Философский дневник маньяка-убийцы, жившего в средние века

УБИЙСТВО ГУЛЯЩЕЙ МУРАСАКИ

Чтобы убить ее, надо сперва убить этот пошлый костюм. До нее самой — в сердцевине костюма, до самого сокровенного, спрятанного в его глубине, я не могу добраться: там внутри она уже мертва. Каждую минуту она умирает навеки. Сотни тысяч, миллиарды смертей умирает она… Смерть для нее — ничто кроме танца. С тех пор, как танец вселился в нее, — мир снова стал пляской…

Луна — снег — цветы, горение пламени, неподвижность, стремление потока вырваться из плотины — все это танец; ароматами дышит он, овевая тело допевающей свою песнь Мурасаки. Ничто не тяготит ее в этом аромате Смерти, похожем на красную тушь; она вся раскована. И чем больше она избавляется от преград, тем глубже проникает в нее мой клинок, ближе к смерти ее. В этот миг у него — иной смысл: он не входит внутрь, но — выходит внутрь. Раскованность Мурасаки ранит меня, — нет, на меня обрушивается непосредственность. С падения начинается мое брошенное тело, подобно тому, как начинается утро с краешка лепестка розы. Убийце, наверное, известны самые разнообразные вещи. В самом деле, слова «убивать» — «узнавать» очень схожи друг с другом. О том, что есть молитва падению, что именно человек, отбросивший свое тело, должен стать вещью, неповторимой в своей красоте, — все это мы, словно роза, познавшая рассвет, знаем теперь хорошо.

…месяца…числа

Убийца ходил в гавань сегодня.

Обращенное к свету пиратское судно готовилось к выходу в море. Блики утреннего солнца играли на корявом стволе у прибрежной сосны.

Там повстречал он одного из своих друзей-пиратов — Вожака. Тот провел его в одну из кают стоявшего на якоре судна. Якорь, увешанный гроздьями тяжелых кораллов, спускался в ярко-синюю воду. Управлял же всем этим незнакомый нам полдень.

— Ты идешь в неизвестность? — с завистью вопрошает убийца.

— В неизвестность? Вы это так зовете? А по-нашему это — царство потерянное. Пират летит. У него нет границ, нет длительности… Для нас не иметь невозможного — значит не иметь и возможного.

— Вы это открыли…

— Мы это просто видим.

Переплывая море, пират всегда возвращается именно туда, куда и плывет. Когда мы обходим острова, где расцветают цветы, мы ищем жар золота. Сокрытого в этих островах. Мы вездесущи. Говорят, мы бороздим море и занимаемся грабежом, но ведь богатство и без того всегда было нашим. Уже с рождения все сущее — наше. И я знаю, что сто восемьдесят прекрасных рабынь, захваченных недавно, — неважно, видели они нас когда-нибудь или нет, — всегда принадлежали нам.

И создание, и открытие — нечто «бывшее всегда», и значит — бесконечное.

Незнакомое — это потерянное. Потому что мы вездесущи.

Убийца! Не души совершенства, что подобно цветку. Именно море — и только море — делает пирата вездесущим. Переступи на наш борт через этот ничтожный порог, что сейчас перед тобою. Сильное — это хорошее. Слабые не могут вернуться. Сильные могут терять. Слабых терять заставляют. На другой мир они смотрят сквозь пальцы…

Стань же морем, Убийца! Когда утренний бриз трогает верхушки сосен, в груди у пиратов словно бы раскрывается колышущийся ветер. И мы снова, зажимая в ладонях священные нуса, возденем руки в молитвах своих Хатиману. Молитвы наши — за существование, за предрешенность. Молитвы вездесущих всегда таковы.

Стань же морем, Убийца! Море — берегами очерченная безбрежность. Когда космос бросает тень на чистейшую голубую воду, — это тень, которая существовала всегда.

Появившиеся вдруг из-за красных холмов проповедники, завидев убийцу, в страхе попадали на колени. В темной пучине пролива прошла мертвенно-бледным оттенком стая акул, всколыхнув жемчужные раковины. Сколько раз в тени знамени Хатимана поселялась Смерть — но каждый раз, налетая с южных своих островов, ветер пьянящий сметал ее вмиг.

— О чем задумался ты, убийца? Тебе нужно бы стать пиратом… Нет же — ты был пиратом. И сейчас ты к этому возвращаешься. Или ты скажешь, что уже не сможешь вернуться?

Но убийца молчал. Только слезы его текли, не переставая. Провал между ним и другими — для него неизбежен. Существует он изначально, поскольку с провала он начинается. Это и в миру вещь загадочная. Благоухание сливы разливается в кромешной тьме. Благоуханье — провал. Зреющие тихим полднем плоды — провал.

Что за жестокая милость — быть юным… Не говоря уже о том, что существуют, наверное, космические муки жизни, когда веришь, что можешь с собой что-то сделать.

Ветер приказывает блестеть зарослям на другой стороне; стоит ему лишь приблизиться к телу — и наползают на заросли тучи. Так ветер подымается постепенно, выше — над каждым из наших сердец. Сияние мира заключено в этом миге.

Что есть цветенье цветов?

С каждым днем увядающая все больше под лучами слабеющего осеннего солнца хризантема — почему сохраняет свои очертания? Почему их так трудно сдвинуть? Почему они так наполнены вероятностью своего распада, и тогда почему это может быть Вечностью?

Что до пиратов, то в отсутствие берегов нет Вечности, пусть даже он и сказал так — что дальше? Потому и не в силах убийца удержать этих слез.

Цветение одной только розы — большее утешение в круговерти человеческой жизни. Лишь потому убийца выдерживает: он не полетит к неизвестному. Что-то внутри у него всегда будет препятствием для прыжка, будет удерживать его от прыжка. Мягко — и безжалостно. Уподобляясь той чашечке цветка, что и в разгаре лета не теряет своей изумрудности. Она — удерживается. Потому что цветам не взлететь.

Пират! Слышал ли ты Повесть о горе Хибари? Повесть о кормилице принцессы, что притворилась безумной и бродила по Горе Поющих Жаворонков, продавая цветы? Давай торговать цветами, Пират? Давай притворимся для этого помешанными…

…месяца…числа