Феномен 404

Часть 1 КОНСУМЕНТ ВЫСШЕГО ПОРЯДКА

Говорят, что семья — ячейка общества. Человека сравнивают с винтиком в государственной машине. Мы живём в человейниках. Являемся элементами социальной системы. Образуем потребительские сообщества. Составляем целевую аудиторию. Входим в группы по интересам. Вливаемся в народные массы и вливаем в себя масс-медиа. Но при этом мы так уникальны. Неповторимы. Мы личности. Персоны. Индивиды. Кажется, двойственность части и целого прочно укоренилась в нашем сознании. Когда задумываешься об этом, следующий шаг уже не представляется слишком трудным.

Наш организм — не более чем набор клеток, которые по сути даже не знают друг о друге. И то, что снаружи видится единым невероятно сложным и точно отлаженным механизмом, внутри оказывается всего лишь колониями специализированных одноклеточных существ. До поры до времени они живут, как добрые соседи, даже сотрудничают: чинят свой общий дом, отражают атаки враждебных вирусов и бактерий. Но вот хрупкий биохимический баланс нарушается и былое единство исчезает. Прежние друзья становятся врагами, защитники — агрессорами. Начинается саморазрушение, экспансия, передел территорий: воспаления, аутоиммунные заболевания, рак…

Мне этот диагноз поставили лет пятнадцать назад. Помню слегка смущённое лицо молодого доктора, который, словно извиняясь, сообщил, что при такой стадии жить остаётся не больше года. Теперь вроде бы уже можно сказать, что он ошибся. Но почему же мне кажется, что ошибся я? Снова эта проклятая двойственность.

Тогда кто-то подкинул мне скрин статьи или какую-то ссылку на клинику в Белоруссии. Зачем? Я ведь тогда уже почти смирился. А тут экспериментальная методика, ограниченный набор в группу добровольцев, вероятность успеха до 99%… На них я и купился. На эти проценты. Знать бы заранее, что потом будешь завидовать тому самому оставшемуся одному проценту.

Меня будит прилёт снаряда. Где-то совсем близко. Лицо присыпает колючими крупинками сухой земли. Я поднимаюсь без страха, хотя вокруг продолжают звучать разрывы и крики. Кажется, нашу позицию накрыли осколочным боеприпасом. Нескольких ребят убило сразу. Но со мной так просто не получится.

В меня можно стрелять. Можно попробовать забросать гранатами или подорвать на мине. Наверное, можно даже протереть через турбину самолётного двигателя и распылить над местностью, хотя этого я пока что не пробовал. В любом случае всё это будет неверным решением. Чем больше ущерба, тем лучше — тем злее я становлюсь. И тем хуже приходится моим врагам. Поэтому я стараюсь сдерживать злобу. Она плохой помощник. И если убийство во гневе становится каким-то звериным поступком, то убийство в радости — просто бесчеловечно. Но я всё ещё человек. Или пока что хочу им быть… Поэтому я спокоен. Пугающе абсолютно убийственно спокоен.

Я просачиваюсь по осыпавшемуся окопу. Перелезаю через тела убитых и раненых бойцов. В их стонах уже не распознать разных голосов. Боль обезличивает. Сначала низводит всех до уровня страдающей плоти. А потом смешивает с землёй. Многим осталось жить не более десяти минут. В лучшем случае смерть придёт с очередным осколком, в худшем — медленно и мучительно — от ран и потери крови. Знают ли они толком, зачем находятся на этой войне? Восстанавливать справедливость. Бороться с преступным режимом. Отстаивать геополитические интересы. Потому что так надо. Просто приказали. Всё это — или слишком общие, или слишком пустые конструкции. Я знаю более простой ответ — чтобы убивать. Я это умею. А они нет. Так пусть сидят и не рыпаются.

Какой-то Вася с осатанелым взглядом вцепился в рукоятку пулемёта. Кем он был раньше? Рисовал картинки? Сидел в офисе и совершал «холодные» звонки? Или работал в доставке? Уже не важно. Главное, что сейчас он здесь, и он боится. А это значит, что он умрёт. Отряд противника уже зашёл в развалины села. Скоро они там окопаются и начнут лупить по нашей опушке из миномёта. Мне нужно оказаться там раньше.

«Не высовывайся», — рычу я на ухо пулемётчику, а сам устремляюсь вперёд. Кусты и развороченные артой деревья будут прикрывать только половину пути. Потом всё, как на ладони — пыльная просёлочная дорога вдоль лесополосы и выжженная плешка. На ней меня уже заметят. С дрона — точно. И какой-нибудь такой же Вася попытается срезать пулемётной очередью. И даже попадёт несколько раз. Если успеет.

Я перемахиваю через последний поваленный и подкопчённый ствол. Теперь впереди только песок и обугленная трава. Автомат всё ещё болтается на ремне, хотя давно стал совершенно бесполезным. Ношу его для вида. По уставу положено. Не помню даже, когда в последний раз стрелял из него. А вот парень на противоположной стороне явно тренировался. Пули проходят в полуметре от меня, выбивая в воздух фонтанчики пыли. Меня уже заметили. Отлично. Тем веселее будет продолжение.

За почерневшими останками полуразрушенной хаты видно движение. Миномётный расчёт уже разворачивает свою адскую машинку. В тёмном проёме соседнего окна притаился пулемётчик. Нужно спешить, пока он не опомнился и не дал возможность своим «побратымам» накрыть нашу позицию.

Я откидываю надоевший автомат в сторону и бросаюсь прямо к этому чёрному прямоугольнику, откуда вскоре должны полететь пули. Машина начинает стучать. Пару раз свинец бьёт в мой броник чуть повыше живота. Больше вражеский Васёк выстрелить не успевает.

Ощущение, как меняется моё тело в ответ на внешние воздействия, наверное, никогда не станет окончательно привычным. Да и вряд ли кто-то постоянно занимается подобным самоконтролем. Мы воспринимаем свой организм, как данность. Это нечто обыденное. Повседневное самоощущение. Нечто не отличимое от нашего собственного я. Целостное самоощущение, нарушаемое лишь в случае болезней или духовных размышлений. Я и моё тело. Но это не мой случай…

То, что секунду назад было внутренними органами, костями, мышцами, кожей, под действием мудрёных биохимических процессов приходит в движение, меняет назначение и форму. Я сжимаюсь и вытягиваюсь. Извиваюсь, как удав. Просачиваюсь, как вода. Вражеский Василёк навряд ли понимает, кто или что оказывается перед ним. Тёмно-кровавые, почти чёрные, тонкие, как волос, и острые, как иглы, длинные усики, словно стрелы, входят в его тело. Теперь я чувствую свежую плоть всеми клеточками. Из специальных межклеточных пузырьков в организм жертвы выбрасываются ферменты. В каждой точке прокола запускается деление клеток. Как гигантское живое корневище я проникаю между органов, растворяю и поглощаю ткани. Экспоненциальный рост буквально разрывает несчастного изнутри. Вряд ли он представлял свою смерть так. Развороченный человек уже через минуту превращается просто в бесформенный кусок мяса. Жадная плотоядная ризома рефлекторно ещё обгладывает эти объедки, продолжая опутывать своими нитями, но я уже теряю к ним интерес. Трапеза продолжается. Впереди новое блюдо.

В поисках питательных веществ раздувшаяся вдвое биомасса несколькими скручивающимися потоками вываливается во двор разрушенного дома. Миномётчики явно не ожидают такой встречи. Командир хватается за свою натовскую эмку, но никакой «ассаулт райфл» сейчас не поможет. Чёрная щупальца уже закручивается вокруг его берца, устремляется вверх, проникая под ткань, сжимается и оставляет без ноги. Солдат с душераздирающим криком валится на землю — прямо в кипящую чёрную лужу, которая продолжает жадно его поглощать.

Через пару минут миномётный расчёт оказывается окончательно подавлен. Я бы даже сказал «потреблён». Посреди вытоптанной площадки остаётся одинокая тренога, пожелтевшие кости и чья-то каска с куском черепной коробки. Насытившись своими жертвами, ризома милостиво возвращает мне моё привычное тело и запускает автофагию — начинает поглощать саму себя, запасая энергию в митохондриях. Белохалатные умники говорили, что у меня теперь их в четыре раза больше нормы. Постепенно я снова ощущаю свои кости, мышцы, кожу…

Я опять смотрю на мир единственной парой человеческих глаз. И вижу тысячи глаз смотрящих на меня. В метрах десяти над головой висит POV-дрон. Совсем не такой, как используют наши ребята или ребята, с которыми мы воюем. Это не какой-нибудь дешёвый одноразовый Китай, а шустрый шестимоторный жук с наклейкой «Пресса». Журналисты, как же… Уж я-то знаю — это соглядатай из Холдинга.

Всё-таки забавно, во что превратилась современная война. Раньше для тех, кто находился в тылу, это оставалось чем-то тревожным, но всё-таки далёким. Периодически напоминавшим о себе похоронами в соседнем доме или встреченными на улице инвалидами без рук и ног. Но за последнюю сотню лет всё сильно поменялось. Война, прежде звучавшая лишь в рассказах очевидцев и непосредственных участников, закричала о себе в заголовках газет, прогремела в радиосводках информбюро, появилась на экранах телевизоров, и наконец — в смартфонах. У каждого в кармане. Она близкая, карманная, почти безопасная.

Теперь мы знаем о войне куда больше. Мы разбираемся в современных видах вооружения. Мы следим за линией фронта по интерактивным картам. Мы смотрим видео с боевых операций. Мы наблюдаем за войной онлайн. Почти участвуем в ней. По крайне мере, в том смысле, в каком болельщик участвует в футбольном матче. Восполняя эмоциями собственную немощь. А война приносит нам эти эмоции: воодушевление и разочарование, сопереживание и ненависть, волнение и злорадство, боль и радость. СМИ и Сеть давно превратили войну в медиапродукт — в большое реалити-шоу, которое развлекает нас наряду с романтическими комедиями и фильмами ужасов.

В Холдинге быстро это поняли. И пока государственные мужи извлекают из войны свои геополитические гешефты, а ВПК умножает прибыль за счёт производства оружия, наши наниматели выделяют из войны самый ценный, популярный и массовый экстракт — контент.

«За прошлый год трансляции Холдинга по количеству просмотров суммарно обогнали первую тройку федеральных каналов. Причём это даже с учётом телевещания, не только интернет аудитории…». Голос молодого мужчины в сером костюме звучит очень убедительно, но неприятно, гулко раскатываясь по пустому конференц-залу.

«А в финансовых показателях?» — перебивает какой-то очередной директор, похожий на всех прочих директоров предпенсионного возраста.

«Да… Следующий слайд. Вот. Можно видеть, что мы стабильно растём по направлениям контекстной рекламы и рекламных интеграций. Но в процентном отношении наибольший прорыв сейчас наблюдается в секторе криптовалютных микротранзакций. Как и прогнозировалось, зрители активно откликаются на интерактив, участвуют в сборах на заказной контент…»

Директор брезгливо морщится (кажется, он ещё не утратил этой способности) и пренебрежительно выдавливает из себя:

«Колизей…»

«Ну… — смущается докладчик. — История повторяется».

«Как фарс».

«Это просто жанр, — подключается некий продюсер с фиолетовой дизайнерской шевелюрой. — Давайте без рефлексирующей х**ни. Кто хочет на это смотреть, делал это и без нас. Кто не хочет — не будет и с нами. Мы не навязываем зрителям вкусы, мы удовлетворяем их желания. Если не мы, то кто?»

«Кто-то другой», — улыбается оживившийся докладчик.

«Вот именно. И он заберёт наши бабки. А это мы должны забрать у него бабки, которые были его, а будут нашими!»

«Хорошо. Хорошо, — сдаётся директор. — Закончим со статистикой. Вы собирались рассказать нам о новом продукте».

«Да! — продюсер самодовольно откидывается в кресло и кладёт ноги на стол. — Несмотря на эти ваши ура-победные графики, фокус-группы уже демонстрируют снижение интереса. В следующем месяце мы ещё держим внимание аудитории, а через 2–3 месяца пойдут отписки. С нас тупо переключатся. Уйдут к ушлёпкам с гуро-контентом, которые варят башку в ведре и прочее такое…»

Директор снова морщится.

«Ясно, что это нишевый контент. Ред-румы. Пытки. Нам такое не надо. Мимо целевой аудитории. Сатанизм. Недухоскрепно. Осуждаем. Но и то, что мы не дотягиваем — это факт».

«А причина?» — искренне заинтересовывается мужчина в сером костюме.

«Скучно! Всех за**ало! Бесконечные авианалёты. Ракетные обстрелы. Мясные штурмы. Всё х**ня! 200–300. Статистика…— продюсер испытующе смотрит на собеседников, выдерживая паузу. — В общем, есть у меня один мальчик в сценарном… Витенька. Типа даже писатель настоящий. Так он мне уже давно этой идеей мозг выел. Нам нужен герой. Не толпа. Не масса в касках. Не икра е**ная. А настоящий, с*ка, герой. Которому сопереживать будут. Следить! Болеть!».

«Как Алёша?» — догадывается докладчик.

«Как х*ёша! Алёша твой пукнул и вышел весь. А нужен феномен. Персонаж. Мифический герой. Сверхчеловек! Супер-б**дь-Алёша!»

«Где ж его взять?»

«Создать. Вырастить».

«М?»

«А вот пусть Георгий Михалыч и скажет… Я ж с ним полгода назад спорил насчёт биологического направления. Аж на говно изошёл…»

«Белорусский подрядчик? — директор хмурится. — Неужели всё-таки что-то нахимичили?»

«Нахимичили. Нахимичили! Ещё как! И не какой-нибудь психосинтетический шмурдяк, как у наших западных партнёров. А настоящее, ё*-вашу-мать, биологическое оружие! Такое, что все будут кирпичами срать! А уж как рейтинг попрёт…»

Тихий солнечный день разливается по палате. Постельное бельё нежно-бежевого цвета с узором из дубовых листочков. Такие же полотенца на спинке кровати. Клетчатый плед в тех же тонах. За приоткрытым окном шумит реликтовый лес. Всё это больше напоминает какой-то загородный пансионат. Если забыть, что вокруг не только природоохранная зона, но и два контура с КПП. На въезде и на всех табличках указано расплывчатое «Центр рекреационной биологии», но, очевидно, это тоже конспирация, ведь я здесь единственный отдыхающий. Или пациент. Не знаю, что будет точнее.

Весь персонал так мило мне улыбается, но между собой вполголоса называет это место «комплекс» и часто надолго скрывается где-то. Не удивлюсь, если под трёхэтажными корпусами с милыми мозаиками на фасадах находится ещё пять уровней подземных коммуникаций. О них свидетельствовали многочисленные вентиляционные «будочки», разбросанные по территории. Хотя они могли быть и частью банального бомбоубежища, которые обустраивались во времена Союза на всех подобных объектах. Никаких секретных входов я в итоге так и не нашёл. Впрочем, и не искал. Тогда меня волновал лишь мой диагноз. А словоохотливый главный врач Валерий Семёнович (его фамилия неизвестна мне до сих пор) с удовольствием знакомил меня с тонкостями работы иммунитета, внутренним устройством клеток и особенностями их деления.

Наверное, это единственный сотрудник, чья улыбка была совершенно искренней, а циничный медицинский юмор отдавал добродушной заботой. Ещё издали завидев мою фигуру, шоркающую по парковой дорожке, он громко выкрикивал: «Вот и наше злокачественное новообразование!», а потом, поравнявшись, с силой хлопал меня по плечу «Метастазируем потихоньку? Ну-ну…». И хотя от этих шуток становилось почти так же тошно, как от курса химиотерапии, я улыбался в ответ.

В те дни, я был идеальным пациентом. Я был готов на всё. Болезненные уколы, после которых невозможно спать. Таблетки, которые в тебя запихивают горстями, кажется, уже вместо еды. Часовые просвечивания на томографе. Бесконечные анализы, ставшие практически ежедневными. За такой больничной рутиной обычно хорошо замечаешь мелочи. Новые таблетки. Сестра набирает шприц из другой ампулы. Добрый доктор с радостью рассказывает об изменении стратегии терапии. И до поры до времени ему веришь, а потом…

Момент истины настаёт после обеда. Я давно привык, что на моих руках и ногах появляются синяки. Обычная история. Но на этот раз под кожей словно крутится тонкий чёрный волосок. Зову дежурную сестру. Та придирчиво всматривается, больно жмёт кожу на руке холодными пальцами. Потом идёт на пост, снимает трубку со старого телефонного аппарата, звонит Валерию Семёновичу. Разговор будничный, неинформативный, но по отдельным ноткам голоса понятно — случилось что-то важное.

Главврач появляется в моей палате буквально через десять минут. Долго мой загадочный синяк не осматривает, бросает взгляд на меня. Наверное, я кажусь испуганным, потому что доктор сразу отпускает мою руку и бормочет: «Ничего… Это нормально. Нормально». Меня не особенно успокаивает, и он видит это. Какое-то время Валерий Семёнович придумывает, что сказать, изобретает формулировки, решается… Ему бы популяризатором науки быть, а не это всё.

«Это опухоль?» — сдавленно спрашиваю я.

«Опухоль, — добродушно кивает доктор. — Ваша ненаглядная».

«Значит… Всё? Конец?»

«Ну, дружочек… Всё… Я бы сказал — всё только начинается, — он хитро улыбается. — Вы же у нас феномен. Вон как хорошо себя чувствуете. На обеде даже добавки просили».

На удивление, я и правда чувствую себя очень хорошо. Наверное, максимально хорошо с тех пор, как здесь оказался.

«А вы побледнели-то чего? Помирать собрались что ли? Это зря. Смерть — это последнее, чего вам теперь нужно бояться. Да и всем нам…».

Валерий Семёнович удовлетворённо кивает и продолжает улыбаться.

Сейчас я вспоминаю доброго доктора с благодарностью. Я лежу посреди пшеничного поля, раскинув руки между высохших колосьев, и улыбаюсь, прямо как он. Мои глаза неподвижно смотрят вверх, и в них отражается вечное голубое небо. Где же это было? У Толстого? Или в преданиях о Тенгри? Может у обоих сразу? Может… Ведь что-то неосязаемое пронизывает загадочную культурную субстанцию. Так же как моя ризома сейчас прорастает через всё это поле. Я уже и сам прирос к этой чужой и одновременно родной земле. Не могу встать. Да и не хочу. С трудом отрываю руку от грунта, раскрываю ладонь, в которой что-то крутится и щекочет. На воспалённой припухшей коже раскрывается глаз. Зелёный. С чёрными острыми ресничками. «Не шали! Скучно… Но надо уметь наслаждаться этой тишиной. Скоро она закончится. Скоро поохотимся». Забавно смотреть на себя со стороны. Такому сэлфи позавидует любой блогер. Всё поле, вся эта пшеница — мои глаза и уши. Я колышусь на ветру, я слышу крики птиц, я ощущаю мельчайшие вибрации… Полёвки копошатся в траве. Ёж протопал по лесной опушке. А это… Уже трудно не заметить. На грунтовку вдоль поля выезжает парочка «брэдли». Мехводы жмутся ближе к лесу — боятся мин. Ну, это зря. Холдинг по своим каналам согласовал с вояками, чтобы участок не минировался. Мы же тут кино снимаем. Вот уже и шестикрылый «серафим» с камерой висит в воздухе.

Незаметно БМП наезжает в траве на неприметный грибок-дождевик. Тот лопается, как гнойный прыщ, выбрасывая на стальное брюхо машины чёрную вязкую жидкость. Цель захвачена, хотя ещё не ощутила этого. Тонкие и прочные нити ризомы тянутся с каждой травинки и стебелька, выходят из-под земли, наматываются на колёса, ползут по броне. Благодаря генам, позаимствованным у паука, порвать эти путы будет очень сложно. Двигателям становится всё труднее прокручиваться. Они издают предсмертный стон и, наконец, глохнут. Тонкие мышечные волокна внутри каждой нитки синхронно натягиваются, буквально вжимая бронетранспортёры в грунт. Внутри каждого по шесть человек. Они выскакивают с оружием наизготовку. Озираются, пока ещё не соображая, что происходит. Наступает время обеда.

Кто-то решает, что на машину попала маскировочная сетка, пытается снять её рукой. Это его последняя ошибка. Ощутив вкусную человеческую плоть, ризома сразу же устремляется к ней. Прокалывает кожу, раздвигает мясо, проникает в капилляры, сосуды, вены… Кровеносная система — это готовый маршрут. Прорастать в человеческое тело быстрее всего через неё. От скачкообразного роста давления лицо бойца багровеет. Из носа, глаз, ушей идёт кровь. Ему пытаются оказать помощь, волокут в сторону от замершего «бредли», укладывают на траву, но только теряют время. Их товарищ переваривается изнутри. Теперь это просто бомба замедленного действия. По всему его телу из-под кожи, прямо через камуфляжную ткань проступают твёрдые чёрные иглы. Ещё минута, и он, продолжая агонизировать и истекать кровью, ощетинивается ими, как ёж. Стенки клеток разрушаются. Ткани переполняются жидкостью. Внутреннее давление повышается до предела. Туловище, ставшее уже полой оболочкой, разрывается с громким чвяканием. Шипы разлетаются во все стороны.

Под рой смертоносных жал попадают трое ближайших солдат. Они стараются закрыться руками. Падают на землю. Пытаются кричать. Но всё уже бесполезно. У них уже нет ни рта, ни глаз — лица превратились в сплошную воспалённую язву, вздувающуюся кровавыми волдырями.

Забыв о «побратымах», остальные бросаются наутёк. Шестеро — дальше по дороге, двое — прямо через поле. Моим человеческим глазам не видно бегущих, но сейчас я чувствую каждый их шаг. Ощущаю ужас, источаемый их телами. «Идите ко мне, мои бандерлоги…». Спасаясь от неведомой угрозы, первая группа хочет укрыться в лесополосе. Зря… Трава словно становится гуще и жёстче. Тонкие длинные стебли бьют по ногам напуганных людей, рассекают их в кровь, опутывают, тянут вниз. Один боец падает и прямо на глазах товарищей острая трава сечёт его со всех сторон, разрубает на части, в фарш, втягивает в себя. И вот он уже просто компост. Просто земля. Остальных окончательно накрывает паника. Командир матерится, срываясь на визгливый истеричный крик. Слышна хаотичная пальба. Куда? По кому? Как глупо. Они не способны ничего сделать, но всё равно цепляются за жизнь.

Получив энергию для роста, ризома активизируется. Чёрные нити вырастают из стеблей выше человеческого роста, тянутся к небу, струятся и колышутся, будто в восходящем потоке воздуха. Теперь я ничего не увидел бы, даже находясь рядом, но я знаю, что творится в этом клубке. Микроскопические корешки скручиваются и утолщаются, сжимаются, образуют непроницаемый плотный кокон вокруг своих жертв. Сложно сказать, что становится причиной смерти: удушение или пищеварительный фермент, заживо растворяющий плоть. Говорят, мозг живёт ещё около 9 минут, а значит, они ощущают, что с ними происходит. Но этот персональный ад длится недолго. Очень скоро ризома добирается и до мозга. Она любит доедать всё, оставляя лишь кости. «Тщательно пережёвывая пищу, ты помогаешь обществу… Обществу чистых тарелок». Я невольно улыбаюсь, вспоминая, как Валерий Семёныч шутил о том, что я люблю брать в столовой добавку. Теперь же моя добавка сама бежит ко мне.

Двое в полной боевой экипировке опрометью несутся через поле. Счастливые. После увиденного их уже не страшат ни мины, ни возможно притаившийся снайпер, ни оператор дрона-камикадзе. Всё это уже воспринимается, как избавление — они видели смерть, как она есть. Но она всё ещё рядом. Ближе, чем кажется. Чёрное корневище уже начало сжиматься к центру. Объём биомассы под поверхностью растёт. Поле под ногами бойцов ходит ходуном. Первый запинается за выгнувшуюся дугой щупальцу, падает в рыхлый чернозём, хотя это уже не совсем земля. Вздымаясь, она мгновенно накрывает его, словно одеялом, сжимает, выгибает в обратную сторону, ломает пополам и начинает поглощать. Физиономия застывает в предсмертной гримасе из смеси боли и ужаса. На месте глаз и рта из окровавленного черепа вылезают и извиваются чёрные черви. Плоть на груди распадается, обнажая поломанные давлением рёбра. Живот проваливается внутрь, открывая позвоночник, потому что от внутренностей тоже практически ничего не осталось. Лишь сухой остов того, что минуту назад было человеком.

Его сослуживец замирает, наконец-то осознав, что бежать бессмысленно. Насыщенный живыми клетками, грунт вокруг бурлит и копошится. Молодой парень с трудом поднимает взгляд от скелетированного трупа… И видит меня.

Сейчас я хоть и не в лучшей, но всё ещё в своей форме. Даже все пуговицы и шевроны на месте. Вот только по всему телу расползлась извивающаяся тёмная жижа, вылезло несколько щупалец и открылась пара дюжин новых глаз. Симпатичных. Зелёных. Все они пристально смотрят на солдатика. И хотят есть. И он читает это в них.

Миколка (почему-то я решаю, что его зовут так) медленно снимает автомат с плеча и, дёргая затвором, взводит машинку. Неужели попробует меня застрелить? Рожка будет явно маловато… Нет. Он переворачивает оружие, направляя стволом прямо под свой подбородок. «Нет!» Чёрный усик цепко хватается за приклад, обвивает, выдёргивает из рук.

«Погоди… — мой голос раздаётся прямо из утробы чёрной извивающейся туши. — Приезжать сюда было ошибкой… Правда?»

Паренёк согласно кивает. Я снова отмечаю, что ему не больше двадцати лет. И не пожил совсем.

«Ты должен знать… Ты ни в чём не виноват. Чтобы ты ни сделал… Я прощаю. Я не злюсь на тебя. — Без человеческого рта каждое слово даётся с трудом. — Тебя как звать-то?»

«Богдан…»

«Не угадал… Ну, как говорится… Бог — дан. Бог — взян…»

Под ногами солдатика раскрывается округлая зубастая пасть. Нелепо ойкнув, он ухается на неё целиком. Хруст костей заглушается чавканием пищеварительного мешка. Я вынимаю из биомассы свою руку. Прежнюю, человеческую, без лишних глаз. Провожу пальцами по засохшим пшеничным колоскам. Смотрю в вечное голубое небо. Там всё ещё парит дрон. Надеюсь, представление ему понравилось. Охота была краткой. Но жатва славной.

«Феномен. Самое подходящее название. Все относятся к нему по-разному, но в уникальности явления не сомневается никто». Приглашённый эксперт вечернего телешоу закидывает ногу на ногу.

«А как он сам себя называет?» — интересуется ведущий.

«Неизвестно. Вы ведь знаете, что он ни с кем не общается».

«Да. И это удивительно. Притом, что это, наверное, самый медийный персонаж за последний год. Бойцы по обе стороны фронта записывают видео с комментариями, дают интервью, делятся своими наблюдениями иногда интереснее военкоров. Но он нет… Мы видим только съёмки с дронов, иногда записи с экшен-камер солдат, которых он… С которыми он взаимодействует. Больше ничего».

«Не думаю, что у него вообще есть смартфон» — гость улыбается.

«Вероятно, да. Потому что, когда мы обратились к министерству обороны, они сослались на секретность… Цитата: секретность данного подразделения. Значил ли это, что феномен не один?»

«Я не исключаю этого. То, насколько неожиданно он появляется на разных участках линии боевого соприкосновения, может говорить о том, что он действует не один. И если так, то это очень плохая новость для нашего противника».

«И не только для него. Надо сказать, что в последнее время особенно заметна беспокойная реакция международного сообщества…»

«Они там должны бы уже привыкнуть, что нам всё равно. Здесь всем наплевать, что они там скажут! — перебивает эксперт. — Попытка протащить через ООН осуждение… Подвести это под запрет использования биологического оружия… Это смехотворно».

«А как мы сами определяем этот… вид вооружения?»

«Я бы сказал, что это ЧВК нового типа».

«Из одного бойца?»

«Мы не знаем точно, — эксперт улыбается. — В любом случае, мы соблюдаем все нормы международного права. В том числе и гуманитарные. Но для нас в первую очередь важны жизни наших солдат. А феномен снизил наши относительные потери в 19–20 раз. Это очевидный плюс, который поддерживается нашими гражданами».

Ведущий оживляется, поворачиваясь к большой светодиодной панели за своей спиной.

«Как раз по этому поводу мы провели опрос… На экране. 57% опрошенных оценили появление феномена положительно. 37% выразили настороженность, признавшись, что он их пугает. Остальные пока не определились в своём мнении. Что бы вы могли сказать сомневающимся?»

«Я бы рекомендовал доверять только официальным СМИ. Сейчас слишком много слухов, домыслов и намеренно вбрасываемых фейков».

«Онлайн-трансляции Холдинга к ним относятся? Мы можем считать их достоверным источником? Потому что мы обращались к ним за комментарием, и они отрицают свою связь с феноменом или Министерством обороны».

«Думаю, это просто высококачественная документалистика. Пока они дают объективный материал, видео с привязкой к местности без каких либо подтасовок и передёргиваний — их можно воспринимать, как источник».

«И этот источник пугает! У нас есть большое количество озабоченных правозащитников…»

«Озабоченных всегда и везде хватало, — снова перебивает гость. — Всем, кто волнуется, советую прислушаться к последнему обращению Патриарха. Он назвал это технологией, благословлённой Господом. Если этот авторитет не достаточен, то я уж не знаю…»

Они все боятся меня. И чужие, и свои. В основном, конечно, чужие. Но и свои тоже. С момента, когда увидят, как я воюю. Но до этого они спокойны. Всё устроено несложно. Чаще всего меня вводят в состав подразделения в рамках пополнения или в ходе ротации. Когда лежишь в наспех оборудованной казарме, или ешь вместе со всеми в столовой, или трясёшься в кузове «Урала», не трудно незаметно сойти за молчуна или контуженого. Желающие поболтать легко находят себе собеседников и без меня. Ровные ряды одинаково скрюченных фигур в единообразных зелёных касках. Глядя со стороны, можно решить, что различий нет. Но я из другого теста… Главное — дождаться прибытия на фронт. Скоро. Уже скоро…

За быстро приближающимся гулом следует удар. Тяжёлая машина вздрагивает, заваливается на бок. Кабину разворачивает взрывом. Примерно треть ребят в кузове убивает на месте. Те, кто уцелел, пытаются вытянуть раненых. Меня тоже посекло осколками, кто-то хватает меня. Я машу рукой, отпихиваю — «Сам справлюсь» — выдергиваю железку, застрявшую в ноге. Деление уже запустилось. Клетки начинают латать прореху в теле. Я выбираюсь из накренившегося кузова. Замечаю на обочине зеленоглазого парня, который часов 16 назад уплетал перловку с тушёнкой и просил меня передать соль. Теперь он валяется на земле с выпущенными кишками. Кто-то достал его вместе с ранеными, но тут уже ничего не сделаешь… Я смотрю на него с сожалением. Ризома во мне тоже сожалеет, но по-своему — пропадёт столько бесхозного белка. Но я останавливаю её — «Своих мы не едим» — хотя понимаю, что это совершенно глупая условность. Одна из многих условностей, за которые я держусь в попытке остаться человеком.

Метрах в двадцати ложится снаряд. Сослуживцы отходят под прикрытие деревьев, принимаются окапываться. Первый прилёт был пристрелочным. Сейчас представление продолжится. Я смотрю на запад, откуда уже доносятся хлопки отлётов, и иду туда прямиком через поле. Один. Сзади орут, но не останавливают. Вероятно, решают, что я помешался. Ну, и хорошо — размышляю я. Не будут крутиться под ногами. Часа через полтора я дойду до противника, и с батареей из «трёх топоров» будет всё кончено. К этому времени к нашим, дай бог, подоспеет и эвакуационный транспорт. Какой бог? Я невольно улыбаюсь. Я же здесь один.

«Мне не нравится концепция бога, пребывающего где-то там. Бога во вне…— разглагольствует Валерий Семёнович. — Как можно влиять на что-то, тем более творить, обходясь без постоянного контакта с предметом творчества. Это роль зрителя, пассивного наблюдателя, в лучшем случае исследователя, но не творца. Нет. Настоящий бог может находиться только внутри».

Я со стоном чуть поворачиваюсь на кушетке. Доктор заботливо кладёт мне руку на плечо. Тихонько похлопывает. Смотрит на часы.

«Знаю. Больно. Ничего, уже скоро станет легче. Постарайтесь уснуть…»

Он начинает рассказывать о клеточной культуре HELA. Линия бессмертных клеток, которая была выделена в 51-м году из раковой опухоли шейки матки женщины по имени Генриетта Лакс. Забавно, что сама пациентка давно сгнила в могиле, но клетки, содержащие её ДНК, продолжают жить в тысячах лабораторий по всему миру. Они уже не похожи на человека. По сути это просто биомасса. Кучка одноклеточных организмов. Даже их хромосомы разорваны на отдельные куски. И, тем не менее, любой анализ генома уверенно определит — это человек. Человек, который что-то понял в этой жизни и, перешагнув предел Хейфлика, теперь просто живёт… Возможно, эволюция обладает своими собственными циклами, порождая из одноклеточных организмов — многоклеточные, а потом наоборот.

«А вот ещё интересная история, — не унимается Валерий Семёнович. — Зная, что раковые клетки — это перерождение клеток здоровых, логично было бы предположить, что чем больше клеток в организме, тем выше шанс заболеть раком. Однако мы болеем раком не чаще мышей, а китообразные ещё реже. Глупо было бы предположить, что наша или китовья ДНК менее чувствительна к мутациям, чем мышиная, ведь все мы млекопитающие. Это так называемый парадокс Пето. Есть несколько версий, почему так происходит. Хотите знать мою?»

Я не хочу, но киваю. Кажется, чем быстрее он закончит и уйдёт, тем быстрее я сдохну. Или, по крайней мере, сделаю это в тишине.

«Развиваясь, раковая опухоль вынуждена встраиваться в организм. Формировать свои ткани, пронизывать себя кровеносными сосудами для питания. Это вынужденная созидательная активность. Но, естественно, внутри находятся такие раковые клетки, которые не хотят в этом участвовать. Супер-паразиты. Настоящие дармоеды. Они экономят свои силы, занимаются только собственным делением и получают эволюционное преимущество над остальной опухолью. И в итоге сжирают её. Рак внутри рака. Представляете?»

Я снова понимающе киваю. Чёрт! Почему просто не дать мне умереть? Проклятые уколы… Кажется, что под мою кожу запустили червей. Но доктор вроде бы даже рад этому. Смотрит на меня и светится радостью. Как же он органичен в своём безумии…

Словно только что спустился с горы, поговорив с горящим кустом, и теперь готов поведать всем абсолютную истину. Ну, давай! Выдай!

«А что если в раке — и скрыт настоящий бог?». Приехали… «Это квинтэссенция механизмов редупликации. Альфа и Омега биологической жизни. Вот что породило всех тварей. Трансформировало биосферу, сотворив привычные нам небо и землю. С самого рождения оно сидит в каждом из нас: карает мучительной смертью или дарует жизнь вечную…»

Слова Валерия Семёновича становятся тише, удаляются, уносятся куда-то во тьму. Или это я лечу к свету.

Я открываю глаза и вижу вокруг знакомый отсек «Ми-8». Это же надо так устать, чтобы прикимарить, сидя в вертушке. Нужно срочно брать отпуск. Пилот каким-то шестым чувством ощущает, что я проснулся. Оборачивается.

«Скоро будем над точкой. Готов?»

Я молча киваю. Он выглядит, как обычный бравый вояка. Один из тех светлых парней, которые гибнут в этой мясорубке. Но по шеврону с микроскопом и надписи «Пресса» на спине для меня очевидно — это сотрудник Холдинга.

«Мягкой посадки не обещаю, — орёт вертолётчик, перекрикивая двигатель. — Времени нет. Весь город кишит бандерлогами с ПЗРК. Скину на первую плоскую крышу, а там уж сам…»

«Ты её найди, крышу-то эту», — думаю я, глядя сверху на многоэтажные руины. Дома, напоминающие теперь больше баррикады из бетонных огрызков и арматуры. Ладно. Сращивать ноги мне не впервой. Минут за пять управлюсь и потопаю.

Подходящую площадку я вижу раньше, чем мой воздушный извозчик. Махнув ему рукой, шагаю в открытый люк.

Короткий полёт, и я приземляюсь на раскуроченную девятиэтажку. Вертолёчик приветливо помахивает стабилизаторами на прощанье, уводит машину на восток. Я провожаю его взглядом. Морщусь от боли. Как я ни старался быть осторожным, но от приземления на бетон правая нога всё-таки сломалась. Кость сместилась, вылезла острым краем сквозь кожу, упёрлась в штанину, на ткани проступило кровавое пятно. Человеческое тело так непрочно. Ризома принимается латать меня, давая мне паузу, чтобы осмотреться.

Я сижу на крыше первого подъезда блочного многоквартирника. Второй подъезд сложен взрывом примерно до половины здания. Вокруг — такие же покорёженные серые коробки. Квадратно-гнездовая советская застройка. Детский садик посреди четырёхугольного двора. Подальше — в других клеточках — школа, какой-то магазин… Шаговая доступность. Типовое благоустройство. Безупречная плановая система. Теперь же весь микрорайон напоминает изъеденный орган уже умершего организма. Всё знатно разрушила наша арта. Ну, что ж… Эти ребята сами хотели декоммунизации.

Сейчас боги войны молчат. Не заметно и движения войск противника. Затаились где-то. Как и мирняк, которого здесь по данным разведки ещё достаточно. Гумкоридор на запад по факту закрыт. Выходы на восток есть, но с двух сторон не гарантированы. Так что деваться некуда, люди просто боятся выходить из подвалов. Собственно, поэтому я и здесь. Задача понятна. Зачистка вооружённых. Защита безоружных. Подкрепления нет. Связи тоже. Кто бы что ни говорил, а моя война всегда очень простая. Жуй, жуй, глотай.

Я спускаюсь по лестнице, засыпанной бетонной крошкой и битым стеклом. Хруст под берцами напоминает снег. Практически на каждой площадке двери квартир открыты. Здесь уж побывали славные защитнички города. Где-то — чтобы оборудовать скрытую стрелковую позицию, но в основном — просто размародёрить, пользуясь отсутствием хозяев. Гадко. И грустно. Почему-то вспоминаю свою квартиру. Планировка напомнила что ли… Сколько я там не был? Года три, кажется. Или уже пять? Когда никуда не спешишь, чувство времени теряется. А я по большому счёту давно уже никуда не спешу. Впрочем, пора бы и заняться делом.

Я выхожу из подъезда во двор. Иду по засыпанной осколками тротуару. Выхожу в переулок, заставленный обгоревшими легковушками. Позади остаётся несколько однотипных пустых дворов. Где же все? Я совсем не скрываюсь, так что они должны найти меня раньше, чем я их.

Не могу отделаться от ощущения, что вся эта тишина не случайна. За мной кто-то следит. Неужели и правда ловушка? Ну, пусть попробуют.

На стене около спуска в подвал белой краской размашисто выведено «ЛЮДИ». Это правильно. На людей, может, и подействует. Прислушиваюсь. Мёртвая тишина. Только раскаты дальних боёв. Человеческими органами тут не обойдёшься. Выпускаю из рукава тонкую щупальцу с терморецептором. Ризома вытягивается, ползёт по грунту в сторону подвала, спускается по лестнице вниз. Так, растяжек нет. В последнее время у «свидомых» стало модно минировать мирняк. И не зайти и не выйти. Но тут вроде чисто. Может и нет давно никого. Ризома натыкается на металлическую плиту — ага, вот и дверь — прорастает в щель около косяка. Тепло. Четыре или пять источников. Вроде живые. Надолго ли?

В этот момент около головы в стенку ударяет пуля. Оборачиваюсь на звук выстрела. Снайпер явно засел в доме напротив. Вспышка. Вот он — пятый этаж справа. Вторая пуля входит прямиком в мой череп, выворачивает глаз и часть мозга. Хорошо, что я давно могу помнить и думать всем телом. Но теперь уже не до воспоминаний и раздумий — настаёт время действовать…

Тело корёжит, выворачивает изнутри, сквозь кожу и одежду вылезают тонкие нити, быстро оформляющиеся в твёрдые ножки с сочленениями. Я оказываюсь покрыт ими ещё до того, как падаю на асфальт. Огромная многоножка, из которой торчат остатки человеческого тела, бешено суетясь своими лапками, устремляется к снайперской позиции. Звучит ещё пара выстрелов. Мимо. Мы уже вышли из сектора обстрела. Мы в подъезде. На лестнице. В квартире. Короткий прыжок, и чёрные шильца насквозь прокалывают испуганного человека, вгрызаются в плоть, жадно втягивают пищу. А вот и остальные. Раздаётся автоматная очередь. Слышен топот удирающих ног. В дверной проём летит брошенная в панике граната. Взрывная волна разбрасывает часть биомассы по стенкам. Ризома отвечает на воздействие спонтанным ростом. Вокруг начинают вздуваться чёрные пузыри. По стенкам, как кляксы, растекается, развивающееся корневище. Теперь уже невозможно сказать, где находятся мои неприятели — рядом со мной или у меня внутри. Щупальца смыкаются, отрезая выход на лестницу. Один боец прёт напролом, но только путается в них. Повисает, как мотылёк в паутине. Бьётся и истошно орёт, быстро оставшись без рук и ног, машет в воздухе костяными огрызками. Его «побратымы» с ужасом наблюдают, как биомасса заживо обгладывает человека досуха, мечутся по помещению в поисках пути отхода… Тщетно. Ризома уже капает с потолка на их тупые головы. Командир что-то истошно орёт в рацию на своём забавном суржике, но захлёбывается — через его шею и рот уже прорастают новые щупальца. Человеческие тела расползаются на части, как папье-маше в кипятке. Через десять минут всё уже кончено.

Но на улице слышны голоса. Развалины микрорайона пришли в движение. К дому подоспевает небольшой отряд. Такое же бестолковое мясо с разномастными автоматиками. В основном западного образца. У одного РПГ на плече. Вынос снайпера они, разумеется, заметили. Так что план становится очевидным ещё до того, как гранатомётчик вскидывает на плечо свою шайтан-трубу. Заряд летит прямиком в окно, но ризома уже перекачала большую часть разросшегося тела вглубь здания. Чёрный поток из паучьих лапок, извивающихся червей, раздувающихся пузырей и острых шипов вываливается из подъезда под поднявшиеся крики и автоматную стрельбу.

Вырвавшись на простор, биомасса раскидывает вокруг свои щупальца. Орудует ими, как озверевший кальмар, сбивает неповоротливых людишек с ног, тащит, рвёт на части, оплетает и поглощает. Они продолжают стрелять, нашпиговывая моё чёрное бесформенное тело свинцом, но не могут признаться себе в том, что всё уже кончено. Звуки выстрелов тонут в истошных криках агонизирующих людей. Всем им суждено стать сегодня моей пищей. Подарить ризоме ещё больше энергии. Один из солдатиков, выпустив весь рожок до железки, срывается с места, хочет скрыться, перемахивает через кусок обрушившейся бетонной стены. Но устремившаяся следом клешня догоняет его. Вонзается в спину, начиная прорастать вовнутрь. Из последних сил солдатик выдёргивает чеку гранаты, намереваясь швырнуть её в самый центр беснующейся черноты. «Слава, Ук…». Его рот и рука оказываются сжаты крепкими нитями, протягивающимися прямо через кожу и плоть. Прямо перед удивлённым лицом с расширившимися от ужаса глазами из биомассы возникает зубастый рот.

«Думаешь, я позволю тебе раскрыть свою пасть?»

Ризома прорастает через горло бойца, сокращается вниз, выворачивая ему челюсть. Рука, ставшая теперь не более чем деталью человеческой марионетки, закладывает взведённую гранату в разорванный рот. Через пару секунд взрыв разносит голову на части.

Ризома успокаивается. Уже неторопливо доедает разбросанный по округе биологический материал, втягивает ненужные щупальца. Автофагия постепенно разлагает избытки биомассы, запасая энергию на будущее. Регенерация принимается за привычное человеческое тело. «Ну нахрена я сделал эти акульи зубы? Попонтоваться захотелось? Куда их теперь пихать? В жопу что ли? Ладно, похожу пока с такими…»

Обычно, я не играю с едой. Помню, ещё мама говорила, что так делать нехорошо. Но попугать этих гадов всё-таки стоило. Хотя бы за то, что они сделали с моей формой. Штаны и берцы простреляны в нескольких местах. Ремни на бронике порваны взрывом. Каска погнута. Я осматриваю свои окровавленные трофеи. Да, можно, конечно, прибарахлиться в фашистское. Обувку хотя бы. Но это всё равно БУ. А на мне-то новое было. Прапор отделения, к которому я сейчас приписан, точно останется не в восторге… Я улыбаюсь, напяливая ботинок на свежевыращенную ногу, но в следующий миг она вместе с частью руки отлетает куда-то в сторону. Я ощущаю, как ударная волна проходит через всё тело, откидывает к стенке с надписью «ЛЮДИ».

Со всех сторон вспышки, дым и разрывы. Сволочи, видимо, получили сигнал командира опорника и решили раздолбить весь квадрат пакетом «града». Может, и не одним… И судя по направлению — это уже не наши. Хотя, кого это волнует? В западных новостях всё равно всё скажут, как надо. «Вот мрази! Вам же не жалко ни вояк своих, ни мирняк…» Не дожидаясь следующего прилёта, ризома снова трансформирует меня. Нечеловеческая пасть на змеиной шее ползёт вниз в подвал. Порванное тело на выпущенных ножках спешит удрать в надежде отвлечь артиллериста на себя. Глазом, открывшимся где-то в районе загривка я замечаю, что над домами висит не только мой «серафим», но и вражеский «мавик». Ясно, корректирует огонь. Я пытаюсь ускориться, хотя понимаю, что второй пакет всё равно накроет слишком большую площадь. Ситуация безвыходная. Вот бы пронесло. Зубастая пасть в подвале орёт под железной дверью «Обстрел! Сидим тихо!», но этот голос уже никто не слышит. Вокруг снова сплошные разрывы. С потолка подвала сыпется крупная крошка. Развалины дома дрожат, угрожая вот-вот окончательно осыпаться. Несколько разогретых сигнатур шебуршатся в темноте. Людей накрывает паника. Я останавливаюсь, буквально растекаюсь по земле, притворяясь мёртвым, но кажется, мои оппоненты решили выжечь тут вообще всякую жизнь. Тикают минуты между залпами. Нервы у людей в подвале не выдерживают: три фигуры выскакивают на улицу. «Остановитесь!» Следующий заряд попадает прямо в дом. Бегущих сечёт шрапнелью, рвёт взрывной волной, размазывает по всклокоченному асфальту, смешивая их тела с моим. Устав сопротивляться, складывается и остаток подъезда, погребая под собой последних выживших. Я слышу, как в тишине на всё опускается цементовый прах.

Войну следовало начать давно. Раньше — всегда лучше. Я и сейчас так думаю. Чем позже принимаешься лечить рак, тем труднее приходится. Тем на большие жертвы придётся пойти. Сейчас мы заняты именно этим. Мысли об исключительности, о «самостийном» превосходстве, национализм всех мастей, мелкоэтническое чванство — всё это безобидно, пока сидит в головах отдельных личностей. Даже забавно до поры до времени. Но всё это сбои в ДНК организма общества, которые рано или поздно приводят к перерождению. Клетка за клеткой ткань социума превращается в опухоль. Сначала в доброкачественную, ещё сдерживаемую оболочкой собственных границ, а затем — в дающую метастазы на соседей.

Когда злокачественное новообразование оформилось, уплотнилось, осознало себя самостоятельной силой, профилактика становится бесполезна. Время упущено. Остаётся только вырезать и выжигать его калёным железом. Вытравливать всё новые очаги. Безжалостно. До последней больной клетки. Погибнут ли при этом здоровые и невиновные? Разумеется. Но такова цена борьбы с раком. К сожалению, по-другому не получится. Можно попробовать лишь минимизировать потери. Не более того.

Именно поэтому всегда следует начинать раньше. Именно поэтому на поле боя меня не интересует территория. Мне не важна личная история или мера персональной ответственности каждого, кто наставляет на меня оружие. Кем он был и как попал сюда — уже не имеет значения. Мотивации, объяснения и оправдания остались в прошлом. Теперь каждый, кто мешает — будет ликвидирован.

Я смотрю на врагов и союзников, но уже не вижу людей. Это всего лишь клетки: болезнетворные тельца, инородные агенты. Когда простые лейкоциты с ними не справляются, на сцене появляюсь я. Один рак поедает другой. Как у кита. Или у кота… Не помню.

Знает ли среднестатистический Тарас, в каких процессах участвует его бренное тело? Какие силы вдруг превратили его из милого селюка в «справжнього ария»? Кто обрёк его на смерть, и кто приведёт этот приговор в исполнение? Осознаёт ли истинный масштаб эволюции, протекающей на всех уровнях бытия и выходящей далеко за рамки до пошлости банального социал-дарвинизма? Понимает ли глубинную связь судьбы своих клеток с иммунными механизмами целой человеческой популяции? Ощущает ли важность и одновременно ничтожность своей роли во всеобщем процессе потребления органических веществ?

Думаю, в последний момент для него всё-таки что-то проясняется. Он видит мои зелёные глаза. Мои острые зубы. Свой ставший бесполезным автомат и бронежилет. Теперь новоявленному уберменшу ясно — он не венец творения. Не сверхчеловек. Он не стоит на вершине пищевой цепочки. Он всего лишь пища. Моя.

На этот раз на восстановление требуется больше времени. Разбросанная по руинам биомасса конденсируются в мелкие капельки, собирается в комочки, медленно стекается и сползается, восстанавливая единое тело. Разнообразие специализированных деталей при общности основы — вот залог успеха всех жизнеспособных систем. А все способные к жизни хотят только одного — жить.

Продолжая регенерировать, я экономлю силы. Лениво поворачивая голову, чтобы осмотреться. И среди груды обломков и разбросанных частей тел, вижу её. Вернее то, что от неё осталось. Разорванный кусок человека, который цепляется за своё существование. Практически вся нижняя часть отсутствует. На месте лишь короткая культя от правой ноги. Из вскрытой полости по земле волочатся размотанные кишки. Под оголившимися рёбрами болтаются остатки почек. Как это ещё может жить? И тем не менее оно смогло проползти около метра по луже собственной крови. Руки из последних сил царапают пальцами асфальт. Удручающее зрелище. Но и вдохновляющее одновременно.

Я медленно подхожу, рассматривая умирающее тело. Кожаная куртка. Тёмные волосы. Девушка лет двадцати пяти. Не больше. Вероятно, пряталась тут с кем-то из своей семьи. Возможно, её родственники сейчас среди тех, кого раздавил рухнувший дом. Даже не знаю, кому повезло больше…

По возможности осторожно я переворачиваю тело. Почему-то мне интересно увидеть её лицо. Левая часть содрана, глаз вытек наружу, всё в крови… Но симпатичная. Единственное веко дёргается не в силах открыться. Посиневшие губы неподвижны. Конечно, она уже ничего не соображает. Это уже не жизнь, а просто слишком затянувшаяся агония.

Ризома чёрными волосками крутится под кожей. Нельзя, чтобы органические вещества пропадали без дела. Живи или стань пищей — простой закон.

«Ну, уж нет! Не слишком ли одноклеточная логика для человека?». Плотоядное новообразование протестует, но во мне ещё довольно и жалости, и амбиций. Это я управляю им — а не наоборот. К израненной девушке опускается десяток разветвившихся нитей. Но на этот раз не для того, чтобы мгновенно переварить. Гемостатический коагулянт заваривает большую часть разорванных сосудов. Ризома продолжает проникать между клеток, формирует свои каналы, присоединяется к кровеносной системе, образует тонкие мембраны и подпорки, начинает вкачивать в умирающий организм компоненты моей плазмы и лимфы. Я поднимаю человеческий ошмёток с земли.

Шестимоторный «серафим» буднично висит над головой. Этому никакие прилёты ни по чём. Всё ради хайповых кадров. Повыше барражирует разведывательный «орлан». До этого я его не видел. Чем-то заинтересовались. Высматривают. Значит, что-то намечается. Не исключено, что наши «жёвто-блакитные» оппоненты серьёзно обосрались после моего показательного выступления и принялись спешно покидать город. Очень вероятно, ведь они тоже смотрят трансляции Холдинга. Если так, то сейчас артиллеристы должны подогнать поближе что-то вроде «тосочек» и начнут лупить по отступающим частям противника.

Я почти угадываю… Небо рассекает пара «сушек». Бахают «фабами» по западной стороне. Перерабатывают там всех на звёздную пыль. Уходят за следующей порцией. Точно. Разворошил я это гнездо. Крысы побежали… Но это ещё надолго. Не захотят бросать западную технику, начнут выволакивать, застрянут в пригороде, по ним будет методично работать арта и «воинство небесное». Господа офицеры свои натянутые нервы щекотать не захотят, так что солдатики появятся тут в самую последнюю очередь. Ну, и правильно. Но надолго. Надолго…

«А пока весь город мой… Наш, — я усмехаюсь, глядя на полудохлую кучу человеческого мяса на своих руках. — Сходим куда-нибудь? Покажешь достопримечательности?»

Девушка молчит. Даже не смотрит на меня своим единственным уцелевшим глазом. Сразу видно — барышня с характером. Окровавленное тело норовит выскользнуть, того и гляди снова съедет на землю. «Ну вот. Только познакомились, а ты уже садишься мне на шею…» Перехватываю её покрепче, закидываю на плечи.

«Ну ничего… Мы ещё… Встанем!»

Мы лежим в номере полуразрушенной гостиницы. Здание в стиле позднего советского конструктивизма. Геометрия тетриса. Во многих помещениях нет стёкол. В некоторых — целых стен. Эта часть сохранилась только потому, что выходила окнами во внутренний двор. В коридорах перевёрнутая разбитая мебель. На полу сорванный ковролин, осколки, строительная пыль и куски осыпавшейся штукатурки.

Вечереет. Электричества здесь, разумеется, нет. Вокруг уплотняется темнота. Но свет мне и не нужен. Я даже не открываю свои человеческие глаза. Просто устроился на подушке, заложив руки за голову, и прислушиваюсь к ощущениям.

Ризома колдует над лежащим у меня под боком растерзанным телом. Сейчас нас связывает десяток «пуповинок», объединяющих полости, сосуды и органы. Девушка спит и ничего не чувствует — хитроумная опухоль, преодолев гематоэнцефалический барьер, проникла в мозг и выплеснула порцию ингибиторов обратного захвата серотонина и норадреналина, вызвав приятную седацию, а потом для надёжности рассекла спинной мозг, блокировав все сигналы.

Человеческое тело устроено просто. В основном просто. Я узнал это, пока убивал. Теперь пришла пора заняться обратным процессом. Чёрные нити протягиваются через всё тело моей подопечной. Вряд ли кто-то погружался в её внутренний мир настолько глубоко… Органы и мягкие ткани — самое простое, что мне обычно приходится восстанавливать. Кости формируются дольше. Особенно, когда пытаешься сделать их с нуля.

Скульптор отсекает всё лишнее. Но он работает с мёртвой материей. Мне же дано умение добавлять то, чего недостаёт, и менять то, что есть. Я манипулирую с живой плотью. С тем, что может дышать, есть, и страдать. Прямо как и я сам… А ведь нужно ещё и сохранять эстетику. Не думаю, что мадмуазель будет рада паре клонированных мужских ног. Может, в таком случае стоит проявить фантазию? Это же моя Галатея. Захочет — потом всё сама переделает.

Меньше жёсткости. Больше гибкости. Развитый мускульный корсет вместо грубого скелетного каркаса. Длиннее. Подвижнее. Грациознее. Спасибо вирусам за горизонтальный перенос генов…

Ризома умножает позвонки, протягивает новые сосуды, оплетает их мышечными волокнами, иннервирует ткань, покрывает всё узорчатой кожей, снова подключает спинной мозг. Девушка вздрагивает. Пока что она слишком слаба и не умеет управлять новым телом. Но оно уже тёплое.

Издалека доносится приглушённая канонада. Бои удаляются от города. Небо высвечивается вспышками осветительного боеприпаса. Магниевые «люстры» плавно, словно снег, опускается в ночи. Волшебное зрелище. Жаль, что она его не видит. Но в полоске падающего из окна света, я вижу её губы. Снова красные. Она живая. Живая.

Тихонько, чтобы не разбудить, провожу рукой по голове. Вдыхаю запах волос. Чёрные и пахнут копотью. Я наклоняюсь к самому её уху — «Сделаю тебе глаза, как у мамы… Зелёные» — и, прикрыв окровавленные глазницы рукой, прижимаю к своему плечу. «Спи пока… Хочешь я расскажу тебе что-нибудь?»

Зачем я это спрашиваю? Разве она слышит? И что мне рассказать девчонке, которая несколько часов назад, вероятно, потеряла всю свою семью? Разве что одну из тех историй, которыми развлекал меня Валерий Семёнович…

Далеко-далеко, на другом конце света, на жарком острове Тасмания живут маленькие хищные чёрные зверьки. У них зоркие глаза, большие пасти и много-много острых зубов. Они — единственный вид в своём роде «Сакрофилус», что по-гречески означает «пожиратель плоти». Но белые переселенцы называют их просто — тасманские дьяволы. Эти мелкие хищники такие агрессивные, что даже просто общаясь, кусают друг друга за мордочки. И порой в месте укуса начинает разрастаться лицевая опухоль — смертельное злокачественное новообразование. Оно состоит из мутировавших шванновских клеток — вспомогательных клеток мозга — и передаётся от животного к животному. Заразная глиома. Трансмиссивный рак. Тоже единственный в своём роде. Забавно, что когда-то он сам был одним из таких зверьков, который погиб, но переиграл всех своих не в меру злобных сородичей. Теперь его клетки кочуют с одной оскалившейся морды на другую. Пожирают их изнутри, чтобы продолжать жить. Вечно.

Веки под моей ладонью слегка подрагивают, щекочут ресничками. «Спи, спи…»

Она сидит вполоборота к свету в старом кресле хрущёвской поры. За окном необыкновенная тишина. И больше ничего. Только солнце. Падает на длинные чёрные пряди, спускающиеся ниже плеч, блестит в зелёных глазах. На ней, по-прежнему, кожаная куртка и порванная футболка в запёкшейся крови. Но ниже, чуть повторяя линию прежних бёдер, человеческое тело плавно переходит в массивный, тянущийся метров на семь, змеиный хвост.

«Я умерла?».

Голос девушки чуть сдавлен. Но руки расслабленно лежат на потрескавшихся полированных подлокотниках. Я замечаю, как под кожей крутится еле заметная чёрная ниточка. Тело приняло ризому. Или она приняла нового носителя. Не знаю, что вернее.

«Нет. Смерть — это последнее, чего тебе теперь нужно бояться».

Она снова испуганно глядит на себя, делает робкую попытку пошевелиться, пускает лёгкую волну по вытянутому туловищу. Скоро она научится им пользоваться. Это намного проще, чем ходить. Но по обращённому ко мне вопросительному взгляду я понимаю, что требуются пояснения.

«Тебе оторвало ноги. Пришлось импровизировать. Не довольна?»

«Нет, я… Просто… Необычно».

«Тебя не Ксения звать?» — пытаюсь я разрядить обстановку.

«Нет… Агния».

«Снова не угадал. Что ж такое-то…»

«Что?»

«Да ничего. Это я так…»

Испытывая неловкость, отвожу взгляд. Чувствую, что совсем разучился общаться с людьми. Долго ищу точку, куда смотреть. Её глаза. Руки. Окно. Снова её глаза.

«Агния — это на латыни — агнец. Или по-гречески — невинная жертва».

«На латыни? Ты что, медик?»

«Вроде того… Людей лечу», — я невольно улыбаюсь.

«Погоди. Я тебя узнала! Ты же этот… Феномен. Ох**ть…»

Надеюсь, автограф она не попросит. Я поднимаюсь, выглядываю в коридор, где через проломленную стену между высоток виден разрушенный пригород и кусочек горизонта. На шоссе заметно неторопливое движение. Несколько танков при поддержке мотопехоты собираются заходить в город. Противник отошёл. Начинается зачистка западных окраин от тех, кто не успел уползти. Ну, значит, и нам теперь туда.

«А ты только бандерлогов мочишь?» — любопытничает девушка.

«Просто ем».

«Говорят, это у тебя что-то личное… Типа месть. Да? Вроде семью твою убили… Такое, да?»

«Нет…»

«Девушку?»

«Да не убили у меня никого…»

Я надеюсь, что это реакция на стресс. Но, кажется, она просто любит поболтать.

«Не хочешь — не говори», — чуть обижается Агния. Наверное, думала, что найдёт в моём лице более словоохотливого собеседника.

«Говорю же… Я просто ем. Это моя работа. Или… Способ существования, — я бросаю оценивающий взгляд на существо в кресле. — Нам пора идти. Попробуй встать».

Агния упирается руками в подлокотники, приподнимается. Она пока не уверена, что сможет справиться со своей новой биоформой. Осторожно опирается на хвост, но ещё держась руками за кресло, балансирует, выпрямляется.

«Забавно… Словно идёшь на спине… Которая ниже жопы».

Стягивая за собой по полу палас и куски оборванных обоев, она выползает за мной в коридор, прихватывается за косяк, боясь потерять равновесие.

«Я раньше хотела на восточные танцы записаться…»

«Ценная информация. Попробуй быстрее. Нам лучше убраться до подхода войск».

Лестничные пролёты даются прощё, хотя она по-прежнему почти не отпускает перила. Мы спускаемся вниз, пересекаем холл, усыпанный сверкающими кусочками разбитых зеркал. Толстая змеиная кожа, усиленная роговыми чешуйками, скользит прямо по ним без какого либо ущерба. Пыльный воздух наполняется солнечными бликами, играет лучиками цветного света.

«А кто там? Наши? Или не наши?»

«Наши».

«Тогда почему?…»

Я ловлю её непонимающий взгляд.

«Это всего лишь люди. Они могут быть недостаточно подготовлены или плохо проинформированы. Могут нервничать. Кто-то случайно выстрелит, я буду вынужден защищаться… Когда включаются рефлексы, я превращаюсь просто в…»

«Да видела я. На видосах. Страшно, п***ец. Но круто! А вообще так и надо с макаками этими! Скакали они… Доскакались теперь! Кастрюли, е**ные…»

«Так неправильно говорить. Во-первых, это тоже всего лишь люди. Во-вторых, ненависть — это эмоция. Эмоции тратят энергию. А нам не надо тратить энергию. Надо просто есть».

Она не дослушивает меня.

«Да какие они люди⁈ Они знаешь, что с братаном моим сделали⁈ В подвал забрали и пытали там. Потом выкинули мёртвого. Мы когда тело нашли… А он весь изрезанный. С него с живого кожу ножом снимали, прикинь! П***расы… Решили, с*ка, что он из ополчения. А у него просто штаны и куртка были типа военные. Не было других вещей. Достал такие и ходил… А сам он студентом был просто. У*бки… Мочить их, б**дь, всех надо! Если бы могла, я бы их живьём на части прям расп***расила…»

Я вижу, как резко переменилась моя Галатея. Кулаки сжаты. Вены на висках вздулись. Под кожей крутятся нити ризомы, прорастают сквозь волосяные луковицы, приводя в движение всю её чёрную гриву, будто превращая в клубок тонких извивающихся змей.

Да, она может. Теперь может… Ещё несколько секунд и вспышка гнева быстро сходит на нет. Не обнаружив вокруг подходящей добычи, ризома подавляет агрессию. Агния облегчённо вздыхает.

«Это странно… Раньше, когда я вспоминала весь этот ужас, то каждый раз плакала. А сейчас… Злость и вдруг… Пустота».

«Это нормально. Я же говорил… Гнев, ненависть и страх — это спутники слабости. Они несут в себе разрушение и хаос. А я — спокойствие, порядок и силу. И ты теперь тоже».

Она долго и молча смотрит прямо в мои глаза.

«Где же ты был все эти восемь лет?»

«Болел…»

Куда ни глянь, до самого горизонта всё поросло подмаренником. Ярко-жёлтые пушистые метёлки, как волны, колышутся под голубым небом. Дрон с надписью «Пресса» снимает сверху всю панораму. Зрители на другой стороне экрана с нетерпением ждут появления своей любимицы. Сегодня представление проходит без меня. Я такой же простой зритель. Но всё равно сижу в самом первом ряду — на башне развороченного «абрамса».

Метрах в трёхстах от меня находится, а вернее уже находился неплохо оборудованный тренировочный лагерь. До линии фронта сотни прикрытых ПВО километров. Могли ли «гарные службовцы» предположить, что сегодня их боевая подготовка пойдёт по особому сценарию? Это вряд ли… Сейчас там творится невообразимый кошмар.

Большие брезентовые палатки завалены. Несколько затентованных грузовиков буквально смяты и перекушены посереди. Исступлённо визжащие человеческие тела пытаются скрыться в высокой траве, но это бесполезно. Их смерть повсюду. В каждой травинке. В каждом сантиметре земли. В каждом вдохе заражённого спорами воздуха.

Щупальца гигантской многоглавой гидры толщиной с увесистое полено вылезают прямо из-под земли. Как зубастыми цветами, раскрываются хищными восьмистворчатыми пастями. Разбрасывают людей в стороны, ломая пополам, хватают, заглатывают целиком и рвут на части. Выблёвывают чёрную слизь, которая мгновенно взмывает вверх. Рои хищных клеток облепляют ещё тёплую трепещущую плоть, утаскивая в бурлящую тёмную жижу.

Техника, оружие, люди, живые и мёртвые, сама земля с травой и жёлтыми цветами — всё срывается со своих мест, сжимается в кучу, хрустит, хлюпает и пережёвывается. Посреди перекопанной площадки, словно гигантский гриб, в небо вырастает земляной колосс. Мёртвая голова из костей и глины, почему-то напоминающая мне Че Гевару. С обгоревшей покрышкой вместо звезды на округлом берете, с золотыми космами из вырванный цветов и с пустыми чёрными глазницами. Вокруг него ровными рядами из грунта всплывают белые черепа.

И всё замирает. Рассекая волны золотых растений, ко мне неспешно приближается Агния.

Она оборачивается, оценивая дистанцию, достаёт смартфон, выбрав наилучший ракурс, делает сэлфи на фоне своего творения в грациозной позе с четырьмя расставленными руками.

«Это ещё зачем? — спрашиваю я, — Холдинг уже всё заснял».

«Для персонального аккаунта».

«Чего?»

«Регнулась на платформе. Веду арт-бложек. Kali108. Уже тридцать тысяч подписчиков».

«Тоже мне художница…»

«А что? Музыканты уже были. Чем мы хуже?»

Мне нечего на это ответить, просто укоризненно качаю головой. А она срывает ближайшую жёлтую кисточку и, смеясь, тычет мне в лицо.

«Да расслабься ты… Понюхай! Чувствуешь? Мёдом пахнут».

И правда — мёдом. Глядя в смеющиеся зелёные глаза, я и сам невольно начинаю улыбаться. Сколько ещё притягательной человечности остаётся в этом чудовище. И кто она мне теперь? Моя жена? Сестра? Ребёнок? Может, я сам? Вопрос, остающийся вне тактических интересов генной инженерии. Но всё же шутливо спрашиваю:

«Ты понимаешь, что когда-нибудь мне придётся тебя съесть?»

«Зачем?» — так же весело переспрашивает она.

«Ну, я же феномен. Революция в биоинженерии. Апофеоз войны за выживание. Отец всех чудовищ, — ехидничаю я. — А все революции и войны в итоге всегда пожирают своих детей».

«В конце должен остаться только один, да? — смеётся Агния. — И какой план дальше?»

«Двинемся дальше — на запад».

«Нет. Твой план для последнего чудовища».

Я задумываюсь.

«Не знаю… Покрыть собой всю планету. Превратиться в мыслящий океан…»

«Зачем?» — она делается серьёзной.

«Чтобы обрести покой».

«Ну… Тогда я согласна».

Философские раздумья прерывает шум мотора. По заросшей грунтовке движется бронированный «хаммер». Свернув прямо на поле, он быстро приближается и останавливается напротив нас. Из кабины смотрит добродушный боец в натовской форме. Жёлтый скотч на каске. Шевроны с крестами и вилками. По экстерьеру просто калиброванный нацик. Не подкопаешься.

«Здоровеньки вам и вашей панночке!» — смеётся солдатик. И я вдруг узнаю своего вертолётчика.

«Ты что тут делаешь?»

«Вживаюсь… И улыбаюсь, — отвечает со вздохом. — Такая работа».

Он приветствует рукой съёмочный дрон. Свои, мол. Всё в порядке. Оператор удаляется. Ясно. Главным героям тоже пора менять локацию.

«Видали⁈ Махнул, как говорится, не глядя, — чуть высунувшись из окна, довольно хлопает он по борту машины. — Залазь назад! Я кругом тонирован. Ха! Подкину до первого КПП, а там уж сами…»

Мне вдруг кажется, что я вижу, как под его кожей крутится тоненькая чёрная ниточка. Пустили в серию? Да вряд ли… Почудилось, наверное. Садимся. Машина резво трогается с места. Снова выезжает на дорогу, поворачивает в западном направлении. Что ждёт нас там? Ещё больше еды. В этом я совершенно уверен.

Наш организм — не более чем набор клеток. Они не знают друг о друге. Отлаженный механизм вдруг оказывается просто колониями одноклеточных. И когда хрупкий биохимический баланс нарушается, исчезает и былое единство. Начинается саморазрушение, воспаления, рак…

До жути похоже на то, как живём мы. Винтики в государственной машине, создающие ячейки общества внутри гигантских человейников. Мы составляем целевую аудиторию. Входим в группы по интересам. Вливаемся в народные массы и вливаем в себя масс-медиа. Потребляем сами и служим пищей для чьего-то потребления. Нападаем и защищаемся. Может, и мы сами — клетки какого-то организма. Просто ещё не поняли этого… И кто я в этой пищевой цепочке? Консумент высшего порядка.