Филолог

Глава 3

— Тебя как зовут?

— Верис.

— А меня — Стан. Вернее, когда-то звали Станом. Давно.

— И сколько времени ты тут сидишь?

— Нисколько. Меня здесь нет, это мнемокопия. Но жду я уже больше четырех тысяч лет. И за такой срок — ни одного человека! Вообще ни одного ни на одном из порталов.

— Так это ты сделал, что на Землю не попасть?

— Почему не попасть? На Землю ведут двадцать туннелей, и намертво блокирован только один — из Центра. В Центре слишком много людей без толку бродит, поэтому не исключена вероятность, что кто-то вопрется сюда случайно. А остальные девятнадцать каналов задействованы. Если хочешь, поговорим и проходи.

— Я уже пытался пройти через этот канал, но ничего не получилось.

Пытаться — пытать себя, то есть предпринимать действия, заведомо обреченные на неудачу. Удачное действие пыткой не назовут. Если получилось, то стало получше, при чем здесь пытка? Так что фраза: «Пытался, но не получилось» — по сути дела тавтология. Подобное часто бывает: сам скажешь и сам же себя поправляешь.

— Ты, наверное, из Центра хотел пройти, со мной не поговорив, поэтому проход и не открылся. Дело в том, что я вмонтирован в Службу спасения и могу блокировать некоторые неразумные приказы.

— И что неразумного в том, что человек хочет попасть на Землю?

— Опасно.

Верис фыркнул, скорей пренебрежительно, чем от смеха.

— Какая опасность может угрожать человеку в наше время?

— Вот об этом и поговорим.

Обычно люди, имея дело с программой, получают информацию блоком, не желая тратить время на выслушивание слов, но Верис уселся напротив Стана и ожидающе посмотрел ему в глаза. Слово есть слово, даже если его хочет сказать программа.

— Что ты знаешь о Земле?

— Почти ничего. Я знаю, что там можно отключить собственную систему безопасности.

— Ты собираешься покончить с собой?

— Нет. Я хочу избавиться от насильственной заботы обо мне.

Забота — беспокойное хлопотное попечение. На чью долю выпадает больше беспокойства — того, кто заботится, или о ком? И чью жизнь стремятся прихлопнуть хлопоты?

— Тогда дам тебе совет: как только избавишься от системы безопасности, возвращайся сюда, выбирай один из тихих миров и живи там. На Земле тебя тотчас убьют, разве что за четыре тысячи лет там все радикально изменилось.

— Как убьют?.. — пробормотал Верис.

— Больно. И за дело. Если угодно, могу рассказать о причинах такого отношения.

Угодно — удобно, приятно, полезно. Верису было угодно знать, но он промолчал, потому что Стан уже начал рассказывать.

— Первый внепространственный канал был пробит с Земли сюда просто потому, что здесь уже имелась земная станция. Земля в ту пору была сильно перенаселена, а ее природные ресурсы истощены. Проблемы перенаселения этот канал не решил, а вот промышленность начала с Земли уходить. По мере того как появлялись новые галактические пути, земные проблемы оказывались решенными. Ускорило дело создание Транспортного центра, когда перед человечеством открылась вся вселенная. В результате на Земле остались только люди, приверженные патриархальному укладу. Они не признавали никаких новшеств и постепенно деградировали, как деградирует всякая переставшая развиваться система. — Стан замолчал и вопросительно уставился на Вериса.

— Мне надо задать вопрос? — догадался Верис. — Но я и без того знаю, что человечество во вселенной тоже остановилось в развитии и деградирует. Не надо мне этого говорить.

— Вот и замечательно. Вернее, плохо, раз за эти тысячелетия ничего не изменилось. Но в любом случае деградация человека во вселенной идет медленнее, чем на Земле. Земляне не пользовались внепространственными каналами и постепенно забыли о них. Промышленность с Земли ушла, сельское хозяйство пришло в упадок. Ты хоть знаешь, что такое сельское хозяйство?

— Я филолог! — оскорбился Верис. — Хозяйство — домостройство, а также все, потребное для этого. Сельский — приспособленный для постоянной жизни, оседлый, не огороженный стеной, не городской. Таким образом, сельское хозяйство — это отдельно стоящий дом со всем необходимым для проживания.

— Пусть будет так, — Стан чуть заметно усмехнулся. — Ты филолог, тебе видней. Так вот, все необходимое для жизни пришло у них в упадок. Народ-то заново размножился, а планета истощена, поэтому заново цивилизация развиться не может. А вот среди новой генерации космических жителей появились такие, что начали развлекаться на Земле. У космического гулены система собственной безопасности, и земляне для него вроде букашек. По сравнению с ними он всемогущ. Такой балбес проходит по земле страшнее, чем цунами и торнадо. Даже когда он не убивает людей напрямую, жить после его игр становится невозможно. И, главное, ему ничего не втолковать. Внутри своей программы он привык громить и уничтожать страны и народы, и здесь делает то же самое. На иных планетах его осаживают программы безопасности окружающих людей, а Земля перед ним беззащитна.

— Но ведь можно распространить действие службы спасения и на жителей Земли

— Это было бы еще хуже. Неуязвимый дикарь, вернее, несколько миллиардов дикарей, скученных на одной планете. Единственное, что мы могли сделать — закрыть Землю для посещения дикарями из остальной вселенной.

— Мы — это кто?

— Ты ведь не думаешь, что я сделал это один? Нас было полсотни человек, последних программистов, которые реально могли вносить изменения в работу службы безопасности.

— Почему вы говорите о себе в прошедшем времени? Вы же бессмертны!

— Абсолютного бессмертия не существует, а четыре тысячи лет — изрядный срок. Вот тебе — сколько лет?

— Семнадцать, — недовольно ответил Верис.

— В семнадцать лет еще можно верить в бессмертие. А встречал ли ты хоть одного человека, чей возраст превышает десять тысяч лет?

— Не знаю. Я же не спрашивал всех подряд об их возрасте.

— А я — знаю. Человек не может активно жить в течение тысячелетий. Он либо превращается в подобие полипа: сидит на одном месте и не мыслит, либо перегружает свою память в какой-нибудь архив, а сам живет юным балбесом в прежнем теле. И то, и другое на самом деле — смерть.

— Зачем же тогда люди добивались бессмертия?

— Потому что они не хотят умирать.

Верис задумался ненадолго, потом сказал:

— Это верно. Бессмертие предполагает отсутствие смерти, но не предполагает присутствия жизни. Раньше я об этом не думал.

— А у меня было время об этом поразмышлять

— У тебя настоящего или… — Верис чуть было не кивнул в сторону Стана, лишь в последний момент сдержался. На того, с кем беседуешь, нельзя указывать, словно на бездушный предмет.

— Или, — улыбнувшись, ответил Стан. — У настоящего, боюсь, столько времени в запасе не было. Дело в том, что после окончания работы я, вернее, мой прототип ушел на Землю, а там у него не было никаких шансов прожить столь долгий срок. Назад он не возвращался, это бы я знал.

— Значит, на Землю все-таки можно попасть?

— Зачем тебе это, мальчик? Поверь, Земля — очень неприятное место.

— Там можно отключить собственную систему безопасности, — упорно повторил Верис.

Стан удивленно приподнял брови.

— Интересно про волков! Скажи на милость, зачем тебе это понадобилось?

Верис мельком отметил незнакомую поговорку, но не стал отвлекаться, основная нить беседы казалась важней.

— Это мне очень надо.

— Тогда мой тебе совет. Оставшись без защиты, побыстрей возвращайся назад. Вряд ли земляне помнят, как бесцеремонно мы хозяйничали на Земле, но нелюбовь к чужакам должна войти у них в плоть и в кровь.

— Вы уже давали этот совет, — заметил Верис, забыв на минуту, что говорит не с живым человеком.

— К тому же развитие на обнищавшей планете должно прекратиться или принять уродливые формы, и я не возьмусь судить, до какой степени деградировало тамошнее общество, — продолжал Стан.

Верис согласно кивнул. Обнищать — передвинуться вниз. Обнищание подразумевает падение и деградацию всех сторон жизни.

— В любом случае, — заключил Стан обязательное сообщение, — никому не говори, кто ты и откуда. Целее будешь.

— Защиту там снять можно? — переспросил Верис. — Несмотря на то, что там опасно

— Защиту снять нужно. Собственно говоря, она будет снята автоматически. Для этого мы и изолировали Землю, чтобы туда не вперся какой-нибудь неуязвимый обормот. Так что на Земле ты будешь абсолютно на равных с аборигенами. И современного оружия тоже не пронесешь, батареи разрядятся, иные источники энергии тоже работать не станут.

— И зачем же ты ушел на Землю, если там все так плохо?

— Потому что здесь было бы еще хуже. Совесть — это, знаешь ли, такая штука: сделал правильно, а она гложет. И никакая система безопасности избавить от этой беды не сумеет.

— Но ведь совесть… — Верис запнулся, понимая неуместность полного цитирования, — совесть разбирает, когда сделано хорошо, а кода плохо, и, если вы со своими друзьями делали как надо, то и совесть молчит.

— Совесть никогда не молчит, разве что помалкивает до времени. Дело в том, что люди, оставшиеся на Земле, заперты там навечно. Они не имеют бессмертия и, значит, продолжают нормально жить и размножаться. Происходит смена поколений, но развития нет. Планета истощена, она не выносит нового человечества. Так что надежды у тех людей нет никакой. И лишил их надежды я, когда изолировал Землю. По совести, после этого я должен разделить их судьбу.

— Понятно, — Верис кивнул, хотя и понимал, что понятно ему далеко не все. Но если задавать новые вопросы, разговор, как это уже случилось, пойдет по кругу. Все-таки перед ним часть программы, а не живой человек. Вопросы надо задавать конкретные и получать на них однозначные ответы. И Верис спросил:

— Если я пойду назад, собственная система безопасности снова включится?

— Нет, конечно. Она же не знает о тебе и не видит тебя. Нужно через личный жетон или общий терминал вызвать службу спасения, тогда тебя возьмут под охрану. Если ты, конечно, не будешь в это время на Земле, — Стан усмехнулся саркастически, — там ничего такого не требуется. Через личный жетон можешь поговорить с информационными сетями — и только. Кстати, обрати внимание, как оформлен портал. Пока ты подключен к общей системе, ты просто видишь внепространственные туннели. Но сам по себе человек не приспособлен к космическим путешествиям, поэтому там всю эту механику придется включать вручную. Если портал окажется разрушен, вход нетрудно обнаружить с помощью личного жетона. Сам понимаешь, с информационными сетями у тебя связь сохранится.

У Вериса не было личного жетона, но он не колебался и мгновения. Прощально кивнул Стану, сказал: «Ну, я пошел», — и шагнул в проход, за которым угадывал дрожащую пустоту пространственного прокола.

Казалось бы, ничего особенного не произошло — обычный гиперпереход — но, обернувшись назад, Верис не обнаружил прохода, из которого вышел. Там тянулся такой же пустынный берег, что и впереди.

Хотя Стан только что растолковал, что произойдет, Верис ощутил мгновенный укол удивления, смешанного с тревогой. У него действительно пропали почти все органы чувств, ведь на самом деле видела, знала и ощущала программа, а Верис пользовался ее данными, не задумываясь. На то они и данные, что даны изначально и не требуют, чтобы над ними задумывались.

За-думываться — приниматься думать. Но это же слово можно членить иначе, выделяя вместо приставки еще один корень, так что слово становится сложным: «зад» и «ум». И если ты не подумал заранее, то остается быть умным задним числом, когда уже ничего не исправишь.

Висел бы на шее личный жетон, Верис и не заметил бы пропажи портала. А теперь — ищи, где он находится и как активизировать невидимый проход. Ничего похожего на ручное управление порталом, которое Верис разглядывал секунду назад на заброшенной станции, здесь не оказалось. Берег был выглажен временем до естественной ровности.

Ровное место — человек, нахватавшийся вершков, но не обладающий настоящими знаниями, может подумать, что это то же самое, что «пересеченная местность». Мол, ровный — рассеченный многочисленными рвами. А на самом деле не ровный происходит ото рва, а наоборот. Ров — это выровненный ручей, текущий не по своей прихоти, а по указке мелиоратора.

На берегу не было ни рвов, ни остатков строений, указывающих, что некогда здесь находился прообраз нынешнего Транспортного центра. Один лишь вылизанный тысячелетиями берег. Путь назад отрезан.

Верис пожал плечами.

Что ж, как говорили в доисторическую эпоху: «Ты этого хотел, Жорж Данден». Никто не помнит, кто таков этот Жорж, но люди продолжают утешаться мыслью, что не только они пострадали от собственных необдуманных желаний.

Когда пути назад нет, самое бессмысленное занятие — стоять на месте.

Верис пошел вперед. Береговая линия плавно загибалась, и за ближайшим поворотом Верис увидал согнутого человека, который шуровал в воде незнакомым инструментом, выволакивая на берег груды водорослей. Худоба, обветренное лицо, дурная одежда — все в этом человеке возмущало взгляд.

Должно быть, это был раб. В крайнем случае — работник.

Прибежал Михаль и еще издали принялся кричать, размахивая руками:

— Идут! Идут!

— Черт! — Анита кинула веселку, которой перемешивала киснущие в чане крысиные шкурки, и метнулась в сараюшку, где хранился инструмент. Тут же появилась обратно; в руках у нее было двое вил — для себя и для Вериса.

Верис за это время успел вскочить и подумать мельком, что слово «чертыхаться» по большому счету должно означать реакцию человека на внезапную смену обстановки. Чертыхаться — подводить черту под делом, которым только что занимался с пользой и охотой, и спешно хвататься за иное, так некстати вынырнувшее. Немудрено, что безобидная черта в эту минуту превращается в небывалого черта — символ всего нехорошего, что может встретиться человеку в жизни.

Потом пришлось бежать вслед за Анитой по тропке к дальним границам селения, где никто не жил, а только стояли караулы, строго следящие за землями кучников.

Бегал Верис плохо. Не то чтобы собственные ноги не желали развивать нужную скорость, но без помощи программы они постоянно спотыкались о неудачно подставившиеся кочки.

«При-ходит-ся бежать!.. — твердил Верис в такт сбоящему дыханию. — Приходится — от ходить, а бежать — это бежать».

Времени, чтоб осмыслить языковой нонсенс, не было, все поглощал ритм бега.

И вдруг Верис понял, что они уже прибежали. Вторая линия засек, колючие кусты, набросанные непроходимым валом. Анита остановилась у самой колючей изгороди, сжимая вилы так, словно собиралась разбрасывать колючки, закрывающие проход. Другие люди, прибежавшие раньше, тоже ждали. У некоторых кроме вил были уже знакомые Верису стрелялки.

Все ждали, но только Верис не знал, чего ждут. Делать было решительно нечего, и Верис начал раздумывать над понятием «вилы» и ролью двойственного числа в русском языке.

Держу в руках вилы — множественное число, хотя инструмент один. Приблизительно то же самое, что ножницы или штаны. С ножницами все понятно, это два ножика, скрепленные вместе. У штанов тоже есть две штанины. В прежние века штанины натягивались на ноги по-раздельности, а потом скреплялись при помощи пояса и гульфика. Во всех подобных случаях видим единственное, двойственное и множественное числа. Одна — ножница, в паре — ножницы, много — ножниц. Одна — штанина, две штанины или пара штанов, много штанин или много пар штанов. А что такое вилы? Несомненно, вила — это каждый из острых штырей. Но штырь по-отдельности — не вила, а просто штырь, штык, шток. Вилы получаются, когда прутья образуют развилку, точно также как штаны образуются из двух сшитых штанин. В таком случае вилы (двойственное число) должны состоят из двух штыков на одной рукояти, хотя у Вериса их было три, а кое у кого из сельчан — и четыре. Странно, но не страшно; двойственное число охватывает не только два, но и три, и четыре предмета. Одна — штука, две, три, четыре — штуки, а пять — это уже много штук. Значит, и у штанов может быть три или четыре штанины. А что, поймал какую-нибудь четвероногую тварь, сшил на нее штанишки — и пусть бегает. А вот на осьминога штанов уже не сошьешь. Осминог-многоног.

Вилы в руках Вериса с тремя штыками. Так и называются — тройчатки. Даже в литературе упоминание есть: «Хорошо с топором, недурно с рогатиной, а всего лучше вилы-тройчатки: француз не тяжелее снопа ржаного». И опять загадка: зачем поднимать на вилах француза? Француз от слова «франтить» — франт, щеголь, изысканный модник. Французский язык, разумеется, никакой не язык, а манера разговаривать, принятая среди франтов: «Ах, мадам, я вами ошарманен, и такой адмирабль в чувствах, что я балдею!»

Что-то свистнуло у самого уха, заставив вздрогнуть и втянуть голову в плечи.

Перед засекой тянулась мокрая проплешина, кусты здесь были повырублены и стащены в колючий вал. И вот там, на открытом пространстве, появились знакомые фигуры попрыгунчиков. Они бодро шлепали по болоту, у каждого в руках была стрелялка, а из-за плеча торчала рукоять какого-то режущего приспособления: сабли, шашки, ятагана, кончара, палаша, тесака или катаны — Верис не мог точно сказать. Зато он ясно понял, что сейчас произойдет: сработают стрелялки, затем попрыгунчики выхватят свои железяки и примутся убивать.

Мыслеритм: «Оп-оп! Бей-бей!..» — был слышен едва ли не простым ухом. А сельчане стоят, держат в руках бесполезные вилы, словно собрались раскидывать единственную преграду, оставшуюся между ними и убийцами.

Струнно сработала стрелялка в руках бородатого Клааса, один из попрыгунчиков упал лицом в ржавую воду, но остальные продолжали бежать, высоко вздергивая ноги.

«Оп-оп! Мы — круть! Ух, ты! Бей-бей!..»

Потом с той стороны почудилась мысленная команда: «Пли!» — солдаты разом выпустили тучу стрел, Верис почувствовал, как что-то тупо ударило в плечо, а земля подвернулась под ногами, и Верис упал, выронив вилы, которыми так и не начал пользоваться.

Попрыгунчики приближались, мысли их столь несомненны, что не надо быть телепатом, чтобы представить, как атакующие полезут на засеку, затем обрушатся на деревенских и начнут кромсать их своими резаками.

«Оп-оп! Бей-бей!» — пульсировал боевой ритм.

Тогда Верис сделал единственное, что мог, — кинул навстречу бегущим картину правды.

Нет блистающих франтоватых воинов, нет славной победы над жалкими варварами, а есть болото, гнус, угрюмые люди, которым некуда бежать, и поэтому они будут драться. А вилы в их руках — страшное оружие, особенно, когда противник путается в колючках и не может сражаться. Есть страх, боль, усталость и снова страх и боль, чужие и свои, свившиеся в один исполинский бич, с оттяжкой хлестнувший разом по всей шеренге и по каждому из атакующих.

Не добежав нескольких шагов до засеки, попрыгунчики развернулись, спотыкаясь и падая, кинулись прочь. Бежали, утеряв всякую молодцеватость, размахивали руками и нестройно голосили:

— Оу!.. Облом! Облом!..

Приподнявшись на локте, Верис смотрел им вслед.

Больно, да? Так это всего лишь наведенная боль. Вот когда палка с молибденовым наконечником на самом деле вопьется в живое тело, это будет больно.

— Облом!.. Оу!.. Облом!

Атака отбита.

Когда последний из бегущих скрылся за кустами, Анита, так и не выпустившая из рук вил, обернулась и испуганно вскрикнула:

— Ой! Да ты никак ранен!

Верис не отвечал. Мир плыл перед глазами, тупая ломотная боль заполняла все естество, а то, что в таком состоянии пришлось наносить ментальный удар, ничуть не улучшало самочувствия.

— Да что ж это деется!? — причитала Анита, суетясь, вокруг упавшего. — Ведь говорила тебе — не стой на виду!

Ничего такого Анита не говорила, но Верис не мог возразить, провалившись в беспамятство.

Дед Мирча был стар. Если бы Верис к тому времени уже видел вечную книгу со «Сказкой о рыбаке и рыбке», он, несомненно, обратил бы внимание на глубинное сходство Мирчи и нарисованного старика. Но покуда он стоял и слушал непонятный разговор деда с бородатым Клаасом, который доставил Вериса в селение болотных варваров.

— Вот, привел. Кто таков — не понять. Говорит, но западает. А так — смирный, драться не пытался.

— Где его нашел? — чуть слышно обронил дед.

— Сам вылез. Прямиком на мою секретку. Я его издаля приметил. Пристрелить хотел, да раздумал. Идет, что дурманом окормленный, руками машет, сам с собой балаболит. Ничего не понять, но вроде по-человечески. Ну, я и не стал сразу стрелять, а сюда приволок. Вот он, судите.

— Правильно приволок, — дед Мирча кивнул. — Рассудим.

Он повернулся к Верису и, возвысив голос до дребезжащего тенорка, вопросил:

— Кто таков?

— Я Верис, — сказал Верис.

— Это хорошо, — согласился Мирча, вновь чуть слышно. — А откуда ты, Верис, взялся?

Вот он, вопрос, на который никак нельзя отвечать!

— Не знаю, что и сказать, — совершенно дурацкая фраза. Если не знаешь — зачем говорить? Но, с другой стороны, от тебя ждут ответа, и бородатый конвоир стрелялку покуда не убрал.

— Не помнишь, что ли?

— Помню кое-что, — сказал Верис, не покривив душой, ибо то, что осталось в памяти после потери связи с программой, другого наименования кроме «кое-что» не заслуживало.

— Понятно.

Что именно было понятно старейшине, Верис не знал, но переспрашивать не решился. Не то время, не та ситуация, чтобы вопросы задавать. Сейчас спрашивают его.

— Как среди кучников жил — помнишь?

— Помню.

— Это хорошо, что помнишь. И что тебя там делать заставляли?

— Ничего, — честно отвечал Верис, не видя всей несуразности своего ответа. — Ходил да смотрел, а сам ничего не делал.

Дед Мирча покивал согласно и вновь спросил:

— И кормили за так?

— Кормили. Что ж мне, с голоду помирать?

— Чего сбежал тогда?

А в самом деле, чего сбежал? Не сознаваться же в плагиате с античной комедии; дед Мирча, поди, и слов таких не ведает, для него ревизор — тот, кто ревет, зорит да орет. А может, оно и впрямь так, разве что не зорит ревизор, а зрит.

— Скучно стало, — сказал Верис меньшую правду. — Словом не с кем перемолвиться, вместо слов у них одни междометия.

Междометия — то, чем метят между словами — эмоциональные реперные точки, не несущие позитивного смысла.

Дед Мирча либо понял сказанное, либо просто привык слышать чудны́е слова и не удивляться им. Он ничего не переспросил, а задал новый вопрос:

— А у нас что собираешься делать? Мы за так кормить не станем.

— Чем скажете, тем и буду заниматься, — покорно сказал Верис.

Тоже вот странное слово: «покорный» — тот, кого можно безнаказанно корить, укорять, а порой и карать. Вокализм другой, но корень-то самый тот. На укоры Верис был согласен, а на кары — нет и потому добавил:

— А не позволите у вас остаться — дальше пойду.

— Дальше от нас пути нет, — усмехнулся дед Мирча. — Мы люди крайние.

Крайний — живущий на краю. Но это же — живущий в крайней бедности, стеснении и нищете. А сверх всего крайний — последний, после которого уже никого не будет. Вот и гадай, что хотел сказать дед Мирча? Трудно стало понимать слова, когда беседуешь не с программой, а с живым человеком.

Мирча перевел взгляд на негустую толпу поселян, явившихся поглазеть на судилище, выхватил одну из женщин, невысокую, плотную, с веснушками не только на лице, но и на полных руках.

— Что, Нитка, возьмешь новичка? Видишь, человек обещается делать, что скажут.

— Возьму, — Нитка согласно пожала плечами. — Что же мне, век одной доживать? А человек, видать, хороший.

Верис молчал, ожидая решения судьбы. Подумал лишь мельком, что имя у молодухи неподходящее, Нитка должна быть тоненькой, гибкой, а эта коренастая. И еще очень некстати подумалось: а у нее, что, и грудь в веснушках?

Хорошо, что новые знакомые мыслей читать не могли, обходясь, как и положено людям, одними словами.

— Коли возьмешь, так и ладно, — постановил дед. — Ты-то сам, добрый человек, вот к ней жить пойдешь?

Верис тоже пожал плечами, стараясь скопировать жест веснушчатой Нитки.

— Пойду.

— Так и живите, — дед Мирча повернулся и зашаркал прочь, всем видом показывая, что вопрос решен и больше обсуждать нечего.

Верис, не ожидая приглашающего жеста, подошел к Нитке. Он испытывал двойственные чувства, которые трудно выразить словами и невозможно спутанными мыслями. С одной стороны, молодая женщина вызывала у него чувство симпатии, с другой, не отпускало ощущение, что его только что передали этой женщине в собственность, как вещь или бессловесное животное. Хотя он-то как раз доказал, что словом владеет отменно.

Тут же припомнилось, как Линда рассказывала (сказывала всего один раз, но слова не забылись и теперь припомнились!), что прежде люди могли выжить, только совместно занимаясь делами. И любовь в те времена была не с любым, а исключительно в рамках совместного хозяйства. А если возникала любовь с кем-то посторонним (пришедшим со стороны), то она все совместное хозяйство могла разворотить и потому называлась развратом.

Верис перевел взгляд на свою хозяйку.

Это с конопатой Ниткой у него должна быть любовь? Смех да и только.

— Не западай, — сказала Нитка строго. — Люди смотрят.

— Не буду западать, — пообещал Верис, уже сообразивший, что глубокую задумчивость здесь не любят.

— Ты, значит, Верис, — Нитка говорила нарочито короткими рублеными фразами. — А взаправду тебя как зовут?

Вот это вопросец! Как зовут человека, чье имя произнесено вслух? Или она имеет в виду тайное имя, знание которого, по мнению древних, давало абсолютную власть над человеком? Называлось такое имя «рекло» и в обыденной речи его не позволялось произносить. Неужто здесь сохранились столь древние речевые атавизмы?

— У меня нет другого имени, — сказал Верис и, желая показать, что он не вещь, а тоже имеет право на вопрос, добавил: — А тебя, значит, зовут Нитка?

— Ниткой меня кличут, — сказала хозяйка, — А зовут меня Анита.

Страдать от раны в плече оказалось очень неприятно. Слово «страдание» однокоренное со словом «труд», и действительно в жизни немедленно появилось множество трудностей. Но чего не ожидал, так это боли. Раненый — еще и болен — очень неприятное открытие! Современный человек боли не знает, а вот древний был знаком с ней не понаслышке. Корень в этом слове столь древен, что растворяется в веках, и лишь неопытному взору чудится законченная форма «бол». Младенцы, хранящие реликтовые формы слов, знают самое архаичное произношение: «бо-бо!» А если глянуть в дословесную эпоху, то увидим звукосочетание, состоящего из неопределенного губного согласного и болезненного выкрика: «О!..» Сейчас Верис с трудом подавлял желание издавать эти звуки. Спасало, как всегда, языкознание. Боль тукает в плече, растекается оттуда по всему телу, а Верис составляет грамматические конструкции: боль яти себе — боятися. Прежде Верис не испытывал боли и, соответственно, ничего не боялся. Теперь он познал страх. Прежде, стоя под прицелом стрелялки, он не думал, что она делает настолько нехорошо.

Анита сидела рядом, меняла влажную тряпку на лбу, бормотала успокоительно: «У киски болит, у собачки болит, у Верика заживет, жирком заплывет». Не со здешней жратвы заплывать жирком, но слышать ласковые заговоры было приятно. Когда человеку больно, то и киске бо-бо, и собачке бо-бо. Эти животные прошли вместе с человеком путь в сто тысяч лет; на традиционных мирах, где стоят города и живут тысячи, а то и десятки тысяч людей, есть и кошки с собаками. Единственные животные, пошедшие за человеком в космос. Собака — потому что туда пошел хозяин, кошка — потому что ей так захотелось. Собака потому и зовется собакой, что она собственность человека, а кошка, как верно заметил древний мудрец, гуляет сама по себе; вот и догуляла до звезд. Хочешь позвать киску, изволь в согласии с законами ономатопеи издавать кошачьи звуки: «кис-кис!». Но только сама кошка решит, «кис-кис!» это или «кыш-кыш!».

Опять нарастает боль в простреленном теле, ширится, ломит

— Анита!

— Тут я.

На каких-то фантастических языках, французском или итальянском, корень «тут» означает: все, всюду, всегда

— Хорошо, когда Анита тут — всюду, всегда.

Через пару дней полегчало, тело уже не казалось неподъемным, тяжелым, болезнь не вдавливала его в постель. Здо́рово быть здоровым, но и выздоравливающим неплохо, во всяком случае этот процесс приятно откладывается в памяти, а жизнь есть не что иное, как память, то есть пометки о былом. Собственная программа запоминает все, каждый миг и любое душевное движение, поэтому памяти как таковой там нет, ибо пометки подразумевают выборочность. Лишившись дополнительной памяти, Верис обрел память истинную.

О таком думалось только когда Анита была рядом, а когда она уходила по делам, думалось, как она одна справляется, и не случится ли с ней чего дурного. Ну как опять прискачут попрыгунчики и примутся пускать стрелы с тяжелыми вольфрамовыми и молибденовыми наконечниками?.. Кто их остановит, устроит облом и обратит в бегство? Кто убережет Аниту и других жителей поселка? Особенно Аниту. Хозяйка, к которой Вериса решением глуховатого деда определили не то в рабы, не то в работники, почему-то стала дорога несостоявшемуся рабу.

Дорогой — родственно слову «дорога». Дорогой человек — тот, с кем хотелось бы пройти дорогу длиной в жизнь. Именно поэтому для бессмертных нет дорогих людей, как нет и дорог. Есть лишь окружающие и протяженность.

Вот только как это все растолковать Аните, никогда не изучавшей филологию?

Впервые Верис прочувствовал значение слова «косноязычный» — словно в подвижном прежде языке образовалась кость и не позволяет выговаривать самые простые слова, обращая речь в жалкий лепет. Анита слушала со странной улыбкой и гладила Вериса по здоровому плечу.

— Эх, ты, дурачок! Чего тебя на объяснения прорвало? Мы же с тобой с первого дня как муж с женой живем.

— Я не хочу «как», я хочу по правде.

Так оно и получилось. Боль отступила перед правдой, и напрасно Анита беспокоилась: «Осторожно, рану разбередишь!» — Верис беспокоился о другом — как сказать о любви, чтобы не аукнулась в душе ложная этимология: любовь — это когда можно быть с любой.

И любовь не подвела, Верис быстро пошел на поправку. Уже на следующий день он ковылял по дому, пытаясь справить хоть что-то свободной рукой, а через пару недель рана напоминала о себе только если приходилось поднимать что-то тяжелое или совершать резкие движения.

С Анитой установилась у него незримая связь, не такая изысканно-подробная, как с матерью или Линдой, но куда более прочная и постоянная. Не применяя специальных методик, Верис не мог бы считывать мысли своей подруги, но зато всегда знал, где она находится, в каком настроении пребывает, как себя чувствует.

Должно быть, такое состояние называется сочувствием.

Поэтому изменения, происходившие с Анитой, он заметил едва ли не раньше ее самой. Заметить-то заметил, а вот понять не мог, потому что в мужском языке таких понятий не существует до той поры, пока женщина не скажет, что их уже не двое, а трое.

Впервые сведения, полученные от программы, подвели Вериса. Уж он-то четко знал: дети бывают клонированные и естественные. Первые получаются выращиванием в инкубаторе материнской клетки. Во втором случае, зародышевая клетка образуется слиянием материнской и отцовской клеток и лишь потом выращивается в инкубаторе. Было очень несложно вызвать картинку и посмотреть, как это происходит фактически, но Верис почему-то не делал этого. Тайна рождения должна оставаться тайной. Куда привлекательней казалось представлять, как двое — будущий папа и будущая мама — с очень серьезными лицами несут к инкубатору светящийся шарик стасис-поля, в котором покоится их покуда не рожденный ребенок.

Умом Верис понимал, что инкубатор требуется точно такой же, в каком он, Верис, бывало, выращивал живые игрушки, всяких зверьков и монстриков, но в фантазиях представлялось нечто значительное, лишенное конкретных очертаний.

А тут будущий ребенок объявляется сам по себе, без анализа генетического набора, так что даже невозможно сказать заранее, мальчик получится или девочка, не говоря уже о цвете глаз или чертах характера. Маленькая живая тайна, которая умеет обойтись без стасис-поля, а вместо инкубатора у нее — мама.

В поселке к предстоящему событию отнеслись равнодушно, как к чему-то само собой разумеющемуся.

Слово «равнодушно» имеет отношение к душе, то есть к чувству, слово «разуметься» относится к разуму. То есть и чувство, и разум соседей остались спокойны, словно в жизни не переменилось ничегошеньки. Понять такое было невозможно, Верис принял это, как данность странного мира Земли.

Когда Верис попытался объяснить свое удивление Аните, а заодно рассказать, как рождаются дети во всем цивилизованном мире, Анита тоже осталась спокойной. Она провела ладонями по огрузневшей фигуре и ровно произнесла:

— Но ведь я лучше железного инкубатора.

И с этим нельзя было не согласиться.

«Оп-оп! Оп-оп! Оп-оп!» — что-то в ритме, ставшем за последние месяцы слишком знакомым, на этот раз изменилось.

«Что-то» подразумевает неопределенность, но только до той минуты, пока не задумаешься над этой неопределенностью. В вопросе уже скрыт ответ: «Что?» — «То!».

Последнее время «что-то» заключалось во все возраставшей мощи приказа, который посылал попрыгунчиков в бой. С каждым разом становилось все трудней останавливать нападавших. Чтобы обратить их в бегство, было уже недостаточно показать им правду, приходилось изобретать дополнительные способы воздействия, без которых просто ничего не получится.

Прежде Верис не преминул бы задуматься над самоочевидным фактом, что глагол «получиться» находится в прямом родстве со словом «получше», но теперь он понимал, что излишняя задумчивость в такие мгновения вредна, и получиться может похуже, каким бы нонсенсом ни представлялось это сочетание.

Он спешно старался определить, что именно переменилось в хищной пробежке воинов-попрыгунчиков. Некоторое рассогласование в сигналах присутствовало и раньше; с тех пор как кучники поняли, что у болотных жителей появился мощный телепат, способный устроить облом отлично обученному отряду карателей, они уже не посылали солдат под командованием одного из чистых. Чистые теперь тоже ходили командами: одни гнали вперед попрыгунчиков, другие стремились прикрыть их от зловредного воздействия Вериса, третьи тщились ввергнуть Вериса в пучину депрессии, то есть, говоря их языком, забацать Верису облом. С последними приходилось всего труднее, ибо нельзя же наносить ментальный удар, самому полностью закрывшись от вражеского воздействия.

Как обычно, приставка «воз» несла оттенок чрезмерности. Воздействие — действие, которое трудно выдержать.

Арбалетчики, переполненные жаждой крови, бодро скакали по кочкам, стремясь достичь сухого островка, на котором располагался поселок. Обычно они выбирали для атак более удобное направление. А тут сама природа на его стороне, и, казалось бы, устраивать облом — одно удовольствие. Например, это можно сделать так:

Слово «кочка» происходит либо от искаженного «куча», «кучиться», либо от столь же искаженного «качаться». Блуждать между словами, выбирая подходящий вариант, можно сколь угодно долго, но Верис не собирался заниматься словоблудием. Филология должна работать на победу, и, значит, слово «кочка» происходит от глагола «качаться», также как «трясина» — от глагола «трястись», а «зыбун» от прилагательного «зыбкий». Все это с несомненностью доказывает, что слово «болото» находится в родстве с глаголом «глотать». Бежишь, а все кругом зыбко, тряско, качается и вот-вот проглотит.

Этот посыл и был направлен нападавшим.

Казалось бы, попрыгунчики должны разразиться жалобными воплями и, роняя оружие, бежать из страшных мест, но в данном случае это только казалось.

Случай — по-латыни — казус. Конечно, латынь — мертвый язык, но лингвисты, придумавшие его, знали свое дело, связывая случайность с кажимостью и, следовательно, с ошибкой.

Вместо ужаса с той стороны донеслась волна жертвенного восторга; попрыгунчики ускорили бег. Их не пугала возможность утонуть в илистой жиже, не страшили взведенные арбалеты и ножи поселян. Они жаждали мучений и стремились к ним со всей силой внушенной страсти.

Где кучники выискали индуктора-мазохиста, зачем обучали его, заставляя развивать свои извращенные способности, для чего кормили? Но они не прогадали, и теперь оружие Вериса обернулось против него самого.

Как устроить облом существу, которому любой облом в кайф? Прежде действительность была на стороне Вериса, и ему удавалось пересилить вражеских телепатов, но чистый мазохист не обманывал подопечных, он гнал их наслаждаться бедственным положением. Жизнь отвратительна, болото скверно и опасно? — Ну и пусть, в этом самый смак. — На сухих островках ждет противник, опасный, разжившийся оружием во время прошлых неудачных штурмов? — Тем лучше, в жизни нет ничего экстазней мгновения смерти. И попрыгунчики — Оп-оп!.. — продолжали форсировать топкое болото, хотя первые арбалетные болты уже свалили кого-то в грязь.

«Нас убивают! О, кайф!..»

Верис ни на мгновение не обманывался, ощущая исходящие от противника потоки жертвенности; мазохизм — жестокость не только к себе, но и к другим. «Другой» родственно слову «друг», а так приятно доставить другу мучения, к которым стремишься сам! Так что если кучники ворвутся в поселок, то резать будут особо извращенно, в полном соответствии со степенью жертвенности. Это значит, их придется убивать, хотя после недавних событий Верис очень не хотел проливать кровь. И все-таки убивать придется, хотя бы ради Аниты и годовалого Даля.

Босоногая Марька, одна из немногих оставленных в поселке, примчалась с криком:

— Идут! С той стороны тоже идут!

Теперь выбирать было не из чего. В любом случае дело кончится кровопролитием. С мгновенной отчетливостью Верис увидел, что произойдет дальше. Две волны попрыгунчиков сомнут прослойку болотных жителей и, не умея остановиться, сцепятся в бессмысленной резне.

«Как будто резня бывает осмысленная» — это была последняя отвлеченная мысль.

Больше Верис не пытался бороться против влияния мазохиста. Не пытался бороться и меньше — напротив, он усилил его действие. Сам по себе Верис не ощущал при виде своих или чужих мучений никакой радости и не мог рождать подобные ощущения даже у покорных кучников, но усилить чужое влияние можно, не вникая в подробности.

Если префикс «воз» означает чрезмерность действия, то приставка «под» разумеет действие недостаточное или частичное. Не работать, а подрабатывать, не глядеть, а подглядывать. Недаром любителям подглядывать всегда не хватает увиденного и все время хочется углядеть что-то еще. Подробность — приставка «под» и корень, восходящий к слову «работа» — этим термином означают не сработанное, то есть — важное, а в лучшем случае — подделанное. Поэтому в подробности можно вникать, а можно и пренебречь ими, занявшись делами насущными.

Вот они, насущные дела: попрыгунчики совсем близко

Оп-оп!.. Оп-с — прибежали. Зачем шлепать по болоту, рваться неведомо куда, если можно, не сходя с места, убивать и сладостно умирать самим?

Арбалеты были мгновенно разряжены друг в друга, затем в ход пошло ручное оружие, которому Верис не знал названия. Болотники добивали уцелевших, расстреливая их в упор.

Любоваться бойней Верис не стал. Вместе с теми из сельчан, кто не потерял головы, он мчался к засекам, где, по словам Марьки, тоже появились враги и где практически не было защитников. Оттуда доносились крики, поднимался дым. Очевидно, кучникам удалось ворваться в селение, хотя очи еще не видели этого. Но, как говорит пословица, кто выживет, тот и увидит.

Здесь не было чистого мазохиста, подобное диво — редкость даже для кучников, так что изгнать карателей удалось довольно легко, и на этот раз Верис не препятствовал односельчанам бить в спину убегавшим. Хотя чем провинились перед мирозданием безмозглые попрыгунчики, да и кучники вообще? Скорей мироздание провинилось перед ними. Запертые на нищей планете, насильственно отброшенные в развитии на многие тысячелетия, они сумели построить общество, где каждый был счастлив. Недаром их любимое слово — кайф! Одно из немногих слов, которые они сохранили, и как всякое слово, оно не может быть лживым. Иже и како не солгут никако.

А что касается безжалостной войны с поселянами, то дело не во взаимной ненависти. Это всего лишь драка за скудные ресурсы, обратившаяся в войну на уничтожение, оттого, что соперничающие расы слишком разошлись в развитии, не оставив точек соприкосновения. Одни сохранили язык и древнее искусство чтения. У других все основано на эмпатии, а язык если и остался, то в качестве быстро отмирающего реликта.

Умеющие говорить поселяне, несомненно, люди. А можно ли считать людьми кучников? Наверное, можно, ведь сам Верис владеет телепатическими методиками куда лучше, чем любой из чистых. Но вопроса: «на чьей стороне быть?» — перед ним не стоит, и не потому, что практически уничтоженные поселяне владеют языком, а Верис — филолог. Просто в этой деревне, возможно, последней на Земле, живет Анита и годовалый Даль, который недавно сказал Верису: «Па!»

По счастью семья Вериса не пострадала, хотя Анита уже готова была умереть, с вилами в руках, защищая Даля. Но в целом победа далась дорогой ценой: едва не половина домов в селении оказалась сожжена, четырнадцать человек, в основном старики и подростки, оставшиеся на засеке, — убиты.

Убит — значит, человека били так долго и старательно, что он больше не смог жить. Древнее значение слов предстает здесь во всей первобытности.

Попрыгунчиков оказалось перебито в пять раз больше, и это не считая тех, что сами себя изничтожили в болоте. Резать одуревших, до икоты перепуганных людей нетрудно даже женщинам и мальчишкам, особенно если дурни заслужили свою участь.

Попрыгунчиков было не жалко, по жизни они тащились и ласты склеили в масть, жалко, что жертвы с обеих сторон напрасны. Солдат у кучников имелось больше, чем нужно, так что они могли позволить себе сколь угодно большие потери. А одержавшие победу поселяне оказались в критическом положении. В борьбе нищенских ресурсов они были, если можно так выразиться, еще более нищи, чем их бессловесные противники. Слишком мало земли для огородов, совсем нет отвалов, где можно искать металл. И народа у поселян не так много; то, что для кучников не считается потерями, для болотных жителей — трагедия. Сегодня благодаря вмешательству Вериса удалось отбиться, но в целом болотные варвары обречены.

Со Ржавых болот придется уходить.

Великое чудо рождения обычно скрыто от мужчин, поэтому и смысл жизни для них оказывается непостижимой тайной. Только что были вдвоем, а неведомое стучалось в женском животе, предупреждая о своем приходе, и вдруг — вот он, настоящий, живой, наш безо всякого стасис-поля и инкубатора. Маленький, со сморщенным старческим личиком, разевающий в плаче беззубый рот, не знающий ни единого слова, но претендующий на всю вселенную, в которой он будет жить.

— Как мы его назовем? — спросила Анита.

— Даль! — ни секунды не колеблясь, ответил Верис. — Его зовут Даль.

— Пусть будет Даль, — согласилась Анита. — Далька хорошее имя. У нас, правда, такого нет, но теперь будет. Так звали твоего отца?

— У меня нет отца и никогда не было, — сказал Верис.

Он понимал, что на этот раз в правдивых словах нет истины; Анита понимает их по-своему, для нее фраза: «У меня нет отца» — означает, что отец погиб в бою или умер от какой-то болезни. И даже прибавление: «никогда не было» — положения не выправляет; Анита наверняка подумала, что Верис просто не знает, кто из мужчин был его отцом. И, наверное, к лучшему, что истинный смысл слов ей неизвестен.

— Даль — древний герой, — пояснил Верис. — Он научил людей разговаривать и писать книги.

— А до этого все были как кучники?

— Примерно так.

— Жуть какая! — Анита поежилась, а Верис вдруг подумал, что его подруга не знает о кучниках ничего. Они приходят и убивают — большего о них не нужно знать. Невозможно представить, что убийца занимается, чем бы то ни было, кроме своего кровавого промысла. Обжора — жрет, соня — спит, а убийца — убивает; иных занятий у них нет. Потому и страшно представить, что все могут быть как кучники.

Анита взяла упеленатого Даля, принялась баюкать его, словно не она, а Даль был напуган картиной безгласого человечества.

Баюкать — баять, говорить, уговаривать. Как бессловесные кучники нянькают своих детей, ведь, не зная слов, они не могут баюкать их?.. Впрочем, самого Вериса тоже никто не баюкал, вместо мамок и нянек у него была собственная программа. Потому и не сложились отношения с Гэллой Гольц. А если вспомнить, что изобретатель языка Владимир Даль сам родился в дословесную эпоху, то, значит, и его никто не баюкал. Тогда становятся понятны странные строки словаря, посвященные слову «мать»: «Эта кобыла — мать вашей лошади».

— А-а!.. Баю-бай!.. — пела Анита.

Баять — говорить. Что делаю? — баю. Что баю? — бай. Последнее тоже не с проста ума произносится. Еще одно древнейшее слово, просто первый звук в нем — глухое «п» — стал звонким из-за соседства со звонким «б» предыдущего слова. Должно быть: Баю-пай. Пай, пая — хороший, тихий, мирный. Баю-бай в переводе на современный язык означает: «говорю тебе, будь паинькой». Тысячелетней древностью веет от этих слов, и конца им не будет, пока люди остаются людьми. К сожалению, часть человечества впала в дикость и из всего сонма слов сохранила единственно изражение «кайф» и ему подобные. Иные люди, порхая среди звезд, заигрались настолько, что впали в дикость еще глупейшую. Подлинными людьми остались одни болотные варвары, которых, того гляди, перемешают с мокрой грязью алчные соседи.

— У нас теперь настоящая семья, — сказала Анита. — Завтра пойдем в святилище, показывать Дальку.

Святилище — корень «свят-свет» — нечто просвещающее темные стороны бытия. С другой стороны, гласная в слове не зря сменилась, слишком уж святость от света открещивается. Насколько помнил Верис, святилища предпочитают устраивать в подземельях, катакомбах и сумрачных храмах, что говорит о нелюбви к свету. Святилища посвящены всевозможным богам: бессмертным и всемогущим. Видом они подобны людям, если, конечно, не вздумали скуки ради отрастить клыки, когти или ноги с копытом на конце. Или, например, хвост. Чудо-юдо, боже мой!

Но даже те из богов, кто сохранил человеческий образ и подобие, на самом деле не люди. Они играют в людей.

Играть в людей — в три слова вложен двоякий смысл. Можно играть, изображая людей, притворяясь людьми, а можно играть людьми, как играют в куклы, забавляться людьми, пока не надоест, а потом оторвать наскучившей игрушке голову. С какой стороны ни посмотри, бог — это Гэлла Гольц.

Замечательно, что понятие бога возникло еще во времена Даля, а быть может, и раньше, что отмечено в многочисленных поговорках. «В какой земле жить, тому и богу служить», «Зачем тому богу молиться, что не милует», «На тебе, боже, что нам негоже». Все русские поговорки и пословицы показывают нелюбовь к понятию «бог». Есть и совсем жуткие приговорки: «Бог дал, бог и взял», «Господь посетил» или «Никто, как бог!» — для обозначения непоправимых бед и несчастий. И, наконец, «Страху господню научу» — обещание злобной и бессмысленной жестокости. Неужто и в те баснословные времена некто подобный Гэлле Гольц обитал во вселенной и приходил развлекаться на беззащитную Землю? А людская память, запечатленная в слове, сохранила об этом воспоминание?

Впрочем, о святилище Анита говорила безо всякого недоброжелательства или хотя бы тревоги. И Верис кивнул согласно. Надо же узнать, что это на самом деле, а не в размышлениях досужего разума.

На следующий день собрались и пошли. Идти пришлось на дальние острова, где располагалось лишь несколько хуторков. Близкое море перехлестывало здесь через дюны, вода в болоте была соленой, и огородничеством — традиционным занятием поселян — на дальних островах не занимались.

Болото густо заросло камышом и спутанной травой, похожей на ржавую проволоку. По весне проволока зацветала мелкими розовыми цветочками. Две недели заросли гудели пчелами, пчеловодство было основным занятием хуторян. Кроме того они собирали ракушки, улиток, прочую живность, не брезгавшую соленым илом. Пиявки в меду считались лакомством и целебным средством, ими Анита откармливала Вериса во время болезни, а Верис потчевал Аниту сразу после родов. За горшочек, полный лоснящихся черных пиявок, залитых тягучим проволочным медом, отдал стрелялку и два узких ванадиевых ножа, брошенных бежавшими попрыгунчиками. Первое время попрыгунчики бросали очень много оружия, так что поселяне смогли как следует вооружиться.

Во как оружились!

Когда проволочная трава отцветала и вместо розовых лепестком начинала осыпать путника тучей безжалостных колючек, пчелы летали на огороды и скудные поля, не видя никакой разницы между собственностью поселян и кучников. Верис порой думал, что предпринял бы главный, узнай он об этом преступлении? Наверное, приказал бы бить залетных пчел. Впрочем, судя по обедам чистых, у кучников тоже имелись пасеки, пчелы с которых по весне летали за взятком на Ржавые болота. Пчелам нет дела до политики, именно поэтому все на свете фигня, кроме пчел.

Тут и там из гниющей топи торчали огрызки стен, выкрошенные и стертые временем. Должно быть, когда-то здесь был город, но потом люди ушли, а пришло море, но не сумело затопить местность как следует; осталось соленое болото, перемежаемое развалинами, в которых трудно признать что-либо осмысленное.

— Что это?

— Руины.

— Я понимаю, что руины. А прежде, что было?

— И прежде были руины.

— Зачем?

— Не знаю. Старые люди строили, они знали, а нам не передали. И в книгах об этом ничего не написано.

— «Распалась связь времен», — процитировал Верис, отчаянно пытаясь вспомнить, откуда в собственную память запала эта строка. Был бы во всеоружии дополнительной памяти, вопрос бы такой не стоял, но зато и не заметил бы, что некогда строчка эта так легла на душу, что осталась не в машинной, а своей памяти.

— Святилище — в руинах? — спросил Верис, заранее готовясь увидеть нечто вроде полуразрушенной станции, где он разговаривал со Станом. Что-то особо прочно выстроенное или случайно сохранившееся — этого достаточно, чтобы простодушные жители болот начали обожествлять такое место.

— Оно само по себе, — ответила Анита. — Да ты увидишь, мы скоро дойдем.

— Давай, я Дальку понесу, — предложил Верис. — Ты же устала.

— С Далькой я как-нибудь сама управлюсь, а ты по сторонам зорче смотри, тут змеи встречаются. Жареные они хороши, а живая ужалит — тут тебе и конец.

«Жала у змей нет, — вспомнил Верис строку из словаря, — змеи кусают ядовитыми зубами».

Поправлять Аниту, впрочем, не стал. Не все ли равно, отчего умирать, если на болоте вместо того, чтобы крепче держать рогулю, увлечешься цитированием даже самого великого словаря.

Кстати, са́мого или самого́? Меняется ударение, меняется и смысл. Различные формы самости.

Болотная жижа справа от тропы извивисто шевельнулась, Верис, прервав размышления на полумысли, ткнул рогулькой, прижав скользящую гадину. Змея пенила воду, упруго извиваясь, но Верис изловчился и отсек ножом плоскую голову.

— Вот теперь она будет хороша, — проговорил он, упихивая еще шевелящееся тело в сумку. — Вернемся домой — зажарим. А то я прежде змей не ел.

— Голову тоже подбери, — посоветовала Анита. — Яд сцедим, будут лекарства.

«А ведь прежде, — подумал Верис, — я представить не мог, чтобы есть змей или вообще хоть каких-то животных. Я даже не знаю, что я ел в прежней жизни и откуда оно бралось. Хотелось есть — и я ел. Всегда вкусно, всегда то, что хотелось. А чтобы убить змею, а потом зажарить и съесть — кажется, это называется экстрим-питание. Линда, конечно, вдохновилась бы такой идеей, и с ее подачи толпы скучающих бездельников принялись бы душить змей, засахаривать пиявок, а потом поедать их ради небывалых ощущений. Беда в одном: как только ощущение испытано, оно перестает быть небывалым. Для бывалого человека небывалых вещей не существует».

Святилище располагалось на небольшом холме, в верхней части которого отыскался ход под землю. Верис, насмотревшийся на раскопки, которыми у кучников занимались работяги, сразу понял, что внизу располагается древнее строение, а вернее, его развалины. За тысячелетия ветром нанесло многометровый слой пыли, и если бы не старания людей, соорудивших штольню, можно было бы подумать, что холм имеет естественное происхождение.

Несколько шагов по коридору, облицованному грубым камнем, затем камень сменился металлопластиком, популярным во времена первой экспансии в Галактику. Этот маловажный факт Верис узнал во время восстановления заброшенной станции. Все-таки первое предположение оказалось верным: святилище — осколок прежней цивилизации.

— Священник — где?

— Какой священник? — не поняла Анита.

— Раз святилище, должен быть священник.

— Зачем?

Зачем нужны священники, Верис не знал и объяснил филологически:

— Раз есть святилище, то и священник должен быть. Примерно как огород и огородник.

— Без огородника огород в две недели забурьянет. А святилище стоит себе и стоит. Что ему сделается? Его рыхлить и пропалывать не надо.

Возразить было нечего, поэтому Верис сказал только:

— Давай, я впереди пойду, а то, если здесь людей нет, то внутрь может какая гадина заползти.

— Они сюда не заползают, боятся, — сказала Анита, но посторонилась, пропуская Вериса вперед.

Проход закончился дверью, новодельной, из плетеного камыша. Верис осторожно, стараясь не попортить чужую работу, отворил ее и увидал древнюю телепортационную станцию — копию той, где ожидала посетителей мнемокопия Стана. Конечно, здесь не сохранилось ни одного из тех наивных устройств, что украшали тот конец внепространственного туннеля, но зеркало портала уцелело и спутать его было нельзя ни с чем.

Анита подошла и положила ладони на полированную поверхность. По зеркалу побежали цветные сполохи. Сенсорное управление телепортом работало и было готово отправить посетителя в любой из доступных телепорту пунктов.

— Помнит меня, — сказала Анита.

Она распеленала сына и приложила его животиком к зеркалу. Зеркало полыхнуло всеми цветами побежалости.

— Видишь, и его признал. Младенцев он всегда признает. Теперь и тебе можно.

— А прежде почему нельзя было?

— Ты же еще не совсем свой был. Вдруг бы он тебя не признал? Говорят, туда провалиться можно. Прежде сюда пленных кучников приводили на испытание, так некоторые проваливались, и следа не оставалось, как глотало их.

— Понятно, — сказал Верис.

Оно и впрямь было понятно. Глухие варвары, напрочь лишенные телепатических способностей, не могли привести в действие лишенный ручного управления телепорт, а кучник, пожалуй, мог. И если в душе его царило единственное желание — оказаться подальше от схвативших его врагов, зеркало могло и сработать, отправив бедолагу неведомо куда. Вряд ли после этого его судьба была очень завидна.

— Что за испытание? — на всякий случай спросил Верис.

— Ай! — Анита огорченно махнула рукой. — Думали, если святилище кучника признает и не слопает, из него может человек получиться. Не, напрасный труд, ничего из него не получается. Сидит, хнычет, слова от него не добьешься, работы — ноль. Такого проще убить, чем прокормить. Да еще караулить надо, а то он к своим убежит. Вот и решили пленных больше не брать; кучники-то в плен не берут, сразу убивают.

Верис вспомнил, с какими намерениями мчались к нему два первых увиденных попрыгунчика, и больше не стал задавать вопросов. Если бы он тогда не внушил стражам порядка толику толерантности, его, пожалуй, не довели бы до главного.

Шагнув к установке, Верис прижал ладони к ртутно-скользкой поверхности и тотчас ощутил, что древняя машина работает. С самим внепространственным каналом, разумеется, ничего случиться не могло, ему не способен повредить даже взрыв сверхновой, а вот открыть его без помощи программы — затруднительно. Прежде Верис находил, открывал и создавал внепространственные проходы просто и безотчетно, не задумываясь, что делает это не он, а его всемогущий хранитель. На Земле он лишился возможности бродить по вселенной и, честно говоря, не слишком об этом сожалел.

Выражение «честно говоря», и без того кажущееся нонсенсом (как будто можно говорить нечестно!), на самом деле нонсенс сугубый, то есть двойной. Произнося эти слова, мы подразумеваем, что дело обстоит именно так, как говорим, но в глубине души шевелится червячок сомнения, а настолько ли все честно, как мы пытаемся доказать сами себе? Не исключено, что виноград был попросту зелен, а теперь созрел, и наше безразличие дало трещину.

Вот и теперь Верис ни о чем не сожалел, но когда перед ним появился изолированный и несовершенный, но работоспособный обломок программы, червячок сомнения вопрошающе приподнял голову, которой у иных червяков не бывает.

— Я знаю, что это такое, — сказал Верис. — Ничего чудесного здесь нет, это просто дверь в другой мир, тот, откуда я пришел. Я могу открыть ее и попасть туда. Но я туда не хочу.

— Вот я и говорю, что ты теперь совсем наш.

Второй раз кучники напали, когда Верис еще не вполне оправился от раны в плече. Но, услыхав всполошный крик, он выскочил из дома и помчался к засеке.

Страшно было, теперь он знал, как это бывает не понарошку, а на самом деле. Убивают не в игровой стрелялке, а взаправду.

Взаправду — два предлога, усиливающих действие и без того непреклонного слова «правда». Такая правда жестока и мучительна. Дурацкие тростинки с вольфрамовыми наконечниками убивают больно и навсегда. Уже не перегрузишься и не выйдешь из игры, и собственная система безопасности, дав наиграться, не спасет в последнюю секунду. Здесь Земля — естественная среда обитания, естественно пропитанная насильственной смертью.

Ноги стали непослушными, они не хотели бежать, но бежать было надо, иначе пружинистые безмозглые попрыгунчики прискачут сюда, где стоит его дом, не полученный от деда и не сколоченный собственноручно, но, все равно, свой — единственный во вселенной дом.

Поначалу Верис не знал, как назвать свое новое жилище, склоняясь к термину «хижина», но теперь знал — его дом, который надо защищать. И он добежал вовремя и устроил агрессору такой облом, что причитания убегавших были слышны от самой Помойки.

И все же в этом разгроме было что-то игрушечное, словно взрослый дядя обидел несмышленых малышей. Злых, жестоких, но все же малышей, которых стыдно обижать. Поэтому, обломав захватнические планы главного, Верис пробрался как можно ближе к границе и попытался вступить с главным в мысленную беседу. Не подавить его волю, а договориться, как положено людям.

Договориться не удалось, само это слово предусматривает разговор, а говорить главный не любил да и не мог толком. Едва он ощутил присутствие Вериса, в нем поднялась волна такой ярости, что Верис поспешил убраться.

Ржавые болота не представляли особой ценности даже по меркам нищей Земли, но мысль, что есть нечто, не подчиняющееся божественной воле начальства, была непереносима. Стоило ли добиваться высокого положения, если кому-то глубоко плевать на эту высоту?

Что может быть бескорыстней ненависти к инакомыслящему?

Верис не знал, была ли развернутая кампания по уничтожению глухих варваров вызвана его появлением или он так удачно подгадал, в последнюю минуту придя на помощь поселянам. Во всяком случае набеги кучников становились все чаще и ожесточеннее. Стягивались войска с других регионов, и не один, а несколько главных гнали их в бой. Как может быть несколько главных, Верис не понимал, но с этим фактом приходилось считаться.

— Я выпущу тебе кишки! — телепатически ревел очередной стратег, пропитывая жаждой убийства преумноженную попрыгучую толпу.

— А что потом? — подначивал Верис.

— А потом сожру их!

— Кишки — невкусно! — Верис, не раз видавший, как хаврон жрет падаль, транслировал столь омерзительное ощущение, что не только войско, но и вся округа не могла проблеваться и целую неделю страдала отсутствием аппетита.

Ненависть стратегов была так сильна, что Верис безо всяких хлопот знал, в какой именно день и час попрыгунчики пойдут в схватку. Конечно, это было удобно, Верис не был постоянно привязан к засекам, мог работать на огороде, выбирался на побережье, кусочек которого еще не успели оттягать кучники. А однажды даже сходил с Анитой и Далем к святилищу, которое оказалось заброшенным телепортом.

Кстати, блокировка, не позволявшая проходить через телепорт человеку с функционирующей системой безопасности, имелась и здесь. И это действительно было очень кстати. Не хотелось представлять, как начнут развлекаться соплеменники Вериса, вмешиваясь в войны между кучниками и обитателями болот.

Но никакое удобство не могло оправдать вечного существования в море ненависти. Особенно если вдуматься в значение слова «вечный».

— Мы с тобой теперь навечно вместе, — шепнула Анита, когда они все трое вернулись от святилища.

Даль, насосавшись материнского молока, спал, ничего не зная и не желая знать о том значении, которое его мифический тезка приписывал слову «мама», а Верис и Анита лежали, обнявшись, и Анита сказала:

— Мы с тобой теперь навечно вместе.

— Я не могу навечно, — сказал Верис и почувствовал, как Анита вздрогнула и застыла под его рукой.

После похода к святилищу в голову Вериса запала навязчивая мысль. Возможность вернуться (куда?) ничуть его не прельщала. Прыгать по галактикам — оп-оп! — чего ради? Здесь дом, пусть не из дерева ба, а из лозняка и камыша. Здесь семья. Конечно, их еще не семеро, но это, как сказала Анита, дело наживное. Не давало покоя воспоминание о великом множестве книг, виденных в библиотеке. Множестве, которое остается пустым, потому что эти книги никто не читает.

В поселке имелось полтора десятка вечных книг, целых и сохранившихся фрагментами. Некоторые из них были понятны, смысл других оставался темен, но все книги бережно хранились, и детей непременно учили грамоте. Поговорку: «Слово серебро, а молчание золото» — здесь понимали в том смысле, что молчание — это слово не звучащее, а написанное в старой книге или на куске лыка или тонко выделанной кожи. В грамотности болотные варвары видели свое отличие от цивилизованных кучников.

Принести им хотя бы пару книг.

Анита, когда Верис поделился своими планами, перепугалась.

— Не надо! Лучше без книг проживем. А то провалишься туда и не сможешь вернуться.

В конце концов Верис настоял на своем. Мужчина всегда добьется своего по части мужских дел: пойти, рискнуть, добыть. Анита провожала его, словно на войну, шла с Далем на руках и остановилась лишь у входа в святилище. Дальше Верис идти не велел — это были бы уже не проводы, а совместный поход. Причем многое зависит от того, какой смысл вкладывать в слово «проводы».

Провожать — буквально «вести сквозь». Сильный и опытный человек провожает беззащитного, чтобы в пути с ним не случилось никакого худа. И когда женщина провожает мужчину навстречу неизвестности, она тоже хочет быть сильной и знающей, чтобы оградить от бед, могущих приключиться. А мужчина, глупый, хоть и понимает тревогу женщины, но полагает приключение основой жизни.

Верис положил ладони на зеркало и мгновенно вошел в контакт с сенсорным управлением телепорта. А ведь первые путешественники, должно быть, открывали проход иначе, но те системы управления, по счастью, не сохранились. По счастью, потому что незачем дикарям играться с системами межзвездной коммуникации. Тем дикарям, что уже гуляют между звезд, тоже незачем там быть, но с ними уже ничего не поделаешь.

Системы управления погибли, но само зеркало уцелело. На берегу, там, где Верис впервые ступил на поверхность Земли, от телепорта не осталось вообще никаких следов. Титановая окантовка портала и само зеркало, сделанное из полированного серебра, должно быть, давно переплавлены кучниками или, выломанные и унесенные в резиденцию какого-нибудь главного, бесполезно стоят как символ власти.

Конечно, слово «власть» происходит от глагола «владеть» — иметь в личной собственности. Но не избавиться от ощущения, что рядом обретается глагол «волочить». Власть волочет под себя все, что попадется под руку, а подвластные влачат жалкое существование.

С полминуты Верис разбирался с несложным управлением транспортной системы. Ага, отсюда можно попасть на любой из двадцати, а верней, девятнадцати первых проколов — значит, выбираем тот путь, по которому пришли сюда. Во всяком случае, там есть годный для дыхания воздух и все предусмотрительно приведено в порядок.

Итак…

— Добрый день! — Стан поднял голову. — Нагулялся?

— Да, — сказал Верис. — По гроб жизни нагулялся.

— Вон там, — Стан кивнул в сторону одного из стендов, — можно восстановить контакт с системой.

— Нет, — Верис качнул головой. — Этого мне не надо. Зачем мне? — прыгать по галактикам: Оп-оп?.. Я же сказал, что давно нагулялся. Там на Земле — мой дом, а сюда я на минуту заглянул, по делам, взять кое-что.

— Серьезное оружие не пропущу, — предупредил Стан.

— Серьезнее не бывает. Книги из библиотеки. Они там все равно без дела томятся.

— Книги — пожалуйста.

— Я пойду, — полувопросительно сообщил Верис.

— Хотя бы на время, что ты здесь, систему безопасности включи. Мало ли что.

— Не-ет. Эту заразу я больше не надену. — Верис улыбнулся и по восстановленному проходу пошел к порталу общей транспортной системы.

В библиотеке царил привычный порядок. От двухлетней давности разгрома не осталось и следа, ряды книг, больших и махоньких, тонких и толстенных, стояли на восстановленных стеллажах. Верис беспомощно огляделся. Что брать? С помощью системы он бы не глядя выбрал нужные книги — а теперь? Где-то под рукой находится автономная справочная система библиотеки, но просто так и ее не найти. Читать или хотя бы пролистывать все книги подряд — немыслимо.

В конце концов Верис двинулся по бесконечному проходу, отбирая те книги, что потоньше. Тоненьких книг можно принести много, и, значит, больше вероятность, что среди них попадутся действительно полезные.

Заплечный мешок, предусмотрительно захваченный из дому, вскоре был полон. Мешки эти делались из козьих шкур, которые сдирали с забитого животного целиком. Мешок так и назывался: сидор — от слова «сдирать». А коза, обреченная остаться без шкуры, — сидорова коза. Я тебя, как сидорову козу! — угроза старых времен. Написано ли об этом в книгах, что любовно уложены в сидор?

Мешок полон, можно уходить, но Верис медлил. Зачем-то прошел в одно из хранилищ, ничем не выделяющихся среди прочих, остановился у одного их безликих стеллажей, сдвинул том, название которого ничего ему не говорило, и увидел жетон, который семнадцать лет, не снимая, носил на шее. Именно сюда он засунул его два года назад — первая наивная попытка уйти, став невидимым. Прошло два года времени и бездна событий, а жетончик, который когда-то определял всю его жизнь, так и валяется, никому не нужный, никем не найденный.

Какие глупости тогда занимали его, казались важными!.. Нет, конечно, филология осталась, но живой маленький Даль куда важнее книжного Владимира Даля.

Мучимый ностальгией, Верис взял медальончик, и тот, узнав владельца, ожил.

База каких-то данных, без которых казалось невозможным обойтись, детские — иначе их не назвать — заметки и размышления. И письма, которых прежде Верис никогда не получал.

«Привет, Верька!

Честное слово, ты меня поставил в тупик»

письма, тональность которых меняется от одного послания к другому

«Целую в щечку»

«Я вправду соскучилась»

«Все-таки хорошо, что мы на одной волне, и я каждую секунду чувствую, что ты есть. Если можно, откликнись»

«Верик, мне очень плохо без тебя. Прости меня, пожалуйста»

И всюду одно имя — Линда.

Не екнуло сердце, не обдало жаром воспоминание. Только неловкость, словно стыдно стало за прошлую глупость. И еще — жалко Линду, словно он виновен в чем-то.

Жестокая штука жалость — она всегда жалит. Иногда — жалеющего, чаще тех, кого жалеют. Жалость впустую уязвляет сердце; кому можно помочь, того не жалеют. Конечно, все это мужская точка зрения, женщины умеют жалеть, не унижая. Но Верису сейчас было жалко женщину, воспоминание о которой не вызывало в душе ничего, кроме чувства неловкости.

Он положил жетон на прежнее место и торопливо ушел, стараясь не вспоминать отчаянное: «Я же не знала!»

И лишь потом, покинув Транспортный центр, очутившись на заброшенной станции, где дежурила бессонная мнемокопия Стана, Верис вдруг не вспомнил, а прочувствовал еще одну фразу, заставившую без сил опуститься на пол и застонать, завыть сквозь сжатые зубы. Слова эти Линда только повторила, а принадлежали они Гэлле Гольц, матери, маме, любимой мамочке: «Если он сам не найдется, я другого сделаю, точно такого же».

Долго сидел, сжав голову руками, благо, что никого рядом не было, никто не мог подойти, посочувствовать. Такие вещи чувствуют и переживают в одиночку, сочувствие здесь лишне. Постепенно жуть и отчаяние перекристаллизовались в холодную отточенную ярость. Что же, раз так, пусть будет так. Но никого другого Гэлла Гольц не сотворит. Эта кобыла мать вашей лошади и ничья больше.

Поднялся, пошел к телепорту. Надо отдать книги, успокоить Аниту и продумать в подробностях, что делать дальше.

Слово «подробность» однокоренное с работой. Теперь-то он знал, чем работа отличается от игры и от понятия «дурью маяться». Работа делается всерьез.

Язык мал, а человеком ворочает. Скажешь верное, единственно правильное слово, а близкий человек не понимает или, хуже того, понимает превратно.

Превратно — воротит с правильного понимания, да не просто, а с переизбытком.

— Мы с тобой теперь навечно вместе, — произнесла Анита, прижимаясь к Верисовой груди, и в ответ услыхала истинные, но превратно понятые слова:

— Я не смогу навечно.

Анита вздрогнула и сжалась, словно Верис ударил ее по лицу в минуту, когда этого меньше всего можно было ожидать. И Верис, ощутив ложь, скрытую в правдивых словах, сказал то, чего не хотел бы говорить никому и никогда:

— Я не смогу навечно, потому что я должен умереть.

— Почему, умереть? Отчего? — испугалась Анита, мгновенно забыв о прошлом испуге.

— Просто умереть, от старости. Как тот старик на картинке. Поэтому веками моя жизнь измеряться не будет, даже один век вряд ли на мою долю достанется. Скорей всего проживу еще лет семьдесят, а потом умру.

— Фу-ты! — Анита выдохнула, словно воздух выпустила из ослабевшего тела. — Нельзя же так пугать! Помру, щас помру! Да семьдесят лет — это целая вечность! У нас разве одному только деду Мирче за семь десятков.

— Не понял, он, что, смертный?

— Конечно. Все люди смертные.

— И ты тоже?

— И я.

— Через сто лет ты умрешь?

— Куда мне столько? Раньше помру.

— Как же ты тогда можешь говорить о вечности?

— Вот потому и могу.

Потом Верис много думал над этими словами и понял их правоту, но тогда прочувствовал лишь бесконечную несправедливость происходящего.

— Я не хочу, чтобы ты умирала. И наш сын — тоже. Я хочу, чтобы вы были всегда.

— Глупенький!.. — Анита расслабленно ткнулась лицом ему в грудь. — Обещаю, что не умру и буду жить до самой смерти.

Они рассмеялись, снимая напряжение, так что стало возможно говорить о чем-то ином, но Анита через полминуты вернулась к поразившей ее теме

Тема — это когда говорят с тем и о том, что волнует и кажется важным.

— У вас там, за зеркалом, что же, получается, одни бессмертные живут?

— Кроме меня — все бессмертные, — нехотя ответил Верис.

— Ты поэтому оттуда ушел?

Верис задумался.

А, собственно, почему он ушел оттуда? Там у него было все, кроме бессмертия, но бессмертия нет и здесь. Кроме того на Ржавых болотах над ним непрерывно висит угроза прежде времени расстаться со своей короткой жизнью. Под защитой системы можно есть, пить, развлекаться, не думая, откуда все берется, а на делянках и огородишках, разбитых на буграх, что кучатся среди болот, приходится ломать спину и портить руки, чтобы вырастить, стомаха ради, скудный урожай капусты и турнепса. Надо отстаивать свой срок на засеках, карауля недобрых соседей, ухаживать за общинным стадом: козами и свиньями, умеющими находить пропитание на болотах. Ни одного преимущества нет у жизни на Земле, но почему-то покидать Землю не хочется. Хотя можно было бы уйти, забрав Аниту и Даля, снабдить их неуязвимостью, а самому остаться невидимым, чтобы ни мама, ни Линда не смогли его обнаружить. Линда со своей ненужной страстью, а мама — потому что век бы ее не видать. Весь отпущенный век, неважно, сто лет или всего семь десятков.

Хотя — то есть желая. Уйти можно только хотя, а Верис не хотел, чтобы Даль когда-нибудь стал таким же, как Линдины приятели. Макс, Микс, Леля, Леля. К Далю Линда подобрала бы какого-нибудь Дуля. И очень гордилась бы, что в ее свите есть смертный. «Он скоро умрет, представляете? Не обижайте бедняжку, ведь мы будем всегда, а его не будет».

Так вот, не будет таких шепотков и такой жалости! Довелось родиться смертным — живи сам по себе, а не в свите сумасбродной вечной девицы.

— Как случилось, что ты уродился простым человеком? — спросила Анита.

— Мама захотела, чтобы я когда-нибудь умер, и сделала меня смертным.

— Зачем?! — на одном выдохе ужас, удивление и боль за любимого человека.

— Понимаешь, они там бессмертны, неуязвимы и почти всемогущи. У них безо всяких хлопот есть все, кроме смерти, поэтому им смертельно скучно. Их уже ничто не радует и не развлекает. И вот моя мама решила поиграть в смерть и сделала меня. Когда мы рядом, она может читать мои мысли, чувствовать, что чувствую я — почти что быть мною. Это для того, чтобы испытать чувство смерти, когда я буду умирать. Мы умрем вместе, только я на самом деле, а она — понарошку. Для этого я ей и нужен.

Анита давно уже сидела на постели, зажав рот двумя руками, словно боялась закричать. Наконец проговорила сдавленно:

— Это не мать, это чудовище. Таких душить надо. Убивать, как крыс.

— Как ее убьешь? — усмехнулся Верис. — Она меня может, я ее — нет.

— Все равно я бы ее своими руками прикончила, и не за то, что она тебя, а за то, что она так! Не знаю даже, как это назвать. Гадина она и даже хуже!

— Ужа уже и даже хуже, — срифмовал Верис. — Успокойся, и не надо о ней. Сюда она никогда не доберется, так и пусть ее.

Когда человек говорит «пусть» — он собирается пустить не к себе, а от себя. Анита не знала этих тонкостей, но сказанное поняла и постепенно успокоилась. Больше они не говорили о вечности, смерти и Верисовой маме. Но оба помнили об этих вещах.

Вещь — то, о чем можно говорить, вещать. А если молчать, то и вещи не будет — она исчезает по меньшей мере из нашей жизни. Однако во время похода за книгами письмо Линды напомнило, что мама никуда не делась, что она по-прежнему делает вещи, впрямую касающиеся Вериса.

Анита поначалу не заметила ничего, радовалась, что муж вернулся из похода в зазеркальный мир, разбирала книги, большинство которых оказалось напрочь непонятными.

— Что такое фельдегермейстер? — Анита с трудом выговорила незнакомое слово.

В иное время Верис не преминул бы высказать пару остроумных гипотез, что могла бы означать подобная языколомная конструкция, но сейчас ответил коротко:

— Я тоже не знаю.

Анита отложила книгу, сразу потерявшую для нее интерес, подошла к Верису, положила ладони ему на плечи, заглянула в глаза:

— Что случилось?

И Верис рассказал.

Больше всего он боялся, что Анита скажет: «Ну и что? Тебя это не касается, ты ушел оттуда — и ладно; никакая Гэлла Гольц тебя не сможет найти», — но Анита сразу согласилась ему помочь, хотя именно на ее долю приходилось самое трудное.

Даля оставили у соседки, которая обещала позаботиться о мальце наравне со своими спиногрызами, — и пошли. По дороге Верис подробно объяснял Аните, что и как ей надо делать. Анита шла молча, лицо у нее было такое же, как в ту минуту, когда она с вилами в руках стояла у засеки.

Взявшись за руки, они прошли телепорт и очутились все на той же прекрасно восстановленной станции. Увидав Стана, привычно сидевшего за своим столом, Анита вздрогнула.

— Ой, кто это? Здравствуйте.

— Добрый день, — отозвался Стан.

— Не обращай внимания, — сказал Верис. — Это морок.

— Морок-то морок, но не вполне, — возразил Стан.

— Мы ненадолго и по делу. Скоро пойдем назад.

— Про оружие помните?

— Помним, помним. Я даже арбалет местный по ту сторону телепорта оставил. И нож тоже.

— Ну, в добрый час. Интересно будет посмотреть, чем твои игры кончатся.

— Я не играю, — сурово поправил Верис. — Пошли, Анита.

Через второй телепорт Анита шла, уже не зажмуриваясь.

В библиотеке Транспортного центра было, как обычно, безлюдно. Анита окинула взглядом бесконечные стеллажи, тихо сказала: «Ох!», но не отвлеклась ни на мгновение. Глаза отчаянные, лицо решительное, только веснушки пятнают побледневшую кожу особенно ярко. Такая не отступит и не подведет.

Верис добыл жетон, не глядя, активировал вызов и протянул голубую блестку Аните.

— А, Верис объявился, — донесся мамин голос.

— Здравствуйте, — четко произнесла Анита. — Я жена Вериса. Если вы хотите встретиться с ним, я могу вас к нему проводить.

«Эх, — подумал Верис, — надо было предупредить, что говорить следует на «ты». Обращение на «вы» у нас давно забыто, так только справочная система говорит».

— Жена, — пропел голос Гэллы Гольц. — Тут уже приходила одна жена.

«Сволочь!» — совершенно не по-сыновьи подумал Верис.

Что касается Аниты, ее затвердевшее в решимости лицо не дрогнуло. Искра жетона лежала у нее на ладони, и Анита, в жизни не видавшая ни единого средства связи, кроме посыльного мальчишки, продолжала вести переговоры.

— Вы не ответили, хотели бы вы его видеть.

— Почему он сам не связался со мной?

— Он не хочет, чтобы вы знали, где он сейчас живет. Если вы согласитесь встретиться со мной, я завяжу вам глаза и отведу к Верису. Но дороги вы знать не будете.

Нет, хорошо, что Анита говорит на «вы». Среди многих странностей нелепость завязывания глаз не так сильно бросается в глаза, покуда не завязанные.

Мама была далеко, и Верис не разбирал ее мысли, но и без того отлично представлял, что творится в ее душе. Нежелание, чтобы ее опять накормили дерьмом, перемешивается со жгучим любопытством. Ведь каким-то образом сын пропал, хотя такое кажется абсолютно невозможным. Ради того, чтобы узнать такую тайну, можно многим рискнуть. А завязывание глаз — только такой олух, как ее ненаглядный сыночек, может думать, будто завязанные глаза хоть в чем-то ограничат возможность подглядывать. У собственной системы безопасности слишком много органов чувств, и среди них — чувство ориентации, позволяющее с закрытыми глазами пройти там, где ходил хотя бы однажды.

Да и вообще, что такое завязанные глаза? Говорят, доисторический человек восемьдесят процентов информации получал от зрения. Современный человек девяносто процентов информации получает от программы, так что зрение, слух, обоняние, осязание и чувство вкуса нужны ему лишь для комплекта.

Слово «лишь» указывает, что если имеется программа, все остальное — лишнее.

— И где мы встретимся? — поинтересовался мамин голос.

— Транспортный центр, рекреационная зона, у входа в аромотеатр, — без запинки отстрелила Анита фразу, которая должна казаться ей сущей белибердой. Или тарабарщиной? Есть еще термины «галиматья» и «абракадабра». Происхождение их различно, а вот значение… Пожалуй, лишь для обозначения бессмыслицы имеются в русском языке синонимы.

— А маячок поставить слабо́?

— Слабо́, — отрезала Анита, не вдаваясь в объяснения, которых у нее не было.

— Ну, ладушки. Через десять минут я буду, — голос снисходительный, с ленцой, но за показным безразличием бушует любопытство. Предстоит развлечение, какого еще не бывало.

Что же, она права. Такого не бывало и вряд ли будет еще.

Теперь надо спешить. Если мама появится в Транспортном центре, когда здесь будет Верис, она сможет почуять и выследить его без посторонней помощи.

Жетон сунули на привычное место позади толстого тома, и Верис помчался к ближайшему телепорту. Аните спешить было не нужно, аромотеатр находился рядом с библиотекой.

— Ты, главное, помни, что она не стареет и выглядит очень молодо! — крикнул Верис, убегая.

Он уже говорил это несколько раз, но повторился, потому что занозой засела в памяти реплика: «Тут уже приходила одна жена», — и Верис испугался, что, увидав юную Гэллу, Анита не поверит, что это Верисова мама.

На станции Верис за минуту пришел в себя и отдышался.

Сейчас, наверное, мама уже встретилась с Анитой, они обмениваются ничего не значащими фразами, мама морщит носик (от живущих на Ржавых болотах всегда пахнет), Анита демонстрирует шапку, которая закрывает не только глаза, но и уши, что немаловажно, потому что говорить со Станом можно и не видя его.

— Где твоя спутница? — спросил Стан.

— Сейчас будет. Она задержалась, чтобы привести сюда еще одну женщину. Они не станут разговаривать, а сразу пройдут на Землю.

— Собственная система отключается автоматически, независимо от того, говорили со мной или нет.

— Я знаю.

Кивнув прощально, Верис прошел через телепорт, взял свои вещи и вышел из святилища. Присел на трухлявый выветрившийся камень. Теперь оставалось ждать и надеяться, что Анита не подведет.

Что Гэлла Гольц объявилась в святилище, он понял мгновенно. Мысли ее были остры и обрушились на Вериса каскадом. Мама тоже угадала Вериса, она напоминала сейчас хищника, напавшего на след, азарт погони занимал ее, и из-за этого она не сразу поняла, что у нее исчезли все искусственные органы чувств. Может быть, она успела бы встревожиться, но Анита, дождавшись разрешающего кивка, сдернула кожаную шапку, и мама увидала Вериса.

— Верик, — голос мамы был ласков. — Соскучился? Я знала, что так будет. Ну куда ты без меня

Она попыталась по-хозяйски, как привыкла, вломиться в его душу, но Верис, которому последние месяцы приходилось противостоять телепатам кучников, с легкостью закрылся.

— Ты повзрослел, — сказала мама.

— А ты по-прежнему хочешь насладиться моей смертью?

— Почему бы и нет? — спокойно произнесла мама.

— Моей смертью, — повторил Верис.

— Верик, подумай, если бы не это невинное желание, тебя бы вообще не было. Совсем. Никогда. Никакого.

— А ты меня спросила, согласен ли я на подобную роль?

— Когда я задумала эту штуку, тебя не было, так что мне некого было спрашивать. Но заметь, Верик, я не мешаю тебе жить. Я не гоняюсь за тобой по метагалактике, наподобие твоей первой девицы. Кстати, у тебя дурной вкус, твоя вторая пассия тоже не блеск.

Верис переменился в лице и поднял приспущенный было арбалет.

— Но это все фигня, — продолжала мама, не замечая угрожающего движения. — Живи с кем хочешь, это твои проблемы, мне нет до них дела.

— Тебе есть дело только до моей смерти.

— А почему нет? — живо возразила мама. — Или ты думаешь, что умирать в одиночестве приятнее? А так рядом будет родной, близкий человек. Все твои девицы скоро наскучат тебе или сами разбредутся, а мама — на всю жизнь.

— А кто только что говорил, что моя жизнь — фигня и тебе нет до нее дела?

— Опять ты за свою болтологию! — отмахнулась мама. — Будешь цепляться к словам — я уйду и больше не вернусь.

— Никогда?

— Только когда почую, что ты собрался отдавать концы. Или я зря возилась с тобой столько времени?

— А, в самом деле, — поинтересовался Верис, — зачем ты возилась со мной столько времени? Я ведь нужен тебе не для жизни, а смерть — дело быстрое.

— Ты думаешь, я не пробовала? Ну, смастерила я младенчика с врожденным пороком сердца, так он помер, так ничего толком не поняв. А уж возни было, чтобы его собственная программа не вылечила! Нет уж, надо, чтобы ты человеком вырос, вкус к жизни узнал, любовь, а можно и ненависть — пожалуйста, я не против! Вот тогда будет полный кайф — или я ничего в этой жизни не понимаю. И если даже с тобой облом получится — не беда; редкостное блюдо готовится долго, и к нему нужно свои ручки приложить, программе такое дело доверить нельзя, там слишком много ограничений. А когда готовишь собственноручно, первая лепешка выходит комковатой, так, кажется, утверждает стилистика? Вот ты и есть та самая комковатая лепешка. Но не огорчайся, тебя я все равно скушаю. Соус из ненависти ничуть не хуже, чем из любви. А потом сделаю любимого сына. Опыт теперь есть, второй раз комом не получится.

— Ты подавишься мною и никого больше не сделаешь, — Верис покачал головой, но арбалет в его руках не дрогнул, и стрела, та самая, что когда-то пробила его плечо, смотрела точно в живот ничего не понимающей маме.

— И как ты сможешь мне помешать?

— Я убью тебя. Убью прямо сейчас.

— Убьешь?!. — мама расхохоталась, громко, весело, запрокинув голову. — Верик, ты рехнулся! Ну, как ты меня сможешь убить?

— Комара со лба сгони, — подсказал Верис, продолжая держать маму на прицеле.

Мама послушно провела ладонью по лицу и только теперь ощутила неприятный зуд. Недоуменно глянула на раздавленное насекомое и кровавое пятно на ладони.

— Какая гадость! Что это?

— Комар, — любезно пояснил Верис. — Видишь ли, мы на Земле, а здесь система безопасности не работает. Тут даже комар может тебя укусить.

Верис не пытался проникнуть в мамины мысли, но отчетливо ощутил смятение и испуг. Мама только сейчас осознала, что привычное и потому незаметное присутствие всеблагой программы сменилось зияющей пустотой. Наверное, она пыталась телепортироваться куда-нибудь в безопасное место или уйти в энергетический кокон, но обнаружила, что отчего-то разучилась этим полезным умениям. Так оно и бывает — если учился разок, между играми, то непременно разучишься. И случится это в то мгновение, когда меньше всего ожидаешь такой подлянки. Кучники и им подобные такую ситуацию называют обломом.

— А?.. Что?.. — выкрикнула мама. — Немедленно выпусти меня отсюда!

Она кинулась к дверям святилища, но Верис, стоявший на ее пути, дернул спусковой крючок, спустив стрелу в короткий полет. Зазубренный вольфрамовый прут вонзился в живот, где никогда не было Вериса.

Мама делала по инерции еще один шаг, согнулась, словно хотела спрятать торчащий из тела штырь, и упала. Руки беспомощно заскребли по земле — по Земле, где погибают даже бессмертные.

— Мама, — сказал Верис. — Ты хотела знать, каково это — умирать. Теперь ты знаешь. Это больно и страшно или уже все равно? Скажи. Я не стану лезть в твою душу и узнавать без спроса, когда-нибудь я узнаю это сам, а понарошку умирать я не хочу. Мама, ты провела жизнь, играя, и сейчас впервые встретилась с настоящим. Скажи, ты счастлива?

Лежащее тело вытянулось, перевернувшись на спину. Открытые глаза бегали из стороны в сторону, словно хотели побольше увидать напоследок. Движение зрачков замедлилось, взгляд остекленел.

С беспощадной ясностью Верис осознал необратимость сделанного. Стрелу не вернуть в колчан, жизнь не вернуть в тело.

Верис наклонился над мамой, сорвал с шеи жетон — голубой, на цепочке. Когда-то Верис оформлял свой жетон по образцу маминого. Человек не может пользоваться чужим жетоном, но одна функция доступна всем — вызов службы спасения.

Пока не поздно, Служба спасения сможет проникнуть и на Землю, маму найдут, ориентируясь по сигналу жетона, эвакуируют куда-нибудь и там что-нибудь сделают, чтобы вернулось дыхание и исчез стеклянный взгляд неживых глаз.

— Поисковая система службы спасения перегружена, — услышал Верис. — Обрабатывается более двенадцати миллионов неотложных вызовов. Ваш сигнал поставлен в сверхсрочную очередь. Приблизительное время ожидания — шесть часов десять минут.

Верис без сил опустился на землю.

Миллионы бездельников балуются со службой спасения, впустую растрачивая силу, способную двигать галактики. В результате энергии не хватило, кому действительно нужна помощь. И неважно, что такого не бывало ни за сто, ни за тысячу лет. Вот оно, случилось, и служба спасения никого не спасла.

— Не переживай, ты правильно сделал, — тихо произнесла Анита. — Я слышала, что она говорила. Человек так не может, это страшное чудовище. Твой выстрел — всего лишь возмездие.

Возмездие — мзда, расплата. И предлог «воз», утверждающий, что расплата была превыше вины.

— Это моя мама. Плохая, но другой у меня нет.

Вжался лицом в землю возле мамы и затих. Анита присела рядом, молча гладила Вериса по волосам. Слова, которые могут все, были совершенно бесполезны.