Федер

VI

Эта готовность пойти на расход, который через месяц после приезда в Париж показался бы г-ну Буассо таким нелепым, явилась решающей для Федера, наблюдавшего и сомневавшегося уже более двух недель. Давать советы провинциальному миллионеру так опасно! Но, с другой стороны, пагубная мысль, которую Федер предполагал у Делангля, представляла такую серьезную угрозу!

Чтобы сделать свои советы менее оскорбительными, Федер решил давать их Буассо грубым тоном.

Так как человек разбогатевший никогда не упустит случая насладиться тщеславием, Буассо как-то похвастался перед Федером восемьюдесятью новенькими томами с золотым обрезом, только что доставленными ему из Парижа.

— Ошибка, — сказал ему Федер с грозным взглядом, — ошибка, ужасная ошибка! Выбрасывая деньги на эти книги, вы как будто намеренно разрушаете положение, которое я хотел было вам создать.

— Что вы хотите сказать этим? — сердито спросил Буассо.

— Да то, что вы сами разрушаете стиль, который я хотел вам придать. О человеке, подобном вам, обладателе такого состояния, могли бы заговорить в свете, но вы сами этого не хотите. Вы швыряете на землю лестницу, которая могла привести вас на вершину общественного здания. Боже, до чего вы неопытны!

— До сих пор я не считал себя таким уж неопытным, — возразил Буассо, сдерживая гнев.

И он засунул правую руку в жилетный карман, полный наполеондоров, — жест, к которому он прибегал всегда, когда хотел успокоиться, встретив какое-нибудь затруднение. Вынув горсть монет, он позвякал ими, опять опустил в карман, затем резко выхватил снова: он буквально манипулировал золотом.

— Во-первых, вы покупаете книги! Но известно ли вам, что книги — это роковое оружие, обоюдоострый меч, которого надо остерегаться?

— Кто же не знает, что существуют и плохие книги? — вскричал Буассо тоном самого язвительного пренебрежения.

Так на свой лад он выразил тревогу, которую возбудили в его тщеславной душе советы, высказанные столь прямолинейно.

— Нет, вы не знаете всего, что содержится в этих проклятых книгах, — продолжал Федер со все возрастающей энергией дурного тона, — в них сам черт ногу сломит. Если человек не пристрастился к чтению еще с десятилетнего возраста, он никогда не узнает всего того, что содержится в книгах. А ведь малейшая ошибка может подвергнуть его язвительным насмешкам, которые навсегда прилипнут к нему. Стоит забыть одну дату, чтобы возбудить смех всего стола.

Тут Буассо, сделавшийся внимательнее, вынул из жилетного кармана горсть наполеондоров и не опустил их обратно: это было у него признаком внимания, переходившего в беспокойство.

— Я знаю, что ваше мощное воображение любит все чудесное, — так вот, чудесное и поможет мне нарисовать вам всю опасность, которой вы подвергаетесь. Предположим, что явится волшебник, что вы вручите ему десять тысяч франков, а он в совершенстве ознакомит вас с содержанием произведений Руссо, Вольтера и даже всех остальных книг, купленных со свойственной вам расточительностью. Я убежден, что для вас это была бы невыгодная сделка. Чья благосклонность нужна вам, чтобы выдвинуться в парижском обществе и с успехом вести дела? Благосклонность денежных людей, крупных капиталистов, главных сборщиков податей. Если же вы захотите пойти дальше и попасть в палату пэров, вам понадобится благосклонность правительства.

Тут внимание Буассо удвоилось. Он напустил на себя мрачный вид, и рот его сделался щучьим, то есть углы губ опустились, словно у торговца, потерпевшего убыток. При слове «правительство» он испугался, решив, что Федер разгадал недавно зародившиеся у него честолюбивые стремления.

— Так вот, денежный человек, которого привлекают в Вирофле ваши превосходные обеды, видит эти проклятые, выставленные напоказ книги и, опасаясь, что вы более начитанны, чем он, настораживается. Что касается правительства... Разве не очевидно, что всякий человек, имеющий какие-то идеи или на них претендующий, может быть разбит первым же наглым болтуном, который пожелает его опровергнуть? Следовательно, люди с идеями правительству не нужны. Да уж одно только чувство собственного достоинства должно было бы побудить вас отослать все эти книги обратно книгопродавцу. У вас не должно остаться ни одного тома. В противном случае вы рискуете оказаться смешным. Если вы выставляете напоказ книги, это значит, что вы уважаете ум людей, которые много читают, и обязаны притворяться, будто тоже читали их. В обществе будут делать кое-какие намеки, и вам придется изображать из себя человека, который в курсе того, о чем идет речь, — что может быть опасней? Презирайте книги открыто, и с этой стороны вы будете неуязвимы. Пусть какой-нибудь молокосос заговорит с вами о якобинских книгах Руссо и Вольтера, — отвечайте ему с подобающим вашему положению высокомерием: «Утром я зарабатываю деньги, а вечер отдаю развлечениям». Развлечения — это нечто реальное, нечто такое, что в Париже видят все и что доступно только богатому человеку. Вот в чем огромная разница между Бордо и Парижем. Место встречи всех деловых и блестящих людей в Париже — это Бульвар. Так как же публике Бульвара не питать уважения к человеку, который в шесть часов вечера подъезжает в великолепном экипаже к «Кафе де Пари» и садится у окна за столик, уставленный ведерцами со льдом, где заморожены бутылки шампанского? Я говорю вам лишь о самых обычных способах приобрести уважение и попасть в список, который пробегает правительство, решая приобщить двух или трех негоциантов к числу новоиспеченных пэров. Я убежден, что такой человек, как вы, должен ежегодно менять коляску, в которой он ездит в Булонский лес. Если вы появитесь на скачках в Шантильи, то возьмите лошадь, которую знают все, но поставьте сто луидоров на ту, от которой явно отказались все знатоки. Предложите крупнейшему ученому Парижа проделать все это и многое другое, — он не сможет. Например, в феврале, когда только-только появляются плоды и овощи, вы устраиваете обед, и вам приходит в голову, что хорошо бы подать молодой зеленый горошек. Вы посылаете на рынок билет в пятьсот франков. И вот все видят зеленый горошек на вашем столе. Ни один завистник — а у такого человека, как вы, в наш якобинский век их найдется немало — не сможет отрицать факт существования этого горошка на вашем обеде. Между тем первый встречный, которому не понравится какой-нибудь ученый-академик, с успехом может сказать: «Я читал его труды, он навел на меня скуку». С тех пор, как в Париже развелось столько газет, приходится с утра думать о том, чем их заполнить, и в них подвергается обсуждению решительно все. Но даже ваш злейший враг не станет отрицать, что зеленый горошек обошелся вам в сто экю. Вы обладаете редким преимуществом, во всем Париже не найдется и пятисот человек, которые могли бы соперничать с вами в этом отношении: вы имеете возможность к каждому вашему обеду подавать на пятьсот, на тысячу, на полторы тысячи франков ранних овощей. А вы покупаете книги и увлекаетесь дорогими переплетами, чтобы показать всем, что любите книги, тогда как вы не знаете их, и здесь самый ничтожный адвокат может одержать над вами верх. Если же вы вздумаете упрямиться, он вовлечет вас в спор, все преимущества будут на его стороне, он окажется великим человеком, а вы — жалким мальчишкой! Между тем, оставшись верным культу физических наслаждений, вы найдете во всем Париже не более пятисот соперников, и все они будут свидетелями ваших забав, которых жаждут все и отрицать которые не может никто. Что смогут сказать зависть и злоба после того, как обед на двенадцать персон обойдется вам в две тысячи франков? «Знаменитый Буассо, крупнейший бордоский негоциант, ведет такой образ жизни, который не сможет долго продолжаться; он разоряется», и т. д., и т. д. Но зависть и злоба не смогут отрицать того, что вы дали обед, стоивший вам две тысячи франков. Вы купили произведения Руссо и Вольтера. Более того, вы имели неосторожность держать открытым на своем письменном столе одно из произведений этих авторов. Первый, кто войдет к вам в кабинет, скажет: «Страница, которую вы читаете, нелепа», — или, если вы отзоветесь о ней дурно, станет уверять, что она великолепна. Если вы постараетесь избежать спора, у вас будет вид человека, который не понимает того, что читает, или, что еще хуже, человека, который держит на столе открытую книгу, а сам и не думает ее читать. Предположим, что при этом окажутся два-три свидетеля... Я знаю вас, вы полны смелости и настойчивости, вам не захочется уступить жалкому педанту, у которого нет, быть может, и тысячи экю годового дохода. Без сомнения, вы гораздо умнее его, но, быть может, он двадцать раз перечитывал ту страницу из Руссо, которая открыта здесь, на вашем столе. Если у этого жалкого педанта нет способности здраво рассуждать, то у него есть память. Он прочел десяток газетных статей об этом произведении Жан-Жака и помнит эти статьи. В одном из тысячи ответов, на который он вынудит вас, вы употребите не то слово и, допустим, припишете Руссо антирелигиозный памфлет, принадлежащий Вольтеру. Собеседник ответит вам едкой шуткой. Это словцо станет неотделимым от вашего имени, жалкий педант и его друзья будут повторять его всюду и везде, и вы уподобитесь зеленому дереву со сломанной верхушкой — вы больше не сможете подняться. Когда будут называть ваше имя, где-нибудь в углу гостиной всегда найдется дурак, который крикнет: «Ах, это тот самый наивный торговец, который принимает Руссо за Вольтера и думает, что «Человек с сорока экю» принадлежит автору «Новой Элоизы»!

Яркая картина, нарисованная Федером, так напугала Буассо, что он бессознательно ринулся к тому Вольтера, лежавшему открытым на письменном столе, и швырнул его на дальнее кресло.

— Но что дурного может сказать этот жалкий болтун о вашем обеде на двенадцать персон, об обеде, который обошелся вам в две тысячи франков? Кто-нибудь из ваших друзей заявит: «Он говорит так из зависти. Да этот бедняга никогда не видел подобного обеда — разве только через замочную скважину!» Правительство подвергается нападкам целой толпы адвокатов. Покупая Руссо и Вольтера, вы примыкаете к партии болтунов и недовольных. Как человек, признающий лишь материальные наслаждения, вы присоединяетесь к богатым людям, вы разделяете их интересы. Они уверены в вас, и правительство тоже в вас уверено: человек, дающий обеды в две тысячи франков, должен бояться простонародья.

С этими словами Федер посмотрел на часы и, заявив, что забыл о каком-то деле, поспешно простился. Благодаря этому исчезновению тщеславие Буассо осталось непотревоженным; толстому торговцу не пришлось напрягать внимание и подыскивать подходящие возражения, чтобы опровергнуть приведенные Федером факты. Теперь он мог заняться серьезным анализом всего того, что сказал молодой художник.

Федер правдиво передал Валентине все доводы, выдвинутые им против книг и в защиту культа физических наслаждений.

— Если господин Буассо, — добавил он, — будет устраивать обеды по той программе, которую ему набросаю я, он, может быть, израсходует пятьдесят тысяч франков, зато меньше чем через полгода его будут знать в Опере, на Бульваре, и удовлетворенное тщеславие доставит ему такую радость, что он рассмеется Деланглю прямо в лицо, когда тот скажет ему: «Да разве вы не видите, что Федер влюблен в Валентину?»

Так беседовала влюбленная пара. Наш герой приучил г-жу Буассо к этому языку. Правда, Федер никогда не добавлял: «Да, я люблю вас страстно. Вы изменили мою жизнь. Неужели вы никогда не ответите на такую любовь?», и т. д., и т. д.

Ни одно слово такого рода ни разу не слетело с его уст, но, за исключением слов, все в нем говорило о любви, и Валентина недвусмысленно назначала ему свидания; другими словами, она с величайшей точностью сообщала ему часы, когда собиралась приехать из Вирофле в Булонский лес. Там и встречались наши юные друзья в те дни, когда Федер не приезжал в Вирофле. Он сам рекомендовал Буассо кучера и ливрейных лакеев, стоявших на запятках. Убедившись, что эти слуги не болтают лишнего, Федер под предлогом моциона для своей лошади постепенно приобрел привычку выезжать навстречу г-же Буассо к мосту Нейи, но никогда не показывался рядом с нею в Булонском лесу. С Валентиной он говорил обо всем, только не об этих предосторожностях, которые могли бы встревожить ее наивную душу.

В течение нескольких дней Буассо не затрагивал вопроса о книгах. Наконец, не вполне понимая смысл советов, данных ему Федером, он все же вернулся к этой теме. Правда, он сделал вид, будто именно он, Буассо, стремится убедить Федера в том, что в доме человека, желающего получить доступ в хорошее общество, не должно быть книг. Федер очень обрадовался, увидев, какой оборот приняло дело, и не позволил себе ни одного намека на то, что превосходная мысль заменить богато переплетенные тома самой дорогой ранней зеленью принадлежит ему.

В разговоре с женой Буассо приписал себе всю честь этой великой перемены.

— Люди, которые приходят к нам обедать, никогда не скажут вечером, вернувшись в Париж: «У Буассо есть Вольтер, и переплет его сделал бы честь библиотеке самого богатого англичанина». Но в сезон ранней зелени они непременно скажут: «Зеленый горошек, который мы ели сегодня у Буассо, уже вполне созрел и был очень вкусен».

Кто бы предсказал это Федеру несколько месяцев назад, когда громовой голос г-на Буассо действовал ему на нервы? К одиннадцати часам утра он ехал на утренний прием к г-ну де Кюсси, чтобы получить у него пятнадцатиминутную аудиенцию и обсудить с этим великим художником меню обеда, который через три дня собирался устроить Буассо. Мы должны сделать еще более тягостное признание: Федер нередко вставал в шесть часов утра и мчался на рынок, захватив с собой в кабриолете знаменитого повара, который под его руководством закупал для обедов в Вирофле поистине бесподобные вещи.

В течение нескольких месяцев Федер совершал в этой области истинные чудеса. Буассо никогда не жалел денег на свои обеды, а между тем слава приходила к нему черепашьим шагом. Угощая гостей каким-нибудь дорогим блюдом, он краснел, как петух. Удовлетворенное тщеславие доставляло ему безумную радость, и радость эта производила такое отталкивающее впечатление, что все, словно сговорившись, ни одним словом не упоминали потом о чудесном блюде, которое прославило бы всякий другой обед.

Ко всем уже известным вам прелестям своего ума Буассо присоединял те неприятные внешние свойства, которые изобличают недостаток первоначального воспитания: он кричал посреди обеда на слуг; браня их, он напоминал о цене изысканных кушаний, которыми угощал; сам он ел двойные порции каждого блюда. И, наконец, — не знаю, как бы это лучше выразить, — он жевал грузно, производя при этом такой шум, что его слышно было на другом конце стола. Эти мелкие промахи недавно разбогатевшего человека были на руку грубому тщеславию финансистов, без всякого восторга поглощавших прекрасные обеды, несмотря на то, что меню их нередко могло быть названо шедевром великого художника.

Вместо того, чтобы рассказать об изумительных яствах, которыми их угощали, и об остроумном, возбуждающем аппетит порядке, в котором подавались блюда, неотесанные гости богача из Вирофле упоминали вечером в своих разговорах лишь о провинциальных глупостях, вырвавшихся из уст их амфитриона.

Огорченный тем, что, несмотря на огромные затраты, производимые Буассо, слава все еще не шла к нему, Федер был вынужден прибегнуть к рискованному шагу: он привел в ложу Оперы — с тем, чтобы потом устроить им приглашение на обеды в Вирофле, — двух-трех великосветских гурманов, чье основное занятие — ходить на званые обеды. Правда, нравственность такого рода господ не всегда стоит на уровне тонкости их гастрономического чутья.

После второго же обеда, на котором присутствовали эти господа, слава Буассо разнеслась по всему Парижу. Эффект получился изумительный: его можно было сравнить с эффектом одной небезызвестной декорации в Опере. Благодарение богу, Буассо вступил на путь славы; это удивило, восхитило его, и он пришел в такой восторг, что обратился к Федеру с несколькими словами, похожими на дружеские излияния. Наконец-то наш бедный герой был вознагражден за свои длительные хлопоты и мог считать себя хотя бы некоторое время в безопасности от злых намеков Делангля. К счастью, последний был занят выгодной спекуляцией с сахаром, совершенно не оставлявшей ему свободного времени. Так как Федер ни за что не хотел брать денег ни за портрет г-жи Буассо, ни за портреты Делангля и Буассо, которые он написал после этого, Делангль выразил непременное желание выделить ему в удачной операции с сахаром точно такую долю, какую он предназначил своему зятю, и Федер с восторгом ее принял: ему важно было прослыть хотя бы до некоторой степени денежным человеком, а не просто художником, в глазах всех тех денежных людей, которые составляли теперь общество г-жи Буассо.

Увлеченные гастрономическими перипетиями нашей истории, мы забыли своевременно упомянуть о громком разрыве Буассо со столь опрометчиво купленными им книгами, которые непременно свели бы его с пути истины, если бы не мудрые советы нашего героя.

На одном из превосходных обедов, достойных самой громкой славы и пока что пользовавшихся ею в столь малой степени, — печальное следствие отрицательных свойств хозяина и ужасающего, чересчур заметного тщеславия, с которым он превозносил свои дорогие кушанья, — г-н Буассо что-то шепнул за десертом своему камердинеру и через минуту, повысив голос, сказал гостям:

— Мне надоели книги, они мне больше не нужны. Я велел вынести в прихожую несколько сот томов, в которых нет ничего хорошего, кроме переплетов. Кому угодно их взять? Прошу вас, господа, увезите их в своих экипажах. Черт меня побери, если за те три месяца, что они находятся у меня, я прочел хоть три страницы. Все они сильно напоминают речь одного из наших либералов в палате, тех, кто потихоньку старается привести нас обратно к прелестям 1793 года. Боже меня упаси ввязываться в рассуждения босяков и якобинцев! Однако вчера перед биржей, то есть в час дня, — так как я выезжаю из Вирофле только в час дня и не стремлюсь до смерти загнать своих лошадей, — я заслушался болтовни проклятого переплетчика, который принес мне сочинения г-на де Флориана[32]. Это один из придворных герцога де Пантьевра и, как видно, не якобинец, хотя и современник Вольтера. Говоря по правде, я не прочел ни одной строчки из его сочинений и если предлагаю их вам, то исключительно потому, что переплет каждого тома обошелся мне в шестнадцать франков. Так или иначе, но из-за этой проклятой книги я попал на биржу только в три четверти второго и уже не застал там людей, с которыми собирался поговорить. Я терпеть не могу якобинцев, никогда ничего не читаю, и лично для меня книги бесполезны. Я не хочу, чтобы хоть одна из них оставалась у меня в доме, и если вы заберете не все, я сегодня же вечером отошлю остатки вашему почтенному кюре: пусть продаст их в пользу бедных.

Не успел он закончить свою речь, как гости вскочили из-за стола и ринулись к книгам; переплеты были так хороши, что вскоре не осталось ни одного тома, а на следующий день Федер узнал, что ни один из гостей не получил полного собрания сочинений: в пылу разграбления каждый отослал в свой экипаж первые попавшиеся ему под руку тома.

Эта сцена, целиком принадлежащая изобретательности Буассо, очень возвысила его в глазах Федера. «Право, — подумал он, — необузданное желание стать пэром Франции делает этого человека несколько умнее. Как жаль, что оно не может хоть сколько-нибудь улучшить его манеры!»

Федеру помогал случай, что, пожалуй, доказывает, что в затруднительных положениях всегда надо действовать. Делангль сам пригласил в Париж своего зятя Буассо, познакомил его со своими друзьями, сделал участником нескольких значительных сделок, но, разумеется, все это при условии, что Буассо всегда будет оставаться на втором плане. Неожиданная слава, окружившая обеды в Вирофле, внесла в отношения обоих родственников глубокое охлаждение. Прежде Делангль охотно отдавал должное способности Буассо устраивать выгодные сделки в таких местах и при таких ценах, которые, казалось бы, не могли принести никакой прибыли. Страстно любя деньги, Буассо обладал талантом извлекать их из таких спекуляций, которые на первый взгляд не сулили ничего хорошего.

Но Делангль был убежден, что в салоне он должен бесконечно превосходить своего зятя, который был на редкость неуклюж и безобразен. В довершение беды Буассо, во всем остальном очень скрытный, не мог удержаться от комических проявлений радости при малейшем успехе, выпадавшем на долю его тщеславия. Делангль считал, что может положиться на все эти изъяны своего друга, становившегося теперь его соперником. Вначале великолепие обедов в Вирофле нимало не беспокоило его; ничто не могло сравниться с красной физиономией и дрожащим от счастья голосом Буассо, когда он восхвалял какое-нибудь блюдо из ранней зелени, стоившее дороже обычного. Однако, когда Федер решился привести на превосходные обеды в Вирофле нескольких великосветских тунеядцев, когда слава этих обедов внезапно прогремела, Делангль был задет за живое. Вместе с соседями по столу он теперь нередко высмеивал нелепую привычку Буассо превозносить свои яства, и Федеру удалось обратить внимание Буассо на предательство его дражайшего шурина. Однажды эти два вспыльчивых субъекта почти поссорились посреди обеда. Началось с того, что Делангль заявил, будто одно из главных блюд никуда не годится. Буассо с горячностью выступил на защиту своего блюда, и под предлогом тесной дружбы спорившие наговорили друг другу немало обидного. Один из приглашенных, земляк двух соперников, приехавший в Париж всего несколько дней назад, наивно вскричал, причем голос его раздался на всю столовую:

— Милейший Делангль завидует обедам, которые дает его любезный зять!

Это простодушное замечание пришлось так кстати, что все гости дружно расхохотались.

— Да, черт побери, завидую! — вскричал Делангль, дрожа от гнева и еле сдерживаясь. — У меня нет такой квартирки, как у Буассо, нет и доброго приятеля, который давал бы мне советы, но я приглашаю всех вас отобедать в «Роше де Канкаль» на следующий вторник, если этот день вам подходит, и мой обед будет не чета этому.

Обед состоялся, и все нашли, что он, бесспорно, уступает обедам в Вирофле. Устроить действительно хороший обед нелегкая вещь, даже в Париже. Готовности сорить деньгами еще недостаточно, и обед может не удаться даже в лучших кулинарных заведениях. Так, например, во время обеда Делангля, в зале, где происходило пиршество, после второй перемены распространился неприятный запах горелого масла, и, несмотря на всю свою доброжелательность, г-жа Буассо была вынуждена извиниться и на минутку выйти, чтобы подышать свежим воздухом. После этого многие из гостей, хотя и привыкшие к всевозможным запахам кабачков, заявили, что запах горелого сильно их беспокоит, и конец обеда походил на поражение. Делангль был в бешенстве, и Буассо сам, без всяких посторонних советов, догадался сделать вид, что сочувствует его несчастью.

Когда все вставали из-за стола, Буассо объявил сотрапезникам, что «домишко», снятый им в Вирофле, угрожает обрушиться на голову тех, кто делает ему честь своим посещением, а потому вследствие ремонта обед, назначенный на ближайший четверг, откладывается, но он состоится в следующий четверг ровно в шесть часов вечера.

Буассо воспользовался этими немногими днями для спешного сооружения второй столовой. Ему удалось скрыть ее существование, и велико было изумление приглашенных, когда, перед тем как должны были подать фрукты, Буассо вскричал:

— Господа, давайте перейдем в другую столовую, точно такую же, как эта, и пусть каждый займет место, соответствующее тому, какое он занимает здесь! Я для того построил эту столовую, господа, чтобы вас не беспокоил запах жаркого.

Эта фраза явилась для Делангля ударом кинжала. Постройка столовой создала между родственниками глубокую неприязнь, которая дала Федеру повод думать, что, если Делангль когда-нибудь скажет Буассо: «Знаешь ли ты, чему следует приписать все знаки внимания Федера? Он ухаживает за твоей женой», — бордоский коммерсант не придаст этим словам никакой веры и припишет их намерению поссорить его с человеком, которому он был обязан своими успехами в Париже.