Февраль - кривые дороги

Г Л А В А I

Послевоенная Москва, в которую ежедневно, ежечасно прибывали сотни тысяч отвоевавших победителей, — одни, остающиеся в ней, другие, едущие дальше, но с твердым намерением непременно выкроить час-другой, чтобы побывать на Красной площади, принести поклон Ленину, — была не просто столицей, землей, обетованной для всех советских людей как в годину бедствий, так и теперь, в дни народной радости, а чем-то куда более значимым, важным и, главное, дорогим!

Величественная, чисто прибранная, расцвеченная флагами Москва гостеприимно встречала и провожала своих гостей, заботливо кормила и поила их по аттестатам в столовых.

Вот почему улицы столицы днем и ночью, утром и вечером летом тысяча девятьсот сорок пятого года были густо заполнены военным людом в мундирах всех родов войск, среди которых немало встречалось и женщин.

Вместе с фронтовиками в столицу хлынул поток беженцев, истосковавшихся по родным местам, оставленным комнатам в коммунальных квартирах, может быть, уже кем-то занятым. Но едва они вступали на перрон Московского вокзала, как все трудности, им казалось, оставались позади.

Счастливо улыбающиеся лица тех, которым повезло быть запечатленными кинохроникой, вызывали у Анастасии Воронцовой, по мужу Майоровой, тихие слезы зависти, когда она сидела рядом с подругой Клавой Кузнецовой за девятьсот верст от Москвы, в темном зале заводского клуба на вечернем киносеансе.

Война кончилась, а они с Клавой все еще не могли поехать домой, им не находилось замены... Томятся здесь в разлуке с детьми, с родными!

...Но вот наконец пробил и их долгожданный час! Четыре года, проведенные на Волге, уходили в прошлое... А кажется, давно ли, захватив узелок с носильными вещами, она — Настя — тряслась с напарниками в товарном поезде, который вез все цеховое оборудование из светлого, теплого цеха в неотепленные конюшни с земляным полом и узкими в решетках оконцами...

Но Насте тогда было все равно, куда ехать и что будет с нею дальше, она словно окаменела от горя, проводив со свекровью в Тамбов годовалого сына Леньку и распрощавшись с мужем у дверей военкомата. Кругом громко причитали женщины, обнимая и целуя своих мужчин, просили беречь себя, а она только и могла, что смотреть на своего голубоглазого Васю, такого отчужденно-непривычного в солдатской шинели, да держать его загрубелую от напильника руку. Стиснуло что-то в горле, и только, а из сухих глаз не выкатилось ни слезинки. Они и поцеловались кое-как, ткнув друг друга затверделыми губами.

Этот их горький поцелуй долго потом преследовал Настю, будил ее по ночам на жестком топчане среди таких же, как она, беспокойно спящих усталых подруг, многие из которых уже ходили во вдовах.

Настя с Клавой — жены фронтовиков — жили в эвакуации как сестры: паек по карточкам шел в общий котел, с обувью, с одеждой тоже не считались. Письма мужей с фронта прочитывались друг другу вслух.

Будучи к тому времени слесарями со стажем, они работали в ремонтно-механическом цехе, от которого в прямой зависимости находился весь станочный парк завода. Станки, как и обслуживающие их люди, не знавшие передышки, тянули из последних сил. Если случалась поломка, то серьезная, цеховой механик сразу бежал к ним — ремонтникам.

Клава встречала его неласково — работы невпроворот, а тут еще подваливают!

— А сам-то ты на что? — сердито спрашивала она механика, хотя отлично понимала всю бесполезность своего раздражения. Но, как догадывалась Настя, ей доставляло удовольствие помытарить просителя, особенно если это был мужчина. «Смотри, Настя, к бедным бабенкам на поклон пожаловал!» — язвительно прибавляла она, явно распираемая хвастливостью, ибо портреты «бедных бабенок» — лучших слесарей-ремонтников — не сходили с доски Почета.

Свободное время, как ни редко выпадало оно, подруги тоже проводили вместе. Из шумливого общежития они уходили в читальню, и там каждая занималась своим делом. Настя сочиняла очередную заметку для многотиражки, Клава писала письма мужу, родителям. Лицо ее становилось то задумчиво-строгим, то растроганно-нежным. Губы иногда шевелились, повторяя написанное.

Настя в такие минуты не решалась заговаривать с подругой. Сама она могла писать письма только по ночам, когда все спали. Тогда легче было переноситься то в незнакомый город к своему мальчику, где протекали его детские годы, то попадать к мужу на фронт в суровую тесноту танка или, потеряв контроль над своим воображением, вдруг внезапно оказаться в самой гуще танковой атаки, все подминающей на своем пути.

Но нельзя было, невозможно касаться этого даже в воображении... Она немедленно приказывала себе переключить мысли на дом, представить уютный теплый флигелек среди зимнего сада или летом, с окнами, открытыми в благоухающие кусты сирени с непросохшими от росы сизо-фиолетовыми гроздьями...

Флигелек их цел, ухожен, в нем живут родные люди, не подверженные опасностям войны, ведь Москва давно уже стала глубоким тыловым городом, а от редких атак с воздуха столица научилась хорошо защищаться... Имелся такой райский уголок в Настиной душе и, что прекраснее всего, воочию существовал на земле!..

Флигелек семьи Майоровых, Настя знала об этом от Василия, служил когда-то подсобным помещением для состоятельных московских людей, которые могли себе позволить иметь дачу в Сокольниках, на одной из живописных просек.

После революции новые жильцы приспособили дачи под все сезоны года, а в подсобном помещении держали разный скарб, дровишки, пока хозяйственный кузнец, ютившийся в полуподвальной комнатушке, не высмотрел его. Это и был отец ее Василия.

Получить разрешение у местного начальства на право переделки нежилого помещения в жилое не составляло больших хлопот, а вот с какого боку подступиться к делу, кузнец не знал. Жена посоветовала поклониться многочисленной деревенской родне.

— Не на баловство просим, сообразят небось, как хорошо иметь в столице пристанище!

Родня покряхтела, но дала. От гостей отбою не было: одни спали и видели себя студентами рабфаков, другие были не прочь рассмотреть на досуге все достопримечательности златоглавой.

Флигелек в три комнаты получился на славу; ростом невысок, но окна по-городскому большие, широкие, гостеприимно глядели в палисадник с сиреневыми кустами.

Семья зажила в свое удовольствие, особенно когда расплатилась с долгами.

Флигелек держали в исправности, и снаружи и внутри все покрашено, оклеено. Чисто намытые полы устланы домоткаными в синюю полоску половиками.

Разразившаяся война погрозила было флигельку запустением, да по зову дочери приехала из подмосковного городка Ксения Николаевна и поселилась в нем полновластной хозяйкой.

Вновь ожил флигелек, заблестел чистотой. Ксения Николаевна, не меняя своей профессии больничной нянечки, устроилась в госпиталь неподалеку от дома. А тут вскорости к ней постучались незваные гости: три молоденьких красноармейца-зенитчика, что расположились по соседству, прямо в парке. Парни попросили извинения за беспокойство, излагая свою нехитрую просьбу разжиться кипятком, а что касается заварки, продуктов, то они у них найдутся.

Ксения Николаевна захлопотала: накрыла на стол скатерть, выставила нарядные фарфоровые чашки, тарелки цветастые.

— Уважили, мамаша, премного довольны вами! — уходя, горячо благодарили Ксению Николаевну красноармейцы.

— Не за что, сынки, я рада-радешенька, что могу послужить вам — воинам нашим! В любой час заходите, как в дом родной! Мои-то детки все в разлете...

«Настенька, — писала мать дочери крупными буквами, с грамматическими ошибками, но весьма толково, — за меня не тревожься, живу я, можно сказать, хорошо, а главное, в тепле. Помощнички рядом объявились, я им постираю, поштопаю, а они дровец принесут. Куда как счастлив наш с Васей флигель! Только опостылело мне одиночество, болит моя душенька за вас. Редко, правда, но навещает меня Тоня. Она вышла замуж за своего прежнего жениха и живет неплохо. Мария пишет, что она попытается вернуться в Москву».

Мария с сыном Митей приехали к Ксении Николаевне в то лето, когда война перевалила на третий год.

Проводив Михаила на фронт, Мария выхлопотала себе перевод с заочного отделения института на дневное. Она училась в машиностроительном институте при автомобильном заводе, практику проходила на своем родном «Шарике», в своем бывшем инструментальном цехе.

Настя писала, что ее до того порой загрызает тоска по Леньке, что она готова бросить все и отправиться к нему пешком по шпалам до самого Тамбова безо всякого пропуска и разрешения на то... Готова, но не может, не имеет права! Война чуть ли не ежедневно оголяет на заводе целые участки, оставляя их в лучшем случае на женщин, а то и на подростков. Да и чем она, спрашивается, лучше той же Клавы, до неузнаваемости исхудавшей.

Насте с Клавой пока везло: мужья их были живы. Филиппа Клейстерова пуля пощадила. Трижды раненный Василий Майоров, подлечившись в госпиталях, вновь возвращался в строй. Он воевал в танковых войсках, был механиком-водителем и после пятого ордена сообщил жене, что он, как бывший слесарь, танк изучил в совершенстве и что поэтому у нее есть твердая надежда ждать его со Звездой Героя!

Прочитав письмо, Настя испугалась:

«Что это он там, так и беду на себя накликать недолго!»

«Не смей, слышишь, Вася, не смей дразнить судьбу!» — пригрозила она ему в ответ и пожаловалась, что становится суеверной. Оно и немудрено, когда столько горя вокруг!

Муж послушался, поприутих. А звание Героя Советского Союза он все же получил к концу войны, о чем ей сообщили в парткоме, вызвав поздравить. Телеграмму от Василия принесли позднее. Она была из Москвы, где он в Кремле получал награду.

Настя торжествовала. С этой минуты она без колебаний поверила в его возвращение домой живым и здоровым и уже не боялась загадывать вперед.

Г Л А В А II

Анастасию Дмитриевну Майорову многие помнили на заводе еще Настей Воронцовой — литкружковкой, — чье имя часто появлялось на страницах многотиражки. И те, кто это помнил, продолжали звать ее просто Настей, хотя ей шел уже тридцать четвертый год и она заведовала производственным отделом газеты.

Вся Настина жизнь протекала на виду завода: закончив его училище, она работала слесарем, пока не поступила учиться в Литературный институт. Мало того, вся Настина родня тоже осела на заводе: муж, сестра и ее муж, Михаил Карпов, который теперь заведовал в заводском клубе художественной самодеятельностью. Не завод — дом родной! В любую минуту по внутреннему телефону можно было вдоволь наговориться друг с другом. А с Антониной Самохиной виделись в редакции ежедневно.

Зазвонил самый надоедливый внутренний телефон на столе секретаря редакции. Он, случалось, надрывался по целым дням, мешая работать. Сотрудники окрестили телефон «наш старшой».

Но что греха таить, внутренний аппарат для газетчиков был своего рода палочкой-выручалочкой: любой срочный материал можно было выудить по нему, не спускаясь в цехи.

Настя дотянулась рукой до трубки, сказала привычно:

— Редакция слушает!

— Настя, это вы? — робко осведомился на том конце провода незнакомый женский голос. — У меня к вам одно небольшое дело... Нет, простите, — извинилась женщина, — большое! Вы можете сейчас выслушать меня?

— По телефону?

В трубке помолчали. Доносилось учащенное дыхание, затем снова голос:

— Нет, разговор не телефонный. Я могу подойти к вам в редакцию. Или, может быть, лучше написать, чтобы со всеми подробностями?

— А в чем, собственно, дело? — начала было Настя, но ее прервали.

— Да, попытаюсь изложить на бумаге, собрать несколько подписей, потом занесу... До свидания!

— Пожалуйста, как вам удобнее, — сухо проговорила Настя, невольно проникаясь каким-то бессознательным чувством тревоги.

Но отчего оно? Что женщина не назвала своего имени, так это пустяк, она сама собиралась пожаловать в редакцию... А вот тон разговора! И сделанный упор «на все подробности», точно эти неведомые подробности могли касаться ее — Анастасии Майоровой...

Настя с минуту посидела в задумчивости. Да нет, мнительность одна... Вероятнее всего, работница хочет заручиться поддержкой газеты, чтобы получить разряд повыше или определиться в прославленную бригаду... А подоплека всему — жилищный вопрос. Численность рабочих на заводе растет куда быстрее, нежели строятся дома.

«Будут основания, постараюсь помочь этой женщине», — подумала Настя, вновь придвигая к себе недописанную статью о передовом отделении инструментального цеха мастера Кузнецовой.

Близилась пересменка — самое удобное время поймать кого нужно. В трех комнатах редакции, кроме Насти, ни души. Нет и Антонины. Ее машинка зачехлена, но на столе, как всегда, ничего не убрано.

Антонина, наверняка, делает прическу в парикмахерской или торчит в клубе у Миши.

Тоня овдовела второй раз и потому искала общества.

Настя не могла себе позволить ни парикмахерской, ни даже театра, дорожа каждой минутой, чтобы всегда иметь задел на номер, а то и на два вперед. Это часто давало ей возможность уходить с работы пораньше, являться в свой институт за часок-другой перед началом занятий, чтобы поработать в его уютной читальне — небольшой угловой комнате с дощечкой на двери «Здесь в 1812 году родился А. И. Герцен».

Не прошло и десяти минут, как Настя с удовлетворением поставила точку, сама довольная статьей и еще более довольная за свою Клаву, наконец решившуюся подать заявление о приеме кандидатом в члены партии, — одну из рекомендаций дала ей Настя.

В дверь постучали.

— Можно?

— Заходите, кто там?

Дверь медленно приоткрылась.

— О-о-о, мастер Кузнецова — редкий гость! Прошу, очень кстати. Хочешь послушать мою статью про тебя? — спросила Настя, предлагая подруге стул.

Клава грузно села. Мучнистое, без единого признака бывалого румянца лицо ее выглядело уставшим.

— За статью спасибо. В газете лучше прочту, а слушать не стану. Я к тебе на минутку всего, соскучилась... — отвечала она, как видно, чем-то озабоченная. — Была, понимаешь, в отделе кадров, — продолжала она, — крупно поговорила там. Взяли моду посылать на мой участок одних сосунков, напильник в руках держать не умеют. Ты, говорят, обучишь, воспитаешь в своем коллективе... Это сказать легко!

— Не прибедняйся, Клавдия, в самую точку говорят, — перебила ее Настя, вызвав на лице подруги молодую, озорноватую улыбку. — Чем ты сильна — так сильна! Ну, а дома у тебя все в порядке?

— Порядок. Откармливаю мужа щами с кашей, как истинного плотника. К осени планирует закончить дом.

Справившись в свою очередь про Настину семью, Клава заторопилась.

— Извини, Настенька, конец смены, а свой глазок — смотрок!

— Ну, беги, беги, успехов тебе!

Оставшись одна, Настя взглянула на часы. До конца работы было полчаса. Мужу звонить бесполезно, рыскает где-нибудь по цеху, едва ли его найдут.

Она позвонила домой.

— Сынуля, как жизнь, как отметки?

Об отметках она спросила между прочим, сын — неизменный отличник, что даже несколько пугало мать, уж очень прилежен! Всегда за столом, за книгами, неизвестно, когда бывает на улице.

— Привет работникам печати! — пропел Леня молодым петушком. — У меня все в норме, но есть претензии к нашему уважаемому шеф-повару... Опять в меню пятиклассника затесалась молочная овсяная каша на второе!

— Вот я тебя по загривку... «затесалась»! — раздался у трубки несколько визгливый голос тетки Акулины. — Настена, здравствуй! — это уже в трубку. — Ты усовести его, вели не привередничать. Сама знаешь, я меню на неделю вперед обдумываю с учетом на растущий возраст. К тому же беру пример у Ксюши, у твоей мамы, как она для Маниного Мити готовит...

Звонок в кабинете редактора, где стоял городской телефон, вернул Настю к действительности. Она взглянула на часы: было самое время надевать черную котиковую шапку, котиковую, вернее, под котик, шубу и быстрее к трамваю, пока не хлынул поток рабочих.

— Слушаю. Редакция, — несколько недовольным голосом проговорила она.

— Алло, я не ошибаюсь — Анастасия Дмитриевна? — неторопливо, с чувством собственного достоинства спросили в трубке.

— Не ошибаетесь! — слишком поспешно и, очевидно, тем самым выдав свое смятение, ответила Настя, в миг узнав этот бархатистый мужской голос.

— Здравствуйте, Настя, я, как видите, действую по пословице: если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе... то бишь, как издатель, я интересуюсь вашей повестью, — быстро прибавил он и, помедлив, спросил: — Вы, надеюсь, не позабыли, что я могу считать себя в некотором роде крестным отцом вашей книги?

— Разумеется, не забыла. Наоборот, я благодарна вам, Кирилл Иванович!

— Тогда нужно встретиться, поговорить. У вас найдется лишний отпечатанный экземпляр? Привезите его. Секретарь подскажет вам, в какие дни меня можно застать в редакции!

Настя стояла в знакомой до мельчайших подробностей комнате, машинально уставив взгляд в окно, за которым продолжали падать редкие снежинки, медленно оседая на недавно расчищенные фонари заводской крыши, на снующие по двору электрокары с аккуратно поставленными друг на друга небольшими ящиками.

«Как он мог позвонить, зачем?.. — стучали в голове мысли. — Раз кончено, то кончено. Я не хочу начинать все сначала и ему не позволю!»

Г Л А В А III

Путь от завода до института на Тверском бульваре давно для Насти стал привычным. Она преодолевала его двумя трамваями: сначала ехала до переезда на пятьдесят первом, памятном ей еще с начала строительства завода, когда трамвай ходил по одноколейке, затем пересаживалась на шестнадцатый номер к Никитским воротам.

От Никитских ворот она шагала бульварами все прямо и прямо, еще издали высматривая, когда между деревьями покажется Пушкин с задумчиво склоненной головой, в сюртуке, со шляпой. Шла по той самой земле и мимо тех старинных особняков, где, очевидно, много раз ходил поэт — и в одиночку, и с друзьями, и в обществе нарядных дам.

Сегодня Настя проделала свой путь от завода к институту и, как всегда, по обыкновению зашла в читальню. Не заниматься, нет, она не делала даже попытки сосредоточиться, беспрестанно думая о том нежданно объявившемся человеке. Она не сомневалась, что и он сейчас думает о ней, не может не думать, раз позвонил сам, нарушив уговор.

...Уже продавали в цветочных киосках мимозу в тот март, когда она, студентка второго курса, впервые шла к нему в редакцию на улице Горького. Руководитель творческого семинара, их милый «А» в квадрате», как он назывался за глаза между студентами, будучи членом редколлегии журнала, подготовил ей эту встречу с главным редактором.

— Ступайте, Настя, он прочитал ваш рассказ и хочет говорить с вами!

«АА» объявил ей об этом за три дня. Целых три дня пытки, сомнений, надежд!

За зданием телеграфа на четырехэтажном доме небольшая внизу вывеска с названием «толстого» журнала. Сколько раз, случалось, Настя проходила мимо, читала примелькавшуюся вывеску, но ей и в голову не приходило, что настанет день, когда ее пригласит сюда сам главный редактор, и, кто знает, возможно, именно сегодня будет решаться ее дальнейшая творческая судьба!

Она решила воспользоваться советом мужа: остановиться на минуту и припомнить, кто она. Уважаемый человек на заводе — раз, привлекательная женщина — два, особенно в этом сером шерстяном платье с большими, витыми пуговицами от воротника до пояса, и, наконец, жена Героя Советского Союза.

А ну, берись за ручку, открывай дверь и, погасив волнение, шагай вперед!

Он поднялся ей навстречу из-за стола: высокий, стройный, темноволосый, с пробивающейся сединой на висках. Таким он помнился ей по портрету в своей последней книге. Извинился, схватившись было за пиджак, что висел на спинке стула, но так и не надел его, остался в белой рубашке с галстуком.

— Вот вы какая, Анастасия Воронцова, — пожимая ей руку, заговорил он. — Кстати, это ваша фамилия или псевдоним?

— Как вам сказать... по мужу у меня другая фамилия, но писать я решила под своей.

Он внимательно посмотрел на нее, спросил:

— А давно вы начали писать?

— Давно, Кирилл Иванович, со школьной скамьи, как говорится...

— Приятно, когда в литературу идут люди с жизненным и профессиональным опытом. Это чувствуется по вашему рассказу. Садитесь, пожалуйста!

Настя опустилась в мягкое кресло у большого письменного стола, заваленного рукописями. Где-то здесь, вероятно, лежал и ее рассказ.

Про сидящего перед ней человека она знала, что он-то выступил с первой, сразу прославившей его книгой, еще до тридцати. Разница между ними в двенадцать лет, а по положению — масштаб неизмеримый. Он автор многих романов, лауреат, депутат Верховного Совета.

Нет, она не завидовала, — смешно было бы, — но с невольным уважением приглядывалась к нему: везение или особая одаренность?

— Я прочитал ваш рассказ, не скрою, с удовольствием, — заговорил главный редактор. — Вы на верном пути. И знаете почему? У вас есть своя, рабочая тема. Поведайте-ка мне коротенько о себе, — попросил он.

Настя ощутила, как румянец радостного оживления медленно заливает ей лицо. Она выпрямилась в кресле, помня о дурной привычке несколько сутулиться.

В какой-то миг Насте показалось, что он с одобрением принимает все, что она рассказывает о себе. Когда она дошла до работы в редакции, куда по рекомендации парткома была переведена из цеха, он перебил ее:

— Вам нравится сотрудничать в многотиражке?

— Нравится. Теперь я как бы обозреваю завод сверху и, разумеется, продолжаю бывать внизу, в цехах.

Кирилл Иванович, приподняв брови, улыбнулся:

— Хорошо ответили и верно! Только вот как будет у вас со временем? Работать, учиться и писать...

— Пока выкручиваюсь.

— Пока! — многозначительно повторил он, затем, помолчав, спросил: — Признайтесь, с каким самым главным желанием вы шли сюда, ко мне?

Настя опустила глаза — не от смущения, от досады. Выпытывает, словно девочку, и это с его-то проницательностью! Сам ведь был когда-то в ее положении.

— С надеждой услышать от вас ответ, в каком номере журнала будет напечатан мой рассказ... — медленно подбирая слова, проговорила Настя, с ужасом замечая, что он избегает ее взгляда.

Кирилл Иванович стал копаться на столе, перебирая рукописи, нашел ее рассказ с завернувшимся уголком на первой странице, бережно расправил его.

— Так. Все правильно, все понятно. Но я, к сожалению, должен огорчить вас, — теперь он снова смотрел на Настю. — Рассказ не на уровне журнала. В другом месте, ручаюсь, его напечатают, а я не могу! В вашем рассказе материала заложено на целую книгу. Не губите его. Пишите повесть, роман. Послушайтесь меня, как я однажды послушался Дмитрия Фурманова. Я долго думал над вашим рассказом, захотел посмотреть на его автора, чтобы утвердиться в своем мнении. И вот я не изменил его, наоборот... Впрочем, если вы будете просить, настаивать, — я даю вам время на раздумье... Приходите ко мне снова, если возникнет желание посоветоваться. Всегда рад помочь вам!

Он замолчал, высказав свое, молчала и Настя. Кроме «возьмут или не возьмут», с которыми она пришла сюда, у нее в запасе было еще одно: возможно, рассказ вернут на доработку. Особенно Василий готовил ее к этому варианту, по его убеждению, самому вероятному. Но быть начисто отвергнутой... расстаться с мыслью прочитать свой рассказ в этом журнале!

Настя не скрыла своей растерянности.

— Я не знаю, как мне быть... Я никак не соберусь с мыслями, — кончиками пальцев она принялась растирать виски, словно от внезапно возникшей боли.

И это движение, как позднее признался ей Кирилл Иванович, растрогало его и даже несколько поколебало.

— Я же сказал, — мягко возразил он, — думайте и обязательно приходите! Окончательное решение за вами. Однако вообразите себе такую картину... Пролетают год, два — и вы сидите вот так же у меня в кабинете уже не автором рассказа, а целой повести — он бросил на нее веселый взгляд и как-то лихо подбоченился.

«Шутлив, задорен не по годам, а все потому, что удачлив!» — невольно отметила про себя Настя.

Ей почему-то не хотелось дать этому человеку с первого раза похоронить ее надежды.

— Ладно, буду думать! — протягивая руку на прощание, пообещала она.

Настины раздумья шли по проторенному пути: в Литинституте кое-кто уже пробовал свои силы в повестях, романах — пора и ей браться за большую вещь, именно теперь, когда у нее завязывается контакт с журналом. Написать книгу будет нелегко, а выйти с нею в свет и того, наверное, труднее. Старые студенты утверждают, что начинающий автор «на брюхе наползается», прежде чем напечатается.

Через неделю она вновь была у главного редактора.

— С чем пожаловали, выкладывайте, — встретил он ее настороженным вопросом чуть ли не у самой двери кабинета.

Едва услышав, что Настя принимает его предложение и приблизительно обдумала сюжет повести, он обрадованно привстал с места:

— Я не ошибся! Из вас выйдет толк... Ну-ка тяните из портфеля, что там у вас заготовлено. Тяните, тяните.

Настя заколебалась. Стоит ли постороннего человека посвящать в свои первоначальные зыбкие замыслы? У них в институте бытовало мнение, что не стоит и даже вредно — потом может пропасть желание писать.

Но он ждал, и она уступила.

Через полчаса она чувствовала себя с ним на равных. Под его всегда неожиданные восклицания, словечки вроде «Умница у мамы дочка!» или «Фу, куда же вас заносит!» Настя вскакивала, как и он, спорила и, кажется, не стеснялась в выражениях.

Давно уже все сотрудники разъехались по домам, горел свет лишь в одном кабинете. Кирилл Иванович сам кипятил на плитке чай, густо заваривал прямо в стакане, жадно пил, угощал Настю, приговаривая:

— Мы на Волге все водохлебы!

В десятом часу Настя стала укладывать свои бумажки в портфель. Она много записала нового, а главное, было такое ощущение, будто она в самом деле «перелопатила», как говорил Кирилл Иванович, весь материал, пригодный для повести.

— Заморил я вас? Устали? — посмеиваясь, довольный, спросил он.

— Устала.

— А как у вас на творческих семинарах?

— Ну, если бы с нами занимались, как вы сегодня со мной, мы, наверное, все бы в гении вышли!

Кирилл Иванович молодцевато расправил плечи, сказал не без хвастливости:

— Где ему! — он имел в виду «АА». — Вы видели его письменный стол? Точь-в-точь игрушечный прилавок: матрешки разные, сувенирчики. На таком столе ничего путного не напишешь, писатель он хлипкий и учитель негодный.

Настя вспыхнула. «АА» у них на семинаре ходил если не в классиках, то уж, во всяком случае, занимал достойное место в литературе!

— Не слишком ли, Кирилл Иванович?

Он рассмеялся в ответ, пожал плечами.

«Похоже, самоуверен и избалован известностью!» — подумала тогда Настя, с трудом переламывая в себе вдруг вспыхнувшее чувство неприязни к Кириллу Ивановичу.

...Да, тогда она еще могла анализировать его слова, поступки, принимать их или осуждать.

Настя сидела за столом в читальне над разложенными для вида учебниками по истории партии, которую предстояло сдавать в весеннюю сессию. Ее томило одно чувство: куда смотрела она, о чем думала, когда этот человек начал бурно вторгаться в ее жизнь?.. Если бы им руководило одно бескорыстное чувство! Так нет же, она не лопоухий Василий, она чуть ли не с первой встречи стала понимать свою женскую власть над ним, хотя он продолжал вести себя безукоризненно: ни единого срыва, ни намека. Правда, у нее имелось веское оправдание: самозабвенно погруженная в работу над повестью, она не позволяла себе думать о чем-нибудь постороннем и меньше всего о том, во что выльются их отношения...

Он не зря, не из-за одного любопытства спрашивал ее, как у нее со временем. Он подгонял ее, торопил писать главу за главой, придирчиво прочитывал их, делал свои замечания, хвалил или разносил, называл ее Настюхой, не церемонился по тому или иному поводу потревожить подопечного автора своим звонком среди ночи.

— Послушайте, да вас не узнать! — заговорил он как-то при встрече. — Надо принимать меры, так дальше не пойдет...

Она пропустила мимо ушей его слова — не мудрено и похудеть, урывая на сон не более пяти часов в сутки. Закончит повесть — отоспится, поправится.

Но он со своими возможностями рассудил иначе. Через два дня, не спросив даже Настиного согласия, устроил ей полугодовой творческий отпуск на работе и в институте.

— Пишите, не переутомляйтесь да кстати нагуливайте потерянный жирок... На глаза мои иначе не показывайтесь! Слышите? — вполушутку, вполусерьез напутствовал он ее, вызвав к себе в редакцию. — Так вас и муж родной разлюбить может.

— Вася, уж не отказаться ли нам от его опеки? Боюсь, не раскаяться бы потом... — попробовала было она заикнуться мужу.

— В чем раскаяться? — удивился он, вытаращив на нее свои глазищи. — Большой писатель верит в тебя, создает условия... Не мудри, Настюха!

«Ох, и дурак же ты слепой!» — охнула про себя Настя, больше всего раздосадованная тем, что муж назвал ее Настюхой, у волжанина перенял!

В эти полгода Василий по выходным дням сновал курьером между ними: отвозил написанные главы, привозил с замечаниями. Иногда на словах передавал Насте пожелания Кирилла Ивановича, если ему было недосуг изложить их на бумаге.

Она дописывала последние главы, когда Кирилл Иванович на целых два месяца исчез из ее жизни, изредка напоминая о себе лишь цветными открытками из-за океана, которые Василий брал в бригаду показать ребятам и заодно похвалиться: вот-де какая литературная гранд-персона не обходит вниманием его половину!

А половине было не до шуток, она, наверное, и повесть не докончила бы, не владей ею сознание, что каждая фраза будет прочитана Им.

Ей не удавались любовные сцены; поля рукописей пестрели его пометками.

«Худо! Через стекло, что ли, целуются ваши герои?» Или: «Крови подлейте им в жилы вместо чернил...» А на одной из страниц, которая, видно, особенно пришлась ему не по вкусу, он, обычно писавший издевательски непонятным почерком, на сей раз постарался четко, как приговор, вывести следующее:

«Ваши герои объясняются в любви, стоя на ходулях... Покопались бы в своем любовном багаже, припомнили бы... Или его у вас совершенно нет? Несовременная вы женщина, Анастасия Воронцова!»

Настя, сама не зная почему, спрятала эту страницу от глаз Василия.

В разлуке с Кириллом Ивановичем, когда он был далеко, по ту сторону планеты, Настя перестала узнавать себя.

Что-то вдруг, помимо ее воли, неожиданно сдвинулось в душе, точно приоткрылась какая-то затворка, и полилось и затопило ее исподволь созревшее чувство.

Она переписала заново все любовные сцены в рукописи как бы с натуры, не выпуская из мысленного взора себя и его. Вот, презрев все условности, он говорит ей о любви, и она слушает его, не пытаясь прервать... Опереться на его твердую добрую руку — это ли не счастье? Возможно оно или нет?

В первый миг встречи она как бы не узнала его — помолодевшего в кургузеньком клетчатом пиджаке, — но, охватив глазами его сановитую голову с зачесанными назад волосами, встретив устремленный на нее его взгляд, призывный, затаенно-ждущий первого слова, первого шага, она, повинуясь внутреннему толчку, бросилась к нему на шею.

Кто-то постучал в дверь, и они отстранились друг от друга. На пороге стояла секретарь с папкой в руке.

— Вам пора ехать, Кирилл Иванович, здесь собраны все документы, — она протянула их ему. — Возьмите!

— У телеграфа в пять, буду ждать тебя в машине! — скороговоркой вполголоса произнес Кирилл Иванович, обращаясь к Насте.

Через несколько часов, когда они, оставив шофера в машине на обочине дороги, бродили по лесу, Кирилл Иванович с нескрываемым раздражением проклинал себя, проклинал ту некстати подвернувшуюся поездку, надолго разлучившую их. Он не сомневался, что у них сейчас было бы все по-другому, не оставь он ей времени на сомнения и раздумья...

— Девчонка ты и трусиха. К тому же тебя заедает самоанализ. Или нет, ты просто самоедка...

Не отвечая, она села на упавший старый дуб с необхватным стволом. Присел и Кирилл Иванович.

Чем больше горячился он, тем спокойнее становилась Настя.

«Как объяснить, — думала она. — Почему он, литератор, умеющий с тончайшей верностью вписать чувство любящей женщины, не понимает, что шофер, ждущий у обочины, встретит нас многозначительной ухмылкой?»

— Не молчи, Настя, скажи хоть слово. Какая преграда между нами? — спрашивал Кирилл Иванович. — Я испытываю к тебе чувство, которому в моем возрасте цены нет. Ты чуткая, ты понимаешь все. Ты видишь, я тут весь перед тобой!

Настя схватила подвернувшийся под руку сучок и, наклонившись, чтобы скрыть от Кирилла Ивановича лицо, стала взрыхлять им около своих ног слой прошлогодних листьев, испещренных солнцем и тенью от росших напротив берез. С дороги доносился шум проезжавших машин, напоминая о городе, о доме. Настя вдруг как бы со стороны взглянула на себя, одетую в светлое с кремовой каймой по подолу платье, белые босоножки на загорелых ногах со слегка запыленными пальцами. Вспомнила, с каким душевным замиранием собиралась сюда на такое, в сущности, запоздавшее свидание в ее жизни. Нет, о том, что оно запоздавшее, ей тогда и в голову не приходило. Кем была она в те минуты? Замужней женщиной? Матерью сына? Полно... так ли? Просто Настюшка Воронцова, которой от роду дай бог наскрести восемнадцать лет. Прошлого нет, все в будущем! И ее по-новому красивое в ожидании счастья лицо в ореоле светлых волос...

Настя с ужасающей ясностью поняла всю неповторимость того, что происходило сейчас между ними... Есть он и она с тоской по нему. И его слова: «Я тут весь перед тобой!..» Они дорого стоят, может быть, всей ее предыдущей жизни! Разумом она понимает это, но ничего не в состоянии изменить... такова уж, видно, у нее натура!

— Простите меня, Кирилл Иванович, пожалуйста, простите, — заговорила Настя, резко отбрасывая сучок в сторону и выпрямляясь.

Он настороженно, почти испуганно уставился на нее своими по-цыгански черными глазами.

— За что простить, о чем ты, Настенька?

— Да вот... мне не нужно было принимать ваше приглашение ехать сюда, потому что, потому... — в замешательстве она не находила слов. — Ну, короче говоря... вы верно однажды подметили, что я... я несовременная женщина! Да, мне страшно стыдно будет, — она особенно выделила слово «стыдно», — взглянуть в глаза своему сыну Леньке!

Кирилл Иванович несколько секунд с удивлением вглядывался в нее, потом взял ее руку, поцеловал в ладонь.

— Ах, да на черта сдалась мне эта современная женщина в твоем толковании!

Он порывисто поднялся с дерева, стал закуривать, высекая из заморской зажигалки огонь. Раз, другой — и все впустую. Чертыхнувшись, полез в карман за спичками, достал, чиркнул. Жадно затянулся и тогда только взглянул на Настю.

— Ты извини меня, дурня, за то, что я тут наплел тебе! Я ведь черт, а ты ангел. Сидишь вот передо мной — до того желанная! Так бы схватил, обнял, чтобы все твои косточки хрустнули...

Он сделал было движение к ней. Она встала, шагнула в сторону.

— Фу, ну до чего все глупо! — зло пробормотал Кирилл Иванович. — Знаешь, давай условимся так: ну, съездили в лес подышать вольным воздухом, погулять. У нас нет причины ссориться, сердиться друг на друга. Верно? А теперь не грешно и подкрепиться.

При последних словах он засунул два пальца в рот, пронзительно свистнул, подождал. Через несколько секунд в ответ раздался свист.

— Ага, вон Васятка мой. Сейчас появится с корзиной вкусных вещей. Поедим, потолкуем. Отпробуем заокеанской влаги. Не возражаешь?

Выпив две рюмки подряд, не притрагиваясь к еде, Кирилл Иванович заметно повеселел. Угощал Настю, угощал шофера, ловко приготавливая им бутерброды с икрой и непонятными яствами в красивой упаковке.

— Американские, — небрежно пояснял он и тут же добавил с досадой: — За два месяца так нас обложили разными приемами, экскурсиями — дышать нечем! Простой народ мы только и видели, что из окна автомобиля. А ну их к ляду! Расскажи лучше ты, Настя, о себе: как жилось, работалось? Напрасно мы не прихватили с собой твоего героя! Ты не видел его, Василий? Он твой тезка, но вернее будет... русский Иван. Простодушный рубаха-парень!

— Кирилл Иванович! — предостерегающе произнесла Настя.

— Разве я брякнул что-нибудь обидное? — в свою очередь возразил он с притворным удивлением.

В машине он предупредил Настю:

— С твоим героем мы отныне враги. Он добровольно тебя не уступит, несмотря на свое добродушие! И я не откажусь от тебя! Только сдается мне, дело не столько в твоем герое, сколько в тебе самой...

С этой поездки не проходило дня, чтобы Кирилл Иванович не напоминал о себе. Прочитав последние главы повести, написанные Настей в его отсутствие, он поздравил ее с успехом.

— Теперь начинай с первой главы и шлифуй, оттачивай каждое слово, каждую мысль. Характеры у героев выписаны, и все они расставлены по своим местам. Ты способная и у тебя железный зад! Засядешь — сделаешь!

Но Кирилл Иванович сам мешал Насте работать: то вызывал ее к себе в редакцию, то подавал за ней машину к институту. Первые минуты их встреч проходили, как правило, по-деловому. Он настолько вжился в ее повесть со своей безукоризненной памятью, что мог без рукописи подсказать, где следовало подчистить тот или иной эпизод, а где написать его заново и как именно.

Настя не могла не слушать его с почтительным уважением. Недаром Кирилл Иванович назвал себя однажды в шутку «дойной коровой», из него так и сыпались разные идеи, советы, и она пользовалась ими, отлично понимая, что они идут на пользу рукописи.

Сколько Настя ни давала себе обещаний держаться настороже, не проворонить нужную минуту, вовремя прервать их встречу, он, словно разгадав ее хитрость, всегда внезапно менял тему разговора, изо дня в день повторяя одно и то же.

Он больше не может, не хочет, наконец, ждать! У него есть благоустроенное жилье, куда она может переселиться на первое время.

— Предупреди мужа, ну, скажи ему, так и так... Ты же взрослая женщина, сама решай свою судьбу!

— Я уже решила ее давно, — безуспешно возражала Настя.

Он закипал гневом.

— То давно было. И ты его никогда не любила... Да, да! Теперь ты полюбила... Кого ты обманываешь?

Вскоре он сказал ей:

— Вот что, не лучше ли мне самому поговорить с ним. Эка невидаль — жена уходит от мужа!

Но едва Кирилл Иванович произнес эти слова, как сам был испуган происшедшей в Насте переменой.

— Попробуй только сунься к нему! — побледнев, пригрозила она, впервые называя его на «ты». — Не забывай — он отец моего Леньки, и сын любит его!

...Настя вздрогнула. Зазвенел звонок по всему институту, извещая о начале занятий. Она поспешно стала собирать раскрытые учебники и укладывать их в портфель.

Почти два часа она провела в полном одиночестве наедине со своими мыслями. Никто не потревожил ее, не спугнул. Спасибо за то заветным стенам. А звонок Кирилла Ивановича можно объяснить просто: узнал, наверное, от их руководителя творческого семинара о безуспешных попытках автора устроить рукопись в печать, ту самую рукопись, в которую вложено немало его труда, и пренебрег их решением больше никогда не видеться... Так, и только так! Напрасно ты обольщаешься, Анастасия Воронцова, будто он позвонил потому, что не выдержал, истосковался по чужой жене!

О сегодняшнем звонке следует обязательно сказать Василию, но поосторожнее. Сама с некоторых пор уверяла мужа в придирчивой, необоснованной требовательности главного редактора к ее повести, потому, дескать, она и обходит стороной возглавляемый им журнал. И вдруг...

«Да, вдруг! Раз позвал, стало быть, не прочь предложить помощь. Не отказываться же от нее, ибо я, мало сказать, устала бегать по издательствам, я близка к отчаянию!»

Г Л А В А IV

Если не кривить душой, а положа руку на сердце откровенно признаться себе, так ли уж был неожидан для нее звонок Кирилла Ивановича, то Настя должна бы была сказать — нет! Ибо все эти восемь месяцев она подсознательно не переставала ждать его, сначала мучительно, вздрагивая при каждом телефонном звонке и загораясь надеждой. Потом она уже не сомневалась, что пройдут год, два, наконец, и все уляжется в ее душе!

Нашла же она в себе решимость расстаться с ним ради сына. В чем Леня провинился перед нею? Как поймет он и как переживет разрыв матери с отцом при его-то столь неровном здоровье? По-матерински ли будет нанести ему такой удар? Пусть лучше она зажмет свое сердце в кулак, перестрадает молча. И Кирилл Иванович утешится. Зрелый, видавший виды мужчина — пожил небось в свое удовольствие!

Все в жизни имеет начало и конец. Все! Как и ее запоздало вспыхнувшее чувство к другому человеку... Не платить же за него нестерпимо дорогой ценой!

Стоило Насте вызвать в воображении весь ужас своей начисто разбитой жизни, как она готова была скорее отрубить себе руку, нежели поднять ее к телефону! Кончено и слава богу, она осталась в привычной, налаженной жизни, не причинив зла ни сыну, ни мужу, которого тоже следовало пожалеть. Как хорошо и как давно они знают друг друга...

Знакомства, как такового, не было. Работали в одном цехе, при встречах здоровались. На собраниях часто сидели рядом. Однажды Василий увязался проводить ее до общежития. В комнату не зашел, распрощался у крыльца, по всем признакам смущенный любопытными девчонками, облепившими окна.

— Ничего себе, подцепила добра молодца, — похвалили они Настиного провожатого. — Пожалуй, повиднее твоих стихотворцев будет!

— Да, недурен! — лишь бы сказать что-нибудь, не задумываясь, отвечала Настя.

Потом несколько дней спустя, когда Василий пригласил ее в Сокольнический парк покататься на каруселях, она как следует рассмотрела своего кавалера.

Добрый молодец с ухаживаниями не навязывался, вел себя с девушкой по-товарищески, поговорить находил о чем. Рассказал, как брал расчет на заводе, год работал лесорубом на Севере. Не постеснялся признаться почему: заболела сестренка, нужны были деньги, чтобы отправить ее пожить на Юге, закрепить лечение.

— Ты ее, между прочим, должна знать. В одном потоке в ФЗУ учились. Она помнит тебя!

Настя не помнила, но поинтересовалась, как сложилась дальше судьба сестры.

— Нормально сложилась. Правда, она по совету врачей из цеха перевелась в контору. Там ее облюбовал один инженер. Ждут пацана. Собираются назвать Васюткой в мою честь! — как-то особенно по-доброму улыбаясь, рассказывал Василий.

— У вас, должно быть, очень дружная семья! — сказала Настя.

Они шли по широкой липовой алле к пруду. Присутствие весны, набухающих почек, тонкой свежести апрельского воздуха давало о себе знать — дышалось легко, усталости после рабочего дня как не бывало.

Василий не сразу ответил, а когда заговорил, голос его звучал глуховато, чуть взволнованно.

— Ничего живем. Делить нам нечего. Отца с полгода назад похоронили, так что теснее стали друг к дружке.

Настя с сочувствием взглянула на своего спутника. Несколько шагов они прошли молча. Потом Настя спросила:

— А почему ты меня позвал именно в Сокольники?

Он вдруг вспыхнул, притворно закашлялся, но быстро преодолел свое смущение.

— Ладно, я скажу... — Василий помедлил, как-то по-особенному проницательно присматриваясь к девушке. — Я живу здесь рядом, на просеке...

У Насти вырвался возглас удивления: живет рядом, а все равно провожает ее в другой конец города до самого общежития!

— Да, я живу рядом, — настойчиво повторил он. — И мое желание — зазвать тебя к нам, познакомить с матушкой...

Настя откровенно залюбовалась им. Отважно парень признается в своих чувствах и о матери как хорошо сказал — такого огорчить жалко!

— Хорошо, Вася, я с удовольствием зайду к вам, только в другой раз!

— В другой так в другой, я подожду!

В середине месяца, после получки, Василий пригласил Настю в Большой театр на «Сказку о царе Салтане». Они сидели близко к сцене. Василий в темно-синем костюме, Настя в голубом крепдешиновом платье.

Поднялся занавес над сценой. Появился дворец Салтана с широкими ковровыми лавками по стенам и у окон, с цветными ромбообразными стеклами, за которыми просвечивались силуэты дворцовых теремов с высокими крышами, пышные одежды, сверкающие каменья на женских кокошниках, расшитые сапожки с загнутыми вверх носками — вся та далекая старина добродушно-жестоких, придурковатых царей, жившая в воображении еще с детских лет, когда впервые были прочитаны сказки Пушкина, теперь воочию предстала перед глазами Насти.

С появлением в сказке чудом спасенного сына царя Салтана Настя невольно покосилась на своего кавалера. Если Василия с его глазищами, слегка вздернутым носом на свежем круглом лице нарядить в островерхую шапку и бархатный кафтан Гвидона, то Белая Лебедь вполне может величать его «князь ты мой прекрасный!».

На обратном пути из театра половину дороги Василий с Настей шли пешком. Пребывая в отличном настроении, Настя читала свои стихи, а Василий сдержанно, но умно, к ее удивлению, разбирал их.

Настя не удержалась, рассказала ему про письмо Демьяна Бедного, на память процитировала начало:

«Настенька, вы определенно большая умница!..»

— Ну, под этой строкой я со всем моим удовольствием могу подписаться! — воскликнул Василий.

— Спасибо! — снисходительно поблагодарила Настя и как бы между прочим заметила, что на днях должен состояться ее творческий отчет в кабинете рабочего автора. Пригласительные билеты, а их более сотни, уже отпечатаны и разосланы.

Василий поинтересовался, в чем заключается такой отчет.

— Свое что-нибудь прочитаю, затем будут выступления. Обычно на подобных мероприятиях предпочитают курить фимиам... — небрежно пояснила Настя.

— Мне нельзя разжиться одним билетиком?

— Нельзя, Вася, поздно уже, — явно говоря неправду, отказала Настя, вспомнив, что на вечере обещали быть ее друзья — «литературные пареньки», а они языкастые, догадливые. Начнут потом донимать ее новым поклонником.

«Литературными пареньками» Настя называла своих сподвижников по литобъединению при одном журнале, где она была признана «своей, на уровне». Начинающие прозаики и поэты с юношеской самонадеянностью приписывали себе исключительное право на утонченность чувств и глубину переживаний, отказывая в том прочим людям, не причастным к миру искусства. По этой теории следовало, что Василий в интеллектуальном смысле значительно ниже их, и его сам бог велел выставить перед девушкой в невыгодном свете. После же сегодняшнего вечера Насте не хотелось Василия Майорова отдавать на растерзание «литературным паренькам».

У подъезда общежития, двухэтажного стандартного дома, взглянув на светящееся в их комнате окно, она поторопилась протянуть кавалеру руку.

— Благодарю за чудесно проведенный вечер!

Напевая, Настя поднялась по лестнице в комнату на четверых, где не особенно заботились об уюте. Поначалу, когда вселяли после барака в этот казавшийся им верхом благоустроенности дом с туалетом и раковиной, рвение было: сложившись, купили клеенку на стол, раздобыли горшок герани для украшения окна, да на том и успокоились. Самая хозяйственная из всей четверки, Клава Кузнецова, и та быстро сдалась.

Настю в комнате поджидали с расспросами: как и что в Большом театре, в котором им еще не доводилось побывать. Послушать Настю одно удовольствие: так все распишет, будто сами только что оттуда.

Настиным поклонником не интересовались — много их у нее, только никто ей всерьез не нравится после Федора Коптева!

На свой творческий отчет Настя отправилась в спокойном расположении духа, что перед отходом она успела зафиксировать в дневнике.

В кабинете рабочего автора при ВЦСПС все места были заняты. Приглашенные литкружковцы с московских предприятий пришли настроенными деловито, с карандашами и блокнотами, о чем не без заковырки поведал Насте Владимир Ивлев.

Настя удивилась его недоброжелательности, пожала плечами: ну, с карандашами, и что? Недаром «литературные пареньки» серьезно утверждали, что если выдать забытый рассказ Льва Толстого под своим именем, то и гениального старца не пощадят невежды!

Начал рыжий, слегка сутуловатый парень, откровенно назвав себя новичком в литературе, но тем не менее взявший смелость высказать свое мнение о рассказе.

— Вот беда в чем, — он недоуменно развел руками, сделав скорбную мину на лице, — рассказа-то, как такового, нет! Есть заготовка, зарисовка к рассказу, одним словом, что хотите... Налицо лишь необоснованное желание автора назвать столь сырой материал рассказом!

В зале неодобрительно зашумели, кто-то выкрикнул:

— Лишнее ляпнул... Мы сюда собрались помочь своему товарищу, а не оскорблять его! Давай без загибов, а то мы сейчас тебя и с трибуны долой!

Рыжий оратор с трибуны ушел сам, а обсуждение рассказа вошло в обычное русло: в меру похваливали, немного поругивали, однако все сходились на одном: девушке нужно продолжать писать, только копать глубже!

Настя слушала и похвалы, и критику, стараясь придать лицу непроницаемое выражение, заносила пометки в записную книжку. К концу выступлений у нее собралось много возражений на разные замечания, потом махнула рукой — стоит ли? Кое-что ей пойдет явно на пользу при новой переделке рассказа, и за то спасибо.

Она встала, радушно поблагодарила всех выступавших и пообещала, не щадя себя, даже если придется лечь костьми, копать только глубже!

Юмор оценили, аудитория осталась довольна таким заключением. Окружив Настю, просили домашний адресок, совали свои адреса на случай, если придет охота увидеться вновь или обменяться сочинениями.

Разрумянившаяся Настя знай себе приговаривала:

— Пожалуйста, в любое время!

Это была популярность и не стоило пренебрегать ею.

Дома перед девчонками Настя предстала победительницей.

— Отчет прошел великолепно. Есть, как всегда, побежденные! — добавила Настя с улыбкой и стала пренебрежительно высыпать на стол кучу бумажек с адресами.

В среду, в день выхода многотиражки, Настю ожидал «сюрприз»: небольшая заметка рассказывала «О творческом отчете А. Воронцовой перед литературной молодежью столицы».

Настя прочитала, и у нее зарябило в глазах, кому-то понадобилось так нехорошо оболгать ее! Выступление рыжего парня излагалось в газете как единое мнение всех присутствующих на вечере, к тому же подчеркивалось, что рассказ, до этого уже дважды переработанный Воронцовой, увы, вновь вызвал обильные критические замечания.

«Володька Ивлев — его работа!» — мгновенно пронзила Настю догадка. Она оглянулась, Клава уже стояла рядом.

— Но ты-то, надеюсь, веришь мне? — сердито спросила Настя. — Я вам рассказала правду про свой вечер, только правду... А этому отверженному ухажеру Ивлеву понадобилось сводить со мной счеты!

— Не во мне дело! Тебе надо сходить в редакцию объясниться... Ишь как распубликовали!

У Насти заныло сердце от этих слов. Уж если подруга так говорит!

— Схожу, конечно. Потребую немедленного опровержения.

Настя побежала в редакцию, даже не спросив на то разрешения мастера.

Сотрудники газеты, литкружковцы, да и она сама — все давно знали, что Ивлев влюблен в нее. Она не подавала ему никакой надежды, о чем довольно прямо сказала еще в больнице.

«Но Ивлев, судя по его сегодняшнему поведению, надеялся... Стоило ему несколько раз увидеть меня с Васей Майоровым, как он стал здороваться со мной сквозь зубы или вообще отворачиваться!»

В редакции Настин приход остался незамечен, а давно ли ее встречали здесь шумными возгласами, комплиментами. Стул Ивлева пустовал. Настя постучалась к редактору.

— Можно?

— Можно. Я ждал твоего визита. Не доглядел, каюсь, — первым заговорил редактор и тем самым как бы обезоружил девушку. — Глупо получилось насчет двух переработок... Каждый мало-мальски грамотный человек знает, что «Войну и мир» Толстой переписывал множество раз!

— Но, Михаил Петрович, в заметке вся суть искажена. Вам подтвердит это каждый, кто присутствовал на вечере.

— Вот как?!

— Честное комсомольское!

Он посмотрел на девушку, что-то обдумывая, помолчал. Потом, заметив, что она стоит, придвинул ей стул.

— Хочешь моего совета? Мы не писали, ты не читала. А Владимир выказал себя ослом. Я ему намылю шею, уж поверь!

Зазвонил телефон, редактор снял трубку. Звонили из райкома партии, и, как видно, по серьезному вопросу, редактор тотчас позабыл о присутствии девушки.

Настя тихонько встала, прикрыла за собой дверь. Слезы душили ее.

У тисков Настя побоялась взяться за напильник, нутромер был зажат почти готовый, а запороть его ничего не стоило. Она бесцельно принялась рыться в тумбочке с инструментами, лишь бы протянуть время до конца смены.

Подошла от своих тисков Клава, с сожалением взглянула на потерянное лицо подруги.

— Ты была в редакции? Ну что там?

У Насти хватило силы усмехнуться.

— Представь себе, они, оказывается, не писали, а я не читала.

У Клавы блеснули и расширились глаза, она замахала на Настю руками, будто та сказала нечто несусветное. В глубине души Клава верила газетной заметке, потому что с детства привыкла верить печатному слову, как верили ее отец, мать и, вероятно, все жители их деревеньки.

Насте каким-то чудом мгновенно передалось это. Оскорбленная, она зло проговорила:

— А... поди ты! Размахалась тут!

Все, оказывается, непрочно в мире: любовь, дружба, простое человеческое понимание друг друга. Вот ведь как получается: даже пожилой человек, редактор, которого она, сама не зная за что, уважала до сегодняшнего дня, отпустил ее со странными скользкими словами, вероятно, ни на секунду не вникнув, как она себя будет чувствовать после подобной пощечины.

Настя поторопилась одной из первых в раздевалку.

Желтое, канареечного цвета, платье сидело на девушке как влитое и нравилось ей самой. Сейчас она даже не посмотрелась в зеркало, надевая черную костюмную жакетку. Затем шкафчик со спецовкой — на ключ, и Настя влилась в людской поток, всегда наводящий на нее ощущение горделивой причастности. Шел рабочий класс — опора державы, носитель всего доброго на земле. Ей ли, дочери комиссара, растерзанного озверевшими кулаками на глазах семьи, не знать этого?

— Настенька, обожди! — окликнул ее мужской голос у проходной. Она замедлила шаг. Из толпы навстречу к ней пробивался Василий Майоров, единственный человек, которому она могла обрадоваться сейчас. — Здравствуй, а я-то думал, проглядел тебя. Какая ты нарядная сегодня!

— Праздник справляю в честь первого печатного вранья обо мне! Не читал разве?

— Читал, — он поморщился.

На улице они остановились. У заводоуправления в такие часы было полно народу. К цистерне с квасом прилип огромный хвост жаждущих освежиться.

Давно ли отмечали Первое мая — скупое на солнце и знобкое, а сегодня — ярко, тепло. Саженцы лип в земляных четырехугольниках, зажатых между асфальтом, уже успели зазеленеть.

Василий, взглянув на них, проговорил:

— А в парке сейчас каково — воображаешь? — и, увидев подходящий трамвай, позвал: — Наш, Настенька, поехали!

В трамвае Василий согнал рассевшегося было парня, усадил Настю, украдкой посматривая на ее унылое лицо, кляня в душе разухабистую заметку.

Они ехали в Сокольники с двумя пересадками, только у парка Василий не позволил Насте встать, пробормотав:

— Еще три остановки не дотянули...

Она покорно села, все отлично понимая. Не дотянули так не дотянули. Он вез ее к себе домой показывать матери. Домашним обедом, наверно, угостят.

Перед низеньким флигелем в палисаднике Василий остановил Настю у старого ветвистого тополя.

— Я должен тебя предупредить кое о чем... Понимаешь, Настенька, матушка моя простая женщина... Одним словом, она поймет так: если девушка согласилась зайти к парню в дом, значит, она его невеста! — взволнованно выпалил он и попросил: — Ты, пожалуйста, прости меня!

— Ах, делай как хочешь, — вяло отвечала Настя, стоя с опущенной головой. — Я так одинока сегодня, ты не можешь себе представить! — вдруг сорвались с губ Насти слова, совершенно неожиданные для нее самой. И лишь только она произнесла их, слезы хлынули из глаз.

— Настенька, милая, успокойся, — горячо заговорил Василий, полуобнимая девушку за плечи и уводя ее прочь от дома. — Я понимаю, тебя возмутила эта глупейшая, насквозь лживая заметка. Я сам возмущен не меньше тебя, — признался он, движимый одним желанием: разговорить, утешить, взять на себя ее боль. — Хочешь я схожу в редакцию и по-мужски поговорю там? Разреши! — Уловив в лице Насти нечто вроде протеста, Василий поправился: — Тогда в партком пойду, как член бюро партячейки. А что? Имею полное право по общественной линии вправить мозги заводской прессе. Им прямой резон поддерживать свою работницу, а не кувалдой стукать. Глупейшие, недалекие люди!

Они сидели на скамейке под высоким кустом черемухи, еще не вполне расцветшим, но уже благоухающим. Василий обнимал Настю за вздрагивающие плечи, вознося благодарность судьбе и тому мало знакомому носатому журналисту, который, сам того не ведая, навредив Насте, помог ему завоевать доверие самой прекрасной на свете девушки, а может, кто знает, и ее любовь!

Потом Василий предложил отревевшейся Насте умыться под брызгами фонтана, прежде чем зайти перекусить в кафе.

Знакомство с его матерью на сегодня откладывалось, но оно должно было обязательно в скором времени состояться, в чем уже не сомневался Василий!

Отныне отсчет времени для Насти и Василия шел с того незабываемого, так много изменившего в их жизни вечера в парке! И хотя между ними еще ничего определенного не было сказано, однако оба чувствовали, что все уже предрешено. Расставаясь вечером, они утром в цехе должны были пусть мимоходом, но увидеть друг друга, обменяться улыбками, взглядом. После работы, оставив все дела, они бросались в переполненный трамвай и уезжали в свой мир. Художественные выставки, концертные залы, прогулочные катера по Москве-реке — все виденное и слышанное ими в эту пору никогда раньше не доставляло им того наслаждения и неизгладимого очарования, которое они испытывали теперь вдвоем!

Домой Настя возвращалась поздно: быстро раздевалась, тушила свет. Говорливость ее будто иссякла: девчонки терялись в догадках. Клава сердилась: разве так должны поступать подруги?

Телеграмма от Ксении Николаевны развязала Насте язык:

— Все, девчонки! Получила от мамы благословение, последние денечки с вами кукую. Замуж выхожу!

— За кого, ты шутишь?

— Вполне серьезно, Клавочка. За Василия Майорова.

— Ой, не верю! Разве ты любишь его?

— Как сказать. Люблю, не люблю — понятия растяжимые. По-моему, выйти замуж — это все равно что лотерейный билет вытянуть. Я верю в свой билет! Потому и выхожу. Вася — человек, который мне нужен: серьезный, заботливый...

Клава исподлобья, не мигая смотрела на свою обожаемую, по всем статьям, как ей казалось, превосходящую ее подругу, и никак не могла смириться с мыслью, что о столь важном событии в жизни Насти она узнает со всеми вместе. Ну, не обидно ли это!..

— Девчонки, что я вижу? Вы никак рассердились на меня? Напрасно. Дело серьезное, я предпочитала решать его без чьих-либо нажимов, подсказок. Дружбу впредь, надеюсь, порывать не станем? Верно, Кланечка?

Она протянула ей руку. Клава руки не взяла, бросилась на шею, всхлипнула. Потом, утерев слезы ладошками, улыбаясь, проговорила врастяжку:

— Ох, не будет мне отныне от Филиппа Клейстерова отбоя! — и, помедлив, весело закончила: — Благой пример не в урон. Возьмем и мы обкрутимся!

И поженились год спустя. Настя записала тогда в дневнике: «Клавину свадьбу справляли у нас в доме. Целых два дня гуляли. Пишу это, а Клава стоит рядом, клянчит разрешения написать несколько строчек в мой дневник. Увековечиться пожелала. Даю...»

«Филипп и Василий — парни наидостойнейшие! Но фамилия у моего избранника не из лучших, и я остаюсь при своей. Вася Майоров как супруг может служить образцом моему Филе: хлопотлив, заботлив, обожает жену, любит своего отпрыска. О Насте, поскольку она является моей подругой, умолчу. Она знает мое распрекрасное мнение о ней...»

Под записью стояло: «1940 год. 2 мая. Моя свадьба в Леничкин день рождения».

А чуть ниже ее, Настиной рукой:

«Уж очень высокопарно выражаешься, подружка! Впрочем, не взыщу, сойдет!»

Оставался год с небольшим до того воскресного утра, когда разом рухнула их молодая жизнь!

В дневнике это время уместилось на сорока страницах. Дальше — война!

«Час назад проводила Васю, судя по слухам, прямо в пекло, под Харьков, где идут ожесточенные бои. Его матушка, прощаясь с сыном накануне, сказала ему в дорогу: «Отныне у меня одна жаркая молитва, одна-единственная просьба к господу богу — вернуть мне моего голубчика Васю под родной кров живым и невредимым». И я, если бы верила в бога, просила бы его милости о том же самом».

...Настя захлопнула дневник, сидела неподвижно, устремив перед собой ничего не видящий взгляд. В эти минуты ей казалось: все, что было или могло быть с Кириллом Ивановичем, — предательство, необъяснимое наваждение...

«А может, все же объяснимое? — спросила она себя. — Ведь девяносто человек из ста обвинили бы меня в корыстных целях... Важной дамой при масштабном человеке захотелось быть и заодно на белых конях в литературу въехать! Кому-кому, а уж жене главного редактора солидного журнала все издательства доступны — пиши только!»

Увидев перед собой дневник на столе, она снова взяла его и наугад раскрыла.

На листке стояла дата: 11 февраля 1945 года.

«В скорбные минуты уныния и сомнений, которые иногда овладевают мною, я люблю перечитывать свои дневники. Глубоким безмятежным молодым счастьем веет на меня с их страниц, успокаивает, вселяет надежду, что встреча не за горами с «моим голубчиком Васей», как звала его покойная матушка, с тем самым Васей, которого я полюбила за его порядочность, серьезность и, разумеется, горячую любовь ко мне — всегда уравновешенную, правдивую!» — прочитала Настя, удивляясь своей тогдашней прозорливости.

Г Л А В А V

Голубчик Вася вернулся домой через год с месяцем после окончания войны, когда Настя с сыном уже жили в родном флигеле, чуть ли не ежедневно получая письма из Берлина.

Встречать Василия собрались все домочадцы: Настя, Ксения Николаевна, Мария с Митей и мужем.

Василий соскочил с подножки мягкого вагона еще на ходу поезда, оживленный, молодой, в отлично сшитой форме майора.

Ленька, как увидел отца, так и впился вспыхнувшими глазами в его Звезду Героя.

Обняв одной рукой подбежавшего сына, другой — Настю, Василий то целовал их, то отстранял от себя, жадно рассматривая с головы до ног.

— Как вытянулся, уже школьник, — говорил он сыну. — Я бы не узнал тебя! А ты не изменилась, Настюшенька. Да ты совсем у меня девчонка, такою я и помнил тебя всю войну. Как я исстрадался по тебе! Мамаша, здравствуйте. Манечка, и ты тут! И ваш Дмитрий, племяш мой! Брат славянин — жив? — Это относилось к Михаилу.

Они обнялись, хлопая друг друга по спине, радостно похохатывая.

— Ну, Вася, кому-кому, а тебе фронт на пользу пошел: лицо, хоть на медаль чекань, осанка полководца! Герой по всем статьям.

Ленька, вновь завладев рукой отца, не отпускал ее. Теперь, когда они стояли рядом, особенно бросалось в глаза их внешнее сходство.

Ксения Николаевна, глядя на радостно-взволнованного внука, не удержалась, всплакнула. Василий, как ей показалось, искал кого-то глазами, хотя из писем знал, что сестра с мужем живут теперь в Тамбове, где похоронена его матушка. Знать-то знал, а сердцу, видно, не верилось.

Дома все было готово к встрече: намыто, прибрано, праздничный стол накрыт.

Настя постаралась приурочить свой отпуск к приезду мужа. Такие встречи теперь не редкость в семьях, которым выпал счастливый случай дождаться живым того, кого провожали когда-то на фронт.

За столом Настя спросила мужа, какие у него планы на дальнейшую жизнь.

— Очень простые, — не задумываясь, отозвался Василий. — Снимаю форму и подаюсь на завод! Соскучился по своим тискам — мочи нет.

— А наша Маня институт умудрилась закончить, я писала тебе. Недавно диплом ей вручали.

— Хвалю и поздравляю тебя, Мария, и тебя, муж!

— Благодарю. Есть за что поздравить. Женился, представь, на простой девушке, чернорабочей поначалу была, а теперь я муж инженера! — отвечал Михаил со свойственным ему веселым добродушием.

— Послушай, артист, а не рановато ли ты седеть начал? — приглядевшись к густой шевелюре счастливого мужа, спросил Василий. — На черно-бурого лиса скоро походить будешь.

Михаил нашелся и тут.

— Мех ценнейший, за валюту его у нас покупают. К тому же стареющих мужчин теперь без парика можно играть!

— И играешь? — не отставал свояк.

— Играю, если выпадает роль. Вот поступишь на завод, заверни во Дворец культуры посмотреть мои постановки. Классику ставлю. В кружке есть талантливые ребята, профессионалам не уступят.

— Обязательно заверну, — заверил Михаила Василий и, улыбаясь, заметил: — Вот, значит, как получается... мы все теперь на «Шарике» прописаны.

Настя сидела по левую руку мужа, не принимая участия в общем разговоре с той самой минуты, когда услыхала про его намерение вновь вернуться в цех. Раньше Настя никогда не думала, кем Василий станет работать после войны, было не до этого. Зато сейчас, любуясь мужем в щегольской форме майора со Звездой, ей трудно было вообразить его в спецовке слесаря, склоненного над тисками.

Назавтра поехали всей семьей навестить Красную площадь, выстояли очередь в Мавзолей. Потом родители засели дома, не посчитались с горячей мольбой Леньки побывать на стадионе, посмотреть прославленного вратаря Хомича.

— Папа, да он ни единого мяча в свои ворота не пропустил, спроси кого хочешь! — немножко привирая, расхваливал своего кумира Ленька. — У нас ребята в школе, знаешь, божатся им — это самая верная клятва!

— Сходим сынок, дай срок. Сначала мама почитает мне свои рассказы, что без меня написала. Составь, если хочешь, компанию...

Ленька присаживался, слушал — он любил, когда мать читала ему свои произведения, и даже был горд этим, но присутствовать при вторичном чтении, зная наперед, что случится с тем или иным героем, ему было скучно.

Чтение с перерывами продолжалось два дня. С тех самых пор, когда Настя по возвращении из Большого театра впервые читала Василию свои стихи, и он, неожиданно для нее, оказался человеком начитанным и разбирающимся в литературе, она стала серьезно прислушиваться к его замечаниям.

По обоюдной договоренности муж имел право, для пользы дела, в любом месте прервать чтение, если вдруг что-то упустил или прослушал.

— Не части! — иногда просил он.

Ксения Николаевна в такие часы хозяйничала на кухне с особой предосторожностью, благоговейно прислушиваясь к голосам за прикрытой дверью. Со школьных Настенькиных лет она знала, какое важное значение в жизни дочери имеет литература, и не переставала верить, что пробьет долгожданный час, когда ее сочинения можно будет прочитать в книгах.

Василий отобрал из семи Настиных рассказов три, которые, по его мнению, были достойны печати. Тематика в них молодежная, в самый раз для журнала «Смена».

— Неси, Настюшок, с руками оторвут — это я тебе говорю! — разошелся Василий, меряя шагами небольшую комнату. — Ксения Николаевна, — крикнул он теще, — зайдите-ка на минутку, полюбоваться на свою дочь... Вот достигла! — зять указал Ксении Николаевне на одобренные им рассказы. — Представляете, рабочий день ненормированный, теснота в бараке, а она писать не переставала. Так несешь в журнал или не несешь? — обратился он к Насте. — А то сам в редакцию отправлюсь.

Настя помалкивала, улыбаясь своей несколько застенчивой, очень украшавшей лицо улыбкой.

— Ну, раз советуешь, понесу! — наконец сказала она.

— Подожди, это еще не все! — проговорил Василий, останавливаясь перед женой. — Есть еще один категорический совет: тебе обязательно нужно поступать учиться в Литературный институт! Жаль одно — он вечерний. Тяжеловато будет. Но придумаем что-нибудь... Послушай-ка, из цеха с тремя сменами тебе, разумеется, придется переводиться, — вслух размышлял Василий, — почему бы не в многотиражку, например?

Совет Василия поступить учиться в Литературный институт был принят в доме единодушно.

Особенно ликовал Михаил, радуясь совпадению мнений.

— Я еще, как вернулся с фронта, толковал о том Настасье, ибо пишущему человеку без большой культуры, точно без воздуха. Ну и не менее важно побыть среди творческих собратьев. По себе сужу...

Ужин в тот вечер прошел особенно оживленно, и не только потому, что в честь предстоящего события водрузили на стол бутылку красного вина, но объявилась еще одна причина. Мария выложила ордер на комнату, удивив тем самым даже собственного мужа.

— Ни полсловечком о своих хлопотах не обмолвилась. Ну сильна моя Маруся, на фронте ей в самый раз в контрразведке служить! И все может, все удается умнице...

— Поздравляю, Манечка, — сказала Настя, пожимая руку старшей сестре.

— Спасибо, Настюша, теперь мы не будем вас стеснять.

— А вы и не стесняли, — ответила Настя сестре и тут же почувствовала, что краснеет. С приездом Василия им, конечно, стало тесновато, да и само присутствие целой семьи, пусть даже и очень близкой, не всегда оказывалось кстати. Покладистый и даже приятный в общежитии Михаил, теперь, после войны, временами становился нетерпимым. Да и Мария на правах старшей сестры часто вмешивалась в ее отношения с Леней, требуя от мальчика беспрекословного послушания, чего Настя не могла принять, держась на этот счет другого мнения, но смирялась, терпела.

— Командир наша Мария, — заметила однажды Ксения Николаевна со свойственной ей проницательностью. — Ты уж не сердись на нее...

Встал вопрос, с кем из дочерей останется Ксения Николаевна: ей было одинаково жалко и ту и другую. Но внутренний голос все же говорил Ксении Николаевне, что лучше жить у старшей дочери, там она нужнее. Поколебавшись, она объявила так:

— Будет здоровье, стану сновать между двумя домами, раз Манечка получает комнату неподалеку. К обеду невелики разносолы готовим, успею и тут и там.

— Вы, мамаша, рассудили, как истинный философ! — похвалил тещу Михаил и потребовал еще бутылку для мужиков покрепче — выпить за любимых женщин. — Ты уж, Маруся, не препятствуй на радостях. Мария не препятствовала, и купленная бутылка водки оказалась очень кстати.

— Гостей принимаете? — крикнул из палисадника мужской голос.

Василий бросился к раскрытому окну:

— Кого вижу?.. Филипп — страж порядка, капитан милиции, и Кланечка при нем! Милости просим, дорогие гости, давай, фронтовичок, почеломкаемся!

Клава, успевшая раздобреть за послевоенное время, одетая в подаренное мужем блестящее атласное платье, отливающее всеми цветами радуги, стояла улыбаясь и держала за руку светловолосую девочку в сарафанчике.

Все поднялись из-за стола. Ксения Николаевна, поздоровавшись, стала ставить на стол недостающие тарелки, подложила в салатницу винегрету, подрезала ветчины.

Веселье продолжалось до позднего вечера...

Со свойственной Марии деловитостью, она стала торопить сестру с устройством в институт, организовав ей добровольных консультантов среди своих знакомых: по общественным наукам и истории.

— Если уж поступать учиться, то обязательно постараться в нынешнем учебном году! — говорила она Насте.

К экзаменам в Литературный институт допускались только те, кто по творческим данным получал «добро» у специальной писательской бригады. Пройти этот рубеж значило многое, как разузнала Мария, а в некоторых случаях — даже все.

Мария вспомнила про письмо Демьяна Бедного, сохраняемое Настей. Чем не рекомендация? И помчалась показать его писателям и заодно узнать, стоит ли прилагать письмо к документам или не стоит?

— Стоит, Настюша, обязательно стоит! — вернулась она оживленная. — Из письма следует, что литература у тебя призвание прочное, можно сказать, с детских лет. А это существенно и важно.

В солнечный августовский день, ознаменовавшийся в доме первым созревшим на небольшой грядке Ксении Николаевны огурцом, разделенным бабушкой без обид между внуками, Настя поехала в институт — бывший особняк господ Яковлевых, где ныне решалась ее судьба.

До метро Настя решила пройти парком по шестому лучевому просеку со старыми густокронными липами, прибежищем соловьев по весне. Под липами по левой стороне тек, не высыхая, ручеек по песчаной канаве, промывая дно до чистейшей желтизны и образовав волнообразные складочки песка, совсем как в настоящей реке. Это всегда трогало и наводило на размышления: мал, а из десятка не выкинешь. Может, и человеку нужно держать себя так же: рыть и рыть с упорным присутствием духа свое русло в жизни...

Ксения Николаевна еще издали через загородку увидела свою возвращающуюся из института дочь и радостно перекрестилась.

— Настенька, можно поздравить? — спросила она.

— Поздравь, мама, я у тебя счастливая! Помнишь наш городок, с чего все начиналось?

Городок в этот день напомнил о себе еще одним событием: в час, когда две замужние сестры с семьями сидели за столом, в раскрытое окно заглянула уставшая с дороги тетка Акулина.

— Здравствуй, Ксюша, здравствуйте, касатики! — искательно поздоровалась она. — А я к вам со всеми моими пожитками, — тетка Акулина показала на корзину и фанерный баул. — Терпения моего не хватило... Вдовая сноха примака привела страсть какого неуживчивого... Приютите меня, я вам в тягость не буду!

Василий внес Акулинины вещички в дом, расцеловал в обе щеки.

— В хороший день к нам приехала! Живи!

Г Л А В А VI

Многим солдатам, дослужившим на фронте до офицерского звания, не всегда хотелось возвращаться после войны к своей бывшей профессии шофера или рабочего у станка.

У Василия не было таких проблем. Подав рапорт о демобилизации, он, не вытерпев и недели без дела, покатил на свой завод.

— Я мигом: по цехам пройдусь, людей повидаю... — уговаривал он Настю не огорчаться.

Ленька увязался за ним, и Василий охотно взял его, разделяя мальчишеское тщеславие покрасоваться с отцом-героем.

В инструментальном цехе Василия Майорова обступили знакомые и незнакомые рабочие. Со всех сторон слышалось:

— Еще один живой фронтовичок объявился... Здорово, брат!

— Должно быть, воевал лихо, раз героя получил. Повидаешься и небось куда повыше да почище?

Василий пожимал руки, отвечал направо и налево.

— Живой, как видите. Место найдется — здесь останусь. Польщенные слесари дивились:

— Ну, Василий Никифорович, сильна в тебе потомственная рабочая закваска, все чины-звания пересилила. Здоровье не подведет?

— Годен! После трех ранений из строя не выбыл.

Подойдя к верстакам, Василий узнал свои памятные до единой щербинки тиски, ласково провел рукой по ним, не замечая, как дрожали у него от волнения пальцы, глубоко дышал воздухом цеха с характерным запахом металлической стружки. Хоть снимай мундир и становись к тискам!

— Малец, что ли, твой? — спросили про Леню. — По обличью портрет вылитый. С детских ногтей к заводу приучаешь, о династии печешься?..

— Предлагают занять кресло начальника кадров, — делился с женой Василий после поездки на завод.

— А ты справился бы? — задала вопрос Настя, не отгадав по лицу мужа, как он принял такой вариант.

— Вполне. Только не для меня мягкое кресло: корпеть над анкетами, наводить справки... Отказался категорически. Попросился зачислить в слесари-инструментальщики.

Ксения Николаевна постирала зятю сбереженную с довоенных времен халат-спецовку с большим карманом на груди для мерительного инструмента, нагладила ее до блеска.

— Вы как покойная моя матушка, спасибо! — сказал Василий угодившей ему теще.

Все складывалось в семье как нельзя лучше: глава семьи определился, куда душа желала, жену устроил на работу в многотиражку, освободив вечера для занятий в институте. Что же касается недовольства Насти, почему он снова пошел в слесари, то муж объяснил ей просто:

— Душа, конечно, душой, но и заработок со счета нельзя сбрасывать. Сколько бы я получал кадровиком? Да вполовину меньше, а нас теперь четверо, а я не привык копейки считать... И кроме того, есть у меня заветная мыслишка обзавестись машиной... А с осени я тоже думаю учиться. До института мне не дотянуть, но в заводской техникум запросто поступлю. Я уже зондировал почву...

Тетка Акулина, слушая Василия, только руками разводила: деловит, удачлив молодой хозяин. За таким мужем, как у Христа за пазухой можно жене прожить!

Не успел Василий оглядеться на работе, как его избрали секретарем партбюро цеха. Заниматься в техникуме стало труднее. Но кругом все учились, наверстывая упущенное за военные годы, и он решил не сдаваться.

— Ну, тетка Акулина, считай, теперь весь дом на тебе! Плюс Леня. Накорми его после школы, проследи за уроками, потом на улицу выпроводи. По воскресным дням у тебя отгул.

— На кой ляд мне отгул... Жалко вот граматенкой я небогата, в Лениных уроках не разберусь.

— Не сокрушайся, старая, о том, чего не вернуть. Твоя жизнь тебе получше любой грамоты послужит.

— Утешитель ты мой! — проговорила, прослезившись, тетка Акулина. — Пригрели вы меня с Настенькой, сиротину горемычную. Живу у вас будто в родном гнездышке!

Василий работал и учился всласть. По утрам он просыпался радостный: тишина в доме, тишина над страной! Рядом на подушке разрумянившееся от сна лицо жены с чуть полураскрытыми губами, от спутанных светлых волос пахнет липовым цветом.

Жажду к жизни, доброте, деятельности Василий ценил в людях превыше всего. Настя, по его суждению, была одарена и тем и другим. Да в придачу еще и талантом. Ее последние рассказы, которые он порекомендовал снести в журнал, были приняты к печати и уже набраны. Прочитав их в корректуре, Василий долго не мог успокоиться. Рассказы были автобиографичны, он узнавал в героях Настю, себя, родных.

Г Л А В А VII

Еще по письмам мужа с фронта Мария начала улавливать в них что-то недосказанное, тяготившее его, чем он как будто хотел поделиться с ней, но в последнюю минуту передумывал... Таких писем было на счет, однако они твердо оседали в ее памяти.

«Война не командировка, и напрасно я, наверно, копаюсь между строк!..» — думала она, стараясь успокоить себя.

Михаилом Мария могла быть довольна: он начал рядовым, подвозил танкистам бензин на передовую, а заодно подбрасывал несколько веселеньких историй, которые почти ежедневно случались даже там, на фронте. Артистично преподнесенные, они потом переходили из уст в уста, создавая популярность их рассказчику.

Популярность Михаила Карпова возросла еще более с тех пор, как шальному вражескому осколку было угодно засесть ни где-нибудь, а в его мягком месте, что стало сенсацией во всем полку. И те полторы недели, пока Михаил отлеживался в медсанбате, от посетителей к нему не было отбоя.

«Маруся, — писал тогда Михаил жене, — уцелею, буду играть русского солдата с его неисчерпаемым запасом добродушия, прочности и юморка...»

Но вот, должно быть в недобрую минуту, как считала потом Мария, в штабе полка подняли личное дело Михаила Карпова, бывшего студента двухгодичных курсов иностранных языков, довольно сносно владеющего немецким, и солдатская судьба его резко изменилась. После небольшой подготовки Михаила перевели в особый отдел штаба дивизии.

Новоиспеченному лейтенанту особенно трудно было начало новой работы, когда он лицом к лицу столкнулся с теми, кому ничего не стоило замучить ребенка, женщину, с предателями, дезертирами. И после полосы особого нервного напряжения он «поддерживал силы» стаканом водки.

Несмотря на отдельные срывы, Михаил работал неплохо. Командование было довольно им и дважды представляло к орденам.

Михаил в день своего приезда, уловив за столом пристальный взгляд жены, которым она невольно сопровождала каждую выпиваемую им рюмку, вдруг вспылил:

— Что смотришь? Пью и буду пить! А знаешь, не лучше ли единым махом?.. Бросай меня, Маруся, пока не поздно. Со мной постареешь до срока, измучаешься, — выпалил он и, обращаясь к Ксении Николаевне, добавил: — Я, мамаша, откровенно все выкладываю!

Лицо Михаила, заметно постаревшее на фронте, некрасиво сморщилось, губы задрожали. Он поставил невыпитую рюмку рядом с тарелкой, руками закрыл лицо.

За столом все разом смолкли, не зная, что сказать, что сделать. Мария нашлась первой.

— Миша, Миша, — голос Марии сорвался, она всхлипнула и плача, не утирая слез, продолжала говорить: — Не брошу я тебя, не рассчитывай... Ты не с гулянки вернулся в родную семью. Там победил и здесь поборешься. Я верю в тебя!

— Маруся, милая, — час спустя, когда они остались наедине, говорил ей растроганный Михаил. — Прости меня, родная, что я так сразу бухнул. Но, наверное, оно и лучше, чем играть в прятки. А может, я и преувеличиваю. Одно дело там, другое здесь, рядом с вами... Забудусь, нервишки отдохнут. Еще поживем, поработаем, Митю вырастим. Ты меня живой водой сбрызнула!

Михаил не преувеличивал: срывы были, но проходили они быстрее, чем на фронте, и их пока удавалось скрывать на его режиссерской работе.

Марию очень страшила огласка: инженер цеха со строгой, незапятнанной репутацией, и муж — пьяница! Напрасно, наверно, он устроился на их завод, о чем, собственно, она сама хлопотала.

Мария просила мужа об одном: если уж ему стукнет срок пить, то пусть он пьет только дома. Не приведи бог, скитаться ему по пивнушкам, общественным местам или валяться в парке!

Очень тяжелым для Михаила бывало похмелье. Ослабевший, жалкий, он сам презирал себя.

— Я безвольный человек, Маруся, я пропал, — в мрачном унынии каялся он. — Жизнь моя не удалась. Дальше самодеятельности я теперь не поднимусь, да и оттуда, того и гляди, выгонят...

Марии иногда хотелось сказать ему: «И я пропала с тобой вместе! Вот, стало быть, как ударила меня война... Одни женщины мыкают горе вдовами, а я состою при алкоголике».

Но у нее не поворачивался язык произнести такое. Она терпеливо уговаривала мужа не падать духом, собраться с силами, уверяла его, что все еще исправимо, лишь бы он сам не терял веру в себя!

Михаил поправлялся, выходил на работу. И в дом снова возвращалась радость.

Мария со временем научилась безошибочно угадывать, когда Михаила начинал вдруг снова подтачивать тайный недуг, и тогда она заранее принимала свои меры...

Накануне Седьмого ноября, в день тридцатичетырехлетия Октябрьской революции, Михаил, будучи особенно оживленным и деятельным, в полном здравии, готовил обширный праздничный концерт, который должен был состояться после торжественного заседания.

Зал клуба был полон. В президиуме, кроме своих заводских, сидели гости с других предприятий, подшефные из подмосковного колхоза.

Мария с Настей и Василием занимали места в третьем ряду. Было несколько скучновато слушать затянувшийся, монотонно излагаемый доклад — но вот по рядам как будто что-то пролетело, поднялся шепоток, и все взгляды устремились на висящий за столом президиума на стене громоздкий пейзаж, случайно оставшийся после вчерашнего спектакля.

Декорация качалась, сползая вниз, грозя каждую минуту вот-вот обрушиться на сидящих впереди его людей. Из зала стали подавать знаки секретарю парткома, но тот, недоумевая, пожимал плечами. А каждая секунда была на счету.

Тогда Мария вскочила с места, рванулась к выходу. Но было уже поздно. Переполох за столом президиума, женские вскрики, побледневшее, испуганное лицо мужа в прорези закрывающегося занавеса остановили ее.

Минут через десять заседание продолжалось.

— Вася, что же теперь будет? — спросила Мария свояка, беспокоясь за мужа.

— Ничего не будет. Миша отделается легким испугом, не он же готовил сцену.

Однако Мария чутьем понимала, чем обернется этот испуг для ее Михаила...

Концерт прошел с большим успехом. Зрители щедро аплодировали самодеятельным актерам, а Михаилу, когда он прочитал стихи Маяковского о Ленине, даже кричали «браво».

— Молодец, Миша, ты напрасно, Манечка, волнуешься, — сказала Настя сестре, без слов понимая ее состояние. — Пойдем-ка лучше за сцену, поищем его.

— Не ходите, не надо, — остановил Василий сестер. — Мой совет вам ехать домой одним, а я задержусь, как член парткома. Ну и Михаила заодно привезу.

Михаила он не привез, а жизнь Марии с этих дней резко изменилась.

— Совсем опустился, гоняйся за таким! Едва заметит меня, точно сквозь землю проваливается, — обозленный поведением запившего свояка, сердито выговаривал Василий Насте. — Не представляю, как Мария будет выносить его дальше!

Настя ничего не ответила мужу, ибо тоже не знала как. Ее волновали противоречивые чувства: то жалости и горького недоумения, то злости к потерявшему себя человеку.

Сестра держалась замкнуто, молчаливо и даже как будто высокомерно, словно они с матерью были виноваты в том, что Михаил запил. Настя боялась подступиться к Марии, проводя все вечера в ее доме по просьбе Ксении Николаевны.

На минутку отрываясь от книги, Настя то и дело украдкой посматривала на сестру, дивясь ее выдержке и самообладанию. Дивилась и возмущалась — не на то бы ей тратить свои душевные силы! Конечно, вероятно, проще бы уйти от запойного мужа — Мария еще молодая, красивая женщина, при желании может устроить свою личную жизнь с другим, стоящим ее человеком. Может, но едва ли захочет... По наблюдениям матери, она продолжает любить Михаила.

— По совести рассудить, Миша недурной человек, добрый, заботливый, — устав от молчания, шептала Насте мать. — Мне ведь его тоже жалко... Господи, скольких людей война поизуродовала!

Стукнула входная дверь (Ксения Николаевна предусмотрительно держала ее незапертой допоздна), раздались неверные шаги по коридорчику, и на пороге комнаты появился Михаил. Он был в опорках на босу ногу, в чужих брюках, засаленном кургузом пиджачишке без единой пуговицы.

В глаза бросилась его голая, без рубашки, грудь, поросшая черными густыми волосами. В полуседых вьющихся волосах на голове, грязных и спутанных, торчали клочки бумаги, сухие листья.

Но всего неприятнее было опухшее, багровое, с кровяными подтеками и бессмысленным, опустошенным взглядом лицо.

Несколько мгновений все смотрели на него с испугом.

Потом Мария стремительно встала.

— Ну, отгулял или не совсем еще? — гневно обратилась она к мужу, заперев за ним дверь. — Помнишь, я уговаривала тебя полечиться? Ты не согласился. Теперь разговор у меня короткий: в Хотьковской лечебнице я забронировала за тобой койку. Через час будешь там.

Не разлепляя спекшихся губ, Михаил застонал, затравленно оглянулся на запертую дверь.

— Михаил, опомнись, — прикрикнула на него Мария, — подлечишься, а там подумаем, как будем жить дальше... Я не враг тебе, давай собирайся, — добавила она, заметив, как осмыслялось при ее словах лицо мужа.

— Скрытная стала наша Мария, очень скрытная, все в себе, в одиночку таит, — грустно заметила Ксения Николаевна, когда старшая дочь, кое-как приодев мужа, повезла его в лечебницу. — Боюсь я в ней этой скрытности, — продолжала мать, — не к добру она может привести...

Г Л А В А VIII

В эти нелегкие для Марии дни, она старалась держать себя так, будто ничего не случилось в ее жизни. И это, к ее собственному удивлению, ей вполне удавалось. А давно ли огласка о запивающем муже представлялась Марии почти трагедией. Но вот произошло неизбежное, и, оказалось, ничего страшного...

У окружающих ее людей, чьим мнением она дорожила, вполне хватало деликатности и такта, чтобы не напоминать ей о случившемся... А если бы и напомнили, она сумела бы резко оборвать каждого — такую решимость она чувствовала в себе!

Что же касалось уважения к ней в цехе, то оно не только не поколебалось, а как будто даже возросло, чему, очевидно, способствовало ее неизменное спокойствие и ровная требовательность.

Мария испытывала в эти дни нечто похожее на чувство облегчения — ведь наконец отпала мучительно тяготившая ее необходимость во что бы то ни стало скрывать их семейное несчастье.

«Значит, что же — развод?» — с тоской спрашивала себя Мария, без конца переворачивая свои невеселые думы. — А что станется с Михаилом, не пропадет ли он совсем без моей поддержки, без семьи? Не знаю, пока ничего не знаю. Я потрясена и унижена до того, что неспособна ни на какое решение. Буду ждать, что покажет время».

Минула неделя, вторая, в доме ни разу не упоминалось имя Михаила, будто его никогда и не было с ними.

— Лопнуло мое терпение, мама, я ожесточилась! — сказала Мария однажды матери в ответ на ее осторожные намеки о том, что, дескать, не пора ли проведать Михаила в больнице... — Может, и пора, да видеть я его пока не могу. Опостылела мне роль утешительницы после его запоев... Как хочешь, так и суди меня!

— Что ты, Манечка, — всполошилась мать, — я не судья тебе. Разве я не понимаю...

В поблекших глазах матери дрожали слезинки, а набрякшие руки ее нервно теребили фартук. У Марии что-то дрогнуло в душе. За своим горем она не замечала переживаний матери.

— Ты вот что, мама, не очень-то горюй по всякому поводу, — ласково заговорила она. — Я, как ты знаешь, не тростинка, не сломаюсь. Очень даже могу постоять за себя. Надеюсь, ты не разуверилась во мне?

— Ну что ты. Дай-ка я тебя поцелую в темячко, хранительница ты моя!

— Поцелуй! — улыбаясь, разрешила Мария, взяв руку матери в свою. — Спасибо, мама, что ты живешь у меня, мне бы без тебя было трудно.

Ксения Николаевна просияла вся.

— И я так, грешница, думаю. Я тебе нужнее, чем Настеньке...

Поехать к мужу Мария принудила себя по истечении третьей недели. Все чувства ее молчали: ожесточение поприутихло, но и жалости к нему не было. Она знала одно: ему не в чем упрекнуть ее и не за что осудить: в том, что случилось с ним, виноват он один.

В полученном от него коротеньком письме: «Жив, здоров, верю, что вернусь отсюда человеком», — ни единой просьбы, ни малейшей жалобы.

— Ах, забубенная головушка! — проговорила Ксения Николаевна, выслушав прочитанное вслух дочерью письмо. — Кланяйся ему там от меня, скажи — соскучилась старая...

Они встретились в больничном коридоре, Мария протянула ему руку — единственное, на что она была способна сейчас, он понял и огорчился. Михаил выглядел таким же, как всегда, только разве чисто выбритое лицо его было моложавее, да во взгляде появилось что-то виновато-жалкое.

— Здравствуй, вот не ожидал! — поспешно-радостно заговорил он, но тут же поправился. — Нет, ожидал... ходил гулять чуть ли не до самого автобуса!

На нем была серая больничная пижама, растоптанные шлепанцы, что, по всей видимости, угнетало Михаила. Вокруг сновали больные, кто в халатах, кто в таких же, как он, пижамах, проявляли повышенный интерес к Марии.

— Давай отойдем вон туда в уголок, — предложил Михаил, показывая на двухместный диванчик. — Ну, рассказывай, как вы там, здоровы?

Мария передала ему сверток с едой, от которого он стал отказываться, но она настояла.

— Здоровы. Мама велела кланяться тебе и сказать, что скучает...

Глаза Михаила робко спросили: «А ты?» Но Мария не сочла нужным ответить. Лица больных, в большинстве своем тупые и вялые, начинали угнетать ее. «Ну и в компаньицу же ты попал!» — так и подмывало ее сказать мужу.

— Тебе нельзя снова выйти на улицу? — спросила она у него.

Михаил вспыхнул, вскочил с места.

— Извини, не догадался. Ты ступай, а я быстро оденусь.

У крыльца Мария столкнулась с человеком в белом халате, выглядывавшем из-под пальто. Она узнала в нем врача, который принимал мужа, поздоровалась.

— Доктор, пожалуйста, на несколько слов... Я о Михаиле Карпове, как он? Есть надежда?

В эту минуту появился на крыльце Михаил, но, увидев жену с лечащим врачом, остановился поодаль.

— Источники надежды вечны, — вполушутку, вполусерьез отвечал на вопрос доктор. — В данном случае пациент не из тяжелых. Знаете что, у меня имеется к вам предложение. Позвольте вашему мужу задержаться у нас месяцев на семь-восемь. Я намерен поручить ему одно дельце: наладить с персоналом лечебницы художественную самодеятельность.

— Как, работать здесь? — удивилась Мария.

— Да, работать и одновременно лечиться. Сочетание, уверяю вас, самое благое!

— А вы предлагали ему? — спросила она, кивнув в сторону Михаила.

— Пока нет. Собирался заручиться вашим согласием.

Мария медлила с ответом. Восемь месяцев пребывания в лечебнице наверняка означали потерю работы в клубе. Столько ждать его едва ли будут.

— Я согласна, доктор. Держите его сколько потребуется, — проговорила Мария. — Только вылечите!

Михаил внешне безучастно выслушал жену; поза его выражала покорность, вялую готовность на все. Это было что-то новое в нем, незнакомое, вызванное скорее всего действием лекарств!

«Впрочем, что же и требовать от него, — удрученно подумала Мария, — передо мною сейчас, увы, не совсем полноценный человек!..»

На улице было холодно, ветрено, голые кроны молоденьких тополей в больничном саду резко раскачивались вместе со стволами, и это почему-то наводило Марию на мысль о неустойчивой хрупкости всего живого на земле.

Стали прощаться. Мария поцеловала мужа, а он с благодарностью, как посторонний, долго тряс ей руку.

— Не скучай, лечись, — заговорила она, вытаскивая из сумочки карточку сына, привезенную по собственной инициативе.

Он схватил ее, прижал к губам. Мария равнодушно отвела глаза; затем, чуть помедлив, спросила, как повинность:

— Когда приезжать к тебе?

— Когда хочешь... Но лучше пиши мне. Мне тяжело видеть тебя здесь, в этой обстановке!..

На секунду Марии сделалось стыдно, что она приняла его за неполноценного человека, и он мог догадаться о том. Да, стыдно, но зато в ней вдруг вспыхнуло убеждение, что ничего страшного не случилось с Михаилом, раз ему по-прежнему доступны все понятия и чувства — такой человек не изжил себя!

«Ну, оступился, потерял ориентир на время, однако все поправимо... Я еще, собственно, не боролась за него как следует, не помогала ему. Надо действовать».

С пытливой внимательностью она вгляделась в лицо мужа; ни о какой ущербности не могло быть и речи, лицо грустное, одухотворено раздумьем, по-актерски выразительное — ей ли не знать его!

Мария порывисто прижалась своей щекой к щеке мужа, обняла за шею.

— Миша, выслушай меня и пойми! Рассматривай свое пребывание здесь как небольшой эпизод, пусть неприятный, но он пройдет, забудется. С завода лучше уйти, пусть ничто не напоминает тебе прошлое. Поставь себе цель поступить в настоящий театр. У тебя немало друзей по училищу, они поддержат тебя. У тебя же уйма наблюдений, пережитого и это при твоих-то данных! Ты обязательно добьешься признания, о котором мечтал еще студийцем. Вот о чем ты должен думать, к чему стремиться. Выше голову, Михаил Карпов!

«Выше голову и ты, Мария!» — могла бы сказать она и себе, рассказывая матери о своих планах для Михаила.

— Ну, слава богу, снова узнаю тебя, — выслушав дочь, проговорила Ксения Николаевна. — Коноводом ведь росла, без отца вся семья на тебе держалась. Да и давно ли ты квартиру выхлопотала, на инженера выучилась...

Зашли Василий с Настей узнать, как чувствует себя Михаил на излечении и можно ли к нему приехать.

— Тебе, Вася, можно. Непременно поезжай, поддержи его.

— Эх, давно бы ему обратиться к врачам! — заметил Василий...

И вот много лет спустя Мария вновь открывает высокую стеклянную дверь бывшего Мишиного театра.

То же фойе с натертым до блеска полом, портреты артистов на стене. А вон и прежний диванчик в простенке между окнами, на котором она не однажды сиживала. Едва она присела, как из-за неплотно прикрытых дверей зала стали слышны голоса артистов. Один из них отдаленно напоминал голос Михаила. У Марии комок подступил к горлу; она встала, прошлась по паркету, думая о превратностях жизни. Разве она могла представить когда-нибудь, что ее одержимый театром Миша собьется с пути, станет пьяницей?..

Режиссер сам узнал Марию («Симпатичную жену симпатичного студента», — как он говаривал в ту пору), приветливо поздоровался с ней, спросил:

— Чем могу служить?

Мария толково, без особых подробностей рассказала режиссеру, что ее привело к нему, попросила помощи и поддержки попавшему в беду Михаилу.

Василий, одетый на этот случай в мундир со Звездой Героя, вступив в разговор, сделал упор на фронтовые награды Михаила: себя не щадил человек, оттого, может быть, и сорвался...

— Да, да, не исключено! — согласился режиссер. — А я, признаться, частенько вспоминал Мишу Карпова... Думал, убит. С его способностями нельзя было затеряться. Что ж, передавайте ему поклон от старого педагога и скажите — жду! Пусть готовится к экзамену. Хорошему актеру, воспитаннику театра, место найдется!

Довольные своим походом в храм искусства, Мария с Василием, не откладывая, отправились к Михаилу сообщить новость, порадовать его.

Михаил жил теперь не в палате с больными, а в клубной части здания, в небольшом отгороженном закутке рядом со сценой. Ему было разрешено носить свою одежду.

К Новому году он возобновлял спектакль по пьесе А. Н. Островского, сам в нем играл роль богатого купца, и делал это с таким увлечением, что совершено забывал, где находится.

Весть о его возможном зачислении в театр была Михаилом принята сдержанно.

— А мы-то ликовали за тебя! — не удержался, попрекнул его Василий.

Мария промолчала. Лучше зная своего мужа, она уже догадывалась, в чем дело. Радоваться, в сущности, было еще нечему — зачисление актера в труппу совершенно не походило на устройство мастера или инженера на работу, которые предъявляли в отдел кадров диплом, характеристику и получали точный ответ, берут их или не берут. Михаилу предстояло иное. Недаром режиссер говорил о его подготовке к экзамену.

— Главное, Миша, верь в удачу! А не зачислят сразу в актеры, пойдешь рабочим сцены, ради будущей цели, — сказала ему Мария, когда Василий вышел посмотреть клуб. — Материально обойдемся, это не должно тебя останавливать. Кстати, мне запала в голову мысль о кандидатской диссертации... Одобряешь? Я уже советовалась с кем нужно.

Он взглянул на жену изумленно, почти восторженно, и его улыбка легко перепорхнула к ней. Несколько секунд, не произнося ни слова, они смотрели друг на друга.

— Ты удивительный человек, Маруся! Я бы сказал — настоящая дочь революционера. Спасибо тебе за все... Друг ты мой, моя спасительница. А в театр я поступлю!

Он взял ее руку, поднес к губам и вдруг спросил:

— Я не противен тебе? Ведь было, признайся?

— Давай не станем вспоминать, — попросила Мария, погасив улыбку. — Ты лучше скажи мне, как думаешь готовиться.

Михаил замялся, его укололо, что жена ушла от ответа.

— Очень просто, — наконец произнес он, — пройду все роли моего амплуа, которые ставятся там. Хорошо бы ты или Вася раздобыли мне программку...

— Раздобудем. Пошлю в театр Антонину Самохину, твою бывшую кружковку.

— Ну вот и хорошо, — заключил Михаил. — А в остальном мне остается, Марусенька, уповать на твой добрый гений!

Г Л А В А IX

Имея на руках рецензию из редакции с общим положительным отзывом о повести: современность темы и знание автором материала, жизненная правдивость героев и прочие удачи при наличии отдельных стилистических погрешностей, некоторой вялости сюжета во второй части — недостатки, по замечанию самого рецензента, вполне исправимые при работе с редактором, — Настя не могла уразуметь двух вещей: почему в таком случае, несмотря на заключение рецензента, рукопись возвращалась ей на доработку, и на что она — автор — может рассчитывать в дальнейшем? Берут повесть в журнал или нет? В рецензии о том не упоминалось ни слова.

Бывалые однокурсники посоветовали Насте не замыкаться на одной редакции, выходить на вторую, третью...

Каково же было ее удивление, когда и в других редакциях повторилось то же самое: рукопись не отвергали, но и не брали. Было, правда, одно расхождение: последний рецензент отсылал автора попытать счастья в книжном издательстве.

Руководитель творческого семинара, ознакомившись с рецензиями, не разделил Настиного огорчения.

— Радоваться нужно, — заметил он. — Все отзывы обнадеживающие. Ну, не попала в план с первого захода — не беда. Это... я бы сказал, в порядке вещей. Вернитесь к рукописи, учтите все замечания, с которыми вы согласны, и представляйте ее в новом варианте.

Но ее не оставляли сомнения: выдержит ли она, и что будет дальше? Не ошиблась ли она в своем призвании?

Затем наступило озлобление на невидимку-рецензента, «отфутболившего» ее рукопись, а заодно и на заведенные порядки в редакциях. Утихали сомнения в своих способностях. Ведь, в сущности, ни один рецензент не поднял руку на повесть в целом.

«Просто началось мое ползание на брюхе... Ребята предупреждали верно. Но я устою, выдержу. Буду брать пример с Марии — как она держится в своем горе. И Вася меня поддержит... Да, я уязвима, бывает, даже очень. Но я еще по сравнению с другими быстро отхожу. Недаром «АА», человек проницательный, верит в стойкость моего характера!» — воспрянув духом, приходила к заключению Настя. Она надевала свое самое нарядное платье, ярче подкрашивала губы. Никто из посторонних не должен был не только знать, но даже догадываться о ее бессонных ночах.

Находились люди в заводоуправлении, бывшие однокашники по цеху, литкружковцы, не одобрявшие Настину учебу в Литературном институте то ли потому, что их терзало сомнение в ее таланте, то ли из зависти, как бы со временем она не вознеслась над ними слишком высоко!

К Настиной обиде, в числе подобных людей был и редактор многотиражки Владимир Ивлев, так, видно, и не простивший ей своего неразделенного чувства.

По Настиному мнению, это было, мало сказать, не по-мужски, а просто до дури смешно для ныне счастливого семьянина. Хватило бы одной необъективной заметки в ее адрес, за которую, однажды зайдя в редакцию, совершенно серьезно, как это умеет делать Василий, он благодарил Ивлева — невольного соучастника в построении их личного с Настей счастья, величая Владимира «бесценным и дорогим другом».

— Напрасно ты все же, Вася, гусей дразнишь... он с виду тихий, а мне ведь работать с ним, — укорила мужа Настя, хотя не могла без смеха вспомнить, как был смущен и растерян «бесценный друг»!

Муж протяжно свистнул.

— Пусть посмеет допустить против тебя какой-нибудь выпад... Гусаку можно и шею свернуть!

Выпадов редактор не допускал, но затаенная недоброжелательность к своей сотруднице иногда проскальзывала. Настя не придавала ей значения. Небольшой коллектив редакции, не считая редактора, состоял из приятных, не лишенных чувства юмора парней, весьма расположенных к ней, и Антонины.

Следующую ночь она отсыпалась, и все поднявшиеся накануне сомнения окончательно отступали. Больше того, являлось чувство благополучия в жизни, удачливости. Ей ли, оберегаемой и любимой мужем, родными, роптать на судьбу? И это на фоне овдовевших в войну сверстниц, часто с детьми на руках? Тревоги, хлопоты — все на голову бедной матери, а она — Настя — за спиной мужа и тетки Акулины давно позабыла, как открывается дверь в продуктовый магазин, и не ее забота, во что одеть сына.

— Везучая ты, Настена, днем с огнем поискать таких, как твой Вася. Вот сестре с замужеством не повезло, — частенько заводила любимый разговор тетка Акулина. — Ну, а у хороших родителей, известное дело, и сын в утешение! Чуть какая задачка потруднее — отбою нет нашему Ленечке: бегут, по телефону трезвонят... Объясни, подскажи! Им не под силу, а ему в самый раз!

Настя слушала довольная. Леня поступал по неписаным законам фронтовой выручки, внушенным ему отцом. Сын мог часами слушать отца о фронте, о товариществе.

Мать не обижалась. Мужчины, потому и тянет их друг к другу! Но и тетка Акулина, по ее наблюдениям, держалась ближе к Василию. «Простодушие его, наверно, подкупает!» — думала Настя, сама испытывая на себе благотворное влияние отзывчивой простодушности мужа.

Ей ничего не стоило в тот памятный вечер признаться ему:

— Вася, мне звонил Кирилл Иванович, просил принести экземпляр рукописи. Знаешь, очевидно, зря я грешила на его придирчивость...

— Сам звонил?

— Да.

— Конечно, зря! — воскликнул муж. — Ведь было время — он расхваливал твою повесть, значит, должен ее напечатать. Неси, обязательно неси в его журнал. Напечатает! Иначе будет большим свинством с его стороны...

Василий внимательно посмотрел на жену. Он знал — неустроенная рукопись была занесена над ней подобно дамоклову мечу, сколько бы Настя ни крепилась, ни внушала себе терпеливое благоразумие, опасность не уменьшалась, пока существовала угроза.

В доме стояла тишина, Леня и тетка Акулина уже спали. Супруги на цыпочках прошагали в кухню. Вечерние ужины вдвоем перед выходным днем (а сегодня как раз была суббота) вошли у них в привычку: обменяться скопившимися за неделю новостями, поговорить о Лене.

Сегодня вся беседа вертелась вокруг Настиной повести. Замечание мужа, что Кириллу Ивановичу просто нельзя будет не напечатать рукописи, сильно занимало ее. В конце концов, на черта им, двум семейным людям, сдались романы... а вот посодействовать ей он должен, обязан, наконец! По его же совету она переделывала рассказ в повесть.

— Знаешь, Вася, я все больше и больше проникаюсь твоим оптимизмом и верю, что настанет конец моим мучениям! — сказала Настя мужу.

Через десять дней Настя проделала тот же самый путь, что два с половиной года назад, когда впервые шла к Кириллу Ивановичу. Но тогда ей было куда проще встретиться с ним, в сущности, незнакомым человеком.

Все эти десять дней она внушала себе одно: не растеряться, не вспыхнуть, ничем не выдать своего былого чувства. Ну, было и прошло, мало ли с чем и с кем приходится сталкиваться человеку? Но на то он и человек: сохранить главное, а все ненужное, сбивающее с толку, уметь отмести! Сейчас самое важное устроить повесть в печать, разрубить узел, вокруг которого крутится вся ее жизнь.

— Здравствуйте, Кирилл Иванович! — проговорила Настя, смело протягивая руку.

Он сидел в очках, очки не шли ему — старили.

— Здравствуйте, здравствуйте, прошу садиться. Принесли?

— Принесла. Вот, — Настя вытащила из портфеля приготовленную рукопись, подала. — Тут есть кое-какие подклейки, но все вполне удобоваримо...

— Работали после замечаний?

— Да, не однажды.

— Хорошо, оставляйте. Буду читать я и члены редколлегии. Если не возникнет в оценке принципиальных разногласий — в июньском номере начнете печататься.

— Кирилл Иванович... Ой, правда?..

Он посмотрел на нее через очки каким-то неопределенным взглядом, чуть слышно хмыкнул. Насте показалось — осуждающе. И тут ей пришли на память обещанные белые кони. Где же они? Впрочем, он сейчас вне придирок, сама ведь обходила его стороной.

Наступила пауза. Она ждала какого-нибудь вопроса, он помалкивал, занимался своей трубкой. В кабинете все было, как прежде: большой письменный стол, заваленный рукописями, позади шкаф с книгами, знакомые темно-зеленые шторы на двух больших окнах. И стакан чаю на маленьком столике в углу.

Волжский водохлеб оставался верен себе!

— Ну, я пошла, Кирилл Иванович, всего доброго!

Он поднялся, протянул Насте руку.

— Звоните через месячишко, справляйтесь. До свидания!

— До свидания, Кирилл Иванович, — упавшим голосом отвечала она, уязвленная его вот таким сугубо официальным приемом.

«А может, уже все прошло?» — спускаясь по широким ступеням лестницы, с примесью горького разочарования думала Настя, одновременно кляня себя за это — радоваться бы нужно, а не переживать.

В трамвае Насте удалось переломить ход мыслей: дело сделано, рукопись сдана, остается свободно вздохнуть и ждать.

Кончался декабрь, до июня рукой подать, а там, может быть, вот так же в дороге, она увидит у кого-нибудь раскрытый журнал со своей напечатанной повестью...

По вагону трамвая гулял настой хвои от двух примостившихся на площадках елок с аккуратно подвязанными ветвями. Приближение Нового года с его елочными базарами на скверах уже вносило в город ощущение близкого праздника.

Сейчас первым делом Настя позвонит мужу — обрадует его. Позвонит не из редакции, пусть там пока ничего не знают. В многотиражке на Настино «здравствуйте» ответили несколько деревянно, без обычного воодушевления, но это не сразу дошло до нее. И лишь вешая шубу на вешалку, Настя невольно прислушалась к непривычной тишине в редакции.

— Что-нибудь случилось? — спросила она Тоню.

Антонина таинственно махнула головой в сторону приоткрытой двери редакторского кабинета.

Настя заглянула к Ивлеву, начиная проникаться каким-то неосознанным волнением. Он сидел один за своим столом и что-то читал, написанное от руки.

— Владимир Николаевич, у тебя дело ко мне?

— Да, войди, — раздалось в ответ. А когда Настя вошла, тихо попросил: — Пожалуйста, прикрой за собой дверь.

Худое, несколько удлиненное лицо его было непроницаемо-бесстрастным, и как показалось Насте, оскорбительно важным. Она прикрыла дверь и села напротив.

— Вот тут поступил ко мне один материал от рабочих инструментального цеха, — начал Ивлев, мельком взглянув на сотрудницу. — Материал, мягко говоря, компрометирующий... — как бы неохотно добавил он и приостановился.

Настя не шелохнулась. Ничего компрометирующего она не знала за собой, а тем более в инструментальном цехе. Пусть выкладывает дальше, что за материал и от кого, а не пугает своими паузами, до которых он большой охотник.

— Слушай дальше, — несколько раздражаясь Настиной выдержкой и внешней невозмутимостью, вновь заговорил Ивлев, — материал этот касается лично тебя, как коммуниста, ну и, разумеется, заведующего производственным отделом нашей заводской газеты. Перечислив ее титулы, он снова замолчал, уставившись на Настю своим ожидающим взглядом.

— Ты... серьезно? — спросила Настя, стараясь вложить как можно больше недоверия в одно это слово.

— Вполне. Выше сказанными словами о коммунисте и прочее, сама понимаешь, я не могу, не имею права бросаться...

— Но, прости, Владимир Николаевич, в чем моя вина?

— Ты давала рекомендацию в партию Кузнецовой? — спросил он и сам ответил: — Давала. И статью твою, полную восторженных эпитетов, мы опубликовали. А знаешь, какая недобрая слава о мастере Кузнецовой сложилась на участке у слесарей? Вот письмо за несколькими подписями, где сообщается черным по белому, каким так называемым принципом руководствуется мастер, распределяя сдельную работу... Хочешь получить выгодный наряд — позолоти руку. Конечно, не у каждого берет, а у проверенных, своих людей. А вот тут непосредственно тебя касается. Зачитываю:

«Рекомендует ее в партию близкая подруга. Они давно знакомы семьями, в праздники гостятся друг у друга. Две хрустальные вазы, поднесенные мастеру слесарями Петровым и Смирновым, красуются у Кузнецовой на буфете. Работник газеты т. Майорова, очевидно, видела их. Другие подношения были реализованы Кузнецовой, или, проще говоря, проданы. Она строит дачу, ей наличные требуются. Разве можно таких нечестных людей рекомендовать в партию?»

Ивлев дочитал, отодвинул письмо. На кончике его заостренного носа выступили росинки пота — признак наивысшего волнения.

«Так вот оно, то письмо с обещанными подробностями, о котором мне позвонила какая-то женщина в начале месяца. Да, в тот же день, что и Кирилл Иванович позвонил...» — первое, что подумала Настя, а вслух сказала:

— Не верю, ни одному слову не верю! — и поднялась со стула.

Ивлев поморщился.

— Верю — не верю, к сожалению, одни эмоции. Комиссия разберется, установит точные факты. Копию письма я должен передать в партком, в партбюро инструментального цеха. Таков порядок.

— Подожди, Владимир Николаевич, дай мне сроку полчаса. Я сбегаю к Клаве...

Он пожал своими костлявыми, узкими плечами.

— Время у тебя есть, пока наша Тоня размножит копии. Только прошу тебя...

— Ни о чем не проси... Слышишь, если не хочешь унизить меня! — она сказала ему это так, как бы не была женой другого, а по-прежнему Настей Воронцовой, к которой он когда-то был очень неравнодушен. Ивлев понял это, скептически усмехнулся, потом нахмурился и махнул рукой, отпуская ее.

Саша и Яков в соседней комнате встретили Настю молчанием. Антонина вышла из-за столика.

— Не расстраивайся, Настенька, ты же, по сути, ни при чем... Сядь, выпей водички.

— В голове не укладывается, Антоша, что вот так, ни за что ни про что могут оболгать честнейшего человека! Я-то Клаву знаю, мы с ней в эвакуации как сестры жили... А до войны она меня от болезни выхаживала. Ласковый, отзывчивый человек.

— И я не верю, хоть убейте меня, — горячо вступилась за Клаву Тоня. — Да и за что ее обвиняют? Две хрустальные вазы — эка невидаль!

— Позволь мне вмешаться, Анастасия, — заговорил Яков, упрямо наклоняя голову в пышной каштановой шевелюре. — И возразить поначалу Тоне. Не слушай ты ее, Кузнецова ей жениха присватывает, вот она и стоит за нее горой! Помолчи, помолчи, я знаю, что говорю, — прикрикнул он на Антонину. — А все твои определения Кузнецовой, Настя, извини меня, пустой звук! Ласковая, отзывчивая... Разве при этих похвальных качествах человек не может быть хапугой? Что же касается честности, то ее еще нужно проверить... Мой совет таков: взять рекомендацию обратно, ибо ты в данной ситуации... Поверь, так будет гораздо лучше во всех...

Настя поспешно перебила его:

— Нет, Яша, этого я никак не могу сделать! Спасибо за совет. Я ручалась за нее, как за самою себя. А уж если ошиблась... — она не договорила, схватилась за ящик письменного стола, выдвинула его и дрожащей рукой принялась искать заводской пропуск.

В главном коридоре завода было пусто, тепло, относительно тихо. Настя любила этот коридор в такие вот безлюдные часы, когда неторопливо возвращалась после очередного интервью с нужным человеком в цехе, обдумывая полученный материал, готовясь сразу сесть за стол и писать.

Главный коридор завода Настя преодолела сейчас с полным равнодушием к тому, что было вокруг. Ее занимало одно: как станут развиваться события дальше? Рабочих, написавших письмо, Настя не знала, но могла представить, что Клава со своей излишней прямотой, иногда граничащей с грубостью, ненароком обидела их чем-нибудь. А они в отместку сочинили на нее фальшивку...

В цехе у питьевого фонтанчика Настя сделала несколько глотков, затем обмыла лицо под его струей и вынула из сумочки носовой платок, пудреницу. Знакомые, бирюзового цвета глаза с зеленоватым отливом внимательно и строго посмотрели на нее из зеркальца.

«Ну, столичный автор толстого журнала, давай вникай, разбирайся в ситуации... Сама жизнь преподносит тебе сюжеты!»

Через минуту, разыскивая мастера на знакомом участке слесарей, где еще с ФЗУ начиналась ее рабочая карьера, Настя, слишком нарядная среди спецовок, поздоровалась с рабочими, не переставая пристально вглядываться и прикидывать про себя, кто же из них написал в редакцию.

Возвращающуюся от начальника цеха Клаву в знакомом плотно облегающем черном халате она заметила издали, но дожидаться не стала и пошла ей навстречу, подальше от любопытных глаз. Расплывшееся, полное добродушия лицо Клавы просияло, выставляя щербинку бокового зуба. На долю секунды Настя заколебалась: уж говорить ли, с чем пришла, — до чего жалко дуреху...

— Здравствуй, Настенька, рада видеть тебя! Руки не подаю — в тавоте.

— Здравствуй, мастер. Я к тебе по делу. Представляешь, заинтересовали меня твои две вазы на буфете, откуда они у тебя? — стремительно выпалила Настя, чувствуя, что краснеет.

Покраснела и Клава.

— Из магазина, откуда же еще! — пробормотала она.

«Плохо же ты научилась лгать!» — подумала Настя, но ничего не сказала.

Она постояла в растерянности, не зная, что предпринять дальше.

Но тут заговорила Клава:

— Ох, извини, совсем позабыла... Мне нужно к механику цеха зайти! — и, не попрощавшись, устремилась в глубь цеха.

На обратном пути Настя не шла, ее несли раздражение, досада. Куда, спрашивается, запропастились ее глаза, наблюдательность, умение распознавать характеры людей с одной-двух встреч, в чем она себя не однажды проверяла?.. Чтобы близкий человек под самым ее носом...

«Близкий-то, близкий, но ведь люди незаметно меняются!» — как будто шепнул ей кто-то посторонний, и Настя неожиданно вспомнила отношение тетки Акулины к Клаве, невзлюбившей ее с первого посещения.

— Завистливая уж очень. Так и рыскает своими хитрющими глазами, что купили, какое ты себе новое платье пошила.

Странно, Клавины небольшие карие глаза с лукавинкой, как привыкла считать Настя, могли казаться другим просто хитрыми!..

Вспомнилось ей и другое: двенадцатиметровая комната Клавы на троих. Впрочем, на заводе большинство семей жило не лучше.

Продав в деревеньке под Угличем избушку после смерти родителей, ту самую, где еще до войны гостила Настя, Клава, поплакав, выхлопотала себе участок от завода для строительства зимнего дома.

Сруб был возведен плотниками, все остальное тяпал сам Филипп по выходным дням и во время отпуска. Деньги, полученные за семейный кров, давно были израсходованы. Клава влезла в долги. Строительный материал приходилось покупать чуть ли не по дощечке. Экономили на еде, на одежде.

Насте все это было хорошо известно, и она, как могла, помогала подруге, вполне разделяя ее желание улучшить свои жилищные условия, хотя бы ради подрастающей Галки, которой приходилось спать на раскладушке и делать уроки за обеденным столом.

«И все же быстро ты, Клава, позабыла, как мы жили в бараках и потом, в войну!.. А что, если не обошлось без влияния мужа?..»

Но едва Настя мысленно задала себе этот вопрос, как тотчас отвергла его: Филипп до щепетильности честный человек!..

Филипп Клейстеров, капитан милиции, пожаловал к Майоровым сам в одиннадцатом часу вечера.

— Извините за позднее вторжение, но не мог не приехать.

— Ну, Филипп, ты меня удивляешь. Приехал, снимай шинель, проходи! — встретил его в передней Василий.

Появилась из своей комнаты Настя, взглянула на припозднившегося гостя, и чувство сострадания остро шевельнулось у нее в груди: никогда она не видела столь потерянным и жалким Клавину «коломенскую версту».

— Без ножа она меня зарезала, ребята! — заговорил Филипп, как только они закрылись втроем в кухне. — Работницы ей признались, Настя, после твоего ухода из цеха, что подали против нее материал в редакцию, собрав все улики... Улики! — сокрушенно повторил он, поочередно взглядывая на хозяев дома. — Мерзость какая!

— Ну, а Клава что? — сказала Настя после продолжительного молчания. Филипп потупился.

— Жалкое зрелище представляет из себя Клава... Вот послала меня просить у тебя прощения. У самой духу не хватает!

Василий, добрая душа, собрался провожать Филиппа до автобуса.

— Не в себе мужик, попробую разговорить его немного, — шепнул он жене, надевая пальто и шапку.

Настя промолчала с явным неодобрением. Она тоже оделась и вышла в палисадник, невольно представляя себе, как Клава ревет сейчас, наверное, в подушку... Хоть бы хватило ума Галку не посвящать в свои делишки!

На улице после вчерашней оттепели и снегопада тянуло градусам к пятнадцати. Светила луна, установилась та самая погода, когда сучья деревьев, ветки кустов, густо припорошенные липким снегом, а потом схваченные морозом, стояли в безветренной тишине будто в серебристо-белых чехлах, и Настя не могла наглядеться на них!..

Вспомнились городок, детство, первый пенал с зимним пейзажем на крышке: одинокая избушка в вечерний час с двумя еле освещенными оконцами, стог сена невдалеке в изгородке из кольев, утонувших в снегу. Тишина, покой, щемящее чувство обреченности и непонятная, странная власть этой аляповатой картинки на нее. Насте стало грустно и жалко себя. Чего стоило ей сегодня отвезти повидавшую горя рукопись к Кириллу Ивановичу и встретиться с ним! И не известно еще, чем все кончится. Члены редколлегии люди придирчивые, мнения могут разделиться, тогда, по суждению студентов, будет очень важно, хозяин ли у себя в журнале главный редактор? Да и захочет ли он употребить власть?

Хлопнул калиткой возвращающийся муж, увидел Настю, разглядел ее грустное лицо, обнял.

— У храброго воина Василия какая должна быть супружница? — с шутливой назидательностью спросил он. — Покумекай-ка!

— Под стать ему, — улыбаясь отвечала Настя.

— Молодчина!

Он сгреб ее в охапку, закружил, потом легонько толкнул в сугроб. Настя мягко плюхнулась на спину.

— Хорошо-то как! — мирно проговорила она.

Секунда — и пригоршни снега полетели за шиворот, залепили лицо Василия.

— Храброму супружнику от воительницы Анастасии, прими сдачи! — крикнула Настя, ловко увертываясь от его рук.

Г Л А В А X

Невозможно было предугадать, что ожидало ее теперь впереди!.. Клава чувствовала сейчас только одно: случилось нечто ужасное, возможно, непоправимое. Ладно бы лишь на заводе, но и в личной жизни, судя по тому, как муж воспринял ее признание. Он вдруг стал неузнаваемо строгим, чужим, когда на его вопрос: «Брала ли она у рабочих деньги или все же не брала, ее оклеветали?» — она промямлила: «Предположим, да...»

— Что означает «предположим»? Ты же вымогала у своего брата рабочего, — неприязненно возразил Филипп.

Прикрикнув на Галку, чтобы девочка побыстрее управлялась со своими уроками да укладывалась спать, Клава легла поверх неразобранной постели, вся поглощенная мыслями о том, можно ли поправить дело и как.

«А что если обегать слесарей, написавших письмо в редакцию, и упросить их взять его обратно? Может, согласятся? — раздумывала она. — Нет, уже ничего не поправишь, поздно...» — поставила Клава точку под возникшей было надеждой, вспомнив Настин приход к ней в цех.

Ясно одно — никто ее теперь не пожалеет. Будь живы родители и не убит брат на фронте, они, наверное, пожалели бы, хотя потом им стало бы стыдно за нее. Уж такие они люди.

«Мы с Кинстинтином всю жизнь живем по-божески, ни разу не позарились на чужую копейку», — говаривала иногда мать, и это было истинной правдой.

Клава плотнее уткнулась в мокрую от слез подушку, не находя себе ни оправданий, ни спасения. Знала ведь, не могла не знать, чем могут обернуться принимаемые ею подачки, иногда пугалась последствий, решала — конец, но тут мысль о том, как она, не щадя ни сил, ни времени, вывела отстающий участок слесарей в передовые, сбивала все ее опасения...

Клава и сейчас подумала: «Ну, виновата, ну, бес попутал, но неужели моя самозабвенная работа в цехе не искупает мой проступок?»

Вернулся от Майоровых Филипп, шинель, как всегда, снял в коридоре, а шапку забыл. И эта неснятая шапка на его голове без слов сказала ей, что поход был неудачен. Да и на что, собственно, было надеяться, когда он, муж, и тот враждебно настроен к ней?

Заметив на столе прикрытый полотенцем ужин, Филипп, не произнося ни слова, рассеянно придвинул к себе тарелку с кашей, стал есть. Клава теряла терпение, такой жестокости она не ожидала от него.

— Что же мне теперь делать остается? — тихо произнесла она, приподнимаясь на локте. — Головой в прорубь или в петлю? — всхлипнув, добавила она. — Ты почему молчишь как истукан?

— Устал я, и мысли враскорячку, — прозвучал ответ.

Клава пристальнее взглянула на мужа и только сейчас заметила его посеревшее лицо с резко обозначенными морщинками около глаз, понуро опущенные плечи. Заметила и ужаснулась тому, как перевернуло его за несколько часов: «Господи, что же это я наделала?»

— Филипп, родной мой, прости меня, — привстав с постели, дрожа вся, цепляясь за его руки, плача, стала просить Клава. — Ничего подобного больше не повторится, дочерью нашей клянусь! Не отталкивай меня от себя...

Он не только не оттолкнул жену, а тронутый силой ее отчаяния — как бы сгоряча не натворила чего над собой! — помог ей снова лечь, укрыл одеялом.

— Ну, успокойся, успокойся, не казни себя. Что случилось, то случилось, переживем как-нибудь... Усни и ни о чем не думай. Я, видишь, не железный, мне трудно судить любимого человека, мне хочется пожалеть тебя... И я жалею, — заключил он с виноватой улыбкой.

Клава вскочила, повисла у мужа на шее.

— Господи, ушам своим не верю! — вскричала она, осыпая его лицо поцелуями. — Я ведь тебя тоже всегда-всегда жалею и люблю. Ты помни это, даже если очень сердит на меня... Однако как ты напугал меня поначалу, — произнесла она, слегка отстраняясь от него.

— А ты позабудь, будто и не было ничего. Позабудь, — спокойно посоветовал ей Филипп. И совсем как дочку стал снова укладывать в постель, поправил подушку, одеяло.

Клава легла, взяла его руку, положила под свою щеку. Шел уже первый час ночи. Филипп сидел рядом на стуле у кровати в ожидании, когда она затихнет и уснет. Он был растроган, потрясен объяснением с женой, с его той самой Клавой, которая, еще будучи невестой, хлопотала за непутевого милиционера перед начальством... Она тогда готова была всю вину взять на себя: и его самовольный уход с поста, и выстрел из нагана. Смелая, влюбленная девчонка, ей весь свет был не мил, раз было плохо ему!

Теперь попала в беду она, и как поступает он, слепой крот, живущий с ней рядом? Почему ничего не заметил раньше, не предостерег? А его поведение у Майоровых? Нет, он не сказал ничего лишнего против жены, и все же в самом его настрое не все было так, как следовало...

Филиппу захотелось закурить, разрядить напряжение. Он потихоньку потянул было свою руку из руки Клавы, но полусонная жена, проговорив: «Нет, нет, не уходи, мне плохо без тебя!» — не отпустила его. И Филипп продолжал сидеть, понемногу задремывая сам и испытывая чувство преданности к спящей рядом женщине, которой он был очень нужен и которая тоже нужна ему, просто необходима, даже вот такая, в которую легко многие могут бросить камень, многие, но не он!

Шел пятый день после того, что случилось с Клавой, когда Настя наконец могла в воскресный день вырваться к подруге, о которой беспрестанно думала, сначала недружелюбно, почти злобно, а потом с чувством сострадания и невольной жалости, какая иногда возникает к провинившемуся человеку от понимания того, как ему нелегко наедине со своим поступком... Да и Филипп мог обидеть ее, ведь он ушел тогда вечером отнюдь не в лучшем расположении духа.

«Блюститель закона, и вдруг в собственном доме близкий человек пойман за руку! Тут растеряешься и, не исключено, обозлишься», — думала Настя, всей душой сочувствуя и Филиппу. Да еще эта навязчивая Клавина ревность. Сама же Клава настаивала, чтобы Филипп учился по вечерам, получил высшее юридическое образование, и сама же за каждый вечер, проведенный мужем в читальне, устраивала ему сцены со слезами и упреками.

Это было унизительно для Филиппа, оскорбляло его, поначалу он возмущенно сердился, пробовал понять, откуда и чем навеяна Клавина беспричинная ревность, но, ничего не поняв, сдался, как человек добрый, а главное, любящий.

Дверь коммунальной квартиры Насте открыла Клава. Она была принаряжена, с прической, сделанной в парикмахерской, на лице оживление и даже веселость, чего уж никак не ожидала Настя.

Секунда замешательства, сковавшая обеих, была отмечена той и другой, но никто из них не подал вида.

— Ты одна, а где же Василий? — поздоровавшись, спросила Клава и крикнула мужу в глубь квартиры: — Филипп, помоги Настеньке раздеться!

Появился Филипп, тоже нарядный, в штатском выходном костюме. Настя невольно обратила внимание на его статную фигуру, интеллигентное лицо, совсем не похожее на то, с каким он предстал перед ними первый раз в барачном общежитии с кулечком бомбошек.

Выглянул из кухни сосед, Донат Александрович, протянул Насте руку.

— Да у вас праздник, что ли, какой? — с удивлением спросила она. — Вы все щеголями.

— Угадали, праздник. У моей Светочки день рождения. Милости прошу на скромный обед, — проговорил Донат Александрович.

— С удовольствием, но я без подарка. Добрый день, Светочка, поздравляю тебя. Считай, подарок за мною, — сказала Настя новорожденной.

— Спасибо. Но мне ничего не надо, — отвечала воспитанная девочка с пышными бантами на косах. — Лучше подарите Галке, она давно клянчит у родителей новую сумку.

Шустрая Галя, вынырнув откуда-то, была тут как тут.

— Не слушайте ее, тетя Настя, мне папа купит. А почему вы без Лени?

— Обойдешься на сей раз без кавалера, — ответил за Настю отец и, взяв гостью за локоть, с несколько таинственным видом повел ее в их комнату, плотно прикрыл дверь за собою.

— Должен тебе признаться, — начал он, усадив подругу жены на диван, а сам пристроившись возле стола, — у нас тоже есть причина попраздновать. Клава тебе ничего не намекала?

— Да мы с ней несколько дней не виделись...

Филипп приосанился, поправил галстук.

— Ты зришь перед собой, — торжественно начал он, — начальника паспортного стола районного отделения милиции! — и, сделав паузу, добавил: — Приказ о назначении подписан вчера.

Он замолчал в ожидании эффекта, но сам же не выдержал, просиял весь, подсел к Насте.

— Можешь угостить меня за хвастовство щелчком по носу!

— Нет, зачем же, я тоже довольна, — и протянула Филиппу руку. — С повышением тебя! Только жаль одного: напрасно ты забросил рисование...

— Самому жалко, да времени не имею. Вот отстрою дом, закончу институт, тогда все свои и ваши стены заклею рисунками! А пока для Галки иногда изображаю зверушек разных по природоведению. На днях пятерку с плюсом от учительницы заработал, — Филипп улыбнулся, слегка кося губы, отчего улыбка получилась застенчивой и, как всегда, добродушной.

— Клава очень убивается? — после молчания спросила Настя, но, вспомнив ее сегодняшний вид, поправилась: — Переживает... по поводу письма? Я собиралась, Филипп, просить тебя быть с нею помягче...

Филипп посмотрел на гостью, как показалось Насте, по-профессиональному цепко и испытующе.

— Да, очень, — твердо ответил он, отметая своей твердостью всякие колебания насчет жены. — И я тебе скажу, Настя: больше ничего подобного она никогда не допустит...

— Ну, все, все, я не сомневалась, — прервала его Настя, поспешно вставая и торопясь прервать неприятную сцену. — Пошли к Клане!

На кухне Клава была уже не одна, к удивлению Насти, появилась Антонина в ослепительно красном платье с большим воротником, красиво обрамляющим приоткрытую шею. Пшеничные волосы ее были ловко забраны в продолговатый пучок на затылке, на руках — серебристый маникюр.

— Ба, ба, а ты-то здесь какими ветрами? — поинтересовалась Настя.

— Попутными. По приглашению отца именинницы, — полушепотом отвечала Тоня.

Настя неодобрительно покосилась на Клаву.

«Свахой, стало быть, сделалась! Не зря Яков намекал... А они как сговорились обе, ни словечка мне...»

За столом Донат Александрович с подчеркнутой внимательностью ухаживал за Антониной, поддерживал незатухающий разговор о воспитании детей родителями. Света слушала отца с таким видом, будто речь шла о посторонней девочке.

Антонина, как женщина бездетная, в разговор не вмешивалась, а только расточала улыбки; она сидела рядом с Клавой, затмевая ее своей стойкой красотой, для которой, как видно, все испытания, даже войной, были нипочем...

Всю войну Антонина Самохина с Дарьей Степановной прожили безвыездно в Москве, уступив настоянию тетки никуда не трогаться с места.

— В родном доме стены помогают! А нас с тобой, уж поверь, нигде не ждут, только растеряем последнее барахлишко...

Антонина работала тогда секретарем-машинисткой в Наркомате военно-морского флота и, услышав от одного осведомленного человека, что столицы Гитлеру не видать, успокоилась окончательно.

А когда, позже в их полуопустевший дом на Басманной улице стали понемногу возвращаться из эвакуации пообносившиеся жильцы, Антонина не знала, как благодарить свою «тяжелую на подъем тетку».

А тут еще в один из весенних дней совершенно неожиданно объявился Александр Силыч, когда-то с позором изгнанный из дома, но уже не скульптором, а военным человеком, заканчивающим курсы комсостава. Молодцеватый, в форме лейтенанта, он выглядел независимым и помолодевшим.

Появился Александр Силыч не с пустыми руками: в карманах его шинели покоились кулечек с сахарным песком и банка консервированного мяса. Со скромным достоинством, не спуская с Дарьи Степановны слегка раскосых, желтоватых глаз, он выложил свои дары, которые, по его твердому понятию, она не могла не оценить!

Атака самой Антонины была продолжительнее и сложнее. Ему пришлось красноречиво поведать ей, что не сегодня-завтра он уходит на фронт и, кто знает, вернется ли он живым? А чувства к ней живы, просятся наружу. Да и легко ли ему будет воевать без письма от любимого существа, без надежды, что кто-то ждет его?..

Тетка Дарья утерла фартуком выступившие слезы, Антонина бросилась воину на шею: ведь как-никак он был ее первой любовью.

Через полтора месяца Антонина получила от Александра Силыча денежный аттестат с фронта и сразу несколько писем с дороги, задержавшихся в пути. Она не расставалась с ними, таскала их повсюду с собой в сумочке, гордо сознавая себя женой защитника Родины, и дай бог ей теперь только одного: дождаться Александра Силыча живого!

А судьба в лице Александра Силыча продолжала преподносить Антонине новые приятные сюрпризы: на фронте он нежданно-негаданно оказался в ансамбле песни и пляски; дремавший в нем без употребления баритон, которым он иногда напевал ей неаполитанские романсы, нашел свое куда более нужное применение. Дарья Степановна, услышав об этом, истово перекрестилась перед складной иконкой.

— Спасибо, господи! — поблагодарила она, а обратясь к Тоне, с уверенностью сказала: — Должен уцелеть наш кормилец. С песней это тебе не с ружьем на врага наскакивать!

Победное шествие советских войск по освобождаемой Европе открыло в далеком кормильце новые качества — от него стали приходить посылки: по почте, с оказией.

Давно опустевший вместительный сундук Дарьи Степановны быстро заполнялся отрезами, платьями, обувью. И вдруг все прекратилось: ни писем, ни посылок. «Убит шальной пулей на улице города, скорбим вместе с вами...» — пришло письмо из ансамбля. Отчаяние Антонины, по мнению тетки, не знало меры: проплакав весь свой послевоенный отпуск, она вышла на работу в положенный срок, но вид похудевшей, угрюмо-неразговорчивой племянницы разрывал сердце Дарьи Степановны.

— Ну, погоревала, поплакала и будет, — выговаривала она Тоне. — Глазоньки свои побереги, от слез и ослепнуть можно. Поблагодари муженька, что припас тебе кой-чего на жизнь, и успокойся. А я молебенку отслужу по убиенному воину Александру...

— Оставь меня одну, поди на кухню, — жалобно просила Тоня, пропуская мимо ушей слова тетки.

Дарья Степановна, сдерживая готовый вылиться наружу гнев, уходила, досадливо удивляясь несхожести их характеров! Однажды она на цыпочках подкралась к двери комнаты, встревоженная голосом племянницы, как будто разговаривающей с кем-то...

— Саша, здравствуй! Какое счастье, что ты вернулся...

«Батюшки мои, умом повредилась! — ужаснулась Дарья Степановна. — Пришла беда, открывай ворота... Мне одной с ней не справиться, нужно Сокольники поднимать, они все же свои люди!»

Вернувшаяся к тому времени из эвакуации Настя немедленно собралась навестить Антонину. С нею поехала и мать. Вид изменившейся падчерицы, еще недавно оживленно-веселой, поразил ее.

— В чем только душа держится, — шепнула она Дарье Степановне.

Настя попробовала разговорить Тоню.

— Пойми, была война, сколько овдовело женщин... Отчаяние — плохая утеха.

— А я и не хочу утешаться. Как вы не понимаете?.. Не хочу, — возразила Тоня ровным голосом, не меняя своей позы на тахте в углу.

— Да ты что... очень любила его? — помедлив, запинаясь, спросила Настя.

И тут к Антонине на какое-то время вернулась ее прежняя оживленность.

— Догадываюсь, о чем ты думаешь... Об истории с рестораном. А я давно забыла ее. Саша мой — хороший человек, он любил меня, заботился обо мне. И вы все должны... обязаны забыть тот случай! Он погиб на фронте... на фронте погиб, — выкрикнула Антонина и, зарыдав, упала лицом в подушку.

Настя подсела к ней, она была растрогана и смущена.

— Извини, Антоша, ты не совсем верно поняла меня насчет Александра Силыча. А утешиться тебе все же придется, и чем скорее, тем лучше. Не за то он сложил голову, чтобы ты заживо хоронила себя. Встряхнись, оглянись вокруг себя!

Антонина лежала все так же, и Настя вдруг заметила в ее спутанных светлых волосах безжизненные пряди седины...

Проторенная дорожка в Сокольники понадобилась Дарье Степановне еще раз в декабре месяце сорок седьмого года.

— Ой, головушка моя бесталанная, беду Тонюшке ненароком учинила, — запричитала она от самого порога.

В доме Майоровых уже не спали с шести утра, как, наверно, во всех домах России, ожидая важного правительственного сообщения по радио о денежной реформе: обмене старых денег, отмене карточной системы на продукты питания и промышленные товары.

Левитан зачитал его, а потом через небольшие промежутки читал снова и снова. Его ликующий голос, как в блистательные дни военных побед, гремел в динамиках, уличных громкоговорителях, собирая толпы народа, растекавшиеся потом к дверям и витринам магазинов, где за ночь, будто рукой доброго волшебника, было выставлено множество товаров, соблазнительной еды: различные сорта колбас, мяса, мучных и бакалейных изделий, прочно позабытых за годы войны.

В нетерпении ждали открытия банков, магазинов, волновались, верили и не верили, что вот сейчас, обменяв старые деньги на новые, можно будет подойти к любому прилавку и купить что хочется и сколько хочется, и так будет каждый день начиная с нынешнего морозного утра в Москве и по всей необъятной Родине!

— Дарья Степановна, что это с вами? — спросила Настя, выходя из-за стола. — В такое радостное утро не должно быть никакой беды. Раздевайтесь и погрейтесь чайком.

— То-то и оно... Для кого, может, и радостное, — неопределенно возразила женщина.

У Насти широко раскрылись глаза.

Дарья Степановна конфузливо кашлянула, как будто не решаясь говорить при всех, с чем пожаловала, и, вдруг всхлипнув, ткнулась Насте в плечо.

— Виноватая я. Тонюшка меня с глаз долой прогнала...

— Да за что? Говорите по порядку.

— Лежали, стало быть, в моем сундуке на самом дне костюм Александра Силыча да пальто коричневое, ратиновое... А тут соседи, смотрю, все на рынок тащат, тоже с войны кое-что привезли. Вещи, дескать, после реформы обесценятся, а деньги всегда деньги. Ну и я, не спросясь Тони, туда же за ними. Человека все равно нет, носить одежду некому. Ан, оказалось, прогадала! Тоня кричит и плачет, плачет и кричит, память, мол, об Александре Силыче истребила. За урон не попрекает, а вот далась ей эта память! Какая, толкую, память, когда он, как видно, даже не надевал их ни разочку, на войне-то... Вспыльчивая стала. Забудь, говорит, дорогу ко мне или я уйду...

— Ну, ну, держите себя в руках, Дарья Степановна, сделанного не вернуть.

— Не вернуть, Настенька.

Настя взглянула на часы.

— Ладно, тетя Даша, вытирайте слезы и покатили к вам улаживать конфликт, пока у меня время есть!

С этого утра Настя стала желанной гостьей на Басманной: Дарья Степановна не знала, куда усадить ее, чем потчевать. А Тоня уже и дня не могла прожить без того, чтобы хоть по телефону не поговорить с Настей.

Наконец, однажды она объявила ей о своем намерении вновь вернуться на завод, на сей раз, в редакцию, где требовалась машинистка.

— Я ездила, узнавала. Мне хочется быть к тебе поближе, — слегка смущенно призналась Тоня.

Длинные ресницы Антонины были полуопущены, у кончиков губ — по свежей морщинке, к которым Настя еще не могла привыкнуть, до того не шли они к ее красивому лицу.

— Что ж, оформляйся, если тебе так будет лучше, — ответила Тоне Настя.

Работа в многотиражке, где можно было показать все свои наряды, куда в иной день «валили косяком», по выражению самой Антонины, мастера, инженеры, начальники цехов, была как раз для нее.

Тоня теперь снова, как в бытность Федора Коптева, сидела за машинкой, будто за роялем, и порхающая улыбка с ямочками на порозовевших щеках не сходила с ее лица.

Все это было неприятно Насте, вызывало раздражение. А, наверно, зря: просто Антошка осталась Антошкой и быть иной не могла. Ну, случилось у нее несчастье, она поплакала, погоревала, а сейчас утешилась, и даже морщинки у губ разгладились.

Антонина постоянно делилась с ней своими личными планами, рассказала и об одном кавалере, которого она не прочь заарканить в спутники жизни! Тот, кого Тоня величала кавалером, был знаком Насте по работе. Она всегда охотно ходила к нему за материалом как по заданию редакции, так и по собственной инициативе, ибо этот человек умел толково и самокритично ответить па все ее вопросы и его не приходилось «тянуть за язык».

Донат Александрович Мохов, начальник автоматно-токарного цеха, овдовевший два года назад, был чуть ли не единственным из посетителей редакции, кто не откликался на Тонино кокетство: вежливо здоровался своим скрипучим голосом, кивал головой и отходил.

Тогда она сообразила вести себя иначе: разогнала всех бесперспективных поклонников и при Донате Александровиче держалась с чинной строгостью. Он заметил это и как будто оценил, стал подавать руку при встрече, осведомляться о здоровье.

У Доната Александровича была горячо обожаемая пятнадцатилетняя дочка, с которой он жил в одной коммунальной квартире с Клавой Кузнецовой. Последнее обстоятельство давало особенно большие надежды. Антонине требовалось немногое: одним глазком взглянуть на ту самую дочку, познакомиться, а там она сумеет подойти к ней, задарить подарками...

Женщины сидели за столом, когда в дверь деликатно постучали.

— Входи, Света! Знакомься, пожалуйста, и отпробуй пирога.

Высокая светловолосая девочка с двумя длинными косами по спине, совершенно непохожая на отца, вежливо поблагодарила за приглашение, но сесть к столу отказалась, спросив, где Галя.

«Русалка какая-то», — взволновалась Антонина и, сделав некоторое усилие над собой, спросила:

— А как ты, Света, учишься?

В ответ ни звука, только взгляд переместился в сторону и по лицу разлилось выражение неудовольствия.

— Ой, Света — неизменная отличница, — вынуждена была ответить за нее Клава после продолжительного, неловкого молчания.

Дочка оказалась под стать отцу — не из легких. И хорошо, что она быстро ушла — не маленькая, догадается о ее намерениях, а это пока совсем ни к чему! Тоня даже облегченно вздохнула, что не ускользнуло от приметливой Клавы.

— Завидный мужчина мой вдовый сосед, — как бы между прочим заговорила она. — Не пьющий, самостоятельный и собой недурен, А вот Света занозистая, не желает никакой мачехи. Все молодые бабенки для нее враги.

Антонина слушала ее, ушам своим не веря: собиралась всех перехитрить, а выставила себя как на ладони.

Хозяйка дома не спускала с гостьи лукаво-пристальных глаз, опершись локтями на стол и придвинув к ней свое, как находила Тоня, не по годам постаревшее лицо.

— Знаешь, Антоха, откровенно говоря, я тебя когда-то просто ненавидела. Ты догадываешься за кого, — неожиданно произнесла Клава. — Но то было давно, и жизнь вас рассудила. Не будем ворошить старое. Теперь ты вдова фронтовика и начнем плясать отсюда. Да, кстати, — Клава хитро улыбнулась, убрала руки со стола. — Ты, очевидно, думаешь, что первая вот так гостишь у меня? Не таращь глазищи, выскочат. Мы с Донатом Александровичем уже счет претенденткам потеряли.

Антонина мучительно вспыхнула, неловко отодвинула от себя чашку.

— Извини, мне пора...

— Стой, торопыга! Сосед когда-никогда, а все равно женится, как бы не стерегла его дочка. Тут загвоздка в другом: ему нужна для Светы женщина с покладистым характером, как у тебя. Для мужского вкуса ты тоже можешь соответствовать, к тому же не совсем чужая для Насти. Значит, родня у Доната Александровича будет хорошая? Стой-ка, слышу шаги. Никак пришел!

И Клава выскочила в прихожую. У Антонины мигом отхлынула кровь от щек, сбилось дыхание. Она поискала глазами зеркало, чтобы взглянуть на себя, не нашла его, с замиранием сердца прислушиваясь и узнавая голос за перегородкой.

Дверь в комнату приоткрылась, вошел он, за ним Клава.

— Вот, Донат Александрович, зазвала к себе Тоню показать свое житье-бытье. Вы вроде знакомы, но в домашней обстановке никогда не встречались. Посидите с нами, составьте нам компанию, а я подогрею чайник.

— Здравствуйте, Тоня, не знаю, как вас по батюшке величать. Ох, и устал же я сегодня на работе! Охотно посижу в обществе привлекательной женщины, отдохну.

Высокий, плечистый, Донат Александрович выглядел особенно мужественным в тесной комнате. Смуглое, худощавое лицо его освещалось небольшими голубовато-серыми глазами, которые твердо и испытующе остановились на Антонине.

Она внутренне подобралась вся, а вслух сказала:

— Очень рада, спасибо за комплимент, — она отодвинулась вместе со стулом чуть в сторону, чтобы дать ему возможность поставить свой стул рядом с нею, у стены.

— Ну о чем же мы станем говорить? — спросил он, усевшись, приглаживая рукой свои густые, очень неподатливые, черные волосы. — Встречаюсь с вами в редакции не первый год, а ничего не знаю про вас: как вы живете, с кем? Ну, а про меня-то вы, наверно, не раз печатали материал? Цех мой то хромает, то отстает.

— Печатала. Но ваш цех не напрасно называют трудным, — возразила Тоня, не дав ответить ему и торопясь перевести разговор на более интересную для нее тему. — Я про вас, Донат Александрович, тоже почти ничего не знаю.

Он улыбнулся.

— Почти! Это уже кое-что.

Вошла Клава с чайником в руках, посмотрела на своих гостей.

— Не скучали без меня?

— Не успели. Только-только собрались выяснить, кто есть кто? — отвечал Донат Александрович, как показалось Клаве, довольно заинтересованно.

Она поставила чайник на стол, взялась за посуду.

— А чего тут выяснять? Хотите я за вас обоих скажу? — со смелым вызовом спросила Клава. — И вы и она — люди одинокие, жизнь у вас не устроена. Вот вы и присмотритесь друг к другу...

«Да, сватовство ладится», — думала Настя, не понимая и не одобряя, зачем Клава затеяла все это.

— Кланя, я просто удивлена, — вызвав в удобный момент подругу в коридор, прямо начала Настя. — Возиться с Антошкой сейчас... До того ли тебе?..

Лицо Клавы сразу будто потухло.

— Верно подмечено, — уныло согласилась она. — Мне сейчас должно быть не до посторонних, а я, как видишь, в парикмахерской прически делаю и вообще живу!

— Да нет, поверь, наоборот все! — нетерпеливо перебила ее Настя. — Я совсем о другом. Просто мне кажется, поскольку я знаю Антошку, девочке будет трудно ужиться с ней...

— Уживутся. На этот счет не беспокойся, — возразила Клава. — У Светочки характерец дай боже, не ей, а мачехе придется плясать под ее дудку. Девчонка, не сомневаюсь, уже раскусила это, потому и не чинит отцу препятствий...

Настя недоверчиво выслушала Клавины доводы.

— И твоего соседа я не понимаю... Вроде серьезный человек, а женская привлекательность затмевает в нем отцовские чувства. Легкомысленная Антонина не годится в матери!

Отказавшись от чая, Настя засобиралась домой. Антонина, несмотря на уговоры хозяина дома, увязалась с нею.

— Настя, ты не в духе, и я догадываюсь почему, — начала она на улице, едва захлопнулась за ними дверь подъезда. — Ты считаешь меня неподходящей... Но почему, почему? В моих чувствах к Донату Александровичу можешь не сомневаться. Светочка мила мне, я ее полюбила. Я ее не только словом — взглядом не обижу! Знаешь, Донат Александрович собирается говорить с тобой, как с родственницей, он уважает тебя. Я умоляю тебя, не мешай мне, Настенька, а помоги!

— Каким образом, не понимаю?

— Ах, да понимаешь ты все! Одно твое неосторожное слово Донату Александровичу может все расстроить. А мне осточертело одиночество. Чем я хуже других женщин, хотя бы той же Клавы? Я хочу семью: мужа, детей. Разве я не заслужила это? Всю войну я прождала Александра Силыча, а теперь что? Из дома на завод, с завода домой. Тетка Дарья, на что старого закала, и та диву дается...

— А не раскаешься? — спросила Настя. — У Светы характер не сахар, да и Донат Александрович воли вам с теткой не даст.

— О чем ты, Настя? — голос Антонины прозвучал укором. — О какой воле...

Настя не ответила. Несколько шагов они молчали, направляясь к автозаводскому метро мимо домов-новостроек вперемежку с деревянными домиками, обреченными на снос.

Темнело, горели фонари, хотя еще не было и пяти часов. На улице многолюдно, как всегда в выходной. Много детей с родителями. Антонина загораживала лицо муфтой из серого каракуля, защищаясь от ветра. Насте он не мешал.

Посматривая боковым взглядом на свою спутницу, она все больше и больше проникалась к ней сочувствием. В самом деле, за кокетство строго судить женщину смешно, грех невелик.

«Тогда чего же я взъелась на Клаву? Доната Александровича и его дочку она знает лучше, чем я, несколько лет живет с ними бок о бок. Антонина, может быть, как раз в его вкусе. Да, пожалуй, нехорошо получилось с Клавой, не миновать мне виниться перед ней, — думала Настя, припоминая разобиженное лицо подруги. — А Антошку по-человечески жаль, ее преследует невезение. Сначала с Федором, затем со вторым мужем. Вернется сейчас домой, а там, кроме старой женщины, — никого...»

— Поехали к нам? — неожиданно предложила ей Настя.

— Не могу, — буркнула Антонина.

— Дуешься на меня, а зря. В свахи я не гожусь, да и не нужна она тебе. Он не откажется от тебя, чтобы ему ни говорили, ты его крепко зацепила! Знаешь, я уже склоняюсь к тому, что Клава верно рассудила, вы можете хорошо ужиться. Только не разрешай своей Дарье Степановне вмешиваться в ваши отношения! Ты по натуре отходчивая и доброта в тебе есть, к тому же, как я понимаю, тебе очень хочется быть замужней дамой... Верно? — улыбаясь, закончила Настя.

Они вошли в теплый, высокий вестибюль метро, залитый ярким светом.

— Ну, хочу, — отвечала Антонина, испытующе заглядывая Насте в лицо. — А ты не ошибаешься по поводу Доната Александровича... его склонности ко мне, нет?

Г Л А В А XI

Сдав рукопись Кириллу Ивановичу, Настя зажила, как ей представлялось, чуть ли не по-обломовски: хорошо спала, плотно ела, не испытывала резких перепадов в настроении то ли потому, что на нее подействовало внушение мужа отбросить все тревоги за судьбу повести и вообще при любых обстоятельствах держать себя спокойнее, то ли просто сама по себе наступила уравновешенная полоса в ее жизни.

«А ведь так, очевидно, живет большинство людей! — иногда с завистью думала Настя. — В том числе и наша Мария. Миша поправляется, и она довольна, не терзает себя... Чем же я прогневила бога? Или кому что на роду написано?»

А на роду Анастасии было написано и немало хорошего! Василий, вот уж от кого не ожидала скрытности, неожиданно объявил ей в субботний вечер, что завтра они едут в автомагазин на Бакунинскую получать «Победу».

— Поступили машины, и подошла моя очередь. Недурной сюрприз я тебе преподнес, а? Али не веришь? — переспросил он.

— Не верю. Ты сочиняешь небылицы... Где же деньги взял?

— Тетка Акулина знает где... С ней рубль к рублю складывали. Основой послужили мои демобилизационные да твой гонорар за рассказы, ну и от получки оставалось кое-что. В итоге шашнадцать тысяч как одна копеечка! Шашнадцать! — повторил он, копируя своего полковника-сибиряка.

Утром из-за понукания и нетерпения Лени — поскорее насладиться созерцанием их собственной машины — они впятером, с теткой Акулиной и Митей, которого Мария отпустила с ними, прибыли к магазину до его открытия.

Беспокойные кучки машинников уже толкались на неширокой улице, почти запрудив ее. Майоровых тотчас обступили.

Пока Василий оформлял документы на машину, бегая то к директору магазина, то еще куда-то, Ленька, а за ним и Митя как пришитые хвостики сновали за ним.

Когда из склада, наконец, выкатилась голубовато-зеленого цвета «Победа», за рулем ее Настя увидела мужа, а рядом — восторженно-взволнованное личико сына. Митя, развалясь, сидел сзади, и лишь машина приостановилась, он открыл дверцу. Тетка Акулина, несмотря на свою полноту, с легкостью впорхнула внутрь, Настя за нею.

— Большая-то какая! — искренне удивилась она, как будто забыв, что уже не однажды ездила точно в такой же машине, только не ей принадлежавшей. — И часы, и радиоприемник, и мягкие кресла...

— И отопление, — разом подсказали оба мальчика. — Настоящий дом на колесах!

— Вот только цвет вроде какой-то неопределенный... Может быть, поищут получше, — неуверенно произнесла тетка Акулина, не столько потому, что ей, действительно, не нравился цвет машины, сколько опасаясь, что за шестнадцать-то тысяч они вдруг получают не самое лучшее!

Из ворот магазина выехали среди плотной толпы расступившихся по обе стороны зевак. Леня по-прежнему рядом с отцом, тетка Акулина с Настей сзади, обе присмиревшие, охваченные тревогой, сумеет ли Василий довезти их до дома?

Вокруг угрожающе плотно ехали машины: легковые, грузовики и не менее страшные, громоздкий трамваи на своих рельсах, на которые то и дело наезжал Василий...

Жизнь семьи, особенно по воскресным дням, с приобретением машины стала приятнее и разнообразней: ездили по музеям-усадьбам, навещали исторические места. Если ехала Ксения Николаевна, то брали и тетку Акулину. Не забывали Марию, Клаву с дочкой. Митя, как и Леня, был неизменным участником всех поездок; им было поручено следить за чистотой машины.

Василий вполне сносно водил машину, если не считать частых нарушений при обгоне транспорта.

— И куда торопишься? — сердилась Настя после очередного объяснения с работником оруда. — Смотри, схлопочешь прокол в талоне со своим упрямством.

— Ничего, — отвечал неунывающий Василий, — вывернулся, и в другой раз бог помилует!

— А это еще не известно! — раздраженно возражала Настя и, к неудовольствию мужа и сына с Митей, принималась командовать: «Сбавь скорость, покажи поворот», за что была прозвана ими «домашним инспектором».

На посторонний взгляд жизнь Насти, заключенная в тесные рамки — работа, институт, семья, могла показаться неинтересной, но ей жилось сейчас широко и виделось далеко.

Что стоило, например, пройтись по заводу и завернуть в тот или иной цех за материалом!

Приводился в порядок станочный парк, до предела изношенный еще за годы войны, одновременно перестилались старые полы из деревянных кубиков с будто утрамбованным наростом тавота, масел, эмульсии, уже не поддающимся никаким скребкам.

По новому полу из цветных плиток было приятно ходить. Следом за полами на комсомольских субботниках белили стены, красили окна, наводили порядок в подсобных помещениях. Через две недели цехи стали как будто просторнее, а потолки выше.

На оцинкованных столах контролеров появились веточки тополей в бутылках из-под молока с набухающими почками. С чьей-то легкой женской руки старые халаты заменялись новыми, собственного пошива, с белыми кантами по бортам и воротнику. А некоторые щеголихи станочницы завели обыкновение приходить на работу с бусами, брошками.

Настя в своем очерке, озаглавленном «На завод, как на праздник!», поспешила отметить это и высказала пожелание в адрес работников оранжереи не скупиться на цветы для цехов.

В институте Настя не пропускала ни единого семинара, ни одной лекции, исподволь готовясь к летним экзаменам.

Античная литература, русская, западноевропейская, исторический материализм и много других предметов читались опытными преподавателями, профессорами, а в их уникальной институтской библиотеке всегда можно было взять любую книгу, предусмотренную обширной программой.

Настя училась с чувством благодарности к знаменитым стенам, иногда чувствуя себя чуть ли не изнеженным цветком в роскошной теплице, которому оставалось только расти и цвести.

Редевшие год от года творческие семинары к четвертому курсу насчитывали по девяти-десяти человек. Это был проверенный костяк одержимых, которые, выходя после занятий из института и стайкой пересекая улицу Горького наперерез машинам в неположенном месте, могли не без оснований пошутить:

— Талантливых не давят! А за штрафом не постоим!

Из Настиных рассказов муж знал все ее студенческие новости, события. Краем уха были наслышаны о них и Ленька с теткой Акулиной, проявлявшей большой интерес к писателям-студентам.

Минул месяц, за ним второй со дня сдачи повести в журнал, но Настя, оберегая свой установившийся покой, воздерживалась справляться у Кирилла Ивановича, что слышно с рукописью? Она рассудила так: при надобности ее сами разыщут, а коли от ворот поворот — вышлют рукопись на домашний адрес с очередной рецензией.

Из редакции на работу Насте позвонила секретарша.

— Главный редактор ждет вас. Сегодня сможете? — спросила она.

— Передайте мои извинения, сегодня — нет, — из чисто женских соображений отказалась Настя, ибо была одета не для «большого выхода».

— Тогда завтра к двум. Устраивает вас?

— Буду! — коротко ответила Настя, добровольно обрекая себя почти на целые сутки ожидания. Но оно не тревожило ее на сей раз: зовут — уже хорошо, значит, зацепились. Никакие доработки, переделки в рукописи не могут испортить настроение. На собственном опыте Настя теперь знала, какой каторжный труд требовался для написания книги и ее продвижения в печать.

Жестокий закон искусства, требующий предельного напряжения, воспринимался ею в буквальном смысле собственной кожей, а она у нее, к великому счастью, оказалась на редкость прочной.

В редакции все двери перед Анастасией Воронцовой мгновенно раскрывались, пропуская ее без доклада к главному.

Он был не один. У его стола, утопая в мягком кресле, сидел с видом случайного посетителя, несколько развалясь, прославленный седой поэт — заместитель редактора журнала.

— Знакомьтесь, — представил их друг другу Кирилл Иванович.

— Приятно, Коля, когда в литературу вливаются новые имена!

— Да, несомненно! — пробасил заместитель.

Настя первая опустилась в кресло, за ней сели мужчины.

На носу Кирилла Ивановича, как и в прошлый раз, красовались очки, отчего глаза за стеклами казались несколько укрупненными, с красными паутинками.

— Как поживаете? — обратился он к Насте.

— Вроде ничего... — неопределенно протянула она.

— С сегодняшнего дня, считайте, хорошо! — бодро возразил главный редактор. — Я и вот Коля, — он показал на поэта, — прочитали вашу повесть от корки до корки. Написана она взволнованно, от нее веет свежестью. Герои ваши молоды, чисты и перед ними открывается дорога в будущее... Сделано это, я бы сказал, романтично.

Настя слушала.

— Если меня будут уверять, что писатель НН — высоконравственный человек, а герои его книг блудят и женятся по нескольку раз, то я, хоть оглуши меня самыми пылкими заклинаниями, не поверю! — продолжал Кирилл Иванович, и презрительная ухмылка несколько скривила его рот. — Душа книги — душа автора! — с подъемом заключил он и, как бы поставив точку после перечисленных достоинств книги, деловито обратился к автору, не вступила ли она в контакт с каким-нибудь издательством?

— Не вступила, Кирилл Иванович.

— Тогда мы заключаем с вами договор. Возражений нет?

Не успела Настя раскрыть рот, как он нажал в столе невидимую кнопку. Появилась миловидная полная женщина с бланками в руках. Уголком глаза Настя заглянула в бланки и, прочитав на одном из них «Договор», мысленно усмехнулась.

«До чего догадливая... А может, начальство все заранее предусмотрело?»

Благодарным, ликующим взглядом она наградила Кирилла Ивановича. Он принял ее благодарность как должное, не преминув напомнить:

— Про белых коней не забыли?

Настя вспыхнула.

— Не забыла!

— Ну то-то! — лукаво пригрозил он.

— Прошу вас, садитесь и приступайте к делу, — обратился Кирилл Иванович к секретарю, освобождая ей краешек стола от рукописей.

— До первого июня, надо думать, вполне хватит времени на редактуру? — спросил он у зама. Тот утвердительно кивнул.

— Вашим редактором, товарищ автор, будет... — Кирилл Иванович назвал фамилию. — Свяжитесь с ним по телефону. Да смотрите, не очень-то ему потворствуйте. Отстаивайте каждую фразу, каждое слово, если уверены в них. Редакторы иногда, к нашей беде, большие мастера выхолащивать все индивидуальное...

— Теперь, пожалуйста, распишитесь, — заполнив договор, попросила секретарь, любезно протягивая Насте перо.

Чуть дрогнувшей рукой она взяла ручку, а глаза ее невольно обратились к Кириллу Ивановичу.

— Пишите, пишите! — поощрил он Настю. — Кто знает, возможно, ваше факсимиле со временем разлетится по всей державе. Лично я сердечно желаю вам этого!

Г Л А В А XII

Давным-давно приметили люди, что успех окрыляет человека, придает ему силы, уверенности в себе: все ему кажется возможным, достижимым! И вот эта издавна подмеченная истина начинала сейчас оказывать свое благотворное действие на Василия Майорова.

Зимнюю сессию в техникуме за четвертый курс он сдал на «отлично», но что больше всего радовало его самого — это почти материальная ощутимость приобретаемых знаний. Прочитав чертеж и вникнув в него, он мог теперь сразу видеть будущую деталь и профессионально судить о ее достоинствах и недостатках, если таковые имелись.

Секретарство тоже приносило ему немало хороших минут. Василию не нужно было вновь зарабатывать авторитет, его помнили с довоенных лет, еще неженатым парнем, членом бюро партячейки, помнили по добрым делам.

К прошлому авторитету Василия как бы приплюсовывались фронт и звание Героя Советского Союза. Тем обиднее была ему осечка Анастасии с рекомендацией в члены партии мастера Кузнецовой, а для их семьи попросту Клавы.

Через десять минут начиналось партбюро цеха, где должно было обсуждаться поступившее письмо рабочих о недостойном поведении мастера на производстве. Клавдия сидела сейчас у него с унылым, поблекшим лицом, и Василий, в душе осуждая ее, хотел, но не знал, как и чем можно помочь ей.

На бюро были вызваны авторы письма и слесари Петров и Смирнов — дарители ваз, и Настя со вторым рекомендателем.

— Да, дарили, но не в том смысле, как толкуется в письме, — смело опровергал Петров, человек атлетического сложения. — Мы с Клавдией Константиновной вместе учились в ФЗУ, вместе клопов в общежитии кормили, почему бы нам, старым друзьям, не отметить ее день рождения?

— Однако вы у нее не гостевали на именинах! — подала реплику женщина, чья подпись красовалась первой под письмом.

— Верно! — согласился Петров. — Но что из этого следует? Клавдии Константиновне не до гостей, она в долгах как в шелках... На выделенном ей заводом участке не первый год строит собственными силами дом. Мы со Смирновым могли бы догадаться и выходной-другой поработать с ее мужем! Слышь, Клава, летом жди, приедем на подмогу, а если нет, считай нас сукиными сынами. Вот, вслух заявляю! А то что же получается: в деревне всем миром избы друг другу ставят, а мы, рабочий класс, товарищу помочь не можем?

— Ближе к делу, — попросил секретарь. — Я хочу уточнить, в каком месяце у Клавдии Константиновны был день рождения?

— А нам все едино, когда... Вазы подвернулись видные, недорогие, из прессованного хрусталя, мы и поднесли...

Среди присутствующих поднялся неодобрительный шумок. Василий постучал карандашом о стол.

— Тише, товарищи!

Тогда присевший было Петров снова встал. Он вытянул перед собой руки.

— Вот они, глядите, высший разряд по слесарному делу заработали. Смирнов тоже далеко не из последних в работе. Так на кой ляд, спрашивается, нам нужна абы какая работенка, лишь бы деньгу побыстрее зашибить? Мы на сложных деталях выколачиваем на кусок хлеба с маслом. У нас гордость есть!

— Минуточку! — вмешался один из членов бюро, разбиравшийся в деле. — Мы подняли ваши наряды за несколько месяцев назад и должны сказать: они не совсем подтверждают ваши слова. Там разные детали числятся...

— Ну и разные! — уклончиво согласился Петров. — Не имеем привычки отказываться от любой работы.

Это было косвенное признание Клавиной вины. Настя бросила взгляд на подругу, сидящую напротив, и окончательно поняла, что вместе с изменившейся внешностью изменилась и душа Клавы, раз она не устрашилась обмануть годами проверенное между ними доверие.

Конечно, когда-нибудь отболит, потеряет свою остроту разразившаяся над ними катастрофа, но едва ли забудется...

«Есть и моя немалая доля вины в этой беде, и я здесь обязательно скажу о том...» — подумала Настя, как бы заново растревоженная тем, что случилось с подругой.

Решение партбюро цеха было таким, как предвидел Василий: постановление предыдущего партбюро о принятии кандидатом в члены партии Кузнецовой отменялось. За проявленный ею недобросовестный метод работы в коллективе она из мастеров переводилась в рабочие на три месяца. О товарищах, давших ей рекомендации, было решено сообщить в партийные организации, где они состоят на учете.

— Да, вот так-то, Клавдия Константиновна! — как бы подытожил Василий, когда они втроем остались в бюро.

— Простите меня... — начала Клава и чуть было не сказала «друзья», но воздержалась. — Прости ты, Настя, и ты, Вася!

— Э-э-э, бог простит! — отшутился Василий, чувствуя неловкость положения.

Клава опустила глаза. Полное лицо ее выглядело воспаленным, с багровыми пятнами, губы нервно дрожали.

— Не выдумывай хныкать, слышишь! — сердито одернула ее Настя. — Теперь все страшное у тебя позади, а впредь, не сомневаюсь, будешь умнее!

— Буду умнее, обязательно буду! И покажу, как умеет работать мастер Кузнецова...

— Вот и отлично. А сейчас, извини, я тороплюсь в партком. Попутчица тебе только до проходной.

— Нагоняй за меня выслушивать, да?

— Да, уж ничего не попишешь, придется потерпеть, — смиренно проговорила Настя.

Секретарь парткома Петр Осипович Колычев, в недавнем прошлом ведущий инженер одного из цехов завода, два года проработавший за рубежом на Дальнем Востоке, уравновешенный человек с большими серо-голубоватыми глазами, встретил Анастасию улыбкой, поднимаясь из-за стола.

— Присаживайся, рассказывай, пропесочили?

Отношения секретаря парткома и сотрудника многотиражки несколько выходили за рамки обычных деловых отношений.

Старший по возрасту, Петр Осипович знал Настю литкружковкой, часто печатавшейся в заводской газете. Увлечение литературой, как он понимал, оказалось стойким; человек не разбрасываясь шел к своей цели, и это ему нравилось в Насте.

— Значит, пропесочили? — повторил Петр Осипович, что-то соображая про себя. — Оно и следовало. А у меня минут пять до твоего прихода был Ивлев, растерянный, перепуганный. Приходил разведать, соответствуешь ли ты в настоящее время занимаемому месту в редакции в идеологическом смысле, если так оплошала с рекомендацией... Да и подружка у тебя с пятном.

— Вы серьезно, Петр Осипович?

— Серьезнее некуда. У вас на работе трения с ним?

— Да нет, вроде бы не замечала.

— А я уловил какую-то занозу в нем против тебя. Во-первых, спешит опередить события, а во-вторых, сгущает краски... От ошибок никто не застрахован—так я намекнул ему. Надеюсь, он достаточно умный человек?

— Вы спрашиваете или утверждаете?

— Спрашиваю.

— В уме не откажешь Ивлеву, и работник он знающий.

— Ну, тогда просто перестраховщик... Ты вот что, поговори-ка с ним сама, вызови его на откровенность. А то начнет еще строчить кляузы в райком партии. Мне тебя в обиду давать не хочется — причины не нахожу!

— Спасибо, Петр Осипович.

— А вот по поводу твоего очерка о Кузнецовой придется напечатать... — он помедлил, — не опровержение, нет, а нечто вроде разъяснения. Так, мол, и так, коммунисты правды не боятся. Ты сама и напиши поубедительнее. У тебя должно получиться.

Из приемной парткома Настя позвонила в редакцию — там ли Ивлев? Он сам взял трубку.

— Владимир Николаевич, я из парткома. Ты можешь подождать меня?

— Могу. Давай поднимайся.

«Ба, ба, до чего же мы встревожены!» — отметила про себя Настя, взглянув в лицо Ивлева.

— Сядем, Володенька! — проговорила она, иногда позволяя себе называть так Ивлева. Его заметно покоробило такое обращение, от удивления он заморгал своими бесцветными ресницами.

— У тебя заноза против меня, а за что? — прямо спросила Настя и, не дожидаясь ответа, посоветовала: — Вытащи ее, а место смажь йодом. Я никогда не подавала тебе надежды быть твоей женой! Ни-ког-да! Согласен? Только откровенно...

— Ну, не подавала.

— Тогда за что же ты выискиваешь случаи мстить мне?

— Насчет мести — неправда, — стал защищаться Ивлев. — Ну, был единственный раз с заметкой, взыграла ревность... После Федора Коптева предпочесть Васю Майорова!

— Замолчи, не тебе судить, а то оплеуху заработаешь!

— Ладно, молчу. Но если пошло на откровенность, представь, вот чую и чую, что ты его не любишь. То есть любишь, но не совсем... Не избежать Васе Майорову крушения... Предчувствие меня такое донимает!

— Не каркай, ворон! — крикнула Настя, вскочив со стула, и выбежала из кабинета редактора, изо всех сил хлопнув дверью.

«Уж не подслушал ли он мои разговоры с Кириллом Ивановичем по телефону? Да нет, быть того не может. Просто догадывается...»

Г Л А В А XIII

Удар, настигающий человека в пору его благополучного существования, переживается им с особой остротой и болью. Такой удар нежданно-негаданно нанес Насте редактор, назначенный Кириллом Ивановичем. Прочитав принятую к печати рукопись, он выставил целую обойму замечаний, которые почти отвергали повесть в существующем виде, и требовал коренной переделки. Основная претензия редактора относилась к одной из главных героинь, которую он упорно величал отрицательной вопреки Настиным возражениям.

— Не отрицательная, а с отдельными недостатками. Зачем вы утрируете?.. Да и чего, собственно, вы хотите от нее?

— Перевоспитания, — ответил он единым словом.

— Зачем?

— Да вы что? Какой пример для молодежи! Дело происходит в большом здоровом коллективе на столичном заводе... Неужели такой большой коллектив не в силах справиться с молоденькой работницей.

— Значит, не в силах. Возможно, за этот отрезок времени, который охватывает моя повесть, — смягчила свое отрицание Настя.

— Не понимаю, не понимаю...

— Тут и понимать нечего. Пример для молодежи как раз имеется: не все еще у нас в жизни гладко, живут и процветают, к сожалению, эгоисты, рвачи подобно моей Тамаре...

Редактор осуждающе уставился на автора.

— Вы говорите так, будто не заглядывали в передовые статьи наших центральных газет. Там черным по белому сказано, какие в настоящее время предъявляются требования к литературе!

Настя смешалась, она действительно не читала передовиц, но редактор мог приврать или, не исключено, истолковать их слишком прямолинейно.

— Настоящая литература, я имею в виду ее художественную ценность, — начала Настя, — живет не год и не два, бывает, даже не десятилетие... Тогда каков будет ваш совет в этом случае?

— Ах, перестаньте, не до советов! Вы представляете, что получится, если мы рискнем напечатать вашу повесть в теперешнем виде? Да наш журнал просто прикроют!

— А вот и нет! Кирилл Иванович совершенно другого мнения...

— Узнаю стиль работы Кирилла Ивановича! А вот насчет договора с вами меня почему-то не предупредили. Ну да ладно, давайте сделаем так: вы выполните те из моих замечаний, с которыми согласны, остальным не придадите значения. Хорошо?

— Нет, не хорошо, — не согласилась Настя и пояснила почему: — Знаете, как говорится, написанное пером не вырубишь топором! Работать над рукописью в принципе я согласна, но напишите заключение заново, пусть будет все ясно между нами...

Редактор, человек уже немолодой и изрядно растолстевший, с небольшими залысинами на лбу, что-то прикинув про себя, пошел в наступление.

— Я вам добра желаю, а вы идете на конфликт! Не верю я в ваше обещание работать, не хочется вам снова сидеть за столом... Написано и с плеч долой! — с подковыркой закончил он.

Настя вспыхнула. Резкие слова отповеди уже готовы были сорваться с ее губ, но она удержала их, вовремя вспомнив, что в ее планы совершенно не входила ссора с редактором.

Насте стало страшно. Происходило какое-то непонятное, необъяснимое недоразумение, о чем даже дома рассказать будет стыдно! Где же логика? То пели ей дифирамбы, то вдруг повесть отдана на растерзание этому увертливому человеку! Что же будет дальше? Кто защитит ее? Рано, видно, она поспешила подвести итоги своим мучениям...

«Но отчего, в самом деле, не предупредили моего редактора, что вещь уже принята к печати?»

— Аркадий Петрович, — вновь заговорила Настя, увидев, что редактор начинает застегивать портфель, а рукопись, испещренная его пометками, и заключение остаются лежать на столе. — Может, все-таки мы договоримся с вами?

Аркадий Петрович и бровью не повел.

— Далось вам это заключение! Главное, сделать хорошую книгу, вот о чем я пекусь! — назидательно заключил он.

— Вернется Кирилл Иванович из депутатской поездки, я вынуждена буду говорить с ним!

Редактор как будто только и ждал этого, он заулыбался, все лицо его словно залоснилось.

— Пожалуйста, хоть сегодня, он уже, кстати, дома. Только не ручаюсь, до вас ли ему будет... — многозначительно добавил он.

Настя стала медленно краснеть. В последних словах редактора ей почудился скрытый намек на что-то... Неужели на сугубо личные отношения с главным редактором, о которых, она надеялась, не знали в редакции, а тем более у него дома?

Помедлив какое-то время, оба встали. Ни Аркадий Петрович, ни она не ощутили желания протянуть друг другу руку. Простились сухим кивком головы.

Редактор вышел первым. Настя, растерянная, зачем-то села снова.

Секретарь приоткрыла дверь в кабинет.

— Побеседовали? — спросила она и, поняв по виду Насти, что беседа была не из приятных, подошла к ней. Миловидное лицо ее выражало сочувствие. — Зарезал?

— Зарезал...

— Не горюйте, Кирилл Иванович все может поставить на свое место. За десять лет работы с шефом я достаточно изучила его. Но сегодня... — она замолчала, не докончив фразы.

Настя настороженно спросила:

— Однако он дома, приехал? Аркадий Петрович говорил об этом как-то странно, с ухмылкой.

— Да, дома, — подтвердила секретарь. — А ухмыляться ему еще рано. Я сегодня отвозила Кириллу Ивановичу некоторые документы на подпись: завтра, послезавтра он будет на работе.

— Кирилл Иванович болен? И серьезно? — вырвалось у Насти, как она сама поняла, с излишней взволнованностью, но у нее уже не было сил остановиться. — Нет, вы, пожалуйста, скажите мне, что с ним?

— Скажу, коли настаиваете. Он не то что болен, а у него неприятности по работе... Да вы что, не читали наш последний журнал?

— Не читала еще, но он у меня есть.

— Там повесть одна напечатана по настоянию Кирилла Ивановича. Вещь смелая, без экивоков. И это кое-кому показалось клеветой на современность... Теперь будут разбираться, почему мы опубликовали ее. Надолго закрутится карусель!.. Учтите, моя дорогая, я проболталась вам в порядке исключения, — поспешила предупредить ее секретарь.

— Я понимаю, — сказала Настя упавшим голосом. Вот уж чего она никак не ожидала, чтобы у Кирилла Ивановича могли быть неприятности на работе!

Дома Настя сидела на сундуке свекрови, пригорюнившись, по-старушечьи сложив на коленях руки, когда Василий, просматривая газеты, мимоходом спросил, что с ней.

— У Кирилла Ивановича неприятности на работе, — тихо сказала она.

Тут только до Василия дошло, что сегодня Настя должна была впервые встретиться с редактором. Он пересел к ней, потребовал:

— Рассказывай!

Настя, не поднимаясь, дотянулась до письменного стола, взяла заключение, молча подала мужу. Василий сразу понял: радостные вещи сообщаются не так. Читая, он не мог воздержаться от восклицаний:

— Да уж твою ли рукопись он читал? Нет, я сам пойду к Кириллу Ивановичу и буду просить тебе другого редактора! — вскипев, заявил Василий.

— У Кирилла Ивановича неприятности, — монотонно напомнила Настя.

— Ничего, выпутается. Не такой он человек!

— Вот ты и посоветуй ему выпутаться! — съязвила Настя. — А он в редакции сегодня не был. Переживает... И мой редактор не зря так осмелел.

Василий с его оптимизмом на сей раз задумался, покачал головой.

— Жаль мне Кирилла Ивановича, хороший мужик, а пакостников вокруг немало, — выговорил он, как бы рассуждая вслух.

Настя затаенно молчала. Муж, сам того не зная, коснулся слишком больного места. Ей, мало сказать, было жалко Кирилла Ивановича, она готова была, если бы было можно, бежать к нему, чтобы утешать его, и говорить и говорить о своей любви... Просто наваждение какое-то, до чего ей не хватало сейчас этого человека!

Она поторопилась посмотреть в лицо Василия по-юношески румяное, голубоглазое, внушая себе, что перед нею не просто муж, а отец ее Леньки.

Как плохо, как тяжело ей, что не перед кем излить свою душу. Вот если бы Василий был не муж, а посторонний человек, он бы все понял, посочувствовал и... рассудил! Какой, в сущности, ограниченный круг людей окружает ее! Не умеет она выбирать себе друзей! Разве прямолинейной и в чем-то ограниченной Клаве Кузнецовой выложишь свои запутанные, грешные мысли про Кирилла Ивановича? Как он исподволь, незаметно вошел в ее жизнь — человек сильный и одновременно слабый, но наверняка исключительный по своему душевному складу и внешнему обаянию.

Настя не спала всю ночь. Мысли ее с предельной ясностью листали то одни, то другие страницы собственной жизни, извлекая, казалось бы, давно забытые подробности: слова, целые фразы, жесты.

Невезучий она, несчастный человек! Полоса невезения началась с Федора Коптева, с первого неразделенного чувства молоденькой девушки, и вот теперь запоздавшая встреча с Кириллом Ивановичем...

«А суть моей жизни? Годы и годы одержимой тяги к перу... Наконец книга написана, и что же? Появляется некий Аркадий Петрович с карандашом, черкает направо, налево. Он сотрудник, штатный редактор, он облечен властью над автором...»

Под утро Настя дошла до того, что разбудила мужа, жалобно попросила:

— Разговори меня, успокой!

— Душенька моя, выбросила бы ты все из головы, — терпеливо начал он, пугаясь ее вопрошающих глаз, осунувшегося лица. — Все устроится, и ты потом будешь сожалеть, что понапрасну изводила себя. Вникни-ка в эту мысль!

Он принялся гладить ей волосы, приговаривая, как маленькой:

— Усни, душенька, усни... у тебя все будет хорошо! Меня со счетов не сбрасывай, я всегда с тобой рядом.

Неделя, разделяющая Настю от встречи с Кириллом Ивановичем и редактором, назначенная им через секретаря, тянулась для нее бесконечно долго. Уже одно то, что главный редактор собирался выслушать обе стороны, вселяло в Настю тревогу.

— Новости есть? — доверительно спросила она секретаря.

— Пока все тоже. Но Кирилл Иванович без боя не сдастся.

Кирилл Иванович выглядел строгим, подтянутым и, к удивлению Насти, еще более моложавым, чем всегда. Аркадий Петрович появление своей подопечной встретил улыбкой до ушей, суетливо принимаясь двигать кресло.

— Ну что ж, приступим, — начал главный и попросил редактора в нескольких словах высказать свои претензии к автору.

— В нескольких словах будет затруднительно, — выразил неудовольствие Аркадий Петрович.

— А вы преодолейте затруднения, — прозвучало в ответ.

Оценив шутку чуть заметной улыбкой, редактор заговорил о производственных моментах повести, недостаточно выпукло выписанных, по его мнению.

— Подкрепите примером, — потребовал Кирилл Иванович и, обращаясь к Насте, спросил: — Рукопись при вас? Дайте ее.

Редактор утомительно долго перелистывал страницы, пока не набрел на одно место, которое, как она помнила, нравилось Кириллу Ивановичу. Путаясь в словах, безо всякого выражения Аркадий Петрович зачитал несколько абзацев вслух. Жалко и отчужденно прозвучали они для Насти, а по лицу Кирилла Ивановича ничего нельзя было понять. Он сидел замкнутый, недоступный.

«Сильные мира сего имеют свойство быстро забывать то, что им невыгодно помнить...» — пришли Насте на память слова, где-то вычитанные ею.

Кирилл Иванович неожиданно оживился, взглянув на ручные часы:

— Хана, братцы, время мое истекло. Я должен ехать на секретариат правления Союза писателей... Подведем итоги!

Настя и редактор при этих словах невольно обменялись недоуменными взглядами — поговорили, называется!

— Значит, так, — продолжал главный редактор, — над производственными кусками поработать никогда не вредно, хотя отрывок, зачитанный тобой, — он посмотрел на Аркадия Петровича, — кстати, весьма неплох. Но... — минута паузы, несколько набежавших морщинок на чело, затем быстрый взгляд в сторону Насти, — но вся ваша повесть создана на материале одного завода. Прогуляйтесь-ка на другой! Наверняка привезете что-нибудь новенькое для украшения книги. Да вот хотя бы на родственный волжский завод! Мы оформим творческую командировку...

— Однако уже начало апреля, Кирилл Иванович... — проговорила Настя, не спуская с него упорного взгляда.

— В мае поедете, — ответил он, не понимая или попросту отметая скрытый Настин намек на сроки. Назначенный им самим же июнь для печати, стало быть, отдалялся на неопределенное время. И все это по милости редактора, сидящего перед ней в позе довольного собой человека.

— Никуда я не поеду! — сорвалась Настя. — Благодарю за предложение... Мой отпуск запланирован на август, во-первых... И, во-вторых, сама затея с командировкой представляется мне ненужной!

— Нет, нужной! Напрасно брыкаетесь, сударыня. Для пользы дела на конец света поскачешь. А август твой при тебе останется для работы с редактором. Претензий у него, как видишь, мало, так что до конца года повесть выйдет в свет.

И не дав ничего сказать Насте, Кирилл Иванович спросил ее:

— Герой жив, здоров?

— Спасибо, в здравии.

— Кланяйся ему и скажи — в гости нагряну!

Широким жестом Кирилл Иванович протянул Насте руку, не спуская с нее пристального взгляда своих цыганских, черных глаз. — Извини, спешу. Заходи в любое время, ты знаешь, я всегда рад видеть тебя! — со значением добавил он.

Аркадий Петрович поднялся следом за Настей, раскрыл перед нею дверь кабинета, затем успел встать сбоку и в почтительном, несколько театральном поклоне склонил голову.

Настя не прошла — прошествовала мимо.

...Через час, два, а может быть, и того быстрее она непременно строго спросит себя: «С ума рехнулась, сударыня? Поманил мизинцем, и ты растаяла...»

Но это потом. А сейчас она вся излучала счастье и совсем, как влюбленная девочка, бережно несла свою правую руку, хранящую его крепкое и нежное прикосновение.

— Люди добрые, не осуждайте меня, не моя вина, что мать-природа обделила меня стойкостью характера, предпочтя старшую сестру!..

Г Л А В А XIV

Конечно, Михаил возвращался не из командировки и даже не из санатория, и все же к его приезду Марии нужно было подготовиться. Все мысли, все разговоры в семье Карповых были теперь о предстоящей встрече.

С возращением Михаила из лечебницы связывались большие надежды. Правда, практичная Мария не забывала, что еще предстоят разные хлопоты, волнения по его устройству в театр, возможно, даже неудача, все равно ничто не могло идти в сравнение с тем злом, от которого муж, наконец, избавился!

Василий, покупая себе, купил и свояку в подарок трикотажный тренировочный костюм для домашнего обихода. Ксения Николаевна еще с зимы берегла особый сорт изюма, с которым собиралась испечь пирог в долгожданный день. Митя лепил фигурки действующих лиц из «Грозы». Особенно удалась ему Кабаниха и он в тайне предвкушал, как отец обязательно похвалит его! Отцу нравилось, когда у него, помимо школьных дел, появлялись и другие увлечения.

Стояла солнечная весна, та самая любимая Мариина пора еще со времени жизни в городке. Букет сирени на столе мог поправить ей настроение, снять усталость. Она не помнила, с чего так повелось, скорее всего с первого Мишиного букета, преподнесенного провинциальной барышне и очень изумившего ее в ту пору — ведь местные парни в городке не имели обычая дарить девушкам цветы, а тем более сирень, росшую чуть ли не в каждом палисаднике.

Мария задумалась: опять Миша, опять он... Да и как же иначе, если больше половины лучших лет жизни связаны с ним!

Она сидела за столом у раскрытого окна, на всякий случай проглядывая сохранившиеся за неделю газеты — завтра ей предстояло провести занятия в политкружке.

Из неухоженного, густо заросшего сада возле дома то и дело раздавалась коротенькая трель соловья, словно он, как всякий серьезный вокалист, репетировал перед выступлением, проверяя и настраивая свой голос, и это вызывало у Марии невольную улыбку.

Как хороша была умиротворенная сопричастность с тем, что окружало ее: полурасцветшая сирень в вазе, кусты в саду, несколько берез и запахи, запахи!

«И так из года в год, тысячелетиями: весна, лето, осень, зима, а человек, сознавая свою недолговечность, тем не менее живет, беспокоится, мечтает», — думала Мария, вдруг вспомнив, что сегодня она из своей черной шевелюры вырвала несколько седых волосков.

Хлопнула калитка в саду, не иначе как возвращались от Майоровых Ксения Николаевна с Митей, ходившие узнать, когда Настя едет в командировку.

— Мама, вы?

— Это я, Маруся, — прозвучало в ответ.

Марии показалось, что она ослышалась, ей потребовалось выглянуть в окно.

На тропинке к дому с узелком в руках стоял Михаил.

— Принимаешь, не выгонишь?

— Заходи, — оторопело произнесла она.

— Понимаешь, осточертело: и лица больных, и бездарные сотрудники на сцене! Вспылил, плюнул, и, как видишь, я перед тобой! Но ты в затруднении? — переждав, осторожно спросил Михаил, оглядываясь по сторонам. — Ты не представляешь, как я соскучился... А Митя где?

Марии не терпелось сказать: «Не нравится мне твой непутевый приезд... Мы готовились иначе встретить тебя...»

Однако она переборола себя.

— Здравствуй, коли приехал. А как же твое лечение?

— Не беспокойся, в порядке. Я, собственно, давно подлежал выписке, если бы не кружок. К тому же летний сезон в театрах на носу. Буду сейчас пробовать поступить, не ожидая осени. Или пан, или пропал...

Марии не понравились и оживление Михаила, и его присказка. Уж не выпил ли? Он понял, что ее беспокоило, рассмеялся хорошим, давно позабытым смехом.

— Не тянет. Отрезало. У тебя не должно быть никаких сомнений на этот счет. Поверь!

Она верила, старалась верить и все-таки ничего не могла поделать с собой, все время жила в напряженном ожидании, зорко приглядывалась к мужу.

С его устройством в театр дело затягивалось, это-то больше всего и пугало Марию. А тут еще выяснилось, что Михаил не успел пройти все роли своего амплуа для экзамена, и он говорил ей это, как казалось Марии, спокойно...

— Мама, ты слышишь? — вбежав к матери на кухню, возбужденно заговорила она. — То ли он не понимает моего состояния, то ли не придает ему значения?! Он лечился много месяцев, у него нервы железные, а я? Я еле сдерживаюсь, чтобы не закричать. Кажется, должен бы соображать, что копейки не зарабатывает...

Ксения Николаевна усадила дочь на табуретку, сама села напротив. Протяжный вздох вырвался из ее груди.

— Нужно потерпеть, Мария. Он и сам, чай, не рад... А не съездить ли тебе в тот театр?

— Я звонила, да все без толку. Из жалости туда не берут, необходимы творческие данные. Впрочем, отказа пока нет.

— Стало быть, жди. Скрепись. Без работы не останется. На доске объявлений сколько висит: «Требуется, требуется...»

— Ну, посмотрим, — неопределенно заключила Мария. — Завтра-послезавтра должно проясниться.

Через день к Марии в цех позвонил Михаил.

— Я тут у проходной. Ты имеешь возможность выйти ко мне на минутку? — спросил он.

— Что-нибудь очень неотложное?

— Ну, как тебе объяснить... И да и нет.

— Жди, — коротко отозвалась Мария.

«Не знает для чего, а зовет. Вот психология незанятого человека!» —думала она, торопливо шагая по длинному коридору.

Раскрасневшийся, с потным лбом, в поношенном плаще и выгоревшей шляпе, невысокого роста человек стоял у колонны пустынного в этот час вестибюля, конфузливо посматривая на спускающуюся с крутых бетонных ступенек жену в аккуратнейшем темно-синем халате и белоснежной кофточке, и чувствовал себя подавленно.

Мария стремительно подошла к нему, чмокнула в щеку.

Жалкий вид Михаила неприятно поразил ее.

«Как это я могла допустить такое? Воображаю, что о нем могли подумать в театре! Сегодня же буду просить у Насти денег взаймы и срочно приодену его!»

— Рада видеть тебя, дорогой. Есть новости? — охваченная чувством сострадания к мужу, участливо заговорила она.

Лицо Михаила сделалось еще более растерянным и жалким.

— Новости мои неутешительные, Марусенька, — отозвался он, переминаясь с ноги на ногу. — Обещали порекомендовать мою кандидатуру в областной театр вместо одного актера, которого берут сюда, в Москву. На замену так сказать... — пояснил он, силясь улыбнуться.

— Обещали или рекомендуют? Улавливаешь разницу? — со своей обычной прямотой начала было Мария, но остановилась. Областной театр никак не устраивал их, значит, и говорить не стоило. — А обещал почти... — после продолжительной паузы, не удержавшись, осуждающе произнесла она, имея в виду знакомого режиссера по училищу. — Ладно, Миша, не горюй, проживем. А сейчас извини, у меня дела.

Она было уже пошла обратно, но внезапно остановилась.

— Не горюй, говорю, Миша! Тебе пока не везет, зато ко мне фортуна более благосклонна... Дома расскажу, — многозначительно добавила Мария, блеснув глазами, и самоуверенно, с подчеркнутым чувством собственной значимости, как представилось Михаилу, стала подниматься по широченной лестнице.

Она возвращалась туда, где ее ждал отныне отдельный кабинет в цехе со стеклянными перегородками и дощечкой на двери: «Начальник технической части инструментального цеха М. Д. Карпова».

Подслушанный где-то Марией афоризм о том, что если человек сам выбирает себе профессию, то он может и ошибиться, а вот когда профессия выбирает человека, тогда всякие ошибки исключены, очень подходил к ней.

Профессия слесаря-инструментальщика всю жизнь владела ею, не говоря уже о том, что она кормила ее, давала определенный вес в обществе. Весь пройденный ею в цехе путь был залогом твердой уверенности, что ей будет нетрудно справиться с новой работой в первую очередь еще и потому, что она досконально знала как возможности исполнителей, так и желания тех, для кого предназначались новые приборы.

Изготовить мерительный инструмент для подшипников с ужесточенными допусками было для конструктора делом почетным и лестным, и оно очень украшало жизнь Марии. Внедрение готового прибора в производство требовало от нее особого напряжения. Она должна была быть предельно деловой, неуступчивой, уметь постоять за себя и за свое дело. И она стояла, часто ловя себя на том, что в мужском обществе ведет себя на равных.

Повышение ее по должности, о котором она лишь намекнула Михаилу, решив отработать в новом качестве хотя бы один день, а потом уже и объявить дома, было крупной удачей, вполне вознаграждающей ее за все неудачи мужа.

Кроме резко возросшего оклада, у Марии несравнимо расширялось поле служебной деятельности, что было ей по душе: более полусотни человек поступали в ее распоряжение.

Михаил спокойно воспринял назначение Марии на должность начальника технической части цеха.

— Давно пора, — заявил он. — Ты далеко пошагаешь, Маруся, в тебе еще дремлют неразбуженные способности. Поверь слову. Бери, Митя, пример с нашей мамы. Ну, теперь мы заживем без долгов! — закончил он, прикинув в уме их месячный расход и новый оклад жены.

Это соображение, как в скором времени поняла Мария, очень повлияло на его стремление поступить на работу. Целые дни он стал проводить в гамаке под березами, почитывая свои и соседские книги. Если Ксения Николаевна напоминала зятю о том, что он сегодня вроде бы собирался ехать куда-то по поводу работы, он, не отрываясь от романа, отвечал:

— Завтра, мамаша, вы перепутали.

Но наступало завтра — и повторялось то же самое. Марии он жаловался на мертвый сезон в театрах, выехавших на гастроли, просил подождать

— Неделей раньше, неделей позже, — говорил он, разводя руками, стараясь не встречаться с ее взглядом. — Устроюсь!

— Должен устроиться, — подтверждала Мария лишь только для того, чтобы сказать ему что-то.

Про себя она осуждала мужа, не понимая, что же происходило с ним. Перед соседями хотя бы постыдился за свое безделье. Веди она дневник, как Настя, она наверняка написала бы в нем, что уважение ее к мужу убывает с каждым днем, все чувства глохнут...

— Миша, ты не болен, как ты чувствуешь себя? — осторожно спросила его как-то Мария.

Он мгновенно понял ее, густо покраснел.

— Честное слово, Маруся, дай мне срок дней десять, и ты не увидишь меня дома. Я тебе говорю так твердо потому, что недели две назад. случайно встретил своего бывшего командира части и он обещал посодействовать мне. Артистом не устроит, это не по его линии, а вот заведовать где-нибудь клубом при военной организации порекомендует. Ты не возражаешь?

В подмосковном военном санатории имелся клуб, но не было заведующего, который мог бы совмещать административную часть работы с художественной самодеятельностью. Условия были хорошие: заведующему клубом полагалась комната в благоустроенном доме, трехразовое питание с сотрудниками санатория.

Мария не возражала, и Михаил дал согласие.

— Что ни делается, все к лучшему, Марусенька, — говорил он ей на прощание. — Не буду тебе надоедать. Лето и выходные дни Митя может проводить у меня, и ты не забывай ко мне дорогу, привози Василия, Настю.

— Не беспокойся, на машине к тебе станем прикатывать, — отвечала Мария, обнимая мужа. — У нас в Сокольниках чудесно, а у тебя там райский уголок на Москве-реке. Умели аристократы выбирать места! Ну, не скучай, работай, покажи, на что ты способен.

Так все мечты о театре, известности кончились раз и навсегда. Мария тихо вздохнула: бог с ними, лишь бы не повторялись его срывы.

Михаил, судя по его поведению, тоже не очень тужил о том. Он был польщен пришедшим за ним и его вещами санаторным грузовиком, услужливым шофером и тем, как все родные, все жильцы дома провожали его.

— Не за тридевять земель уезжаю, — улыбаясь, довольный, говорил он, сидя в кабине. — Да и по телефону всегда меня вызвать можно, я справлялся у начальства. Настя, счастливой тебе командировки!

— Спасибо, Миша, это ты мне хорошо пожелал...

Мария смотрела на чисто выбритое, свежее, но уже тронутое по щекам продольными морщинами лицо мужа, на его усыпанные сединой поредевшие волосы и припоминала того смугло-румяного Мишу, практиканта-студента, будущего артиста, олицетворение красоты и образованности для всех барышень городка, и ей становилось жаль мужа, жаль прожитых с ним лет и обидно за него, что он так быстро, не по годам, сдал, словно что-то незаметно подменили в нем, и теперь на него уже нельзя больше положиться, как бывало...

Грузовик тронулся.

— Держись там, Миша, помни о нас! — крикнула ему вслед Мария.

Г Л А В А XV

Поезд в город на Волге отходил с памятного Насте по эвакуации Казанского вокзала. Только тогда состав был подан с окружной дороги, уже сплошь забитый вагонами со станками, а люди, ехавшие при них, размещались кое-где. Сейчас у нее был билет в мягкий вагон и вместо наскоро собранного узелка фибровый чемодан, украшенный блестящими пряжками.

Соседка по купе, а это была Антонина, теперь Мохова, чуть ли не в один день оформившая свой отпуск и ехавшая вместе с ней к мужу, который вторую неделю был в командировке в том же городе и на том же заводе, куда направлялась Настя, вертелась, устраивая свои вещи, без умолку болтала, чувствуя себя чуть ли не именинницей за удачно пришедшую в голову мысль организовать себе эту поездку, тем более что Донат Александрович, судя по последнему телефонному звонку, задерживался там на неопределенное время.

— Получит мою телеграмму и — бац, подкатывает его женушка, беги встречай ее!

Василий стоял на перроне у полуопущенного окна в числе других провожающих и, улыбаясь, перечислял полученные наказы: следить за Леней, навестить с Марией Михаила, делая при этом не более шестидесяти километров в час, ну и не забыть просьбу Антонины: позванивать к ним домой, а в случае необходимости оказать посильную помощь Дарье Степановне и Светочке.

Поезд мягко тронулся, Василий сделал несколько шагов за окном.

— Симпатичный все же твой муж, Настя, как я посмотрю... Оставлять такого одного, хотя бы на месяц, знаешь, рискованно! — вдруг ляпнула Тоня.

— Каждый судит со своей колокольни, — не без колкости отвечала ей Настя. — То-то ты мчишься к своему...

— Да, честно говоря, боюсь. Мужик тоже видный, деловой. А молоденьких солдатских вдов нет числа, прилипнет какая-нибудь... Ладно, давай переодеваться подорожному.

Закрыв дверь, Антонина вытащила из чемодана шелковый халат с павлинами, Настя — пижаму.

— Я у тебя не видела такую... Новая? Небесный цвет — находка для блондинки, и домашние туфельки на каблуках! Послушай, не откажи мне дать адрес твоей портнихи.

— Откажу.

— Но почему, почему?

— По очень простой причине. Моя портниха — родная сестра, а она человек занятой, как ты знаешь. К тому же собирается писать кандидатскую диссертацию.

— Да, да, извини. И когда только она успевает?!

Не прошло и получаса, как Тоня, с удовольствием напившись чаю и удобно устроившись на диване, делилась с Настей всеми подробностями удачно законченного обмена комнат, позволившего им съехаться всем вместе в отдельной квартире, где она навела уют по своему вкусу, чем очень угодила Донату Александровичу.

— Признаюсь тебе, Настя, он души во мне не чает, — хвастливо откровенничала Тоня. — И со Светочкой у меня отношения сложились лучше нельзя! А тетя Даша ей вроде бабушки. Напрасно ты опасалась, что у нас не получится семьи. Получилась, и очень даже крепкая! Это тебе и Донат Александрович всегда подтвердит...

— Я рада за тебя, Антоша, за всех рада, — отвечала Настя нашедшей наконец свое счастье Антонине. — Мама тоже очень довольна за тебя!

Донат Александрович встречал женщин на вокзале мало того что с двумя букетами цветов, но и с приятным известием об отдельном номере в той же гостинице, где у Насти была заказана бронь.

Радостно взвизгнув, Тоня повисла на шее мужа и, целуя его, приговаривала:

— Ну и душка ты у меня, ну и душка! Я просто не нахожу других слов... Настя, можешь и ты поцеловать его, разрешаю!

— Спасибо, — с улыбкой отказалась Настя, ограничившись рукопожатием, уже чувствуя себя несколько озабоченной тем, как сложится ее первая творческая командировка, принесет ли она ожидаемые Кириллом Ивановичем результаты.

Разложив вещи в своем номере, Настя опустила в сумочку два оставшихся с дороги апельсина и вышла на улицу поздороваться с Волгой, с городом. Прошлась по центру, застроенному особняками самарских миллионеров. За центром потянулись деревянные постройки людей победнее, но с амбицией, что ни дом, то явные потуги на красивость: стеклянные башенки на покатых крышах, вычурные колонны под балконами с разноцветными стеклами, где распивали чаи купцы второй и третьей гильдии.

К Волге Настя спустилась по наклонной улице, выложенной большими плоскими серыми камнями, по которым ездили еще купеческие пролетки на дутых шинах. Берег реки-труженицы был заставлен пароходами, катерами, лодками. На пристани многолюдно: кто с чемоданами, кто так, бойко торговали галантерейные и продуктовые палатки.

Пароходные гудки низки, басовиты, их не спутаешь ни с паровозными, ни с заводскими. Они почему-то всегда бередят Насте душу: хочется сесть и отправиться в путешествие. Обратно домой, если будет позволять время, она обязательно поплывет по реке!

К своему бывшему заводу Настя поехала на трамвае, а когда, проделав длинный путь, сошла, то не узнала ни заводоуправления — нового четырехэтажного здания, — ни переоборудованных цехов, в ее время стоявших на голом месте, где зло хозяйничал волжский ветер, перекатывая клубы пыли с песком.

Сейчас цехи были уютно припрятаны в кусты сирени, жасмина.

В завкоме Настя застала председателя, бывшего москвича. Он узнал ее, выскочил из-за стола:

— Землячка пожаловала! — долго тряс руку гостьи, а усадив на стул, начал расспрашивать про общих знакомых, хотя раньше они, помнится, даже не здоровались друг с другом.

Когда Настя сказала, с какой целью она приехала сюда, председатель завкома, еще более оживившись, обещал ей создать все условия для сбора материала.

— Будьте уверены, с пустыми руками мы вас не отпустим. Есть у нас одна техническая новинка — на всю страну скоро прогремим! — заверил он Настю.

Получив разовый пропуск на завод, она направилась знакомым путем к ремонтно-механическому цеху.

Кончался седьмой час вечера, работала вторая смена с широко распахнутыми окнами в сад. Из приоткрытой двустворчатой двери цеха тянуло привычным шумом: стучали молотки по металлу, заливались станки. Памятный верстак с тисками стоял все там же, слева от двери. За ним трудились два молодых паренька. Настя подошла к слесарям, поздоровалась, спросила, как работается.

— А вы кем будете?

— Сначала войны ваш верстачок обживала...

— Ну-у-у, из мастеровых, значит?

— Да, работали тут с подругой... — проговорила Настя.

Свое время на заводе Настя распределила так, будто она работала одновременно на нескольких должностях.

По утрам с начальниками цехов, минута в минуту, она шла в директорский кабинет на сводку. Появлялся директор, здоровался, и сводка по выполнению плана по цехам за прошедший день начиналась — точная, сжатая. Директорский голос с добродушной хрипотцой временами приобретал металлические потки, и тогда в кабинете устанавливалась напряженная тишина.

Доставалось чаще всего кузнице и сборочному цеху во главе с бывшим фронтовиком, обладателем трех Орденов Славы, которому Настя почему-то сочувствовала и вполне разделяла его просьбу «подкинуть людей».

— Ну нету, Иван Сазонович, поверь, нету! Мне, начальнику кадров, скоро делать будет нечего... — неизменно отвечал кадровик.

— Пришлите хотя бы практикантов!

— А вот это перспективнее!..

Потом Настя отправлялась по цехам в облюбованные ею бригады. Председатель завкома говорил правду: без материала она не уедет. Его хватит и на вторую, уже задуманную книгу.

Вечер отдавался общественным мероприятиям: заседаниям парткома, комитета комсомола. Удивительно, но факт, здесь все воспринималось острее, выпуклее, нежели дома, на московском заводе, с примелькавшейся массой знакомых людей.

Предусмотрительно прозорлив был Кирилл Иванович, пославший ее «прогуляться»! Он напомнил о себе ночным звонком в гостиницу.

— Разбудил, поди? — весело спросил он, будто сообщал какую-то приятную новость.

— Да, уже заснула. Устаю за день.

— Пишешь или по заводу бегаешь?

Настя промолчала. Ей не понравилось «по заводу бегаешь»...

— Не бегаю, а собираю материал, — поправила она его.

— Не по грибы поехала... «собираю»! — раздалось в ответ. — В материале жить надо.

Настя стеснительно примолкла.

— Ну, чего язык прикусила? — гремело в трубке. — Плюнь на старого ворчуна и пошли его к чертям собачьим, ибо ты теперь вполне можешь обходиться без меня. Я горжусь твоей книгой и недавно, к слову пришлось, рассказал о ней в ЦК. Заинтересовались тобой. Вот напечатаешься и сразу выйдешь в персоны!

— А Аркадий Петрович не станет чинить препоны?

— Кто еще такой? Фу ты... Аркашка! Нашла кого вспоминать. Пусть попробует.

Настя взглянула на часы, они показывали половину третьего.

— Вы что, Кирилл Иванович, с банкета откуда вернулись или просто в хорошем расположении духа?

— Пьян, думаешь? Нет, маковой росинки во рту не держал, а настроение подходящее. Насчет персоны я тебе брякнул — ерунда. Писать хорошо надо — вот наиглавнейшее, а как тебя оценят и оценят ли — все суета... Ну, всего, досыпай. Рад, что потолковал с тобой. Надумаю — нагряну!

И гудки в трубке.

Настя только сейчас заметила, что стоит босая на паркете, а шлепанцы остались на коврике у кровати.

«И для чего, спрашивается, поднял среди ночи, что было уж так необходимо сказать? Да — нагряну... Ой — нет! Напрасно я не сообразила раньше... тут его родина. В депутаты выдвинули. Памятник когда-нибудь поставят. Приедет или не приедет? — гадала Настя, уже лежа под одеялом и с трудом согреваясь. Днем была жарища, ночью — холодно. — Нагрянет — могу собрать чемодан, только и видел он меня. Не достану билета, на товарном поезде до дома доберусь, как во время войны ездили!»

Утром по дороге на завод Настя, как всегда, купила в киоске местную газету, в трамвае развернула ее.

«В наш город вчера прибыл прославленный земляк, писатель...» — прочитала Настя в растерянности. Значит, не из Москвы звонил, а здесь уже где-то, рядом! Не исключено, в «Национале» остановился...

Не раздумывая, протолкавшись к выходу, Настя сошла на первой же остановке и пешком вернулась в номер. По телефону она справилась, живет ли в гостинице московский писатель...

«Не числится!» — ответили ей.

Тогда она позвонила в местное отделение Союза писателей.

— Как же, прибыл! Первый визит нам нанес. А на воскресенье всем отделением пригласил к себе в гости, Кирилл Иванович, когда приезжает, живет по обыкновению на даче обкома партии.

— Спасибо, — поблагодарила Настя и с облегчением

положила трубку. Отпадало самое страшное — он не рядом, а где-то за городом, где имеет возможность созерцать свою любимую Волгу в любой час дня и ночи.

«Нет, так не годится! — с негодованием отвергла свои страхи Настя. — Ну приехал, ну позвонил, хотя не признался откуда, чтобы, наверно, не вспугнуть меня... Жили же мы с ним в одном городе, и ничего... Он делает свое дело, я — свое».

Настя посмотрела на часы. Сводка на сей раз у директора пройдет без нее, да и в бригады она попадает нескладно — к обеденному перерыву...

«И какого черта сама себя наказала... испуганная лань!»

Она вскочила, бросила мимолетный взгляд в зеркало и решительно захлопнула за собой дверь номера. Если повезет быстро поймать такси, еще все поправимо, а день сегодня на заводе обещал быть интересным!

Записная Настина книжка пополнялась день ото дня. Свободными вечерами она корпела над нею: переписывала и дополняла. Напрасно тогда Антонина пробовала достучаться к ней, говоря, что из-под двери виден свет и пусть она пустит ее на минутку.

— Не сердись, занята! — кричала ей Настя.

До конца командировки оставалась неделя. За Кириллом Ивановичем она могла следить по газете: там побывал, тех навестил.

Потом появилась его фотография: в соломенной шляпе набекрень, глаза прищурены от солнца, идет по бескрайним колхозным полям в белой, набитой ветром рубашке. За его спиной угадывается Волга.

Чем дольше Анастасия смотрела снимок, тем больше ее разбирала зависть: лето на дворе, до волжских просторов рукой подать, а она только и была за городом один-единственный раз, на массовке с заводом, и то неудачно — не успели выехать, зарядил дождь.

Энергичный стук в дверь застал Настю врасплох. Антонина стучала не так. Крикнув: «Да, да!» — она встала из-за стола, повернула ключ в замке.

Кирилл Иванович в элегантнейшем белом костюме, особенно оттеняющем его загорелое лицо и руки, стоял на пороге.

— Здравствуй, затворница. Не ждала? — он хохотнул. — За тобой прискакал, айда купаться!

— Здравствуйте, Кирилл Иванович, не ждала. Благодарю за приглашение, но принять его не могу.

— Это почему же еще?

— Дела! — она показала на заваленный бумагами стол.

Он только усмехнулся.

— Подождут...

— Да, но у меня другие планы, — продолжала отговариваться Настя. Он не слушал.

— Поплаваем, помыряем всласть!

— Как, как? — переспросила Настя.

— По-мы-ря-ем, глухая тетеря, — по слогам повторил он. — Истинный волжанин иначе не скажет!

— Но вам-то зачем?

— Толкуй с тетерей! Давай поторапливайся.

— Я не то что мырять, я плавать не умею, честное слово!

— Ну, освежишься. Жить у Волги и не окунуться... Цыганские глаза Кирилла Ивановича выражали, мало сказать, укор — презрение! Настя заколебалась.

— Ладно, но с условием: туда и обратно!

В коридоре на них наткнулась Тоня с утюгом в руках, приостановилась, сделала большие глаза. У Насти появилась надежда изменить ход событий.

— Кирилл Иванович, минуточку, познакомьтесь...

Кирилл Иванович, будто не слыша, шел дальше.

— Познакомьтесь, говорю, это моя родственница, — пришлось добавить Анастасии.

— Здравствуйте, очень приятно, — вежливо отрекомендовался Кирилл Иванович.

Настя обратилась к Антонине.

— Мы собрались купаться, ты не располагаешь временем поехать с нами?

— Когда, прямо сейчас?

— Ну да, бери купальник, мужу оставь записку.

— Извините, Анастасия Дмитриевна, у меня в машине всего одно место.

У Насти от досады чуть не вырвалось: «Тогда пусть едет она!»

В машине сидел шофер за рулем, больше никого не было.

— По дороге захватим секретаря с женой, — буркнул Кирилл Иванович на вопрос: где же люди? Затем, молча указав пальцем на спину шофера, стал рассказывать ей, с какими интересными, колоритными людьми ему удалось повстречаться здесь.

— Прямо на бумагу просятся. Для начала буду писать очерк в «Правду», уже начал отстукивать...

«Деловит!» — подумала Настя, завистливо косясь на него.

Кирилл Иванович жил один в целом особняке с затейливой башенкой, куда на выходные дни приезжали отдыхать работники обкома. Они вышли на открытую площадку, огороженную перилами, и Настя сразу попала в окружение неоглядных далей раскинувшихся полей, лугов, зубцов леса, среди которых, сияя, неторопливо проносила свои воды Волга.

— Ну то-то! — пробубнил довольный Кирилл Иванович, заметив произведенное впечатление. — А кто-то ехать сюда не хотел...

Он обнял ее и, повернув к себе, заглянул в глаза.

— Ты понимаешь, что ты значишь для меня? — тихо спросил Кирилл Иванович.

Она хотела сказать ему: «Отпустите меня!» — а вместо этого у нее почему-то получилось:

— Понимаю!.. — и дрожали ресницы от его близкого взгляда.

Он был прекрасен сейчас, с загорелым лицом, слегка растрепанными волосами. Она все-таки сделала движение плечом, пытаясь высвободиться от него, и Кирилл Иванович разжал объятия, чтобы взять ее голову в свои руки. Теперь их лица были совсем рядом. Он нежно, чуть смущенно улыбался ей, и эта его улыбка тотчас передалась Насте...

На следующий день к вечеру Антонина увидела в окно гостиницы подъехавшую машину, шофера с чемоданом у багажника, не позволяющего Кириллу Ивановичу взять его, Настю с целой охапкой тюльпанов в руках. От прислуги гостиницы Антонина уже знала, что для приезжего знатного москвича был заказан у них по телефону люкс. Она выбежала из номера, сгорая от любопытства. Тоня помнила произведения Кирилла Ивановича еще по школе и удивлялась, почему он так молодо выглядит, хотя давно уже знаменит.

«Везет Насте! Никак влюбился в нее... Ну пусть поразвлечется немного; до мужа далеко, до бога высоко!» — благодушно рассудила Антонина, не сводя глаз с лестницы.

Шофер с чемоданом поднимался первым, Кирилл Иванович с Настей шли сзади. Он поддерживал спутницу под руку и что-то говорил ей. У них был вид счастливых людей.

— Долго же вы купались! — не отвечая на Настино «здравствуй», запела Антонина, загораживая им дорогу.

— Да, задержались, — спокойно проговорила Настя и стала отделять из своего букета несколько тюльпанов.

— Бери, дарю!

— Спасибо. Ой, какие крупные, все на подбор!

В комнате Настю ожидало письмо от мужа; известия были недельной давности: все живы, здоровы, считают дни до ее возвращения. Леня заканчивает учебный год на неизменные пятерки.

Зашел Кирилл Иванович, увидел письмо, спросил, сделав видимое усилие над собой:

— Порядок?

— Да, все здоровы, — поспешила подтвердить она, пряча письмо в ящик стола.

— А я заказал ужин на двоих. Посидим у меня, не возражаешь?

Кирилл Иванович подошел к ней, притянул к себе.

— Хочешь верь — хочешь нет, боюсь уйти от тебя на минуту... А ну, как вернусь, а моей Настюхи и след простыл...

Она натянуто улыбнулась, но лица не отвела, и он читал по нему, она знала, как по раскрытой книге.

Кирилл Иванович разжал руки. Глаза его вспыхнули, расширились.

— Стоило тебе получить от него письмо, и тебя словно подменили... Вот уж поистине: «Привычка свыше нам дана, замена счастию она!»...

— Ну и напрасно, — миролюбиво возразила Настя, — если ты разделяешь точку зрения Пушкина, тогда жди, когда я привыкну к тебе... А впрочем... — она не договорила, смешалась, слегка зарозовела от того, что собиралась сказать.

Кирилл Иванович нахмурился.

— А впрочем, — подхватил он, — я ничего не обещала, и вообще меня уже грызет раскаяние. Верно? Или почти верно?

Он ждал ответа.

— Нет, неверно. Просто у меня такое ощущение, будто я блуждаю в потемках...

— Вот тебе раз! Так обопрись на мою руку.

— С удовольствием... Чтобы пойти поужинать с тобой! — проговорила Настя, стараясь все превратить в шутку. — Выйди, пожалуйста, мне нужно переодеться.

Он направился было к двери, но вернулся, опустился в кресло, вытянул свои длинные ноги с таким видом, словно собирался засесть здесь надолго. Настя запротестовала.

— Нет, выслушай меня! — упрямо потребовал Кирилл Иванович. — Я тебя за язык тянуть не буду, а свое выскажу. Сядь!

Она покорно села на свободный стул у стола, вдруг вспомнив, как сидела два года назад на поваленном дереве в лесу, и у него тогда было такое же взволнованное лицо...

— Так вот... я споткнулся о тебя, как о камень. Вчера с радостью думал, что отныне между нами все ясно. Ан нет... Не виню тебя, понимаю, почему ты мечешься, и все же должен сказать тебе: сын будет жить с нами, он привыкнет ко мне, поверь слову... Герой рук на себя накладывать не станет. А вот я, — он запнулся, — я очень запросто могу свихнуться... Ты догадываешься, что я имею в виду? — строго спросил Кирилл Иванович, не спуская с Насти глаз. — Очевидно, слыхала в редакции, что я там вишу на волоске? — тихо добавил он.

Побледневшее лицо его выглядело страдальческим.

— Слыхала, — так же тихо призналась она.

— Я не пугаю тебя, — продолжал он, — меня пока еще свалить трудно... Или, может, тебя останавливает то, что я могу быть уже не тем всесильным Кириллом Ивановичем?

— Представь, я совсем позабыла про разные слухи... Да и какое это имеет значение?..

Кирилл Иванович неестественно кашлянул, точно осадил ком в горле, вскочил на ноги.

— Ну, спасибо, дружок, утешила. Рука — не рука, а мизинец твой, считаю, в моих ладонях... Ладно, я пошел. Не задерживайся!

Настя, как сидела, так и осталась сидеть. Жесткие прямодушные слова Кирилла Ивановича о сыне и муже больно хлестнули по самолюбию, в них ей послышалась правда. А раз так — к чему усложнять положение? Видно, судьба! Встретились два человека и никак не могут разминуться...

Г Л А В А XVI

Неожиданный на сей раз звонок мужа из Москвы вернул Настю, уже собравшуюся ехать на завод. Предчувствие беды сжало сердце. Она схватила трубку. Погасший голос Василия зазвучал рядом.

— Настя, ты можешь немедленно вылететь самолетом? — спросил он без предисловий. — У Лени пошла кровь горлом.

Настя вскрикнула:

— Когда?

— Сегодня, в пятом часу утра. Держи себя в руках, слышишь! Он все время зовет тебя...

— Но неделю назад Леня был здоров. Ты писал мне...

— Писал... Я не уследил. Он недомогал, однако много занимался.

Будь Настя верующая, она, ни минуты не колеблясь, подумала бы, что внезапная болезнь сына послана ей — матери — в наказание!.. Она так и сказала Кириллу Ивановичу, единственному человеку, которому она могла сказать это. Он гневно вспыхнул.

— Опомнись, Анастасия, не смей! А Леню мы спасем. Я сию минуту буду звонить врачам и вылечу с тобой вместе. Собирайся!

Она затолкала в чемодан свои вещи и стала ждать. Перед отъездом на аэродром Кирилл Иванович вновь соединился с Москвой, и Настя говорила с Василием. Сыну стало лучше, кровь остановлена, и он вне опасности. Положив трубку, Настя разрыдалась. Антонина успокаивала ее, Кирилл Иванович не произносил ни слова: трехчасовое молчание с коротенькими «да» и «нет» пугало его куда больше, чем слезы!

В машине по дороге на аэродром, увидев Настю несколько успокоенной, он заговорил с ней о Лене.

— Можешь рассчитывать при надобности на мою помощь! Твой миловидный застенчивый сын, приезжавший ко мне с отцом, оставил о себе самые приятные впечатления, а теперь стал дорог и мил мне вдвойне!.. И все же, ты извини меня, но так нельзя! — Кирилл Иванович сделал паузу. — Материнский эгоизм в тебе решительно преобладает над всеми другими чувствами...

Уловив, вероятно, Настино внутреннее сопротивление, он поспешно добавил:

— Но с этим, видно, ничего нельзя поделать, такова уж ты есть!

Настя молчала: ей не хотелось ни соглашаться, ни отрицать. В самолете она постаралась совершенно отключиться от того, что происходило в салоне, — так ей было легче готовить себя к тому, с чем предстояло встретиться...

И все же она не могла не понимать, как тяжела сейчас Кириллу Ивановичу ее отчужденность. И это в то время, когда ее власть над ним, она знала, возросла до таких размеров, что ей ничего не стоило, вольно или невольно, нарушить его душевное равновесие!

Настя была благодарна Кириллу Ивановичу за быстрый отъезд, телефонные звонки вне очереди — без него она бы пропала! Но его соседство тяготило ее, хотя бы уже потому, что оно уводило ее от мыслей о сыне.

Кирилл Иванович много курил, иногда что-то записывал в блокноте или, откинув голову на кресле, принимался о чем-то размышлять, как Насте казалось, совершенно далеком от нее... Тогда и она забывала о его присутствии и была уже вся в Москве с неотступно преследующим ее видением больного Лени на высоких белых подушках...

Вся Настина жизнь теперь, особенно послевоенная, высвечивалась для нее счастливыми светлыми красками по сравнению с тем, что ожидало ее впереди. Но Василий прав, нужно держаться: быть терпеливой и деятельной, и не менее важно, если Леня подавлен, вдохнуть в него жажду бороться за жизнь.

Свидание матери с сыном произошло в больнице. Леня встретил мать улыбкой — слабой, болезненной, так непохожей на его былую улыбку.

— Мама, здравствуй, уже приехала! — полушепотом, как требовал того врач, произнес Леня, с усилием приподнимая и протягивая к ней свою до прозрачности побелевшую руку.

Муж твердил Насте дорогой:

— Будь готова не показать виду, как перевернула его болезнь, ни словом, ни взглядом. Понимаешь меня?

Настя взяла руку сына и с нежностью пожала ее.

— Я не приехала, я прилетела самолетом, Ленечка!

— А я заболел, мама... Но ты не волнуйся, мне выставили отметки. Я отличник!

— Спасибо, Ленечка! Мы обязательно вылечим тебя, теперь есть надежные лекарства! Только вот что... ты папе обещал не унывать и мне пообещай! Но не говори, а моргни глазками. Мне разрешили повидаться с тобой пока две минуты. Скоро все изменится к лучшему, сказал мне твой врач. Ты очень верь в это!

— Леня держится молодцом, — вмешался в разговор отец. — Для него примером служат мои фронтовые товарищи...

— Ты, папа, ты! — просияв, прошептал Леня.

— Ну хотя бы и я...

Они не сразу отъехали от больницы. Настя просила мужа:

— Подожди! — и, сжавшись в комок, сидела сзади. Здесь, у больничных ворот, она была в нескольких шагах от сына, и это приносило ей какое-то облегчение.

— Как жить дальше будем? — прервал затянувшееся молчание Василий, с состраданием взглядывая на жену.

— Ты о чем?

— А о том... тебе необходимо увольняться с работы! Госэкзамены, книга — не вытянуть. Ну и Леню поднимать на ноги... — договорил он, и сам испугался беспощадной точности своего выражения.

Настя ответила ему далеким, ушедшим в себя взглядом, и тут он только разглядел, как запали ее уставшие, измученные глаза, осунулись щеки.

— Поехали. Не хватало еще и тебе свалиться. — Он тронул машину.

Дома было полно народу: мать с Марией и Михаилом, Клава с мужем.

— Ну, как Леня? — спросила за всех Мария и, обняв сестру, усадила ее на диван. — Главное, Настенька, помни, ты не одна, поможем, достанем, что нужно, и Ленечка будет здоровым мальчиком. Честно говоря, зная твою ранимость, мы больше боимся за тебя...

Раздался телефонный звонок, к аппарату подошла Акулина.

— Третий раз звонит, — почтительно сообщила она про Кирилла Ивановича.

Василий взял у нее трубку, поздоровался, рассказал, как обстоят дела с сыном.

— Настя, Кирилл Иванович предлагает нам перевести Леню в другую больницу. Твое мнение?

— Скажи, что пока его все равно нельзя трогать, а там посмотрим.

— Он зовет тебя к телефону на два слова!

— Слушаю вас, Кирилл Иванович.

— Дорогая моя, я не нахожу себе места... Но не обо мне речь. Собери свои силы, садись за повесть и, пожалуйста, чтобы к сроку лежала у меня на столе в редакции! Ни дня без дела, запомни!

— Хорошо, постараюсь к сроку, — вяло пообещала Настя.

В четыре часа утра Настю будто толкнул кто-то невидимый: она приподнялась, прислушалась, потом, быстро сунув ноги в тапочки, пошла в Ленину комнату.

Неразобранная постель его, заботливо прибранная руками тетки Акулины, белела у стены.

«Мальчик мой родной, как тебе там? Уж не хуже ли? Это ты разбудил меня?..» Сердце Насти застучало в самом горле, боль отдавала в виски. Боясь шелохнуться, она вцепилась в спинку стула, сдавленно крикнула.

— Вася, Вася!

Вбежала тетка Акулина, за нею муж.

— Что с тобой, зачем ты встала?

— Вася, звони, прошу тебя, в больницу звони... Лене, наверное, плохо...

— Да откуда ты знаешь?

— Знаю... Он зовет нас! Позвони дежурному врачу, и давай поедем.

Тетка Акулина с заспанным лицом в длинной холщовой рубашке неистово перекрестилась.

— Святой боже, помоги ангельскому отроку, спаси его!

— Акулина, ты же сиделка, а паникуешь! — прикрикнул на нее Василий. Настя плакала, твердя одно и то же:

— Звони, скорее звони!

Трубку взяла нянечка, а на вопрос, где дежурный врач, сказала, что он у больного.

— У кого? — заражаясь Настиным страхом, спросил Василий.

Начались длинные пререкания: няня не хотела ни называть фамилии больного, ни тем более звать врача к телефону.

Настя вырвала у мужа трубку.

— Няня милая, вы же сама, не сомневаюсь, мама... Вчера к вам положили нашего сына Леню Майорова. Я чувствую, я знаю, мне сейчас необходимо быть возле него... Попросите у доктора разрешения от моего имени, мы подъедем!

— Морока мне с вами, звонят среди ночи... — раздалось в трубке. — Ну, ладно, ждите у телефона, попробую подняться наверх.

— Иди, Вася, в гараж, выводи машину. Немедленно! — приказала Настя мужу, передав трубку тетке Акулине, а сама трясущимися руками стала надевать на себя платье, туфли.

Дежурный врач подошел к аппарату.

— Не волнуйтесь, — спокойно сказал он Насте. — У вашего сына никаких осложнений. Все идет нормально. Он проснулся и немного разнервничался, и я был у него. Если вам не спится, я, в порядке исключения, разрешаю навестить его.

— Доктор, спасибо! Спасибо, доктор!

Настя причесалась у зеркала, затем, помедлив с секунду, подкрасила губы. Волнение ее улеглось. Она ехала бороться за жизнь сына, значит, должна предстать перед ним в полном обладании всеми своими душевными силами, с мудрой уверенностью за благополучный исход. Мужа она заставила надеть выходной костюм со Звездой Героя.

— Верно, Настя, а я бы век не додумался! — отвечал Василий, окончательно уверовав с этой минуты, что жена способна быть надежным, стойким помощником в самой горькой беде.

Г Л А В А XVII

Василий Майоров, как и все счастливые мужья, к каковым он причислял себя, всегда и во всем верил Насте, верил главным образом еще и потому, что они никогда и ничего не скрывали друг от друга — так повелось у них с первых дней их совместной жизни. Он никогда не имел привычки рыться в ящиках жениного стола, читать ее дневники, письма. А тут взял и распечатал письмо от Кирилла Ивановича.

Насти не было дома, и Василий целый вечер один на один оставался с тем, что неожиданно узнал из него... Для Василия было полной неожиданностью любовное письмо Кирилла Ивановича к его жене, и тем больнее оно ударило его...

Он, правда, знал об их встречах в командировке, но ему и в голову не приходило, во что могли перерасти, как ему казалось, их сугубо деловые отношения. Страх сковал Василия... Ведь если Настя по-настоящему полюбила другого человека, она не станет отрицать этого, не такой она человек!

Вчитавшись в письмо, он понял свою ошибку — послание было прощальное, не сладко приходилось Кириллу Ивановичу! Но все же он уже имел на Настю какие-то права, иначе не писал бы так...

«Поскорее бы объясниться с ней, услышать из ее уст первое слово! — в нетерпении думал Василий и уговаривал сам себя: — Только не горячись, не руби сплеча... Взвесь все и будь благороден в отношении к ней! Сам, простофиля, находился под влиянием Кирилла Ивановича — могуч человек, интересен!..»

Василий открыл Насте дверь, сунул скомканное письмо.

— Прости, думал деловое... А тут сугубо личное!

Она взглянула на письмо, потом на мужа, и ее пронзила жалость к нему за сходство с сыном — в лице ни кровинки, одни глаза живые.

— Кто тебя просил вскрывать его, кто? — вскрикнула она, скидывая пальто с плеч.

Не говоря ни слова, он прошел за ней в комнату, как будто ожидая чего-то. Настя не понимала чего? Потом поняла: он хотел, чтобы она сию минуту, при нем прочитала письмо. Но она не могла и жалобно попросила:

— Выйди, пожалуйста, оставь меня одну!

Судорога не то боли, не то гнева прошла по лицу мужа. Он хотел возразить, заупрямиться, как показалось Насте, но, пересилив себя, тихо прикрыл дверь. Дрожащими руками она стала расправлять скомканное письмо на столе. Ничего хорошего оно не предвещало ей после того, как неделю назад, с замиранием сердца, она прочитала в «Литературной газете» злую, беспощадную статью, написанную рукой старейшего писателя о Кирилле Ивановиче.

...Редактор журнала, автор с именем, утратил политическое чутье, напечатал в журнале, как выяснилось, вопреки протестам членов редколлегии сугубо аполитичную вещь, в которой дан искаженный образ советского человека, труженика и борца, заставив силой своего авторитета, окриком замолчать трезвые голоса на этот счет. «К лицу ли подобное поведение человеку, носящему высокое звание писателя, главному редактору одного из заслуженных художественных журналов?» — заканчивалась статья вопросом.

Это, очевидно, был конец карьеры Кирилла Ивановича и жесточайший удар по его самолюбию. Писательского таланта у него, разумеется, не могла отнять ни одна разгромная статья. Но хватит ли у него силы воли пережить все это?

Первым Настиным побуждением было желание увидеться с Кириллом Ивановичем, разговорить его, успокоить. Она верила — он не лгал, не преувеличивал, когда недавно, перехватив ее у Литературного института и отослав своего Васю прогуляться, уже ни на что не надеясь, грустно говорил о том, что он гибнет без нее, теряет почву под ногами.

— Не осуждай меня, если, не дай бог, придется тебе услышать обо мне плохое... Вот о чем я горячо прошу тебя! — сказал он Насте на прощание.

Она тогда не придала значения его словам, может быть, потому, что у нее самой слишком нехорошо было на душе. А надо бы, очень бы надо!

Письмо от Кирилла Ивановича было недлинным, на твердом голубоватом листе бумаги.

«Дорогая моя! — размашисто писал он. — Вчера без твоего согласия навестил Леньку в санатории. Проезжал мимо и не удержался. Он обрадовался мне, мы с ним погуляли по лесу, поговорили, как мужчина с мужчиной. Разумный человек растет, много в нем от тебя: разрез глаз, улыбка, умение слушать собеседника.

Любовь моя, моя надежда! Да, да, надежда, ибо нельзя одному человеку так исступленно тосковать о другом, не имея впереди ни згинки просвета... Мне плохо без тебя, я упал. Но ты продолжай верить в меня, и я встану. До свидания. Всегда твой, всегда с тобой.

Кирилл».

Настя прочитала письмо раз, другой. Чувства ее будто оцепенели. Она понимала сейчас только одно: до чего нелепо и глупо все получилось! Кириллу Ивановичу не нужно было писать письмо, а мужу распечатывать его!.. Василий ходил в столовой и, судя по кашлю тетки Акулины, притаившейся за ширмами, курил папиросу за папиросой.

Настя ждала, предвидя тяжелое объяснение. И чем дольше не заходил к ней муж, тем быстрее возвращалась к ней уверенность.

«Пусть будет что будет, — думала она, — с Кириллом Ивановичем, с мужем, со мною, наконец... Главное в Лене! А он поправляется и с того года должен снова пойти в школу, жить, как все его сверстники. Вот в чем мое спасение, смысл моей жизни, и я ни при каких обстоятельствах не утрачу его!»

Она представила сына в пальто, серой кепочке, миловидного, белокурого, с разрумянившимися щеками, гуляющего в хвойном лесу по знакомым тропинкам, неизменно выводящим к Москве-реке. Тихо, сухо, воздух прозрачен, Ленечка дышит им, и воздух целебно овевает его слабые легкие...

— Можно? — вполголоса спросил за дверью муж.

— Да.

Василий смотрел куда-то мимо Настиной головы, все такой же бледный, с измученным отчужденным лицом.

— Ты любишь его?.. Ответь честно, прошу тебя! — заговорил он.

Это был самый трудный вопрос для нее. Когда-то там, в командировке, она уже была готова остаться с Кириллом Ивановичем, но болезнь сына все перевернула в ее душе.

— Хоть убей, не знаю... — упавшим голосом проговорила Настя, ощущая на своих губах какую-то дурную лживую улыбку, так не вязавшуюся с тем, что ожидал от нее муж.

— Тогда как же понять «моя надежда» и прочие нежности? — не скрывая своего пренебрежения к жене, густо покраснев, произнес Василий.

Она подавленно молчала. Потом заговорила:

— Не знаю как... — и тотчас добавила: — Ну что толковать о прошлом? Его не вернуть...

Он вскочил, достал папиросу и незакуренную сунул в рот.

— За кого ты меня принимаешь, скажи? Разве я похож на человека, способного заедать чужой век? Мало же ты знаешь меня... Лгунья! — почти выкрикнул он ей в лицо. — Решим так: или ты немедленно, завтра же уходишь к нему или... Впрочем, решай, как считаешь нужным... Я не гоню тебя. О Лене ты подумала?

— Это жестоко, Василий! И не кричи, — Настя всхлипнула, закрыла лицо руками. — А уходить я никуда не собираюсь...

— Та-а-к...

Он закурил, сделал несколько глубоких затяжек, обжигая пальцы, но, как видно, не замечая этого. Страдальчески сморщась, Настя следила за ним, чувствуя себя в полной власти мужа и не зная, что сказать еще, что сделать.

— Ладно, — пробормотал он, гася окурок, — пора расходиться. Время покажет...

Он ушел спать в Ленину комнату и с этого вечера как бы перестал замечать жену, разговаривать с нею. Настя положила про себя терпеть и ничего не предпринимать первой.

И лишь однажды ночью, когда телефонный звонок разбудил их, и Василий, взяв трубку, не услышал ответа на свое «слушаю», он обратился к жене:

— Иди, вероятно, звонит тот, кто всегда с тобой вместе! Да аппарат забери на кухню, не мешай нам с Акулиной досыпать.

— Алло! — сказала в телефон Настя, закрывая кухонную дверь.

— Настюха моя, извини за беспокойство... Есть новость... меня сняли с редакторского кресла, чтобы впредь не прыгал выше головы и не позволял себе политической близорукости! Так записано в решении. А я не согласен с ним, и оно меня не напугало. Допишу роман на свободе. Об одном скорблю: не успел напечатать тебя. Аркашка теперь зарежет твою рукопись, он такой... Да ты слушаешь?

— Слушаю. Вы меня словно обухом по голове хватили...

— Еще неизвестно кто кого! Соображаешь? Алло, алло, когда ты будешь в институте? Я хочу повидаться с тобой...

Настя положила трубку, у нее и в самом деле голова раскалывалась от накатившейся боли. Рушились все ее надежды увидеть в скором времени повесть напечатанной. Сколько труда, переживаний — и все напрасно!

«Ну и не везучая ты женщина, Настасья Воронцова, ни в деловом, ни в личном... Разведется со мной муж, возьму девичью фамилию, и заживем мы вдвоем с Ленечкой, родным моим мальчишечкой!..»

Настя уронила голову на стол, на сложенные крестом руки. Лучше бы поплакать, но слез не было. За что бьет и бьет ее жизнь? И близких не щадит... Неужели за те несколько часов, проведенных на берегу Волги в особняке с башенкой? Одной страшной болезни сына с избытком хватило бы!

Пройдет когда-нибудь, должна пройти ее полоса невезения! А сейчас она ничего не знает, ничего не может решить, что делать, как жить дальше. Тяжело, горько и пусто в ее изболевшейся душе.

Молчание — вопреки народной поговорке — не всегда золото, и Анастасия с Василием испытывали это сейчас на себе в полной мере. Будь сын дома, они, вероятно, скорее бы вышли из затянувшегося тупика.

Приезжая навестить Леню в подмосковный санаторий, отец с матерью старались не подавать мальчику никакого повода для тревожных раздумий. Но едва они садились в машину, как оба угрюмо замолкали.

Тетка Акулина, по ее собственному выражению, извелась вся, глядя на их молчанку.

— Да какая такая кошка пробежала промеж вами? — спрашивала она иногда Настю, боясь подступиться к Василию. Она догадывалась, что «потерпевшая сторона» он, и лучше его не трогать. — Ну, поругались бы, покричали вдоволь, и делу конец. Мало чего не случается в семейной жизни!

— Помалкивай, тетка Акулина! — просила Настя.

— И мне помалкивать? — взрывалась она. — Ну, дела! Без Ленечки тоска загрызает, а тут еще словом не с кем перемолвиться...

— Тогда читай.

— Читарица-то из меня никудышняя.

И все-таки она надевала очки, брала газету, сообразив, что о прочитанном и непонятом ею можно говорить с тем же Василием сколько душе угодно. И она спрашивала его о «холодной войне», о железном занавесе, просила растолковать ей речи зарубежных государственных деятелей, искренне дивясь и негодуя, как часто у них слова расходятся с делом, в сердцах сравнивая их с некой Дарьей Благуновской, известной в городке под прозвищами Трепло и Мели Емеля, которую понаслышке знала и Настя.

Их разговор из кухни доносился до Насти глухо, иногда отвлекал ее от занятий, и тогда она начинала прислушиваться к знакомым интонациям голоса Василия, вникать в них и думать, думать...

Никто из посторонних не знал и даже не догадывался, если не считать тетки Акулины, что происходило в семейной жизни четы Майоровых. Как ни дружны были между собой сестры, всегда готовые прийти на помощь друг другу и в большом и в малом, но все же у Насти не хватало духу рассказать Марии или даже намекнуть ей о своем увлечении Кириллом Ивановичем и о его некстати присланном на домашний адрес письме. Происходило это скорее всего потому, что сама старшая сестра была до щепетильности сдержанна в своих личных откровениях.

Вот матери Настя, очевидно, могла бы открыться, но она боялась ее волновать; хватало бедной неурядиц в семье Марии.

«Когда прояснится у нас с Васей, тогда и скажу...» — думала Настя, подразумевая под словом «прояснится» развод. Однако в глубине души она не верила в развод, и не только потому, что муж очень любил сына, но продолжал любить и ее... Так выходило по Настиным приметам.

«Переболит у него — и все наладится. Слишком крепко мы связаны друг с другом. Я подожду...» — рассуждала про себя Настя.

Василий оставлял ей записки или звонил по телефону, сообщая, когда ему предстояло задержаться после работы и где именно. То же самое делала и она с особой тщательностью, боясь подать ему повод для ревности. Впрочем, его и не существовало. Разделавшись с журналом, Кирилл Иванович уехал в Прибалтику в Дом творчества заканчивать свою новую книгу, о чем Василий мог узнать из «Литературной газеты». К тому же сейчас, когда сын уже не первый месяц томился в санатории, Василию было бы стыдно, насколько он знает ее, думать дурно о ней...

Соскучившийся Ленечка бежал к ним из-за ограды санатория со всех ног и обнимал сразу обоих, сближая головы и целуя. В этот миг они с особой трогательностью чувствовали свою нерасторжимость, как потом признаются один другому...

Заключая плотное тельце сына в свои руки, испытывая жгучее желание потискать его, впрок насладиться прикосновением шелковистых щек, Настя старалась утолить в эти часы нестерпимую тоску по сыну, сожалея и раскаиваясь, что редко, лишь по случаю, целовала его, придерживаясь традиционной в их семье сухости в обращении друг с другом...

Что-то, вероятно, нужно будет пересмотреть и в их отношениях с Василием, не сейчас, а потом, если они помирятся! Его запавшие щеки, землистый цвет лица Настя принимала на свой счет. В цехе Василия Майорова спрашивали:

— Что с тобой, Никифорович, очень ты с виду сдал?

— Работаю, учусь, к тому же сынишка болен, — угрюмо отвечал он всем в одном варианте.

Ночами он с тревогой прислушивался через стенку к ее простудному кашлю и уже вот-вот готов был войти к ней, заговорить... Но всякий раз воспоминания о письме: «Любовь моя, моя надежда!»— опрокидывали его намерения. Он вдавливался лицом в подушку, боясь выдать себя стоном, сдавленным криком...

Наметившиеся перемены в работе Василия резко переломили его настроение. События эти, он знал, не могли не понравиться Насте. Справившись по телефону, на месте ли она, он зашел за ней к концу работы в редакцию «отоваренный» в буфете: Антонине преподнес плитку шоколада и, как всегда, комплимент ее неувядаемой внешности, дружески поздоровался с сотрудниками, заглянул к Ивлеву.

— Собирайся, Настенька! — сказал он жене, впервые за два месяца прямо глядя ей в глаза, чуть-чуть смущенный и чем-то обрадованный.

Жаркий румянец хлынул к щекам Насти, она не могла оторвать глаз от Василия, а руки делали свое дело, убирали со стола бумаги в ящик. В трамвае он поделился с нею новостью: подбивают на должность главного механика автоматно-токарного цеха.

— Ну и к какому же решению ты пришел?

Он ответил вопросом:

— Хочу услышать твое мнение: соглашаться или не соглашаться? Имей в виду — с зарплатой выгадываю.

— Да, но интересна ли тебе сама работа? Насколько я знаю, автоматно-токарный — трудный цех, часто хромает с планом...

— Ничего, подлечим его хромоту... Работа там, безусловно, беспокойная, зато и возможности немалые: улучшай, рационализируй... А ты по-родственному будешь поддерживать меня в газете. Идет?

Настя улыбнулась.

— Идет!

Открыв дверь хозяевам, как про себя называла тетка Акулина Настю с Василием, она сразу заметила перемену в их отношениях, повеселела, забегала, будто молоденькая, собирая на стол.

— Ленечке в санаторий коржиков напекла. В воскресенье поедете, захватите. Да и меня вместе с коржиками. Соскучилась...

— Обязательно захватим. Давно бы сказала. Знаешь поговорку: дитя не плачет — мать не разумеет! — отвечал ей Василий. — А нам дашь своей кулинарии отпробовать?

— К чаю получите.

Перед сном, одевшись потеплее, обувшись в валенки, Настя с мужем вышли прогуляться в парк.

Стоял конец ноября, зима легла уже плотно с чувствительными морозцами по вечерам.

В парке на редко протоптанных тропинках ни души. Идти приходилось гуськом. Василий упорно вел Настю все дальше и дальше. Ей не стоило труда догадаться куда — к той самой скамейке, теперь уж, конечно, другой, но стоящей на том же месте, где когда-то плакала она, уткнувшись в его пиджак.

Здесь, у куста черемухи, готовящейся тогда зацвести, и начался счет их времени. Василий перчаткой смел с запорошенной скамейки снег, предложил:

— Присядешь? Ты не озябла? — заботливо спросил он, заглядывая Насте в лицо.

— Нет, мне хорошо.

— А знаешь, тебе идет платок. Личико, как у девчурки...

Настя вздохнула. Сдала она за эти полгода, сама видит: похудела, подурнела. А кто долго не встречал ее, спрашивают, уж не болела ли она. Настя сидела, Василий стоял, и она догадывалась — маялся, не зная, с чего начать разговор. Тогда и она встала, прижалась щекой к его щеке, обняв за шею.

— Давай, дорогой мой, ни о чем не станем говорить... Налетело на нас испытание и прошло. Мы уцелели. Ты никому не говорил о нашей размолвке?

— Никому.

— И я нет. Я верила...

— Ах, Настя, Настя! — произнес он таким тоном, словно что-то усмирял в себе. — Пошли-ка домой. Одно тебе скажу: мы не юнцы зеленые и не можем позволить себе за здорово живешь разрушать семью... Прирос я к тебе! Люблю!

Чернобровое лицо Василия с низко приспущенной на лоб шапкой-ушанкой казалось Насте в вечернем полумраке сурово-строгим, решительным. Таким оно, вероятно, бывало на фронте перед атакой, и Настя с невольным уважением смотрела на мужа и слушала его, испытывая чувство нежной благодарности за доброту к себе и незлопамятность.

Нет, не ошиблась она тогда здесь, у черемухи, в годы юности — и спасибо за то судьбе!

Г Л А В А XVIII

Василий Никифорович Майоров принял автоматно-токарный цех от бывшего механика, уходящего на дневную учебу, в воскресенье. Конец месяца, наверстывали план, потому и работали в выходной.

После инструментального, относительно тихого цеха здесь нужна была привычка, хотя механик, закрывшись в своей стеклянной конторке, имел весьма сносные условия. Но на первых порах Василий не собирался засиживаться на месте.

Как ни отрадно было у него на душе: в работе повышение, с женой наладилось, Ленечка чувствует себя уже лучше, — и все же к концу рабочего дня его словно зажала в тиски тоска по родному инструментальному цеху, где был знаком каждый уголок и почти каждый рабочий знал его и уважал.

Позвонила Настя из редакции, спросила, как дела.

— Вживаюсь! — ответил он и приободрился. Конечно, вживается, а дальше все пойдет без ненужных эмоций.

Начальник его нового цеха, Донат Александрович, мало сказать, был знаком Василию по заседаниям парткома и другим заводским мероприятиям, но доводился с некоторых пор даже чуть сродни. Его вечно ругали за недовыполнение плана, к чему все уже, и он сам в том числе, привыкли, но держался он не робко, умел постоять за себя. Это нравилось в нем Василию, вселяло надежду, что с таким начальником можно будет работать смело, всегда рассчитывая на поддержку.

Запастись обещанием руководства — дело хорошее, но без собственной разворотливости, как считал Василий, едва ли сдвинешь воз. Вот почему первый месяц конторка механика почти пустовала, и понапрасну надрывался в ней телефон. Василий был неуловим, проводя большую часть времени у ремонтников.

— Братцы! — взывал он к слесарям, — простите за прямоту, однако на вас не всегда можно положиться... Давайте договоримся, братцы, — без халтурки, на рабочую совесть!

— Напрасно цепляешься, у нас в ажуре, — отстаивали свою честь ремонтники.

Тогда Василий не поленился собственноручно разобрать при них станок и наглядно продемонстрировать «ажур»: где гайка недовинчена, а где и вовсе без прокладки, — прижал братцев, пообещав пока не выносить сор из избы.

Затем он постарался избежать бесхозности в ремонте, требуя поименный список слесарей всех смен. Такое правило не являлось для ремонтников новшеством, но, к сожалению, давно не выполнялось ими.

А вскоре Василий взялся за перо, — написал в многотиражку статью, в которой ставил вопрос о гарантии ремонта станков на определенный жесткий срок. «Я подчеркиваю — жесткий!» — писал он.

Статья шла по производственному отделу, и Настя напечатала ее в порядке дискуссии.

Братцы-ремонтники стали относиться с опаской к своему клиенту, а их начальник на совещании у директора выразил механику нечто вроде благодарности за помощь в его работе.

— А вы без шуточек! — сердито одернул начальника цеха директор. — Давно бы вам следовало подтянуть своих кустарей-одиночек.

Не полагаясь на одни свои знания, приобретаемые в техникуме, Василий стал постоянным читателем обширной технической заводской библиотеки, где всегда можно было достать любые новинки и которую, будь он директором, обязал бы посещать весь технический персонал. Он не жаловался на недостаток времени, а ужимал его как мог, не расставаясь с журналами по пути на завод и обратно.

На работу он уезжал к восьми пятнадцати, раньше жены. В десятом часу, направляясь за материалом в цехи, Настя завела обыкновение забегать к мужу, посмотреть, что делается у него.

Василий поджидал ее в конторке, озабоченный, оживленный, в коричневой куртке на «молниях», затем вел по цеху.

Побывав как-то с делегацией инженеров и механиков у своих соседей-автозаводцев, Василий уехал от них с твердым намерением сделать то же самое, что сделали они: ввести в цехе кассетный метод перевозки и хранения деталей.

По предварительным подсчетам Василия выходило, что простои из-за отсутствия поковок могут сократиться при таком методе до пяти процентов, а вместо сорока четырех транспортных рабочих в цехе потребуется всего двенадцать водителей электропогрузчиков.

Начальник цеха, выслушав механика, захотел сам съездить к автозаводцам, взглянуть, как там у них, на что Василий ответил ему просьбой сделать это побыстрее, не тянуть. На следующий день после визита к соседям начальник цеха связался с конструкторским бюро завода по поводу чертежей на кассеты: звонил туда много раз, ходил, писал необходимые бумаги.

— А вам, Василий Никифорович, как получим чертежи, я поручаю контроль за изготовлением кассет в механомонтажном цехе. Пробивайте там, торопите. Вы умеете!

Василию в мыслях уже виделись ровные ряды станков, просматривающиеся от одного конца цеха до другого, — хоть беги по дорожке с закрытыми глазами, ни на что не наткнешься! В цехе ничего лишнего: светло, просторно. При таких условиях и работается человеку лучше, и дышать легче. Созданный Василием в воображении цех настолько завладел им, что он каждый раз стал испытывать чувство, похожее на разочарование, когда спускался в теперешний, с загроможденными проходами и снующими по ним электрокарами.

В ожидании перемен он и жену временно перестал приглашать к себе. Зная все неотложные нужды Василия в цехе, Настя часто спрашивала у него, делают ли кассеты.

— Да, приступили. Первую партию скоро сдадут.

— Представляю, Вася, сколько будет у тебя последователей на заводе!

— И не говори. То ли равнодушие, то ли слепота иногда заедают нас. Давно бы пора...

Через три недели первая партия кассет была готова. Их хватило всего на один участок полуавтоматов, где особенно часто случались простои из-за недостатка поковок. Механик цеха принял решение обеспечить кассетами в первую очередь именно этот участок, который возглавлял его старый знакомый, мастер Выборнов. Рано облысевший, в очках, мастер был очень подвижен, сыпал шутками и станочниц на отделение подбирал бойких, спорых на работу.

О наладчиках говорить не приходилось: Выборнов сам доводил их до высшей кондиции, учил, не жалея сил, передавал свой опыт.

Отделение мастера Выборнова, несмотря на вынужденные иногда простои станков, не сходило с доски Почета. Внедрение кассетного метода доставки поковок на его участке он считал большой честью для себя.

Едва Василий отпер свою конторку, как к нему подошел Выборнов, поздоровался, спросил, находясь в явно приподнятом настроении:

— Начнем, Василий Никифорович?

— Начнем, я распоряжусь сейчас.

Мастер торжественно пожал механику руку:

— От меня лично и от всего отделения — благодарим! — и добавил: — Ну, отныне мы заживем в чистоте и порядке.

Василий по-хозяйски прошелся по цеху, вглядываясь в каждую пару станков, завернул к кое-кому из станочниц, спросил, как работается при кассетах.

— Забота о поковках с плеч долой, знай себе точи, — отвечали работницы. — Теперь у нас и выработка повысится, дело стоящее!

На участке прессов и шлифовальных станков Василий невольно ускорил шаг. Работали тут одни женщины, и как правило пожилые. Особой квалификации от них не требовалось: ставь под пресс кольцо — вынимай. На шлифовальных несколько посложнее. За день-деньской накланяешься изрядно: ящик с кольцами на полу, станина на уровне груди. Нагнись — выпрямись, а норма обработки пятнадцать тысяч колец за смену.

— Трудно? — спросил он как-то у одной станочницы.

— Еще бы! Покланяйся-ка сам целую смену. Поясница-то не железная...

— Повремените, мамаша, придумаем что-нибудь, — пообещал ей тогда Василий.

И вот она окликнула его сегодня:

— Товарищ механик, минуточку... Ну как, есть у нас надежда на облегчение труда? Про вас в цехе хорошо говорят, вы все можете... — докончила она, искательно глядя Василию в глаза.

— Ну, до всего еще далеко! — смущенно возразил Василий, останавливаясь около пресса. — Знаете что, дайте-ка мне поработать за вас, присмотреться...

— С удовольствием. Только вам не мешало бы халат надеть, — и она вытащила из тумбочки халат своей сменщицы.

Василий покорно облачился в него и, к удивлению станочниц на прессах, проработал до обеденного перерыва.

— Ну как, ничем не осенило вас? — с усмешкой поинтересовалась одна из женщин, что была помоложе.

— Пока ничем, но обязательно осенит! — весело отвечал Василий, вытирая ветошью руки.

В конторке он присел за стол, съел приготовленные теткой Акулиной бутерброды с колбасой, запил газировкой из графина.

С этими трудоемкими, изнуряющими прессами ему уже было ясно одно: если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе! Пусть не станочницы наклоняются к кольцам, а кольца сами поднимаются к ним! Кольца должны подниматься прямо с ящиком, в котором лежат. Опорожнится один ящик, станочник при помощи нажатия кнопки или рукоятки, что ли, поднимает другой — наполненный.

Придвинув к себе лист расчетной карты, Василий на обратной стороне ее набросал приблизительный чертеж подъемника.

Разумеется, не лишним будет сделать сначала небольшой макет из жести, а изготовить его поручить пожилому неразговорчивому слесарю, имеющему обыкновение всегда отнекиваться поначалу: то невозможно сделать, другое... Поворчав изрядно, он все-таки включался в работу и делал ее виртуозно.

Г Л А В А XIX

Юбилейный день, круглая дата всегда почему-то воспринимается человеком с особым чувством: пройден какой-то рубеж, что-то осталось позади — и радостно, и грустно!

Насте было только грустно в годовщину заключения договора с журналом. Рукопись ей вернули, но позолотили пилюлю: выплатили двадцать пять процентов, причитающихся по договору.

Деньги было решено истратить весной на ремонт машины и дать Клаве взаймы. А повесть, по совету Василия, Настя отнесла в издательство «Молодая гвардия», не испытывая при этом никаких эмоций. Вручила секретарю и ушла, даже не справившись, когда можно будет позвонить.

Кирилл Иванович пообещал Насте взять книгу под свою опеку.

— Важно, чтобы она попала умному редактору, а не дубарю, — сказал он.

— А разве бывают такие? — с подковыркой спросила Настя.

Разговор происходил по телефону.

— Ты это брось! — прикрикнул на нее Кирилл Иванович. — Вся наша держава на умных людях держится...

Серенький декабрьский день к полудню выдал солнце, да такое, что закапала с крыш капель. Настя, получив десять дней на экзамены, сидела дома, сводила концы с концами по истории средних веков, с ужасом убеждаясь в своей слабости, сколько готовилась, а в голове сумбур!

И то сказать: два года читались лекции и ни одного хотя бы зачета — сразу экзамены!

Профессор, судя по другим группам, был беспощаден, записных отличников отсылал, не приняв экзамена, на остальных в изобилии сыпались двойки, в лучшем случае — тройки. Просто хорошего ответа ему было мало — подавай записи его лекций, да чтобы аккуратно: день в день! Одних дат требовалось вызубрить на память далеко за сотню.

Студенты изворачивались как могли: дважды подсунули экзаменатору одни и те же тетради — сошло благополучно! На третий раз засек, раскричался, побежал жаловаться в учебную часть.

— Вот и суди по внешности, — уныло рассуждали пострадавшие. — На вид благодушный толстый дед с бородкой клинышком, розовыми щечками... Ошиблась мать-природа или замаскировалась!

Настя ехала в институт в раздраженном состоянии духа — ну что в самом деле, не на учителей истории готовятся! Когда понадобятся исторические данные, найдут, где справиться, на то книги есть!

«Будет заваливать, выскажу свои соображения профессору в лицо и потребую удовлетворительную отметку. Взрослые люди, а ведем себя цыплятами!..» — думала Настя, стараясь настроить себя потверже.

На втором этаже в небольшой комнате у лестницы, с окном во двор, где, наверное, когда-то помещалась гувернантка господ Яковлевых, профессор принимал экзамены. На лицах ожидающих своей очереди студентов напряженная взволнованность. Экзаменатор по-прежнему верен себе. Только что выскочила, как из парилки, литсотрудница журнала «Пионер» с непривычной тройкой среди вечных пятерок! Ее успокаивали:

— Плюнь, Наташа, главное, сдала!

Когда Настя вошла, перламутровые глаза профессора по-отечески уставились на нее.

— О чем же спросить вас? Ну, сообразно вашей наружности, — он несколько помедлил, — расскажите-ка про французского короля, окрещенного подданными Красивым. Охарактеризуйте его эпоху, методы правления. Второй вопрос касается Англии... Записали?

— Записала. Позвольте, профессор, сразу отвечать.

Он удивился, но не возразил. Настя «плавала», и основательно, все даты перепутались в голове, и только наводящие вопросы экзаменатора спасли ее.

«Ой, мама, неужели все же засыплет?..»

— Я должен огорчить вас... отвечали на троечку, — подвел итоги профессор, придвигая к себе ведомость. — Впрочем, хотите заработать четверку, тогда еще два вопроса.

— Нет, нет, спасибо за трояк! — Настя поспешила протянуть свою зачетную книжку, еще не веря, что свалила гору с плеч. — Ставьте, профессор!

За дверью Анастасию поздравляли, удивлялись, почему так быстро отделалась...

А Настя думала: «Потому... потому что у меня печальный юбилейный день сегодня. Хоть в чем-то мне должно было повезти сегодня?»

Из учебной части Настя дозвонилась Василию.

— А я, честно говоря, и не сомневался, — отвечал тот. — Да тебе разве скажешь?..

— Напрасно не сомневался, — возразила ему Настя и положила трубку с дурным осадком на душе.

Почему-то ей, видите ли, нельзя сказать! С подтекстом фразочка! Она вздохнула, думая о том, что что-то разладилось в их жизни, ну да не стоит обращать внимания!

Настя задержалась у одного из окон коридора с широченным подоконником, устремив взгляд в прилегающий к дому сад, где возвышался над снегом памятник Герцену: усталый, немолодой человек «с того берега», государственный преступник по документам официальной России — великий сын ее! Горько, наверное, было ему, уходя из жизни, сознавать, что дети его остаются без Родины, которой он столько лет служил верой и правдивым словом!

От институтских ворот на глазах Насти отделилась чья-то высокая фигура в волчьей дохе, и сердце ее стало падать... Она еще не могла поверить, но ясно видела: он, Кирилл Иванович! Да и многие студенты, заметив его, начали собираться у окон кучками, чтобы посмотреть на своего любимого писателя и даже кумира для некоторых, особенно после того как его сняли с его поста.

— Откуда вы взялись? Вот не ожидала, — проговорила Настя, протягивая сразу обе руки Кириллу Ивановичу.

— Прилетел из Риги. По своим и твоим делам. Два часа тебя по телефонам разыскиваю. Тетка Акулина явилась из магазина, объяснила, где ты. Собирайся! Без разговоров — в издательство. Умный редактор прочитал твою книгу, желает встретиться. Я представлю тебя. Помнишь, сегодня какой день?

Настя кивнула.

— Твой покорный слуга заставил судьбу повторить его вновь... Выйдешь массовым тиражом...

За рулем сидел все тот же Вася. Настя не успела выразить удивление, как Кирилл Иванович захохотал.

— С государственной службы, понимаешь, переманил к частнику! Не может же близорукий литератор обходиться без собственного выезда! Чего доброго, опять не туда заедет...

— Вы веселый какой!

— Причин нет унывать. Сидел на простокваше, работал, не разгибаясь, на сон три часа урывал. Дал почитать друзьям, хвалят! Сам вижу — за дело хвалят. А ты как тут, — он снова хохотнул, — без меня обходилась? Соскучилась небось по мне? Глаза выдают... Да, Ленька говорил тебе, что мы с ним в переписке состоим? Не-ет? Ну, над этим следует подумать... Имей в виду, к Новому году приготовлен тебе подарок — словарь Даля в четырех томах. Вещь литератору необходимая. Вышлю. Сегодня в полночь я улетаю. Боюсь из рабочего настроения выпасть. Тебе можно иногда звякнуть? Герой не озвереет?

— Смутно у меня на душе стало, нехорошо...

— Ерунда, пройдет. У человека, особенно творческого, неиссякаемый запас сил. А знаешь почему? Я объясню тебе: у нас есть куда спрятаться от беды, дурного настроения, чем заслониться. Нырнул в работу и... готово! Главное, суметь нырнуть.

— Мырнуть, Кирилл Иванович...

— Мырнуть — то в реку. Не путай! Тормози, Васятка, приехали.

Будущий редактор понравился Насте с первого взгляда.

— Мы с Кириллом Ивановичем единомышленники. Ваша повесть пришлась мне по душе за то, что вы не приукрашиваете действительности. Отрицательную героиню ни в коем случае не нужно перевоспитывать. Оставьте ее как есть. Только перестраховщик, не видящий дальше своего носа, может посоветовать такое! Литература — сила, она вечна, ее нельзя укладывать в прокрустово ложе газетных передовиц.

От редактора они с Кириллом Ивановичем вышли вместе и завернули к главному.

— Идем, познакомлю, чтобы не обижали без меня!

— Когда-нибудь, запомни, — сказал Кирилл Иванович главному редактору, прощаясь с ним, — литературные критики спасибо мне скажут за Анастасию Воронцову!

На улице у подъезда Настя наотрез отказалась от предложения довезти ее до дома, и Кирилл Иванович не настаивал. Веселости его как не бывало: лицо пасмурное, но все так же неотразимо привлекательное для нее. Время словно не имело власти над ним. Настя отвела взгляд. Ей теперь надолго хватит сегодняшних событий для воспоминаний и раздумий...

— Извини за назойливость, — заговорил Кирилл Иванович, — но я считал своим долгом толкнуть твою книгу, потому и побеспокоил тебя! Давай-ка рученьку и постарайся быть хоть ты счастливой!

— Почему «хоть я», Кирилл Иванович? — с беспокойством перебила его Настя, вдруг понимая, как нелегко и непросто, очевидно, живется ему сейчас, лишенному привычного положения и всего, что связано с ним.

— Ну, оговорился, а ты, репей колючий, цепляешься! Слушай лучше мое напутствие... Обязательно устрой свою жизнь разумно: большую часть времени посвящай новой книге. Торопись работать. Истинный писатель должен непрерывно трудиться. Помни, я слежу за тобой!

— Спасибо, Кирилл Иванович!

— Из спасибо шубу не сошьешь! — многозначительно возразил он, и в цыганских глазах его блеснул огонек. — Ладно, Настюха, до лучших времен! — И, подсаживаясь к шоферу, приказал: — Раскочегаривай коня, двигаем дальше!

Г Л А В А XX

Первого марта Насте позвонил из издательства редактор, спросил, сможет ли она после женского праздника, не с утра, а со второй половины дня, бывать в редакции?

— Смогу, а что — уже?

— Да, ваша рукопись в плане. Замечаний, как вы знаете, у меня немного, предполагаю уложиться с редактурой дня в четыре. Итак, жду вас!

Настя положила трубку в радостном смятении, еще не совсем веря тому, что услыхала. «Неужели повезло, наконец? — спрашивала она себя, как всегда в волнении принимаясь растирать виски пальцами. — И мой редактор не просто кто-нибудь, а один из первых редакторов Михаила Шолохова!»

— Настенька, тебе звонил кто-то важный? — сгорая от любопытства, проворковала Антонина, склоняясь над ней. — Поделись с нами.

— Да, Антонина Родионовна, дождалась, зовут в издательство работать над рукописью.

— Повтори, повтори! — раздался голос Ивлева из кабинета, и он с шумом появился на пороге.

Настя повторила.

— Ребята! — воскликнул он, — слыхали, что творится в нашем маленьком коллективе? Большие события назревают... Какие будут предложения?

Литсотрудники переглянулись. Яков стал медленно приподниматься со стула, вперев в Настю сияющие глаза.

— Качать автора! — рявкнул он, закатывая для чего-то рукава.

Не успела Настя ойкнуть, как мужчины схватили ее и, заголосив «ура», трижды подбросили вверх.

Антонина стояла поодаль, вздымая и опуская в такт руки.

Приспуская Настю на пол, Яков любезно осведомился:

— Хватит автору или, может, добавить?

— Хватит, друзья, хватит!

— Ну, то-то! А теперь беги к своей половине и обрадуй его!

«Да, вот так-то... Еще утром не знала, не ведала, какое меня ожидает известие. И вдруг... — думала Настя, шагая по главному коридору в цех. — Оно, положим, не вдруг, раз рукопись уже была принята. Закончилась, значит, полоса моего невезения — здравствуй, удача! А ребята-то в редакции как довольны за меня, даже Ивлев!»

Когда Настя вернулась от мужа, в редакции было пусто. Выставленный на середину стул с приколотой на спинку запиской привлек ее внимание.

«По твою душу, Анастасия, звонил секретарь парткома, просил зайти», — сообщал Ивлев.

В партком по вызову она всегда ходила с холодком в груди, не то от страха, не то от волнения. Многотиражка у всех на глазах, и в первую очередь у парткома, — очень неприятно будет, если в ее статье или очерке обнаружится какая-нибудь ошибка, досадное недоразумение...

Петр Осипович встретил Анастасию широким жестом.

— Садись. Слышал от редактора про твои успехи, очень рад за тебя! А у меня к тебе предложение: выступи на торжественном заседании, поздравь наших женщин с праздником. Скажи недлинно, но душевно. Корреспондент с телевидения обещал приехать — завод-то наш, сама знаешь, на всю державу гремит!

— Знаю, Петр Осипович, как не знать! Я выступлю, постараюсь...

— Значит, договорились? Сынок поправляется?

— Спасибо, поправляется. Только вот скучает он там без нас. Навещаем его каждый выходной.

— Двенадцатый ему?

— Да, должен был пойти в шестой класс, — отвечала Настя, сразу утратив свое было вспыхнувшее оживление.

— Мальчонка еще, — сочувственно заметил секретарь парткома. — А со скукой при желании можно справиться, — произнес он как бы между прочим. — Занять Леню интересными делами.

Нагнувшись при этих словах, Петр Осипович извлек из-под стола довольно внушительный по размеру плоский фанерный ящик с набором инструментов, раскрыл его.

— О-о-о! — восхищаясь, протянула Настя.

— Бери, бери, по заказу в цехе ширпотреба сделали. Очень пригодится мальчишке.

Дома тетка Акулина долго любовалась подарком, качала головой.

— Надо же, чужой человек, и как додумался! Сам, наверно, бездетный?

Услыхав от Насти, что у секретаря парткома семья, назидательно заметила:

— Семейный семейному рознь, матушка!

С чем Настя не стала спорить, рассматривая вместе с Акулиной аккуратно сделанные по детской руке инструменты: молоток, пилу и прочее.

«Но где же Леня употребит все это, вот вопрос? Как бы не расстроить его таким подношением...» — пригорюнившись, думала она.

Вернувшийся из техникума Василий утешил Настю.

— Поговори с завхозом, найдется же у него какая-нибудь кладовочка! А мы захватим дощечек, гвоздей, и пусть сделает... Ну хотя бы тетке Акулине скамеечку под ноги. Вещица нужная и ему по силенкам.

Леня, как всегда, встретил родителей за воротами санатория, бросаясь к обрызганной из мартовских луж машине.

— Мама, и ты, папа, попросите у главврача разрешения взять меня домой на праздник! Ну, пожалуйста...

— А разве можно?

— Можно. Он одну тетеньку отпускает.

Главный врач просьбу отца выслушал сочувственно, но брать Леню сейчас не посоветовал.

— Погода тяжелая. Кругом кашляют, гриппуют.

— Сынуля, — сказал Василий Лене, — праздник женский, день рабочий, перетерпим! А пока строгай, пили... Раскрой-ка подарок от одного хорошего человека!

Леня раскрыл ящик, и у Насти что-то сжало в горле, когда она увидела, какой радостью вспыхнули глаза сына, а все личико залилось румянцем.

— Кто же этот хороший человек, мама? — не отрывая взгляда от инструментов, через минуту спросил он.

— Наш секретарь парткома, Ленечка... Ну, играй, радуйся. И мне, сынок, выпала радость, месяца через три-четыре я подарю тебе свою книжку!

Леня ладошкой коснулся маминой руки,

— Книжка будет с картинками?

— Пока не знаю. Разве для тебя попросить?..

— Попроси, мама, — проговорил он без особого, как заметила Настя, воодушевления, снедаемый желанием поскорее опробовать в деле инструменты.

Лене нашелся верстак, фартук, и, что важнее всего, местный плотник охотно согласился заняться на досуге с мальчуганом.

— Я и тебе непременно сделаю скамеечку! — пообещал Леня матери, явно ожидая на сей раз отъезда родителей.

— Ну, будь здоров, милый, — целуя на прощание сына, проговорила Настя, впервые с легкой душой направляясь к машине. Она всегда очень боялась его глаз в последнюю минуту... вот-вот разревется...

Седьмого марта Настя поехала на работу при параде: в темно-синем костюме, с прической, сделанной в парикмахерской.

Увидев жену, Василий восхищенно развел руками.

— В Колонном зале тебе выступать, а не в заводском клубе, — проговорил он. — И выступишь, поверь слову... Пожалуй-ка пальчик, — и надел жене перстенек с изумрудом в честь наступающего праздника.

В шестом часу вечера Дворец культуры встречал посетителей. На сцене, уставленной цветами, уже было все готово, а в прилегающей рядом комнате хлопотала буфетчица, накрывая стол для банкета.

Настя с замирающим сердцем выглядывала через щелку занавеса в заполняющийся зал. Тут и разыскал ее корреспондент с телевидения.

— Часть вашего выступления пойдет по телевидению, — сказал он Насте. — Поэтому попрошу говорить разборчиво, внятно, держаться непринужденно. Вы кем здесь работаете и давно?

— Давненько. С первых дней строительства завода. Сначала слесарем-инструментальщиком, а последние четыре года сотрудником многотиражки.

Корреспондент выслушал Настю, не спуская с нее изучающего взгляда, и разразился комплиментом:

— С удовольствием покажу вас крупным планом и за дела ваши и внешние данные!

— Спасибо! — поблагодарила его Настя, невольно подумав: «Двое хвалили меня сегодня, а кто же будет третий?»

Секретарь парткома не просто предоставил Насте слово, он назвал ее заводской писательницей, и зал щедро отозвался аплодисментами.

Подождав тишины несколько мгновений, Настя уверенно начала:

— Дорогие подруги, милые женщины! — еще не различая от волнения лиц в зале, но уже чувствуя, что скажет так, как репетировала дома.

На банкете после торжественного заседания, выпив две рюмки красного вина и слегка опьянев от них, Настя вдруг вспомнила Леню. Воспоминания эти были совсем ни к чему сейчас, но их, как видно, навеяла фанерная полочка, выпиленная лобзиком и преподнесенная ей одним из пионеров, приветствовавших со сцены женщин...

Дома тетка Акулина поджидала их, находясь в большом оживлении.

— Ну, матушка моя, и напугалась я поначалу! Включила телевизор, и вдруг ты говоришь, рукой вот так делаешь... Сижу, боюсь пошевелиться, ничего не понимаю, пока не объявили, что это ты на заводе выступала. Правда, что ли, ты?

— Объявили же, и сама меня признала, — улыбаясь, ответила Настя.

На кухне, улучив минуту, тетка Акулина сунула ей записочку.

— Телефон тут нацарапала. Уж очень просил тебя позвонить Кирилл Иванович, стало быть. Сказывает, по телевизору смотрел. Намекнул, чтобы без героя, без Василия, значит, передала...

Настя вспыхнула, беря из рук тетки Акулины бумажку. «Ну что за эгоист?.. Мало ему письма на дом, столько перепортившего нам крови, так не постеснялся тетку Акулину вмешать!»

Настя легла спать с твердым намерением проснуться среди ночи и позвонить Кириллу Ивановичу. Он мог поднимать ее звонком с постели, и она поднимет, хотя бы ради того, чтобы высказать ему свое неудовольствие.

До часу ночи Настя ворочалась в постели, обуреваемая разными мыслями, сначала о Ленечке, о своей книге, будет ли она хорошо принята критикой, и наконец о Кирилле Ивановиче. Думает сейчас, наверно, о ней на своем Рижском побережье, ждет звонка, поэтому и она никак не может заснуть.

Если рассуждать по справедливости, то его и пожалеть можно: тоскует по журналу, лишился привычного положения. Пожалеть — да, но держаться лучше подальше. Не имеет она в себе стойкости против него, затаившись, все еще продолжает тлеть невытравленное к нему чувство... Или она ошибается? Оставь он ее в покое, и все бы давно забылось?.. Настя встала, плотно закрыла дверь спальни.

Голос Кирилла Ивановича, казалось, не умещался в трубке.

— Настюха моя, здравствуй! Вот обрадовала... Я сижу, работаю, да дело идет туго. Увидел тебя по телевизору, растосковался. До чего ты трогательно мила была, когда улыбалась! Как поживаешь?

— Можно сказать, хорошо, если бы не Леня... Да, Кирилл Иванович, я просила не звонить домой...

— Виноват, но у меня неотложное дело к тебе. Уведомление от Союза писателей получила насчет совещания молодых писателей в этом месяце?

— Нет, ничего не получала.

— Ну, неважно, я договорюсь, будешь в моем семинаре. Только завтра же отвези два экземпляра рукописи в Союз и оформись официально. Делегаты совещания освобождаются от работы. Поняла?

— Поняла.

— Ничего ты не поняла! Увидимся на днях, и пусть твой герой не впадает в амбицию, а пусть привыкает... Допишу книгу, получу премию и отобью тебя с Ленькой. Мы по письмам большие приятели с ним стали. Издалека круги делаю, соображаешь?

Настя не ответила, ей послышались шаги в столовой.

— Мне пора, пора! — поспешно проговорила она, опуская трубку, в то же время следя за дверью.

Дверь не открывалась, а раздался звонок телефонистки:

— Пять минут говорили с Дубултами.

— Да, говорила, — подтвердила Настя в полный голос.

Ей показался унизительным свой испуг. В конце концов, без Кирилла Ивановича едва ли была бы у нее книга, а теперь вот еще совещание молодых писателей!.. Без него, получается, пока что ни шагу!

Отобьет он ее, не отобьет — на воде вилами писано. Да и что значит отобьет, если она не пожелает?

Г Л А В А XXI

На открытии совещания молодых писателей в президиуме было много почетных гостей, среди которых Настя с особым чувством радостного узнавания увидела Кирилла Ивановича.

В белом, крупной вязки свитере, явно прибалтийского происхождения, он выглядел помолодевшим. Но она рассмотрела и другое: за последние два месяца на его гордо приподнятой сановитой голове седина от висков поднялась выше.

В перерыве Кирилл Иванович разыскал Настю, взял ее под руку, повел представлять друзьям. Так они вдвоем, в окружении других писателей, попали в кинохронику.

За оживлением и веселостью Кирилла Ивановича Настя угадывала какую-то внутреннюю озабоченность, и это тревожило ее, однако расспросить, что с ним, не выдавалось случая.

После торжественного открытия был объявлен трехчасовой перерыв, после чего делегаты должны были приступить к работе уже в своих семинарах. Настя ждала приглашения Кирилла Ивановича отобедать где-нибудь вместе, поговорить на досуге, но он, сославшись на дела, поспешно уехал куда-то со своим неразлучным Васей.

«Домой скорее всего затребовали, вот и все его дела!» — прокомментировала обиженная Настя, направляясь по улице Правды на поиски кафе или столовой: домой, в Сокольники, ехать было далековато. С неба сыпали и сыпали опоздавшие выпасть за зиму снежинки, тотчас поглощаемые чуть потеплевшим асфальтом, и Насте было тягостно смотреть на это.

Ей и своя жизнь стала представляться сейчас не совсем удавшейся. Сколько понаехало со всех уголков страны пишущей братии, и среди них затерялась она, тоже безвестная, уже в годах, только-только пристроившая свою первую книгу. А ведь те, с кем знакомил ее Кирилл Иванович, да и он сам заявили о себе как о литераторах рано, одни сразу прочно обосновались на Парнасе, другие позднее, и голоса их не замолкают до сих пор.

«Пожалуй, всем нам, здесь собравшимся, за редким исключением, суждено, сколько бы мы ни тужились, быть безликой посредственностью, утешать себя тем, что большая литература нуждается и в нас... Так-то вот, Анастасия Воронцова, лучше без иллюзий!..»

Уплетая в столовой незамысловатый обед, подсушивая на ногах забрызганные чулки около отопительной батареи, Настя не заметила, как мысли ее приняли другой оборот.

«Без иллюзий так без иллюзий, нашла о чем горевать! Важно делать свое дело с полной отдачей сил. А о чем рассказать, найдется, ничего не выдумывая и не гоняя по творческим командировкам... О своем собрате — рабочем человеке, которому подвластно все превозмочь и все вынести! Ведь как ни крути, а вне литературы нет мне жизни... Тут и муки мои, и великая радость!»

К началу семинара Настя вбежала минута в минуту, торопливо скинув в раздевалке шубу, раскрасневшаяся от быстрой ходьбы. Плюхнулась на свободный стул, кивком головы поздоровалась с теми, кто посмотрел на нее. Кирилл Иванович восседал в середине П-образного стола, а по бокам его расположился синклит из трех писателей — докладчиков по творчеству каждого делегата.

Первым разбирали автора из Чкалова. Настя читала его повесть, напечатанную в областном издательстве, где работал сам автор, кстати, уже член местного отделения Союза писателей. Объемистая книга под названием «В степи» была издана превосходно, на отличной бумаге. Докладчик, разложив повесть по косточкам и кое-что процитировав из нее, сделал вывод неутешительный. С выходом книги в свет проявили-де спешку, повесть сырая, как бы намеченная пунктиром, но... издательство молодое, недавно созданное, сурово спрашивать с него нельзя!

Делегаты, поглядывая друг на друга, помалкивали, не спешили брать слово, даже после того, как Кирилл Иванович назвал две-три фамилии, приглашая высказаться. Тогда, сама не ожидая от себя подобной прыти, поднялась Настя.

— Я не согласна с уважаемым докладчиком, — решительно начала она. — Спрашивать с издательства можно и нужно, и я постараюсь доказать почему. Наш выпускник Литературного института, — продолжала она, — в позапрошлом году приехал на жительство в ту область, где издана разбираемая повесть, и, заметьте, насиделся на нечищеной картошке с семьей, пока не сходил к секретарю обкома партии... Ему не хватало места в плане, чтобы переиздать небольшую книжечку, удостоенную Государственной премии... А для местных авторов, в первую очередь самих издателей, щедро отпускалось листов по двадцать на брата. Вот вам издательство, молодое, да раннее!

Раздался дружный смех, пришлось выждать, пока он смолкнет.

— Что же касается повести «В степи», — заговорила вновь Настя, — то мое мнение таково: вещь в целом есть, но требует улучшения. Лично бы я ужала ее в первую очередь за счет диалогов, иногда не несущих никакой нагрузки, и желательно, чтобы каждая птичка пела своим голосом! Впрочем, должна признать, отдельные диалоги в повести на зависть хороши, прямо выхвачены из жизни! Тут есть у меня на бумажке конкретные замечания, возникшие при чтении, — добавила Настя.

Кирилл Иванович, довольный, озирался по сторонам, любуясь произведенным эффектом, он не терпел вялых, приглаженных заседаний и про себя благодарил Настю за подсыпанный перчик. Смела, отточила критические зубки, расшевелила молчальников!

После Настиного выступления языки развязались, заговорило одновременно несколько человек, перебивая друг друга.

— Друзья мои, не все скопом, давайте по очереди, — прикрикнул Кирилл Иванович на оживившихся делегатов.

Автор повести — невысокий плотный парень с широким добродушным, слегка красноватым лицом — не замедлил обратиться к Насте с просьбой:

— Нельзя ли мне получить ваши пометки в личную собственность?

— Берите, буду рада, коли пригодятся. Почерк у меня разборчивый!

По книге Анастасии Воронцовой докладывала женщина-писательница. Она начала с того, что стала читать свою рецензию.

«Воронцова написала хорошую книгу», — едва прочитала она первую строчку, как в комнате поднялся одобрительный шумок перезнакомившихся между собой делегатов. Затем в рецензии следовало изложение содержания повести с похвальными комментариями и заключением: книга отредактирована, сдана в печать.

— Можно слово? — попросил один из делегатов-москвичей, обращаясь к Кириллу Ивановичу.

— Да, прошу.

— Я не критик и буду высказывать мнение всего-навсего рядового читателя... Ну, скажем, немного разбирающегося в литературе, — издалека повел свою речь делегат. — Честное слово, — он осклабился, — все-таки зря раздавать такие эпитеты: хорошая книга и прочее!.. Книга у автора первая, и это чувствуется. Нет меры в описании производственных процессов, хочется пропустить страницу-другую. И на мой взгляд, необоснованно где-то в середине повести врывается герой, у которого потом завяжется роман. Читатель не подготовлен к его появлению, а надо бы. Да и по стилю требовательной рукой редактора не мешало бы пройтись.

Он принялся зачитывать отрывки из повести в подтверждение своих слов — сбивчиво, невнятно. Его перебили один раз, второй.

— Попал пальцем в небо, это здорово!

— В его исполнении плохо... Он любого классика угробит!

— Тогда я умолкаю! — обидчиво произнес делегат, и, к Настиному удовольствию, его не стали уговаривать.

Кто-то подвел итог не без торжествующих ноток в голосе, как послышалось Насте:

— Итак — мнения разделились!

«Возражать или не стоит?» — думала Настя, неприятно удивленная неожиданной критикой. После работы с умным редактором она была склонна верить, что книга ей удалась. А о производственных страницах повести похвально отзывался сам руководитель семинара — Кирилл Иванович!

«Интересно, скажет он это?»

— Вот так-то, Анастасия Воронцова, на широкую арену выходишь со своим трудом, на всю страну! — заговорил он, должно быть не замечая или не придавая тому значения, что при всех обращается к ней на «ты». — А глаза у всех разные... И к этому писатель должен быть обязательно готовым!

Настя вспыхнула, с досадой подумала: «Ох, и проницателен, чертушка!»

— Но я уверен, — продолжал Кирилл Иванович, — книга найдет своего читателя и будет иметь успех, с чем я заранее поздравляю ее сочинителя.

— Спасибо, большое спасибо! — поблагодарила Кирилла Ивановича Настя, в глубине души с трудом сдерживая обиду.

Получилось все же так, будто выступавший делегат со своей критикой остался правым, раз никто не дал ему отповеди!

Кирилл Иванович поймал Настю после окончания семинара — поджидал ее на улице у всех на виду, в полураспахнутом коричневом пальто, в нахлобученной на лоб пыжиковой шапке.

— Смотрю в окно — оделась, а не выходишь и не выходишь... Поехали, Настя, мы с тобой еще не виделись как следует. Кирилл Иванович взялся за дверцу. Настя шагнула в сторону.

— Не могу. Десятый час, мне домой пора!

— Да ты уж не обиделась ли на меня? — спросил Кирилл Иванович, внимательно приглядываясь к Насте. — Послушай, это из рук вон!..

— Да нет, Кирилл Иванович, я просто спешу, честное слово!

— Ну, как знаешь, — устало обронил он и полез в машину на заднее сиденье, не закрывая за собой дверцу.

И это немое приглашение почему-то убедительнее слов подействовало на Настю.

— Хорошо, довезите меня до дома!

Он тотчас нашел ее руку, взял в свою, поцеловал.

— Спасибо, милая. А у меня на душе сегодня муторно. Отвык, понимаешь, устраивать свои книги, унижаться. Бывало, секретарь отвезет рукопись, с каким договорюсь издательством, и готово. А теперь... — он помедлил. — Здесь план загружен, там перегружен. Щелчок за щелчком получаю по носу... Обещали прочитать в одном месте — надо ждать! Опальный тип я!

Они ехали в Сокольники, шофер хорошо знал дорогу. Только сейчас она попросила остановить машину подальше от дома. Он остановил у поворота, выключил зажигание. Настя не двигалась с места, не торопилась уходить, растревоженная необычным признанием Кирилла Ивановича.

— Выйди на момент, Василий, недогадливый какой...

— Пожалела? — через секунду спросил Кирилл Иванович Настю, занося ей руку на плечи. — Ну, от тебя я все приму! — договорил он, нежно целуя ее глаза, щеки. — Не повезло нам с тобой, дружок, есть в том доля и твоей вины. Ты не думай, я не корю тебя! Об одном прошу, сохрани свое чувство ко мне, потерпи малость. У меня есть надежда, а главное, есть основание вернуть все потерянное, без чего мне уже трудно жить... а может быть, даже и работать дальше! — тихо договорил он, отстраняясь от Насти. — Это, сама понимаешь, самое страшное для меня! Вот какой я откровенный с тобой сегодня, — усмехнулся он над самим собой.

Настя молчала, напуганная, сбитая с толку, не зная, что сказать, что сделать. До чего неожиданно изменились их роли! Она привыкла рассчитывать на его покровительство, а тут надо его утешать.

— Не думай ничего плохого, Кирилл Иванович, дорогой мой человек, а пожалуйста верь в удачу, — наконец заговорила она, сама чувствуя неубедительность своих слов. — Роман твой, вне всяких сомнений, напечатают, он будет награжден премией — ты правильно говорил мне недавно! А я твой друг, всегда друг... — голос Насти дрогнул, сорвался.

Кирилл Иванович благодарно притянул Настю к себе, поцеловал в губы на прощание.

— Будь здорова, будь счастлива. Помни, я радуюсь за тебя! — проговорил он и свистнул шоферу.

А когда Настя вышла из машины и отошла на несколько шагов, Кирилл Иванович крикнул ей вдогонку;

— Не послать ли шофера довести тебя до дома?

— Спасибо, здесь близко, — отказалась она.

Завернув за угол, Настя остановилась, прислушиваясь, как разворачивалась машина, прислушивалась с таким чувством, будто Кирилл Иванович, уезжая сейчас, навсегда уходил из ее жизни... «Может, и навсегда, кто знает?..» — неожиданно подумала Настя, еще не отдавая себе отчета, откуда вдруг повеяло на нее таким холодом... Уж не потому ли, что у нее все впереди: первая книга, первые читатели... И ни одного седого волоска в голове!

Направляясь к калитке своего палисадника, Настя заметила землю, припорошенную очень белым, неизвестно когда успевшим выпасть снежком, слабо мерцавшим под луной. Воздух был пахуч, легок, с уже ясно уловимыми запахами весны.

«Наступает моя тридцать пятая весна в жизни — это немало и еще немного! Я на пороге радостных больших перемен. Выпущу книгу, дождусь отпуска — и прощай газета! Вплотную займусь второй книгой. Ее нужно написать быстрее, лучше. Будущие герои уже снятся мне по ночам как живые, очень близкие люди!..»

В окнах их низкого флигелька горел яркий свет, там ее ждали муж за чертежами, фотография смеющегося Ленечки над тахтой, их родного, бесценного мальчика!

Г Л А В А XXII

Весна тысяча девятьсот пятьдесят второго года выдалась ранней: ни затяжного таяния снега, ни хмурых слякотных дней.

В начале апреля южный ветерок быстро подсушил землю, а прошумевший однажды в ночи благодатный дождь промыл до глянца каждую перезимовавшую веточку на кустах и деревьях, которым вновь предстояло зеленеть и цвести.

Настя стала выходить на работу пораньше, чтобы было время пройтись до метро пешком через парк, надышаться невесомой прозрачностью утреннего воздуха, посмотреть, как пробиваются на бугорках ростки молодой травы, наливаются скрытой силой почки и деловито хлопочут вернувшиеся домой птицы, подновляя свои гнезда.

В метро Настя по обыкновению читала захваченную из почтового ящика «Правду». Подвальная статья «Молодые голоса» на третьей странице за подписью известного критика жарко толкнула ее сердце. Ожидание, тревога, подспудное предчувствие радости затопили Настю в те доли секунды, пока она удобнее складывала газету.

Статья, судя по ее начальным строчкам, посвящалась «литературному урожаю», новым именам, заявившим о себе на совещании молодых писателей. Два столбца отводилось разбору ее книги. Тон статьи был спокойно-доброжелательный, но без скидки на дебют, ибо критик полагал, что с «Анастасии Воронцовой можно спрашивать по большому счету».

Когда Настя приехала на завод, там уже многие знали про статью в «Правде» — внутренний телефон работал с полной нагрузкой, всем требовалась Анастасия Воронцова, чтобы поздравить, пожелать ей дальнейших успехов.

Принесли телеграмму-«молнию» от Кирилла Ивановича: «Рад, всегда верил, верю в дальнейшее. Дружески жму руку. Кирилл».

Такую телеграмму можно было показать кому угодно. Саша с Яшей затянули восторженно: «О-о-о!» Ивлев высказался определеннее:

— Хорошо быть обаятельной женщиной!

— Еще как хорошо-то, Володичка! — дразня его, согласилась Настя.

— А где же голос мужа среди прочих голосов? — спросила у Насти Антонина.

— Замотался, надо думать, не успел заглянуть в газету. Я сама к нему схожу.

Василий попался жене на лестнице по пути в главный коридор.

— Послушай, а я к тебе, мне сказали... — возбужденно заговорил он, останавливаясь.

— Правильно сказали! Бери, читай, — проговорила Настя, протягивая мужу газету.

Прислонясь к перилам лестницы, они стояли на виду у всего цеха, и это не только не мешало им, наоборот, помогало лучше понять и всей душой насладиться тем, чего они наконец достигли... Ведь путь рабочего автора в литературу начинался именно отсюда — из цехов!

— Знаешь, Вася, плохо мне будет без завода... Я, наверно, исхитрюсь работать и писать. С институтом, считай, кончено — госэкзамены в июне. А без завода я, как без большого друга!

— Ладно, там посмотрим, — проговорил муж.

Из автоматно-токарного цеха Настя направила свои быстролетящие стопы в инструментальный цех повидаться с Клавой. Подругу Настя нашла в застекленной конторке, склоненной над рабочими картами. Клава уже была восстановлена в своей прежней должности и ради такого случая вместо старого промасленного халата сшила себе новый, темно-синий сатиновый, с «молниями» на карманах и белым воротничком.

— Привет, привет! — бодро провозгласила Настя, открывая дверь. — Я не помешала?

— Заходи, не помешала, — ответила, поднимаясь, Клава, шурша своим новым халатом. Она выдвинула из-под стола особую табуретку, которую держала для посетителей «с чистыми посадочными задами».

— Ну что, пришла за поздравлениями? Садись. От всей души рада за тебя! И от Филиппа прими поздравления, передавал по телефону и, между прочим, интересовался, будет ли семья Майоровых отмечать это событие?

— Должны отметить, — отозвалась Настя, хотя еще не думала об этом. — В субботу вечером устраивает вас? Ну, а как ваши дела подвигаются?

— Понемногу. Филипп настилает полы. Ну да что о нас толковать, давай о тебе! Как представлю — голова аж кружится... По всей стране сейчас читают про Воронцову, а ты — вот она, рядом! Книга-то скоро появится? Меня вопросами одолели...

— Не знаю точно, должна вроде скоро.

— Редко видимся мы, Настенька, так и отвыкнуть друг от друга можно, — в голосе Клавы послышался укор. — Конечно, я понимаю, ты человек занятой... — добавила она, вскидывая на подругу свои блестящие ореховые глаза.

— Поздно спохватилась, — улыбнулась Настя, — теперь уже не отвыкнем. Диплом получу, и я вольный казак! К тому же — учти — в новой книге ты одна из моих героинь.

— Отрицательная? — после паузы осторожно спросила Клава.

— Не мели. Положительная.

— Надеюсь, имя-то хоть переменила?

— А это уж не твоя забота учить автора, отмеченного в центральной прессе! Поняла? Ну, кланяйся своим, а в субботу ждем.

В седьмом часу вечера, когда Настя с Василием пришли домой, дверь им открыла Мария.

— А у нас еще радость! — объявила она сестре. — Маме пришло письмо из городка с известием, что отцу ставят памятник, на том самом месте, где он был растерзан кулаками... Второго мая — в день его гибели — открытие памятника. — Мария помолчала. — Представляешь, какое событие? А для мамы?

— Манечка, — заговорила растревоженная неожиданной вестью Настя, — я думаю, нам всем непременно нужно быть на открытии памятника. Вы с Мишей сможете? Отправимся на машине. Такое не часто случается! Господи, я реву...

— Мы с мамой тоже наплакались. Дождался, наконец, Дмитрий Михайлович Воронцов доброй памяти от сограждан!..

На семейном совете было решено посетить родную деревню отца с матерью, прежде чем ехать в городок.

К деревне подъезжали на второй скорости, Ксения Николаевна, узнавая родные места, вскрикивала, всплескивала руками, просила зятя ехать потише. Ее заплаканное, разгоревшееся от волнения лицо будто помолодело. Дочери перестали узнавать свою всегда сдержанную, спокойно-уравновешенную мать.

Полуопустевшая деревенька с кое-где заколоченными избами встретила приезжих безлюдной улицей, заросшей травой, на которой вольготно паслась белоснежная коза с двумя козлятами.

Ксения Николаевна вылезла из машины первая, быстро пошла вперед. Трехоконная изба с чисто вымытыми стеклами, украшенная резными наличниками, с крылечком на боку и выкрашенная по широченным бревнам масляной краской цвета слоновой кости, заставила женщин остановиться. Изба тятеньки, как Ксения Николаевна звала своего отца, предстала перед нею в завидной неприкосновенности, точно такой же, какой она жила в памяти, и сразу вернула ее на много-много лет назад!

Растерянность, изумление, чувство радости выступили на лице Ксении Николаевны. В последний раз она была здесь с годовалой Манечкой — целую вечность назад — румяной черноволосой женщиной с тяжелым пучком на голове. Тятенька подвез ее тогда с железнодорожной станции на своей подводе прямо к крыльцу — городскую гостью с желтым баулом и большим горем: муж ее томился в тюрьме!

Бывший родительский кров принадлежал теперь приезжей продавщице сельпо, как узнал у местной жительницы Василий, и был на замке. Ксении Николаевне оставалось осмотреть его только снаружи.

— Матушка, а ты из каких сама будешь, тутошная, что ли? — приблизившись к Ксении Николаевне, спросила ее старушка, пытливо взглядывая из-под кустистых седых бровей.

— Здешняя, Воронцова.

— Батюшки, Михайла Воронцова дочь? Помню его, помню, годков на шесть постарше меня был.

— Нет, я жена его сына Дмитрия.

— Погодь, погодь... Уж не Миколая ли, моего соседа, дочь?

— Его, бабушка. А вы Зинаида Петровна?

— Верно. Зинаида Щебенкова я! Сиротой век доживаю, мир меня содержит, колхоз наш. А твоих сродственников всех поименно могу перечислить, хорошие люди, совестливые! Дмитрия-то, поговаривали, за революцию в городе порешили супостаты... Ох, куда же запропастились мои козочки? Дунька, Дунька!

И старушка поковыляла прочь.

— Мама, ты знаешь ее? — спросила Настя.

— Еще бы... В один день с ее Клавой в церкви венчались. Времени-то сколько утекло, господи!

Избы свекра Ксении Николаевны не было, от нее сохранился один фундамент. Но молодые тополя и совсем юные — сыновья и внуки тех, старых, выросшие около прогнивших корней, обрамляли участок на прежних рубежах, где когда-то жили, вели хозяйство поколение за поколением крестьян Воронцовых.

Ксения Николаевна медленно обошла участок, сломала на память ветку тополя, затем с помощью Насти завязала в носовой платок горсть родной земли, которую намеревалась высыпать у памятника мужу в городке...

Четырехгранный из гранита памятник с высеченной на нем надписью — кому и от кого — возвышался невдалеке от дома, где раньше жили Воронцовы, а теперь в нем размещалось одно из городских учреждений.

На торжество собрались чуть ли не все жители городка, среди которых Ксения Николаевна, Мария и даже Настя узнавали знакомые лица. К семье Воронцова уважительно подходили, здоровались, называли себя. Нашлись соратники отца, его товарищи, а кое-кто приехал по приглашению из Москвы и Калинина, бывшей Твери.

Председатель горсовета держал слово.

— Дмитрий Михайлович Воронцов был в числе тех первых в городе революционеров, кто ценой свободы своей, а Дмитрий Михайлович пять долгих лет отсидел в царской тюрьме, принес в город светлое учение Ленина, создал многочисленную по тем временам подпольную организацию большевиков и наладил выпуск листовок в нашей типографии. Некоторые из листовок как дорогая реликвия хранятся в местном музее. Трагически оборванная жизнь товарища Воронцова продолжается по сей день в наших делах и мыслях.

Ксения Николаевна, повязанная черным кашемировым платком, стояла среди дочерей, чуть побледневшая, веря и не веря тому, что происходило на ее глазах. Памятник ее мужу, который привез ее, молодую жену, из деревни в город, где стал рабочим колодочной фабрики и приобщился к революционной работе. И вот вспоминают его, как жил, как боролся! Громко разносится усиленное микрофоном его позабытое имя... Даже ею уже редко произносимое: Митя, Митя, Дмитрий Михайлович!

«Здравствуй, я пришла к тебе туда, где в последний раз мы видели друг друга! Много лет я живу без тебя на белом свете и вот стою у твоего памятника уже старой женщиной, но ты все равно узнал бы меня, свою родную Ксюшу, как ты величал меня в редких весточках, когда я бедовала в городке «женой каторжника»... Таково было мое тогдашнее прозвище!

Но я терпела и все могла перенести в надежде свидеться с тобой! Ты это хорошо знаешь, Митя. А не стало тебя, и я растерялась... Прости меня, мой родной, мой самый дорогой человек! Не о себе заботилась, о наших с тобой дочерях, чтобы вырастить их, поднять на ноги. По мере своих слабых сил я помогала им, и они выросли одна другой лучше, я думаю, потому, что дочери многое взяли у своего отца, у тебя, Митя!

Если бы тебе было дано хоть минуту, хоть секундочку посмотреть сейчас на них, на свою старшую и младшенькую, — мысленно продолжала свой разговор с мужем Ксения Николаевна, — ты бы ни за что не упрекнул меня, Митя! Я знаю это, сердцем чувствую!..»

Побледневшее лицо Марии было гордо замкнутым, отрешенным. У Насти в глазах переливались слезы. Смутные воспоминания, оживая, тревожили ее...

Заиграл духовой оркестр, к подножию памятника полетели цветы, букеты сирени. Встав на колени, в наступившей тишине положили свои привезенные розы и вдова с дочерьми.

«Прощай, Митя, я будто повидалась с тобой... Я ездила с нашей семьей поклониться родине. Дочерям давно хотелось побывать в деревеньке, где мы родились, работали по крестьянству и где ты высватал меня! Теперь они знают свое родное гнездо. Наша Настя стала писательницей, и ей это, как она говорит, очень пригодится...»

Настя смотрела на памятник отцу, на их бывший дом грустно-задумчивая, слегка удрученная, впервые как бы наяву прикоснувшись здесь и там, в деревеньке, к быстротечной человеческой жизни, ее тленности, думая о том, что ранимо-слабые, но такие удивительно выносливые, все вмещающие в себя человеческие сердца, умирая, оставляют в наследство благословенную любовь к земле всем идущим за ними следом...

Но и, кроме преемственности поколений, было еще одно утешение даровано людям: память народная и остающиеся после человека дела, иногда на много лет переживающие его самого!