Флаг-капитаны

ФЛАГ-КАПИТАНЫ

Владислав КРАПИВИН,

лауреат премии Ленинского комсомола.

ПОВЕСТЬ

Рисунки С. ТРОФИМОВА и А. ГРИШИНА.

Сережа проснулся со смутной тревогой. Словно грозили какие-то неприятности. Какие? Он постарался сообразить.

Кажется, все в порядке. Вчера проявили пленку, на которую снимали драку в таверне «Жареный петух», — мушкетеры против гвардейцев. Получилось так, что даже сдержанный Олег улыбался весь вечер.

Может быть, что-то со Стаськой? Отец у него уехал куда-то, а сам Стасик скорее всего ночует у Лесниковых: ему нравится, а мать не запрещает.

С оценками тоже все нормально, даже за контрольную по физике четверка.

Что еще?

Татьяна Михайловна звонила отцу, чтобы зашел в школу. Татьяне Михайловне кажется, что он, Сережка, слишком часто лезет на рожон. Где надо и где не надо. Это уже не первый разговор. Но сам-то Сережа знает, что не часто. Лишь там, где надо. И с отцом они понимают друг друга.

Сережа спустил с постели ноги и громко сказал:

— Нок!

Застукали по паркету когти, и косматая голова сунулась в дверь.

— Здрасте, ваше лохматое высочество, — сказал Сережа, — гуляли?

Нок всем видом показал, что и рад бы, да не пускают.

Сережа глянул на будильник.

— Я отпущу. Только на десять минут, а то обоим попадет. Понял?

Нок изобразил удовольствие и послушание.

Выпускать Нока одного не полагалось: мало ли что может случиться. Но у Сережи для прогулки не было времени.

Он выпустил пса, рванул со стены шпагу, тремя свистящими взмахами посшибал на пол спичечные коробки, которые еще вечером расставил на столе и спинках стульев. Потом сделал несколько торопливых отжиманий и приседаний.

Отдышался, прикинул в уме: много ли уроков? Кроме алгебры, все сделаны. С алгеброй можно управиться на вахте. Сегодня занятий в отряде нет, работы у вахтенного командира немного.

Сережа крикнул в открытую форточку:

— Нок, домой! — И стал натягивать форменную рубашку.

Тревога слегка улеглась. Но совсем не исчезла.

Неприятности пошли с самого начала вахты. Прежде всего он целых пять минут искал под порогом ключ. Безголовый Андрюшка Гарц запихал его вчера в самый угол тайника и присыпал мусором.

Потом Сережа обломал ногти, пытаясь открыть окно. Рама разбухла и не поддавалась. Сережа стал искать глазами подходящую железяку. В углу кают-компании на широкой тумбочке стоял Сережин рыцарский замок из пенопласта. Его принесли сюда для съемок. Холм, на котором возвышались башни и стены, был сделан из папье-маше. Для прочности внутрь этого холма ребята вставили крест-накрест упругие обломки рапирных клинков.

Сережа приподнял макет, вынул один обломок и снова подступил к оконной створке.

В углу кают-компании стоял

Сережин рыцарский замок.

Домоуправление никак не хотело отключить лишние батареи, и в комнатах «Эспады» всегда стояла влажная жара. В самые лютые зимние дни ребята здесь занимались в летней форме. Но и это не спасало, приходилось распахивать окна. Проветрить помещение— это была первая обязанность каждой вахты.

Наконец створка поддалась, и морозными глыбами ввалился в окно февральский воздух.

Сережа передохнул и посмотрел на часы.

Вот тут-то и начались главные неприятности. Оказалось, что старые отрядные ходики, которые притащили в «Эспаду» братья Воронины, показывают уже четверть десятого. А Димки нет. Помощник вахтенного командира, барабанщик «Эспады» Дмитрий Соломин не изволил явиться на дежурство.

«Ну, подожди же…» — сердито и беспомощно подумал Сережа.

Сердито, потому что опоздание на вахту — штука серьезная, ненаглядный Димочка выкидывает этот фокус уже третий раз. Беспомощно— потому, что устроить помощнику заслуженную нахлобучку Сережа никак не решался. Все-таки это же Димка.

Появился Димка только в половине десятого. Грохнула наружная дверь, потом в раздевалке послышалась торопливая возня: Димка освобождался от зимней амуниции. Наконец он появился в кают-компании, слегка взлохмаченный, розовый от мороза. На ходу протянул в петли белый ремень, щелкнул пряжкой и встал перед Сережей, виновато махая желтыми ресницами.

— Ну? — сказал Сережа.

Димка опустил нос, пальцами провел по стрелкам на шортиках, словно проверял их остроту, и честно ответил:

— Проспал.

— Очень уважительная причина, — язвительно заметил Сережа.

Димка вздохнул.

— Я и не говорю, что уважительная…

— Третий раз опаздываешь… Может, объяснишь хотя бы, почему проспал? Мне про это в вахтенный журнал записывать.

Димка беззащитно поднял ясные глаза. Не хотел он ни оправдываться, ни молчать упрямо.

— Ну, я читал… Данилка книжку дал «Двадцать лет спустя». Она такая толстая, а дней мало, потому что очередь. А я вчера читал, читал, пока мама фонарик не отобрала. И говорит: «Если проспишь, будешь сам виноват». И не разбудила.

— Значит, мама виновата, — оказал Сережа.

— Нет, конечно, — возразил Димка почти испуганно. — Это я виноват.

Он опять вздохнул и стал теребить аксельбант на рубашке. Сережа начал злиться. И на Димку и, главное, на себя — за нерешительность. Он был капитан и командир вахты, значит, следовало принимать меры.

— Оставь в покое шнур, — досадливо сказал он. Димка послушно опустил руку.

Бессознательно отдаляя неприятный миг, Сережа спросил:

— Может быть, у тебя есть еще какая-нибудь причина? Серьезная?

Не опуская глаз, Димка помотал головой: не было у него серьезной причины.

Глядя мимо Димки, Сережа деревянным голосом сказал:

— Два часа ареста.

Димка моргнул. Один раз. Потом заморгал часто. Потом распахнул ресницы и в упор глянул на Сережу: «Ты не пошутил?»

— Вот так, — мрачно сказал Сережа, ощутив моментально раскаяние.

Димкины глаза стали слегка влажными. Сережа почти обрадовался: если Димка пустит хоть слезинку, можно будет сразу отменить наказание. Есть неписаное правило в «Эспаде»: если человек плачет, никаких взысканий ему не дают. Слезы — и так дорогая расплата за вину. Если, конечно, человек этот не очень большой, а вина не очень страшная.

Но Димка не поддался слезам. Только голос его стал сипловатым. Он посмотрел на Сережины ботинки и тихо спросил:

— А когда?

— Сейчас, — все так же хмуро сказал Сережа. Отступать было некуда.

— Я же на вахте.

— Не нужен мне такой помощник. Обойдусь.

— А… где сидеть? — спросил Димка и слегка покраснел.

Конечно, специального помещения для «арестантов» не было. Если кто-то зарабатывал столь суровое взыскание, то отбывал свои час или два где-нибудь в уголке кают-компании или отправлялся в фотолабораторию.

— Иди в лабораторию, — сказал Сережа. — Мне здесь надо пол мыть.

— Я могу сам вымыть. А потом отсижу, — почти шепотом сказал Димка.

— Ага. И опоздаешь в школу. Давай отправляйся.

Димка сделал шаг к двери и оглянулся. Он словно говорил глазами: «Может быть, ты все же пошутил? Ведь это же я, Димка. Тот, который с тобой в лагере был. Тот, который подарил тебе маленького синего краба…»

— Сними ремень, — сказал Сережа, терзаясь все пуще.

Димка медленно потянул из петель пояс. Потом свернул его в тугое кольцо, сжал это кольцо в ладонях, понурил голову и шагнул в коридор.

— Куда ты с ним? Оставь ремень на столе, — сказал Сережа.

— Зачем? — откликнулся Димка слегка вызывающе. Сережа почувствовал, что Димка пытается отстоять свое достоинство и остаток свободы. Он будто говорил: «Арестовал ты меня? Ладно. Заставил снять ремень? Пусть. Но нигде не сказано, что нельзя снятый ремень брать с собой. Вот и беру».

— Ну и шут с тобой, — буркнул Сережа.

В лаборатории Димка сел на табурет перед увеличителем, поставил пятки на сиденье, обнял колени и замер.

— Зажги свет, — сказал Сережа.

— И так хорошо, — хмуро отозвался Димка.

Лаборатория была в крошечной комнатушке с окном, закрытым фанерой. Ветхая фанера сквозь щели и дырки пропускала солнце, и полумрак был пробит узкими лучами.

Сережа постоял в дверях, потом снова на себя рассердился и ушел.

— Запирай, — сказал Димка вслед.

— Зачем? Сбежишь, что ли? — досадливо откликнулся Сережа.

Дверь осталась полуоткрытой.

Надо было делать уборку, потом браться за алгебру. На душе кошки скребли. Конечно, Димка получил свои два часа за дело. Но Сережа боялся. Просто-напросто боялся, что Димка обидится. Крепко обидится и, может быть, навсегда.

Ну, что ему до Димки! И не такие уж друзья вроде бы. Встречались-то не чаще раза в месяц, пока не пришел Димка в отряд. Да и в отряде виделись не часто. Главным образом на вахте. А вот надо же: грызет и грызет беспокойство.

«Сам притащил его в отряд. Вот и радуйся», — мстительно сказал себе Сережа.

Действительно, сам привел Димку в «Эспаду»…

А что было делать?

Только раз в жизни видел Сережа Димку грустного, с мокрыми глазами. Это случилось перед зимними каникулами. Димка сидел в опустевшей школьной раздевалке. Хотел, видно, одеться, да так и не собрался: бросил на колени пальтишко, уперся в него локтями, уткнулся в кулаки подбородком и, обиженно моргая, смотрел куда-то сквозь стену.

— Дим, — встревоженно сказал Сережа. — Ты что?

Димка сердито дернул плечом: не приставай, мол, и так тошно. Но Сережа не ушел, конечно.

— Что случилось?

— Ничего, — сердито сказал Димка.

Сережа немного обиделся.

— Слушай-ка, — сказал он в упор. — Когда мне было плохо и ты мне помогал, я не рычал на тебя, а наоборот… Что же ты? Я ведь тоже помочь хочу.

Книга была толстая, а дней мало…

Димка читал, читал,

пока мама фонарик не отобрала.

Димка глянул на него быстро и чуть виновато.

— Как ты поможешь? Никто уже ничего не сделает… Да и не надо.

— А вдруг? — упрямо сказал Сережа. — Ты расскажи.

Димка сердито поморгал, стряхивая капли с ресниц. Недоверчиво поднял глаза.

— А смеяться не будешь?

— Ты спятил!

Димка отвернулся и шепотом сказал:

— Я хотел быть барабанщиком…

Вот такая случилась история. Простая и невеселая. Всю жизнь мечтал Димка стать барабанщиком. Даже по ночам снился ему краснобокий барабан с тугой белой кожей. К такому барабану приблизишь ухо — и сразу услышишь тихий-тихий, но неумолкающий гул. То ли топот далекой конницы, то ли голос океанских штормов.

Ни дошкольников, ни октябрят не берут в барабанщики. Димка рос, надеялся и ждал своего часа. Когда Клавдия Семеновна велела всем третьеклассникам написать в стенгазету, кто кем хочет быть, Димка решился и написал, что барабанщиком. И больше никем.

Когда третьеклассников стали готовить к приему в пионеры и пришла пора делать у них свой отряд, кое-кто из ребят вспомнил про заметку и сказал, что надо бы выбрать в барабанщики Димку Соломина. Однако Клавдия Семеновна обратила внимание ребят на то, что у Соломина во второй четверти снизилась успеваемость: тройка по русскому грозит. А барабанщик всегда идет впереди отряда, с него все должны брать пример. Какой же здесь пример?

В общем, выбрали в барабанщики Вовку Быкова. У него тоже тройка, но не по русскому, а по физкультуре…

Услыхав про такое дело, Сережа повел Димку к старшей пионервожатой.

Юля была заморочена подготовкой к новогоднему вечеру. Димкину историю она выслушала без особого интереса.

— Ну и что? — сказала она. — Ты, Соломин, тройку постарайся исправить, а потом что-нибудь придумаем. На будущий год…

— Юля! — перебил Сережа. — Человек столько лет ждал, а теперь еще целый год ждать?! Разве в барабанщики только за оценки берут?

Юля оглянулась на горестно отошедшего Димку и сказала полушепотом:

— Ну подумай: что я сделаю? Клавдия Семеновна меня еще в первом классе учила. Что я, пойду к ней и скажу: «Вы не правы»?

— Скажи, что хочешь. Лишь бы Димке дали барабан.

— Но ведь ребята же голосовали, решили… А куда этого Быкова девать?

— Быкову барабан нужен, как ежу моторная лодка. Он и не хотел даже. Это во-первых. Во-вторых, можно дать им еще один барабан. Вон их сколько у тебя в хозяйстве. Пусть будет два барабанщика в отряде… Или запиши его в сводный отряд при знаменной группе.

— В сводный можно только с пятого класса… И если я Соломина возьму в барабанщики, Клавдия Семеновна сразу решит, что я подрываю ее авторитет.

— Все правильно! — накаленно сказал Сережа. — Все точно ты рассудила… Прямо как электронная машина. Разложила по полочкам. Только кому нужна твоя правильность, если от нее у Димки слезы?

Юля помолчала.

— Слушай… — начала она растерянно. — Ты все-таки думай. Я все-таки старшая вожатая…

— Ну, конечно, — откликнулся Сережа. — Извини, пожалуйста, но ты еще и сестра барабанщика. Надо бы понимать…

Юля хотела ответить, но Сережа ухватил Димку за руку и вытащил из пионерской комнаты.

— Потерпи до завтра, — попросил он.

Утром Сережа встретился в отряде с Данилкой.

— Можешь взять в команду хорошего человека?

Данилка глянул подозрительно. Он ревниво оберегал свою группу от всякого вмешательства.

— Зачем еще? — спросил он.

— В барабанщики хочет. Давно уже.

— Мало ли кто хочет в барабанщики, — уклончиво заметил Данилка. — Барабанов-то лишних нет. Вон Митьку, и то не можем в группу взять. И Вадька Воронин ходит в запасных.

— Митька уже большой. Вадька еще маленький. А этот в самый раз… Я твою сестру просил, чтобы в сводный отряд взяла, а она уперлась.

Данилка, однако, разгадал этот хитрый прием.

— Думаешь, если мы с Юлькой спорим, значит, я ей всегда назло должен делать?

— Ничего я не думаю, — сердито сказал Сережа. — Ты торгуешься, а там человеку плохо до слез.

Когда человеку очень плохо, спорить, конечно, нелегко.

— Где барабаны-то брать? — ворчливо произнес Данилка.

— Олег же обещал достать.

— Он сколько уже обещает…

— Данилка… — укоризненно сказал Сережа.

Данилка со вздохом спросил:

— Что хоть за человек-то?

— Знаешь, какой парень! Он никогда не подведет!

…Через десять дней Сережа поинтересовался у Данилки:

— Ну, как мой Димка?

Данилка дерзко хмыкнул и ответил коротко:

— Не твой, а наш.

В общем, все было бы хорошо, если бы не эти дурацкие опоздания на вахту.

Сережа вымыл пол в кают-компании и стал подметать в коридоре. В полуоткрытую дверь лаборатории он видел Димку.

Димка на дверь не смотрел и Сережу не замечал. Он развлекался ремнем. Пряжкой оттиснул на ладони звезду.

Ладошку подставил под солнечный луч и любовался отпечатком. Потом зачем-то лизнул его. Подумал, оттиснул звезду на коленке, но лизать не стал. Запрокинул лицо и вытянул губы трубочкой, словно засвистел тихонько. Затем повесил ремень на увеличитель, обнял себя за плечи и задумался.

«Наверно, ему кажется, что уже целый час прошел», — подумал Сережа. А прошло восемь минут.

Можно было бы и отпустить «арестанта», но Сережа чувствовал, что Димка такую «милость» не примет.

И тут появился Данилка.

— Вот, полюбуйся на своего Соломина, — сказал Сережа, чтобы хоть как-нибудь облегчить душу. — Сперва опаздывает, потом сидит за это, а я один должен вкалывать.

— А может, он не виноват, что опоздал, — вредным голосом откликнулся Вострецов. Он своих людей в обиду не давал.

— А кто виноват? Я? Потому что книжку вам, обормотам, дал почитать, да? Для того, что ли, дал, чтобы читали до ночи, а потом дрыхли до обеда?

Данилка сразу потерял задор.

— Значит, из-за книжки, — сокрушенно произнес он. — Тогда, значит, из-за меня. Это я всех торопил, чтобы скорее тебе ее вернуть.

— А я и не просил, чтобы скорее! Выходит, я виноват? Может, мне вместо Димки сесть?

— Нет, что ты, — рассеянно отозвался Данилка. Он смотрел мимо Сережи и теребил тесемки на шапке. — Это не ты. Это я.

— Спасибо, — с усмешкой сказал Сережа.

— Нет, правда, — настойчиво повторил Данилка. — Я тоже виноват… Можно, я с Димкой сяду?

— На здоровье, — сказал Сережа. И обрадовался: Димке будет веселее. — Снимай ремень и садись.

Но Данилка не спешил. Он что-то решал в уме.

— Случай-то один, — сказал он, будто между прочим. — А виноватых-то двое. Значит, надо время пополам разделить.

— Ну и пожалуйста, — отозвался Сережа с равнодушным видом, хотя обрадовался еще больше. — Сидите каждый по часу. Даже по пятьдесят пять минут. Потому что десять он уже отсидел.

Данилка начал было расстегивать пальто, но опять остановился.

— Вообще-то вся группа виновата. Все из-за этой книжки будто перебесились. Кричат: «Скорее, скорее!»

— Ты что, хочешь всю группу засадить? — удивился Сережа.

— Ну ведь надо, чтоб справедливо… А можно? — ласковым голосом спросил хитрый Данилка.

— Вы не поместитесь в лаборатории.

— Поместимся! Можно?

— Да мне-то что… — произнес Сережа, едва сдерживая смех. Данилка бросился к телефону.

— Я их сейчас по цепочке соберу!

— Не работает телефон, — сказал Сережа. — Со вчерашнего дня. Звони из автомата.

Данилка выскочил на улицу.

Группа собралась за четырнадцать минут— все, кроме запасного барабанщика Вадика Воронина, который был в детском саду. Еще две минуты они под тихие понукания Данилки приводили в порядок форму.

Потом выстроились перед Сережей, немножко похожие друг на друга и очень разные. Деловитый маленький Костик Сапожков. Темноглазый и всегда спокойный Коля Копыркин. Живой, словно капля черной ртути, Рафик Сараев. Тоненький и лохматый Сережа Лавренюк. Светлоголовый, даже зимой загорелый Василий Рыбалкин. Лихая Данилкина гвардия, первая шеренга «Эспады».

— Мы готовы, — сказал Данилка.

— Только не вздумайте там цирк устраивать, — предупредил Сережа.

Данилка отозвался очень серьезно:

— Что ты! Мы же понимаем.

— Двадцать шесть минут прошло, — сказал Сережа. — Осталось девяносто четыре. Вас семеро. Примерно по тринадцать минут на каждого. Вот и давайте…

Они по очереди подошли к командиру вахты, отдали ремни и послушно отправились в «темницу». Только в глазах у каждого все же были чертики.

Данилка не обманул. Сидели они очень спокойно. Молча и почти неподвижно. Кто на полу, кто на столике, кто на верхней полке стеллажа. Лица были почти неразличимы в сумраке. Только носы и коленки барабанщиков светились, когда на них падали тонкие лучи.

Сережа усмехнулся и, почти успокоившись, отправился в спортзал, где после недавних киносъемок стоял кавардак.

Едва он взялся за швабру, как пришел Олег.

Олег был чем-то озабочен.

— Случилось что-нибудь? — спросил Сережа.

— Так… Мелкая суета и трепыхание, — сказал Олег. — Ты один?

— Хочешь, развеселю? — спросил Сережа. — Увидишь редкое зрелище. Небывалое.

— Какое?

Сережа помолчал и значительно произнес:

— Группу барабанщиков, которая не бузит, не пищит, не устраивает борьбу дзю-до, а сидит совсем спокойно и тихо.

Олег недоверчиво уставился на Сережу. Тот поманил его к двери.

Олег с полминуты изумленно наблюдал замершую компанию барабанщиков, а потом даже испугался:

— Что случилось-то?

Сережа рассказал. Олег в самом деле развеселился. Потом опросил:

— А долго им еще сидеть?

— Десять минут.

— Времени нет. Придется объявить амнистию. Дел много.

Он распахнул дверь лаборатории и объявил:

— Ввиду срочных дел всем полное прощение.

Услыхав такую новость, верхние барабанщики с радостным воплем упали со стеллажа. Образовалась куча, которая с грохотом и визгом выкатилась в коридор.

Олег вынул из этой кучи командира Вострецова.

— Тихо вы! Слушайте… Сергей и все барабанщики сейчас пойдут со мной в школу, будем грузить фанеру для декораций. Директор обещал.

— Есть! Ура! — ответил Данилка.

— Все, кроме Данилки и Димы, — сказал Олег. — Они останутся на вахте. Вострецов — командиром. Сергей мне нужен, потому что он посильнее. И школа как раз его.

Данилка озадаченно замигал.

— Как это командиром? Я же не капитан…

— Привыкай, — сказал Олег.

По дороге Олег объяснил, что Анатолий Афанасьевич, директор Сережиной школы, обещал дать «Эспаде» пятнадцать листов фанеры. Из нее можно сделать отличные декорации дворцового зала, а после съемок пустить ее на постройку лодки.

— Я вот только боюсь, что директора в школе нет, а учитель по труду фанеру не выдаст. Он, говорят, суровый дядя.

— Кто? — удивился Сережа. — Игорь Васильевич суровый? Его даже первоклассники не боятся. Он у нас на елке каждый раз Деда Мороза играет. У него только голос такой… Свирепый.

Голос у Игоря Васильевича действительно был, как у старого боцмана.

— Пришли? — не то прогудел, не то прохрипел он. — Пятнадцать листов! Из родной-то школы! Ну, эти молодцы — народ не здешний, а ты, Каховский, что творишь? Грабишь!

— Для общей пользы, Игорь Васильевич, — объяснил Сережа. — Для искусства, — И он мигнул барабанщикам.

Те лихо принялись за работу. Четверо хватали за углы фанерный лист, пятый бежал впереди и открывал двери.

— Здорово работают пираты, — заметил Игорь Васильевич, — Жаль, что не из нашей школы.

— У нас все «наши», — улыбнулся Олег.

Они с Сережей тоже вынесли на крыльцо несколько листов. У крыльца уже стоял грузовик.

— Что мне нравится у вашего директора, так это точность, — сказал Олег. — Пообещал— сделал. И машину достал.

Водитель, молодой парень в солдатской ушанке, помог погрузить фанеру в кузов. Сережа и Олег вернулись в мастерскую.

— Ну, что, артисты, — загудел Игорь Васильевич. — Может, еще чего дать?

— Мы люди небогатые, — сказал Олег. — Если дают, не отказываемся.

Услыхав такую новость, верхние барабанщики с радостным воплем упали со стеллажа.

— Рейка нужна? Так и быть, уделю… В кино-то позовете?

— Конечно, Игорь Васильевич! — обрадовался Сережа. — Всей школе будем показывать. Не для себя же снимаем.

Рейки для декорации нужны были до зарезу.

— Берите вон те, за верстаком, — разрешил Игорь Васильевич.

Барабанщики полезли за верстак.

В дальнем углу мастерской два семиклассника опиливали ножовками деревянные бруски для планшетов. Белые кубики, обрезки, падали на темные половицы и ярко загорались под солнечным лучом. Сережа вспомнил барабанщиков в лаборатории, усмехнулся. И тут же встревожился: а Димка? Димка так и не подошел, когда кончились у барабанщиков «арестантские» минуты.

Значит, правда, обиделся?

И словно в ответ на беспокойную мысль услышал он Димкин голос:

— Олег! Сергей! Тревога!

Димка стоял на пороге мастерской — в берете, в сандалиях, в летней форме и в незастегнутом, наброшенном на плечи пальтишке. Разгоряченный, с отчаянными глазами.

— Там в отряде какие-то… Данилка один!

Олег молча рванул с себя пальто, закутал

Димку с ногами, взял его в охапку и выскочил на крыльцо. Встревоженным барабанщикам приказал:

— Бегом в отряд!

Сереже велел:

— Давай в кузов. Держись там.

Вместе с Димкой втиснулся в кабину и сказал водителю:

— Жми!

Машина взвыла и рванулась.

От школы до отряда три с половиной квартала. Они пролетели их за минуту. Сережа прыгнул из кузова и вслед за Олегом кинулся в дом.

Прежде всего Сережа увидел Данилку. Тот стоял у знаменного шкафа, прижимался к его прозрачной стенке локтями и лопатками. Перед собой на уровне груди он держал рапиру — одна ладонь на рукоятке, другая на клинке. Рапира была полусогнута в стиснутых руках.

Данилка плакал. Может, он и сам не замечал, что плачет. Он смотрел зло и напряженно, а мелкие слезинки ползли по щекам.

Кроме Данилки, в комнате находились еще три человека. Незнакомые и взрослые. У окна стоял мужчина в меховой шапке пирожком, на его худом щетинистом лице проступала растерянность. Он словно хотел сказать: «Ну зачем уж так-то?»…

У пирамиды с барабанами сидела необъятных размеров дама в меховом пальто. Третий, в распахнутом полушубке, стоял спиной к двери, прижимал к уху телефонную трубку и говорил с расстановкой;

— Алло! Я просил дежурного по райотделу милиции! Запишите вызов! Нападение несовершеннолетнего хулигана на работников домоуправления! С оружием! В детском клубе по улице Красноармейской, дом пять. Приезжайте. Я? Я новый домоуправляющий этого микрорайона. Сыронисский Леонид Васильевич. Сыро-нис-ский. Два «эс»…

— Не ломайте комедию, гражданин Сыронисский, — сказал Олег. — Телефон не работает вторые сутки.

Домоуправляющий аккуратно опустил трубку и сказал:

— А! Наконец-то.

— Что «наконец-то»? — холодно спросил Олег.

— Наконец-то вы появились! Кто вам позволил оставлять без присмотра клуб?

— Как это «без присмотра»?

Гражданин у окна поправил очки и заговорил взволнованно:

— Но, молодой человек… Дети здесь были одни, и если что-нибудь случилось бы…

— Как видите, если что-нибудь случается, я появляюсь быстро, — сказал Олег. И обратился к Данилке: — Что произошло, Вострецов?

Данилка глотнул, опустил рапиру, оттолкнулся спиной от шкафа и отрывисто заговорил:

— Олег, они пришли… Я говорю «Здравствуйте, вы к кому?» А она… она говорит: «Ну-ка, где тут ваш руководитель?» А потом даже слушать не стали. Везде ходят, все трогают. Декорации уронили. Потом давай говорить, что мы пожар наделаем. Димка им сказал, что здесь нельзя посторонним, когда тебя нет, а они его взяли за руку и в сторону… Да еще кричат: «Ты как со старшими разговариваешь!»

— Так… — жестко сказал Олег. И взглянул на Сережу. Сережа сунул в карманы кулаки. В нем начинала звенеть напряженная злость. Как всегда, когда он встречался с людьми нахальными и сильными от этого нахальства.

За спиной взволнованно и сердито сопели, барабанщики.

Сережа нащупал в кармане двухкопеечную монетку, повернулся к ребятам. Ближнему из них, Рафику Сараеву, быстрым шепотом сказал:

— Телефон Генки Кузнечика помнишь? Позвони ему, скажи: капитанов сюда.

Димка, уже сбросивший оба пальто — Олега и свое, — сунулся вперед.

— Данилка, ты скажи, как они… Чтоб выгнать нас…

— Ага… — Данилка снова сердито переглотнул. — Они еще ходят и разговаривают: «Пора их выселять отсюда…» Я тогда сказал

Димке, чтобы за вами бежал… А они зашли сюда, в кают-компанию, и тоже все стали трогать. Я подумал, что они и знамя щупать начнут, и встал к шкафу. А они мне говорят: «Иди за вашим руководителем». Я сказал что не могу, потому что на вахте. А они: «Ничего с твоей вахтой не сделается…» Я, конечно, не пошел никуда. А они опять говорят: «Уходи тогда отсюда, нам совещаться надо». Я опять не пошел.

— Вот-вот! — перебил Сыронисский. — Три взрослых человека его уйти просят, а он, сосунок, характер демонстрирует!

— У нас не принято перебивать, когда говорит командир вахты, — остановил Олег Сы-ронисского.

— Вот собрать ихних родителей да рассказать, как он детей воспитывает… На взрослых людей с саблей кидаются! — жалобным басом сказала дама.

— Между прочим, — опять вмешался человек в очках, — Антонина Михайловна — председатель уличного комитета. Она при исполнении, так сказать, общественных служебных обязанностей.

— Я тоже при исполнении, — огрызнулся Данилка почти весело. Он уже пришел в себя. — Я и не кидался на них, Олег, честное пионерское. Только схватил клинок из пирамиды и встал к флагу. Потому что они, знаешь что? Вот он… — Данилка рапирой махнул в сторону Сыронисского. — Как схватит меня за плечо да как толкнет к двери! Я и полетел.

Сережа и Олег разом взглянули на макет замка в углу у двери. Краем глаза Сережа заметил, как Олег побелел. А самого Сережу от пяток до затылка словно прошило иглой: это был мгновенный удар страха. И такая же мгновенная радость: как хорошо, что утром заело раму!

Передняя стенка замка с воротами и угол башни были сильно помяты. Но самая большая вмятина — по форме Данилкиной спины — оказалась на холме, усаженном деревцами из зеленой резиновой губки. Вдребезги разрушен был подвесной мост.

Олег стремительно глянул на Данилку, потом подскочил к макету, приподнял его и стал шарить под холмом.

Сережа быстро подошел.

— Олег, да все в порядке, — торопливым шепотом сказал он. — Ну не бойся, Данилка-то живой. Я стержень утром вытащил, чтобы окно открыть.

Олег выпрямился, перевел дух. Рукавом вытер лоб. Повернулся к Сыронисскому. Сказал сквозь зубы:

— Слушайте, вы… Вот здесь, — Олег щелкнул по папье-маше, — под макетом стальной каркас. Только случайно сегодня утром вынули продольный прут. Иначе бы он проткнул мальчика навылет!

— Олег!

Сергей!

Тревога!

— Я никого протыкать не собирался, — заявил Сыронисский. — Я вашего часового только за руку взял…

— «Взял»! — повторил Олег. — Так, что он полетел!

— Но позвольте, — вмешался гражданин в очках, — Ведь никто же не предполагал…

— А если бы он виском о косяк? Или затылком об пол? Здесь дети! Понимаете вы? Живые дети! Поэтому покиньте помещение отряда и прекратите ваше нашествие, о причинах которого я узнаю в исполкоме.

— Это не нашествие, а технический осмотр, молодой человек, — обиженным тоном сказал гражданин в очках. — Я, кстати, главный бухгалтер домоуправления. Мы смотрим, какой здесь нужен ремонт.

— Никакого ремонта не нужно, — сказал Олег. — Здесь идут занятия, и до лета помещение трогать нельзя.

— Кто вас будет спрашивать? — величественно отозвался Сыронисский. — У нас план. А кроме того, ваш детский сад вообще из другого ведомства. Райком комсомола организовал, пускай он и помещение дает. А нам нужно место для бухгалтерии.

Олег повернулся к Сереже:

— Дежурный! Гости уходят. Проводите.

Сережа и барабанщики отошли, освобождая выход. Но тут с мороза ворвались Генка Кузнечик, Алеша Смирняков, Сеня Гуревич, Митя Кольцов и Наташка.

— Остальные в школе или в кино! — с налета выпалил Генка. — Митьку и Наташку я на всякий случай прихватил. А что случилось?

— Все уже в порядке, — сказал Сережа. — Гости уходят. А вы как сумели так быстро примчаться?

— Мы с Наташкой на велосипедах, прямо по снегу! Митька — на багажнике. А остальные бегом!

«Гости» во время этого разговора удалились.

— Ну, история… — выдохнул Олег. — Данилка, да отойди ты от флага и положи рапиру. Все уже… Сергей, ты зачем вызвал ребят?

— Сам не знаю, — сказал Сережа, — Так, на всякий случай. Мало ли что…

— Ну и хорошо… Тогда сразу и решим один вопрос, раз капитаны здесь. Давайте раздевайтесь.

Через минуту все расселись в кают-компании — кто на стульях, кто на диване. Олег быстро и коротко рассказал, что случилось. Потом спросил у Данилки:

— Так?

— Так, — ответил Данилка. И нерешительно оглядел ребят. — А что мне было делать? Здесь же флаг.

— Пусть капитаны пройдут в спортзал, — попросил Олег.

В зале они встали тесным кружком.

В зале они встали тесным кружком.

— Вот что, братцы… — начал Олег. — Надо об этом сказать. До сих пор мы жили спокойно… Нам не мешали. Помогали даже. Да только не всем «Эспада» нравится. Кто-то решил, что наши барабанщики слишком громко барабанят… Просто этим людям понадобилось помещение для кружка вязания, а новому управдому показалось, что их бухгалтерии тесно живется. Чтобы нас выселить, будут говорить, что все у нас не так, все плохо, все неправильно… Сами видите, Данилка на посту у флага встал, а они в крик: нападение с оружием!

— А что? — запальчиво начал Сеня Гуревич. — Вострецов сделал все, как надо. Я бы тоже… Уходить, что ли, надо было?

— Уходить? — переспросил Олег. — От флага? С поста?

— Кто бы ушел? — сказал Алешка Смирняков.

Олег медленно проговорил:

— Я спросить хотел… Он, конечно, маленький… Но, может быть, пора ему дать звание?

— Капитана?! — подпрыгнул Генка, который сам две недели назад стал капитаном. — Давно пора!

Сережа вспомнил утренний случай с барабанщиками.

— Данилка, если по правде, давно уже капитан, — сказал он. — Не хуже других. Даже несправедливо как-то: и в совете и группой командует, а нашивки нет.

— Только вот не все капитаны здесь, — нерешительно произнес Олег. — Как голосовать?

— Ну и что? Все равно большинство. Да и никто не станет спорить, — уверенно сказал Алешка.

Они вернулись в кают-компанию. Барабанщики уже начинали на диване легкую тренировку по самбо.

— Капитан Вострецов! — сурово сказал Олег.

Данилка сперва привычно подскочил, ожидая нахлобучки за возню. Потом понял — «капитан»! Порозовел, испуганно глянул на ребят: «Не шутите?»

Олег подошел к нему, тихонько взял за плечи. Улыбнулся.

— Капитан Вострецов… Сдавай вахту.

— А зачем… сдавать? — шепотом спросил Данилка.

— Ну, как зачем? Каховский вернулся. Он же сегодня командир.

Олег притянул к себе Данилку, прижал к пиджаку рыжую лохматую голову и тихонько сказал:

— Ты хорошо стоял вахту. Спасибо, малыш.

Барабанщики на диване притихли.

Олег отыскал глазами Димку.

— Димка сегодня тоже герой. Четыре квартала летел по морозу почти раздетый. Только не заболей, пожалуйста, очень прошу.

— Не-а, не заболею, — охотно пообещал Димка.

— Надо его горячим чаем напоить, — решительно сказала Наташа. — Где у нас чайник и плитка? Всегда дежурные засунут куда-то…

В дверь постучали, и на пороге возник парень в солдатской ушанке.

— Я фанеру выгрузил и у крыльца поставил, — сказал он. — А то вы тут, видно, задержались, а мне ехать пора.

— Мамочки мои! — всполошился Олег. — Извините, ради бога. Мы закрутились совсем. Наташа, отогревай Димку, остальные — таскать фанеру!

После школы Сережа снова пришел в отряд.

Он любил вечера в отряде. Приходили те, кому хотелось. Не на занятия, а просто так: посидеть вместе, поговорить. Одно слово «кают-компания». Булькал на плитке чайник, вкусно пахли разогретые пирожки, за которыми, собрав копейки и пятаки, бегали в магазин на углу… Потом начинал трезвонить телефон: то одни, то другие родители справлялись, где их дорогое чадо и скоро ли оно явится домой. Чадо отвечало «щас» и тут же забывало об этом обещании. Олег спохватывался и начинал всех отправлять по домам. Но за разговорами и он иногда забывал о позднем часе.

Сережу, Кузнечика, Митю Кольцова, Наташу, Андрюшу Гарца и еще нескольких «постоянных жильцов» кают-компании звонками не тревожили. А ребята эти привыкли к спокойным хорошим вечерам, привыкли быть вместе.

Для долгих разговоров нашлась одна бесконечная тема: море, корабли, Севастополь. Так уж получилось…

Олег часто рассказывал об Артеке. О своих отрядах. О вечерах на берегу. О том, как шумит на галечных пляжах, приходя из темноты, ночной прибой, как светятся огоньки на проходящих вдали теплоходах. О том, как ребята-артековцы выходят на катерах в нейтральные воды и бросают в море бутылки с письмами к мальчикам и девочкам разных стран.

А еще — о поездках в Севастополь — удивительный город, где почти про каждый камень можно написать книгу — столько здесь было подвигов. Белый город, в который море врезается длинными синими бухтами, плещется у окон домов. Про эсминцы и крейсеры, про старые бастионы, про старинные пушки, врытые на пирсах вместо причальных тумб. Про запутанные каменные лестницы и про улицы, где смешались дома и корабли…

Генка Кузнечик в прошлом году был в Севастополе. Он подхватывал рассказы Олега и говорил, как мальчишки ловят крабов среди прибрежных камней, как гремит и сверкает над бухтами салют в День Военно-Морского Флота, как покачивает рыбачьи ялики на синей волне. И как они с ребятами нашли однажды в песке очень ржавый пулемет с плоским диском над стволом, и Генкин брат Саша сказал, что это пулемет системы Дегтярева.

Генкины рассказы всегда кончались сообщением о том, что сказал или сделал Саша. И песни, которые иногда пел Кузнечик, были Сашины.

Больше всех песен подходила для таких вечеров песенка о синем крабе. Простая такая, забавная, немного грустная.

Первые слова Кузнечик даже не пел, а произносил чуть задумчиво:

А потом уже дергал струны, и начиналась мелодия:

Мотив был простой, как перезвон капель, падающих на палубу. И Сереже представлялся мальчуган в тельняшке, похожий на Димку. Будто он сидит на носу парусной шлюпки и печально думает о загадочном крабе: где его найти?

А когда мальчишка возвращается на берег, рассудительные люди спрашивают:

Мальчишка даже и не спорит с ними. А только отвечает тихо и упрямо:

Пока Генка пел, Сережа и Димка посматривали друг на друга и улыбались глазами. У Сережи на рубашке всегда был прицеплен маленький синий краб, которого подарил ему осенью Димка…

Димка тоже иногда рассказывал про море. Он был с родителями в Анапе. Чаще всего он вспоминал большого черного кота, приходившего на пирс к рыбакам. Кот молча сидел и ждал, когда рыбаки поделятся добычей. Димке нравилось, какой он был спокойный и полный достоинства. Рыбаки его вроде бы даже побаивались: никто не оставлял кота без угощения. А кот съедал очередную рыбу и продолжал смотреть в море, будто ждал кого-то.

А Данилка вспоминал не Черное море, а Белое. Он в дошкольные годы жил в Архангельске и хорошо помнил, как отец водил его на пароход, в гости к знакомому капитану. Он говорил, что Белое море даже лучше, чем Черное, потому что там бывают приливы и отливы.

Наташа на Черном море тоже не была. Но она бывала в Ленинграде и в Петродворце — на Финском заливе. Ребята иногда спорили: можно ли Финский залив считать морем? Мелкий он, и вода там пресная. Наташа доказывала, что можно. В учебнике географии так и записано: заливом называется часть моря, впадающая в сушу. Часть моря!

Генка всегда заступался за Наташу. А однажды он привел доказательство, совершенно неопровержимое:

— Если не море, то почему для этого залива морские карты напечатаны? С маяками, с глубинами, с компасным кругом! Даже номер по каталогу морских карт указан! У Саши есть такие карты. Не верите?

Ему поверили. А Олег спросил:

— В конце концов кто твой Саша? Моряк? Поэт? Музыкант? Физик? Или все вместе?

— Инженер-физик, — сказал Генка. — Он электроникой занимается. Электроника и на кораблях используется. Я только не знаю точно, что он там делает. Думаете, он все мне рассказывает? Один раз я к нему пристал, а он знаете, какую чушь рассказал? Говорит, горючее для судов дорого стоит и есть мысль у инженеров, чтоб вернуться к парусным кораблям, пускай ветер вместо бензина работает. А чтобы матросов по мачтам не гонять, паруса будут управляться электронными машинами…

— Это вовсе не чушь, — вмешался Митя Кольцов. — Такие корабли кое-где уже строят. В Японии шестимачтовую шхуну заложили, а на Гамбургской верфи — четырехмачтовые фрегаты типа «Динашиф». Пассажирские и грузовые.

— А зачем? — спросила Наташа. — Ведь не средние века. Может, еще кареты изобретут, а вместо кучера — электронную машину?

Митька медленно поднял глаза на неразумную Наташку. Он если и обижался, то не подавал вида. Он только сказал:

— Знаешь, сколько нефти жрет большой теплоход? Тебе и не снилось. Земля ведь не бездонная, горючее экономить надо. А новые парусники будут ходить быстрее, чем клипера.

— Но все равно тише пароходов, — не сдавалась Наташа.

— Лучшие клипера давали по двадцать узлов. Даже двадцать один. Думаете, грузовые суда сейчас ходят быстрее? — спросил Митя.

Спорить было бесполезно. О клиперах Митя знал все. Он никогда не был у моря, но любил корабли преданно и бескорыстно, как самых лучших друзей. Он про них мог рассказывать, будто на каждом плавал по десять лет. Особенно про парусники. Правда, сам он редко начинал такие разговоры, будто стеснялся своей любви. Лишь однажды победил смущение и предложил:

— А давайте построим корабль.

— Настоящий? — спросил Генка.

— Да. Двухмачтовый.

— Ну, Митя, это нам не потянуть, — сказал Олег. — Мы же не судоверфь.

Митька не стал спорить, но на следующий день принес журнал с чертежами бригантины-малютки, которую можно построить из обычной шлюпки.

— А шлюпку где взять? — спросил Олег.

— А если найдем… — тихо сказал Митя.

— Надо подумать, — откликнулся Олег. — Лето не за горами…

И Генка Кузнечик поддержал Митю. Сказал, что свой корабль — вещь нужная. Он вообще всегда поддерживал Митю.

Но в тот вечер, когда говорили о Сашиной работе, Генка возразил:

— Нет, Саша все-таки не парусами занят. По-моему, он там на других кораблях. Севастополь — город военный.

И все опять заговорили о Севастополе. Только Сережа слушал молча.

А что ему было говорить? У моря он не бывал, разные теплоходы и пароходы видел только на реке. Он очень любил вечера в «Эспаде» и разговоры о Севастополе слушал с интересом, но самому ему сказать было нечего. И порой Сережа начинал тихонько ревновать ребят друг к другу: у всех у них что-то общее, а он будто в стороне.

Так было, пока Генка не упомянул о Херсонесе.

— Разве Херсонес в Севастополе? — удивился Сережа.

— Конечно. Между Карантинной и Песочной бухтами.

— Я думал, это отдельное место, вроде какого-то поселка, — сказал Сережа. — Там раскопки греческого города, правильно?

— Да. Там развалины всякие, башни, стены. И колонны из мрамора.

— У меня дядя есть. Ну, брат тети Гали. Он археолог, с московскими студентами в Херсонесе на раскопках работает, — со сдержанным торжеством сказал Сережа. — Обещает весной в гости приехать. Уж я у него тогда все выспрошу про эти раскопки…

— Хочешь, я тебе книгу про Шлимана принесу? — спросил Олег. — Про того, кто Древнюю Трою открыл.

Олег ухитрялся все понимать. Про каждого. Сережа никогда ему не говорил, что все больше и больше тянут его к себе тайны старых городов, заросших, засыпанных, утонувших. Но Олег, видно, знал и это.

После школы Сережа снова пришел в отряд.

Он любил вечера в отряде. Приходили те, кому хотелось. Не на занятия, а просто так: посидеть вместе, поговорить. Одно слово— «кают-компания». Булькал на плитке чайник, вкусно пахли разогретые пирожки, за которыми бегали в магазин на углу, собрав копейки и пятаки… Потом начинал трезвонить телефон: то одни, то другие родители справлялись, где их дорогое чадо и скоро ли оно явится домой. Чадо отвечало «щас» и тут же забывало об этом обещании. Олег спохватывался и начинал всех отправлять по домам. Но за разговорами и он иногда забывал о позднем часе. Приходилось потом компанией ходить от дома к дому и провожать друг друга.

Сережу, Кузнечика, Митю Кольцова, Наташу, Андрюшу Гарца и еще нескольких «постоянных жильцов» «кают-компании» звонками не тревожили. Привыкли. А ребята эти привыкли к спокойным, хорошим вечерам, привыкли быть вместе.

Для долгих разговоров нашлась одна бесконечная тема: море, корабли, Севастополь. Так уж получилось…

Олег часто рассказывал об Артеке. О своих отрядах. О вечерах на берегу. О том, как шумит на галечных пляжах ночной прибой, как светятся огоньки на проходящих вдали теплоходах. О том, как ребята-артековцы выходят на катерах в нейтральные воды и бросают в море бутылки с письмами к мальчикам и девочкам разных стран. И еще о поездках в Севастополь, удивительный город, где почти про каждый камень можно написать книгу: столько здесь было подвигов. Белый город, в который море врезается длинными синими бухтами, плещется у окон домов. Про эсминцы и крейсера, про старые бастионы, про старинные пушки, врытые на пирсах вместо причальных тумб. Про запутанные каменные лестницы и про улицы, где смешались дома и корабли…

Генка Кузнечик в прошлом году был в Севастополе. Он подхватывал рассказы Олега и говорил, как мальчишки ловят крабов среди прибрежных камней, как гремит и сверкает над бухтами салют в День Военно-Морского Флота, как покачивает рыбачьи ялики на синей волне. И как они с ребятами нашли однажды в песке очень ржавый пулемет с плоским диском над стволом и Генкин брат Саша сказал, что это пулемет системы Дегтярева.

Генкины рассказы всегда кончались тем, что сказал или сделал Саша. И песни, которые иногда пел Кузнечик, были Сашины.

Больше всех подходила для таких вечеров песенка о синем крабе. Простая такая, забавная и немного грустная.

Первые слова Кузнечик даже не пел, а произносил чуть задумчиво:

А потом уже дергал струны, и начиналась мелодия.

Мотив был простой, как перезвон капель, падающих на палубу. И Сереже представлялся мальчуган в тельняшке, похожий на Димку. Будто он сидит на носу парусной шлюпки и печально думает о загадочном крабе: где его найти?

А когда мальчишка возвращается на берег, рассудительные люди спрашивают:

Мальчишка даже и не спорит с ними. Он только отвечает тихо и упрямо:

Пока Генка пел, Сережа и Димка посматривали друг на друга и улыбались глазами. У Сережи на рубашке всегда был прицеплен маленький синий краб, которого подарил ему осенью Димка…

Димка тоже иногда рассказывал про море. Он был с родителями в Анапе. Чаще всего он вспоминал большого черного кота, приходившего на пирс к рыбакам. Кот молча сидел и ждал, когда рыбаки поделятся с ним добычей. Димке нравилось, какой он был спокойный и полный достоинства. Рыбаки его вроде бы даже побаивались: никто не решался оставить кота без угощения. А кот съедал очередную рыбу и продолжал смотреть в море, будто ждал кого-то.

Данилка вспоминал не Черное море, а Белое. Он в дошкольные годы жил в Архангельске и хорошо помнил, как отец водил его на пароход, в гости к знакомому капитану. Данилка говорит, что Белое море даже лучше, чем Черное, потому что там бывают приливы и отливы.

Наташа на Черном море тоже не была. Но она бывала в Ленинграде и в Петро дворце — на Финском заливе. Ребята иногда спорили: можно ли Финский залив считать морем? Мелкий он, и вода там пресная. Наташа доказывала, что можно. В учебнике географии так и написано: заливом называется часть моря, вдающаяся в сушу. Часть моря, понятно вам?

Генка всегда заступался за Наташу. А однажды он привел доказательство, совершенно неопровержимое:

— Если не море, то почему для этого залива морские карты напечатаны? С маяками, с глубинами, с компасным кругом! Даже номер по каталогу морских карт указан! У Саши есть такие карты. Не верите?

Ему поверили. Олег спросил:

— В конце концов кто твой Саша? Моряк? Поэт? Музыкант? Физик? Или все вместе?

— Инженер-физик, — сказал Генка, — он электроникой занимается. Электроника и на кораблях используется. Я только не знаю точно, что он там делает. Думаете, он все мне рассказывает? Один раз я к нему пристал, а он, знаете, какую чушь рассказал? Говорит, горючее для судов дорого стоит, и есть мысль у инженеров, чтоб вернуться к парусным кораблям, пускай ветер вместо бензина работает. А чтобы матросов по мачтам не гонять, паруса будут управляться электронными машинами…

— Это вовсе не чушь, — вмешался Митя Кольцов. — Такие корабли кое-где уже строят. В Японии шестимачтовую шхуну заложили, а на Гамбургской верфи четырехмачтовые фрегаты типа «Динашиф». Пассажирские и грузовые.

— А зачем? — спросила Наташа. — Ведь не средние века. Может, еще кареты изобретут, а вместо кучера — электронную машину?

Митька медленно поднял глаза на неразумную Наташку. Он если и обижался, то не подавал вида. Он только сказал:

— Знаешь, сколько нефти жрет большой теплоход? Тебе и не снилось. Земля ведь не бездонная, горючее экономить надо. А новые парусники будут ходить быстрее, чем клипера.

— Но все равно медленнее пароходов, — не сдавалась Наташа.

— Лучшие клипера давали по двадцать узлов. Даже двадцать один. Думаете, грузовые суда сейчас ходят быстрее? — спросил Митя.

Спорить было бесполезно. О клиперах Митя знал все. Он никогда не был у моря, но любил корабли преданно и бескорыстно, как самых лучших друзей. Он про них мог рассказывать так, будто на каждом плавал по десять лет. Особенно про парусники. Правда, сам он редко начинал такие разговоры, будто стеснялся своей любви. Лишь однажды победил смущение и предложил:

— Давайте построим корабль.

— Настоящий? — спросил Генка.

— Да. Двухмачтовый.

— Ну, Митя, это нам не потянуть, — сказал Олег. — Мы же не судоверфь.

Митька не стал спорить, но на следующий день принес журнал с чертежами бригантины-малютки, которую можно построить из обычной шлюпки.

— А шлюпку где взять? — спросил Олег.

— А если найдем… — тихо сказал Митя.

— Надо подумать, — откликнулся Олег. — Лето не за горами..

Генка Кузнечик поддержал Митю. Сказал, что свой корабль — вещь нужная. Он вообще всегда поддерживал Митю.

Но в этот вечер, когда говорили о Сашиной работе, Генка возразил:

— Нет, Саша все-таки не парусами занят. По-моему, он там на других кораблях. Севастополь — город военный.

И все опять заговорили о Севастополе. Только Сережа слушал молча.

А что ему было говорить? У моря он не бывал, теплоходы и пароходы видел только на реке. Он очень любил вечера в «Эспаде» и разговоры о Севастополе слушал с интересом, но самому ему сказать было нечего. И порой Сережа начинал тихонько ревновать ребят друг к другу: у всех у них что-то общее, а он будто в стороне.

Так было, пока Генка не упомянул о Херсонесе.

— Разве Херсонес в Севастополе? — удивился Сережа.

— Конечно. Между Карантинной и Песочной бухтами.

— Я думал, что это вроде какого-то поселка, — сказал Сережа. — Там раскопки греческого города, правильно?

— Да. — Там развалины, всякие башни, стены. И колонны из мрамора.

— У меня дядя есть. Брат тети Гали. Он археолог, с московскими студентами в Херсонесе на раскопках работает, — со сдержанным торжеством сказал Сережа. — Он все не писал, не писал, а недавно письмо прислал, обещает весной в гости приехать. Я у него тогда все выспрошу про эти раскопки…

— Хочешь, я тебе книгу про Шлимана принесу? — спросил Олег. — Про того, кто древнюю Трою открыл.

Олег ухитрялся все понимать. Про каждого. Сережа никогда ему не говорил, что все больше и больше тянут его к себе тайны старых городов, заросших, засыпанных, утонувших. Но Олег, видно, знал и это.

Хорошо приходить туда, где тебе рады, где тебя всегда понимают, где друзья. Вот поэтому Сережа, когда мог, спешил в «Эспаду».

Но сегодняшний вечер в «кают-компании» был непохож на прежние. Вспоминался утренний случай.

— Да ничего, — сказал Сережа, чтобы успокоить себя и других. — Они же сами виноваты. Ворвались и давай командовать…

— Все правильно, — согласился Олег. — Только зря я, пожалуй, с ними такую перепалку затеял. Нервы, что ли, стали сдавать?

— Нервы у кого хочешь сдадут, — сказал Сережа. — После случая с Данилкой… Я как вспомню про этот стержень, зубы стучат.

— Это верно. Только я вообще легко заводиться стал, — вздохнул Олег.

Вмешался Генка:

— Ну уж легко! С теми двумя тетушками ты очень вежливо разговаривал. Помнишь?

— Что за тетушки еще? — встревоженно спросил Данилка.

— Да были тут, — сказал Олег. — Давно еще, две недели назад. Я разве не рассказывал? Кузнечик наш как раз первое занятие с новичками начинал… Вошли в зал, остановились посередине и тогда только говорят: «Можно к Вам?» Мы даже остолбенели сперва. Мальчишки как раз переодеваются для разминки. Гена стоит бледный от ответственности и лихорадочно вспоминает комплекс упражнений…

— Упражнения я помнил, — сказал Генка.

— Ничего ты не помнил… Ну вот. Я говорю: «Простите, но никак нельзя. Видите, ребята раздеваются, инструктор первый раз на занятиях, стесняться будет. А вы что хотели?» «Мы хотели посмотреть, чем вы тут занимаетесь». «Простите, — снова говорю, — вы кто?» «Вот она из уличного комитета, а я вместе с ней…» Ну, пригласил их в «кают-компанию», объяснил, что гости к нам, если приходят на занятия, то сначала предупреждают. Родители — другое дело, у них тут ребята. Очень вежливо объяснил. А они рассердились. Говорят: «Что это вы отгораживаетесь от людей?» Обещали пожаловаться… Может, зря мы их на занятия не пустили?

— Мне их тогда только и не хватало, — сказал Генка. — Я даже Сергея прогнал. Трепетал с непривычки как осиновый лист.

— Учительницу пускаешь и не боишься, — напомнил Сережа.

— Первый раз ее тоже не было.

— Что за учительница? — капризным голосом спросила Наташа. — Все про все знают, а мне никогда не говорят.

— Учительница та самая, которая Генкиных третьеклассников учит, — объяснил Олег. — Ведь наш Кузнечик попал в капитаны почему? Из-за нее. Она в нем души не чает.

— Может, хватит? — жалобно спросил Генка.

Но у Олега запрыгали в глазах веселые точки. Он продолжал:

— С чего началось? Приходит однажды из тридцать седьмой школы учительница. Пожилая, представительная. Очень-очень вежливая. Говорит, что интересуется нашей работой. Мы как раз были с Геной и с Ворониными. Стали показывать ей все и рассказывать, а она вдруг спрашивает: «Нельзя ли моих мальчиков записать к вам в отряд?». Имейте в виду, сразу сказала не «в клуб», а «в отряд». Я спрашиваю: «Сколько»? «Ну, хотя бы человек семь». Посмотрели мы с ребятами друг на друга: что делать? Главное, малышня совсем. А как откажешь хорошему человеку? «Ладно, — говорю. — Если семь, то попробуем». Она обрадовалась! Потом стала интересоваться: «Вы с ними со всеми один занимаетесь?» «Нет, — говорю, — сам я не управился бы. Ребята помогают, кто постарше». Она тогда отвела меня в сторонку и шепчет: «Нельзя ли, чтобы с моими занимался вон тот симпатичный мальчик?» — И на Геночку показывает. Как тут быть? Пришлось принять солидный вид и сказать: «Принимайте, товарищ Медведев, группу».

— Я чуть в гитару не влез, — мрачно признался Генка.

Олег сказал:

— Раз группа есть, пришлось звание давать. Для авторитета перед новичками.

— И перед Надеждой Анатольевной, — вставил Сережа.

— Подать, что ли, в отставку? — задумчиво произнес Генка.

— Я вот тебе подам, — пригрозил Олег. — А дальше знаете что? Бедная Надежда Анатольевна ходит к нему на все занятия. Ее пиратики как начнут махать клинками, как начнут вопить от восторга, так она бледнеет и глаза закрывает. Но в капитана Медведева верит как в каменную стену.

— Она в него просто влюбленная ходит, — сказал Сережа. — Позавчера шоколадкой угощала.

— Да бросьте вы, — отмахнулся Генка. — Она в своих пацанят влюбленная. Не надышится на них. И они от нее ни шагу. Если бы я в третьем классе учился, обязательно бы к ней сбежал.

— От Татьяны Михайловны? — укоризненно спросила Наташа.

— Ну… Татьяна Михайловна третьи-то классы не учит, — вывернулся Генка. И, чтобы отвести разговор от себя, добавил:

— Сережка, если бы мог, давно бы уж от нее сбежал. Это точно. Она его совсем завоспитывала.

— Да ну… — отмахнулся Сережа. — Просто ей кажется, что я слишком часто в разные истории встреваю.

— Не в разные, а в одинаковые. В скандальные, — уточнила Наташа.

— Про меня это тоже говорят, — печально признался Данилка. — А мы при чем? Это истории виноваты, раз случаются. Да, Сережа?

— Вот именно, — сказал Сережа, благодарный Данилке за такую здравую и четкую мысль.

Генка хихикнул.

— Самое смешное знаете что? Татьяна Михайловна боится, что Сережка из-за той драки с Гавриком начнет зазнаваться. Я, мол, герой, бандита задержал, в газете писали…

— Зазнаешься тут при такой жизни, — мрачно сказал Сережа. — Чуть что, сразу: «Про тебя в газете написали, а ты тройки получаешь! Про тебя вся школа знает, а ты по коридору носишься!» Или еще так: «Каховский, ты опять споришь со старшими! Ты, наверно, думаешь, что вокруг тебя одни бандиты и хулиганы! Ты еще палку возьми!»

— Это кто же тебя так? — поинтересовался Олег.

Ответила Наташа:

— Все она же, Нелюшка. Недавно решила Стаське Грачеву двойку по поведению поставить за то, что он не захотел после уроков с классом в кино идти. Мы с Сережкой заступились. А она и на нас и на него разозлилась, говорит, что он ябедничает на учительницу.

— Стаська не ябедничал, мы случайно узнали, — сказал Сережа. — Он теперь вообще ни на кого не жалуется. Если обижают, молчит или сам отбивается. И отца почти не боится.

— Только слишком злой стал, — вздохнула Наташа. — И с Нелюшкой его никак мир не берет.

— С учителями кому как повезет, — рассудительно заметил Данилка.

— У меня классная руководительница была отличная, мы все ей до сих пор письма пишем, — задумчиво сказал Олег. — Лидия Григорьевна, физик… Один только был у нее недостаток: считала, что я обязательно должен стать инженером. Даже заболела, когда я не поступил в политехнический институт, срезался по математике.

Наташа посмотрела на Олега почти обиженно.

— Ты разве не сразу пошел в педагогический?

Олег усмехнулся, оглядел собравшихся в кружок ребят.

— Братцы, да я же почти старик. Я в жизни многое успел.

— Очень ты похож на старика, — язвительно заметила Наташа.

Олег сказал:

— Не попал в инженеры. Пошел на электростанцию, осенью взяли в армию. Стал проситься на флот. Умолял, чуть не плакал. Майор даже разозлился и говорит: «В армии два года служат, а на флоте три». А я в ответ: «Может, я на всю жизнь там останусь, что мне три года!» Уговорил. Приехали мы на Север, там еще одна медкомиссия. Мне — по шапке: нельзя на корабль, здоровье не то. Я опять чуть не в голос: «Оставьте хоть на берегу, только у моря…»

— Оставили? — напряженным шепотом: спросил Митя. Он будто приключенческий роман слушал: ведь море же!

— Оставили… Форма морская, а служба почти штатская. В команде при местном Доме офицеров. Увидели, что рисую прилично, сделали художником-оформителем… Работы, конечно, хватало, но все же не то, что на кораблях. Свободного времени порядочно оставалось, особенно когда втянулся… При Доме офицеров кое-какие кружки и секции работали, была и секция фехтования. Тренировал капитан-лейтенант Гранитин по прозвищу Капитан Грант. Сердитый на вид мужчина, крикливый, но учил здорово. Увидел, что я приглядываюсь к их занятиям, и забрал к себе. Я, говорит, из тебя сделаю мастера. Ну, мастера не сделал, а второй разряд я получил. Поехал потом в Севастополь на спартакиаду флотов. Там дотянул до первого разряда… А когда вернулся, увидел двух хороших людей, Федю и Ромку…

— Что за люди? — ревниво спросил Данилка.

— Очень замечательные люди. Тому и другому было тогда по одиннадцать лет. Стали они заглядывать к нам в Дом офицеров каждый день, смотрят на рапиры и вздыхают. Ну, стал я их учить потихоньку, когда Капитана Гранта не было поблизости. Он посторонних не терпел. Узнал про это начальник Дома офицеров, приказал явиться и давай делать накачку: не положено, мол. «Безобразие!»— говорит. Я не выдержал и начал с начальством пререкаться: «Даже для офицерских жен кружки есть, а ребятам куда деваться?» Начальник был умный. Поглядел на меня и повторяет: «Я и говорю, безобразие! В поселке вон сколько ребятишек, а вы только с двумя занимаетесь. Набирайте команду, я доложу начальству…»

Олег вдруг замолчал и стал смотреть в темное окно. А там ничего не было видно, только лампочка отражалась да огненные Данилкины вихры.

— Набрал команду? — спросил Сережа.

— Набрал… Когда демобилизовался, они — в слезы. А я… В общем, тоже не сладко. Не уезжать нельзя — учиться надо. Хорошо хоть замена нашлась, — девятиклассник из местной школы. И Гранитин обещал помочь… Ну, вот… А как приехал домой, пошел в интернат работать. Это в Красном Береге, у меня там родители живут. Старшим вожатым стал. Ребята из горкома комсомола посоветовали… Потом в институт поступил на заочное…

— Когда ты все успел? — спросила Наташа. — На флоте, в интернате, в Артеке, у нас…

— Успел. Служил два года, потому что на берегу. В интернате тоже два года… Это, братцы, самое лучшее, что у меня в жизни было, честное слово…

— Лучше, чем в Артеке? — недоверчиво спросил Митя. Он, конечно, не верил, что где-то может быть лучше, чем у моря.

— Угу, — ласково сказал Олег и даже зажмурился. — Такие ребята… Мы с ними театр устроили. В походы по реке ходили… Я бы в Артек и не уехал…

— А почему уехал? — не утерпела, полюбопытствовала Наташа.

Олег раскрыл глаза и по очереди посмотрел на каждого.

— Так… Так получилось, братцы. Не поладил с начальством. Был сначала отличный директор, да ушел на пенсию. Пришла на его место одна… Вроде той, что сегодня у нас была. Театр заставила прикрыть: от учебы отвлекает. Походы запретила. Вам, говорит, игрушки, а мне отвечать. Я молод был и… в общем, прямолинеен. А она — как скала. Вот и не договорились… А тогда как раз вожатых в Артек приглашали…

— Грустные какие-то истории, — настороженно сказал Кузнечик. — Все прощаешься и прощаешься. Ты, Олег, только не вздумай с нами прощаться.

— А то ты интернат уже не первый раз вспоминаешь, — подозрительно сказала Наташа.

Олег улыбнулся.

— Сто ночей не усну, буду думать все о нем…

— А о нас? — обиженно спросил Данилка.

Олег встряхнулся, встал и весело ответил:

— Это само собой.

Он схватил капитана Вострецова под мышки и на весу повернул его носом к часам.

— Ну-ка, Осенняя сказка, посмотри, который час. Брысь домой, а то опять от сестрицы попадет.

— Пфы! — сказал Данилка, демонстрируя полное бесстрашие.

— А почему «Осенняя сказка»? — спросила Наташа.

Данилка гордо объяснил:

— Потому что у меня на носу целый листопад из веснушек. Не видишь разве? Тебе таких сроду не иметь.

— Где уж мне…

Данилка сказал деловито:

— Пойду. Мне завтра просыпаться первому, я по квартире главный дежурный. У нас с Юлькой очередь.

— Ты всегда раньше всех должен просыпаться. Ты же барабанщик. Привыкай, — сказал Олег.

Данилка сказал, что он и так привыкший, и ушел. С ним ушел и Митя.

Генка забрался с ногами на диван и прикрыл глаза.

— Ты что? — спросил Сережа.

— Да я про Данилку думаю. Про все, что было утром. И про это… Вдруг бы ты не убрал ту железяку?

Сережа поежился…

До угла все шагали вместе. Было морозно.

Олег потер перчатками уши и жалобно сказал:

— Ранние весенние рассветы,

Теплый ветер марта, где ты, где ты?

И объяснил:

— Это я в юности сочинял. В Лермонтовы метил. Увы…

На углу они разошлись. Наташа и Олег направились прямо, Сережа и Генка помахали им вслед и свернули на Октябрьскую.

Почти сразу же у яркой витрины магазина «Одежда» Генка остановился.

— Как-то все вместе сложилось, — немного растерянно проговорил он. — И тревога утром, и разговоры, и Данилка… И вот еще. Смотри.

Он долго шарил за пазухой и вытащил сложенный в несколько раз листок из иностранного журнала.

— Вот… — повторил Генка. Расправил в ладонях лист и поднес ближе к свету.

На листе напечатан был крупный снимок.

На брусчатую мостовую ничком упал мальчик. Он лежал головой к зрителю, одна рука согнута, другая брошена вперед. Волосы, просвеченные солнцем, разметались по камням. Фотография была отчетливая. Каждый волосок был виден, и казалось, что ветер их шевелит. Но особенно четко выделялась на камнях цепочка выбоин, протянувшихся у головы мальчишки. Видно, только что хлестнули по брусчатке пули.

С отчаянной ясностью вспомнил Сережа свой давний сон — про знойный враждебный город, про пулеметы на бастионах и убитого мальчишку. И сам будто ощутил сквозь рубашку твердость горячих камней на мостовой.

— Чили? — спросил он.

— Конечно, — откликнулся Генка. — Журнал из Перу. Саше прислали. А снимок перуанский журналист в Сантьяго сделал… Вот я все думаю: он или не он?

— Кто?

— Ты не помнишь?

Генка прикусил губу, расстегнул пальто, полез в карман куртки. Достал маленькую фотографию.

И Сережа сразу вспомнил. С фотографии весело смотрел маленький, светлоголовый, похожий на Митьку Кольцова чилиец — Алехандро Альварес Риос.

Генка положил фотографию на журнальный лист. Сказал тоскливо:

— Все думаю: он или не он?

— Ну почему же он? — беспомощно сказал Сережа.

Было что-то щемящее, до дикости несправедливое в этом сочетании: живое лицо мальчика и рядом — брошенное на камни, пришитое к ним пулями маленькое тело.

Словно защищая Генку от беды, Сережа повторил:

— Ну почему обязательно он? Лица-то не видно. Только волосы похожи.

— И рубашка, — прошептал Генка. — И еще… Смотри.

Он коснулся ногтем воротника Алехандро. Там на уголке белела капелька непонятного значка. А на большом снимке… Там тоже. Угол воротника выбился из-под щеки, и на нем виднелся белый кружок.

— Ну и что? Просто совпадение. Разве не может быть совпадения? — спросил Сережа.

— Может, — сказал Генка. — Все может… Только от этого не легче.

Мелкие-мелкие снежинки падали на журнальный лист, на фотографию чилийского мальчишки. Падали и не таяли.

Кузнечик все еще держал перед собой снимки. Будто не решался оторваться от них. Сказал тихо-тихо:

— Когда смотрю, отомстить хочется. Будто кого-то из наших убили, Митьку или Данилку. Или еще кого-то…

— Да, — сказал Сережа.

Генка помолчал, сдул с листа снежинки и медленно проговорил:

— Смотри, он упал, как барабанщик. Только барабан вперед укатился, и его не видно.

Генка опять сдунул снежинки и проговорил:

— Данилка сказал: «Мне вставать первым…» Я эти слова, как строчку из песни, запомнил… Я, наверно, песню сочиню про барабанщиков. Она из сегодняшнего дня сама получается.

И, глядя на журнальный снимок, словно читая подпись под ним, Генка хрипловато стал говорить:

Помолчал и будто рассердился на себя за смущение, за хриплость. Сказал негромко, но ясно:

В Сереже словно музыка откликнулась: суровый, твердый марш, когда все барабанщики медленно поднимают и разом опускают палочки.

Он ничего не сказал. Он вдруг сообразил, что Кузнечик держит лист голыми руками, без варежек. Пальцы у Генки стали ледяные.

Сережа скинул перчатки, осторожно взял листок, свернул его и сунул Генке в наружный карман. Сложил вместе Генкины застывшие ладошки, зажал их в своих горячих ладонях.

— Пошли.

И повел Кузнечика, согревая его пальцы.

Генка послушно, как маленький, шел рядом.

Сережа сказал:

— А ты говоришь: Саша, Саша… Значит, ты сам песни придумываешь?

Сережа вспомнил свой давний сон про знойный враждебный город и убитого мальчишку…

Генка покачал головой.

— Нет, это Саша. А я сегодня первый раз… Если у меня не получится, Саша поможет. Чтобы до конца… Он мне в любом деле помогает.

— Мне бы такого брата, — сказал Сережа.

Генка улыбнулся и доверчиво проговорил:

— Я его как тысячу братьев люблю… Один раз я даже подумал знаешь что? Если бы с Олегом что-нибудь случилось, Саша мог бы стать у нас командиром.

Сережа даже выпустил Генкины ладони.

— С Олегом? А что с ним может случиться?

— Да нет, я так. У Саши и времени нет никогда. Просто они с Олегом чуть-чуть похожи.

— Возьми мои перчатки, они нагретые, — сказал Сережа. — А с Олегом… Ничего с ним случиться не должно.

И он вдруг понял, почему сегодня утром проснулся с тревогой. Из-за Олега. У того слишком часто теперь бывало хмурое и озабоченное лицо.

Несколько дней в отряде ждали неприятностей со стороны домоуправа Сыронисско-го и его союзников. Но прошла неделя, а все было спокойно. И ребята решили, что «противник» не захотел больше связываться с «Эспадой».

Жизнь потекла, как прежде. По вторникам и пятницам — тренировки, по средам — линейки, по выходным — съемки фильма. В другие дни и утром и вечером «Эспада» жила «просто так»: прибегали те, кто был свободен, а дело всегда находилось.

Все было бы хорошо у Сережи, если бы не этот чертов Димка. Видно, осталась у него обида.

А может быть, Сереже просто казалось?

Дело решил сам Димка (молодец он все-таки!). Он встретил Сережу после занятий в раздевалке, когда рядом никого не было. Встал Димка перед Сережей, как тогда, при первой встрече в лагере, заложил пальцы за белый ремень, слегка наклонил голову к плечу и спросил то ли с досадой, то ли с сочувствием:

— Что ты все время такими глазами смотришь?

Сережа смутился и потому огрызнулся:

— Какими?

— Вот такими — Димка сложил пальцы колечками — показал, что глаза у Сережи большие и круглые. Помолчал и добавил, не отводя взгляда — Ведь я же виноват, а не ты.

— Что-то я тебя не понимаю, — сказал Сережа.

В Димкиных глазах мелькнуло возмущение. Сережа почувствовал: хитрить стыдной бесполезно.

— Если виноват, зачем дуешься? — спросил он.

Димка стал смотреть в сторону.

— Я не дуюсь.

— Ну, злишься… Получается, что мы с тобой поссорились.

— Я не злюсь…

— Ну, обижаешься.

— Не обижаюсь я, — сказал он упрямо.

— Не ври. Я же знаю, что ты тогда обиделся.

Димка крутнул головой и, все так же глядя в сторону, проговорил:

— Это тогда. Сначала…

— Сначала… И потом тоже.

Димка глянул исподлобья, быстро и серьезно.

— Не-а…

— Нисколько? — осторожно спросил Сережа.

— Ну… маленько. А сейчас уже нисколько.

— Правда?

Димка кивнул. Теперь он уже не отводил глаз.

— Ну, тогда… что? — спросил Сережа.

Андрюшка знал, что мушкетеры есть!

Скакал,

скакал Андрюшка и все же добрался до старой Франции

— Что? — спросил и Димка. Во взгляде его мелькнула веселая искорка.

— Ага, — сказал Димка и улыбнулся.

— Ну, — произнес Сережа и протянул руку.

Димка далеко отвел свою ладошку и с размаху вложил ее в Сережину ладонь. Он теперь смотрел совсем открыто и улыбался, как всегда, как раньше. Это был, наконец, обычный Димка. И Сережа ощутил горячий прилив благодарности. Он был готов теперь для Димки сделать все, что угодно: с третьего этажа прыгнуть, в бой кинуться… Хотя виноват-то был все-таки этот обормот Димка, а не он, Сережа. И если Димку угораздит опять опоздать на вахту, не миновать ему новой нахлобучки.

Вместе с Димкой и Кузнечиком они отремонтировали пенопластовый замок. Его нужно было снять на кинопленку в лучах сильных фотоламп, на фоне косматых снежных облаков. Почти в сумерках. На экране зрители увидят красивую белую крепость, в которой укрылся от врагов и ночной непогоды хитроумный кардинал Ришелье. Там он строит козни против трех мушкетеров и их товарища — д'Артаньяна.

…В небольшом городке, на берегу реки, по которой ходили дымные пароходы, жил-был веснушчатый и лохматый мальчик Андрэ. А попросту говоря, восьмилетний Андрюшка. И жилось ему не очень-то весело. Мальчишки дразнили, потому что рыжий, тетушка за каждый пустяк ставила в угол и не давала компота, школьный учитель мосье де Раздолбон придирался и делал в дневнике дурацкие записи.

Однажды Андрюшка обиделся. Не так, как раньше — на минутку, а крепко — навсегда. Он решил бросить дом и уйти в мушкетёры.

Андрюшку долго уговаривали не делать глупостей. И тетка, и учитель, и даже мальчишки, которые осознали свое неправильное поведение, обещали больше не дразнить, а мосье де Раздолбону посадить в портфель живую крысу, чтобы он тоже перевоспитался.

Андрюшка не отменил решения. Напрасно ему говорили, что мушкетеров сейчас и на свете нет, что водились они раньше, в другую эпоху, и даже в других местах. Андрюшка знал, что мушкетеры есть, потому что недавно видел их сам, когда стоял в углу и украдкой поглядывал на экран телевизора.

Андрюшка готовился к походу всерьез. Воткнул в берет большое куриное перо, приделал к старым валенкам отвороты и жестяные шпоры, из толстой проволоки и консервной банки смастерил длинную шпату. Лошади у Андрюшки не было, и он взял березовую палку, а к ней приделал конскую голову из картона.

— Ну, скачи, скачи, — сказали ему. — Далеко не уедешь, к ужину все равно вернешься. Только людей насмешишь.

И Андрюшка, правда, смешил. Когда проявили первую пленку и запустили кинопроектор, все просто лежали от хохота.

Маленького Андрюшку-д'Артаньяна играл настоящий Андрюшка Гарц. Он был на три года старше своего героя, но это ничуть не мешало. Невысокий, щуплый, в своем дошкольном костюме, из которого не очень даже и вырос, Андрюшка вполне сходил за восьмилетнего. А играл он, как артист. Это все сказали, когда выбирали человека для главной роли. Даже Данилка уступил, хотя сам сначала метил в д'Артаньяны (говорил, что пускай фильм и не цветной, но рыжего должен играть самый рыжий).

На длинной бумажной ленте нарисовали дорогу — с деревьями, каменными горбатыми мостиками, мельницами и старинными островерхими домиками. Эту ленту засняли на кинопленку. А потом на фоне белой стены сняли на ту же пленку скачущего Андрюшку. Это комбинированная съемка. Получилось, что Андрюшка скачет по дороге.

Ну, совершенно невозможно было без смеха смотреть, как лихо несется он на березовой палке-лошади, как взбрыкивает худыми ногами, на которых болтаются валенки со шпорами, как уговаривает своего «коня» перепрыгнуть через канаву, а когда «конь» отказывается наотрез, закидывает палку на плечо и пешком бредет в обход…

Кто хочет, тот добьется: скакал, скакал Андрюшка и все же добрался до старой Франции. Там, в таверне «Жареный петух», он повстречал Атоса, Портоса и Арамиса.

Сначала доблестные мушкетеры не приняли всерьез храброго малыша. Они долго хохотали, когда Андрюшка попросился к ним в товарищи. И было очень смешно, как Андрюшка пытался доказать, что он уже большой, показывая шпагу и шпоры.

Потом стало не только смешно. Андрюшка сделался похожим на маленького, растрепанного, но боевого петушка. Олег снял крупным планом его лицо, и на экране все увидели Андрюшкины глаза. Это были глаза обиженного мальчишки, над которым хватит смеяться. Лучше не надо смеяться. Себе дороже.

Господа мушкетеры убедились, что проволочная шпага — совсем нешуточное оружие.

Андрюшка с размаху рубанул шпагой по столу и швырнул под ноги мушкетерам берет.

Через полминуты господа мушкетеры убедились, что проволочная шпага — совсем нешуточное оружие. От полного конфуза их спасло только нашествие кардинальского патруля. Вот тут-то мушкетеры и Андрюшка объединились и всыпали гвардейцам!

Когда мушкетеры вручили ему боевую шпагу, все сразу забыли о нелепых Андрюшкиных валенках, о плаще из теткиного платка, о детском бантике у ворота. Было совсем не смешно, было здорово, как он взял и стиснул клинок…

Но это — лишь начало фильма. А впереди еще съемки и съемки. Длинный рассказ о приключениях мушкетеров, Андрюшки и короля.

У семилетнего короля жизнь тоже была не сахар. Кардинал, очень похожий на мосье де Раздолбона, каждый день изводил его длинными лекциями о хорошем поведении, а мамаша-королева, весьма напоминающая Андрюшкину тетку, чуть что — лупила его величество длинным веером и ставила в угол. Там, среди сырости и паутины, висела доска с надписью: «Угол для Его Королевского Величества».

Долго терпел маленький король эти безобразия. Но когда подлый кардинал украл любимую королевскую игрушку — заводной паровоз, терпение Людовика лопнуло. Он тайно позвал мушкетеров и запросил помощи. Вот тогда-то все и началось!

Короля поручили играть маленькому Вадику Воронину, у него это получалось. Генка Кузнечик взял роль Арамиса, Алеша Смирняков — Атоса, а Володя Огоньков — Портоса. Учителя де Раздолбона и коварного кардинала играл один человек — Валерик Воронин. А роль королевы и Андрюшкиной тетки пригласили исполнять Наташу. Кого же еще?

Наташа сначала согласилась. Но тетка и королева получались у нее слишком добрыми.

Сережа сказал Наташе:

— Меня все время воспитываешь, а тут не можешь.

— Тебя — за дело, — огрызнулась Наташа. — А Вадика и Андрюшу жалко.

И вдруг предложил свои услуги вечный неудачник Андрей Ткачук. Тут ему повезло. Едва он напялил длинное платье с оборками, надел жестяную корону и заговорил голосом старой дамы, все поняли — это то, что надо.

— Ваше величество, — поджав губы, произнес Ткачук. — У вас опять порваны штаны! Фи… Пусть ваше величество изволит стать в угол и не выходит, пока мое величество не соизволит разрешить… а то как дам веером, будешь знать!

Наташа уступила корону и осталась заведовать костюмами.

Сережа тоже не снимался. Ему нравилось возиться с пленками, устанавливать декорации, проводить репетиции схваток между гвардейцами и мушкетерами. А играть кого-нибудь он, по правде говоря, и не решился бы. Стеснялся как-то…

Снимали «Трех мушкетеров» только по воскресеньям. В другие дни было нельзя: ребята учились в разные смены, всех не соберешь. Ждали весенних каникул. А еще больше ждали лета, потому что многие сцены снимать надо было «на натуре» — в саду, который изображал дворцовый парк, и на берегу пруда — будто на берегу моря.

Была у Олега мысль: договориться, чтобы на втором этаже освободили кладовые и помещение отдали ребятам. Там вполне можно было устроить библиотеку, а главное — кинозал.

— Мы бы всех окрестных ребятишек на премьеру «Мушкетеров» собрали, — говорил он. — А потом регулярные киносеансы устроили бы. Мультфильмы у нас есть, могли бы и сами еще что-нибудь снять. И библиотеку для всех открыть можно…

Скоро известие о ребячьем кинотеатре разлетелось по ближним дворам и школам.

Ленька Мосин сообщил:

— Лысый говорит, что его парни будут всех караулить и лупить, кто к нам станет ходить.

— А вы что? — с интересом спросил Олег.

— Мы с Гарцем его три квартала гнали, — объяснил Мосин. — До самого дома. А там его мамаша выскочила. У нее голос, как у динамика на вокзале…

После стычки с домоуправляющим о верхнем этаже перестали мечтать. Но кино можно показывать и в спортзале, а книги держать в «кают-компании».

Однажды уже в марте после удачной съемки Сережа, Генка и Митя остались, чтобы убрать декорации и рефлекторы с фотолампами.

— Если так дело пойдет, в июне кончим, да, Олег? — сказал Сережа.

— Может быть, — откликнулся Олег рассеянно.

— Почему «может быть»? Летних съемок всего на неделю, если каждый день работать.

— Не наделали бы нам в июне бед, — хмуро сказал Олег. — Вчера опять звонил Сыронисский, грозил начать здесь ремонт… Знаю я этот ремонт! Втащат свои столы и устроят контору.

— А мы их не пустим! — сказал Митя. В гвардейском плаще и шляпе с перьями он выглядел очень по-боевому.

— Маляров сюда ни за что нельзя пускать, — поддержал Кузнечик. — Лучше сами все покрасим. Они вce стены замажут, а здесь вон сколько нарисовано… Этот Сыронисский — самый главный начальник, что ли?

— Да нет, конечно, — устало сказал Олег. — Просто вредный. А тут еще союзнички у него объявились. Те, которых я на занятия не пустил. Ходят и везде жалуются: «Ах, чем они там занимаются, если даже посмотреть нельзя? Ах, чему их там учат! Ах, мы тогда к окнам подошли, а окна все одеялами завешаны, ни одной дырочки. Скрываются от людей…» Это когда мы с утра пленку просматривали.

— И чего им от нас надо? — спросил Митя. — Даже непонятно.

— Есть такой тип людей — склочники, — в сердцах сказал Олег. — Понять склочника невозможно. Пишет жалобы, шепчет, гадости говорит. Вроде бы и себе никакой пользы, а людям жизнь портит… Ну, Сенцова — та хоть понятно, почему жалуется…

— А что Сенцова? — спросил Сережа.

— Мамаша того самого, которого осенью выставили за трусость, помните?

— Еще бы, — усмехнулся Генка.

Олег досадливо поморщился.

— Не хотел я рассказывать… Ну, ладно. В конце концов это всех нас касается. Дело в том, что эта мама Сенцова никак с той поры не успокоится. Сначала она своего сына в поликлинику потащила: дайте, мол, справку, что мальчика избили. Это когда ты, Сергей, палкой врезал в темном переулке… Ну, в больнице никаких следов избиения не нашли. Тогда она кинулась в милицию. Начала рассказывать, что в «Эспаде» учат запрещенным приемам драки. Иначе, говорит, как мог этот хулиган Каховский отмахаться от троих подростков и свалить взрослого человека… Имейте в виду, не взрослого бандита, а «взрослого человека»…

— Ай-яй-яй, Сережа, — сказал Генка. — Как же это ты. Нехорошо так со взрослыми…

Олег усмехнулся и продолжал:

— В милиции ей говорят: «Правильным там приемам учат. А ваш сын пусть не знакомится с жуликами…» Ну, она еще одну жалобу, более высокому начальству. Дошла до какого-то майора, тот засомневался: а вдруг в «Эспаде» и правда что-то запрещенное? Пришлось мне объяснения давать. Ну, разобрались… А она дальше. Пошла в районо. Есть там инспектор по внешкольным учреждениям. Фамилия у него Стихотворов. Отнесся он к Сенцовой с большим сочувствием… А дело в том, что я в январе на учительской районной конференции выступал и проехался по его работе. Ну, в самом деле — с одной стороны — требует: работайте во дворах, с трудными подростками, с другой — заявляет: двоечников к занятиям в клубах и секциях не допускать! Если хотят заниматься, пусть исправят оценки! А где руководители клубов найдут трудных подростков с пятерками в дневниках? Об этом я его и спросил.

— А кто такие «трудные подростки»? — вмешался Генка. — Мы трудные?

— Труднее некуда, — сказал Олег. — Особенно Каховский. Драку затеял в переулке с целой компанией. А ведь знает, что драться нехорошо.

— Больше не буду, — сказал Сережа. — Ты расскажи дальше про инспектора.

— Вызвал он меня и давай беседовать: «Вот видите, вы других критикуете, а на вас тоже жалуются». Объяснил я ему, кто жалуется и почему. А он опять: «Да, конечно. Однако общественность вами недовольна!» Снова объясняю, что за общественность и почему недовольна. Выслушал он и говорит: «Я понимаю, но…» И после этого «но» опять повторяет все то, про что я ему два раза объяснял. А потом вспомнил Сыронисского: «Вот и домоуправляющий говорит, что ваши мальчики ведут себя вызывающе…» Я ему говорю: «Ведь один из этих мальчиков из-за Сыронисского пострадать мог, даже погибнуть! Мальчик на посту стоял, флаг охранял, а эти люди буквально ворвались в отряд!» А он знаете что? «Кому нужен ваш флаг? Для вас важней всего игрушки, а люди взрослым делом заняты». Дотянулся я тут до телефона и позвонил в райком комсомола. Попал прямо на первого секретаря Володю Самсонова. И говорю: «Объясните товарищу инспектору по внешкольным учреждениям, можно ли считать игрушкой флаг пионерского отряда? И можно ли выкидывать за дверь пионера, который стоит на посту у флага?»

— Он объяснил? — с радостным нетерпением спросил Митя.

— Объяснил. Володя такие вещи объяснять умеет, он сам вожатым был… Но нельзя сказать, что с товарищем Стихотворовым расстались мы друзьями.

— А что он может сделать? — спросил Сережа.

— Кто его знает.

— У нас отряд ничего, не слабенький, — сказал Кузнечик. — Без боя не сдадимся.

— А чего нам сдаваться? Мы же правы, — сказал Митя.

Случилось чудо: Сережа получил пятерку по алгебре. Весь класс ломал голову над хитрой задачкой, а Сережа присмотрелся и увидел, что задачка совсем простая. Только решать ее надо не так, как прежние, а другим способом. Он так отчаянно запросился к доске, так затряс рукой, что Антонина Егоровна взвела брови и почти простонала:

— Каховский, что с тобой?

— Но ведь совсем просто! Как дважды два.

На доске он писал быстро и с таким треском, что осколки мела сыпались, как скорлупа ореха. Орехом была задачка, которую Сережа расщелкал.

Антонина Егоровна торжественно внесла пятерку в клетку классного журнала. Эта пятерка придавила и заслонила чахлые тройки и подлую двойку, полученную две недели назад. Сережа вернулся на место, как после трудной и блестящей победы на фехтовальной дорожке. Кузнечик обернулся, мигнул ему и показал большой палец. Мишка Маслюк, недавно перебравшийся на парту к Сереже, грустно сообщил:

— А я все равно ничего не понял.

Антонина Егоровна вдохновенно заговорила о том, как много значат в математике интерес и старание. Вот Каховский всегда утверждал, что, у него нет математических способностей, а сегодня заинтересовался необычной задачей, сделал усилие и…

— Каховский, ты меня слушаешь?

Сережа не слушал. Дверь класса была приоткрыта, и в ней стоял Василек Рыбалкин по прозвищу Негативчик сокращенно — Нега. Данилкин барабанщик. Удивительное большеглазое создание со светлой пушистой головой и постоянно загорелым лицом, как портрет на негативной пленке.

Что он здесь делает? Во-первых, он учится в ту же смену, что и Сережа, значит, должен быть на уроках. Во-вторых, он из другой школы. В-третьих, он вообще не должен быть ни в какой школе, а обязан сидеть дома, потому что у него ангина.

Василек встретился глазами с Сережей, поманил его ладонью и отступил за дверь.

— Антонина Егоровна, разрешите выйти?

— Что с тобой?

— Ну, очень надо!

— Ты что, переволновался у доски? Ну… иди, пожалуйста.

Встревоженный взгляд Кузнечика: «Что?»

Ответный взгляд: «Не знаю. Кажется, тревога».

Нега ждал у двери. Сиплым от простуды голосом сказал:

— Мой велосипед внизу, в коридоре. Отряд громят. Жми. Там Митька.

Данилка научил своих барабанщиков говорить коротко и четко. Олег научил фехтовальщиков «Эспады» действовать быстро.

Уже на Октябрьской улице, на спуске, с замирающим от тревоги и скорости сердцем Сережа сообразил: правую штанину он ничем не защемил. Если попадет в цепь, будет много грохота. Но скорость не снизил. Все обошлось.

Один из слесарей отдирал от стены доски стеллажей. Другой срывал дополнительную электропроводку, которую ребята протянули для освещения во время киносъемок. Еще двое рабочих вытаскивали декорации и вносили столы и шкафы. Они подошли к двери кают-компании и хотели взять фанерную спинку королевского трона, стоявшего у косяка.

Василек встретился глазами с Сережей, поманил его и отступил за дверь.

— Назад! — сказал Митя Кольцов.

Он стоял на пороге кают-компании, загораживая дверь. Кулаками упирался в косяки. В левом кулаке была зажата рапира — Митя держал ее за клинок, рукояткой вниз.

— Ну-ка, ты, подвинься, — хмуро сказал небритый дядька и потянулся к декорации. Митя не подвинулся. И вообще не двинулся с места.

— Назад! — четко повторил он.

— Отойди, отойди, — поспешно сказал дядьке домоуправ Сыронисский. — Не трогай, это потом.

Слесари ухватили фанерную колонну дворцового зала и поволокли к выходу.

— Назад! — сказал Сережа, появляясь на пороге.

Слесари нерешительно остановились. Один из них сказал:

— Отойди с дороги, малявка…

Сережа только что прошел мимо сваленных в грязь у крыльца декораций, над которыми ребята трудились больше месяца. Увидел грязные следы сапог на полу в коридоре. Заметил царапины на разрисованных стенах спортзала — от острых углов домоуправленческой мебели. Вырванные с гвоздями полки, сорванные провода. И тут еще: «Малявка!» Он ощутил такую злость, какой не чувствовал никогда в жизни. Он даже испугался. Испугался, что забудет обо всем на свете и сделает что-то страшное.

Стоп. Стоп, так нельзя. Нельзя забывать одного: ты капитан «Эспады». Надо отдышаться. Надо сосчитать хотя бы до десяти. И обратно: пять… четыре… три… два.

Почти спокойно он сказал:

— Кто вас сюда пустил? Вы находитесь на территории пионерского отряда «Эспада». Прекратите погром!

Сыронисский повернулся к человеку с приветливо-скучным лицом и большой нижней губой.

— Видите, товарищ Стихотворов? Так они все воспитаны.

Тот сокрушенно покачал головой. Видимо, соглашался, что воспитаны кошмарно.

— Между прочим, — сказал Сыронисский Сереже, — ты бы постеснялся. Это товарищ из районо.

— Догадываюсь, — ответил Сережа. — Странно, что он разрешает вам громить пионерский отряд.

— Это не погром, а подготовка к ремонту. В ваших же интересах, — сказал инспектор Стихотворов.

— Я вижу, — сказал Сережа.

Он повернулся к Мите.

— Ключ от кают-компании у тебя?

— В кармане, — откликнулся Митя, продолжая загораживать дверь.

— А где Олег?

— В институте задержался. Я уже позвонил.

Сережа ушел из прохода. Пусть уносят колонну, не в ней дело. Он подошел к Мите и загородил его.

— Запрись изнутри, — велел он. — Набери по телефону ноль-два, вызови милицию. Скажи: «Взрослые люди громят пионерский клуб».

— Я уже вызвал, — сказал Олег. Он встал в дверях спортзала, запыхавшийся, в расстегнутом пальто. За ним стояли Василек Рыбалкин, Рафик Сараев, Данилка и Генка с двумя портфелями — своим и Сережиным. Видно, понял Кузнечик, что сегодня уже не быть им с Сергеем на уроках.

— Я вызвал милицию, — повторил Олег. — Сейчас приедут.

Постукивая каблуками, вошел смуглый, похожий на кавказца лейтенант и два милиционера. Не обращаясь ни к кому в отдельности, лейтенант спросил:

— Что случилось?

— Домоуправление намерено проводить в помещении ремонт в соответствии с утвержденным графиком, — сказал Сыронисский. — А руководитель детского клуба всячески препятствует, настраивает ребят. Дело доходит до вооруженного сопротивления.

Насчет вооруженного сопротивления лейтенант пропустил мимо ушей. Слегка поморщился и спросил у Олега:

— Вы руководитель клуба?

— Да.

— Разве вопрос о ремонте с вами не согласован?

— Конечно, нет! Какой может быть ремонт в разгар занятий с ребятами! Речь идет не о ремонте. Они просто хотят выселить нас и устроить здесь бухгалтерию.

Лейтенант вопросительно посмотрел на Сыронисского. Тот поспешно сказал:

— Мы дали это помещение для клуба временно. По просьбе райкома комсомола. Вопрос о бухгалтерии еще не решен окончательно. Пока мы собираемся просто ремонтировать.

Лейтенант окинул взглядом помещение.

— Если вопрос не решен, почему сюда вносят столы и шкафы?

Сыронисский слегка обиделся:

— Простите, это уж наше дело. Шкафы — для хранения кистей и красок. Столы — вместо стремянок для штукатуров.

— Чушь какая, — сказал Олег.

Ребята подошли к нему и встали сзади полукругом. Только Митя остался на посту у дверей.

К лейтенанту подошел Стихотворов. Он заговорил негромким и доверительным голосом:

— Видите ли, товарищ милиционер, у районного отдела народного образования к товарищу Московкину есть ряд вопросов. Мы полагали, что пусть домоуправление делает ремонт, а специальная комиссия в этих вопросах за данный отрезок времени разберется. Есть мнение, что товарищ Московкин…

Олег перебил:

— Это ваше личное мнение. А мнение комсомольских органов вы спрашивали?

— Но позвольте…

Лейтенант перебил Стихотворова:

— Простите, это не мое дело. Я хотел бы выяснить: согласован ли вопрос о ремонте с руководителем клуба?

Сыронисский внушительно сказал:

Этот вопрос согласован с райисполкомом.

Лейтенант повернулся к Олегу,

— У вас есть телефон?

— Да.

— Позвоните председателю, выясним.

— Председатель в отпуске, — поспешно известил Сыронисский. — А заместитель на совещании. Этот вопрос я согласовывал с товарищем Подолякиным. Звонить ему незачем. Во-первых, он тоже на совещании, во-вторых, у меня есть график, им подписанный. С печатью. Вот.

Он полез за пазуху и вытащил лист бумаги с лиловым, отпечатанным на машинке текстом.

— Пожалуйста. Детский клуб, улица Красноармейская. Срок ремонта: март — апрель.

— Товарищ Подолякин и не подозревает, что нас хотят отсюда выставить! — сказал Олег.

Лейтенант взял бумагу, внимательно прочел ее. Отдал Сыронисскому и повернулся к Олегу. Сказал чуть виновато:

— Я вас понимаю. Но это документ, и этот человек — должностное лицо. Не могу ему препятствовать.

— Да посмотрите, что они натворили! — возразил Олег.

Лейтенант посмотрел.

— Действительно, — сказал он Сыронисскому. — График графиком, но что за разгром? Имущество клуба, декорации в грязь свалили. Это что, тоже необходимость?

— Ошибочка, — поспешно объяснил Сыронисский. — Результат спешки и недосмотра. Сейчас исправим. Толя, Саша! Все барах… все имущество поставить аккуратно. Потом уберем в сарай… Учтем, товарищ лейтенант… А товарищ Московкин пусть отопрет вон ту комнату.

— Не отопру, — сказал Олег.

— То есть это как? На каком основании?

— На таком основании, что у нас там вещи, принадлежащие отряду, а не вам. Спортивное оружие, барабаны, документы. Флаг отряда.

— Так забирайте их!

— Куда? Предоставьте помещение.

— У меня нет для вас помещения.

— У меня тоже нет, — сказал Олег.

Домоуправляющий помолчал и ледяным тоном потребовал:

— Отоприте замок.

— Не отопру! — хладнокровно откликнулся Олег.

Сыронисский позеленел.

— Я имею право открыть ее, когда считаю нужным!

— Открывайте, — сказал Олег. — Но учтите, что перед дверью, охраняя отряд, стоит мальчик со шпагой.

— Так уберите этого мальчика!

— Зачем? Он на своем посту.

— Товарищ лейтенант, я требую!

Лейтенант пожал плечами.

— Скажите это руководителю клуба.

— Но вы обязаны наводить порядок!

Сереже показалось, что лейтенант заговорил со скрытым удовольствием:

— Видите ли, если бы здесь было нарушение законов, драка, я бы вмешался. Но здесь два руководителя разных организаций не мо гут прийти к одной точке зрения. Это ведомственный спор. Я тут ни при чем.

Он кивнул милиционерам:

— Пошли.

Сыронисский сказал вслед:

— Тогда мы уберем мальчишку сами!

Лейтенант оглянулся.

— Не советую, — веско произнес он. — Очень не советую. Вы можете нечаянно толкнуть или поцарапать мальчика.

— Тогда что же мне делать?

— Договаривайтесь, — обронил лейтенант и вышел.

Сыронисский опустился на стул.

— Хорошо, — покладисто сказал он, — Подождем, пока вашему часовому не надоест

Митя впервые вмешался в разговор.

— Нас сорок восемь человек, — вежливо сказал он. — Мы будем меняться через полчаса.

Минуты три все молчали.

— Ладно, ребята, — сказал наконец Олег. — Выйдите во двор, подойдите к окну кают-компании.

Ребята послушались. Сережа задержался. Олег подошел к Мите.

— Дай ключ.

Он открыл дверь, подтолкнул Митю в ка-ют-компанию, зашел сам. Замок щелкнул изнутри. Сережа выскочил во двор.

Олег распахнул окно.

— Принимайте вещи, — хмуро сказал он. Не можем мы в самом деле дежурить круглые сутки. Пока заберем что нужно, а потом пойду к начальству.

Он стал подавать барабаны. Данилка, Рафик, Нега повесили их на себя. По две, по три штуки. Но скоро подоспели остальные барабанщики, разобрали свои инструменты.

Олег стал подавать рапиры.

Сыронисский и Стихотворов вышли на крыльцо.

— Между прочим, ваше оружие куплено на деньги домоуправления, — заметил Сыронисский.

— Не все, — сказал Олег, — Восемь рапир мои.

— Странно вы себя ведете, Олег Петрович, — мягко заговорил Стихотворов. — Только усугубляете дело. Комиссия все это будет учитывать.

— Представляю, что это за комиссия, — усмехнулся Олег.

— Обычная. Товарищи из уличного комитета, методисты, представители..

— И ни одного комсомольского работника. Так? Ни одного человека из родителей наших ребят!

— Вы что же, не доверяете нашей общественности?

— Я не доверяю Сенцовой и ее приятелям. Вам, кстати, тоже.

— И это вы говорите при детях!

Олег подал Мите кинопроектор. Затем протянул Генке зачехленный флаг. Генка взял его на плечо. Митя и Сережа встали по обе стороны Кузнечика.

Олег оперся ладонями о подоконник и легко выпрыгнул на улицу.

Сыронисский подошел и протянул растопыренную ладонь.

— Все? Теперь прошу ключ.

Олег молча поднял на шнурке плоский ключик и зашвырнул его далеко-далеко. За тополя, за забор.

— Мальчишка! — крикнул Сыронисский.

— Ломайте дверь, — сказал Олег.

Они шли к дому Олега. Их группа напоминала остатки разгромленной армии. Олег молчал. Ребята тоже молчали. «Как во сне, — подумал Сережа. — Идем, смотрим, а все будто ненастоящее». Действительно, то, что случилось, даже в голове не укладывалось. Жили, работали, смеялись, сражались, радовались. Никто не верил, что может так — трах — и кончиться.

Димка подошел к Сереже и шепотом спросил:

— Как мы теперь?

Олег услышал.

— Барабаны возьмите домой, — сказал он. — Рапиры потом возьмут капитаны. Ну… и все остальное распределим. А там посмотрим.

Их догнала желтая милицейская машина. Выскочил на тротуар смуглый лейтенант.

— Олег Петрович, подождите… Вы не помните меня? Мы встречались.

— Да? — сухо сказал Олег.

— Вы, наверное, забыли. Я к вам в интернат, в Красный Берег, двух пацанов привозил.

— А, помню, — сказал Олег. — Было дело.

Все медленно двинулись дальше, и лейтенант пошел рядом с Олегом.

— Я все понимаю, — сказал он. — Только ничего нельзя было сделать… Когда я мальчишкой был, у нас такие деятели во дворе волейбольную площадку загубили. Куры, говорят, пугаются, и белье сушить негде. Мы знаете что? В газету тогда пошли. Почему бы вам не пойти в газету?

Сережу словно толкнуло! Как он мог забыть? Газета! Алексей Борисович!

Всадники…

— Олег! Я знаю, что делать! Я завтра же…

Утро было ветреное, влажное, с проблесками солнца, которое то и дело выскакивало из-за быстрых клочковатых облаков. На газонах, среди рыжей травы дотаивал ноздреватый снег.

Асфальт был мокрый. Двухэтажный особняк, в котором помещалась редакция, отражался в нем, как белый пароход в темной реке. А несколько разнокалиберных автобусов, стоявших у редакции, были похожи на катера.

Сережа перешел дорогу и толкнул тяжелую дверь.

«Лишь бы Алексей Борисович никуда не уехал», — подумал он.

В бледно освещенном вестибюле было много людей. Одни стояли группами, другие озабоченно расхаживали взад-вперед. И Сережу кольнула тревога. Было что-то непонятное в в поведении людей. И только через несколько секунд Сережа понял: они все молчат или говорят очень тихо. Столько людей, и такая приглушенность. Словно все боятся чего-то…

«А может быть, так полагается, — подумал Сережа. — Может быть, нужно для работы, чтобы всегда в редакции стояла тишина?» Но как-то не вязалось это с Алексеем Борисовичем, с его веселым характером, с его улыбкой.

Сережа оглянулся. Никто не обращал на него внимания. Он подошел к высокой, худой женщине, которая одиноко стояла у колонны и курила.

— Простите… Алексей Борисович, товарищ Иванов… Он сейчас здесь?

Женщина слегка вздрогнула, приподняла подкрашенные брови и напряженно посмотрела на Сережу. Словно не поняла его, но очень старалась понять. Наконец она кивнула, странно моргнув при этом, и медленно показала на лестницу.

«Что с ними со всеми?» — еще раз подумал Сережа. Но главное, что Алексей Борисович был в редакции. Сережа двинулся к лестнице.

— В третьей комнате, — хрипловато сказала ему вслед женщина и закашлялась.

В коридоре второго этажа, как и внизу, стояла напряженная тишина.

Дверь в третью комнату была открыта, но вход загораживали спины неподвижно стоявших людей. Так бывает, когда идет большое собрание и всем участникам не хватило места. Сереже показалось, что сейчас из-за спин донесется голос выступающего. Но в комнате было тихо.

Он подошел, не очень надеясь что-нибудь рассмотреть и понять. Но кто-то оглянулся на него, кто-то вполголоса сказал:

— Пропустите мальчика…

И спины раздвинулись перед ним.

С дико нарастающей тревогой, ощущением непонятной, но большой беды Сережа пошел вперед среди молча расступавшихся людей…

Он сразу узнал Алексея Борисовича, хотя сейчас лицо у него было очень худым. Голова тяжело вдавилась затылком в подушку, а большой подбородок приподнялся и от этого казался еще более острым.

Боковая стенка гроба почти сплошь была закрыта цветами и зеленью. И сверху тоже были цветы. И если бы не белая, нелепая какая-то подушка, могло показаться, что Иванов упал навзничь в траву, от выстрела в упор…

Когда случается неожиданная и большая беда, человек падает в нее, как в пропасть. Все, что есть вокруг, становится расплывчатым, неважным, ненужным и пролетает мимо, не оставляя следа.

В Сереже словно отключился механизм, отсчитывающий время. Совершенно не знал он, прошла минута, или час, или три. Сережа порой встряхивался и замечал тогда кое-что вокруг. Один раз он обратил внимание, что полной тишины все-таки нет: шепотом Переговаривались люди, где-то очень глухо играла хмурая, тягучая музыка. Потом он увидел, как у гроба меняется почетный караул — четыре человека с черно-красными повязками на рукавах. Вот встали трое мужчин и девушка с повязкой на рукаве пушистого синего свитера. Девушка вдруг закрыла руками лицо и пошатнулась. Ее быстро подхватили под локти. Но она тряхнула головой, отняла от щек ладони и осталась стоять с мокрым окаменевшим лицом…

Вот такие отдельные вещи иногда замечал Сережа. А потом опять словно тонул в ощущении полного и непоправимого несчастья.

В этом несчастье была не только смерть одного человека. В нем крылась гибель отряда, потому что человек, на которого была главная надежда, лежал мертвый.

Время от времени Сережа спохватывался: как можно думать о своих делах, когда здесь такое горе? Но скоро мысли возвращались к «Эспаде». Смерть Иванова и судьба отряда сплетались в один клубок. И возникало чувство окончательного поражения. Такую безнадежность испытывает, наверно, командир, который, отступая, надеется на последний резерв, на гвардию, и вдруг узнает, что резерв разгромлен: лагерь сожжен и солдаты мертвы. Наступать не с кем, и отступать некуда…

Кто-то взял Сережу за плечо. То ли просто так, то ли чтобы опереться. Он оглянулся. Это была женщина, с которой Сережа разговорил внизу. Она смотрела на Сережу темными, очень глубокими глазами. Потом спросила медленным шепотом:

— Ты… был знаком с ним?

— Да, — прошептал Сережа.

И ему стало очень обидно, что обещал он Алексею Борисовичу зайти или позвонить, да так и не собрался. А теперь уж ничего не поделаешь.

— Я ведь не знал, — с раскаянием прошептал Сережа. — Я к нему по делу пришел, к живому…

Женщина не удивилась. Она тихо кашлянула и сказала:

— Многие не знали… Он работал до последнего дня, а лечиться все было некогда. Торопился книжку закончить. А что болеет, почти не говорил.

— Почему он умер?

— Сердце…

Люди задвигались, стали выходить, и Сережа понял, что ему тоже надо идти. В дверях он оглянулся. И только сейчас увидел на стене большой фотопортрет Иванова. Алексей Борисович улыбался знакомой-знакомой улыбкой, как тогда, на станции. Сережа вдруг подумал, что, может быть, последний раз видит живое лицо Алексея Борисовича. Он остановился, но его мягко подтолкнули, и пришлось выйти в коридор.

Женщина вышла вместе с ним.

— Ты поедешь на кладбище? — спросила она.

Сережа не знал, надо ли ехать. Но сейчас ему показалось, что если не поедет, то опять обманет Алексея Борисовича. Как тогда: обещал навестить и забыл.

— А можно? — спросил он,

— Да.

— А как ехать?

— Садись в автобус. В любой.

Сережа вышел на улицу. Автобусы стояли вереницей. Сережа забрался в самый дальний. Он приткнулся на заднем сиденье и стал смотреть в окно. Из дверей редакции выходила молчаливая толпа. Вынесли венки, потом крышку гроба. Ухнул и тягуче заиграл оркестр.

Автобус шел долго. Потом вереница машин остановилась, и люди пошли в распахнутые высокие ворота, мимо церкви, у которой был какой-то очень праздничный купол: синий с золотыми звездами. На высоком церковном крыльце сидели старухи в черных платках. Время от времени они крестились. На нижней ступеньке крыльца примостилась серая кошка. Она умывалась и равнодушно глядела на проходивших.

Сережа впервые оказался на кладбище. Вслед за незнакомыми людьми он шел по раскисшей дороге, потом пробирался среди могильных оградок, решетчатых обелисков со звездами и крестами. Почти всюду лежал еще серый снег. А там, где он сошел, виднелись прошлогодние листья и поблекшие стружки искусственных цветов.

Наконец подошли к могиле. Она Сереже показалась похожей на окоп с двумя глинистыми брустверами по краям.

На краю могилы поставили гроб. Сережа не решился подойти близко.

Стали говорить разные люди. И говорили в общем-то одно и то же: о том, какой хороший человек был Иванов и как много он работал. И что его не забудут. Это была правда. По крайней мере Сережа никогда не забудет, хотя видел Алексея Борисовича один раз в жизни. Ну и что же, что один раз? Иных видишь каждый день, а лучше бы не видеть совсем…

Сережа тоже мог бы сказать, что за человек был журналист Иванов…

Опять заиграл оркестр. И Сережа заметил музыкантов. На них были серые шинели, шапки со звездами и голубые погоны. Они играли марш. Не обычный похоронный марш, изматывающий душу. Это была сдержанная, суховатая какая-то музыка. Сквозь негромкие голоса труб иногда пробивалась четкая, почти маршевая дробь барабана.

Рядом с Сережей стоял грузный мужчина в плаще и помятой шляпе. Он посмотрел по сторонам, словно искал кого-то, заметил Сережу, отрывисто сказал:

— Теперь что? Играй, не играй… Теперь все равно…

— А почему такой оркестр? — спросил Сережа. — Разве Алексей Борисович был военный?

— Нет, — откликнулся мужчина. — Но он писал о них много. Особенно о летчиках. Они его помнят.

Снова коротко простучал барабан, и Сережа вспомнил о барабанщиках «Эспады». И опять ему стало неловко перед собой, что думает он об отряде, а не об Алексее Борисовиче. Но ничего он не мог поделать.

Через спины тех, кто стоял впереди, Сережа увидел, как замелькали лопаты. Кое-кто стал расходиться. Пошел и Сережа. Ему навстречу дул мягкий ветер. Медленно качались верхушки темных, почти черных сосен. А небо над ними было серое.

Сережа вышел с кладбища. Сесть в автобус он не решился: мало ли куда они поедут.

Он подумал, что отыщет остановку любого троллейбуса и доберется куда-нибудь ближе к центру. А там до дома недалеко.

Он пошел по краю асфальтовой дороги. Шел и смотрел на свои ботинки. К левому ботинку прилип коричневый листик с тремя отростками, похожий на отпечаток птичьей лапы. Это был мертвый листок. Сережа тряхнул ногой, но листок держался крепко. Пожухлый, прошлогодний.

Неужели когда-нибудь снова будет летнее небо с желтыми облаками, живая трава, лиловые метелки иван-чая, пунцовые лампочки клевера и звон шмелей?

А если и будет, никогда не пойдут по этой траве загорелые барабанщики «Эспады»…

Сережа отчетливо вспомнил вечер на реке, огоньки по берегам, стук мотора и густой запах трав, пришедший с лугов. Будто вот сию минуту стоял Сережа на палубе, прижимался коленями к металлическим прутьям поручней, а рядом был Алексей Борисович и держал на Сережином плече крепкую ладонь.

И как ответ на это воспоминание легла ему на плечо тяжелая рука.

Сережа вздрогнул и обернулся.

Он увидел узкое, жесткое лицо и печальные, не подходящие для такого лица глаза.

— Узнал? — спросил мужчина.

— Да, — сказал Сережа. — Вы тогда приходили в школу.

— Верно. Это я писал о тебе заметку.

— А… — откликнулся Сережа. Но что еще сказать, не знал. Не говорить же спасибо.

— Я думал тогда, вы из милиции, — сказал он наконец.

— Нет, я работал с Алексеем, — проговорил мужчина, медленно шагая рядом. — А теперь… Вот ведь какая беда у нас… Ему бы жить да жить! Столько еще мог написать!

— Он успел закончить книгу?

— Успел… Печатается уже. Не пропусти, смотри! В магазинах она не залежится, это я точно говорю.

— А как называется?

— Как называется? «Верьте всадникам». Разве ты не знал?

— Нет…

— Там про разных людей рассказы. Про разные встречи. И про тебя…

— Про меня?

— Ну да. Про тот случай на станции. Ты помнишь?

— Еще бы! — сказал Сережа. — Но… чего же там про меня-то писать?

— Да уж Алексей знал, что… Разве он тебе не говорил?

С тихим отчаянием Сережа сказал:

— Я его и не видел с тех пор. Если бы я знал! Я ведь и сегодня пришел потому, что беда случилась.

Товарищ Алексея Борисовича помолчал. Потом проговорил:

— Бывает и так. Суетишься, бегаешь, некогда с хорошим человеком увидеться. И приходишь только тогда, когда узнаешь, что с ним несчастье.

— Да не так, — все с той же горечью сказал Сережа. — Я же не знал про Алексея Борисовича ничего. Я к нему к живому пришел, со своей бедой. Вернее, с нашей…

Ничего не изменилось на первый взгляд. Но сразу будто тверже стала рука мужчины на Сережином плече.

— А что произошло? — спросил он уже по-иному, быстро и четко.

— Да не все ли равно! — откликнулся Сережа. — Теперь-то уж…

Мужчина придержал его за плечо, зашел вперед и глянул в лицо. Глаза у него были теперь точными, как у снайпера.

— Да ты что, мальчик… У Алексея же остались друзья… Ведь есть же газета…

Когда умерла мама, Сережа много ночей подряд видел один сон. Не страшный, но какой-то безнадежный. Будто они с папой идут по унылому пустырю, где торчат кусты высохшего бурьяна. И тянется вдоль пустыря неровный серый забор из щербатых досок.

А папа молчит, молчит… И все это очень долго. Сережа зачем-то держит на тонком ремешке пустой большой термос, и он при каждом шаге стукает Сережу по ноге… Потом, когда уже совсем темно, приходят они домой. Дом заброшен и пуст. Мебели нет, мусор на полу, клочьями висят на стенах отставшие обои. От одинокой лампочки жидкий желтый свет.

С минуту Сережа и папа стоят на пороге пустой комнаты. Потом папа берет его за руку. Молча. Опять надо идти. И теперь уже неизвестно, куда и зачем. Куда-то сквозь пустые черные улицы с редкими огоньками, через рельсовые пути, по ночному полю. Сережа знает, что шагать придется всегда и, кроме этой дороги, ничего уже не будет. И ему не страшно, не горько даже, а просто очень темно и пусто на душе. А термос по ноге — стук, стук…

Вот с такой же пустотой и безнадежностью возвращался Сережа с кладбища. До той минуты, пока журналист Владимир Матвеевич Ларцев не догнал его на обочине.

«Да ты что, мальчик…»

У него ладонь была узкая и крепкая, как у Иванова.

«У Алексея же остались друзья!»

Как он сам не подумал об этом? Дурак, честное слово! «Ведь есть же газета!»

Сережа улыбнулся. Даже в очень тяжелые минуты человек может улыбнуться, если к нему возвращается надежда. Пусть вместе с болью, с горем, с тревогой, но все равно надежда. Значит, что-то есть впереди. Значит, можно держаться прямо.

— Будут поминки, — сказал Владимир Матвеевич. — Я не пойду. Алексей не простил бы такой траты времени. Мы поедем в редакцию, и ты расскажешь все.

Домой Сережа вернулся в сумерках.

— Сергей, в чем дело? — жестко спросил отец. — Вчера ты убежал с уроков. Сегодня прогулял весь день. Из школы звонят! Хоть в милицию заявляй! Что случилось? Что было вчера и сегодня?

Сережа стащил куртку, медленно повесил на крючок. Голова кружилась от голода и усталости.

— Вчера, — сказал он, — разгромили у нас отряд…

— Это я знаю. Но при чем здесь школа? Ты пропустил два дня.

— Я с утра в редакцию пошел к Алексею Борисовичу… А он умер. Сегодня хоронили, — сказал Сережа и понял, что сейчас заплачет.

Папа наклонился над ним.

— Сергей, ты это что… Это правда?

— Да… Потом я познакомился с Ларцевым. Это друг Алексея Борисовича. Я ему про отряд рассказал. А потом мы с ним поехали к Олегу. Надо было скорее. Надо же спасать «Эспаду».

Сережа сел на табуретку, и наступило молчание, которое они с отцом лишь изредка разбивали короткими вопросами и ответами: «На кладбище ездил?» «Да». «А что с Алексеем Борисовичем?» «Сердце». «Ты не знал?» «Нет».

Наконец папа сказал:

— Я понимаю. Но позвонить домой, чтобы люди с ума не сходили от беспокойства, ты, наверно, мог…

— Не догадался. В голове такой звон… Ты не ругайся, папа.

— Да я не ругаюсь. Ваша завуч ругается, звонила мне… Ужинай и ложись, ты прямо черный от усталости… Постой, позвони сначала Генке, а то он извелся из-за тебя.

Завуч Елизавета Максимовна грохнула указкой по столу.

— Пусть там, на задних партах, помолчат, пока я говорю! Иначе будем говорить по-другому! Я спрашиваю не вас, а Каховского, как он посмел самовольно посреди урока уйти из класса? Как он посмел прогулять два дня? Без всякой причины!

На задних партах не хотели молчать.

— Ничего себе, без причины! — громко сказал Павлик Великанов. — У людей клуб громят, а они сиди и задачки разбирай!

— Великанов! Помолчи, будь любезен! Никто ничего не громил, к вашему сведению. Их клуб закрыли по решению руководства. И раз его закрыли, значит, надо!

— Кому надо? — спросил Сережа. — Сенцовым надо? Тетушкам разным, которые жалобы пишут? Они хотят, чтобы мы цветочки поливали, а вместо клинков чтобы вязальными спицами работали!

Елизавета Максимовна помолчала и сказала негромко, даже печально:

— Каховский, Каховский… Что с тобой случилось? Ты мог стать гордостью школы. А ты…

— А что он? — вежливо спросила Люся Колосницына.

— Что он? — доброжелательно переспросила Елизавета Максимовна. — А вы сами не знаете? Его постоянные выходки! В течение всего учебного года. История с дежурной, история с дневниками, его постоянное вмешательство в дела второго класса. Его грубость с учителями, опоздания, прогулы…

Вмешался Кузнечик. Отчетливо и громко он сказал:

— У него друг умер.

— Перестань! И будь добр не перебивать! Друг… Я понимаю. Но он сам сказал, что это случайный знакомый. Они виделись один раз в жизни.

«Ей ничего нельзя объяснить, — подумал Сережа. — Она и слушать не хочет. Она все знает заранее».

— Это не случайный знакомый, — сказал кто-то с третьего ряда. — Он про Сережку в газету писал.

Елизавета Максимовна будто даже обрадовалась:

— Вот-вот! В газету писал! Потому и друг? Лучше бы он написал о его выходках — хороший получился бы фельетон. И пользы больше бы было. Кстати, Каховскому не следует слишком часто напоминать о газете и об этом случае. Один смелый поступок не оправдывает множества других — безобразных!

— А когда я напоминал? — удивленно спросил Сережа.

Но Елизавета Максимовна его не слышала. Она продолжала:

— В этой газете к тому же не написано, как наш герой, воспользовавшись своими приемами, избил палкой товарища по школе…

— Товарища? — громко спросил Кузнечик. — Подонок он, а не товарищ!

— Медведев! — Елизавета Максимовна снова грохнула указкой. — Будь любезен запомнить: в нашей школе нет подонков! Здесь все — наши учащиеся! А Сенцов — гордость своего класса. Учится без троек, выпускает стенгазету! Пусть Гармашева подтвердит, если не верите.

Председатель совета дружины Вика Гармашева присутствовала на собрании. Ее пригласили, чтобы знала, какие дела творятся у шестиклассников. Она слегка пожала плечами, словно хотела сказать: тут и подтверждать нечего — всем известно.

— Подумаешь, «гордость»! — сказал Генка. — Трус он, к шпане подлизывается. Чтоб такой гордостью стать, надо свою гордость подальше спрятать.

Невоспитанный Мишка Маслюк шмыгнул носом и добавил:

— Если так, то у нас всяких гордостев в классе больше половины. Без троек учатся и стенгазету делают по очереди.

— Вашему классу гордиться нечем! — отрезала Елизавета Максимовна. — Разболтались, дальше некуда. Пользуетесь, что Татьяна Михайловна гриппом болеет. А тебе, Маслюк, вообще… С двойки на тройку перекатываешься… Я поражаюсь настроению, которое царит в классе. Вместо того, чтобы принципиально обсудить Каховского, вы его покрываете.

— И меня, — сказал Кузнечик. — Я вчера тоже три урока пропустил. По этой же причине.

— И тебя, — согласилась Елизавета Максимовна. — Но Каховского— прежде всего. Он инициатор… Анатолий Афанасьевич по мягкости характера прощал ему многие фокусы. Надеялся, что Каховский образумится. Напрасная была надежда. Ладно! Пока Анатолий Афанасьевич в больнице, его замещаю я. И решать буду по-своему. Легко вы не отделаетесь.

— Нам легко и не надо, — сказал Генка. — Надо, чтобы справедливо…

— Будет справедливо, не волнуйтесь.

— А я волнуюсь, — возразил Генка и встал. — Где же эта справедливость? Сенцов — гордость школы, а Каховский — хулиган и прогульщик! Сергей, отдай Сенцову готовальню, которую тебе милиция подарила!

— Нам легко и не надо.

Надо, чтобы справедливо…

— Медведев! — Голос у Елизаветы Максимовны стал металлическим, — Еще слово, и ты отправишься за дверь.

— Не отправлюсь, — просто, даже скучновато сказал Кузнечик.

Глаза у Елизаветы Максимовны стали круглыми.

— Ты соображаешь, что говоришь?

— Соображаю. Не отправлюсь! — вдруг взвинтился Генка. — Не отправлюсь, и все! — Он даже в парту вцепился, словно его хотели силой из класса вытащить. — Это мой класс! Каждый день говорят: вы хозяева в классе, вы хозяева в школе! А как слово скажешь — марш за дверь! Что за собрание, когда сказать ничего нельзя!

Елизавета Максимовна овладела собой.

— Сядь, пожалуйста. Вы все уже сказали достаточно, и собрание закончено. Каховского и Медведева прошу иметь в виду, что за третью четверть у них неудовлетворительные оценки по поведению.

— Разве это не педсовет решает? — спросил Павлик Великанов.

Елизавета Максимовна не сочла нужным откликнуться на эти слова.

— А совету дружины следует этими пионерами заняться особо, — добавила она.

Вика Гармашева встала.

— Мы их вызовем, Елизавета Максимовна. В ближайшие дни соберем совет.

…В ближайшие дни собрать совет не удалось: начались каникулы.

А тридцать первого марта вышла газета со статьей Ларцева.

Статья называлась «Удар из-за угла». Там было написано все. Крепко и беспощадно. О вмятине на макете замка, которая осталась от Данилкиной спины. О жалобах, которые строчили обиженные дамы из уличного комитета. О маме Сенцова, которая бегала по всем учреждениям и даже нашла себе союзника в районо. И о самом союзнике — инспекторе Стихотворове. И о майоре милиции, который отнюдь не усмотрел в занятиях мальчишек-фехтовальщиков «опасные приемы».

Там были и хорошие слова — об отряде. О вечерах, когда собирались в кают-компании все, кто хотел. О звонких боях на дорожке. О маленьком д'Артаньяне — Андрюшке Гарце— и о лихих барабанщиках. И об Олеге Петровиче Московкине, который дни и ночи тратил на то, чтобы мальчишечья компания, обосновавшаяся в старом, кособоком доме, превратилась в отряд «Эспада».

А потом статья снова как бы взрывалась. Строчки раскалялись от негодования. Там были мысли, которые бились в Сереже, но для которых он не мог найти четких слов. Ларцев эти слова нашел. Они были, как удары клинка.

Статья кончалась так:

«Ребята жили радостно и открыто, они хотели только хорошего. Почему же кому-то помешала «Эспада»?»

А ржавый замок по-прежнему висел на дверях «Эспады». И на третий день после статьи, и на четвертый, и на пятый.

Сережа и Генка пришли к Олегу. Уже не первый раз.

Олег лежал. Кашлял. На кашель тихим гудением отзывалась гитара — она висела над кроватью. Та гитара, которую Кузнечик выволок однажды в кают-компании из-под дивана.

— Не садитесь близко — вирусов нахватаете. У меня, кажется, грипп, — сказал Олег.

Но ни Сережа, ни Кузнечик не боялись гриппа. Они боялись неизвестности и тоскливого ожидания. Радость после статьи уже улеглась, и теперь опять пришло беспокойство: когда откроют «Эспаду»?

— Вы же понимаете, сразу ничего не делается, — объяснил Олег. — Будут всякие комиссии, расследования, решения…

— Пусть вернут нам помещение, а потом расследуют, — сказал Сережа.

— Вот и я об этом говорил, когда собрались в редакцию. А Сыронисский заявил, что у него там столы, шкафы, краска. А машина сейчас, разумеется, на ремонте, и вывозить, сами понимаете, не на чем.

— Да мы на руках все его хозяйство утащим в домоуправление! — нетерпеливо подскочил Генка.

— Конечно, — согласился Олег. — Утащили бы, если бы Сыронисский согласился. Но он не согласится.

— Как же быть? — спросил Сережа,

— Завтра позвоню еще раз Ларцеву.

За окнами темнело. Олег приподнялся, дотянулся до выключателя. Зажглась у потолка неяркая лампа в пластмассовом плафоне.

Комната была небольшая. Стол, кровать, четыре совершенно разных стула. Два книжных шкафа стоят рядом. Книги не только внутри, на полках, но и сверху, на шкафах. Лежат покосившейся грудой, могут посыпаться. Скрещенные рапиры и шпага висят на стене у двери. На сизых обоях — рисунки братьев Ворониных и фотографии: двое незнакомых мальчишек с клинками, один маленький и лопоухий, другой — высокий и смуглый. Наверное, Ромка и Федя. Еще незнакомые ребята в костюмах и масках зверей — видимо, театр в интернате. И веселая компания барабанщиков с Данилкой на правом фланге.

Олег тоже посмотрел на фотографию.

— Соскучился я по этой барабанной команде…

— Я Данилке позвоню, они сразу прискачут, все вместе, — предложил Сережа. — Они просто стесняются появляться, пока не позвали.

Олег усмехнулся:

— Эти-то пираты стесняются?

— Да брось ты! — сказал Сережа. — Сам знаешь. Они только в отряде на головах ходят, а вообще они вполне спокойный народ… Ты скажи Данилке «Осенняя сказка», и он опять будет весь день хмуриться и мурлыкать.

Олег подумал.

— Не надо их сюда — наглотаются микробов, опять слягут. Коська Сапожков и Рафик только-только от гриппа избавились. Может, скоро все наладится, и тогда все опять: «Барабанщики, марш!..»

— Ты прямо стихами говоришь, — сказал Генка.

— А это и есть стихи. Только ужасно нескладные. Когда в интернате работал, занимался рифмотворчеством. О вожатской жизни писал.

— Почитай, а? — жалобно сказал Кузнечик.

— Да вы что, люди! А я вам кто? Евгений Евтушенко?

— Почитай! — уже строго сказал Генка.

Олег вздохнул.

— Вон там, на шкафу, коричневая тетрадка торчит среди книжек. Достань.

Генка вскочил на стул и вытянул тетрадь. Книги, конечно, посыпались на пол.

— Ладно, оставь, — сказал Олег. — Потом соберем. Давай сюда.

Он, лежа на спине, открыл тетрадь, полистал, хмыкнул и мотнул головой. Потом сразу стал серьезным и сказал:

— Вот эти строчки.

Новый день пришел, а замок по-прежнему украшал дверь «Эспады». Сережа не выдержал и позвонил в редакцию. Неловко было звонить, страшновато даже, но ждать он больше не мог.

Ларцев не удивился звонку. Даже будто ждал его.

— Ты, Сергей, зашел бы ко мне, — предложил он. — По телефону трудно объясняться. Если можешь, прямо сейчас приходи.

Сережа встревожился и помчался в редакцию.

У Владимира Матвеевича было недовольное лицо. И озабоченное.

— Раздевайся, садись. Вон вешалка, вон стул… Я только что беседовал с вашим Олегом, все ему рассказал. А он просил, чтобы я и тебе все объяснил.

— Почему?

— Почему просил? Не знаю. Наверное, потому, что ты один из командиров в вашем отряде… Знаешь, осложняется дело.

— Я чувствую, — с досадой сказал Сережа.

Затарахтел телефон. Владимир Матвеевич приподнял и положил трубку.

— Что касается вашего домоуправа, то его песенка спета, — сообщил он. — С работы его уберут. И еще кое-кому придется несладко. На Олега ваши недруги целую кипу заявлений написали: и работник он никудышный, и характер у него вредный, и ребят он не тому учит… Всю эту чушь мы зачеркнули. Крест поставили. А вот с помещением сложнее.

— Но если крест, то… — начал Сережа.

Опять зазвонил телефон. И опять Ларцев приподнял и положил трубку.

— С помещением сложнее, — повторил он. — Была специальная комиссия. Она признала, что Дом совершенно не годен для детского клуба. Духота, теснота, сырость. И вообще он аварийный, на снос его назначили. Говорят, опасно в нем находиться.

— Столько времени жили, никакой опасности не было, — сказал Сережа.

Ларцев кивнул.

— Я понимаю. Но на втором этаже, где у них кладовые, протекала батарея. Надо было перекрыть воду, а слесарь «забыл». Батарею прорвало, вода пошла вниз. Теперь там полный разгром: штукатурка обвалилась, двери разбухли, полы перекосило… Комиссию можно понять: она о детях заботится.

Сережа сказал чуть не со слезами:

— Значит, нам теперь деваться некуда?

— Нам из райсовета письмо прислали, ответ на статью. Обещают при первой возможности дать клубу новое помещение. В новом доме, который строится на Октябрьской.

— Строится! Там еще первый этаж не готов!

— Да, я знаю. А пока, говорят, ребят можно распределить по другим клубам, по разным кружкам и секциям. В Дом пионеров, в спортшколу…

Сережа хмыкнул.

— В том-то и дело, — откликнулся Владимир Матвеевич. — Вариантов много, и все неплохие. Но ни один из них не спасение для вашего отряда… Есть, правда, еще один способ.

— Какой?

— Добиваться своего. Упрямо ждать. Не распускать «Эспаду». Никому не давать покоя, требовать, требовать. А мы поможем. Но времени уйдет немало.

— Ну и пусть! Лишь бы добиться!

— Но в этом деле тоже есть большая сложность…

— Какая?

— С вашим командиром, с Олегом, это связано. Он сам объяснит, наверно.

Приоткрылась дверь, и в комнату заглянула женщина. Сережа ее узнал: это с ней он разговаривал, когда хоронили Алексея Борисовича.

Женщина сказала сердито:

— Владимир Матвеевич! Я звоню, звоню! Мне нужны гранки.

— У меня посетитель, — сказал Ларцев.

Женщина взглянула на Сережу. Тоже узнала.

— Ах вот что… Тогда через полчаса.

Она коротко кивнула им и прикрыла дверь. Ларцев мельком посмотрел на часы. И Сережа сообразил, что у Владимира Матвеевича еще десятки дел, не менее важных, чем «Эспада».

— Я пойду, — сказал он.

Ларцев протянул узкую, сухую руку.

— Видишь, Сережа, не все на свете решается просто. Но мы постараемся помочь. Если вы будете держаться.

— Будем, — сказал Сережа.

В тот же день перед школой Сережа зашел к Олегу.

— Неважные у нас дела, — сказал Олег. — Да, капитан?

— Ларцев говорит: надо ждать.

Олег тихо сказал:

— Не могу я ждать, Сережа. Я работать должен. Не сидеть же у сестры на шее! А должность мою сократили, раз клуба нет. Она и была какая-то… сверхплановая, что ли.

— Мы тебя прокормим, всем отрядом! — горячо сказал Сережа. Но тут же понял, что сказал несуразицу.

Олег улыбнулся ему как маленькому.

— Мне на пенсию нельзя. С заочного отделения попросят, если не буду работать по специальности, как педагог.

— Что же делать?

— Вот именно: «Что делать?» Уеду я, Сережа.

Торопливым шепотом Сережа сказал:

— Олег, не надо. Что ты….

— В том-то и дело, что надо. Сейчас надо.

Он взял со стола распечатанное письмо.

Вытряхнул из конверта листки.

— Посмотри.

Это было странное письмо. На листках — одни фамилии. Разными почерками: «Кузнецов… Ленский… Павлов… Савчук… Пальчиков…» Много-много фамилий. Вразброс. Некоторые неразборчиво.

— Это что?

— Подписи, — сказал Олег и отвернулся к окну. — Ты посмотри первый лист.

Сережа отыскал начальную страницу.

«Здравствуйте, Олег Петрович! Я с Вами незнаком, но пишу Вам от имени тех, кто Вас знает и помнит. И в подтверждение этого — в конце письма их подписи. Я пошел на этот шаг, чтобы письмо прозвучало как можно убедительнее. Меня зовут Игорь Васильевич Сухов. Я новый директор интерната № 1 в Красном Береге. Работаю всего месяц. И каждый день в тех или иных обстоятельствах я сталкиваюсь с Вашим именем, с воспоминаниями о Вас.

Многие ребята ушли, много пришло новых. Но по меньшей мере триста человек — те, кого Вы знаете. Они говорят о Вас, как о человеке, который им очень нужен. Старшего вожатого у нас нет. И если у Вас есть хоть маленькая возможность…»

Сережа бросил листки. Тихо и отчаянно сказал в лицо Олегу:

— У тебя нет возможности. Понял? Ты не имеешь права.

Олег не отвел взгляда. Ответил:

— Я знал, что ты это скажешь. Я себе сам эти слова говорил тысячу раз, вашими голосами. Но там триста человек, а здесь отряда уже нет.

— Есть отряд. Ты сам говорил: пока есть флаг, есть отряд.

— Да… Но это уже не тот отряд. Это, скорее, память об отряде. А там… Если бы ты знал! Думаешь, им всегда хорошо? Многие в интернат не от радостной жизни попали. У кого-то родителей нет, или в семье неладно, или еще что. Беда какая-то…

— У нас тоже беда, — упрямо сказал Сережа.

— Если отряд кончает жизнь, это всегда беда, — негромко ответил Олег. — В конце концов почти год мы прожили, Сергей. И не зря. Все на свете когда-то кончается.

— Рано кончается. Мы ничего не успели. Даже «Мушкетеров» не досняли.

— Тут уж никто из нас не виноват, — сказал Олег.

— ‘Но… — хотел возразить Сережа и замолчал. Он вдруг почувствовал бесполезность слов. Олег все равно уедет. Для Сережки «Эспада» — единственная тревога и боль, а у Олега — еще триста человек, и они ждут.

— Когда уезжаешь? — спросил Сережа. Получилось хмуро, даже грубовато. Но не от злости, а потому что в горле заскребло.

— Пока не решил. А что?

— Ну… хотя бы проводить придем.

— Я позвоню, — сказал Олег. Тоже коротко и хмуро. Сережа понял. И у взрослых людей иногда скребет в горле.

Он не позвонил. Через два дня Сережа нашел в почтовом ящике письмо. Олег писал:

«Ребята, не сердитесь на меня. Мы целый год жили вместе, и это была хорошая жизнь. Многого мы не успели, но кое-чему научились. Плохо, что так все кончилось, но мы не виноваты. Только я виноват перед вами: в том, что не попрощался. Не мог. Я не раз прощался с отрядами, и всегда после этого болит сердце. Если бы я еще раз увидел вас, то не смог бы уехать… А ехать надо. Не забывайте «Эспаду». Не теряйте друг друга. И все-таки… Все-таки берегите флаг. Олег».

Вот и все. До сих пор Сережа надеялся на чудо. Вроде того, как на станции Роса, — неожиданного и справедливого. Но правильно сказал Алексей Борисович: чудеса бывают раз в жизни.

Сережа бросил письмо. И даже удивился: так все плохо, так тяжело, а надо жить, как обычно. Собирать портфель, идти в школу, отвечать на уроках.

Он открыл шкаф, где висел школьный пиджак и брюки. Рядом с костюмом висела стального цвета рубашка — форма «Эспады». Уголок суконного шеврона отпоролся. Словно подбивал Сережу на отчаянный шаг. Ну и правильно! Сережа взялся одной рукой за обшлаг, другой — за нашивку. Рвануть как следует — вот и все…

Он сделал не то, что хотел. Медленно, будто против желания, натянул рубашку с капитанским шевроном. В петли на брюках пропустил широкий пояс — на пряжке звезда и шпаги. Взял с крючка берет.

На улице был солнечный апрельский день. Сережа пошел в школу в одной рубашке. На него оглядывались. Пусть!

Зачем надел он форму? Сережа и сам точно не знал. Может быть, так надевают моряки-капитаны свои выгоревшие куртки в память о погибшем судне?

В школьном коридоре его остановила завуч Елизавета Максимовна.

— Каховский, что за дикий вид?

— Дикий? — негромко переспросил Сережа.

— Ты сейчас не у себя в клубе, где можешь позволять все что угодно. Ты в школе! Существует общепринятая школьная форма!

Тихо и устало Сережа попросил:

— Пожалуйста, хоть сегодня оставьте меня в покое…

Елизавета Максимовна несколько секунд молчала. Затем сообщила:

— Я вызываю твоего отца в школу. Сегодня же! Будь любезен передать ему это.

— Передам, — сказал Сережа. — Но сегодня не получится. Он в командировке до пятнадцатого числа.

Саша отложил гитару и сказал:

— Он все равно уехал бы. Только позже. Закончил бы с вами «Мушкетеров», нашел бы себе замену… Ну, сходил бы с вами летом в поход. А к сентябрю все равно уехал бы в Красный Берег.

— Интересно, где бы он замену отыскал? — спросила Наташа. — Будто такие вожатые, как Олег, в магазинах продаются…

— А такого и не надо, — возразил Саша. — Годился бы и другой. Умный, конечно. Лишь бы не ломал ваших законов и привычек. А командовать, держать отряд вы могли бы и сами. Олег вас, по-моему, научил.

— Недоучил немного, — хмуро сказал Сережа.

— Зря ты так, Сергей… Он сделал, что успел. Интернат в Красном Береге для него — как родина… И не надо считать Олега дезертиром.

— А кто считает его дезертиром? — неожиданно вскинулся Митя. Тихий такой, спокойный всегда, он сейчас как взорвался. — У Олега выхода не было! А эти… Смирняков и Гуревич — они точно уж дезертиры! Скорей побежали в «Спартак», возьмите в фехтовальную школу! Будто мы уж совсем погибли.

— Никакие они не дезертиры, — сказал Сережа. — Они же не изменяли отряду. Просто им всерьез хочется заниматься фехтованием.

— А нам не хочется? — не уступал Митя.

Сережа не ответил. Не знал, как ответить.

Конечно, очень хочется взять рапиру, выйти на дорожку. В бой! Но… все это будет не так, если без отряда. Надо, чтобы рядом были свои ребята, надо, чтобы на рукаве блестел знак «Эспады».

Нет, нельзя считать изменниками тех, кто после «Эспады» разошелся по разным секциям и кружкам, это Сережа знал точно. Это же с ума сойти — назвать Сеньку Гуревича или Алешку Смирнякова дезертирами! Да и других тоже… Ведь если что случится — позови любого, сразу кинутся на помощь.

Но в чем-то Митька прав. Самую чуточку, а прав.

И, не зная, что ответить, Сережа сказал:

— Все равно их в «Спартак» не взяли.

— Почему не взяли? — спросил Саша.

— Говорят, что техника не та. Один тренер даже сказал, что Олег нас, как фехтовальщиков, испортил совсем, и переучивать поздно. А чего же он испортил? Просто система другая. Он учил, как его на флоте учили. Нижние защиты, например, у нас гораздо лучше, чем у спартаковцев.

— Они испугались, — негромко, но твердо сказал Митя. — Наши в бою сильнее.

— Ну уж… — с сомнением проговорил Саша.

— Нет, правда, — поддержал Митю Генка. — Может, они и не испугались, но наши сильнее. Алешка с тремя подряд сражался и всех загонял. А они: «Техника…» У многих мастеров, например, техника совсем своя, ни на что не похожая. Значит, их гнать из фехтовальщиков?

Другой взрослый наверняка усмехнулся бы или сказал наставительно: «Вам еще рано себя мастерами считать». И получилось бы, что они хвастаются. Но Саша понимал. Он поскреб небритый подбородок и грустно заметил:

— Ваша техника, может, и не хуже, да необычная. Где найдешь для вас тренера? Вот и остались вы сами по себе…

Он опять потянулся за гитарой и покосился на Данилку. Тот молча приткнулся в углу громадного старинного кресла. Все поняли: сейчас будут «Барабанщики».

Данилка, когда слушал эту песню, замирал и прикусывал губу. В нем будто все струнки натягивались. Сережа раньше даже боялся, что Данилка может расплакаться. Но Данилка иногда сам просил шепотом: «Еще».

Над Генкиным столом, рядом с морской картой Канарских островов, рядом со снимком клипера «Флайинг Клауд», Митиным подарком, кнопками были приколоты две фотографии: мальчик, упавший на мостовую в Сантьяго, и хохочущая Данилкина компания с барабанами.

Эту песню Генка и Саша сложили вместе. Генка сочинил только первый куплет, а дальше без Сашиной помощи он бы не справился. И музыку придумал Саша. Но без Генки песни бы не было — он дал ей начало…

Сережа всегда с нетерпением ждал, когда Саша начнет петь последний куплет:

Сережа слушал песню, и ему казалось, что отряд еще жив, что ждут его впереди хорошие дни.

И Данилка оживал. Выпрыгивал из кресла и начинал рассказывать что-нибудь о своих барабанщиках. Его-то компания держалась прочно и даже не очень скучала. Они жалели только, что барабаны пылятся по углам и негде выступить единым, плотным строем под размеренный и четкий марш-атаку.

Вот и сейчас, как закончилась песня, Данилка прыгнул на пол и потребовал взаймы восемьдесят копеек.

— Мы потом соберем и отдадим. В «Космосе» идет «Юнга Северного флота».

— Не достанете билеты. Сегодня же выходной, все в кино рвутся, — сказал Сережа.

Данилка деловито объяснил:

— Мы же не просто так. Мы наденем форму, пойдем к администратору, скажем: «Тетенька, мы из отряда «Эспада», у нас коллективная заявка на восемь билетов». Мы уже делали так.

Получив у Саши восемь гривенников, Данилка ускакал собирать барабанщиков. И тут же на смену ему возник Андрюшка Гарц. Он сказал фразу, которую говорил всегда:

— Можно я у вас посижу немножко?

— Посиди, моя радость, — разрешил Саша. — А поскольку твое «немножко» — понятие относительное, запомни, что молоко в холодильнике, а булка в шкафу на кухне.

Стоя у окна, Сережа подумал: «Тепло. Если бы ничего не случилось, можно было бы снимать «Мушкетеров» на улице».

Человек привыкает ко многому… За месяц они привыкли, что не надо спешить на вахты и линейки, привыкли жить без боев на дорожке и шумных киносъемок. Но к одному привыкнуть не могли: быть друг без друга.

Они собирались у Кузнечика. Конечно, не все. Но та компания, которая проводила в отряде все вечера, осталась неразлучной. Все так же говорили о Севастополе. Иногда сражались в шахматы. Иногда на стареньком кинопроекторе крутили отснятые сцены «Трех мушкетеров». Павильонные эпизоды были закончены, в фильме не хватало совсем немногих кадров. Но Олег сдал казенную кинокамеру, и снимать было нечем.

Восемь рапир — свое собственное имущество — Олег оставил капитанам. Но защитных масок не было, и рапиры без дела висели на стенах.

Лежал у Кузнечика в книжном шкафу снятый с древка и свернутый флаг «Эспады». Дремали на гвоздях в квартирах барабанщиков краснобокие барабаны.

Остались только песни, которые принес в отряд Генка Кузнечик, отрядные песни. Когда Генка или Саша брали гитару, словно оживала «Эспада».

Саша вошел в жизнь ребячьей компании незаметно и прочно. Невысокий, худой, остроносый, даже нескладный какой-то, он совсем не походил на самбиста, боксера и инженера-химика. Он был похож на стеснительного десятиклассника, особенно если не забывал брить щетину на подбородке. Впрочем, забывал он часто.

И совсем не похож он был на Олега, напрасно Генка их сравнивал. И не мог он стать в «Эспаде» командиром, потому что своей работой был занят выше головы.

Но несколько раз Сережа замечал: то Митя, то Данилка обращались к Саше:

— Олег, скажи…

— Олег, можно…

Генка уговаривал Сашу летом пойти с ребятами в поход. Саша не отвечал ни да ни нет.

— Работа… — говорил он.

— Не каждый день работа, — спорил Генка. — Бывают же выходные.

— На Север придется ехать, в командировку…

— Не на все же лето.

— Кто его знает…

— Мы бы сами пошли, да без взрослых никого не пустят, — говорил Генка. — Ты какой-то несознательный, честное слово.

— Я очень сознательный. Только обещать боюсь. Вдруг не получится.

— А если получится, обещаешь?

Саша брал гитару, смущенно улыбался и запевал:

Долой, долой туристов —

“Бродяг, авантюристов…

— Да ну тебя, — говорил Генка. — Все равно пойдешь. Не имеешь ты права не пойти.

В этот день они засиделись у Кузнечика до сумерек. Данилка со своими барабанщиками посмотрел «Юнгу Северного флота», потом они всей компанией прикатили к Генке, оглушили родителей, слопали весь хлеб и конфеты и умчались играть в футбол.

Андрюшка Гарц взял с полки «Пятнадцатилетнего капитана», полистал и неосторожно спросил, что такое шхуна-бриг. Митя тут же утащил его к себе домой рассказывать о парусниках.

Наташа, как всегда, спохватилась, что уже вечер, а у нее уйма домашних дел. И только она собралась идти, как в комнату ворвался Нок и за ним Стасик Грачев.

Нок хромал, ухо у него было в крови. У Стаськи припухла расцарапанная щека и рукав трикотажной рубашки прилип к локтю. И Стаська и пес шумно дышали. Нок запрыгал вокруг Сережи, Стасик молча встал у дверей и стал осторожно поднимать рукав.

— Горе мое… — начала Наташа.

— Лежать, — сказал Сережа Ноку. И спросил у Стасика:

— Что опять?

— Был бой, — сказал Саша.

— Ага, — сообщил. Стаська и попытался лизнуть разбитый локоть.

Генка открыл тумбочку, деловито зазвенел аптечными склянками.

— Рассказывай, — велел Сережа.

— Ну чего рассказывать? — отозвался Стасик. — Ну, иду я по улице, а навстречу идут ваша Маринка с Ноком. Я попросил, чтобы она дала нам с ним побегать, вот она и дала. Она не виновата… И ушла домой. Сказала, чтоб я сам привел. Мы стали бегать, а Нок застрял.

— Горюшко мое, где застрял? — не выдержала Наташа. — Говори толком.

Стаська безбоязненно подставил Генке локоть под тампон с йодом и объяснил:

— Под забором застрял, где еще… Мы в догонялки играли, он от меня побежал, полез под забор и засел. Там дырка только для мелких собак и для кошек, а он во какой! Застрял — ни туда ни сюда. Я через забор перелез, чтобы доску отодвинуть, а там два пьяных на лавочке сидят. Увидали Нока и давай бутылками в него кидать. А он же не может вылезти, только рычит… Ну, потише ты, щиплет ведь…

— Это что же за бандиты! — сказал Саша и торопливо встал. — Они там еще?

— Да нет… Они кидаться стали, а я как заору им: «Что делаете!» И упал на Нока, чтоб ему не попало. В меня-то, думаю, они кидать не будут. А один все равно кинул. Осколки — как от гранаты.

— Где они? — повторил Саша.

— Да какие-то дядьки подскочили, со скамейки их выгнали. А я доску отодвинул.

— Ну? — нетерпеливо спросил Сережа.

Стасик глянул на него виновато.

— Я же разозлился. А Нок тоже. Я говорю: «Взять!»

— Зря! — заметил Саша. — Еще неприятности получатся. Но с другой стороны…

— Может, не получатся, — неуверенно сказал Стасик. — Они же первые полезли… А он их даже тронуть не успел, они на тополь запрыгнули. Может, все еще там сидят… Ну, я сюда пошел, а то тетя Галя заругается, когда увидит, что Нока поцарапали… Чего смеетесь?

— Дурень, — сказал сквозь смех Сережа. — Хулиганов пьяных не испугался, а тетю Галю боится. Она тебя хоть раз в жизни ругала?

Стасик слегка огрызнулся на Генку:

— Хватит меня мазать. Лучше Ноку лапу забинтуй.

— За своего милого Нока он в пекло полезет, — сказала Наташа ревниво. — Вот послушайте. Отпросится дома, чтобы у нас ночевать, и первым делом бежит к телефону — Нока у Сергея выпрашивать. Тоже на ночевку. Представляете компанию? Вечером всегда такая картина: Стаськина раскладушка пустая, подстилка у Нока тоже пустая. Оба дрыхнут на ковре, рядышком. Возьму я тапку, разгоню их по местам, а через полчаса — опять вместе.

— А тебе что, жалко? — сказал Стасик.

Шепотом Саша спросил у Сережи:

— Это тот самый Стаська Грачев, который боится всего на свете?

— Вроде уже и не тот, — отозвался Сережа.

А Стасик покосился на Сережу и сказал:

— Шел бы домой. Марина говорила, что к вам какой-то дядюшка приехал.

Тетя Галя сказала виновато:

— Я Виталия пока на твою постель положила, он устал с дороги. Ты уж не обижайся, пусть он там переночует, а завтра я у соседей кресло-кровать попрошу.

— Я ужасно обижаюсь, — отозвался Сережа. — Я просто не в себе от обиды… Ну, честное слово, ты такие вещи говоришь. Что я, не могу на раскладушке поспать?

В доме ощущалась радостная суета, какая бывает, когда неожиданно приедет хороший человек. Папа, сам только накануне вернувшийся из командировки, надел галстук. Маринка нянчилась с новым плюшевым котом— дядюшкиным подарком. Тетя Галя стучала на кухне ножом — готовила к ужину праздничный салат. Нок обнюхивал у дверей необъятный желтый чемодан и одобрительно фыркал.

Виновник радости негромко посапывал на Сережином диване. Сережа на цыпочках вошел в комнату при свете, падавшем из двери, увидел торчавшую из-под клетчатого пледа лысину. Лысина была симпатичная — коричневая, как печеное яблоко.

Сережа осторожно расставлял дребезжащую раскладушку. Виталий Александрович не пошевелился. Он не встал и к ужину, добросовестно проспал до утра.

Когда Сережа проснулся, Виталий Александрович делал зарядку. Сережа из-под прикрытых век наблюдал за ним. Смотреть на дядюшку было приятно и весело. Он оказался невысоким, но крепким. Коричневый. Плечи и грудь поросли курчавым черным волосом. А лицо — круглое, добродушное и в то же время энергичное. Виталий Александрович напоминал заряженный до отказа аккумулятор.

Трусы на нем были роскошные — желтые, с узором из разноцветных иностранных марок. Словно дядюшку отправляли бандеролью вокруг света. На любом пляже все пижоны утопились бы от нестерпимой зависти при виде таких трусов.

Дядюшка сдержанно мурлыкал нехитрую песенку, ритмично приседал и посматривал по сторонам. Сережа не выдержал, открыл глаза и встретился с дядюшкой взглядом.

Не переставая приседать, Виталий Александрович улыбнулся и произнес:

— Приветствую вас, сэр. Ты не в обиде, что я оккупировал твое лежбище?

— Не в обиде, — отозвался Сережа. — Спите здесь всегда. Мне на раскладушке даже больше нравится.

— Крайне признателен, — сказал Виталий Александрович. — Мы этот вопрос потом рассмотрим фундаментально. Я намерен вам надоедать не меньше месяца. — И он перешел от приседаний к наклонам туловища.

— Виталий Александрович… — начал Сережа.

Дядюшка перебил:

— Меня можно называть просто дядя Витя. — Мы как-никак родственники, хотя и дальние… Кроме того, у нас, кажется, общие интересы. Мне Галина писала, что ты увлекаешься археологией. Так?

— Ну… кажется, так, — смущенно сказал Сережа. — Только я мало знаю…

— Все мы мало знаем, — самокритично заметил дядюшка. — Я тут кое-что привез тебе.

Он упруго выскочил за дверь и приволок чемодан, похожий на детеныша гиппопотама. У чемодана распахнулась пасть, и дядя Витя вынул толстую блестящую книгу.

— Вот, держи.

Книга весила килограмма три. Называлась она «Путешествие по древним городам Греции и Рима».

— Ух ты… Спасибо, дядя Витя! Вот это да!.. — сказал Сережа.

Тут же он перевернулся на живот и открыл книгу на середине.

— Нет, дружище! — запротестовал дядя Витя. — Людям науки не свойственны суета и беспорядочность. Все должно идти своим чередом. Сначала встань… Да, кстати, зарядку делаешь?

Сережа поднялся.

— Вообще-то делаю. Но сегодня не надо. Я с клинком занимаюсь, вас могу зацепить.

— Чепуха! Я сяду в угол.

Сережа расставил по комнате спичечные коробки. Взял со стены шпагу.

Когда хорошее настроение, все получается ловко. Он не промахнулся ни разу. От свистящих ударов коробки разлетались по комнате. Один ударился о стену над головой дяди Вити.

Дядя Витя присел.

— Извините. Я же говорил… — начал было Сережа.

Дядя Витя заулыбался.

— Рука мастера! Честное слово, впервые вижу.

— Да ну… — смутился Сережа. — Дядя Витя, а вы давно были в Херсонесе?

Дядя Витя не торопясь одевался.

— Недавно… О Херсонесе, дорогой коллега, мы поговорим особо и подробно. Время у нас будет.

Они и в самом деле говорили много и подробно. О Херсонесе и о других древних городах, которые время и войны почти сровняли с землей. Дядя Витя руководил группами московских студентов, которые ездили на раскопки каждое лето. В Херсонесе он работал пять лет подряд.

— Херсонес неиссякаем. Каждый год такие открытия, что на пять докторских диссертаций потянет, — говорил дядя Витя. — Не исследована еще колоссальная территория. На твой век, Сергей, хватит.

Потом дядя Витя рассказывал, как жили в древнем Херсонесе люди: гончары и виноделы, моряки и торговцы, воины и художники. И Сережа представлял себе не серые заросшие развалины, а белый город, мраморные колоннады на площадях, толчею пестрых кораблей в Карантинной гавани. Солдат в шлемах с гребнями, хмурых рабов и веселых смуглых мальчишек, пускающих с прибрежных камней игрушечные лодки. И все это — в окаймлении синих шипучих волн, под блеском безоблачного неба…

Однажды Сережа услышал обрывок разговора дяди Вити и тети Гали.

Тетя Галя говорила:

— …Он ведь и добрый ко мне и любит, наверное, а за мать все равно не считает. С отцом они редко видятся. Тот все ездит и ездит. Мальчишке кто-то ласковый нужен, ему всего двенадцать. Много ли? Вот он и пригрелся рядом с тобой…

Дядя Витя возразил:

— Дело не в ласке. У нас нашлись общие интересы.

— Интересы интересами, а…

Сережа не стал дальше слушать. Подслушивать все равно, что читать чужие письма.

Вечером, перед сном, они с дядей Витей лежали в Сережиной комнате. Дядя Витя на диване, Сережа на раскладушке.

Дядя Витя спросил:

— А все-таки почему тебя так тянет история? И не просто история, а раскопки? Потому что загадки, клады и приключения?

— Конечно. А что плохого? — отозвался Сережа.

— Ничего плохого. Но этого мало для научного интереса. Археология, друг мой, не только путешествия и открытия. Это еще и ежедневная работа. Иногда очень кропотливая, очень скучная. А чтобы скучной она не была, надо ее очень любить.

— Я… наверно, полюблю, — сказал Сережа. — Знаете, дядя Витя… Дело не в приключениях. Мне трудно объяснить. Вот мы живем на свете… Сегодня живем. Ну вчера, завтра. А когда я думаю, как люди раньше жили, когда я это будто вижу, мне кажется, что я тысячи лет живу. Ну вместе с теми, про кого узнал. Будто все это со мной случалось. Будто все на свете, что было, — это мое… Ну я не знаю, как сказать.

— Я тебя понял. Правда, в этом больше от поэзии, чем от науки. Но определенный смысл есть в твоих словах, — сказал дядя Витя.

А еще через день случилось то, о чем Сережа тайно и трепетно мечтал с самого начала. Так мечтал, что даже слегка забыл об «Эспаде».

Дядя Витя оценивающе посмотрел на Сережу и раздумчиво произнес:

— Я думаю, тебе полезно было бы этим летом поработать на раскопках. Ты не против путешествия в Севастополь?

«Эспада» напомнила о себе тревожным известием. Утром, когда Сережа сидел за уроками, прибежал Стасик Грачев.

— Тебе Нока? — спросил Сережа. — Забирай, он дрыхнет в той комнате.

Стасик был сердит и озабочен.

— Тебя, а не Нока… Наташка послала. Велела сказать: ваши ребята дерутся на шпагах.

— Кто? Где? — Сережа встал.

— Не знаю, кто. За Димкиным домом у забора.

— А где Наташа?

— Побежала к Генке.

…Сережа, Генка и Наташа примчались к Димкиному дому одновременно.

У забора, на полоске земли с молодой травкой, шел бой. Сражались Митя и Андрюшка Гарц. Отлично дрались! Красиво, энергично. Свист и звон разлетались от клинков.

Но они были без масок! И даже без курток. Андрюшка — в тонком тренировочном костюме, а Митька (вот балда!) — в шортах и безрукавке: наверное, поначалу не верил, что Андрюшка может зацепить его. Но недаром Андрюшка был в фильме д’Артаньяном. Тренировки не прошли зря. У Митьки на руках и на ногах краснели длинные царапины. Видно, бой был, как на шпагах, дуэльный.

— Стоп! Вы что, рехнулись?! — крикнул Сережа.

Они остановились. Опустили клинки. Повернулись к Сереже. Андрюшка рукавом вытер лоб. Митя резко побледнел, стал медленно краснеть, бросил рапиру и опустил голову. Потом нагнулся, растирая ладонью ссадину на ноге.

— Не смей! — сказала Наташа. — У тебя руки в земле.

— Ябеда, — тихонько сказал Андрюшка. Грустно и без злости.

Генка тихо проговорил:

— Вот обормоты…

Здесь была вся компания: Митька, Данилка, Андрюшка, Димка. Были еще Андрей Ткачук, Валерик и Вовка Воронины.

— Ребята, вы что?.. — сказал Сережа.

— А что? — спросил Андрей Ткачук. Потом махнул рукой — Не везет, как всегда. Хотел душу отвести, не успел.

— Душу! — сказал Генка. — Без масок, без защиты! Твоя душа так на небо может вознестись.

— Да брось! — откликнулся Андрюшка Гарц. Ему было неловко, и он поэтому старался держаться храбро: — Когда репетировали для фильма, тоже дрались без масок.

— Не надо, Гарц, — сказал Валерик Воронин. И все поняли, что именно «не надо». Для фильма бои разыгрывали, как по нотам, каждое движение отрабатывали заранее с мае-сой предосторожностей. Глупо сравнивать со спортивным боем.

— И Данила тут… Капитан! — сказал Сережа. — Я с тобой еще поговорю. И Димку притащил.

— Я сам пришел, — со вздохом сказал Димка.

— Олег нам разве для этого клинки оставил? Он же доверял всем… И тебе, Митька. Тоже оправдываться будешь?

Митя шепотом сказал:

— Не буду.

— А перед кем оправдываться? — вдруг спросил Вовка Воронин и поднял на Сережу честные серые глаза. — Отряда нет. Значит, закона тоже нет.

— Внимание! — вдруг сказал Сережа.

Это была не просьба. Это слово заменяло в «Эспаде» команду «смирно». Как оно вырвалось у Сережи, он сам не мог понять. То ли от обиды за отряд, то ли от отчаяния, что гибнут остатки «Эспады». И почти со слезами он крикнул:

— Группа, внимание!

Он понимал, что ребята могли не послушаться. Могли пожать плечами, подобрать рапиры и уйти. Могли просто сказать: «А ну тебя…»

Нет, не могли. В каждом еще жила «Эспада». Они выпрямились и опустили руки.

Генка встал напротив Сережи и шепотом сказал:

— Становись.

Не поднимая головы, рядом стал Митя. Где Митя, там и Данилка. И Димка. Вздохнул и встал рядом с Димкой Андрей Ткачук. Не по росту, но сейчас было не до этого. Андрюшка Гарц и Воронины встали в шеренгу привычно, как на линейке.

Кузнечик сказал Наташе:

— Стань в строй!

— Я же…

— Стань в строй!

Стасик Грачев обнял за шею Нока и молча следил за ребятами.

В строю стояли девять человек. И выжидающе смотрели на Сережу: «Что дальше?»

А он не знал, что дальше.

Он был такой же, как они. Даже младше Валерика Воронина. В нем жила боль и гордость за отряд: и он сделал бы для отряда все, что возможно. Все, что скажут. Но что сказать самому, он не знал.

— Нельзя так… — сказал он, и это прозвучало слабо, жалобно даже. — Ну нельзя так, ребята…

Они стояли неподвижно и слушали молча.

Тогда, по очереди глядя в их глаза (а это было почему-то трудно), он произнес:

— Нас осталось так мало… Но мы все равно есть. Нельзя же плевать на самих себя. Мы сами придумали наши законы, а теперь… Ну, подождите, достанем маски, будем еще драться. Может быть, все еще будет.

Он понял, что говорит не то. И повторил:

— Нас всего десять человек. Мы теперь все отвечаем за отряд одинаково. Мы все капитаны. Понимаете?

— Как это — все капитаны? — спросил Вовка Воронин.

— А вот так! Все! Потому что все отвечаем. Ну пусть с отрядом плохо, но мы же не умерли!

Андрюшка Ткачук вдруг усмехнулся и заговорил:

— Наконец-то повезло. В капитаны попал.

— Я серьезно, — сказал Сережа.

Ткачук не отвел глаз и перестал смеяться.

— Я тоже серьезно.

И Сереже стало спокойнее.

— Нам нельзя ни ссориться, ни расставаться, — сказал он. — У нас еще будут хорошие дни.

Митя Кольцов не опускал голову. Он встретился глазами с Сережей и прошептал:

— Флаг-капитаны…

— Что? — спросил его стоявший рядом Данилка.

— Есть такое звание на флоте, — тихо объяснил Митя. — Флаг-капитаны. Я читал… Не знаю, что оно значит. Но мы отвечаем за флаг, значит, флаг-капитаны… Я… ребята, честное слово… об этом не забуду. И вы… Ладно?

Вечером у Сережи разболелась голова. И вместе с болью пришла тоска по отряду.

По Олегу, по ребятам, по долгим вечерам в кают — компании. И по боям, которых не было больше месяца.

Он лежал и молчал.

— Что с тобой? — спросил дядя Витя.—

Почему хандришь?

И Сережа стал рас- ‘ сказывать. Он впервые говорил с дядей Витей об отряде. Он рассказывал долго и подробно.

Когда он замолчал, дядя Витя сказал:

— Когда я подумаю, как люди раньше жили,— сказал Сережа,— я это будто вижу…

— Слышал я и раньше о твоих делах. Галина кое-что рассказывала. Нахлебался ты горя со своей «Эспадой»… Суета сует…

— Что? — не понял Сережа.

— Я говорю, что много в жизни суеты, — объяснил дядя Витя.

На дружинном сборе принимали в пионеры третьеклассников. Большим четырехугольником выстроились в зале отряды. Белые рубашки, огненные галстуки, золото пуговиц и пряжек. Голубая форма октябрят. Вспышки солнца на венчиках горнов, на острой верхушке знамени…

— Дружина, смирно! Равнение на знамя…

Солнце захлестывает зал. Запуталось в

Димкиных пшеничных волосах — они выбились из-под красной «испанки».

Сережа краем глаза видит голубой огонек. Это у него на уголке воротника, в маленьком и прозрачном голубом крабе, искра солнца повисла, словно в капельке голубой воды.

…Перед сбором была у Сережи стычка с Викой Гармашевой. Из-за этого краба — Димкиного подарка.

— Каховский, это что за брошка! — голосом рассерженного завуча сказала Гармашева.

— Это значок, — сказал Сережа.

— Кажется, таких значков в пионерской форме нет.

— Отвяжись, — попросил Сережа.

— Не груби, пожалуйста. Я с тобой как председатель совета дружины разговариваю.

— Все равно отвяжись, — повторил Сережа. И чтобы она в самом деле отстала, добавил: — Это знак «Эспады».

— Здесь тебе не «Эспада», а нормальная школа…

— «Эспада» везде, где я… — в упор сказал Сережа. Специально, чтобы разозлить Гармашеву. И, конечно, разозлил.

— Подумаешь, какой Людовик четырнадцатый! «Государство — это я!» Вы там, в своей «Эспаде», все такие. Правильно вас разогнали!

Сережа хрустнул пальцами и сдержанно сказал:

— Была бы ты парнем, тебя бы сейчас на носилках отсюда унесли.

— А ты давай, кидайся, — предложила Вика. — Палку возьми. Как на Сенцова. Опять в герои попадешь. В «Эспаде» орден дадут.

— Вам наша «Эспада» поперек горла, — откликнулся Сережа. — Таким, как ты да Сенцов.

— Каким «таким»? — Вика побледнела и крикнула: —Ответишь… На совете.

— Иди, иди, — устало сказал Сережа. — В совете не все такие, как ты.

Девчонки они и есть девчонки. Вика забыла, что она председатель. Она готова была разреветься.

— Директорский любимчик! Только он за тебя и заступается, а то бы давно из школы выгнали!

Это что-то новое. Неожиданное. Сережа даже слов не нашел. А пока думал, заиграли горнисты и стало не до спора.

…Солнце, солнце! Горячее, веселое. За окнами деревья, как в зеленом тумане. Двадцать второе апреля. У портрета Ленина замер почетный караул.

На улице прошуршал троллейбус, шумят среди веток воробьи. А. в зале тихо-тихо. Тишина эта — как поднятые палочки барабанщика.

И вот:

— Я, Олег Щербинин…

— Я, Вадик Семенов…

— Я, Игорь Скляренко…

— Я, Сергей Лютиков…

— Я, Дмитрий Соломин…

И дальше — чуть вразнобой, громким, взволнованным хором:

— Вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина…

Димка говорит и смотрит на Сережу. Димка, Димка, светлая твоя голова. Маленький барабанщик, крепкий товарищ…

Вышла из рядов шеренга ребят, которые должны были повязывать бывшим октябрятам галстуки. Шеренга третьеклассников двинулась им навстречу.

Случилась небольшая путаница. Кто-то из девчонок сбил строй. Не сразу разобрались, кто к кому должен подойти. И в этой секундной неразберихе Димка сделал удивительную вещь. Он отпечатал по солнечному паркету несколько лишних шагов и встал перед Сережей. Одними губами попросил:

— Завяжи.

У Сережи комок поднялся к горлу. И все затихло, отодвинулось далеко-далеко. Он взял у Димки с локтя невесомый шелковый галстук. Поднял на тоненькой Димкиной шее воротник… Галстук лег на грудь двумя разлетевшимися всплесками огня. Алое на голубом.

— Молодец, Дим. Спасибо! — не то прошептал, не то подумал Сережа. И Димка понял. Он просиял в ответ золотистыми глазами, повернулся и шагнул к своей шеренге. Его ждали. Остальные третьеклассники были уже в строю. Но Димка вдруг остановился. Опять повернулся и шагнул назад— к Сереже. С октябрятского жилетика отцепил звездочку, вложил Сереже в ладонь и молча сжал его пальцы. Потом побежал к своим. Прощелкали в тишине подошвы его новеньких блестящих полуботинок.

И никто не сказал ни слова ни ему, ни Сереже. В такие минуты нельзя говорить.

Сережа все смотрел на Димку, а зажатая в руке звездочка покалывала ладонь. Так, со звездочкой, он и поднял руку для салюта…

Ударили барабаны. И вдруг решительно сбавили громкость, умолкли один за другим. Шумок пробежал по рядам.

В зал вошел директор. Обвел глазами притихшие отряды. Улыбнулся так, будто он не директор, а школьник, которому надо впервые выступать перед целой дружиной. Сказал негромко и с хрипотцой:

Дорогие мои… Извините, я был болен, не пускали меня. А я очень хотел поздравить вас с Ленинским праздником. Особенно наших самых младших пионеров. Тех, кто сегодня надел красные галстуки. Я хочу сказать им несколько слов… Вы дали сегодня торжественное обещание. Вы знаете пионерские законы. Надо хорошо учиться, работать, крепко дружить, бороться с ложью и злом. Вы пока еще маленькие. Не обижайтесь, пожалуйста. Вы стали сегодня гораздо взрослее, но вы еще не очень большие. А в жизни случается всякое: иногда жизнь с маленького человека спрашивает как со взрослого. И бывает, что от десятилетнего мальчика, от десятилетней девочки требуется взрослая смелость, взрослое упорство. И если когда-нибудь вам придется очень трудно, вспомните этот день. Вспомните, как повязывали вам галстуки. Не забывайте, что вы юные ленинцы.

Дядя Витя одобрительно посмотрел на Сережу.

— Ты мне сегодня нравишься. Весь какой-то… светящийся. А то ходил, нос повесив.

— День хороший, — сказал Сережа.

— День отличный, — согласился дядя Витя и посмотрел на окно. Там был уже не день, а вечер. Оранжевое солнце догорало на крышах. — Удивительная погода. Как летом.

— Я не про погоду, — объяснил Сережа. — Я вообще. Про Димку.

— Про что?

Дяде Вите можно было рассказать. Конечно, лучше бы рассказать папе, но он еще не пришел. Ну что ж, дядя Витя тоже все понимает.

— Есть такой человек, Димка, — проговорил Сережа. — Его сегодня в пионеры принимали…

И он рассказал все. Даже про тишину в зале и про то, как щелкали в этой тишине Димкины подошвы. А потом еще про Димкиного синего краба.

Он говорил, говорил, а дядя Витя молчал и молчал. Сережа наконец почувствовал: что-то не так получается. Сережа замолчал.

Дядя Витя вздохнул:

— Странный ты человек, Сергей…

— Почему? — Сережина радость стала тускнеть, как пятна вечернего солнца на крышах.

— Вот я и сам думаю — почему? Может быть, наследственность, может быть, воспитание…

— Что во мне странного? — спросил Сережа и внутренне ощетинился. Не понравился ему такой поворот.

— В свои двенадцать лет ты очень конфликтный человек. Ты жить не можешь без стычек, споров и ссор. Они для тебя, как горючее для мотора. Вот сегодня поругался со своим пионерским начальством и весь светишься от радости.

Сережа сначала удивился. Потом обиделся.

— Разве у меня из-за ссоры радость? Я же эту Гармашеву не трогал, сама прицепилась. Я из-за Димки радовался…

— А что хорошего сделал твой Димка? Ничего. Нарушил план сбора. Так же, как ты, показал, что ему плевать на общий порядок. На мнение других. Вы оба противопоставили себя дружине.

— Да почему?! — крикнул Сережа. — Ну что плохого мы сделали? Нам даже после сбора никто ни слова не сказал! Димка просто хотел, чтобы я ему галстук повязал, вот и все. Галстук-то один раз в жизни повязывают. Он же мой друг. Я его барабанщиком сделал.

Дядя Витя слегка развел руками.

— Ну и доказательство! Барабанщиком ты его сделал тоже вопреки школе. Еще раз показал, что тебе плевать на всех.

Лицо у дяди Вити было такое, как всегда. Энергичное и добродушное. Но теперь оно было неприятно Сереже.

— Я не плюю на всех, — жестко сказал Сережа. — Я вообще ни на кого не плюю. Димка всю жизнь мечтал о барабане, а ему не дали из-за случайной тройки. Он плакал.

Дядя Витя кивнул.

— Все верно. Я же не говорю, что ты действовал из плохих побуждений. Мотивы твоих поступков благородные. Но ты ошибаешься в самом главном…

— Что вы знаете о моих поступках… и мотивах? — не очень вежливо отозвался Сережа.

— Кое-что знаю. Открою секрет. Недавно звонила твоя классная руководительница, спрашивала отца. Его не было, и я говорил с ней. Она, кстати, очень хорошо к тебе относится. Но она боится за тебя. Дня не проходит, чтобы ты не влип в какую-нибудь историю. В конце концов ты заработаешь такую характеристику, с которой даже в ПТУ не попадешь, не то что в университет.

— Вот это да! — сказал Сережа. — Из-за характеристики я должен сидеть, как мышь.

— Ну ладно. Из-за характеристики ты ничего не должен. Но есть другая опасность. Ты так привыкнешь влезать в любые конфликты, что станешь обыкновенным склочником.

— Ага, — откликнулся Сережа. — А если проходить мимо всякой несправедливости, то станешь хорошим человеком. Легко и просто.

— Ты, пожалуйста, не преувеличивай! Я тебе не предлагаю быть подлецом. Но ты ведешь себя так, будто крутом сплошное зло, а ты один — борец за справедливость.

— Какое зло кругом? — искренне удивился Сережа. — Да у меня друзей — целая тысяча.

— Эти друзья такие же, как ты, донкихоты. Дон Кихот — прекрасная фигура, но он никогда не мог переделать мир. А ты думаешь: вскочил на коня, копье наперевес, ура — и все в порядке. Нет, брат, конная атака не метод.

Зеленая поляна и вылетевшие из-за кустов кавалеристы вспомнились Сереже. Он даже улыбнулся: «Не метод?» Но сказал он о другом:

— Мой дед был красным конником. Он переделывал мир.

Дядя Витя наклонил голову.

— Знаю. Прекрасно знаю. Ты можешь им гордиться… Но, извини меня за откровенность, если рассматривать его как отдельную личность, он тоже был Дон Кихотом. Вечно чего-то добивался, вечно спорил. И чего этим добился?

Дядя Витя вдруг замолчал. Испугался, кажется, что увлекся спором, и сказал лишнее.

— Ты извини. Ты, может быть, этого не знал. Не надо было говорить. Но в конце концов ты не маленький.

Очень спокойно Сережа сказал:

— Я это знал. Ну и что? Он все равно был красным конником. А те, кто его обвинил, были сволочи.

— Конечно. Только, если бы он не горячился, он мог бы принести гораздо больше пользы.

— Он горячился потому, что был против несправедливости, — упрямо сказал Сережа.

Дядя Витя помолчал, прошелся по комнате, бухнулся на диван, потянулся. И, будто начиная новый разговор, обратился к Сереже:

— Послушай. Абсолютно хорошей жизни не было и никогда не будет. Всегда найдутся карьеристы и себялюбцы. Может быть, потом их станет меньше, но совсем они не исчезнут. В мире всегда есть добро и зло. И все на свете зло не уничтожить. Поэтому надо рассчитывать силы и жить, как все, а не воевать с белым светом.

— Я не воюю со светом!

— Воюешь. А зря… Кстати, что за сцену ты устроил в кинотеатре «Спутник»? Татьяна Михайловна вспомнила.

— Никакой сцены не было. Просто контролерша одного мальчишку не пускала, маленького. У них там целая группа пришла и девчонка-восьмиклассница, вожатая. Контролерша стала считать, а со стороны тоже лезут, толкаются. Кто-то из безбилетников проскочил, вот на того мальчишку билета и не хватило. Он заревел, а она все равно не пускает. Я говорю: «Он же вместе со всеми, он не может быть безбилетным». Контролерша давай кричать…

— Зачем тебе нужно было вникать в это дело? У мальчика была, вожатая.

— Да ну… вожатая. Сама чуть не ревет… Я тогда пошел к администратору.

— И добился чего-нибудь?

— Добился… Жуликом обозвала и обещала в школу позвонить. Я говорю: «На здоровье». Пошел и отдал тому парнишке свой билет. При чем же здесь сцена?

— Очень благородно, — сказал дядя Витя. — Но что от этого изменилось в мире?

— В мире? Я не знаю… Он обрадовался.

— Мир обрадовался твоему благородному поступку?

— Мальчик обрадовался. Побежал в кино.

— А ты остался без билета, — усмехнулся дядя Витя. — Нет, я понимаю, билет не потеря. Но ведь каждый раз так поступать не будешь.

— Это было всего один раз, — раздраженно сказал Сережа. Ему стал надоедать разговор. Пустой какой-то.

Дядя Витя, кажется, решил переменить тему:

— Пока тебя не было, приходил мальчик, твой товарищ. Митя, кажется… Мы с ним посидели, побеседовали. Он рассказывал о клипперах. Прекрасный знаток. И очень интересные вещи говорил. Оказывается, клиппера не спорили с морем, не вспарывали волны. Они вписывались в морскую стихию — как бы сами делались частью океана. Летели вместе с ветром. И это было прекрасно, гармонично… Вот и человек должен так же вписываться в общую жизнь, не вспарывать ее своим характером, как форштевнем. Должен поверить жизни, как парусник волнам и ветру. Тогда ему бури не страшны. И гордости и красоты он тоже не потеряет.

Сережа вспомнил большую фотографию в Митиной комнате: английский клиппер «Катти Сарк», летящий среди белых гребней и облаков! Это было здорово!

И все-таки… «Одно дело — корабли, другое— люди, — подумал Сережа. — И, кроме того, Митька сам говорил, что попутный ветер не всегда самый лучший».

— Неправда, — сказал он. — Корабли ходили и против ветра.

Дядя Витя победно улыбнулся.

— Ходили. Но не в лоб, дорогой мой. А вот так! — Он ладонью выписал в воздухе змейку. — В лавировочку, в лавировочку.

Сереже стало обидно за Митины корабли.

— Они не виноваты, — сердито сказал он. — У них были только паруса. А человек больше похож на корабль с турбиной. Он может идти, как хочет.

Дядя Витя присвистнул:

— Ну, брат, да ты прирожденный оратор. И спорить с тобой трудно. У тебя целая философия.

Сережа пожал плечами.

— Я не знаю, что такое философия. Мы еще не проходили.

— Еще придется проходить, — пообещал дядя Витя. — В вузе без этого не проживешь.

— В вуз я могу и не попасть. Из-за характеристики, — поддел Сережа. — Вы уж скажите мне сейчас, что это такое.

Дядя Витя, видимо, решил, что шор надо кончать. Он даже обрадовался вопросу: можно поговорить о другом.

— Видишь ли… Философия… У нее много определений… Но если говорить проще, это общие законы развития природы, общества, мысли. Особенно это важно для жизни людей. Для всех и для каждого…

«А в жизни случается всякое», — вспомнил Сережа. Вспомнил солнечный зал, Димкины сияющие глаза, хрипловатый голос директора…

Он перебил дядю Витю:

— Скажите, а у Ленина тоже была философия?

Дядя Витя умолк на секунду и тут же вдохновился, как оратор, услышавший из зала интересный вопрос:

— А как же! Вот ты станешь постарше…

И опять Сережа перебил его:

— Постарше — это потом. А я сейчас хочу знать: по этой философии разрешается, чтобы вот так, — он помотал в воздухе ладонью, — в лавировочку?

Дядя Витя долго молчал. Он смотрел на Сережу сначала растерянно, а потом с интересом.

— Ну, дорогой мой… — начал он в конце концов. — Надо бы тебе стать немного поскромнее. Сравнивать себя с гениями…

— Я не сравниваю, — тихо сказал Сережа. — Только вот, знаете, есть такая организация — юных ленинцев. Сегодня в нее Димку принимали. И меня когда-то приняли. Мы обещание давали. Понимаете?

И он вышел из комнаты.

Поздно вечером, за ужином, дядя Витя, поглядывая на Сережу, сказал:

— Сергей сегодня разгромил меня в философском споре. Блестяще. Если он сражается на рапирах так же, как спорит, его ждет олимпийское будущее.

— Будущее — это ладно, — откликнулся папа. — А как дела в настоящем? В частности, с алгеброй? По-моему, давняя и единственная пятерка не внесла существенных изменений?

— Не внесла, — признался Сережа. — Я учу, учу, говорю: «Спросите», а меня не спрашивают.

— «Не спрашивают», — хмыкнул отец. — Раньше бы учил! В философских спорах побеждаешь, а в простых уравнениях, как корова в болоте… Вот не пущу в Севастополь, будешь знать.

Это он, конечно, просто так сказал, но Сережа все-таки слегка испугался.

— Что ты, папа! Я же зубрю изо всех сил.

— Мы вместе позанимаемся, — пообещал дядя Витя. — А что касается спора… Кое в чем, Сергей, ты все-таки не прав. Нельзя высокие принципы применять к жизненным мелочам. А ты, дорогой мой, в каждую стычку рвешься, как на штурм Зимнего.

Сережа не ответил. Он вспомнил, что алгебра в самом деле еще не готова, а завтра Антонина Егоровна может спросить.

Кроме того, надо еще просто посидеть и подумать. Вспомнить весь день. Есть в этом дне случай, который как заноза. Скандальный разговор с Гармашевой. Зря он с ней связался, глупостей наговорил всяких. Конечно, сама виновата, но в прежние дни Сережа даже не стал бы с ней спорить. Просто обошел бы молча. А сейчас что-то не так…

После майских праздников зацвела черемуха. Взрослые говорили, что, когда она цветет, приходят холода. Но на этот раз черемуховый цвет кипел среди буйного лета.

Сережа и Генка давно забросили школьные пиджаки и ходили на уроки в форме «Эспады». Никто им больше не говорил ни слова. Но когда в форме барабанщиков появился Димка, снова грянул скандал. Дежурная учительница поймала Димку в коридоре и доставила к директору.

— Полюбуйтесь, Анатолий Афанасьевич! Ведь есть же общешкольная форма, а они ходят бог знает в чем! Как в пионерском лагере!

Анатолий Афанасьевич глянул на Димку — маленького, взъерошенного и непокорного. И кончил спор одной фразой:

— Да пусть ходят, жалко, что ли. — А потом добавил, пожав плечами: — Зачем им жариться в такую погоду в сером сукне? Есть же пионерская форма, никто ее в школе не запрещал.

То ли после этих слов, которые разнес Димка, то ли потому, что приближался пионерский праздник, школа расцвела белыми и синими рубашками, голубыми октябрятскими жилетами, разноцветными «испанками».

Дня за четыре до праздника Сережу остановил в коридоре Димка.

— На парад пойдешь? — ревниво спросил он.

— Едва ли, Дим. От дружины сводную колонну собирают, шестьдесят четыре человека. Восемь на восемь, коробка. Да еще знаменная группа. От нашего класса всего пять человек идут.

— У нас вообще никого не берут, — огорченно сказал Димка. — На смотре строя и песни мы лучше всех ходили, а все равно не берут.

Сережа спешил домой: с дядей Витей они договорились посидеть над переводом американской статьи о раскопках в Боливии. Как утешить Димку, Сережа не знал. Хлопнул его по плечу, сказал торопливо:

— Да ладно, не горюй. У тебя все впереди. — И пошел было к лестнице.

— Сережа… — окликнул Димка. Окликнул так, что стало ясно: скажет что-то серьезное.

Сережа вернулся.

— Давай соберем наших, — попросил он. Негромко так, серьезно и с напором.

У Сережи даже холодок по спине прошел.

— Зачем? — так же негромко спросил он.

— Ну, мы же все равно отряд. Соберемся и пойдем на парад. Со знаменем. Юнармейцы собираются, секция картингов тоже, а нам разве нельзя?

Словно эхо марша-атаки отозвалось в Сереже. Он даже зажмурился на миг. В блеске клинков и горнов представился ему строй «Эспады»… Но разве это возможно?

— Разве всех созовешь? — сказал он.

— Барабанщики — все.

— Барабанщики само собой. А другие?

— Генкина группа всегда наготове.

— А остальные? Одного в школе не пустят, другой сам не захочет. Или еще что-нибудь… И кто нам разрешит?

— А кто запретил? — упрямо сказал Димка. — Можно всех созвать. Цепочка-то еще действует.

— Сходим на парад, а потом что? — спросил Сережа.

— Потом… потом что-нибудь.

Димка, конечно, и сам не знал, что будет потом. Но, кажется, был уверен, что обязательно будет. И обязательно хорошее. Словно стоит выйти на площадь отряду с шеренгой барабанщиков впереди, и отряд после этого останется навсегда.

В Димкиных словах, в Димкиной уверенности было что-то от старой «Эспады», от прежней жизни — веселой, боевой, несдающейся.

«А вдруг…» — подумал Сережа. Эхо барабанного марша гудело в нем ровно и неутомимо:

— Я подумаю, — сказал он. — Я узнаю… Это, наверное, в райкоме комсомола надо спросить. Где собираться, во сколько начало и вообще… А соберем?

— Конечно! — весело откликнулся Димка. — Ты узнай, только сегодня же.

«Опять получается, что я главный командир». — подумал Сережа. Но не было времени для колебаний. Он помчался домой с мыслями про общий сбор и был уверен, что все пойдет хорошо. Тревожили только мелочи: у всех ли в порядке форма, хватит ли клинков хотя бы для командирской группы и где взять новое древко для флага.

На полпути Сережа сообразил: не надо терять времени, лучше сразу же зайти в райком.

В райкоме кипела предпраздничная жизнь. Бегали по коридору члены пионерского штаба в голубой форме с белыми портупеями. Высокий худой парень кнопками прикалывал к стене объявление о генеральной репетиции парада. Сережа не решился спросить у него, кто занимается парадом. Он спросил об этом у веселой девушки в пионерском галстуке, которая тащила по коридору охапку золотистых фанфар. Они были похожи на громадный солнечный букет.

Девушка толково ответила, что парадом занимаются абсолютно все, но вопросы решает один человек — секретарь по школам Лена Ковалева. Она сейчас в горкоме и придет к четырем часам.

К четырем так к четырем! Сережа теперь совсем поверил, что все будет замечательно. Здесь свои люди, они поймут и помогут.

Он поспешил домой. До четырех оставалось еще полтора часа.

Дядя Витя сидел с журналом на диване и прихлебывал чай. Он укоризненно глянул поверх журнала на Сережу.

— Дорогой коллега, вы заставляете себя ждать. Точность не только вежливость королей. Это еще и свойство людей науки. Рассеянные профессора существуют лишь в юмористических романах.

— Я знаю, дядя Витя, — торопливо сказал Сережа. — Но я в райком забегал.

Глаза у дяди Вити стали настороженными. Он мягко поставил на подоконник стакан.

— А что у тебя за дела в райкоме?

— Да насчет пионерского парада. Мы хотим, чтобы «Эспада» на парад вышла.

Дядя Витя шевельнул бровями и быстро спросил:

— А зачем? Это что, ваше школьное начальство решило?

— Ну почему начальство? Мы сами хотим.

Дядя Витя отложил журнал. Поднялся.

Глядя мимо Сережи, прошелся из угла в угол.

— А я думал, ты успокоился. Последние три недели все было так хорошо… Не понимаю, зачем тебе это нужно? — сухо спросил он.

— А что? — растерянно отозвался Сережа. — Разве нельзя? Что плохого?

— А что хорошего? — с неожиданным раздражением сказал дядя Витя. — Все опять начнется сначала,

— Что начнется?

— У тебя опять начнется война, — отчеканил дядя Витя, — ты опять противопоставишь себя всем.

— Кому?

— Школе. Соседям. Ребятам. Всем на свете. И вообще… Я понимаю, если бы отряд ваш существовал, тогда еще другое дело: ты капитан, ты был бы обязан. Долг, флаг, честь и так далее. Но сейчас-то зачем? Ведь отряд все равно мертв.

— Не надо так об отряде… — хмуро сказал Сережа. — Вы ничего о нем не знаете.

Дядя Витя на секунду зажмурился, потер пальцами лоб. Сел на диван и утомленно откинулся на спинку.

— Пора нам поговорить откровенно, Сергей… Ты мне понравился с первого дня. Умный ты человек и упорный. Но свой характер ты растрачиваешь попусту. На мелкую монету размениваешь, не обижайся, пожалуйста… Я археолог, человек науки, ты тоже этим увлечен. Я увидел в тебе единомышленника. Но теперь я вижу: из тебя не получится ученого, если ты не начнешь жить иначе.

— Молодец, Дим. Спасибо!— не то прошептал, не то подумал Сережа.

— Почему?

— Потому что величие мировых культур, которые мы изучаем, несовместимо с дрязгами повседневной жизни… Я готов уважать твои принципы. Но у меня тоже есть принципы. Я работаю для науки, а наука не терпит суеты. Не терпит она мелких споров, ссор, дерганья нервов.

Если ты будешь жить как живешь, археологом ты не станешь, имей в виду. И тогда нам не по пути. — Он посмотрел Сереже в глаза и подчеркнуто повторил:

— Понимаешь? Тогда — не по пути.

Сережа молчал. Он понимал. Он сразу все понял: путь-то лежал через Севастополь.

Эхо барабанов утихло в нем. После вспышки радости пришла усталость. «Действительно, разве всех соберешь? — сказал себе Сережа. — А если и соберутся, что делать потом, после парада? Или вдруг договоришься в райкоме, а ребят не окажется. Получится один смех».

И чтобы не вспоминать Димкины глядящие в упор глаза, он стал думать о поросших кустарником руинах древнего Херсонеса, о коричневых узкогорлых амфорах, о медной тяжести старинных монет, о том, как синие волны бегут к подножию разрушенных стен.

На следующий день он сказал Димке:

— Ничего не получается. Был я в райкоме, но поздно уже. Все там отрепетировано и рассчитано, мы опоздали.

— Я так и знал… — шепотом сказал Димка.

— Не везет нам, Дим, — вздохнул Сережа.

Было ему не по себе. И чтобы не стало совсем скверно, он стал убеждать себя: «Ведь и в самом деле поздно. Ведь и в самом деле там все заранее рассчитано. Никто не разрешил бы нам идти на парад».

И поскольку так действительно могло быть, Сережа Каховский почти поверил себе.

Вечером Сережа, неловко усмехнувшись, заговорил с дядей Витей.

— Я даже не понимаю, чего вы вчера так на меня рассердились. Подумаешь, хотели по старой памяти собраться всем отрядом… Только все равно ничего у нас не получается, никого не собрать.

Дядя Витя обрадовался. Он даже не стал это скрывать.

— Вот и хорошо! Приятно, ког да здравая мысль побеждает сумбурное трепыхание чувств. Кстати, Сергей, нам пора думать о билетах. Меня торопят.

— Я же до первого июня в школе занят, — испуганно сказал Сережа. — До двадцать пятого мая уроки, а потом еще практика.

Дядя Витя покровительственно улыбнулся.

— Насчет практики я договорюсь с директором. Не все ли равно, где получать трудовые навыки? Выпишу тебе справку, что ты работал на раскопках.

— Ура! — громким шепотом крикнул Сережа. И кинулся в другую комнату. — Папа, ты мне дашь свой рюкзак? Мы через неделю — в Севастополь!

Потом он пошел к себе и, не зажигая све-

Они прожили у моря всего шесть дней, и впереди был почти месяц.

та, бухнулся на диван. Радость разливалась в нем, как тепло. Путешествие, которое еще недавно было таким далеким, почти сказкой, придвинулось вплотную. Оно уже почти началось. Ведь неделя — это пустяки. Едва хватит времени, чтобы собраться!

В полумраке поблескивала над Сережей трехгранная шпага. Желтой точкой горел на гарде отблеск уличного фонаря. Сережа не мог разглядеть надпись, но словно видел ее.

Сережа взялся укладывать в чемодан дорожное имущество.

СЕРГЕЮ КАХОВСКОМУ — ОТРЯД «ЭСПАДА». СМЕЛОСТЬ И ЧЕСТЬ.

«Я ни в чем не виноват, — сказал Сережа шпаге. — Я никогда не изменял отряду. Я не трусил и не обманывал. Мы все, флаг-капитаны, держались до конца. А сейчас об измене и говорить нельзя, потому что отряда нет».

И тут он вспомнил Димку в школьном коридоре. Его лицо. Его шепот: «Я так и знал…»

Но отряда же и правда нет! Можно собрать группу, можно назвать себя флаг-капитанами, а что дальше?

Ведь он, Сережка, в самом деле держался до конца. Даже Олег сказал: «Бесполезно» — и уехал. А он еще держался. Разве мало пришлось хлебнуть? Гибель «Эспады», отъезд Олега, смерть Иванова. И потом еще в школе… Эта дурацкая двойка за четверть по поведению. Главное, ни за что.

У него оставалась одна радость — белый город у моря. И если бы у Сережи эту радость отобрали, он не смог бы жить от тоски.

Кузнечик, завистливо вздыхая, дал адреса знакомых мальчишек. Митя очень просил узнать, стоит ли в Севастополе трехмачтовая баркентина «Кропоткин» и не собираются ли ее пустить под ресторан, как многие другие парусники.

Отец готовился к очередной командировке и однажды, оставшись с Сережей наедине, вдруг прижал его к себе и глуховато сказал:

— Опять мы врозь. Хоть бы раз вместе куда-нибудь съездили… Жизнь бестолковая.

— Ну что ты, папа! На будущий год вместе в тайгу поедем. Я подрасту.

— Ты с Виталием особенно не спорь, — предупредил отец. — Я смотрю, у вас кое в чем взгляды на жизнь очень уж разные. Ты его не перевоспитаешь. Он тебя — тоже. Да не провались там в какой-нибудь подземный ход. А сделаешь научное открытие — пиши.

— Я и так буду писать, — пообещал Сережа. — Ты, главное, не скучай…

Дядя Витя принес из магазина черный скрипучий чемодан с медными пряжками.

— Тебе, Сергей.

— У меня же рюкзак!

— Рюкзак — это чушь, — наставительно сказал дядя Витя. — Мы не в джунгли едем. Истинная романтика не в рюкзаках, штормовках и патронташах, а в поисках и творческой работе мысли.

Сережа обиделся за отца. За его штормовку, болотные сапоги и рюкзак. Дядя Витя понял.

— Я не говорю об охотниках, геологах и прочих лесных людях. Там рюкзаки не атрибутика, а необходимость.

«То-то же», — подумал Сережа.

Ожидание путешествия — это уже радость. Сборы — тем более.

Сережа взялся укладывать в чемодан дорожное имущество.

Конверты и бумага: всем надо будет написать. Общая тетрадка для дневника. Фонарик: ночи на юге темные даже летом. Нож— папа отдал свой, заслуженный. Шорты, рубашки, новенькие кеды, пружинистые и легкие. Джинсовый костюм — тетя Галя вчера подарила, специально для путешествия. Отличный костюм с молниями, кожаными нашивками и петлями для широкого ремня. Может, прямо сейчас и надеть? Нет, жара на улице.

Сережа подошел к окну. Май едва перевалил за середину, а солнце — как в июле. Успевшие загореть малыши гоняют на зеленом пустыре мяч. Горластая Дзыкина орет на них, оберегая свою клумбу. Вырвала из земли стебель прошлогоднего репейника, кинулась за ребятишками.

«А, ну ее, — подумал Сережа. — Все равно не перевоспитаешь».

Как подумаешь о Севастополе, так от радостного нетерпения начинает прыгать сердце.

Дядя Витя заглянул в комнату.

— Нам пора, коллега.

И они отправились за билетами в кассу предварительной продажи.

Был воскресный день, да еще такое тепло. Казалось, что праздник на улицах. А может быть, просто настроение было праздничное у Сережи. Он готов был шагать до касс пешком через весь город. Идти по нагретому асфальту, нырять в тень тополей, улыбаться навстречу веселым людям, останавливаться у автоматов с шипучей газировкой, разглядывать в зеркальных витринах магазинов товары, а заодно и свое отражение.

Но прошли всего два квартала. Дядя Витя сказал, что время дороже денег, и пришлось дождаться троллейбуса.

В троллейбусе было просторно: видно, не многим хотелось в такой день трястись на колесах. Дядя Витя устроился у открытого окна и развернул польский журнал. Там была статья о кладах, найденных на юге Франции.

— Какая досада, — сказал он. — С польским языком у меня не очень. А пока у нас эту статью опубликуют, три года пройдет.

Сережа вежливо помолчал в ответ.

Он сидел рядом с дядей Витей и представлял, что троллейбус — это самолет на взлетной дорожке. Сейчас он наберет скорость и у него вырастут крылья. Троллейбус по наклонной линии взмоет в воздух и, накренившись, пойдет описывать круг над городом.

Вот удивятся люди! Вон те две тетки с большими сумками, наверно, перепугаются и закричат, что это хулиганство. А ребята обрадуются. Вон тот маленький мальчишка (наверно, третьеклассник) с глазами, похожими на черные большие ягоды, обязательно обрадуется. И его белобрысая сестренка тоже.

Но троллейбус не взлетал, пассажиры не удивлялись и не радовались, вели себя спокойно. Только светлоголовой девчонке не сиделось. Она локтем толкнула брата. Громким шепотом спросила:

— Саша, ты билеты купил?

— Конечно. Ты же видела.

— Ты один купил.

— А сколько надо?

— Мне тоже надо.

— Тебе же шесть лет.

— Ну и что? Мне послезавтра семь будет.

— Послезавтра и куплю.

— Ну, Сашка… Жалко?

— Вот не хватит денег на кино, будешь знать…

— А у меня пять копеек есть.

Она разжала пальцы и показала пятак.

— До чего упрямая, — сказал Сашка и взял деньги.

Троллейбус покачивало, и мальчик пошел к передней кассе, хватаясь за спинки сидений. У самой кассы грузно сидели на скамье для инвалидов и детей две женщины. У одной из них сумка стояла в проходе. Мальчик зацепил большой блестящий замок на сумке.

— Ходют тут, — довольно громко заявила тетя. — Не сидится им… Сперва билеты брать неохота, а как увидют контролера, поскорее бегут…

Мальчик ничего не сказал. Оторвал билет и шагнул обратно. Сумка металлическим языком опять зацепилась за его штанину.

— Ты что, ослеп совсем! — заголосила тетя.

Сережа видел только ее затылок, укрытый косынкой, и мясистую левую щеку. Но уже знал точно, что она похожа на Дзыкину. Такие все чем-то похожи друг на друга.

Мальчик дернул ногой, сумка отцепилась и закачалась.

— Не ставили бы в проходе, — спокойно сказал мальчик и пошел к сестренке.

— Ишшо учить будет! Не ставили б! На башку тебе ставить? Ишшо в школе учится, пионер, наверно! Билет-то оторвал без денег!

Глаза-ягоды у мальчишки сделались большими, а худенькое треугольное лицо побледнело. Он остановился и сказал все еще спокойно:

— Как это без денег? Не слышали, что ли, как звякнуло?

— Звякнуло! Всякая железяка звякать может! Где твои деньги? Ну, где?

— В кассе, — сказал мальчик.

— В кассе? — Она вытянула шею, заглядывая под прозрачную крышку кассового ящика, и обрадованно подскочила. — Где? Смотри, где?

— Все они такие, — включилась соседка. — Их воспитывают, а им хоть бы что…

Тетушка вдруг ловко извернулась и ухватила мальчика за локоть.

— А ну, иди сюда! Где твои деньги? Пустая касса-то! В милицию тебя, там разберутся.

«Вот дрянь», — подумал Сережа.

Дядя Витя мельком глянул на зашумевших пассажиров и опять погрузился в статью.

Что значила троллейбусная стычка по сравнению с величием мировых культур!

Тетка тащила мальчика к кассе. Тот попытался вырвать локоть и не смог.

— Да ладно, чего привязалась к мальцу, — раздались голоса. Но никто не встал.

«Почему не встанут? Почему не заступятся?»— отчаянно думал Сережа.

— Они и вправду так, — сказал кто-то. — Денег не бросят, а билеты рвут. Вот у меня теща водителем работала…

— Да бросьте вы, не все же такие. Мальчик-то симпатичный, он не будет…

Уже со слезами мальчик сказал всем людям:

— Я же не виноват, что деньги сразу в кассу ускочили!

И сестренка его, поднявшись с сиденья, крикнула:

— Он даже не четыре копейки бросил, а пять!

Этот крик словно сорвал предохранитель. «Пять!» — отдалось в Сереже. Так же, как раньше. Как в те дни, когда, готовясь к боевому броску, давал себе стартовый отсчет: «А Севастополь?»

Тетка не пускала мальчишку.

— Пусть докажет! Я видела, что не бросал!

«Четыре!»

Девочка заплакала и побежала к брату.

Пассажиры зашумели сильнее, но Сережа теперь не слышал шума. Все еще надеясь на что-то, он глянул на дядю Витю. Но тот был закрыт журналом, как стеной.

«Три!»

Девочка попыталась оторвать толстые теткины пальцы от брата, но та оттолкнула ее плечом.

Кто-то поднимался с сидений. Но проход к передней кассе был еще свободен.

«Два! Один…»

И будто со стороны он услышал свой голос:

— Не трогать!

ЭПИЛОГ

Мраморные колонны разрушенной базилики— древнего храма в Херсонесе — кажутся с моря белыми свечками. Словно кто-то расставил их среди желтых камней. А море — синее-синее, и лишь у самого борта лодки оно как бутылочное стекло. В этом зеленом стекле висят медузы, похожие на большие прозрачные пуговицы. А ближе к берегу сквозь воду просвечивают бурые и косматые, как шкуры мамонта, водоросли. Они качаются туда-сюда вслед за волной.

Ялик, стуча мотором, шел вдоль берега и постепенно подбирался все ближе к скалам. Наконец человек, сидевший на корме, сказал:

— Хватит. А то тюкнемся килем о камни.

Другой человек, молодой и веселый, поддержал его:

— Точно. А ну, десантируйтесь на берег. Тут глубина по колено… Эй, лодку перевернете!

Два мальчика охотно гаркнули «ура» и с борта прыгнули в море.

Глубина оказалась не по колено, а выше пояса.

— Ой-ой-ой! — завопил темноволосый мальчишка с острыми лопатками под белой сетчатой майкой. И обернулся к шлюпке. — Ладно, Сашенька, припомним! А еще брат… Я вчера весь вечер штаны гладил!

Старший брат с шутливым раскаянием сложил на груди ладони.

— Ей-богу, не виноват. Здесь рефракция, преломление света в воде, а я не учел. Казалось, что совсем мелко.

— Рефракция… — проговорил братишка. — Знаю я вас, физиков…

Другой мальчик сказал:

— Саш, это он не из-за штанов. Это он боится, что письмо для Наташки в кармане размокнет.

Он тут же заработал полновесную порцию соленых брызг и, хохоча, кинулся к берегу, чтобы спастись от более страшной мести.

— Генка, Сергей! К обеду будьте дома, а то тетя Лиза вам покажет! И не лазьте на глубину! — крикнул Саша мальчишкам. И ялик стал уходить.

По камням они выбрались на узкий галечный пляж в тени желтого ноздреватого обрыва. Отыскали местечко, куда из-за каменистой кромки берега падало солнце. Скинули шорты и разложили на солнышке. Генка вынул из кармана мокрый, сложенный вчетверо листок, выразительно глянул на Сережу, развернул бумагу и расстелил на камне, придавив уголки голышами. Сквозь изнанку листа проступали чернильные буквы.

Было еще раннее утро, и на пляже стояла влажная прохлада. Зябко передернув плечами, Сережа стал выжимать на себе подол рубашки.

Генка сказал:

— Жди теперь, когда все высохнет…

— Можно выжать и надеть, — предложил Сережа.

— Ага! И ходи потом в жеваном.

— Все равно к концу дня и штаны и рубаха всегда мятые, — рассудительно заметил Сережа.

— Это у тебя. Потому что карманы набиваешь.

Сережа промолчал. Встал на колени и запустил руки в мелкие камушки.

Это лишь на первый взгляд казалось, что на берегу простая галька. На самом деле прибой перемешал с обломками камней обточенное бутылочное стекло, кусочки мрамора от херсонесских дворцов, сухие крабьи клешни, позеленевшие пуговицы с якорями, мелкие ракушки, автоматные гильзы, человеческие кости и осколки древних амфор. Куда ни шагни — находка.

Правда, сейчас Сережа не подбирал все подряд. А в первые дни карманы у него просто трещали. Саша даже посоветовал ему надевать длинные штаны, подвязывать у щиколоток веревочками и полностью загружать трофеями штанины.

Смех смехом, а вот и сейчас попался осколок горлышка от кувшина. Сверху выпуклый ободок, а под ним волнистый узор.

— Ген, смотри…

Генка с вежливым интересом посмотрел и признал, что находка стоящая. Потом со вздохом сказал:

— Давай уж выжмем да оденемся. Не сидеть же до обеда.

Минуты через три по лестнице, вырубленной среди желтого песчаника, они выбрались наверх. Здесь уже начинался зной. Нагревались глыбы развалин, в сероватой, с мелкой россыпью желтых цветов, траве заводили песню кузнечики. Пахло сразу водорослями, теплой травой и сухой пылью древних камней.

Ребята поднялись на холм к сигнальному колоколу, висевшему на квадратных каменных столбах.

— Ого… — сказал Сережа.

На зеленой от старости кромке колокола кто-то белой краской написал:

НАТАША

Вчера еще надписи не было.

Можно было бы спросить Кузнечика: «Не твоя работа?» Но нет уж, хватит дурацкой шутки насчет письма.

Гена тоже увидел надпись. Глянул на Сережу и промолчал.

Они сели на фундамент дома, в котором две тысячи лет назад жил не то винодел, не то гончар.

Распахнулась перед ними громадная синева. На краю этой синевы маячил одинокий сторожевик — он казался крошечным и прозрачным. Донеслась еле слышная перекличка горнистов: в Северной бухте на боевых кораблях поднимали флаги.

А впереди был бесконечный день, полный веселого солнца, плеска воды, неожиданных событий и удивительных находок…

Генка неловко завозился на камне, вытащил из кармана мокрый помятый листок. Развернул на колене и прикрыл его ладонями.

— Письмо я вчера еще отправил, — сказал тихо. — А это… Это я сочинил так… Про нас…

Сережа чуть встревоженно молчал и ждал. Генка был какой-то очень уж серьезный.

— Это песня? — спросил наконец Сережа.

— Нет… Это просто стихи, наверно. Ну, не совсем стихи. Я не знаю, что получилось.

— А можно? — Сережа нерешительно потянулся к листку.

Генка вскинул обеспокоенные, почти жалобные глаза.

— Смеяться не будешь?

— Я? — искренне удивился Сережа. — Когда я смеялся?

— Да… А над письмом…

— Ген, — испуганно сказал Сережа. — Я же так, по глупости. Ну, язык подвернулся… Ну, я же не знал, что ты обидишься…

Генка молчал, покусывая губы.

Сережа зажмурился и сказал:

— Кузнечик, прости…

Генка словно встряхнулся.

— Да ты что! Я же не поэтому. Боюсь… я. Ты уже спал, а я писал, писал. Коряво получилось. Хотел, чтобы хорошо, а… Ну, бери.

Он сам положил Сереже на колени обмякший прохладный листок. Сережа увидел лиловые расплывшиеся строчки:

Тревога мягко накрыла Сережу, словно холодная тень. Генка писал о сказке — немного запутанной и странной. Она придумалась, когда ехали в Севастополь. Но это была не совсем сказка, потому что речь шла о Генке и Сереже. Будто они вдвоем попали в старинный город у моря — знакомый и в то же время фантастический. И вдруг Сережка исчез. Словно обиделся на Генку непонятно за что. Он ушел, не оглянувшись, вдоль бесконечного пляжа, затерялся среди людей. А люди были встревожены, и предчувствие близкой беды проносилось по улицам, как порывы предгрозового ветра. Это предчувствие задело и Генку, но больше всех тревог мучило его одно: где Сережка? Куда он ушел? Почему ушел?

Опустевшими пляжами, заросшими улицами, по каменным плитам и лестницам, на которых шуршали сухие листья, Генка шел, шел и добрался к вечеру до старой крепости. И там на каменном козырьке стены он увидел Сережку. Забрался к нему, встал сзади и чуть сбоку. Спросил тихо:

— Зачем ты ушел?

Сережка обернулся. Сначала вздрогнул, а потом узнал Генку и улыбнулся. И сказал:

— Вот хорошо. А я шел, шел, потом оглянулся, а тебя нет. Думал, ты тоже идешь, а тебя нет. Забрался сюда и стал ждать. Я знал, что ты придешь.

И вечер сделался обычным вечером, за которым приходит спокойная ночь, а потом хорошее солнечное утро. И стало ясно, что предчувствие беды — пустой страх из-за глупых выдумок и нелепых слухов. Потому что, когда встречаются друзья, несчастья отступают и прячутся с глаз…

Вот об этом были Генкины стихи.

Сережа не знал, как они написаны — коряво или, наоборот, звонко и отточенно. Он просто увидел странный город, ощутил Генкину тревогу и тоску. И обрадовался встрече. И даже в горле заскребло, когда прочитал:

— Ты это так написал… Лучше, наверно, нельзя… Или, наверно, можно, но для меня лучше не надо… Генка…

— Что?

— Не знаю… Просто «Ген-ка»…

И они засмеялись.

Это было настоящее счастье: сидеть рядом с лучшим другом Кузнечиком, впитывать плечами горячее солнце, видеть море и знать, что хоть через минуту можешь с разбегу кинуться в волны, уйти, как в сказку, в голубую глубину.

Но счастье не бывает полным. И через пять минут Сережа сказал:

— Митьку бы еще сюда. И Димку…

— И Данилку. И всех наших, — поддержал Генка.

«И Наташу», — мысленно улыбнулся Сережа.

— Может, когда-нибудь повезет, чтобы все вместе… — добавил Кузнечик.

«Может, и правда повезет», — подумал Сережа. Ведь и ему повезло. Прямо как в сказке.

…В тот день, после случая в троллейбусе он проводил мальчишку и его сестренку до самого кинотеатра. На вокзал с дядей Витей он, конечно, не поехал. Потом он ушел к Генке и пробыл там до ужина.

Виталий Александрович Вяткин — бывший дядя Витя — уехал в тот же вечер. Он взял в кассе только один билет, себе.

Сережа не стал с ним прощаться.

Из своей комнаты он слышал, как тетя Галя сказала брату:

— Изверг ты. Ведь он же еще ребенок…

— Не ребенок, — сказал дядя Витя. — Он сумел выбрать себе путь. Пускай и отвечает.

«Только не перед тобой», — подумал Сережа.

Папы дома не было. Он вернулся поздно, после дядюшкиного отъезда. И тогда все узнал. Он молча притянул к себе Сережку, положил ему на голову большущую ладонь, слегка взъерошил волосы. Они стояли так в полутемной прихожей, и Сережа думал, что с отцом ему в жизни очень повезло. А отец, видимо, решал, как же теперь быть.

И в этот момент случилось то, что можно считать чудом, а можно — самым обыкновенным делом. У дверей позвонили, и оказалось, что пришел Саша.

Никогда раньше он не приходил к Сереже.

Конечно, в первый миг Сережа удивился и встревожился: что-нибудь с Генкой?

— Да все в порядке, — сказал Саша, поймав Сережин взгляд. И обратился к отцу — Вы уж извините за странный и поздний визит. Хотел сначала по телефону, да так, думаю, лучше.

— Это Саша, Генкин брат, — объяснил Сережа.

— Ну так проводи гостя в комнату, — сказал отец. — Очень рад.

— Я, собственно-, не к Сергею, а скорее к вам, — нерешительно проговорил Саша, когда его усадили на стул. — Есть один вопрос… Говорят, Сережа с дядюшкой собирался в Севастополь…

— Сорвалось, — сказал отец.

— Да, знаю… Пока не сорвалось, хотел я им с Генкой, с братцем моим, сделать нечаянную радость. У меня там работа, в командировку собираюсь. Думал, возьму брата, а в Севастополе они встретятся. А теперь что?.. Может, мне их двоих забрать? Сам-то я буду занят, но у меня товарищ там есть, а у него мама. Она бы присмотрела…

Вот тогда, честно говоря, Сережа не выдержал. Он торопливо ушел в свою комнату, вцепился в клинок на стене и прижался лбом к тонкому холодному железу. Еще не хватало разреветься при Саше.

— Пойдем на раскопки. Может, уже начали работу, — сказал Сережа.

И они пошли в западную часть Херсонеса, где ленинградские студенты раскапывали храм десятого века. Но студентов еще не было. Сережа и Генка не торопясь побрели среди травы, среди зарослей дрока, в которых лежали каменные плиты и обломки колонн. Вышли на центральную площадь у разбитого бомбами Владимирского собора.

В этот ранний час в Херсонесе было пусто. Лишь у крытой галереи, где выставлены для зрителей необъятные глиняные вазы — пифосы, мальчишки встретили человека. Крепкий невысокий человек в зеленых шортах бодро шагал, будто катился им навстречу. У него была коричневая лысина, круглый загорелый живот и курчавые плечи.

Вздрогнув, человек остановился, изумленно посмотрел на ребят. Даже рот приоткрыл: собрался, наверно, о чем-то спросить. Но они обошли его с двух сторон, будто стоявший на дороге пифос. А потом засмеялись и мимо белого домика с антенной, по каменной лестнице, побежали к морю.

Они схитрили в этот день: позвонили тете Лизе и сказали, что обедать не придут, поедят в столовой. Потом позвонили в лабораторию Саше и его другу Алику, чтобы те не беспокоились. А потом, не тратя времени на столовую, купили по три пирожка и махнули на катере в Инкерман. Там у самого берега стоял полуразобранный старый тральщик. Они вплавь добрались до него и полдня играли там с мальчишками, с которыми Генка был знаком еще в прошлом году.

В сумерках они добрели до Симферопольской улицы, до двухэтажного дома, где жил с матерью Алик.

Гудели ноги, сосало в желудке, горели от солнца плечи. Но сильней усталости была радость. Потому что все еще только начиналось. Они прожили у моря всего шесть дней, и впереди был почти месяц.

— Полуночники, — сказала тетя Лиза. — Вот я вас…

— Бродяги, — сказал Саша, который играл с Аликом в шахматы. — Засажу под арест на трое суток.

— Но мы же звонили, что не потонули, не потерялись и вообще никуда не пропали, — жалобно сказал Генка.

— Сейчас будут врать, что обедали и ничуточки не хотят есть, — проницательно заметил Алик.

Сережа хотел возразить, что на такое нахальное вранье они с Генкой не пойдут. Но тут в коридоре длинно и беспорядочно затрезвонил телефон.

— Междугородная! — воскликнул Саша и бросился к двери.

Сережа слышал, как он торопливо сказал в трубку:

— Слушаю… Да, что? Да, правильно. Кто? Да, здесь…

И вдруг крикнул в открытую дверь:

— Сергей! Это тебя!

— Папа? — тревожно спросил Сережа.

— Да нет, не папа. Говори…

Сережа взял трубку и услышал непонятно чей, но знакомый-знакомый голос:

— Ты слушаешь? Это я. Я по порядку, чтобы скорее, а то разговор дорого стоит. Мама с папой уехали, а нам жить целый месяц, а денег мало. Во-первых, у меня есть камера, значит, можно снимать дальше.

— Стоп, — сказал Сережа. — Это кто?

— Это я, Данилка. Ну, флаг-капитан Вострецов… Ты слушай скорей, а то Юлька ругается, что долго говорю… Во-первых, она подарила мне камеру «Спорт». Хорошо работает, только надо часто батарейки менять. Значит, можно доснимать мушкетеров. Андрей Гарц в лагерь не поехал специально, чтоб сниматься…

Сережа увидел будто наяву растрепанную Данилкину голову, веснушчатый нос и неунывающие глаза. Он замахал в открытую дверь, подзывая Генку. Тонкий Данилкин голосок звенел отчетливо и громко. Сдвинув головы, Сережа и Генка слушали вдвоем.

— Во-вторых, Стаська заболел, и его привезли из лагеря. Он теперь поправился, но отец к нему опять прискребается, Натка в деревне, а какой адрес, я не знаю. Стаська и Нок ночуют у меня… Что делать?

— Я откуда знаю? — сказал Сережа. — Что еще?

— В-третьих, Митька нашел на берегу старую шлюпку. Можно сделать корабль, только надо ее вывезти. Лена сказала, что достанет машину. А пока помещения нет, можно у них во дворе чинить…

— В каком дворе? Какая Лена? — почти взмолился Сережа.

— Лена из райкома. Она приходила, нас искала… Ей Олег про нас написал. Шлюпка, конечно, гнилая, но Митька говорит…

В трубке раздались треск, писк, хрипы, короткие гудки.

— Алло! — заорал Сережа. — Алло, Данилка! Ну где ты?!

И снова прорезался Данилкин голос, еще громче и отчетливей:

— В-четвертых, появился клуб «Легенда». У них тоже фехтование. Звали к себе Митьку и Димку, но они сказали, что не пойдут. Тогда эта «Легенда» вызвала нас на соревнование. По стрельбе и по рапире…

— Кого нас?

— Ну, нас, «Эспаду»! Что им сказать? Когда вы приедете?

— Когда? — переспросил Сережа. Не мог же он сказать, что через месяц.

Данилкин голос зазвучал удивительно серьезно. Даже печально.

— Ну, ребят я соберу. А капитаны? Я, Митька да еще Димка. Ты же видишь, сколько всяких дел… Когда вы приедете? Можно завтра?

— Данилка, ты здоров? — спросил Сережа. — Завтра. За три тысячи километров.

— Самолетом же…

— А знаешь, какие очереди за билетами?

— Ну, постарайтесь! Ладно? Вы постараетесь? Алло! Ты слышишь?

Сережа еще слышал Данилку. А тот его— уже нет. Потом Данилкин голос угас, и короткие гудки зазвучали громко и непреклонно.

Очень близко Сережа увидел Генкино лицо. Кузнечика можно было не спрашивать: в глазах у него была уже дорога.

Саша стоял рядом.

— Что? — сказал он. — Заиграли трубачи тревогу?

— Не трубачи, а барабанщики, — отозвался Генка. — Саша… Тут ничего не поделаешь. Только вот как быть с билетами? В кассу не пробьешься… Ну, чего ты так смотришь? Да не бойся, мы не выпадем из самолета!

— Не выйдет, друзья, — сказал Саша. — Никуда вы завтра не поедете…

— Саша! — сказал Генка.

Саша серьезно продолжал:

— Билеты не проблема. Говоря по секрету, я могу их забронировать через заводоуправление. Но есть один очень важный вопрос.

— Что? — откликнулся Генка.

— Какой вопрос? — настороженно спросил Сережа.

— Это не секундная вспышка? Не каприз? Вам очень надо туда? Очень-очень?

— Да, командир. Очень, — ответил Сережа.

— Очень, — сказал Генка. — И мы будем ждать тебя там. Через месяц. А нам надо завтра.

— Послезавтра, капитаны, — решил Саша. — Я своей командирской властью дарю вам еще один морской день.

…Они прожилиуморя целых шесть дней, а завтра их ждал еще один. Длинный день, полный солнца, синих волн и радостных находок. День в удивительном городе, где смешались дома и корабли.

А потом…

А потом все опять: «Барабанщики, марш!»