Федька с бывшей Воздвиженки

По дороге в школу, когда Сережка проходил мимо забора, за которым круглели кочаны, кто-то бросил огрызки от кочерыжек на асфальт. Сережка подошел к забору, припал глазом к широкой щели и увидел пожилого мужчину, выдергивавшего из земли длинные хвосты капустных корней. Мужчина ругался непонятными для Сережки словами и повторял: «Пристрелю я вас как-нибудь, попадитесь только!..»

«Что это за воры? — подумал Сережка. — На капусту позарились». Он повернулся и чуть не упал, наткнувшись на большого рыжего пса, обнюхивавшего его ноги. Пес посторонился, юркнул к щели забора, обнюхал ее, сделал свое собачье дело, посмотрел в щель и громко залаял.

— Джек, пошел домой! — крикнул подошедший Витька Новожильский.

— Твоя собака? — спросил Сережка и протянул Витьке руку.

— Моя. Марш домой! — снова крикнул Витька. Пес виновато опустил голову и затрусил к трамвайной остановке.

— Закавыка с Рыжим опять не пришли? — спросил Витька.

— Опять.

— Уже неделю не ходят. Завтра диктант. Может, сядешь ко мне?

— Аннушка не разрешит.

— Это уж точно. По литературе чего задавали?

— Отрывок из повести о Евпатии Коловрате.

— О тети, тети, мои тети, — уныло затянул Витька. — Вчера весь день тренировался. Пришел домой, нажрался и спать завалился. Думал, утром выучу.

— Проспал?

— Точно. Так как насчет масла? Паспорт уже почти готов, дело на мази. Козел задаток просит.

— Триста граммов уже есть. Завтра отоварюсь, полкило будет.

— Ништяк...

Через десять минут после начала урока в класс вошли Федька и Герка.

Анна Васильевна поздоровалась с опоздавшими и проводила Федьку внимательным взглядом. Федька шел сосредоточенный и серьезный, не глядя по сторонам. Он молча сел на свое место, вытащил из портфеля тетрадки, учебник грамматики и хрестоматию по литературе. Алена пальцем уперлась в его коленку. Федька опустил руку под парту и взял целый пакек конфет-подушечек.

— Спасибо, — сказал он и протянул Алене какой-то желтоватый липкий кусок.

— Это что? — спросила она.

— Дыня. Вяленая. Бабушка из Баку прислала.

— Достаньте ручки и двойные листки бумаги, — сказала Анна Васильевна. — Приготовьтесь писать диктант...

Диктант был коротким. Ребята написали его за пятнадцать минут. Витька тыкал в спину Федьки ручкой. Тот не поворачивался. Тогда Витька прошептал:

— Закавыка, как писать — «нож-не-цы» или «нож-ни-цы»?

Федька обернулся и тихо произнес:

— Нужницы.

— Кто хочет прочесть наизусть отрывок о Евпатии Коловрате? — спросила Анна Васильевна, когда все листки были положены ей на стол.

Витька в упор смотрел на Анну Васильевну. По опыту он уже знал, что в таких случаях не стоит избегать взгляда учителя. Надо смотреть ему в глаза и не думать о том, чтобы тебя не вызывали. Скорее наоборот — нужно твердить про себя, чтобы учитель назвал только твою фамилию. И тогда все будет, как говорит военрук, чин чинарем. Главное — не бояться. Если человек чего-нибудь боится, с ним обязательно произойдет то, чего он избегает, Так с Витькой случилось на экзамене по русскому языку — все билеты выучил, кроме одного. И именно этот невыученный билет вытащил на экзамене, потому что больше всего боялся, чтобы он не достался ему. И погорел, как швед под Полтавой, когда начал нырять в возвратные глаголы.

— Ну-с, Новожильский, — сказала Анна Васильевна.

— Можно сначала спросить? — быстро и не раздумывая, Витька поднялся со скамейки. Сегодня ему явно не везло: Федька отказался дать списать, теперь вот отвечать про Евпатия Коловрата.

Витька посмотрел на кончик своего сапога, поскреб им некрашеный пол и сказал:

— Я вот насчет подвига, значит, хочу спросить, значит, это самое, так…

— Избегай, пожалуйста, слов-паразитов, — перебила его Анна Васильевна. — Приучайся к культуре речи.

— Оно, конечно, так, ежели как что, но не только что, мол, дескать, но все ж конечно, — выпалил Витька.

Анна Васильевна рассмеялась, и гребень, скреплявший ей волосы на затылке, упал на пол. Вовка Миронов поднял гребень и протянул его учительнице.

— Спасибо, — сказала Анна Васильевна, и улыбка исчезла с ее лица. Краем глаза она наблюдала за Федькой. Тот внимательно смотрел в ее сторону. Неужели Соколов узнал, что пропал рисунок Сережи Сидельникова? А ведь Сережа хотел этот рисунок подарить Саше. Он уже вчера спрашивал ее об этом. А она вынуждена была сказать, что сейчас ей некогда, пусть зайдет попозже.

— Вот Евпатий Коловрат, — сказал Витька, — совершил подвиг. А может, все это неправда?

— Что неправда? — изумилась Анна Васильевна.

— Ну, то, что он совершил подвиг. Может, это летописец придумал. Тогда об чем спор?

— То есть как придумал? — возмутилась Анна Васильевна. Она увидела, как нахмурился Федька.

— Бывает же так, что человек придумывает про подвиги, которых он не совершал, — сказал Витька и подумал про себя: «Клюнет или не клюнет? Про Сашку ведь узнала. Он сам ей все рассказал».

— Так-так, — произнесла Анна Васильевна. — Садись, Виктор…

«Клюнула!» — возликовал Витька.

— А отрывок? — нагло улыбаясь, спросил Витька.

— Успеешь. — Анна Васильевна помолчала, посмотрела на Федьку, на Вовку Миронова, на Сережку. — Да, я знаю, что Саша обманул класс. Люди, спекулирующие на таких святых понятиях, как Родина и подвиг... — Анна Васильевна покраснела. «Спекулировать», «пессимист», — подумала она. — Почему я никак не научусь говорить просто? Стародубов не хочет ходить в школу, чтобы не видеть, как он потерял уважение ребят. Защищать его надо, а не в обмане обвинять. Ведь он думает о подвиге, но знает, что совершить его не может, потому что калеку на фронт не возьмут. Новожильский всегда врасплох застанет. Хитрюга. Не с этого надо начинать. Ведь я же знаю. Так почему не могу иначе?..»

— Стародубов вовсе не спекулянт, — сказал Федька.

— А разве я назвала Сашу спекулянтом? — строго спросила Анна Васильевна. — Ты меня просто не понял.

Сережка резко обернулся к другу и встретился с твердым Федькиным взглядом.

— Спекулянт! — крикнул Вовка Миронов. — Он на базаре цветочками торгует!

— Выгнать из класса того, кто хочет Сашку выгнать! — крикнул Герка. — Он лучше всех знает военное дело и историю!

— Зато хуже всех знает русский язык, — выкрутился Вовка Миронов.

— Врешь! — Витька вскочил из-за парты. — Хуже меня русского никто не знает.

— Витя, Витя, — Анна Васильевна покачала головой. — Нашел чем хвастаться.

Сережка смотрел на Федьку.

— Федя, — спросила Анна Васильевна, — ты бы пошел с Сашей в разведку?

— Пошел бы. А вот с Сидельниковым не пошел бы.

Сережка нахмурился и посмотрел в глаза Федьки: что-то новое появилось в его взгляде.

— Мне бы миллион дали, — крикнул Вовка Миронов, — я бы и то не пошел с Сашкой!

— Ты бы и за сто рублей пошел! — не выдержал Герка. — Шкура! Я бы глаза закрыл и пошел бы за Сашкой на край света.

— Пошел бы, — прошипел Вовка. — Знаем мы таких...

— Миронов, не вертись, — с явным удовольствием сделала замечание Анна Васильевна. На секунду она перестала играть роль беспристрастного судьи.

— Толстозадый подлиза, — прошептал Герка.

— А такие, как ты, — ответил Вовка, — Предателями во время войны были.

Герка откинул голову назад. Глаза его сузились, лицо побелело, и сразу стали заметнее веснушки у носа.

— Что ты сказал? — спросил он.

— То, что слышал.

— Повтори!

— Предателями были, вот что!

— Выпадыш! — прошипел Герка.

— Анна Васильевна, — Вовка выбежал к учительскому столу. — А чего Полищук обзывается выпадышем?

«Господи, — ужаснулась Анна Васильевна. — Ругательство или нет? Ведь я ни одного страшного слова не знаю! А вдруг ругательное?»

— Что это за слово, Гера? — спросила она тихо, но твердо. — Где ты его услышал? Немедленно извинись перед Мироновым...

Витька сидел довольный — он выпустил джинна из бутылки, а что будет дальше — наплевать. Теперь ребят не остановишь. Каким-то чутьем он догадывался, что Федька был прав. И был доволен от этого вдвойне. Значит, не зря он спровоцировал Аннушку. Тут он убил сразу трех зайцев — и «плохо» за отказ не получил, и Миронова с грязью смешал, и Сашку выгородил.

— Не буду, — Герка хлопнул крышкой парты. — Не буду извиняться.

— Гера, — прошептала Анюта, — ты с ума сошел.

— Это вы все с ума сошли.

— Гера, ты должен извиниться перед Мироновым, — спокойно произнесла Анна Васильевна, но в душе твердила: «Попробуй только извинись!»

— Не буду, — снова повторил Герка.

— Нет, ты извинишься! — воскликнула, но не особенно громко, Анна Васильевна.

Герка подбежал к двери, стукнул ее ногою и выскочил в коридор.

— Полищук, вернись, — сказала Анна Васильевна, но так, чтобы Герка не услышал.

А Герка в самом деле не слышал ничего. Перепрыгивая сразу через две ступеньки, он выбежал на школьный двор, глотнул свежего воздуха и вздохнул. В горле застрял комок. Герка сжал кулаки и произнес:

— Гад, выпадыш!

На глаза набежали слезы. Герка вытер их рукавом, постоял несколько минут у подъезда и немного успокоился. Когда раздался звонок, он поднялся на третий этаж, подождал у лестничной площадки, чтобы Анна Васильевна прошла в учительскую, и направился к Вовке Миронову, стоявшему у окна.

— Ну ты, морда, — сказал Герка. — После уроков вызываю на поединок.

Вовка вперил зрачки-буравчики в Герку и ответил нарочито громко, чтобы услышали одноклассники:

— Драться со мною? Да я тебя пальцем трону, и ты упадешь!

Вовка толкнул Герку кулаком в грудь. Герка покачнулся.

— Будем драться, пока пощады не запросишь, — сказал Герка.

Должно быть, в Геркиных словах Вовке почудилось совсем другое, нежели только обида. Да и весь Геркин вид говорил о том, что слова его не просто угроза.

Вовка струхнул.

— А за меня Новожильский будет драться, — ответил он и оперся локтями о подоконник.

— С кем? — из-за Геркиной спины вылез золотой зуб Витьки.

— С Полищуком.

— А ко-ко не хо-хо? — Витька пустил изо рта струйку.

— А зачем тогда брал у меня завтраки? — спросил Вовка. — Хочешь обмануть, как Стародубов?

— Закрой пасть, — зло проговорил Витька. — Я тебе за Сашку мозги повышибаю. Твоих завтраков я уже не беру. А во-вторых, — Витька засунул руки в карманы, — было условие: дерусь с теми, кто сильнее тебя. А Герка слабее. И ниже тебя. Но я буду доволен, если он тебя сделает в два раза короче…

Федька стоял неподалеку и все слышал.

— Ну, ты чего? — к Федьке подошел Максим Максимыч.

Федька улыбнулся и ответил:

— Ходил в детский сад. Завхоз сказала, что Кольку с Катькой возьмут. Только надо быстрее всякие справки оформлять.

— Ну, мы это живо сделаем.

Максим Максимыч ушел. Федька увидел у противоположной стены Сережку. Сережка старался не смотреть в сторону Федьки. Он был подавлен случившимся. Ведь что получалось? Миронов обозвал Герку предателем, и Герка вызвал его на поединок. А вот Федька сказал, что не пошел бы с ним, Сережкой, в разведку. То есть сказал, что Сережка тоже может стать предателем. Надо же до такого договориться! Все стали против него... В другое бы время он знал, как ответить Федьке. А сейчас закавыка с па-де-де с одним де.

Федька смотрел на хмурящегося Сережку, и ему вдруг стало смешно оттого, что он вспомнил, как приревновал Сережку к Сашке. Первые три дня после похорон матери он жил как бы автоматически: ел, спал, слушал, как тетя Оля выговаривает Герке, что тот всю комнату захламил какими-то железками и проволоками. Видел, как тетя Оля ходит легким, пружинящим шагом балерины, отставляя носки в стороны. Потом вспоминал, как прикасалось к его лицу тети Олино платье, как он трогал ладонью рельс в метро; как ему в пальцы ударял теплый воздух из отдушины; как искал выключатель и наткнулся на шершавую выбоину. Все прикосновения он помнил отчетливо. А вот как прикасались к нему губы матери, он никак не мог вспомнить.

И Федьке опять представилось лицо фашистского летчика, сбросившего бомбу на дом, где находилась аптека. Это он, Федька, стрелял в упор из автомата в морду фашиста. Стрелял до тех пор, пока в диске не кончились патроны. Тогда он вставил новую обойму и прицелился. Фашист корчился в предсмертных судорогах и хрипел: «Сдаюсь!» Но Федька сквозь зубы цедил: «В плен не беру!» — и нажимал на крючок.

И пока вокруг с криком носились ребята, до Федьки вдруг дошел весь смысл слов матери о Сашке, и ему стало ясно, о какой болезни она говорила. Наверное, Сашка не мог справиться с приступами ненависти — она была сильнее его. Картины мести, которые он рисовал в своем воображении, захватывали его настолько, что он в таком состоянии рассказывал о них Федьке и Сережке. В глазах была только смерть и ненависть к тому, кто нес эту смерть. Мерцающий шар в груди распадался надвое.

— Федька, — Сережка подскочил к другу, — что тобой?

Федька стоял бледный, на скулах ходили желваки, и Сережка заметил в его глазах тот же сухой блеск, который он летом видел в глазах Сашки.

— Так, — неохотно ответил Федька. — Ничего. Почему Сашки нет в классе?

— Он с сестренкой сидит дома.

— И ты не пошел к нему? Друг называется.

...После уроков мальчишки спустились к Фильке и вышли к зарослям чертополоха. Вовка бросил портфель на землю, снял пальто и шапку и засунул руки в карманы. Он храбрился и старался внушить не столько себе, сколько противнику и секундантам, что в своей победе не сомневается.

— Федька, — сказал Герка, снимая пальто, — подержи.

Витька взял у Герки портфель, и Вовка Миронов понял, что за него здесь никто «болеть» не будет. Сережка с безучастным видом смотрел в сторону забора, где сквозь щели тусклыми полосками пробивалось небо. Он увидел на дороге две фигурки, присмотрелся и узнал Алену и Анюту. Девчонки остановились и наблюдали за ребятами.

Первый раз в жизни Сережка так послушно и безропотно выслушал горькую правду о себе. Внутренне он сопротивлялся Федькиной оценке, пытаясь протестовать, но чувствовал, что Федька прав в чем-то главном.

— Начинайте, — сказал Федька.

Вовка, не вынимая рук из карманов брюк, подошел к Герке. На Геркином лице застыла растерянность. Растерялся он вовсе не оттого, что испугался драки. Просто ему еще ни разу не приходилось кого-нибудь бить по морде. «Как же я его ударю? — лихорадочно соображал Герка. — Ведь ему же больно будет. И зачем я только вызвал его? Чес слово, не знаю, как бить. Вдруг по носу ему заеду и кровь пойдет...»

Вовка размахнулся и залепил Герке пощечину. Герка отпрянул и чуть не упал — нога его попала в рытвину.

— Ага! — сказал Вовка. — То ли еще будет.

— Миронов, — сказал Федька, — без трепа...

Вовка подался вперед и снова съездил Герку по уху. Герка отступил назад, шапка у него упала на землю, башмак скользнул по рыжему меху, и правое ухо Геркиной шапки, слегка надорванное по шву, отлетело в сторону.

Ободренный удачей, Вовка нагло полез на Герку, не заботясь о защите.

И тут с Геркой что-то случилось. Может, подхлестнули две оплеухи его остывшую злость; может, вспомнил он надпись на щите, подаренном Сережкой: «Я первым не начну войны, но вложу меч в ножны последним». Или, может, хотел смыть позорное пятно в своей жизни, когда струсил и не помог Сережке, дравшемуся с двумя парнями.

С каким-то гортанным криком Герка, как петух, прыгнул навстречу Вовке, саданул кулаком по его глазу, а слева смазал ладонью по губам. Вовка взвизгнул и закрыл глаза, беспорядочно размахивая руками.

Герка схватил противника за волосы левой рукой, и правой начал бить по лицу. Он не чувствовал боли в суставах. Не чувствовал ударов. Ему казалось, что руки сделались ватными, как во сне, и старался бить сильнее.

Вовкина голова дергалась от ударов, как кочан. Он нагнулся, и тут совсем случайно Геркина коленка ударилась ему в зубы. Вовка упал и закрыл ладонями рот.

— Отойди! — Витька с Федькой оттащили от Вовки разъяренного Герку. «Лежачего не бью», — вспомнились Герке Сережкины слова. Он отошел, сплюнул кровь и сказал:

— Лежачего не бью.

— Раз, два, три, — начал считать Витька. Когда он произнес «десять», Вовка поднялся. Нос и губы его были залиты кровью. Он всхлипывал, размазывая кровь по щекам, и повторял:

— Не по правилам. Не по правилам дерешься...

— Сам не лезь под ногу, — возразил Витька. — У боксеров это называется опасное движение головой. — Он поднял Геркину руку. — Победил Полищук...

Под глазом у Герки, будто цветок чертополоха, сиял красно-фиолетовый синяк. Он тяжело дышал и вытирал губы рукавом. На Вовку он не смотрел. Ему отчего-то стало стыдно. Стыдно своей злости, своего желания доказать Сережке, что он вовсе не трус. И на Сережку ему тоже не хотелось смотреть. Больше, чем на Вовку. Стыдно было за драку. Но он не мог скрыть своего ликующего взгляда, пробивавшегося сквозь стыд, и смотрел только на Федьку.

Когда-то через Фильку с гиканьем и свистом скакали посланцы Золотой Орды. Из Фильки пили кони польских шляхтичей, возглавивших поход Лжедмитрия. По дну ее ступали сапоги наполеоновских солдат. Но не дошли до Фильки немецкие захватчики. Иначе не пришлось бы Герке стать победителем. И пусть об этом поединке, считал Федька, никто не напишет. Но зато он вошел в Геркину судьбу, которую давно нельзя было оторвать от судьбы его друзей и его недругов...

Мальчишки поднялись наверх. Федька оглянулся — по пустырю в сторону Фильки шел Вовка Миронов, в одной руке шапка, в другой — портфель. На хлястике Вовкиного пальто виднелись катышки прилипшего репья.

— Ну, — сказал Витька, пряча чуб под кепку, — теперь ты, Рыжий, стал настоящим филяком. Не хуже Джека.

— Ты филяк, филёнок и филюга, — сказал Федька.

— Подумаешь, — ответил Герка и спрятал в пальто оторванное ухо рыжей шапки.

— Ладно, братцы, — сказал Витька, — я на тренировку.

Витька махнул рукой, перекинул через плечо ремень, на котором болтались учебники и тетради, и побежал к остановке.

— Айда лучше в кино, — предложил Герка.

Домой ему идти не хотелось. Тетя Оля после ночной смены занималась во Дворце культуры. Она начала руководить хореографическим кружком. Герка думал, что в этом кружке поют хором, потому он так и называется. Но тетя Оля объяснила, что хореография — это танцы. Конечно, танцы. Зачем бы тете Оле надо было заниматься пением, если у нее никогда не было голоса? Потом Герка подумал, что завтра надо будет доделать детекторный приемник для физического кружка. Нет, а все-таки он здорово дрался. Вот только большой палец здорово болел. Наверное, после удара по Вовкиному носу. И все-таки он здорово саданул Вовку. Сначала, конечно, испугался, когда попал ему в глаз. Но потом испуг прошел. И осталась одна злость. Герка не думал, что он может быть таким злым. Лучше все-таки, когда не злой. Он помнил, каким злым бывал отец, когда ругался с матерью. Они до сих пор жили на Севере — Герка не видел родителей около пяти лет. Зато с тетей Олей всегда было хорошо. И будет хорошо. А если с ними еще станет жить Федька, лучше и не надо. Только почему Вовка обозвал его предателем?..

— Больно? — спросила Анюта Федорчук. Они с Аленой выскочили из-за угла забора, когда Федька с Сережкой прошли мимо.

— Чего больно? — удивился Герка.

— Когда он в глаз тебе заехал?

— Не он мне, а я ему. Смотреть надо.

— Здорово ты его, — согласилась Алена и посмотрела вслед Федьке. — Гер, а почему вы Сашу защищаете? Ведь он врун...

— Понимала бы чего, — сказал Герка. — Шаровая болезнь у него была. Когда сам собою не владеешь. Понятно?

— Да, — ответила Анюта, хотя и ничего не поняла. Она знала только, что раз Герка, Федька и Витька вступились за Сашку, значит, они поступили справедливо. Поняла она и другое: что завтра принесет Герке еще несколько перьев «86» и даже стиральную резинку. Круглую, трехслойную, довоенную.

По истертым и ставшим покатыми деревянным ступенькам Сережка поднялся на второй этаж барака. На пороге его встретил мальчишка лет пяти, в черной косоворотке, подпоясанной шпагатом. К косоворотке были приколоты вырезанные из картона медаль и звезда.

— Ты что? — спросил он Сережку.

— Саша дома?

— За хлебом пошел. Проволоку принес?

— Какую проволоку?

— Значит, не ты. Все одно проходи.

Мальчишка провел Сережку в комнату. Их встретил лаем огромный рыжий пес, очень похожий на Витькиного Джека.

— Не бойся, он добрый, — сказал Колька и обнял пса за шею. Пес лизнул мальчишку в щеку, сел и застучал по полу лохматым хвостом.

— У Витьки Новожильского такая же собака, — сказал Сережка.

— Это Витькина и есть.

— Ты Сашин брат?

— Ну?

Из другой комнаты, отделенной от первой парусиновыми занавесками с красными петухами внизу, выбежала девчонка лет трех. Подшитые валенки были надеты на босу ногу. Увидев Сережку, девчонка сунула палец в рот и остановилась.

— Это Катька, — сказал Колька. — Трусы сняла?

Катька кивнула головой.

— Ей уже три года, а она все штаны обмочила. Небось с сахарину дуется, — заключил Колька.

— А тебя, значит, Колькой зовут, — сказал Сережка.

— Ага. Нашего батю так звали. А тебя?

— Сергей.

— Ты с Александром вместе учишься?

— Вместе.

— Рубать хочешь?

— Нет.

— А то мы солянку сделали. Джек у нас за добытчика.

— За какого добытчика? — не понял Сережка.

— Капусту достает прямо с грядки. Витька его кочаны научил откусывать.

— Так это, значит, Джек капусту... — Сережка вовремя остановился. Он хотел сказать «ворует». Но какой же Джек воришка? Умный псина, и только.

— Ну да, он, — ответил Колька.

Джек словно понял, что речь идет про его подвиги, тявкнул и улегся под ноги Сережки.

— Солянка с салом, — сказал Колька. — Вку-у-сная. У меня аж пузо раздуло. Вот потрогай, — Колька задрал косоворотку и подошел к Сережке. — Потрогай, не бойся. Пузо как барабан.

Сережка ткнул Кольку пальцем в живот, тот хихикнул и опустил край косоворотки. У окна на сундуке Сережка увидел ворох разноцветных листов бумаги и куски медной проволоки. Над сундуком висели две фотографии в рамках — повязанная платком молодая женщина и мужчина в пилотке.

Колька перехватил Сережкин взгляд и сказал:

— Папка с мамкой до войны снимались. А ты не знаешь, почему Александр в школу ходить не хочет?

— Нет, — соврал Сережка. Он подошел к занавескам и отодвинул их. Это была маленькая шестиметровая комната. В ней стояли кровать, старый шкаф и две табуретки. Над кроватью Сережка увидел рисунок и остолбенел. Ведь он его отдал Анне Васильевне. И хотя решил его подарить Сашке, не ожидал, что рисунок отдаст сама Анна Васильевна да еще до открытия конкурсной выставки. Как же он оказался у Сашки? Значит, Сашка украл его? Значит, все-таки Сашка думал о нем? Сережка подошел ближе и увидел, что бумага внизу была разорвана и аккуратно склеена.

— Это я нашел, — сказал Колька, стоявший сзади Сережки. — На помойке у школы. Принес, а Александр заклеил и повесил, здорово нарисовано...

— Заладил, — сказал Сережка, — Александр, Александр.

Значит, никому не нужна была его мазня, кроме Сашки. А ведь Анна Васильевна похвалила его. Что же тогда получается — Анна Васильевна врала?

Сережка взглянул в окно и увидел Сашку. Он нес под мышкой буханку хлеба.

— Сашка идет, — сказал Сережка.

Катька и Колька побежали к дверям. Сережка пошел за ними. Он услышал, как стучит по лестнице костыль. Все ближе и ближе. Все ближе и ближе. У самой двери стук замолк.

Сашка увидел Сережку, отдал Кольке буханку, потрепал Катьку по щеке, взъерошил ей волосы и сказал:

— Здоро́во.

— Здравствуй, — ответил Сережка и протянул руку. Сашка отвернулся к вешалке, снял шинель, повесил ее и пригладил чуб.

— Проходи, гостем будешь, — сказал он Сережке.

Они сели на табуретки. Катька тут же забралась Сашке на руки, стала чертить пальцем по клеенке и приговаривать:

— Солока-воловка, касу валила, детисек колмила...

— Зачем пожаловал? — спросил Сашка, глядя на Катькин палец.

— Просто решил зайти, — ответил Сережка.

— Конечно. Никогда не заходил, а тут вдруг надумал. Что так?

Джек положил морду на Сережкины колени и поводил глазами то в сторону Сашки, то в сторону Сережки.

— Герка Вовку Миронова избил, — ни с того ни сего сказал Сережка. — Всю морду в кровь.

— Ну и что? — Сашка нисколько не удивился. — Для этого и приперся сюда?

— Максима Максимыча на комиссии осматривали, — совсем тихо произнес Сережка. Он нахмурился. — На фронт не пустили. Вот... — Сережка замолчал.

— Санька, — сказал Колька, — а я ему картину ту показал.

— Ну и зря, — ответил Сашка.

— Как это зря! — взорвался Сережка и вскочил с табуретки: — Это же мой рисунок!

— Ах, твой? — Сашка поставил Катьку на пол, исчез за занавесками, вернулся и бросил рисунок на стол. — Так бери его. Я думал, ты первым ко мне придешь. А ты пришел самым последним. Забирай рисунок и сматывайся. Не задерживаю.

— Ну ладно. — Сережка побледнел, повернулся и пошел к выходу.

— А ты думал, — крикнул вслед Сашка, — я тебе спасибо скажу?..

Сережка уже не видел, как Сашка снова повесил рисунок на стену. Стоя на площадке трамвая, он ругал себя за то, что пришел к Сашке. За то, что растерялся и не знал, как себя держать. Ему сначала казалось, что Сашка встретит его если и не с распростертыми объятиями, то по крайней мере обрадуется. А вышло совсем наоборот.

Сережка сошел у Кутузовки и поглядел в сторону фабрики-кухни. Сгорбленный старик стоял на том же месте и держал в руке кепку.

Подумав, Сережка направился к фабрике-кухне. Он подошел к старику и сказал:

— Здравствуйте.

— Ну здорово, коли не шутишь, — мягкая улыбка осветила лицо старика.

— Скажите, пожалуйста, у вас есть родные?

— Как же, сын имеется.

— Почему же он вам не помогает?

Старик опять улыбнулся:

— Сын-то меня из дому выгнал.

— Как выгнал? — растерялся Сережка. Он никогда не мог предположить, чтобы сын выгнал из дому отца. Ему первый раз пришлось столкнуться с таким, и слова старика огорошили его.

— Так и выгнал. — Старик погладил седую бороду. — На пенсию мне не прожить. Еще сестра еле ноги волочит. Ее нужно кормить. Да свет не без добрых людей. Вот мне и помогают. — Старик сунул руку в кепку и захватил горсть монет. Потом разжал дрожавшую ладонь, и монеты с легким звоном упали снова в кепку. Старик продолжал улыбаться.

Сережка опешил: у старика положение еще хуже, чем у него, Сережки, — ведь сын-то подлецом оказался, а он улыбался.

— Он вам совсем-совсем не помогает? — спросил Сережка.

— У него своих забот хватает. Я-то уже старый, никому не нужен, кроме сестры. Был нужен... Внуку. Да сын встречаться с ним не велел. Я его, дескать, не тому учу, чему надо. Научит он, многогрешный, как людей обманывать. Вот и жалею внучка, что хлеб ворованный приучается есть...

— Так надо пойти и заявить на вора, — сказал Сережка.

— На сына-то? — Старик вздохнул и покачал головой. — Где ж это видано такое? Говорил ему: побойся бога. А он одно долдонит: я теперь атеистом заделался, и мне бог не страшен. Мне, мол, только ревизия страшна.

— Вы бы пожаловались, что он вам не помогает. — Сережка чувствовал, что советы его беспомощны, но не видел выхода для старика, кроме просьб о помощи да жалоб.

— Пожаловаться? — Старик усмехнулся. — Нешто на самого себя, что такого сына вырастил? Семьдесят пятый годок пошел мне. Некуда жаловаться, милок.

— Есть куда! — вдруг уверенно ответил Сережка, хотя еще и не знал, к кому он пойдет просить за деда. Но что пойдет, Сережка был твердо уверен.

— Спасибо на добром слове. — Старик выгреб мелочь из кепки, пересыпал ее в карман пальто и надел кепку.

— А где вы живете?

— У завода «Красная труба». У сестрицы.

— А как вас зовут?

— Егор Алексеичем. Миронов моя фамилия.

— Миронов?! — Сережка присвистнул. — А вашего внука не Вовкой зовут?

— Откель ты знаешь Вовку-то?

— Учимся вместе.

— Вот катавасия приключилась. — Старик причмокнул. — Вот что, милок: про то, что я побираюсь, ни-ни. Понял? А то как бы чего из-за меня у Вовки не вышло в школе. Ты, милок, понял? Христом-богом прошу, не выдавай Вовку-то...

— Хорошо, Егор Алексеич, — пообещал Сережка. — А вы знали Сашу Стародубова?

— Это ж которого?

— У него одной ноги нет...

— А-а. На базаре вместе торговали. Беда с ним какая стряслась иль как?

— Беды нет.

— Ну и слава богу. Душевный паренек. Он мне все про отца рассказывал. Как дите радовался, когда про него говорил. А как про германца начинал, так лицом белый становился. Один раз в припадке был. А ты что, дружок его?..

— Мы раньше вместе учились.

— Ну и хорошо. Так будь здоров. Помни, что я сказал про Вовку.

— Хорошо, Егор Алексеич.

Почему старик так боялся за Вовку, Сережка не мог понять. Это Вовке надо было беспокоиться за деда. Надо же — сын из дому отца выгоняет! Сказать, что Вовкин дед побирается и ему никто не помогает, не поверят.

Сережка вошел в подъезд своего дома и медленно стал подниматься по лестнице. Остановившись перед дверью, он открыл почтовый ящики увидел какую-то бумажку. «На ваше имя получена телеграмма. Находится в комнате номер два», — было написано на шершавом клочке бумаги. «Значит, у Хрюшки», — подумал Сережка, постоял в нерешительности и стал спускаться вниз.

Он осторожно нажал на пуговку звонка. Дверь распахнулась, и на пороге выросла мощная фигура ее величества Хрюшки. На этот раз железок в ее голове не было. На щеках Хрюшки расцветал алый румянец, обхвативший с обеих сторон ее доверчивую улыбку.

«Надо же, — подумал Сережка, — и совсем не жадина».

— Здравствуйте, — сказал Сережка.

Хрюшка зевнула, прикрыла рот ладонью и сказала:

— Здравствуй.

— У вас должна быть наша телеграмма, — сказал Сережка.

— А-а, сейчас.

Она слегка прикрыла дверь. Сережка услышал чей-то голос и приглушенные слова: «Кто пришел?» Хрюшка что-то ответила, послышались шаги, и на площадку высунулась голова пожилого мужчины в белой майке. Сережка увидел, как Хрюшка похлопала его сзади по спине.

— Иди, иди, — сказала она мужчине и протянула Сережке телеграмму. Бумажная полоска, склеивавшая телеграмму сбоку, была разорвана.

— Ты уж не обижайся, — сказала Хрюшка. — не удержалась, прочла. Скоро папку увидишь...

«Приеду через неделю Обнимаю Целую родные мои Ваш папа», — прочел Сережка.

— А чего же твоих дружков не слышно и не видно? — спросила Хрюшка. — Соскучилась я по ним! — Она засмеялась.

Сережка стрелою взлетел на свой этаж, вбежал в комнату, снова перечел телеграмму и, прыгнув на диван, перевернулся через голову.

А когда успокоился, достал большой лист бумаги, карандаш и остро заточенным грифельком коснулся гладкой поверхности листа.

Лицо старика медленно оживало на бумаге. Нос, губы, борода — все было схвачено точно. Только глаза не получались. Сережка стирал их резинкой, снова пытался передать выражение глаз Егора Алексеича. Но глаза не давались. У Сережки они смотрели то чересчур строго, то чересчур добро.

Какие же у старика были глаза? Глубоко запавшие под седыми бровями, они должны были излучать что-то такое, чему Сережка не мог подобрать сло́ва. Да не слова здесь были нужны.

Сережка бросил карандаш и снова прочел телеграмму. Все-таки здорово, что у него есть отец. Жизнь совсем не так уж плоха, как ему казалось час назад.

И опять его потянуло к карандашу. Что же он все-таки упустил в глазах деда? Сережке припомнился акварельный портрет Софьи Лукомской работы Серова, который он видел вместе с отцом в Третьяковке. Отец подолгу простаивал у него. Сережка тоже мог неподвижно стоять у портрета женщины в черном платье. Он начинал замечать, как меняется выражение глаз у этой женщины. Глаза казались и печальными, а потом и радостными, страдающими и счастливыми. Но было одно, что оставляло в них какое-то постоянное равновесие, что ли, — это чувство. В них жило чувство. Это был не портрет, а живая женщина.

Как бы схватить в глазах деда это чувство? У Сережки они получались неживыми — нарисованными. Что в них было главным? Поди определи.

И Сережка снова проходился резинкой по бумаге и снова рисовал глаза старика. Отец ему говорил, что самое трудное в живописи — рисовать человеческое тело и глаза. А самое трудное из плодов для изображения — виноград, потому что он светится, как живое человеческое тело. Только теперь о винограде думать не приходится. Но зато глаза остались. И их надо было изобразить...

Федька разгружал помидоры.

Во дворе военторга с утра до вечера чихали и фыркали машины, осевшими кузовами пятившиеся к разгрузочным площадкам. Федька однажды молча стоял в стороне и следил, как грузчики сноровисто снимают с машины ящики с помидорами. Какая-то женщина в черном халате, когда Федька повернулся и хотел идти домой, окликнула его: «Эй, пацан, подсоби малость!».

Вот и сегодня Федька нес ящики в магазин, успевая проглотить по дороге красный помидор. А когда он кончил работать, женщина в черном халате положила ему за пазуху штук десять самых лучших помидоров.

С честно заработанной поклажей Федька поднялся на третий этаж и сразу же прошел на кухню, где кухарила тетя Оля. Он подошел к столу и вывалил помидоры прямо под самым носом тети Оли.

— Смотри, не ешь немытые, — сказала тетя Оля. — Брюшняк заработаешь.

— Не заработаю, — ответил Федька, заправляя свитер в шаровары.

В кухню вбежал Герка и звонко прогундосил:

— Те Оль, куда ты наушники девала? Ничего нельзя оставить дома!..

— Горе ты мое луковое, — сказала тетя Оля, — ты их дома и не оставлял. Они у Феди.

— Федьк, — сказал Герка, сразу переходя на миролюбивый тон, — пошли к тебе, а?

— Подожди. — Тетя Оля двумя пальцами достала из кармана фартука деньги. — Сначала сбегай за хлебом.

— Ну-у, — вернулся к прежней гундосости Герка, — вот еще...

— Давайте, — Федька взял у тети Оли деньги, в которые были завернуты обрывки хлебных карточек, и пошел одеваться.

— Лоботряс эдакий! — в сердцах проговорила тетя Оля. — Неужели не стыдно? Федя все время за тебя в магазин ходит.

— Те Оль, чес слово, мне надо сегодня приемник доделать. А Федька хочет еще ножку к кушетке приклеить, и я должен казеин варить...

Федька вышел за ворота и свернул к углу на Воздвиженку. Усатый чистилыцик клевал носом. Но едва Федька поравнялся с ним, он открыл глаза, почмокал губами и проговорил:

— Иди сюда, мальчик...

Федька подошел.

— Садись, — сказал мастер по гуталинной чистке.

— Да мне не надо, — сказал Федька, нащупывая в кармане десятку.

— Тебе не надо, мне надо. Садись! — Чистильщик сделал свирепое лицо, совсем как пират из фильма «Остров сокровищ», и тут же рассмеялся беззвучным смехом. Он усадил Федьку на красно-коричневую низкорослую табуретку, утвердил Федькин сапог на свой ящичек и достал щетку с облысевшим концом.. Очистил по ранту Федькин сапог от грязи, положил щетку на асфальт и взял две другие щетки с пышной щетиной, изогнутые, как корпуса королевских. фрегатов. Фрегаты легко заскользили по волнистой поверхности голенища.

Потом чистильщик — все так же не спеша — взял третью щетку, открыл банку с гуталином, ударил по ее краю щеткой и бережно, но с нажимом смазал сапог. В ход пошла залоснившаяся бархатка. Через три минуты Федькины сапоги блестели, словно черный мрамор.

Федька полез было за деньгами, но мастер по черному небу пригладил усы, посмотрел снизу вверх на Федьку и проговорил:

— Деньги дашь — обидишь. Иди...

Когда Федька пришел к себе, дома по-прежнему был разгром. Кушетку они перевернули вверх ногами. На обеденном столе громоздились друг на друге винтики, мотки проволоки, досочки, какие-то железки, болты, кусачки, клещи и наушники.

— И далась тебе эта кушетка, — проговорил Герка, почесывая в затылке. Ему не терпелось приступить к сборке приемника.

Федька промолчал. Вчера он проснулся оттого, что угол кушетки стукнулся об пол. Федька потянулся, пробормотал «мама» и открыл глаза. Он увидел на кушетке Герку и замер от неожиданного перехода к яви. И сразу же решил приклеить к кушетке ножку.

— Федьк, — сказал Герка, услышав звонок у входной двери, — открой. Мне некогда.

Федька пошел открывать — это был Сережка.

— Что это у вас? — спросил Сережка, входя в комнату.

— Приемник собираю, — сказал Герка.

— В кушетку собираешься вставлять?

— Федька ножку приклеивать будет.

— Где детектор достал?

— Хе, достал! — воскликнул Герка. — Взял цинку, свинца и серы и все это превратил в кристалл на огне. Вот выводной провод — для антенны, соображаешь? А этот — для наушников... Федька, где наушники? — прогундосил Герка.

— Ты на них сидишь, — сказал Федька. — Давай ножку и кисть.

Федька смазал казеином выступ ножки и вставил ее в паз.

— Теперь утюг для пресса, — сказал Федька.

— Может, в расшибалку сыграем, — сказал Сережка, но тут же понял, что предложение было некстати.

— Играть буду, когда начну сам зарабатывать, — сказал Федька, нажимая сверху на утюг, придавивший ножку кушетки. — Сколько у тебя денег?

Сережка выскреб всю мелочь из кармана.

— Только два рубля.

Герка тоже полез в карман. Втроем у них набралось четыре рубля.

— Вот наши луидоры. — Федька снял со шкафа картонную коробку. — Расшибалка с сегодняшнего дня отменяется. Будем копить деньги...

— Для чего? — спросил Сережка.

— Подайте копеечку, — протянул Герка, отрываясь от приемника. — Будем побираться, как старикашка у фабрики-кухни.

— Дурак ты, — сказал Сережка. — Нашел над чем смеяться.

Федька посмотрел на Сережку.

— Ну и что, — сказал Герка. — Тебе старика жалко стало, да? Раньше ругал, а теперь жалеешь.

— Все равно у вас вместо головы пивной котел, — сказал Сережка. У него было хорошее настроение. — Знаете, кто этот старик?

— Лев Толстой, — сказал Федька.

— Дед Мороз, — хихикнул Герка.

— Ни за что не догадаетесь.

— Не тяни кота за хвост, — сказал Герка и снова захихикал.

Федька не удержался и тоже засмеялся.

— Говори же, — сказал он.

— Дед Вовки Миронова.

— Вре-ешь, — протянул Федька.

— Вот это па-де-де! — Герка плюхнулся на стул.

— Вот это да-а. — Федька вытер рукою лоб. — Значит, мироновский отец отказался кормить его?

— Разумеется.

— Вот сволочь. — Герка прибавил еще два крепких слова. — Чес слово. И отец у Вовки тоже выпадыш.

— Так вот. — Федька положил коробку с мелочью на стол. — Деньги мы теперь будем собирать для Сашки. Ты согласен? — Федька посмотрел на Сережку.

Сережка молчал. Он припомнил Катьку, бегавшую без штанов по комнате, Кольку в подпоясанной шпагатом косоворотке, и ему стало обидно, что не он первым сделал такое предложение. У него только хватило сообразительности на расшибалку. Он вытащил из кармана шпагат с ключом и гвоздем и протянул Федьке.

— Возьми, а то забудешь.

— Оставь себе. Хрюшку будешь пугать, — сказал Федька.

— Пусть твоя Хрюшка врет сколько влезет, — сказал Герка.

— Она не Хрюшка и не врунья, — сказал тихо Сережка. — Она мне телеграмму дала. Отец через неделю приедет...

— Приходи с отцом к нам, — сказал Федька. — Обязательно. Ты чего сегодня такой?

— Какой такой? — Сережка провел ладонью под скулой.

— Да не такой.

— Так.

— А-а.

— А твой когда приедет? — спросил Сережка.

— Через месяц.

— А я вчера у Сашки был.

— Я знал, что ты пойдешь к нему. Теперь мы все будем помогать Сашке. Только чтобы об этом никто не знал, понятно? Без всяких там песенок — «Ребята с нашей улицы...»

— Разумеется. — Сережка снова почесал скулу. — Я придумал. Возьмем Вовку Миронова за шкирку и притащим к деду. Прямо к фабрике-кухне. А?

— Мировая идея! — восхищенно отозвался Герка.

— Точно, — согласился Федька. — Как это я сразу не сообразил? Герка побил его кулаками, а мы его побьем... Впрочем, ничем его не надо бить.

— И Сашку надо позвать, — сказал Сережка.

— Ты и позовешь, — сказал Федька.

— Нет, вы сами.

— Почему?

— Так нужно.

— Опять поругались?

— Не до этого, Соколов. Ну, я пошел..

Следом за Сережкой к себе на третий этаж побежал Герка за какой-то деталью, которую он забыл дома.

Едва Герка испарился, в комнату вошла Идочка.

— Кушетку чинил? — спросила она.

— Чинил.

Идочка уже давно не заглядывала к Федюше. А ему было неловко перед Идочкой. Он смутно помнил, что в день похорон что-то говорил Катерине Ивановне, пытался вспомнить, но так и не мог четко восстановить, что же тогда произошло между ним и Идочкиной мамой.

А Идочке все время хотелось сделать для Федюши что-нибудь приятное. Например, подарить хрустальный бокал. Если смочить палец и быстро вести пальцем по краю, бокал начинал петь. А недавно отец купил на толкучке бокалы из венецианского стекла. Он поднимал бокалы к свету, и они горели густым красным огнем. Вот бы тоже подарить Федюше такой бокал...

Идочка села на стул, предложенный Федькой.

— Убегу я куда-нибудь, — сказала она.

— Зачем? — спросил Федька.

— Все мне опротивело.

— Почему?

— Не знаю. — Идочка закрыла лицо руками и всхлипнула. Она не могла понять сама, почему ей вдруг захотелось плакать.

— Ты чего? — растерянно спросил Федька и подошел к Идочке. Идочка снова всхлипнула и заплакала. Федька посмотрел на голубые бантики, которыми были завязаны Идочкины косички, подошел к шкафу, раскрыл дверцу, о чем-то подумал и протянул руку в глубь ящика.

— Померяй, — Федька протянул ей голубую вязаную шапку.

— Что это? — Идочка взглянула на шапку и тут же перестала плакать.

— Померяй.

Идочка подскочила к зеркалу, ловко прибрала свои пушистые локоны под шапку и поправила ее.

Федька отвернулся к окну и закусил верхнюю губу. Он ненавидел себя в такие минуты. Ему жутко захотелось зареветь во все горло. Но он проглотил слезы и стал смотреть в окно; за окном моросил Дождик.

— Откуда она у тебя? — спросила Идочка.

— Нравится?

— Очень. Это тебе не абажур.

— Ну и носи на здоровье.

— Ой, Фека, ты не шутишь?

— Нет.

Идочка подошла к Федьке сзади. Глаза ее, еще не высохшие от слез, сияли счастливо-благодарным светом. Теперь она знала наверняка, что подарит Федюше хрустальный бокал, а матери скажет, что разбила его. И по бокалу будет скользить Федюшин палец.

Идочка обняла Федьку за шею и два раза крепко поцеловала в щеку.

— Ну вот еще, — прошептал Федька.

Идочка выскочила из комнаты.

— Дурочка ненормальная, — не очень уверенно сказал Федька. Все-таки две слезинки проделали на его щеках мокрые тропинки. Хорошо еще, Герка задержался. Увидел бы, стал бы утешать. А Федьке меньше всего хотелось, чтобы его утешали. Как там сейчас его папка? Он уже обо всем знал. Надо написать ему письмо.

Федька достал из портфеля тетрадку, вырвал двойной лист и сел за свой стол.

«Дорогой папка, — написал Федька. — Портянки я научился заматывать. Так что с ними все в порядке. Бабушка скоро приедет, и тогда мы соберемся вместе». Федька посмотрел в окно. Только мамы не будет с ними. Грин здорово сказал — «они жили долго и умерли в один день». Вот если бы он, Федька, мама и папа с бабушкой умерли в один день. Тогда бы никто из них друг о друге не плакал. Только чтобы это случилось лет через сорок, когда Федьке исполнилось бы пятьдесят три года и он бы прожил большую жизнь. А сейчас он ночами спал плохо. Иногда просыпался, долго лежал с открытыми глазами и думал о том, что такое смерть. На кушетке посапывал Герка. А Федька представлял, как он умирает. И впервые Федька подумал, что, наверное, смерть приходит к человеку чаще всего по ночам. Вот по чему он так боялся темноты. И вот почему по ночам, говорят, не спится старикам... Федька вздохнул, обмакнул перо в чернильницу и продолжал: «В школе у меня дела идут хорошо. «Посов» пока нет. По арифметике получил отличную отметку. Герка недавно отлупил Вовку Миронова. За дело отлупил. Я был Геркиным секундантом. А еще я узнал от Сашки Стародубова, что он убил пленного немца. Он никому про это не говорил. Только мне. А я этому ни капельки не удивился. Потому что сам бы мог теперь такое сделать. А Витькин Джек (так зовут собаку) ворует кочаны у школы и приносит их Сашке...» Федька снова остановился. Он решил написать отцу какое-нибудь стихотворение, вроде праздничного послания.

написал Федька и задумался. Теперь надо было найти рифму.

— Будь героем смелым, — прошептал Федька. Нет, так не годилось. Смелый герой — все равно что сладкий сахар или соленая соль. Надо поставить запятую после «героя». Но тогда получается, что двумя словами он говорит об одном и том же. Вот закавыка. До войны у него легче выходили стихи. Он мог на ходу сочинять такие строки:

А теперь со стихами труднее стало. Вот и Грин стихи здорово сочинял.

Федька нашел нужные слова и дописал:

А внизу приписал:

«Крепко тебя целую. Папка, приезжай скорее, я очень по тебе соскучился. Твой Федька. Идочке я подарил шапку»...

Вечером тетя Оля накормила ребят гречневой кашей. Федька с Геркой съели по две тарелки, вылезли, отдуваясь, а потом Федька сварил калмыцкий чай, и они выпили по три стакана вприкуску с сахаром.

— Вместе к Сашке пойдем, — сказал Федька, отдуваясь, и поставил пустой стакан на блюдце.

— Ага, — так же отдуваясь, ответил Герка.

Анна Васильевна протерла носовым платком стекла очков, надела их и снова взялась рукой за кожаный поручень. Она ехала во втором вагоне трамвая, и качало здесь сильнее, чем в первом.

— Вы не будете садиться? — к скамейке подошла полная женщина в потертом плюшевом полушубке и клетчатом платке.

— Нет-нет, — ответила Анна Васильевна и закачала головой, словно пыталась от себя отогнать неприятные мысли.

Женщина осмотрела Анну Васильевну с головы до ног и, отвернувшись, стала глядеть в окно.

Сегодня Анне Васильевне придется просить Максима Максимыча, чтобы он провел в 5-м «А» два урока вместо нее: надо было к двенадцати часам привезти документы в школу, которая стояла рядом с ее домом. И успеть снять копию с диплома у нотариуса. Да еще заехать на работу к матери Стародубова и взять справку для детского сада...

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Анне Васильевне какой-то мальчишка, когда Анна Васильевна стала проходить вперед.

— Спасибо, — сказала Анна Васильевна, но не ела. Женщина в плюшевом полушубке посмотрела ей вслед и сказала:

— Упрямая фифа...

Щеки Анны Васильевны запылали, как на уроке. Летом, когда ее бостоновое пальто висело в шкафчике на деревянных плечиках, почти никто ей не уступал места. А теперь, когда она надела свое единственное пальто и не садилась только потому, чтобы не помять его и не протереть, ей все уступали место. Просто наказание какое-то. Если она будет садиться, через три года придется покупать новое пальто.

Анна Васильевна вошла в учительскую и увидела Максима Максимыча.

— Максим Максимыч, дорогой, выручайте. — И она все ему рассказала. — Ведь у вас сейчас будет два «окна». А у меня столько дел — голова кругом идет.

— Рисунок не нашли? — спросил Максим Максимыч.

Анна Васильевна приложила ладони к румяным щекам.

— Не знаю, как и быть. Просто не знаю.

Максим Максимыч, расстегнув свой кожаный портфель, извлек рисунок в рамке.

— Миленький вы мой, дорогой, где же вы его нашли, скажите, пожалуйста? Вы меня просто спасли! — выпалила Анна Васильевна. — Как вы его нашли?

— Целая одиссея, Анна Васильевна. Если бы не Колька Стародубов, не видать бы вам работы Сидельникова.

— Саша все так же отказывается идти в школу?

— Да. Надо бы поскорее устроить детишек в сад. У матери шов не срастается, еще на неделю в больнице оставили. Хорошо, езжайте, посижу я с вашими вихрастиками...

Когда Максим Максимыч вошел в класс, ребята расшумелись. Кто-то крикнул:

— А у нас русский и литература!..

— А меня вы видеть не хотите?

— Хотим! Хотим!

Максим Максимыч остановился у стола. Сегодня в классе было холодновато. Ночью не успели загрузить углем котельную, и батареи были холодными. Девчонки сидели, накинув на плечи пальто и платки. Мальчишки держались, но кое-кто уже отогревал руки в карманах. Только Витьке Новожильскому холод был нипочем. Он сидел за партой, раскинув руки на спинке скамейки. Ноги его были вытянуты так, что носки сапог выглядывали под скамейкой, где сидели Федька и Алена.

— Анна Васильевна задерживается, — сказал Максим Максимыч. — И чтобы немного разогреться, мы с вами займемся строевой подготовкой. Поняли мою мысль?

— Да! — хором ответили ребята.

— Новожильский, ты, кажется, недоволен?

— Я счастлив, Максим Максимыч! — вскочил Витька с места.

— Ну то-то. А сейчас — становись! Отставить! Крышки парт — не пулеметы, и школа — не полигон. Забыли? Становись! Федорчук, портфель разрешаю оставить — твой бутерброд потерпит, пока ты маршируешь...

Максим Максимыч провел ребят в раздевалку и, когда все оделись, вывел класс во двор.

— В одну шеренгу становись! На первый-второй рассчитайсь... В две шеренги стройся. Полищук, где у тебя правая нога?

— Вот она, — сказал Герка.

— А ты уверен, что это правая?

— Да.

— Так почему же ты начинаешь перестроение с левой? Новожильский, — Максим Максимыч кивнул вслед прошедшей мимо школы высокой и стройной девушке, — приятно посмотреть, как идет человек. Подтянутый, плечи расправлены. А у тебя что, Новожильский? Стоишь как корова на льду. А ведь в хоккей играешь... Соколов, что у вас там за секреты с Сидельниковым?

— Товарищ военрук, — Федька встал по стойке «смирно», — разрешите обратиться.

— Слушаю тебя.

— Тут у нас одно дело. Нам нужно на час уйти.

— Кому это вам?

— Полищуку, Миронову и мне.

— Очень важное дело? — прищурился Максим Максимыч.

— Ага, — сказал Герка.

— Секретное?

— Секретное.

— А секрета под глазом больше ни у кого не будет?

— Нет, — ответил Герка. — Чес слово.

Вовка стоял, опустив голову. Он не знал, что еще затеяли ребята. Они только сказали ему, что поведут его куда-то после уроков. Тогда почему Сережка с ними тоже не идет? Он сегодня спросил у Вовки: «Ты знаешь, где живет твой дед?» — «У своей сестры». И все. А теперь вот решили вести его куда-то во время уроков.

За три дня, прошедшие со дня драки, Вовка понял, как плохо жить без деда. Не у кого было спросить, почему Витька назвал его «подлюгой», почему его сумел избить этот слабак Полищук. Разговоров с отцом Вовка стал избегать.

— Ты иди к трамваю, — сказал Федька, когда они вышли из строя. — А мы сейчас придем.

Вовка шел к остановке, ломая голову над тем, что затеяли одноклассники. Какую свинью ему еще хотели подложить? Неужели мало того, что у него все лицо покорежено? И зачем он про Сашку тогда рассказал? Нет, правильно, что рассказал. У него хватит смелости не то что про Сашку правду сказать — он про отца все расскажет. Возьмет и напишет письмо и отошлет его в «Пионерскую правду». Как отец всех обманывает. Как он обкрадывает государство. И тогда вызовут Владимира Миронова, поставят на гранитный пьедестал перед стотысячным строем пионеров и скажут: «Ты настоящий герой, Володя! Все пионеры должны брать с тебя пример. Мы счастливы, что среди нас есть такие светлые души, как твоя. И мы награждаем твою светлую душу...» И перед миллионным строем ему повесят орден. И заиграют трубы, и зарокочут барабаны. И во всех газетах будут помещены его портреты. И о нем будут писать, что подвиг такой в жизни Володи Миронова не случаен. Что он и раньше был таким и всегда разоблачал трусов и обманщиков. Все ему начнут завидовать. И тогда он придет к деду, а дед ему скажет... Что же ему скажет дед? «Так чей же ты хлеб ешь, внучек?» Нет, не то...

Последняя фраза, сказанная дедом, была каплей дегтя в бочке меда. Свернулись Вовкины мечты от дедовских слов, как скисшее молоко на керосинке.

Вовка поглядел на дорогу — ему навстречу шли Герка, Федька и Сашка. «Все вместе хотят избить, — испугался Вовка. — И Сашка решил отомстить».

— Чего шарахаешься? — сказал, подходя, Сашка. — Не укусим. Здорово.

— Здравствуй, — буркнул под нос Вовка и опустил глаза.

— Небось подумал, темную решили тебе устроить? — сказал Сашка, зачесывая назад съехавшие на лоб волосы. — Другого в башку-то забрать не хватает силенок, так ведь?

Вовка отвернулся. Отгадали его нехитрые мысли.

Ребята молча ждали трамвая. Наконец Вовка не выдержал и спросил:

— Куда едем-то?

— На кудыкины горы, — ответил Сашка.

— Вот возьму и не поеду, и ничего вы мне не сделаете, — захорохорился было Вовка.

— А тебя никто насильно не заставляет, — сказал Федька.

— Поедешь, паря, — сказал Сашка, — куда тебе деться.

С пригорка мчался к остановке трамвай. Вагоновожатый, наверное, был в хорошем настроении. Он бил ногой по железному штырю в полу, и веселые звонкие горошины скакали вперед, обгоняя трамвай.

Первым поднялся на площадку Сашка, за ним Вовка, потом Федька с Геркой. Вовка хотел достать деньги, но Саша сказал:

— Федька заплатит.

Федька получил у кондуктора четыре билета, и они с Геркой прошли вперед.

Сашка придвинулся к Вовке и негромко произнес:

— Приготовься деда встречать.

— Да чего вы все дед да дед! — сказал Вовка.

— Отец деда выгнал?

— А ты откуда знаешь?

— Выгнал, спрашиваю?

— Выгнал, — прошептал Вовка и стал смотреть в окно, где вдалеке высилось здание хладокомбината.

— И ты смолчал?

— А что я мог? Он же отец.

— А ты к деду ходишь?

— Нет.

— Боишься, батя выпорет?

— Откуда ты знаешь?

— Я все, брат, про тебя знаю. Только не кричу на каждом углу.

Трамвай, подрагивая красными боками, загудел колесами на повороте и остановился.

Ребята вышли. Трамвай тронулся, и Федька сказал:

— А теперь смотри и запоминай, Миронов.

Дед стоял на углу фабрики-кухни боком к ребятам и держал перед собою кепку с поломанным козырьком. Вовка сразу узнал эту кепку. Он часто надевал ее и маршировал перед дедом с игрушечной винтовкой в руках. И дед командовал: «Ать-два, ать-два! Шире шаг, солдатики!» А когда Вовка просил, чтобы под его маршировку дед пел, начиналась песня с припевом: «Так громче, музыка, играй побе-е-ду, мы победили, и враг бежит-бежит-бежит...»

Сашка, подавшись вперед, оперся всем телом на костыль и, не отрываясь, смотрел на деда. Ветер теребил его волосы и шевелил длинный чуб. О чем в эту минуту Сашка думал, трудно было догадаться. Может, вспоминал, как торговал с дедом на базаре. Может, думал про больную мать. А может, какие-то неясные думы всплывали в его сознании о недавнем прошлом, когда он, еще здоровый и веселый, гонял турманов и николаевских голубей в родной деревне. Пожалуй, и сам Сашка не мог бы ответить в тот момент, о чем он думает.

Герка почесал свой черно-зеленый синяк под глазом, шмыгнул носом и спросил Федьку:

— Пошли?

— Пойдем, — сказал Федька.

Вдвоем они направились к деду. Вовка увидел, как мальчишки подошли к нему, бросили в кепку деньги, дед что-то сказал, и ребята повернули назад.

— Ну, внучек, — сказал Сашка, не глядя на Вовку, — Егору Алексеичу помереть с голоду не дадут. Все о нем заботятся. Только внук обходит стороной. Чего курятник разинул? Пойди брось двадцать копеек или кусок хлеба. На трамвае сэкономил ведь. Дед только спасибо скажет. А потом расскажи на классном собрании, какой у тебя отец кака и как тебе жалко деда. И какой ты настоящий тимуровец, как ты переводишь слепых да калек на другую сторону улицы...

— И как вывел Сашку на чистую воду, — добавил Федька.

— Ну, это ты зря, — возразил Сашка. — Я тут ни при чем. — Сашка замолчал на секунду. — Ну, Миронов, что скажешь? Или нет у тебя денег, чтобы деду подать?

Вовка беззвучно шевелил губами и смотрел на деда. Он будто и не слышал, что ему сказал Сашка. До Вовки еще никак не могло дойти, что все это происходит не во сне, а наяву, что на самом деле его любимый дед побирается, а он, Вовка Миронов, жрет ватрушки, жареные котлеты и пьет густые сливки. Как же такое могло случиться в Вовкиной жизни? Как же он мог спокойно жить, зная о таком?

Все эти вопросы Вовка задавал себе первый раз в жизни и не находил на них ответа. Он еще не знал, что, задавая такие вопросы, он уже наполовину отвечал на них.

— Ну так как, Миронов, — сказал Сашка, — Жалко стало подать Христа ради?

— Не надо так, — прошептал Сашке Федька.

— Надо. Чтоб на всю жизнь запомнил.

Вовка повернулся к Сашке. В глазах его застыли слезы.

— Издеваетесь? — тихо проговорил он. — Хотите отомстить?

— Дурачок! — сказал Федька. — Ты что, ничего не понял?

— Нашел время про старое вспоминать, — сказал Сашка.

— Падедешник ты, Миронов, — добавил Герка и хотел пустить струйку сквозь зубы. Но у него ничего не получилось.

Вовка часто задышал, словно бежал не переставая целый километр. Лицо его стало бледным, глаза заблестели.

— Сами вы дураки, — сказал Вовка и, вдруг перейдя на крик, заголосил: — Идите вы все к черту!

Он бросился, перепрыгивая через рельсы к фабрике-кухне и, споткнувшись о последний рельс, чуть не упал носом в песок, насыпанный у остановки. Но удержался — и пустился бежать к деду еще быстрее. Метрах в трех от него он остановился. Было видно, как ему тяжело дышать. Дед по-прежнему стоял боком и не замечал внука.

— Дедушка! — крикнул Вовка. Дед повернул голову. И тогда Вовка со всего разбегу уткнулся в его пальто. Дед выронил кепку, прижал Вовку к себе и стал водить рукою по Вовкиной голове, плечам, рукам...

— Ну вот, — сказал Сашка. — Поехали назад.

К остановке подкатил трамвай.

Сашка поставил костыль на подножку.

Филевский базар примостился к торцу девятнадцатого дома. Здесь с утра до вечера хлеб и масло обменивались на шерстяные платки и валенки, золотые часы и кольца — на сахар и конфеты, медные тазы для варенья и гобелены — на мед и мясо. За деньги продукты можно было купить только в торговых рядах, вытянувшихся под навесами поперек базара. Оживленнее всего торговля шла у старых ворот, выходивших на Красную улицу. Бабки в черных платках, завернув, как рукава рубашки, края у мешков, во весь голос предлагали семечки. Они кричали громче всех. Такой уж был здесь порядок: чем мельче товар, тем громче кричали про него. И если находился охотник до лузганья подсолнуха и тыквы, бабки попеременно вытаскивали перед покупателем завернутый в тряпку шматок сала и шептали: «Бери, милок, всего-то триста рублей».

Здесь все были связаны невидимой для постороннего круговой порукой. Кодекс рыночной чести охранялся дощатым забором, отделявшим суровые законы купли и продажи от внешнего мира. Горе было новичку, если приходил он сюда с открытым сердцем и открытыми карманами: он мог уйти отсюда без сердца и без карманов. Люди опытные, бывалые выставляли здесь напоказ только десятую часть того, что могли продать или обменять.

Вот почему продажу бубликов поручили не кому-нибудь, а Витьке Новожильскому. Витька ходил по базару, протискиваясь между покупателями, и его зуб доверчиво и простодушно освещал озабоченные и настороженные лица людей собравшихся сюда со всех концов Филевского края. Во всяком случае, по его лицу можно было заключить, что Витька чувствует себя на базаре более уютно, чем на уроке русского языка.

— Кому бублики, свежие бублики довоенного образца? — скороговоркой произносил он, протискиваясь между зеваками, окружившими какого-то старика, державшего в руках клетку с попугаем.

— Бабка, бубличка не хочешь? — спросил Витька женщину, торговавшую у ворот семечками.

— Небось семь шкур сдерешь, — ответила она.

— Одной хватит, — ответил Витька.

— За десятку отдашь?

— Тю-тю, милая! У тебя зубов-то нет, а ты все к бублику тянешься.

— Глаза твои бесстыжие, охальник! — вскинулась женщина. — У меня все зубы целые. Это вот у тебя челюсть вставная!.. Ирод полосатый!

Витька снова нырнул в людской водоворот. У торгового ряда он увидел Сережку. Сережка выслеживал глазами Витьку, чтобы в случае чего добавить ему бубликов, спрятанных в ранце. Он крепко держал в руке обсыпанный маком бублик; вдруг кто-нибудь спросит — «Почем?». Тогда он ответит — «Тридцатка». Кричать так, как Витька, у Сережки не хватало смелости.

Неподалеку от Сережки стояли Герка и Федька. Витька, проходя мимо них, пустил изящную струйку изо рта. Он пробился снова к воротам и спросил у молодой девчонки, торговавшей у забора:

— Почем семечки, красавица?

— Десятка.

Витька захватил горсть тыквенных семечек, попробовал одну на зуб и сказал:

— Недожарила. Бублик купишь?

— Иди ты...

— Как хошь.

И Витька снова нырнул в толпу, как рыба в омут, унося в руке пахучие семечки сказочно гигантского плода.

Но, несмотря на Витькину предприимчивость, продажа бубликов шла туго. Друзья устроили тайную сходку возле старика, державшего медный таз с длинной деревянной ручкой.

— Надо продавать по двадцатке, — предложил Федька. — Быстрее пойдет.

— Ништяк, — сказал Витька. — Другие предложения будут?

Все проголосовали «за».

Витька снова нырнул в толпу. Федька и Герка пошли вдоль торгового ряда, где лежали рыхлые куски творога, головки сыра и стояли банки с густой сметаной и простоквашей. Ребята безмолвно созерцали это божественное изобилие.

— Может, обменяем один бублик? — предложил Герка.

— На что? На какао с мясом?

— Не, на яблоко.

— А потом это яблоко втихаря съедим? — предположил Федька.

— Не, Катьке отнесем.

— Не донесем, — уверенно ответил Федька и вздохнул.

— Я не донесу. А ты — да.

— Не надо, Герка. Не искушай.

— Ладно.

Сережке удалось продать три бублика. Выручку он спрятал в нагрудный карман фланелевой куртки и пошел искать Витьку.

Витька скользил в толпе, как вьюн. Была слышна только его скороговорка:

— Бублики, свежие бублики по довоенной дешевой цене! Покупайте, тетеньки, покупайте, дяденьки!

У керосиновой лавки стояла очередь, и Витька переметнулся туда. Здесь ему удалось сбыть с рук еще пять бубликов.

Сережка, пробираясь к Витьке, вошел в толпу, окружившую старика с попугаем. Он остановился перед клеткой, которую старик поставил на землю. Белый попугай вертел головой, распускал и снова прятал высокий хохол и что-то дружелюбно бормотал.

— Сколько стоит ваш попугай? — спросил Сережка.

Старик задумчиво посмотрел на Сережку и ответил:

— Мальчик, ему цены нет. А я таки продаю своего Фоньку. Разве ж я мог когда-нибудь подумать, что придется расставаться с Фонькой, который стал мне дороже родной жены? Фонька, мерзавец, сколько ты стоишь?

Попугай пододвинулся вплотную к прутьям клетки и прокричал:

— Тридцать тысяч кр-р-расная цена Фоньке... Пр-р-ропади все пр-р-ропадом!..

Толпа загоготала. Старик с грустью посмотрел на попугая и отвернулся от него.

— Ну-ка, малец, дай посмотреть на эту чуду, — сказал кто-то сзади Сережки сипловатым голосом. Сережка оглянулся. Женщина в лоснящейся на бортах телогрейке держала в зубах папиросу и смотрела на Сережку, помаргивая припухлыми веками.

— А-а, — сказала она. — Ну здоро́во. Покупать али торговать пришел?

— Просто так, — ответил Сережка.

— Врешь, поди. Почем бублик-то?

— Десятка.

— Что так дешево? Я и за двадцатку куплю — не прогадаю. — Женщина вытащила из-за пазухи пачку смятых ассигнаций, отсчитала по рублю и протянула Сережке. — На да смотри не проторгуйся.

— Дур-р-рак и уши холодные! — вдруг завопил попугай. Женщина, надкусывая бублик, засмеялась. В сломанном ногте ее большого пальца застряло несколько маковых зернышек. — Вот птичка-то, — сказала она, — и та говорит, что дурачок ты!

Сережка боком выбрался из толпы. Он хотел чертыхнуться, но вспомнил, как Фонька орал «пропади все пропадом!», и засмеялся. Дурак не дурак, но он, Сережка, сам понял, а не с чужих слов, что о людях нельзя трепаться понапрасну. Что легче нагородить с три короба, чем помочь человеку. Под видом правды человек может оболгать кого хочешь, как оболгал Сашку Вовка Миронов. Или он сам на Егора Алексеича наклеветал про сундук и про деньги. Или же про Сашку — тоже ведь плохо подумал, когда Вовка сказал, что Сашка не воевал. Но не дал Сережка завладеть черным мыслям своей душой. Потому что у него были настоящие друзья. А иначе бы получилась у него, Сережки, шаровая болезнь, и ходил бы он с двумя черствыми половинками буханки в груди.

Встретились ребята у центральных ворот, напротив трамвайной линии.

— Сметана есть? — спросил Витька, глядя на распухшую сумку, которую держал Федька.

— Есть.

— Творог?

— Тоже, — ответил Герка.

— Я сахару достал. — Витька вытащил из-за пазухи кулек. — Только в табаке запачкан.

— Ништяк, — сказал Герка.

— И еще у одной девки мяса на восемь бубликов выменял. На щи и котлеты пойдет. А кость себе заберу. Мозги люблю сосать, потому что у самого не хватает. И Джеку дам погрызть. Так...

— Кому сегодня идти заниматься к Сашке? — спросил Федька, пряча в сумке мясо и сахар, добытые Витькой.

— Сережке, — сказал Герка.

— Не пойду я, — сказал Сережка и отвернулся.

— Я, что ли, с ним русским буду заниматься? — спросил Витька.

— Ладно, — примирительно согласился Герка. — Я пойду.

— Заметано, — Витька пустил струйку. — Только меньше трепись про атомы. Слушай, Федька, Рыжий не завирает, что эти самые атомы кружатся черт те с какой скоростью?

— Нет, — ответил Федька.

— И чего только на свете не бывает, — заметил Витька. — Смотришь на кусок колбасы, а она — на тебе! — сто тысяч километров в секунду атомами вертит. Век живи, век учись, дураком помрешь... Потому бегу на тренировку. Адью, мушкетеры!..

Мальчишки пошли к поселку Костанаева. Федька отдал сумку Сережке и сказал:

— Что ты как девчонка — «не пойду»?

— Сам не знаю, — ответил Сережка. — Знаю, что глупо, а ничего не могу сделать.

Дошли до остановки. Сережка остался ждать трамвая, а Федька с Геркой направились к Сашке.

Сашка продолжал сидеть дома. В школе он не появлялся. К нему ходили домой попеременно Федька, Герка, Витька. С Колькой и Катькой возились Анюта и Алена.

А бублики отдавать в общий котел предложил Витька... Один день отдавала одна половина класса, в другой день — другая. Сегодня ребята накупили продуктов почти на восемьсот рублей.

Вовка Миронов тоже отдавал свои бублики. Ходил он в эти дни сосредоточенный и хмурый. Коврижек и колбасы в школу уже не носил. Отказался от отцовских угощений. А три дня назад пригрозил отцу, что если тот не возьмет деда обратно, то он, Вовка, напишет в «Пионерскую правду». Рассвирепевший отец схватился за ремень. Но между ними встала мать. Вовка, бледный от страха, стоял неподвижно. Глаза его горели от счастья — он первый раз в жизни сказал отцу правду в глаза. Вовка теребил концы пионерского галстука и говорил, что, если отец не перестанет воровать, он отречется от него и уйдет из дому. «Придушу щенка!» — кричал отец, но мать обхватила его и не пускала.

Только не пришлось Вовке отрекаться от родного отца и уйти из дома: ревизия, которой отец боялся больше бога, обнаружила крупную растрату, и отца арестовали. Мать целый вечер проплакала. Но дед сказал, что человек всегда должен расплачиваться за жадность и корысть, иначе не было бы в мире справедливости...

А потом к Вовке заглянул Витька, попросил учебник арифметики, и они вместе пошли в школу. И на уроке военного дела Максим Максимыч сказал:

— Вот что, братва. Анна Васильевна будет работать в двух школах. Классным руководителем у вас ей трудно быть. Поэтому классным руководителем к вам назначается... — военрук сделал паузу, — Максим Максимыч.

— Урра! — закричали все хором,

— Смирна! — воскликнул Максим Максимыч. — Рано радуетесь. Как бы плакать не пришлось. Новожильский, к доске.

Витька рысцой выбежал к столу и замер.

Максим Максимыч заложил руки за спину, потер ладонь в черной перчатке, поморщился и спросил:

— Где Джек?

— Дома, — Витька насторожился.

— Дома? — переспросил Максим Максимыч. — Плохо следишь за псом. Меньше по базару надо бегать. Ну, о базаре разговор впереди. Джеку ногу прострелили — об этом тебе известно?

— Кто? — спросил Витька.

— Ты спроси лучше за что. — Максим Максимыч повернулся к классу. — Вот этот моряк в тельняшке научил собаку воровать капусту. Верно я говорю?

Витька опустил глаза и носком сапога завозил по некрашеному полу. На этот раз он не знал, что отвечать новому классному руководителю.

— Я тебя спрашиваю, а не стену! — взорвался Максим Максимыч. — Отвечай как мужчине положено, а не как сопляку, сукин ты сын!

— Научил, — тихо ответил Витька.

— То-то. — Максим Максимыч снова поморщился. Больная рука давала знать, что скоро наступят холода. — Умного пса Новожильский научил воровать. — Максим Максимыч погрозил пальцем прямо перед самым носом Витьки. — Во-ро-вать! Капусту! Не дрессировщик, а самородок какой-то. Первый случай в моей гражданской практике — пес-вегетарианец. Новожильский, ты знаешь, что такое вегетарианец?

— Я знаю, что такое пессимист, — ответил Витька.

— Что это такое? — спросил Максим Максимыч.

— Это который ругается много.

— Ты на меня, что ли, намекаешь, бесстыдник? — В классе раздался смех. — Что такое вегетарианец, ты мне скажешь?

— Не знаю и знать не хочу.

— У ты, боже мой! — Максим Максимыч сложил губы в трубочку. На этот раз ребята громко захохотали. — Обидели маленького. Надо, надо, голубчик, знать. Вегетарианец — это пес, который отказывается есть мясо. Садись, Новожильский.

Витька вразвалку направился к парте.

— За Джека не беспокойся, — сказал Максим Максимыч. — Сашка ногу ему перевязал, и пес наелся солянки с салом. Целую миску с верхом слопал. А теперь шутки в сторону. Соколов! — Федька встал из-за стола. — Что вы делали на базаре?

— Бублики продавали, — ответил Федька.

— Ты что, ошалел?! — прошипел Витька. — Всех выдать хочешь?

— Ладно, не вякай, — обернувшись, ответил Федька и махнул рукой.

— По скольку просили-то? — улыбнулся Максим Максимыч.

— Сначала по тридцатке, — спокойно ответил Федька.

— А потом?

— Потом по двадцатке, — со вздохом ответил Герка.

— Продешевили, стало быть. — Максим Максимыч сел за стол. — Что делать-то будем? — спросил он.

Ребята молчали. Молчал и Максим Максимыч.

Витька смотрел в окно. Обида на военрука прошла, как только он узнал, что Джек в полной безопасности. Только зря военрук про тельняшку сказал. Он же носит ее с тех пор, как наши оставили Севастополь. В память о старшем брате, который защищал Одессу и пропал без вести.

Сережка думал о Сашке. Никак он не мог заставить себя переступить черту отчуждения первым. Была у него эта дурацкая черта, за которую всегда ругал его отец. Сережка полез в ранец и, засунув внутрь руку, убедился, что новый рисунок на месте. Теперь он на выставку этот рисунок не отдаст. А отдаст Сашке. Сегодня же пойдет к нему. С фальшивым паспортом у Сережки ничего не вышло. Все запасы масла Сережка отдал Сашке. Разумеется, Сашка не знал об этом, если только Федька с Геркой не протрепались. Ладно, перебьется пока без паспорта.

Герка ерзал на скамейке в ожидании звонка. Сегодня он покажет учителю физики свой детекторный приемник. И тогда ему будет разрешено работать с физическими приборами почти самостоятельно. И помогать ему вызвалась Анюта Федорчук. Она сидела рядом и чертила крестики на листке в клеточку. Ставила внутри получившихся квадратиков точки, а на углах галочки, и получались красивые буквы — «Г Е Р А».

— Ну, что притихли? — спросил Максим Максимыч. — Бить вас некому.

— Ага, — сказал Герка, — некому.

— А я тебя не спрашивал. — Максим Максимыч улыбнулся и тут же спрятал улыбку: «А ведь правду сказал Рыжий — некому бить. А я еще улыбаюсь, дурак».

Федька даже не знал, о чем он думал. Мысли перескакивали с одного на другое, не слишком цепляясь друг за друга. Он думал о том, как Сережка помирится с Сашкой, как он отдаст все фантики Кольке. И Колька сразу станет богаче всех филевских мальчишек, потому что ни у кого фантиков-элефантиков в таком количестве, как у Федьки, во всем мире не было. А Сережке он не будет жарить ни картошки, ни варить калмыцкого чая. Просто им будет не до этого.

Почему-то все взрослые встречаются с друзьями своего детства очень редко. То ли дел много, то ли разъезжаются в разные города и присылают поздравительные открытки только на Новый год, то ли новые друзья появляются и не до старых. Но они все-таки, Сашка, Сережка, Герка и он, Федька, даже если и разъедутся, обязательно будут встречаться. К счастью, Федька в то время еще не знал, что с друзьями детства можно жить в одном дворе всю жизнь, здороваться при встрече и никогда не приходить друг к другу.

И еще Федька размышлял о том, как это древние греки сумели так рано открыть закон — ничто не исчезает и не появляется просто так. Сначала кентавр берется за меч, но настает время, и человек отрубает голову кентавру. Миледи отравила Констанцию Бонасье, но и ее постигло возмездие. Потому что был д’Артаньян. Ребята кричали, что нужно выгнать Сашку из класса. А теперь ребята просят его, чтобы он вернулся в школу. Потому что был он, Федька Соколов. Егора Алексеича Вовкин отец выгнал из дому. А теперь Вовкиного отца забрали из дома. Потому что была милиция. Немцы захватили нашу землю. Но настанет время, и мы пойдем по их земле и дойдем до Берлина. Потому что был Федькин отец. Федька назвал это законом бумеранга. Дураком он, Федька, был, когда думал, что бандиты-чернокошкинцы одеваются, как Витька Новожильский, — в тельняшку и прохаря. А бандиты и воры могут ходить в дорогих пальто с каракулевым воротником и платить продуктами за то, что их дети занимаются на дополнительных занятиях. А настоящий человек, как Витька Новожильский, мог выглядеть как блатной. Или вот у Сережки джек-лондоновский подбородок, а воли у него не больше, чем у него, Федьки. Дураком он, Федька, был, когда челюсть выпячивал.

Только Федька не заметил, как стал получать отличные отметки по арифметике, перестал играть в расшибалку и курить, меньше стал ругаться. Это получилось как-то само собой, без всяких усилий. А когда что-нибудь получается без усилий, это редко замечается, разве что со стороны...

Дверь распахнулась, и в класс вошел Сашка. Он остановился на пороге.

— Ты чего опоздал? — спросил Максим Максимыч.

— Так, — ответил Сашка.

— Ну садись, коли так. — Максим Максимыч раскрыл журнал, и сразу его лицо стало серьезным.

Сашка продолжал стоять у дверей.

— Я же сказал, садись. — Максим Максимыч повернулся к Сашке. — И чтобы в следующий раз без опозданий. Ты понял мою мысль?..

Сашка молча кивнул, улыбнулся, и тут же заулыбались девчонки. Сашка прошел мимо Герки, пожал ему руку, пожал руку Федьке и подмигнул ему, кивнул Витьке и остановился у Сережкиной парты.

Сережка растерянно смотрел на Максима Максимыча, что-то сосредоточенно выискивавшего в журнале, потом повернулся к Федьке, потом снова посмотрел на Сашку.

Сашка прислонил костыль к парте, поднял крышку и протянул Сережке руку.