Фет - очерки жизни и творчества

2

Проучившись у Крюммера три года и проведя еще полгода в очень скверном московском пансионе профессора Погодина, Фет в 1838 г. поступил на словесное отделение философского факультета Московского университета.

Приезды на каникулы в Новоселки сталкивали Фета с новой бедой. Мать была тяжело больна, ей становилось все хуже и хуже, и вскоре после окончания Фетом университета она умерла. Чем она болела — из мемуаров Фета не ясно. Говорит он об «истерических припадках», о «меланхолии», о том, что она жила то в Орле, «чтобы находиться под ежедневным надзором своего доктора Вас. Ив. Лоренца», то в Новоселках, в особом флигеле, где всегда царила ночь и куда даже дети ее допускались лишь на несколько минут.

Через двадцать лет после ее смерти И. П. Борисов отвез свою жену — сестру Фета — Надежду, несколько раз сходившую с ума и теперь впавшую в уже неизлечимое безумие, в психиатрическую больницу под Петербургом, «и там, — пишет Борисов И. С. Тургеневу, — пришлось сдать ее доктору Лоренцу, старому знакомцу. Он 15 лет лечил ее мать, которая все эти годы была в сильнейшей меланхолии, — вот где и разгадка несчастной болезни — а мы никто этого вначале и не подозревали».

Наследственный характер болезни стал несомненным, когда один за другим сошли с ума оба брата Фета и Борисовой. Впоследствии сошел с ума и сын Борисовых. У старшей сестры Фета, Каролины Матвеевой, к пожилым годам также проявились признаки умственного расстройства.

В 1872 г. Тургенев, возмущаясь взглядами Фета, пишет Я. П. Полонскому «…он теперь иногда такую несет чушь, что поневоле вспоминаешь о двух сумасшедших братьях и сумасшедшей сестре этого некогда столь милого поэта. У него тоже мозг с пятнышком».

Когда Фет понял, что его мать сходит с ума, когда заподозрил и когда убедился, что она — носитель наследственной болезни, что, значит, и ему грозит сумасшествие, — этого мы не знаем. Этот круг душевного ада Фет особенно оберегал от посторонних взглядов. Не все ему, очевидно, открылось сразу. Но и того, что было пережито уже в первые два десятилетия его жизни, было достаточно, чтобы образовать резко выраженные черты характера и отношения к миру. Черты скепсиса, неверия в людей, в добро и справедливость выделяли Фета из круга молодежи, в котором он вращался в студенческие годы.

Характерный факт уже студентом-первокурсником Фет был непоколебимо убежденным атеистом. Для юноши 30-х годов, поэта-романтика, принадлежавшего к кругу молодежи, увлеченной идеалистической философией, это позиция необычная там были мучительные сомнения в религиозных истинах, были настроения «богоборчества» — здесь было спокойное и твердое отрицание.

Еще в пансионе Погодина Фет близко сошелся с учителем этого пансиона Иринархом Введенским. Впоследствии Погодин назвал Введенского «одним из родоначальников» русских нигилистов. И Фет в своих мемуарах называет Введенского «типом идеального нигилиста». В дальнейшем Введенский был связан с петрашевцами, сам он и его кружок оказали несомненное влияние на молодого Чернышевского.

Через тридцать лет после смерти Введенского из его бумаг был извлечен и напечатан в малораспространенном журнале «контракт», который 1 декабря 1838 г. заключили между собой Введенский и «г. Рейхенбах (имя вымышленное), который теперь отвергает бытие Бога и бессмертие души человеческой». Введенский утверждает, а «Рейхенбах» отрицает, что через двадцать лет он изменит атеистическим убеждениям. Г. П. Блок с полной убедительностью доказал, что под «вымышленным именем» Рейхенбаха скрылся Фет.

Г. П. Блок справедливо замечает при этом, что если бы пари было заключено не на двадцать, а на пятьдесят лет, Фет и тогда выиграл бы его. Непреклонным атеистом он остался до конца жизни. Когда, незадолго до его смерти, врач посоветовал его жене вызвать священника, чтобы причастить больного, она «ответила, что Афанасий Афанасьевич не признает никаких обрядов и что грех этот (остаться без причастия) она берет на себя». Этот факт сообщает биограф Фета Б. А. Садовский, который дает к цитированным словам такое примечание «Фет был убежденным атеистом. Когда он беседовал о религии с верующим Полонским, то порой доводил последнего, по свидетельству его семьи, до слез». Об атеизме Фета, о спорах, в которых он опровергал догматы религии, рассказывает в своих воспоминаниях старший сын Льва Толстого.

Ранняя трезвость скептической мысли исключала для Фета серьезное увлечение и религиозно-философскими концепциями и социальными утопиями, завоевывавшими умы и сердца его сверстников. Другое мощное увлечение противостояло в его душе «прозе жизни» упоение поэзией и жажда творчества, начавшиеся еще в пансионе Крюммера. Поэзия, казалось бы, была далека от того склада личности, какой вырабатывался в Фете под ударами судьбы. И одним из непреложных догматов стало для Фета на всю жизнь отделение глухой стеной «поэта» от «человека».

Погодин показал тетрадь стихов Фета Гоголю. Гоголь сказал «Это несомненное дарование». По указанию Фета в письме к Полонскому от 23 мая 1888 г., это произошло в декабре 1838 или в январе 1839 г.

Увлечение поэзией, возникшая вера в свое поэтическое призвание были, конечно, причиной выбора факультета. Впрочем, «словесные науки» мало захватывали Фета учился он плохо и вместо полагавшихся тогда четырех провел в университете шесть лет. Но эти годы были периодом большой поэтической работы и быстрого роста поэта. «Вместо того, чтобы ревностно ходить на лекции, я почти ежедневно писал новые стихи», — вспоминал впоследствии Фет об этом времени.

Большую роль в развитии таланта и интереса к поэзии сыграло сближение Фета со студентом-однокурсником Аполлоном Григорьевым, даровитым поэтом, впоследствии выдающимся критиком. Подружившись с ним, Фет стал просить А. Н. Шеншина поместить его к родителям Григорьева на полный пансион. В мезонине григорьевского дома в Замоскворечье, бок о бок с Аполлоном, Фет прожил свои студенческие годы.

Аполлон Григорьев был центром кружка молодых студентов, из которых многие впоследствии создали себе имя в науке, литературе, публицистике (Я. П. Полонский, С. М. Соловьев, К. Д. Кавелин, В. А. Черкасский и другие). В кружке господствовали философские, эстетические и поэтические интересы. Философией Фет в те годы не интересовался, гегельянской атмосфере григорьевского кружка остался чужд; с Григорьевым его сближала преданность поэзии «Связующим нас интересом оказалась поэзия, которой мы старались упиться всюду, где она нам представлялась, принимая иногда первую лужу за Ипокрену».

Было у друзей нечто сходное и в социальной биографии, столь мучительной для Фета. Аполлон был незаконным сыном своих законно женатых родителей. Он родился от связи своего отца с дочерью крепостного кучера. Когда это стало возможным, отец Григорьева женился на ней. Сын потомственного дворянина, Аполлон Григорьев числился мещанином. Его это, вероятно, нимало не беспокоило, но Фету, надо думать, легче дышалось в семействе тоже «неправильном».

Для Григорьева, юного идеалиста, склонного к мистицизму, Фет был демоном-искусителем, разрушавшим его веру своими сарказмами. «Помнишь, — пишет Фету Полонский, — как ты нашел Григорьева в церкви у всенощной, и, когда тот, став на колена, простерся ниц, ты тоже простерся рядом с ним и стал говорить ему с полу… что-то такое Мефистофельское, что у того и сердце сжалось и в голове замутилось…».

Никто в те годы не знал Фета так близко, как Григорьев. «Я и он — мы можем смело и гордо сознаться сами в себе, что никогда родные братья не любили так друг друга», — записывает Григорьев в 1844 г. в своих дневниковых «Листках из рукописи скитающегося софиста». Тем значительнее для нас характеристика личности Фета, написанная Григорьевым через год с чем-то после конца их совместной жизни.

В 1-м номере журнала «Репертуар и пантеон» за 1846 г. Григорьев поместил рассказ «Офелия. Одно из воспоминаний Виталина». Рассказ этот очень точно биографичен, что подтверждается полным совпадением событий, описываемых в нем и в автобиографической поэме Фета «Студент» (1884), где главными персонажами являются Фет и Аполлон Григорьев.11

В рассказе Григорьева Фет выведен под именем Вольдемара. Вот что говорит о нем Григорьев

«Он был художник в полном смысле этого слова; в высокой степени присутствовала в нем способность творения <…>. С способностию творения в нем росло равнодушие. Равнодушие ко всему, кроме способности творить, — к Божьему миру, как скоро предметы оного переставали отражаться в его творческой способности, к самому себе, как скоро он переставал быть художником. Так сознал и так принял этот человек свое назначение в жизни… Страдания улеглись, затихли в нем, хотя, разумеется, не вдруг. Этот человек должен был или убить себя, или сделаться таким, каким он сделался <…>. Я не видал человека, которого бы так душила тоска, за которого бы я более боялся самоубийства <…>. Я боялся за него, я проводил часто ночи у его постели, стараясь чем бы то ни было рассеять это страшное хаотическое брожение стихий его души».

Начать ту беспрерывную тяжбу со злой судьбой, которая красной нитью прошла через его дальнейшую жизнь, Фет не спешил. Пока в его жизни был один центр — поэзия. Видимо, думая о будущем, он еще надеялся на свой талант, быстро крепнувший и получавший признание. Поэзия, мечталось, принесет и «громкую славу», и «независимую будущность». «…Теперь мечты о литературной деятельности проникли и заняли все мое существо, иначе бы мне пришлось худо», — пишет Фет И. Введенскому в ноябре 1840 г.

Уверенность в своем будущем поддерживалась в студенческие годы Фета еще следующим обстоятельством. Брат А. Н. Шеншина Петр Неофитович, богатый холостяк, очень любивший Фета, не раз говорил ему, что «для уравнения» его с братьями и сестрами он оставит Фету по завещанию сто тысяч рублей. «…Он, — вспоминает Фет, — под веселую руку не раз обращался ко мне, указывая на голубой железный сундук, стоявший в его кабинете „не беспокойся, о тебе я давно подумал, и вот здесь лежат твои сто тысяч рублей"». А. Н. Шеншин не мог включить Фета, как недворянина, в раздел своих имений, но, резонно замечает биограф Фета В. С. Федина, «нельзя думать, чтобы он не нашел способа разделить свое состояние поровну между всеми детьми <…>. Не доказывает ли поэтому вмешательство П. Н. Шеншина того, что Афанасий Неофитович, в сущности, не смотрел на Фета как на своего сына и на этом основании решил не оставлять ему равной части в наследстве?». Не следует ли из этого, добавлю, и то, что Фет был осведомлен о намерениях своего отчима?

В 1840 г. девятнадцатилетнему поэту удалось выпустить книжку стихов. Дав ей претенциозное заглавие «Лирический пантеон», автор укрылся за инициалами А. Ф.

Это типичный юношеский сборник — сборник перепевов. Особенно ярко запечатлелся в нем ходовой байронизм конца 30-х годов. Преобладает тема «холодного разочарования». Увлекаясь Шиллером и Гете, Байроном и Лермонтовым, Фет одновременно увлекается и модным поэтом Бенедиктовым — эпигоном романтизма, прельщавшим смелостью образов и имитацией бурных страстей. Есть в стихах «Лирического пантеона» отзвуки и Баратынского, и Козлова, и Жуковского; есть и совсем архаические стихи в стиле ранних карамзинистов, с обилием мифологических имен и сплошными перифразами

Вчера златокудрявый,

Румяный майский день

Принес мне двух душистых

Любовниц соловья

Одна одета ризой

Из снежных облаков,

Другая же — туникой

Авроры молодой.

(«Две розы»)

Во всяком случае сборник Фета выделялся среди подобных ему юношеских сборников. Он был высоко оценен в «Отечественных записках», руководимых Белинским. Рецензент, естественно, нашел в книге «много недозрелого, неопытного многое, что задумано верно, не нашло себе верного отзвука; иное неполно, другому недостает ровного колорита, а кое-что даже и вовсе бесцветно». В то же время отмечается «благородная простота», «особенная ловкость, оборотливость и даже грация в стихе», «изобразительность». Общий вывод «…г. А. Ф. целою головою выше наших дюжинных стиходелателей».

Рецензия написана П. Н. Кудрявцевым. Белинский одобрил ее и даже нашел, что Кудрявцев еще «чересчур скуп на похвалы». «А г. Ф. много обещает», — добавляет он.

Зато редактор «Библиотеки для чтения» — беспринципный зубоскал Сенковский («Барон Брамбеус») — предал в своей рецензии «Лирический пантеон» беспощадному осмеянию.

Еще до выхода «Лирического пантеона» Фет настойчиво старался завязать связи с журналами, но терпел неудачи, и лишь с конца 1841 г. его стихи стали постоянно печататься в журнале «Москвитянин», который с этого года начали издавать университетские профессора Фета Погодин и Шевырев.

С середины 1842 г. Фет становится плодовитым сотрудником «Отечественных записок». За 1842 и 1843 гг. он напечатал в «Москвитянине» и в «Отечественных записках» 85 стихотворений.

Фет быстро созрел некоторые стихотворения, напечатанные в 1842 г., типичны для фетовской манеры и известны до сих пор в числе лучших произведений Фета.

Талант молодого поэта ценил Белинский. «Из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет», — пишет он в 1843 г. В обзоре «Русская литература в 1843 году» Белинский, кроме посмертно напечатанных стихотворений Лермонтова, считает возможным указать только «на довольно многочисленные стихотворения г. Фета, между которыми встречаются истинно поэтические», да на стихотворения Тургенева, «всегда отличающиеся оригинальностью мысли», а в обзоре «Русская литература в 1844 году» он отмечает как выдающиеся два посмертных стихотворения Лермонтова и стихотворение Фета «Колыбельная песня».

Нельзя не обратить внимание на одновременное сотрудничество Фета в «Москвитянине» и в «Отечественных записках». «Москвитянин» был органом официальной идеологии, издавался в духе верности началам «самодержавия и православия». Идейным руководителем «Отечественных записок» был Белинский, и Фет печатался здесь в тот период, когда Белинский повел в журнале — в пределах цензурных возможностей — проповедь материализма и социализма.

Одновременное участие в реакционном «Москвитянине» и в самом прогрессивном журнале того времени — «Отечественных записках» говорит о политической индифферентности Фета. Все же симпатии его склонялись на сторону Белинского, а не на сторону Шевырева и Погодина. Об этом свидетельствует стихотворный памфлет, написанный Фетом вместе с другим студентом.

В 1842 г. реакционный поэт Михаил Дмитриев напечатал в «Москвитянине» своего рода стихотворный донос на Белинского под заглавием «К безыменному критику». Фет и его товарищи, втайне от руководителей «Москвитянина», написали ответ в виде пародии на стихотворение Дмитриева. Этот ответ дошел до Белинского. «Спасибо тебе за вести о славянофилах и за стихи на Дмитриева, — пишет он Боткину, — не могу сказать, как то и другое порадовало меня».

Вот несколько строф из этого стихотворения

Жалко племени младого,

Где отцы, ни дать, ни взять,

Как хавроньи, всё, что ново,

Научают попирать!

………………………

Горько вам, что ваших псарен

Не зовем церквами мы,

Что теперь не важен барин,

Важны дельные умы.

…………………………

Что вам Пушкин? ваши боги

Вам поют о старине

И печатают эклоги

У холопьев на спине.

(«Автору стихов „Безыменному критику"»)

Стихотворение отражало тогдашние настроения Фета. Вспоминая об этом памфлете в позднейшем письме к Фету, Я. П. Полонский восклицает «Каким тогда был ты либералом!».

Но сочувствие прогрессивным взглядам у Фета явно не было ни глубоким, ни определенным. Правильнее говорить о легком налете подобных настроений. Никаких других свидетельств о них в творчестве Фета не сохранилось.

Начало поэтической деятельности Фета пришлось на самый трагический период истории русской поэзии. Только что был убит Пушкин. Вскоре убили Лермонтова. Через год после смерти Лермонтова погиб Кольцов. И сразу сошли со сцены все видные поэты.

40-е годы — это время, когда полного расцвета творческих сил должно было бы достигнуть пушкинское поколение. Ведь сверстникам Пушкина к началу 40-х годов было около сорока лет. Но поэты этого поколения не пережили своей молодости. Еще до ранней кончины Пушкина русская литература потеряла Рылеева, Веневитинова, Грибоедова, Дельвига, а непосредственно вслед за Пушкиным — Полежаева, А. Одоевского, Дениса Давыдова, Козлова. В начале 40-х годов еще появляются в журналах и выходят отдельными сборниками стихотворения Баратынского и Языкова, но и эти два поэта ненадолго пережили «пушкинскую плеяду» Баратынский умер в 1844 г., Языков — в 1846-м.

Крупнейший после Пушкина поэт его поколения — Тютчев в 20—30-е годы, оторванный от русской литературной жизни, публиковавший свои стихи главным образом во второстепенных изданиях и почти всегда без полной подписи, был мало известен читателям и не привлекал внимания критики; в 40-е годы он совершенно не печатался. Интерес критики к Тютчеву, систематическая публикация его стихов, его известность начинаются лишь в 50-е годы.

С необычайным успехом дебютировавший в середине 30-х годов Бенедиктов, объявленный соперником Пушкина, приобретший рьяных подражателей, среди которых были и Фет, и Некрасов в своих первых сборниках, потерял популярность у художественно развитых читателей так же быстро, как и приобрел ее, чему особенно способствовали статьи Белинского, вскрывшего в эффектных строках Бенедиктова напыщенность и позерство. В 40-е годы Бенедиктов печатается мало, с середины 40-х годов совсем перестает печататься; «воскресает» он ненадолго уже в новую эпоху и в новой роли либерального «гражданского» поэта.

Жив Жуковский. В конце своего пути — в 40-е годы и начале 50-х — он занимается только переводами да пишет несколько сказок, в подражание пушкинским. Из других поэтов, начавших свою деятельность до 40-х годов, остаются лишь очень мелкие или явно заканчивающие свое литературное поприще.

На опустевшую сцену в начале 40-х годов выходит новое поколение поэтов. В 1840 г. впервые появились в печати стихотворения Некрасова, Фета, Полонского, Огарева. Несколько раньше (в 1838–1839 гг.) были напечатаны первые стихотворения Тургенева, Майкова, Щербины, Каролины Павловой, несколько позже (в 1843–1844 гг.) начали печататься Аполлон Григорьев, Плещеев.

Эти новые имена принадлежали молодежи, выступавшей в печати почти что с первыми своими стихотворными опытами. В основном это люди, родившиеся в начале 20-х годов.

Среди поэтов нового поколения первое место впоследствии займет Некрасов. Но это произойдет не скоро, не ранее середины 50-х годов; вообще поэтом, заметным в литературе, Некрасов станет лишь во второй половине 40-х годов. Среди других поэтов своего поколения Фет бесспорно самый даровитый и значительный. Рано, еще студентом, выдвинувшийся, он без сомнения мечтал о славе первого поэта современности. Но к концу студенческих лет он должен был убедиться в том, что даже такая репутация не даст ему ни положения в обществе, ни материальной обеспеченности.

40-е годы, в особенности вторая их половина, и начало 50-х — это время резкого падения интереса и уважения к поэзии со стороны читателей, критиков, издателей и журнальных редакторов. В истории русской литературы не было периода, когда поэзия испытывала бы такое пренебрежение, как в эти годы. Количество выпущенных сборников по сравнению как с предыдущим, так и с последующим десятилетием крайне малочисленно. В печати эти сборники обсуждаются очень скупо, в критических обзорах поэзии почти не уделяется места. Отзывы ведущих критиков — прежде всего Белинского — о современных поэтах в 40-е годы все более суровы и презрительны. Стихов в журналах печатается все меньше, а с 1846–1847 по 1853 г. ведущие журналы вообще перестают печатать стихи, и книжки «Современника», «Отечественных записок», «Библиотеки для чтения» годами выходят без единого стихотворения. Поэты, возбудившие надежды в начале 40-х годов и оправдавшие их впоследствии, в это время почти совсем не печатаются. Стихотворения, датированные 40-ми годами, появляются в журналах или сразу в авторских сборниках уже в 50-е годы.

Причины этих явлений понятны. Слишком резок был контраст между творчеством только что ушедших великих поэтов и юношескими опытами поэтической молодежи, еще не четко выделявшимися из массовой поэтической продукции, в которой владычествовал эпигонский романтизм. Ни о каком соизмерении с предыдущей эпохой не могло быть и речи; всякое сравнение приводило к осуждению мелкости, бледности, узости современной поэзии.

Читатели сравнивали современную поэзию не только с поэзией недавнего прошлого, но и с современной прозой, и это сравнение оказывалось опять-таки невыгодным для поэзии. В прозе также произошла резкая смена деятелей. Гоголь и другие прозаики 30-х годов умолкли, а выступили в 40-е годы и начале 50-х Тургенев, Герцен, Гончаров, Достоевский, Григорович, Островский, Писемский, Лев Толстой. Этим писателям удалось быстро завоевать внимание и признание читателей. Все они связаны с новыми тенденциями критического реализма, проявившимися прежде всего в «натуральной школе», руководимой Белинским. Выдвинутые ею задачи описания быта, раскрытия и оценки социальных отношений естественно и полно осуществлялись в прозе в «физиологическом очерке», социальной повести. В прозе выражались прогрессивные идеи времени. Поэзия отставала от прозы в ней слабо отражались характерные для эпохи идейные искания, размежевания и. споры.

Упадок интереса к поэзии как нельзя ярче сказался на судьбе стихов Фета. После многочисленных публикаций 1842 и 18.43 гг. наступает быстрый спад.

В 1844 г. напечатано десять оригинальных стихотворений Фета и тринадцать од Горация в его переводе, в 1845 г. — пять стихотворений, в 1846 г. — шесть, в 1847 г. в журналах напечатаны три стихотворения, но случайные публикации в двух газетах дают еще одиннадцать стихотворений. В 1848 и 1849 гг. не печатается ни одного стихотворения Фета. В 1850 г. в периодических изданиях появляется пять его стихотворений, в 1851 г. — одно, в 1852 г. — два. Притом журнальные публикации 1846–1850 гг. — почти исключительно в журнале «Репертуар и пантеон», к редакции которого ближайшее отношение имел Аполлон Григорьев. «Отечественные записки» за эти годы поместили два стихотворения Фета, «Москвитянин» — одно.

Приходилось осознать, что самое дорогое на свете — поэзия — может только оставаться домашним занятием, но не опорой в жизни. Надо было сделать выбор основных жизненных целей и путей.

В 1844 г., в год окончания университета, Фет, кроме смерти матери, пережил еще одно горе. Брат А. Н. Шеншина, Петр Неофитович, обещавший оставить Фету большое наследство, уехал лечиться в Пятигорск и там скоропостижно умер, а «деньги неизвестно каким образом из его чугунки пропали».

В глубокой старости Фет дважды заполнил «Альбом признаний» — книжечку с отпечатанными вопросами, на которые обычно дамы просили отвечать знакомых мужчин. На вопрос «Самая тяжелая минута в вашей жизни?» — Фет оба раза ответил «Когда узнал, что все мое достояние расхищено».

Итак, надо было решать вопрос о дальнейшем жизненном пути. H. H. Страхов вспоминает о Фете «Он обладал энергиею и решительностью, ставил себе ясные цели и неуклонно к ним стремился». Решение на этот раз было принято крутое поступить на военную службу. Высшее образование в ту пору не было еще частым среди чиновников, Фету покровительствовали влиятельные профессора, он был вхож в литературные круги Москвы;12 все это могло способствовать устройству в Москве. Но стать чиновником или учителем — такую перспективу Фет отбросил. На военную службу Фет — разночинец без военного образования — мог поступить только унтер-офицером, с надеждой на сравнительно скорое производство в офицеры. Дальше его, видимо, ожидала лямка бедного провинциального офицера — бедного, потому что помощь Шеншина после смерти матери Фета стала скудной и нерегулярной, провинциального, потому что для службы в столичном полку нужно было не фетовское материальное и социальное положение.

Через какую ломку, через какие мученья и униженья предстояло пройти — это не могло не быть ясным Фету. Чем же объяснялось его решение? В своих воспоминаниях он лаконично отвечает на этот вопрос «Офицерский чин в то время давал потомственное дворянство».

По тогдашним законам уже первый офицерский чин делал получившего его потомственным дворянином, в то время как в статской службе, чтобы получить это звание, надо было дослужиться до чина коллежского асессора (соответствовавшего чину майора).

Принадлежность к «униженным и оскорбленным», как правило, облегчала разрыв с предрассудками и переход на сторону освободительных идей. У Фета было иначе. Жестоко раненное с детства самолюбие вырастило в его душе настойчивое желание возвратить утраченное «господское» положение и заглушило ростки оппозиционных настроений. Первым шагом на пути к далекой цели должно было стать завоевание дворянства.