Фейсбук 2017

Это из интервью сайту Горький по поводу вышедшей у меня книги. Умные вопросы задавал Николай Никифоров . Полностью интервью можно прочесть здесь https://gorky.media/.../retsenziya-na-perevorot-horoshij.../

А книга продается на специальном сайте Сеанса http://shop.seance.ru/ и в магазине "Порядок слов", который есть в Москве и в Петербурге. В Москве магазин находится в Электротеатре, на Тверской, 23. Там 22 февраля, в 19-30 пройдет презентация книги, и ее можно будет купить. Приходите!

Министр культуры Мединский останется доктором наук. Диссертационный совет МГУ не будет рассматривать его диссертацию. Такое решение, пояснил декан исторического факультета МГУ Иван Тучков, принято из-за того, что подозрений в плагиате научной работы Мединского нет, - сообщает Медуза.

https://meduza.io/news/2017/02/07/dissovet-mgu-otkazalsya-rassmatrivat-dissertatsiyu-medinskogo-po-suschestvu?utm_source=website&utm_medium=

Подозрений в плагиате и в самом деле нет, никто Мединского в этом не обвинял, его уличили в безграмотности - катастрофической и анекдотической, но она, как решил диссертационный совет МГУ, вполне гармонирует с докторской степенью. Тут дело не только в том, что прачечная занята деятельностью, полезной для власти, и зачем ей рубить сук, на котором. Тут дело, прежде всего, в том, что безграмотность не грех, а надежда и опора. Невежество по-прежнему - мощная скрепа, важнейший символический капитал, основа номенклатурной солидарности.

Этот текст был в "Русской жизни", он мне кажется удачным, но в книге, сейчас вышедшей, его нет - она о другом. Я включу его во вторую книгу, которую сейчас заканчиваю. И пусть встанет здесь. Сегодня для этого есть повод.

День рождения

5 февраля, четверг. В четверг к половине десятого я отправился на день рождения Антона в ресторан ХЛАМ (художники – литераторы – артисты – музыканты), где за остаток вечера перебывало человек шестьсот. Помимо тех, кто вынесен в название, там были журналисты, продюсеры, модельеры, телезвезды, жены миллиардеров, трансвеститы, послы - все, как в европах: шумно, ярко, бессмысленно, мило. Но при чем здесь я? Я уж лет десять как не хожу в такие собрания, зачем же сейчас явился? У меня нет ни желания, ни интереса, ни надобности бывать на публике, нет, наконец, полагающейся случаю одежды. Рубашка навыпуск, чтобы скрыть живот, это совсем не тот наряд, в котором блистают в свете. Что мне делать в этой куче селебритиз? Можно, конечно, пробраться в угол и с великолепным презрением наблюдать за окружающими, но роль усталого скептика в модной тусовке вообще-то чрезвычайно глупа. Общество трезвости это какая-то чепуха, - говорил Толстой. Если общество, надо пить, если трезвость, зачем собираться компанией? Так и здесь. Если презираешь свет, сиди дома, если пришел, то изволь соответствовать, будь добр расслабляться. Но расслабляться нет никаких сил. И к чему я тут? – чушь какая-то.

6 февраля, пятница. В пятницу - кончен пир, умолкли хоры - я с чувством исполненного долга предавался безделию и собирался писать письмо Т., но текст не шел. Меня занимала одна и та же неотвязная мысль: я должен кого-то поздравить с днем рождения. Кого? Антон вчера был поздравлен, это-то я твердо помнил. В феврале родилась еще Вера Т-ая, но она мне уже звонила, приглашала на свой полтинник 15-ого, значит, ее поздравлять рано, это будем делать через неделю. А сейчас кто? Несчастный склеротик, я мучительно забываю все на свете. Кого поздравлять? Каждый час этот дурацкий вопрос приходил мне в голову. В какой-то момент я решил с собою тихо поговорить: нет такого человека, которого мне надо поздравлять, нет этого императива. Чтобы не забыть, запишем всех на бумажке. Ар. – мартовский, Т. - майская, Д. - июньская, Никола - тоже, М. – через день после него, мачеха моя – сентябрьская, отец родился в ноябре, Ан. – тем же месяцем, предыдущим числом. Остальные спокойно обойдутся без моего поздравления. О-бой-дут-ся. Я свободен и могу думать про реализм, о котором вызвался сочинять письмо Т. Но реализм ретировался, голова была полна одним: необходимостью кого-то поздравить. Тьфу.

В конце концов, вспомнилась моя давняя приятельница Е-ова, похожая на лань, с лицом Одри Хэпберн, в белых носочках и замшевых туфельках, в плиссированной юбке колоколом, с широким поясом, туго схватывающим ее самую узкую в мире талию. Е-ова-лань со своим колоколом встала передо мной как живая. Зачем? Она, действительно, родилась в начале февраля, в один день с бабушкой, это я помню, потому что каждый год, ерзая, высиживал положенные часы в кругу семьи, чтобы потом лететь к Е-овой. Но зачем мне сейчас ей звонить? И кому звонить, главное? Е-ова была сильно меня старше. По моим подсчетам лани должно быть 63 года. Жива ли она? И жива ли ее талия? Вряд ли. Очень мутный день пятницы закончился таким же мутным сном - тяжелым, болезненным.

7 февраля, суббота. В субботу не было ничего, пустота.

8 февраля, воскресенье. А в воскресенье я собрался к отцу – к ним с мачехой без специального повода, просто так пришла их дочь с мужем-канадцем, словно из воздуха образовался мой единокровный брат. Вышел семейный вечер, и отец предался воспоминаниям; заговорил о бабушке, я заметил, что она умерла молодой, теперь я это понимаю, раньше она мне казалась древней старухой. Сколько ей было лет? - спросила мачеха. - Это легко подсчитать. Она умерла в 1981, а была девя… Девятого года, - вскричал я. - И сейчас девятый год. У нее ведь в начале февраля был день рождения? - Шестого февраля - подтвердил отец.

То бишь, в пятницу. В пятницу бабушке исполнилось сто лет.

В отличие от Е-овой, что называется, очень миленькой, бабушка была настоящей красавицей, но это я знаю только по фотографиям. С детства она усвоила расхожие дворянские добродетели: бегло играла на фортепьянах, изрядно живописала маслом – ужасающие натюрморты с селедкой и бликующим бутылочным стеклом - и даже сочиняла стихи: «В этой сутолоке дней, в этой жизни суматохе как-то стало мне трудней отвечать на ваши вздохи». Сутолока дней победила вздохи, в бабушке была удивительная воля к жизни; несмотря на происхождение (или благодаря ему?), она стремилась вписаться в новый мир и вписалась в него: стала деканом ГИТИСа, дружила с селебритиз, жизнь удалась. Я помню ее светской советской гранд-дамой, непременно за столом и среди гостей. И хрустенье салфеток, и приправ острота, и вино всех расцветок, и всех водок сорта. Степенная номенклатурная вакханалия, воспетая Пастернаком. И под говор стоустый люстра топит в лучах плечи, спины и бюсты, и сережки в ушах.

Казалось, она не бывает одна, я не мог представить ее читающей. Всегда в движении, она была окружена шуршащими креп-жоржетовыми подругами, которые оставляли на моих щеках жирные равнодушные следы помады. Боже, как я это ненавидел. В тринадцать лет она взяла меня на море, там была шумная компания, какой-то модный художник и его блондинка с большим подвижным крупом. Бабушка перед летом долго сидела на диете, сделала подтяжку, диковинную по тем временам, и в 62 вновь расцвела. Я выглядел старше своих лет, это было некстати. «Ты будешь называть меня тетей», - решила она, и возражения не принимались. Но когда в моей жизни возникла Е-ова, бабушка была уже другой: круг ее знаменитостей поредел, а память ослабла, она записывала на отрывном календаре их дни рождения, но это не помогало: за хорошо сервированным столом было все больше пустых стульев. Пережив два инсульта, она растолстела, облысела и окончательно превратилась в московскую барыню, жесткую и жалкую. Когда я, полный мыслей о Е-овой, подходил, наконец, к ней прощаться, на меня с укоризной глядел печальный плешивый бегемот.

После ее смерти я перетащил к себе фамильное бюро, из которого вывалилась целая коллекция очков, битых, без одного стекла, со сломанной дужкой, все они аккуратно собранные лежали по ящикам. Очки оказались сплошь дальнозоркие; бабушка их не выкидывала, боясь, что останется без книг, без чтения. При ее жизни я ничего этого не знал, не ведал. Смотрел прямо, а видел сбоку. Боковым зрением мы отмечаем чужую боль и охваченные мимолетным сочувствием бежим прочь. Прочь, прочь от бабушки, быстрее к Е-овой – там сутолока дней, там жизни суматоха. Там вздохи. «Сашенька, вы чудесно танцуете вальс. Давайте танцевать вальс». Лань, сущая лань, самая тонкая в мире талия. И плывет, плывет на меня ее юбка-колокол.

Но 6 февраля 2009 года я общался не с Е-овой. 6 февраля 2009 года я общался с тем светом, да-да, прямо по Козьме Пруткову – верные вести оттудова получила сама графиня Блудова. Да только ничего не поняла.

Бедная, бедная бабушка. Она все тщательно продумала, все гениально обставила, сначала в виде пролога сочинила раут у Антона: гляди, внук, как надо меня праздновать. Потом сигналила весь свой красный день, стучала, кричала, заставила меня в память о ней записывать дни рождения на бумажке, наконец, плюнула и, презрев девичью гордость, наслала на меня, такого дурака, Е-ову-разлучницу, отчаянно била в ее юбку-колокол, и все впустую. Я ничего не услышал. Я все пропустил. Наверное, так и должно проходить это общение. Оно осознается лишь тогда, когда его нет и не будет.

Боком коснулась, отошла прочь.

Февраль 2009

Приятеля моего на днях спросили, куда он едет. В Петербург по частному, но важному делу, - ответил приятель. "Но" тут лишнее, не нужно никакого "но". Только частные дела и бывают важными, остальное - иллюзия. Чем дольше живу, тем больше в этом убеждаюсь, отсюда мое равнодушие к политике, кто там, где и про что у них правит, - какая разница. Пусть, как говорится, правит хоть лошадь. Но... Все-таки "но" есть.Толпа вошла, толпа вломилась в святилище души твоей, и что прикажете делать? Приходится через силу следить за политиками, чтобы не науськивали толпу вломиться. Пусть защищают тех же людей по отдельности - как частных лиц, а всем вместе как толпе ставят преграды. Других задач у политиков, в сущности, нет.

"Смерть Прокриды" Пьеро ди Козимо, самая любимая моя картина на свете. Ничего прекраснее не знаю. Вспомнилась опять сегодня.

Мы с Николой каждый день проделываем свои 16 километров, 8 из Хуахина до горы с золотым Буддой и 8 обратно, вдоль океана по твердому песку ногами в воде - счастье. Над золотым Буддой есть китайский храм, а под Буддой ресторан, где мы обедаем, между Буддой и храмом живут обезьяны, сегодня одна из них, проголодавшись, пришла в ресторан, подошла к нашему столику, ближайшему ко входу, села, чтобы осмотреться, и, быстро оценив всю диспозицию, поняв, что обед наш уже закончен, что остались одни сладкие объедки, что мы люди мирные, скандалить, звать официантов и выставлять ее вон не будем, прыгнула на стол, как-то очень уверенно, по-хозяйски села и стала пировать из всех тарелок сразу. Был смех, буфф и водевиль, но в снимке, который удалось сделать, их нет и следа, тут тоска великая, неизъяснимая, как в "Смерти Прокриды" Пьеро ди Козимо. Откуда она взялась и что значит, не спрашивайте, не знаю.

P.S. Прекрасный этот снимок сделал Игорь Мягков (сердечное спасибо ему) - он в тот день путешествовал до горы с нами. В коменты пришел Андрей Амлинский (ему отдельная благодарность) и поставил прекраснейшую "Обезьяну" Ходасевича, которую я забыл, а она на редкость соединяется с обезьяной, запечатленной на фотографии, - к тому же Никола мне сказал, что в момент, когда его снимали, он как раз вспоминал это стихотворение.

Была жара. Леса горели. Нудно

Тянулось время. На соседней даче

Кричал петух. Я вышел за калитку.

Там, прислонясь к забору, на скамейке

Дремал бродячий серб, худой и черный.

Серебряный тяжелый крест висел

На груди полуголой. Капли пота

По ней катились. Выше, на заборе,

Сидела обезьяна в красной юбке

И пыльные листы сирени

Жевала жадно. Кожаный ошейник,

Оттянутый назад тяжелой цепью,

Давил ей горло. Серб, меня заслышав,

Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я

Воды ему. Но, чуть ее пригубив,-

Не холодна ли,- блюдце на скамейку

Поставил он, и тотчас обезьяна,

Макая пальцы в воду, ухватила

Двумя руками блюдце.

Она пила, на четвереньках стоя,

Локтями опираясь на скамью.

Досок почти касался подбородок,

Над теменем лысеющим спина

Высоко выгибалась. Так, должно быть,

Стоял когда-то Дарий, припадая

К дорожной луже, в день, когда бежал он

Пред мощною фалангой Александра.

Всю воду выпив, обезьяна блюдце

Долой смахнула со скамьи, привстала

И - этот миг забуду ли когда? -

Мне черную, мозолистую руку,

Еще прохладную от влаги, протянула...

Я руки жал красавицам, поэтам,

Вождям народа - ни одна рука

Такого благородства очертаний

Не заключала! Ни одна рука

Моей руки так братски не коснулась!

И, видит Бог, никто в мои глаза

Не заглянул так мудро и глубоко,

Воистину - до дна души моей.

Глубокой древности сладчайшие преданья

Тот нищий зверь мне в сердце оживил,

И в этот миг мне жизнь явилась полной,

И мнилось - хор светил и волн морских,

Ветров и сфер мне музыкой органной

Ворвался в уши, загремел, как прежде,

В иные, незапамятные дни.

И серб ушел, постукивая в бубен.

Присев ему на левое плечо,

Покачивалась мерно обезьяна,

Как на слоне индийский магараджа.

Огромное малиновое солнце,

Лишенное лучей,

В опаловом дыму висело. Изливался

Безгромный зной на чахлую пшеницу.

В тот день была объявлена война.

И в тот же день было написано такое:

Я не считаю, что Ленинград надо было сдавать немцу, вот совсем так не считаю, но человек имеет право задаваться любым вопросом, пусть самым безосновательным и глупым. Все можно ставить под сомнение - и победу в Великой Отечественной войне, и Холокост, и незыблемые демократические ценности. Ум начинается с сомнения, иногда на нем и заканчивается, но это уже другая печаль. Cogito ergo sum. Я мыслю, значит существую. Я сомневаюсь, значит мыслю. Сомнение - такое же свойство организма, как поглощение пищи или мочеиспускание, и думская борьба с Декартом (а заодно и с физиологией) столь же преступна, сколь идиотична.

"Слон", став Republic, тут очень интересно выступил, побеседовав с Евгением Анисимовым о реформах Петра. Евгений Анисимов - прекрасный историк, реформы Петра гораздо поучительнее того, о чем сейчас пишут газеты, и вообще с умным человеком и поговорить любопытно, прочесть целиком беседу можно здесь - https://republic.ru/posts/78754

Вот для затравки:

"Петр был тиран, причем надо отдать ему должное: он был очень цельной натурой со своей концепцией создания прагматического рационального управления, регулярного, как он его называл. Он видел, что европейские народы достигли своих успехов благодаря определенной системе, и пытался в Россию привести эту систему, хотя и перевернув ее с головы на ноги. Западная система строилась на нескольких вертикальных слоях: король – абсолютный монарх, дальше идет система парламентская, дальше система бюрократическая и внизу – система самоуправления городов. Петр выбросил оттуда полностью две вещи – парламентаризм и самоуправление, и пытался создать бюрократическую монархию. В общем, он успешно ее создал: после него у власти оказывались ничтожества, малообразованные женщины, дети, но машина работала. Бюрократия в России, посаженная как травка, вдруг разрослась в гигантское поле, которое подавило все остальное, и она до сих пор, эта машина, существует".

Или вот такое, что не ожидаешь увидеть в либеральном издании:

"Петр создал такое государство, которое существовало в силу собственной инерции, и было не так важно, кто его возглавляет. Толчок, который он дал в результате своих реформ, инерционно действовал. Пришедшие позже к власти Анны Иоанновны и прочие действовали в его тренде, потому что он вытоптал поляну и проложил одну дорогу, по которой мы идем до сих пор, – и в имперской внешней политике, и в самодержавии внутри. Я вообще считаю, что последние 25 лет – это искажение русского пространства, а вот с 2014 года все встало на свои места – власть и народ объединились, потому что Россия должна прирастать. Крым вернул Россию в прежний тренд развития империи, какой она была с Петра. И получилась гармония".

В Хуахине, где я сейчас, песок вдоль океана на многие прогулочные километры и лошади, и обезьяны, и цапли, и собаки, бегущие вдоль, свернувшиеся клубком, и щербатая тропическая зелень с редкими пунцовыми прыщами цветов, и убогий многоэтажный модернизм, и традиционный тайский срач, и посреди него птицы небесные, не сеют, не жнут, не собирают в житницы, но Господь кормит их, а они танцуют Матисса.

Глеб Морев , которого я от души поздравляю, написал и опубликовал книжку "Диссиденты" и дал по случаю ее выхода интервью "Снобу". https://snob.ru/selected/entry/119727 В нем много разного интересного, рекомендую прочесть целиком, есть там и такой зажигательный кусок:

"Путина волнует только политика, все остальное — постольку, поскольку оно может способствовать доминантной цели — стабилизации и сохранению режима личной власти (он же контроль денежных потоков). А что при этом на поверхность общественной жизни поднимаются какие-то глубоко маргинальные, по сути фриковые явления — в самом широком смысле, — побочный эффект усилий по достижению этой самой цели. Важно понимать, что при всем разнообразии и богатстве русской культуры ее мейнстрим был и остается «либеральным» (во избежание терминологических споров давайте сразу договоримся, что под «либералами» мы для простоты имеем в виду сторонников западной модели развития). Начиная с Петра Великого, этот мейнстрим ориентирован на западные ценности и практики. Любые отклонения от него — скажем, у Пушкина, Достоевского и Розанова или Блока, Солженицына и даже Бродского — оборачивались для их авторов весьма чувствительными последствиями, на нивелирование которых уходили десятилетия. Стихи Жуковского и Пушкина, прославляющие усмирение Польши, тут же получили от их друга Вяземского имя «шинельных» и, среди прочего, для двух поколений русских читателей испортили репутацию нашего первого поэта. Мудрый Бродский уже даже не пытался публиковать «На независимость Украины», прекрасно представляя себе последствия.

Другое дело, что потом приходит либеральный филолог или историк — и все эти «отклонения» спокойно апроприируются мейнстримом: их описывают, комментируют, каталогизируют и ставят на полку. Как это случилось со всеми перечисленными. Ведь историю русской культуры писали, пишут и будут писать либералы — это тоже немаловажное обстоятельство. Русский культурный канон, иерархия имен, образцы историко-культурных описаний — все это задано либералами, от Белинского до Лотмана. Их нынешние противники — не хочется называть их хорошим словом «патриоты» — в силу чудовищно низкого культурного и профессионального уровня не могут предоставить никакой альтернативы мейнстриму. Все, на что они способны, — это носиться, скажем, с Есениным (которого вместо большого поэта они представляют рязанским пареньком, умученным евреями из ОГПУ) и с ужасом отрицать его гомосексуальную связь с Клюевым.

Но мы отвлеклись. Вообще, вся российская маргинальная культура имеет негативную идентичность — она определяет себя через отрицание культуры либеральной. Несмотря на то что сегодня в распоряжение этих маргиналов отданы «все радиостанции Советского Союза», никакая широта распространения сигнала не способна легитимировать взгляды и представления изоляционистов и антизападников о стране и мире. Для любого культурно вменяемого русского памятник Ивану Грозному останется памятником безумному персонажу с картины Репина «Иван Грозный убивает своего сына», а не «собирателю земель русских». Балет Чайковского «Щелкунчик» — классическим элементом милой рождественской традиции, а не примером оккультизма, как видится какому-то полоумному попу из Новосибирска.

Когда необходимость поддерживать режим личной власти с помощью тотальной дезориентации общества отпадет, все моментально вернется на круги своя. Репин с его картиной останется в учебниках, Солженицын в школьной программе, «Щелкунчик» в театральной, памятники Грозному, Сталину, да и Ленину, снесут, а газета «Завтра» из студии телеканала «Россия-1» вернется на свое место на пыльном лотке при входе в метрополитен".

Хорошая моя приятельница, живущая в Варшаве, кинула сейчас в личку такую записку:

"Александр, Вы это видели? Наверняка нет. http://www.moskwa.msz.gov.pl/.../oswiadczenie_ambasady_rp...

Oświadczenie Ambasady RP w Moskwie

W związku z wyemitowanym w dniu 11 stycznia br. przez stację Rossija24 reportażem pt. „Учебники польского языка оказались пособиями по гомосексуализму”, Ambasada RP w Moskwie oświadcza:

moskwa.msz.gov.pl

Это заявление нашего посольства в Москве. Сейчас перевод Вам сброшу.

17 января 2017

Заявление посольства РП в Москве

В связи с вышедшим в эфир 11 января этого года на канале Россия24 репортажем под названием "Учебники польского языка оказались пособиями по гомосексуализму" Посольство РП в Москве заявляет:

1. Учебник "Прогулки по современной польской литературе" – о котором говорится в репортаже – является научным изданием, сборником статей, касающихся разных явлений и направлений, которые появились в польской литературе. Учитывая исключительно аналитический характер содержания учебника, он предназначен, в первую очередь, академическим кругам.

2. Раздел, озаглавленный "Польская гомосексуальная проза после 1989 года"- так же, как и остальные разделы – является текстом, анализирующим определенное явление с научной точки зрения. Статья имеет нейтральный характер и не содержит контента вульгарного и неприличного, и вообще не имеет отношения к сексуальному поведению.

3. В репортаже содержится ложная информация – якобы в учебнике "Прогулки по современной польской литературе" обнаружилось стихотворение Виславы Шимборской "Первая фотография Гитлера". Во-первых, этого стихотворения в вышепоименованном издании нет. Во-вторых, "Первая фотография Гитлера" – это пример антифашистского произведения, в котором автор использует свойственные ей стилистические приемы – иронию и парадокс.

В связи с вышесказанным Посольство РП в Москве хотело бы выразить удивление и сожаление тем фактом, что объектом обвинения в некоем "восхвалении" Адольфа Гитлера стала выдающаяся польская писательница, лауреат Нобелевской премии. Глубокое разочарование пробуждает тот факт, что в российских СМИ пользующееся мировым признанием творчество Виславы Шимборской стало предметом некомпетентных комментариев и необоснованных нападок. Кроме того, мы хотели бы подчеркнуть, что информация, представленная в репортаже России24, является недобросовестной, а утверждения, что учебник представляет собой пропаганду гомосексуализма и порнографии, абсолютно безосновательны".

Что тут скажешь? Они и с Польшей борются, и с гомосексуализмом, с учебником языка как иностранным агентом. Лет пять назад наверху дали сигнал, и внизу все закрутилось с бешеной скоростью, давно набирая обороты сумасшедшего дома. Сейчас пришло время другого сигнала, кругом твердят: "Трамп! Трамп! Трамп!", но во рту сладко не становится. Трамп, каким бы он ни был правым, консервативным и эксцентричным, живет в Америке ХХI века и другого света для себя не мыслит. А наши податели сигналов изображают, что вокруг них Москва ХVI столетия, с банковскими карточками, конечно, но и с душевными скрепами: wellcome! Откуда тогда взяться Рейкьявику? Общего пространства для переговоров недостаточно, нужно еще общее время.

Наступило Крещение Господне.

Явился еси днесь вселенней, и свет Твой, Господи, знаменася на нас, в разуме поющих Тя: пришел еси и явился еси, свет неприступный.

Свет - главное в "Таинстве Крещения" Джузеппе Марии Креспи, болонца 17-18 века, бесконечно мною любимого, самого экстравагантного художника в мировой живописи, мне кажется. Но какой это свет - житейский, земной или божественный, неприступный? Оба, я думаю. Это как две руки у прекрасной аристократической матери (или крестной?), одна - обнаженная, с засученным рукавом, трудовая, другая - в покое, в "до самого локтя перчатке", белой и складчатой. Одна - про власть и работу, другая - про покой и складки рефлексии. Обе необходимы, всегда вместе, как Марфа и Мария. И свет неприступный на земле иначе не видится. По-моему.

Всех с праздником!

Павленского сегодня оплевывают те же люди, которые его вчера облизывали. C той же страстью и выпуская при этом сопоставимый объем слюны. Take it easy. Ни подожженная дверь Лубянки, ни прибитая к брусчатке мошонка, ни зашитый рот не были откровением, называть Павленского великим художником - ни в какие ворота, но и называть его преступником, прочитав статью в газете и выслушав мнения уважаемых людей, - такая же дикость. Презумпция невиновности действует и в жизни, и в искусстве - тяжкое бремя гения или преступления так просто не взваливают, оно требует доказательств. Но московская интеллигенция, как и тридцать лет назад, это вытаращенные глаза и высунутые языки. Есть в этой жизни что-то постоянное.

Трамп первым делом встретится с Путиным в Рейкьявике - как Рейган с Горбачевым тридцать лет назад. И обсуждать будут все те же ядерные вооружения. Один раз как трагедия, другой раз как фарс. Но тогда трагедии не было - была весна надежд наших. По второму кругу пошла весна - колом, соколом, мелкими пташечками.

Апдейт. Пишут, что советники Трампа опровергли встречу. Весну опровергли, креста на них нет.

Странные бывают сближения. Ровно год спустя, день в день, не помня ни про какой Mirabile futurum, я написал встречный текст на ту же тему.

К прекрасным созданиям, родившимся в 90-ые, никаких претензий у меня нет. Пусть думают про советскую власть все, что им угодно. Хотят видеть в ней "Летучую мышь", праздничный фейерверк, нескудеющий оливье, пусть видят. Это только проблема знаний, ну и каких-то умственных способностей, элементарных, впрочем, - не дал их Господь, как за то судить? А вот ностальгирующие старперы, коммунизм пережившие, куда дели, где похоронили свои воспоминания?

В юности у меня был приятель, который подолгу жил в Доме творчества, убогом, по нынешним понятиям, но сосны, Комарово, ветер с моря, я часто к нему ездил, утром мы шли завтракать, а над входом в столовую висела перетяжка: "Мир без войн и разрухи - вот идеал социализма" И подпись: Л.И. Брежнев. Тут как раз началась чехарда, Брежнев умер, но не пропадать же добру, жаль перетяжку, подпись замазали и сверху начертали: Ю.В. Андропов. Вскоре Андропов умер, и на перетяжке образовался К.У. Черненко. Потом, понятное дело, возник М.С. Горбачев: цитата, как красное знамя, переходила от вождя к вождю. Но все уже пахло весною, впору было жадно дышать и даже двигаться, и какой-то остроумец, входя в столовую, громко и свободолюбиво произнес: "Мир без воспоминаний - вот идеал социализма". Тридцать лет с тех пор прошло. Мир без воспоминаний рулит, как прежде.

А вот про "Войну и мир" Бондарчука из статьи, написанной мною для "Русского телеграфа" в 1998 году.

Бондарчука нынче принято мерсикать как символ кинематографа, который мы потеряли, но перед Львом Толстым это делать совестно. В фильме получились батальные сцены (народ красиво бегает врассыпную), да, пожалуй, мебель - павловская, александровская, любовно собранная по мосфильмовским складам и смело вывезенная из Архангельского и Кускова. Статуарная Элен Безухова в исполнении Скобцевой вышла бодрой, пусть и оплывшей, старушкой, Амалией Карловной, Гороховая, третий двор направо, будет вывеска "Шляпы". Долохов-Ефремов - водитель-дальнобойщик, тоже оплывший, но ничуть не бодрый, с тоской в глазах, потому что уже несколько дней крепится перед ответственной дорогой.

Элен и Долохов - это главное для экранизации, претендующей на аутентичность. Не в том смысле, что они главные герои; герои они, как известно, второстепенные, а в том смысле, что второстепенное становится главным, коли речь идет об амбициозной реконструкции. Таковы правила игры. Это Пьер, Андрей, Наташа, даже княжна Марья могут быть какими угодно, на то вольная режиссерская воля, тут трактовка, концепция и проч. важный вздор оправдан по определению, но Долохов и Элен - общие места эпохи - неизменяемы, как мебель. Они и есть время и место действия. Проблема всех реконструкций всегда в одном: сто пятьдесят минувших лет подвластны только гению, да и то с оговорками, их не жук чихнул.

Бондарчук не гений и волей-неволей снимает другое время с другим действием, то, что еще можно поймать в начале шестидесятых и что уже смотрится доступно ностальгически как полу-музей, полу-мираж - свою Элен и своего Долохова, уходящую мещанско-пролетарскую, слободскую прелесть, наконец-то чисто отмытую, но за какие-то грехи костюмированную и сосланную на полтора века назад. Четырехсерийная картина "Война и мир", конечно же, не дворянский, не московско-петербургский, а советский номенклатурный эпос - Толстой как пра-Шолохов.

Не послал Господь тогда Звягинцеву "Оскара", он бы чуть-чуть продлил жизнь его фильму. А так два года прошло, и никто не помнит ничего: "Левиафан"? - какой такой "Левиафан"? Все-таки в искусстве должно быть искусство, а общественно-важные события пусть отражаются в газете, этот волшебный фонарь для того и придуман.

детства помните сочельник,

Этот детский день из дней?

Пахнет смолкой свежий ельник

Из незапертых сеней.

Все звонят из лавок люди,

Нянька ходит часто вниз,

А на кухне в плоском блюде

Разварной миндальный рис.

Солнце яблоком сгорает

За узором льдистых лап.

Мама вещи прибирает

Да скрипит заветный шкап.

В зале все необычайно,

Не пускают никого,

Ах, условленная тайна!

Все — известно, все ново!

Тянет новая матроска,

Морщит в плечиках она.

В двери светлая полоска

Так заманчиво видна!

В парафиновом сияньи

Скоро ль распахнется дверь?

Это сладость ожиданья

Не прошла еще теперь.

Позабыты все заботы,

Ссоры, крики, слезы, лень.

Завтра, может, снова счеты,

А сейчас — прощеный день.

Свечи с треском светят, ярки,

От орехов желтый свет.

Загадаешь все подарки,

А загаданных и нет.

Ждал я пестрой карусели,

А достался мне гусар,

Ждал я пушки две недели -

Вышел дедка, мил и стар.

Только Оля угадала

(Подглядела ли, во сне ль

Увидала), но желала

И достала колыбель.

Все довольны, старый, малый,

Поцелуи, радость, смех.

И дрожит на ленте алой

Позолоченный орех.

Не ушли минуты эти,

Только спрятаны в комод.

Люди все бывают дети

Хоть однажды в долгий год.

Незаслуженного дара

Ждем у запертых дверей:

Неизвестного гусара

И зеленых егерей.

Иглы мелкой ели колки,

Сумрак голубой глубок,

Прилетит ли к нашей елке

Белокрылый голубок?

Не видна еще ребенку

Разукрашенная ель,

Только луч желто и тонко

Пробивается сквозь щель.

Боже, Боже, на дороге

Был смиренный Твой вертеп,

Знал Ты скорбные тревоги

И узнал слезовый хлеб.

Но ведет святая дрема

Ворожейных королей.

Кто лишен семьи и дома,

Божья Мама, пожалей!

Это "Елка" Кузмина, ровно сто лет назад написана. Было в 1917 году что-то хорошее. Не ушли минуты эти, только спрятаны в комод. С наступающим сочельником!

Ездили сегодня с другом Ипполитовым в Ясную поляну. В музей не попали, все билеты проданы, народ с похмелья двинулся 3 января в гости к любимому Льву Николаевичу, толпится в доме. А мы погуляли по бескрайнему малолюдному парку, там огромные двухсотлетние деревья, там рай: березовая аллея, липовые аллеи, в конце одной из них - гроб качается хрустальный на цепях между столбов, не видать ничьих следов вкруг того пустого места. На краю рая могила. Ясная поляна навсегда про уход, про побег, про вон из рая. Про "я теперь живу не там". А где? Везде.

И в той же советской поликлинике, в стенгазете, в заметке про венерические болезни пронзительный Тютчев:

О как убийственно мы любим,

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей.

А на следующий год был в Вене:

31 вечером сходил-таки на "Летучую мышь" в Оперу. Мышь была прекрасна. Купил у спекулянта билеты и сидел в пятом ряду партера в свитере и вельветовых штанах посреди господ в смокингах и голых дам в бриллиантах, чувствуя себя совершеннейшим Пусси Райотом. Из Оперы побежал на ужин к замечательной венской пианистке, где, чтобы не пропустить полночь, включили радио, по которому ровно в 12 зазвучал тот же Штраус. Само собой, о Штраусе и говорили; пианистка, комментируя сказанное, играла его вальсы, словом, Франц-Иосиф и Сиси распахнули свой самый благоустроенный, свой пленительный, свой мертвый и бравурный мир для понаехавших из России, где все по-прежнему живет и тяжело, трагически, неопрятно дышит.

Главный русский вопрос все-таки не "Что делать?" или "Кто виноват?", а "Мусик, готов ли гусик?"