Флатус

Глава 1

В сильном возбуждении я занес ногу вверх и мощным ударом выбил ветхую дверь квартиры Алексея Николаевича Чудновского. Звук лопнувшего дерева, когда дверь распахнулась и ударилась о стену, напомнил мне хруст свежеиспеченной булки. Аналогия юрко скользнула сквозь сумбур моих мыслей и стремительно пропала в застенках подсознания. Будь я не так увлечен известием, которое хотел донести полицмейстеру Чудновскому, то, наверное, вспомнил бы, что Алексей Николаевич никогда не запирает дверь своей квартиры на замок, лишь заботливо прикрывает ее на ночь или когда уходит на службу. Но сейчас, несмотря на глубокую ночь и сломанную дверь, не было времени на сантименты.

В жилище Чудновского я никогда не был и поначалу потерялся в сером интерьере его квартиры. Проскочив в дверной проем, я сразу оказался в большом зале, засеянном вещественными доказательствами из полицейского участка. У своих ног я увидел завернутый в авоську револьвер, очень похожий на тот, из которого юный гимназист Петличкин около трех недель назад убил своего приятеля во время безумной попойки. Я вспомнил, что буквально вчера полицмейстер был вынужден освободить этого гимназиста из-под стражи, потому что револьвер загадочным образом исчез из камеры с вещественными доказательствами. Несомненно, будь у меня время, я бы во всем разобрался, но текущее дело не терпело задержек. Пробежав мимо башен, составленных из пыльных папок, я наткнулся на темный силуэт Чудновского, который, будто призрак, материализовался из воздуха.

Его худощавое тело утопало в длинном тряпичном халате, а с головы свисал старомодный ночной колпак. Из-за этого колпака силуэт Алексея Николаевича напоминал увядающий стебель осоки.

В два шага я оказался рядом с полицмейстером и весьма вальяжно поприветствовал его: резко поднес ребро ладони к своему лбу и так же резко скинул ее к поясу.

– Алексей Николаевич, – в пустой комнате мой голос звучал как сломанная трещотка, – на Леворадикальной улице напали на женщину! Это имеет отношение к делу о Люберском маньяке!

Тело полицмейстера покачивалось взад-вперед, и мне показалось, что он пытается себя убаюкать. Но это предположение оказалось ошибочным, когда Чудновский, услышав слово “маньяк”, словно мокрый воробушек, встрепенулся, стряхивая с себя капли прерванного сна, и молча умчал в свою комнату переодеваться.

Когда он вышел обратно в большой зал, я пристально разглядывал заинтересовавший меня револьвер в авоське. Он безумно был схож с оружием того юного гимназиста: модель “Смит-Вессон”, на стволе та же гравировка “ГП” – Григорий Петличкин, надломленная “шпора” под спусковой скобой…

– Молодец, Какушкин, – торжественно обратился ко мне полицмейстер, сбив мои рассуждения. Он поднял с пола револьвер. – Весь вечер искал табельное оружие! Ненароком подумал, что опять потерял, как было неделю назад со служебным наганом…

Два раза хлопнув меня по плечу, Алексей Николаевич направился к выходу из квартиры. Через минуту мы уже сидели в повозке патрульного экипажа, который направлялся к месту преступления. Чудновский медленно крутил кончик своего уса и смотрел на усеянную светом от желтых фонарей дорогу. Моя тактичность, которая была привита в стенах Петербургской полицейской школы, не позволяла нарушить размышления старшего по званию, несмотря на то, что в данный момент было острой необходимостью посвятить полицмейстера в детали произошедшего на Леворадикальной улице преступления. Десять минут мы ехали молча, как вдруг Алексей Николаевич задал вопрос:

– Почему ты молчишь, Какушкин? Не хочешь меня посвятить в суть дела?

– Не хотелось прерывать ход ваших размышлений, господин полицмейстер, – как это нередко бывало, неожиданный вопрос Чудновского застал меня врасплох.

– Это хорошо, – Алексей Николаевич по-отечески взглянул на меня. – Эх, иногда я жалею, что не учился в полицейской школе. Те же навыки этикета пригодились бы мне сейчас. Буквально вчера утром, когда я выходил из булочной, в проходе столкнулся с милой бабулькой. Ну прям божий одуванчик: пышные белые волосы, синий сарафан в белый горошек, на поводке маленькая белоснежная болонка… С таких дам должны писать картины. Кхм… Так, о чем это я? А! И знаешь, что я ей сказал, когда мы столкнулись?

– Нет, господин полицмейстер, – ответил я, смутившись от того, что Алексей Николаевич начал говорить на отвлеченную тему.

– “Куда мчишь, дура старая”, – в голосе Чудновского промелькнула нотка досады за произнесенные слова. Он смолк на десяток секунд и добавил: – Да и лишним было бить ее по голове дубинкой…

– Вы ударили женщину?! – удивился я.

– Да ты что! – возмущенно ответил полицмейстер. – Ее собаку. Она начала тявкать, ну я и приложился слегка. Вот про это я и говорю тебе! Не хватает мне академического этикета!

– Ну…знаете… – я слегка заколебался перед ответом. – Если выпадет свободная минутка, я могу с вами позаниматься…

– О! Отличная мысль, Какушкин! – восторженно ответил Чудновский и я заметил, как он немного воодушевился этой идеей. Повернувшись ко мне всем корпусом, Алексей Николаевич заискивающе спросил: – Может быть стоило бабку дубинкой пригреть? Я тут подумал, а собака-то в чем была виновата?

– Не стоило вообще кого-то бить, – я удивился, когда услышал в своем голосе нескрываемое раздражение. Произошло это неожиданно, и мне сразу же захотелось извиниться перед Алексеем Николаевичем за этот оскорбительный тон, но он тут же отвернулся и смолк.

– Рассказывай обстоятельства случившегося, – произнес Чудновский, насупившись.

Обрадовавшись, что мы переходим к сути дела, я тут же задавил ноющее чувство вины и ответил:

– В двенадцать часов ночи городовой Просаков, как обычно, совершал обход улиц. Патрулируя Леворадикальную, он услышал душераздирающий женский крик. Он доносился из ветхого дома, на краю улицы. Прибежав на него, Просаков увидел внутри дома женщину. Распластавшись на кровати, она рыдала и показывала рукой на открытое окно в комнате. Ну городовой начал расспрашивать, что случилось. Женщина говорит, что, как обычно, в районе десяти часов вечера легла спать…

– Как она спала? – перебил меня Чудновский.

– Ну… – я вновь замялся. – На боку, наверное… Не знаю.

Алексей Николаевич задумчиво смотрел вперед, закручивая кончики своих усов.

– Так вот… Часа два она ворочалась и пыталась уснуть. И когда дрем ее все же одолел, у нее скрутило живот…и она решила по-тихому… ну… офлатуситься… И тут, когда непродолжительный процесс уже подходил к концу, она услышала шуршание бумажного пакета… Конечно, среди бедняков слухи расходятся быстро, и она уже была наслышана о маньяке с бумажным пакетом и его трех жертвах. Ну и перепугалась бедная женщина. Завопила, задергалась. Так и спугнула преступника. А тот, резво перепрыгнув через ее кровать, сиганул в открытое окно.

Я видел, как полицмейстер анализирует сказанное. С каждой секундой его лицо становилось все озабоченнее, а вена на лбу набухала так стремительно из-за непрерывных раздумий, что, казалось, будто она могла лопнуть в любую секунду. Я не обладал должным аналитическим опытом или познаниями в физиогномике, тем не менее сразу понял, о чем думает Чудновский. Оттого ли, что каждая мелкая эмоция читалась на его лице или же оттого, что я думал о тех же событиях, я был уверен, что Алексей Николаевич пытается связать это сорвавшееся преступление с предыдущими четырьмя случаями, которые не дают нашему полицейскому участку покоя уже второй месяц.

***

Помню тот жаркий майский день, будто это было вчера. Только отгремели празднества в честь дня рождения царя, и меня, выпускника столичной полицейской школы, направили для дальнейшего прохождения службы в глушь нашей родины, в город Люберск. Спустя два дня после моего прибытия прогремело первое преступление в деле о маньяке. В сточной канаве на окраине города было обнаружено изуродованное тело девушки. Помню, как тяжело было уговорить Чудновского отправить меня на место преступления. Он всячески противился, аргументируя свои действия недостаточностью моего опыта в криминальных делах. В итоге я отправился туда в качестве наблюдателя при условии, что не буду лезть к сотрудникам следствия со своей “академической теорией”. Наблюдать пришлось с маленького мостика, под которым растягивалась канава. С первого взгляда могло показаться, что это обычное дело, “прибили”, как говорили сотрудники полиции. Лицо девушки было измазано грязью, а задняя часть подола платья лежала на спине, пошло оголяя изорванные панталоны. По поверхностному осмотру тела можно было предположить, что это было изнасилование. Но начальник следствия начал педалировать версию с ограблением, в результате которого преступник и убил жертву.

На этом все могло и закончиться, если бы младший городовой Незалежкин, который не обнаружил на теле девушки признаков насильственной смерти. Тут же разгорелся спор между следователем Устюговичем и Незалежкиным. Первый утверждал, что жертву задушили и после изуродовали лицо. Городовой отвечал, что девушку не изуродовали и, судя по глубоким шрамам и бледно-серой коже, она была просто не очень красивой. В какой-то момент спор мог перерасти в драку, но я решил вмешаться, выступив своего рода рефери и тем самым ослушавшись приказа Чудновского. Спорившие с удовольствием разрешили мне осмотреть тело, ведь каждый из них считал, что он прав. Признаков насилия и вправду я не нашел, а след якобы от рук преступника на шее жертвы очень напоминал натертость от жесткой ткани платья. Готовый вынести вердикт, я привстал с колен, и мой взгляд случайно упал на голую веточку куста крыжовника, на которой болтался кусок бумажного пакета. Моя интуиция кричала, что это может быть зацепка, но как я мог объяснить это старшему следователю, если сам не до конца понимал, чем так важен этот бумажный кусочек, безвольно зацепившейся за куст? Молча сорвав бумажку с ветки и убрав в карман, я озвучил спорщикам свое мнение. Безусловно, на девушку напали и, возможно, пытались изнасиловать, но намеренно ее не хотели убивать. Напавший мог надавить на голову рукой, а девушка, уткнувшись лицом в грязь, задохнулась. После моего вывода, Незалежкин самодовольно улыбался, не отводя взор от начальника следствия. В свою очередь тот жутко разозлился, но, думается мне, не от прозвучавших выводов, а от самого факта публичного унижения, которое, как он мог считать, нанес ему городовой.

В итоге, когда мы явились в участок, начальник следствия отчитался Чудновскому и выдвинул мою версию, приписав ее своему “пытливому” уму, да еще выпалил полицмейстеру, что я полез самостоятельно осматривать труп. Алексею Николаевичу не понравилось услышанное, и он запретил мне выезжать на места преступления, нагрузив бюрократической работой. Возможно, так бы продолжалось достаточно продолжительное время, пока не случилось убийство, которое тоже могло попасть под классификацию начальника следствия как “очередной прибитый”. Поначалу так и произошло. Чудновский кинул на мой стол папку с делом под номером 3220 и попросил заполнить все поля в личной карточке жертвы. Занявшись делом, я поднял взгляд на полицмейстера и заприметил в его руках мятый, перепачканный грязью бумажный пакет. Не успев толком сформулировать вопрос, я кивнул на пакет и выкрикнул:

– А это что?

Алексей Николаевич сморщился и неохотно ответил:

– Нашли возле тела и по глупости приписали к уликам. Вот для чего, спрашивается, тащить весь этот мусор в полицейский участок?

Моя рука, соревнуясь в скорости со вспышкой озарения, нырнула в карман мундира и громко упала на стол. Чудновский вопросительно посмотрел на кусочек бумажного пакета, несчастно скукоженного на моей ладони.

– Точно такой же я нашел на том месте преступления, недалеко от тела… якобы… – я драматично выдержал паузу перед последним словом, – … якобы изнасилованной девушки.

Уверенность в том, что полицмейстер не сочтет меня дураком, была не так высока, особенно очень смущала долгая пауза, выдерживаемая Чудновским.

– Звучит очень глупо, юноша, – наконец обратился он ко мне. – Но что-то в этом есть, давай сюда.

Радости моей не было предела. Первая зацепка, в первом серьезном деле, да и, хоть не явно, но все же одобрение со стороны полицмейстера города Люберск. Я был готов рваться в бой, найти каждого преступника и наказать его по закону… Но Алексей Николаевич не спешил вытаскивать меня из лап бумажной волокиты. Конкретных обоснований этому поступку я от него так и не услышал, лишь единственная фраза, размытая в душном смраде моего кабинета, звучала изо дня в день: “Ты не готов”.

Возможно, такое отношение ко мне со стороны полицмейстера и заложило фундамент для обиды на Чудновского, которую я держал в себе долгое время.

Через месяц случилось очередное убийство на окраине города. На этот раз на месте преступления не было бумажного пакета, даже его маленького лоскутка не нашли, но нашелся свидетель. Старый дворник, заприметивший человека в черном пальто, который сломя голову убегал дворами. В руках неизвестного старик видел бумажный пакет округлой формы, будто забитый воздухом, как воздушный шар. Чудновскому хватило этого показания, чтобы сделать бумажные пакеты главной уликой в деле о неизвестном маньяке. И здесь настал долгожданный момент. Алексей Николаевич вытащил меня из лап бюрократической рутины и приставил к следственной группе полицейского участка города Люберск. Я был счастлив официально стать частью руки закона, но эта радость оказалась с горьким привкусом нерасторопности Чудновского, его недальновидности и присущего всем высшим служащим государственного чванства.

Но стоило мне влиться в колею расследования, как маньяк внезапно пропал на целый месяц. Мы не могли найти ни единой зацепки, ведущей к нему. Обошли все лавки, где имеются бумажные пакеты, вызвали на допрос родственников и друзей убитых, пытаясь выяснить, с кем жертвы общались в свои последние дни жизни, или найти в них того самого маньяка. Но всё оказалось впустую. На маньяка не было ничего, кроме бумажного пакета и показаний старого дворника… До того дня, как в полицейский участок ворвался городовой Просаков и сообщил о новой жертве маньяка, которой повезло остаться в живых.

***

Женщина сидела на кровати, послушно сложив руки на своих коленях. Тело немолодой особы пробивала дрожь то ли из-за пережитого шока, то ли от ворвавшегося через открытую дверь ночного сквозняка. Мой взгляд бегло скользнул по бедно обставленной комнате, в которой едва могли поместиться три человека. Увидев нас, доктор встал с кровати, на которой осматривал пострадавшую, и произнес:

– Видимых следов насилия я не обнаружил. Она испытала сильный шок, не более.

Чудновский кивнул и, когда доктор вышел из комнаты, подсел к испуганной женщине.

– Как к вам обращаться? – учтиво спросил он.

Робко убрав с лица спутанные грязные волосы, потерпевшая посмотрела на полицмейстера стеклянными глазами. Я заметил, как Алексей Николаевич на долю секунды надул ноздри, когда увидел сухую и испещренную коричневым налетом кожу лица женщины. Полицмейстер пытался не показывать своего отвращения к немытой особе, но запах ее тела упорно вытеснял сладкий флер духов, оставшийся после доктора.

– Зинаида Проглотова, – еле слышно ответила женщина.

– Кхм, – Чудновский поперхнулся и взял себя в руки. – Итак, Ваш случай мне уже описали, но я хотел бы задать пару вопросов, если Вы не против?

Пострадавшая кивнула.

– Начнем. Как Вы спали? В каком положении?

– Лежала на левом боку.

Я быстро достал из своего портфеля толстый журнал и принялся записывать показания женщины.

– Вы знали, что в городе орудует маньяк? – продолжил Алексей Николаевич.

– Знала, – как гимназистка на экзамене, выпалила пострадавшая, робко кивнув головой.

– Почему же Вы не позаботились о своей безопасности? Ведь Вы в курсе, что жертвы маньяка преимущественно из бедных районов, что на месте преступления он оставляет бумажные па…

– Господин полицмейстер! – громко перебил я Алексея Николаевича. – Служебная тайна!

Глаза Чудновского быстро забегали, когда он осознал, что чуть не проговорился о ходе следствия.

– О чем это я? – собравшись, продолжил он. – Почему Вы не подумали о своей безопасности?

– Мне казалось, что обойдется, господин полицейский, – После этих слов женщина была готова начать рыдать, но быстро смахнула выступившие в уголках глаз слезы, глубоко вдохнула и продолжила смотреть на Алексея Николаевича.

– Опишите мне преступника, если запомнили его.

– Толком я его и не рассмотрела. Был в черном пальто, в руке бумажный пакет и… этот запах…

– Да, пахнет тут не очень, – улыбнулся Чудновский, считая, что женщина ударилась в уничижительную самоиронию, которая присуща беднякам в беседе с уважаемыми господами.

– Я про запах преступника. От него пахло вареным чесноком…

Алексей Николаевич изменился в лице. Как это часто бывало в моменты его раздумий, он начал пялиться куда-то вдаль, пробивая взглядом все на своем пути. Он принялся важно накручивать кончик своих усов, позабыв об окружающих. Пару минут мы провели в неловкой тишине. И тут, словно сильный разряд тока, мне в голову пришла мысль. На гениальное заключение она не тянула, но могла значительно продвинуть ход следствия о таинственном маньяке.

– Алексей Николаевич, – я подошел к полицмейстеру и тихо шепнул ему на ухо: – Это коммунисты…

Чудновский начал медленно кивать головой, до конца не покинув чертоги своего разума, но вдруг, словно мокрый петух, встрепенулся.

– При чем тут они, Какушкин? – в его голосе я услышал нотки гнева.

– Из столицы часто приходят сводки о подпольных организациях коммунистов. Есть некоторые признаки, схожие с нашим делом: пальто, запах чеснока…

– И это все? А бумажные пакеты? В сводках они были?

– Э…ну… – я замялся. – Нет, но, может быть, это отличительная черта именно нашего региона? Может, они используют пакеты для…

– Глупости, Какушкин! – раздражительно рявкнул полицмейстер и встал с кровати. – Городовой! Какие-нибудь улики нашел?

Городовой Просаков, все это время смирно стоявший у входа в помещение, уверенным строевым шагом подошел к Чудновскому и протянул ему кусок бумажного пакета.

– Этот фрагмент болтался на спинке кровати, товарищ полицмейстер! – громко ответил городовой и, развернувшись, вновь зашагал к своему месту.

Чудновский внимательно осмотрел бумажный лоскут и поднес к носу. Он сильно вдохнул его запах, словно это была душистая роза из царского сада. Я долго не мог понять, для чего полицмейстер это делает, но в этот момент он неожиданно протянул его мне и попросил сделать то же самое. Я замялся, робко посмотрел на женщину, наблюдавшую за всем этим с нескрываемым интересом, и повиновался просьбе Алексея Николаевича. В нос ударил резкий запах общественного туалета и меня стошнило.

– И я о том же, Какушкин, – интригующе произнес полицмейстер. – Тут дело принимает совсем другой оборот.

Сквозь рвотные порывы я не мог понять, к чему ведет Алексей Николаевич.

– Запах, Какушкин, запах! – продолжал Алексей Николаевич. – Те пакеты тоже источали туалетное амбре. А если мы возьмем во внимание, что каждая из жертв маньяка умерла случайно, без признаков борьбы или насилия, то можно сделать вывод, что преступнику нужны были не они, а то, что в них…

– Вы это к чему ведете, господин полицмейстер? – вытирая рот, недоуменно спросил я.

– Ему нужен был их флатус, Какушкин!

Флатус, значит… Чудновский хоть и обладал детским интеллектом, но, чтобы рассуждать в таких категориях, было необходимо отбросить все рациональное и отказаться от привилегии человека, которой нас наградила природа. Привилегией мыслить. Версия с коммунистами казалась мне реалистичней. В ней хотя бы имелось зерно адекватности, какая-то твердая почва из аргументов, а не надуманные факты. В какой реальности можно предположить, что человеку, хоть и преступнику, понадобится воровать кишечные газы своих жертв? Впервые с начала совместной работы с Чудновским у меня появилось желание дать ему пощечину.

– Возмутительно, Алексей Николаевич, – ответил я. – Вы издеваетесь над жертвами ужасных преступлений! Вы это понимаете?

Чудновский невозмутимо смотрел на меня, накручивая кончик своего уса. Мне хотелось думать, что он меня слушал, а не летал в своих размышлениях.

– Ну Вы-то что молчите, Зинаида?! – обратился я к женщине. – Разве вас это не оскорбляет?!

Потерпевшая робко посмотрела на меня, а потом на Чудновского. Ее взгляд выражал уважение, которым она прониклась к полицмейстеру после того, как тот выдвинул свою версию. Алексей Николаевич, не разворачивая торс, одобрительно посмотрел на женщину. Неужели она в это поверила? Это все было похоже на третьесортный спектакль, которые дают шуты в цирке. Я все ждал, когда Чудновский засмеется или скажет, что просто пошутил. Но он был серьезен.

Я почувствовал легкий жар и понял, что начинаю краснеть. Не контролируя себя, я сжал кулаки и хотел было кинуть в Алексея Николаевича журнал, корешок которого промялся под давлением моих пальцев, но совершенно неожиданно на улице раздался дикий мужской крик. Накал страстей между мной и Чудновским, – хотя я сомневаюсь, что тот вообще осознавал, что между нами повисло напряжение, – резко спал. Мы выбежали на улицу. Возле повозки патрульного экипажа, который привез нас на место преступления, лежал полицейский кучер. Он лежал со спущенными штанами и громко плакал. Чудновский тут же побежал поднимать его с земли, но, словно пес, почуявший запах дичи, остановился на месте в двух шагах от пострадавшего. Меня возмутило его безразличие к кучеру, и я подобежал к повозке, чтобы помочь бедолаге встать. Взяв его под руки, резкий запах флатуса с легкой примесью вареного чеснока, окутавший кучера, ударил мне в нос. И я понял, почему остановился Чудновский. Поставив кучера на ноги, я подошел к полицмейстеру. Он с острым прищуром смотрел на крышу соседнего здания, которую едва касался свет фонарного столба. Глаза Чудновского не бегали. Он, словно хищник, впивался взором в свою жертву. Поначалу я видел на крыше лишь едва различимый силуэт флюгеля и решил, что Алексей Николаевич спутал его с фигурой преступника. Но вдруг на освещенный участок крыши вышел человек в черном пальто. В руках он держал раздувшийся бумажный пакет.

– Коммунист? – растерянно спросил я у Чудновского.

Алексей Николаевич равнодушно молчал. Создавалось впечатление, будто они с преступником соревновались в игре “Гляделки”. Вдруг Чудновский быстро заморгал, и в ту же секунду преступник растворился во мраке.

– Кто это был, господин полицмейстер? – тихо спросил я.

– Мой заклятый враг, – зловеще ответил мне Чудновский, – Тихон Телорез.

Глава 2

На заре мы отправились в полицейский участок. По пути Чудновский не проронил ни слова. Мирно покачиваясь в повозке, он задумчиво накручивал кончики своих усов. Изредка поглядывая на него, я вновь задумался о том, почему Чудновский до сих пор работает в полицейских органах. В последние несколько дней эти мысли стали посещать меня чаще обычного. По моему мнению, Чудновский был не на своем месте. Полностью некомпетентный, не учившийся в полицейской школе, но как-то доросший до звания полицмейстера. Мною было предпринято больше десяти попыток получить его личное дело, но все тщетно. В архиве я слышал одну отговорку: “Служебные документы Алексея Николаевича хранятся у губернатора”. Подозреваю, что Чудновскому докладывали о моем любопытстве, но он до сих пор ничего не предпринял, чтобы меня приструнить.

Ход моих размышлений прервался, когда повозка подъехала к полицейскому участку. Громко выдохнув, Алексей Николаевич направился к зданию. Внутри участка творился хаос. Нервные сотрудники суетливо бегали по огромному залу и напоминали мне муравьев, чей дом разрушила нога хулигана. Пару раз в меня врезались случайные полицейские с горами бумаг в руках. Толстый городовой Потапченко спешно выводил из участка пожилую даму, молящую угомонить пьяного зятя, но в ответ получала лишь безразличное “вот голову разобьет, тогда и приходите”. Возле кабинета Чудновского сидели два секретаря, с хрустом жующие разорванные листы бумаги. Рядом со мной прошел комендант Стремошкин. Он уносил здоровый ящик с пустыми бутылками в подвал, тяжело пыхтя. Я заметил, как двое пьяниц в наручниках, которые сидели у его стола, облегченно выдохнули.

– Что здесь происходит? – грозно спросил Чудновский молодого парнишку, которого выловил из бесноватой суматохи.

– Алексей Николаевич, – начал тараторить тот, – к нам губернатор едет!

Лицо полицмейстера изменилось. Вместо легкого недоумения появилась гримаса ужаса, и, сорвавшись с места, он побежал в свой кабинет. Немного опешив, я направился за ним. Баклажаны, которые Чудновский засушивал в углу своего кабинета тут же полетели в окно под раздосадованные стоны полицмейстера. Он подбежал к своему столу и скинул с него грязную кофейную чашку, прилипшую к листу бумаги. Я принялся собирать с пола осколки, пока Алексей Николаевич искал свой значок полицмейстера. Мой взгляд упал на бумагу, на которой стояла чашка. Жирными буквами на листе было выведено слово “ПРИКАЗЫВАЮ”. Бегло пробежав взглядом, я понял, что это обвинительный приговор по делу ростовщика, убившего свою жену еще в конце мая. Припомнилось мне, что мы этот приговор ищем уже второй месяц, а он, как оказалось, был подставкой для чашки кофе.

Когда я выкинул осколки, Чудновский продолжал судорожно искать свой значок.

Но вдруг из большого зала раздался оглушительный рев:

– Встать!

Приехал губернатор. Чудновский замер на долю секунды, пронизывая стену стеклянным взглядом, потом резко полез в ящик стола, не отводя взор от двери кабинета.

Я не знаю, как ему это удалось, но стоило в кабинет войти губернатору, как нечто похожее на значок уже висело на груди полицмейстера.

– Ваше высокопревосходительство! – прокричал Алексей Николаевич, встав по стойке смирно.

Губернатор города Люберск, Максут Беляковскый, предстал передо мной впервые. Это был невысокий грузный человек, который по размеру был как четыре Чудновских. Пуговицы героически сдерживали края его мундира, а воротник предательски душил расплывшуюся по плечам шею. В раскачку подойдя к столу полицмейстера, губернатор уселся в его кресло. Беляковскый высокомерно окинул взглядом кабинет, прищурив свои глаза-бусинки, и, поправив свое пенсне, обратился к Чудновскому:

– Как у Вас идут дела, Алексей Николаевич?

– Хорошо, Ваше высокопревосходительство! – громко ответил полицмейстер.

– Хорошо, значит, – неторопливо повторил за ним губернатор. – Теперь для нас “хорошо”, когда по городу орудует маньяк?

– Я, ну… – Чудновский растерялся.

– Придурок! – внезапно закричал губернатор, громко ударив кулаками по столу. – Придурок! Бестолочь! Кретин!

Вздрогнув, Алексей Николаевич отошел от стола.

– Какое хорошо?! – не успокаивался Беляковскый. – Четыре громких преступления, одно произошло вообще… у Вас под носом!

– Я его не учуял, – попытался скаламбурить Алексей Николаевич.

Мое сердце сжалось. Шутка была неуместна, как антимилитарский перформанс обнаженной студентки-суфражистки, которая неведомым образом пробралась на наш выпускной бал в полицейской школе и принялась обмазывать себя свиной кровью. Впервые мне стало страшно за Чудновского, а тот, словно осознав, что произнес глупость, сконфузился настолько, что казалось, будто его раскрасневшееся лицо в любой момент лопнет, как воздушный шар.

Губернатор сдавленно хихикнул и в ту же секунду невозмутимо смолк. Я заметил, как Алексей Николаевич удивился такому ходу событий. Немного взбодрившись, он добавил:

– Как говорится, пропала чуйка…

Беляковскый вновь хихикнул.

– Была как у собаки, – Алексей Николаевич явно вошел в кураж и не намерен был останавливаться, – А стала, как у портовой ш…

– Замолчи. – Раздраженно произнес губернатор и поднялся с кресла. – Придурок.

Чудновский спрятал голову в плечи и послушно стих.

– Я здесь для того, чтобы поставить вам временные рамки! – губернатор поправил свой мундир, грозно одернув его за края. – Приказываю найти маньяка и покончить с этим делом, до конца этой недели! – Беляковскый направил свой пухлый палец на полицмейстера. – И лично ты будешь искать преступника…

Смерив Чудновского презрительным взглядом, губернатор добавил:

– И почисти свой значок, а то он похож на сухой помидор!

Чудновский прижал подбородок к груди. Действительно, сходство значка полицмейстера с засушенным помидором было колоссальным.

Оторвавшись от разглядывания значка, Алексей Николаевич произнес:

– Будет сде…

Он затих, когда увидел, что губернатора в кабинете уже нет. Через несколько мгновений из большого зала донесся крик:

– Ушел!

Привычный гомон вновь воцарил в полицейском участке. Алексей Николаевич мрачно посмотрел на меня.

– Что я сделал не так? Почему он разозлился? Сидел, хихикал над моими шутками, как ребенок.

– Господин полицмейстер, – сняв свой мундир, я повесил его на вешалку. – Все знают, что эти смешки Беляковского не одобрение шуток. Он к власти шел очень долго, и лизоблюдство было его важным инструментом по достижению целей, как, впрочем, у каждого чиновника. Про смешки Беляковского уже анекдоты ходят. Это всего лишь рефлексы из прошлого. Мне казалось, Вы в курсе.

Чудновский был искренне удивлен услышанному откровению. Он подошел к своему креслу и с громким вздохом в него плюхнулся.

– Да уж, – обреченно произнес Чудновский. – Теперь я лично буду этим заниматься. Выезжать на места, искать улики… С другой стороны, нужно было когда-то начать. Ладно. Будешь мне помогать.

– Так точно! – я радостно встрепенулся. Это было серьезным повышением до должности помощника полицмейстера города, пусть оно и было неформальным. – С чего начнем, Алексей Николаевич?

– А начнем мы, – Чудновский медленно поглаживал свои усы, – С перекуса. Здесь за углом есть хорошая харчевня. Там делают невероятно вкусное турецкое блюдо с баклажанами.

Глава 3

После завтрака в харчевне мы с Чудновским приняли решение осмотреть квартиры жертв “похитителя флатуса”. Теперь так, по инициативе Алексея Николаевича, в следственных документах именовался маньяк. Все утро я пытался переубедить его не делать этого, потому что до конца не было установлено, что преступник охотится именно за кишечными газами. Но Алексей Николаевич был непреклонен. Полицмейстер уверял, что маньяку необходим флатус, но для чего именно, он не знал. Помимо этого, он сразу назвал имя преступника – Тихон Телорез, – что еще сильнее меня возмутило. Не имея убедительных доказательств, лишь единожды увидев его на крыше в полумраке, Чудновский почти “завершил” дело. На мой вопрос, почему же мы не ищем Телореза, он ответил, что не знает, где находится преступник, и придется выслеживать его по немногочисленным зацепкам. Как бы я ни возмущался – удивительно, что полицмейстер позволял мне высказывать свое мнение, – но идти против старшего по званию не позволял служебный этикет. Мной было принято решение потакать недальновидным действиям Чудновского, при этом, по мере поступления к нам в руки улик, параллельно вести правильное по всем академическим нормам расследование, но уже в одиночку.

Повозка остановилась возле дома Зинаиды Проглотовой. Моей задачей было вновь допросить женщину и провести полный обыск квартиры. Благо, Чудновский додумался выписать соответствующий ордер. Алексей Николаевич принял решение отправиться к дому второй жертвы – некоего Калотучикова. Дом находился в паре кварталов от дома Проглотовой, на Белобрусиловской улице.

Покинув повозку, я обратился к полицмейстеру:

– Если будут зацепки, то сразу примчу к вам.

– Да, хорошо, – безразлично ответил Чудновский.

– Знаете, Алексей Николаевич, – я нашел в себе силы вновь попытаться убедить полицмейстера пересмотреть отношение к делу, – У меня большие сомнения, что Телорез причастен к этим преступлениям.

– Хватит, Какушкин! – тут же оборвал меня Чудновский. Он медленно почесал свою грудь и с детской радостью обнаружил забившейся в ногте кусочек баклажана. Не раздумывая, он закинул его в рот и добавил: – Выполняй приказ и не нуди. Поехали!

Поводья громко хлестнули, и повозка покатила по Леворадикальной улице, скрывшись за ближайшим перекрестком.

***

– Вы слышали про Тихона Телореза? – неохотно спросил я у Проглотовой, осматривая мятые газеты на ее прикроватном столике.

– Нет, – ожидаемо ответила женщина, – Не слышала о таком.

– Естественно, – возможно, мой бубнеж показался Проглотовой странным, но я не смог сдержать себя от ехидства в сторону Чудновского.

Квартира женщины была очень бедно обставлена, и осмотр занял не более четверти часа. Я был уверен, что все самое важное мы обнаружили еще день назад, когда явились сюда с полицмейстером по вызову городового.

– Может, Вы замечали незнакомцев, которые ходили возле дома? – зевнув, спросил я женщину и повернулся к ней.

Проглотова замешкалась, поймав на себе мой безразличный взгляд. Она нервно поглаживала свои шершавые руки и, казалось, пыталась придумать убедительный ответ.

– Н-нет, – неуверенно ответила она.

– Вы замешкались, – произнес я и увидел, что Проглотова заволновалась сильнее прежнего. – Кого Вы видели рядом с вашим домой перед происшествием, Зинаида?

– Я… никого не видела, господин полицейский. Честное слово! В нашем квартале каждый друг друга знает, а незнакомцы редко… – Женщина запнулась. – Незнакомцы сюда вообще не заходят.

– Мне кажется, вы что-то замалчиваете.

Проглотова нервно замотала головой и прижала свои руки к груди.

– Я вас уверяю, господин полицейский, что в ту ночь здесь никого не было, кроме меня!

– Вы понимаете, что препятствие следственной работе влечет за собой суровое наказание, Зинаида? – я попытался вытащить “законодательный козырь” следаков из кармана, благодаря которому ломалось немало свидетелей, желавших по той или иной причине путать ход дела.

Но Проглотова была упряма. Она заявила, что все прекрасно понимает, но ничего другого сказать не может. Если Зинаида врала – а я был почти уверен, что это так, – то уперто не желала раскрывать мне дополнительные детали той ночи. Это было подозрительно. Конечно, я мог расколоть ее по методике фельдфебеля Ноготочкина, но у женщины в квартире не было кипятильника, да и мораль не позволяла мне совершить этот низменный поступок. Немного пораскинув мозгами, я решил поспрашивать соседей. Ничего не объяснив Проглотовой, я вышел из квартиры и, пройдя пару метров по улице, постучался в соседний, слегка покосившийся дом. Дожидаясь хозяев, я заметил в мутном окне дома Проглотовой очертания головы хозяйки. “Следит”, – вспыхнула мысль в моей голове. – “Значит, переживает. Что-то тут нечисто”.

Дверь с натужным скрипом отворилась. Ко мне вышла женщина преклонного возраста в сером мешковатом платье.

– Приветствую вас, господин полицейский, – полухрипя, обратилась ко мне женщина. – Что-то стряслось?

– Доброго утра. Я занимаюсь делом о покушении на вашу соседку, Зинаиду Проглотову. Предполагаю, Вы уже наслышаны об этом?

Женщина неуверенно кивнула.

– Хотел бы спросить, не видели ли Вы кого-то подозрительного в тот день?

Женщина невинно поднесла указательный палец к своей иссохшей губе и призадумалась.

– Да, был один человек, – ответила она. – В тот день около девяти вечера я возвращалась с работы вместе с подругой Киркой Мурзиловой – она живет в доме напротив, – и по обычаю мы остановились возле того фонаря, – она указала желтоватым пальцем на ржавый фонарь через дорогу. – Обсуждали последние новости с работы. А нужно рассказывать, что мы обсуждали? Нет? Ну вот перемалываем мы косточки Надьке Брюховой, как вижу, что по улице телепается мужик в подранном сером плаще, да еще и по сторонам так подозрительно оглядывается. Ну мы с Киркой замолчали, отошли от фонаря, чтоб не приметил нас, и начали смотреть. Мужик подошел к дому Зинки, вновь по сторонам глянул, так шустро вытащил руку из кармана и что-то кинул ей в почтовый ящик, что мы чуть было это не проглядели…

– Почтовый ящик? – мне было удивительно это слышать, ведь ничего похожего на ящик для писем возле дома Проглотовой не было.

– Да-да, – затрясла головой женщина. – Кинул и тут же убежал.

– Никакого ящика у Зинаиды мы не находили.

– День назад он там висел, – соседка чуть вышла на крыльцо и указала на дверь дома Проглотовой. – Конечно, у нас часто бывает, что хулиганы сбивают ящики “нюхачей” камнями…

– Каких таких “нюхачей”? – спросил я и чуть ближе подошел к женщине.

– Не поверю, что полицейский про них не знает, – ухмыльнулась женщина, недоверчиво блеснув глазами. – Они постоянно ошиваются возле ее дома. Обычно по одному-два человека. Наркоманы чертовы!

– А что именно они…

К женщине вышел горбатый пожилой мужчина. Он схватил ее за руку и противно гаркнул, обнажив свои редкие гнилые зубы:

– Иди в квартиру! Достаточно с нас проблем!

– Я тут следствие веду! – провожая уходившую в дом женщину, неуверенно ответил я старику. – И вы не имеете права…

– Мне плевать, сопляк! Неси сюда всякие ваши ордера или вызывай в участок, но на виду у всех не расспрашивай мою жену! Не хватало нам еще бед и от этих наркоманов! Всего хорошего!

Дверь перед моим носом визгливо захлопнулась.

Растерянный и возмущенный таким хамским поведением по отношению к сотруднику полиции, я еще с минуту стоял на крыльце и, оправившись, направился к дому Проглотовой.

Зинаиды у окна уже не было. Я неспешно подошел к двери. Соседка Проглотовой была права: на двери сияли четыре маленькие отверстия, расположенные чуть кривоватым квадратом.

Сам ящик должен был лежать неподалеку. Несколько минут я безуспешно пытался найти его возле дома, но, кроме пустых бутылок из-под самогона и раздавленных недокуренных самокруток, найти ничего не удалось. Возможно, городской дворник, подметая улицы, мог просто подобрать и выкинуть ящик. Если это так, то важные улики могли безвозвратно исчезнуть, а дело о маньяке сбавить обороты в самом начале расследования. Но я не собирался сдаваться. Войдя в дом Проглотовой без стука, я прошел в ее комнату и на пороге обомлел, не в силах сдвинуться с места. Изодранная перина кровати была откинута к стене, а Зинаида, стоя на коленях, жадно запихивала себе в рот кипу желтоватых бумаг и конвертов. Делала она это с таким невероятным остервенением, что не замечала, как большая часть листов падала на пол, залитая слюнями.

– Что вы делаете, Проглотова? – ужаснулся я. – Это что за бумаги?

Женщина замерла. Посмотрев на меня безумным взглядом, она рьяно продолжила глотать бумаги. Моя рука тут же полезла в карман за наручниками. Подбежав к Зинаиде, я скрепил одно кольцо наручников на ее запястье, а второе прицепил к железному каркасу кровати. Проглотова будто меня не замечала и с большим безумством попыталась загрести в рот как можно больше желтой макулатуры.

– А ну прекращайте! – попытался я остановить ее властным криком.

Убедившись, что крик не вразумил женщину, я сжал рукой ее нижнюю челюсть и, словно из пасти шаловливой собаки, которая нашла в кустах дохлую мышь и решила устроить себе перекус, попытался извлечь мокрые бумаги изо рта Зинаиды. С большим трудом мне удалось вытащить пережеванные листы, чуть не покалечив свои пальцы. Проглотова остервенело сплюнула лишнюю слюну. Заняв удобную позу на полу, она неожиданно успокоилась и бросила на меня невинный, потухший взгляд.

Недолго думая, я вытащил из нагрудного кармана свисток и дунул в него три раза.

– Через несколько минут здесь будет городовой, – произнес я, принявшись собирать с пола обслюнявленные бумаги и конверты. – Придется вам несколько дней провести в изоляторе, Зинаида.

Присев на угол кровати, я принялся перебирать несостоявшийся обед Проглотовой. Поначалу попадались непримечательные письма, адресованные Проглотовой, пока у меня в руках не оказался конверт, отличающийся от остальных своим коричневым оттенком.

– Вы можете хотя бы при мне не портить воздух? – обратился я к Зинаиде, почувствовав неприятный запах, повисший над кроватью.

– Это не я, – на глазах Проглотовой проступили слезы, и она стыдливо отвернулась в сторону окна, – Это конверт.

Я недоверчиво поднес коричневый конверт к носу. В ту же секунду резкий запах человеческих испражнений ударил в ноздри с оглушительной силой. Приложив огромные усилия, я убедил себя не выбрасывать конверт. Аккуратно его раскрыв, новая волна нечеловеческой, можно сказать, убийственной вони вырвалась на меня, принявшись нещадно душить. В этот же момент Проглотова вновь впала в безумство, озверело потянувшись свободной рукой к коричневому конверту. Я вскочил с кровати, отойдя на безопасное расстояние от обезумевшей женщины. Зинаида истерично извивалась на полу, то и дело выбрасывая свободную руку в мою сторону.

Прикрыв нос воротником мундира, я вытащил из конверта лист желтой бумаги и бегло пробежал глазами по немногочисленным, небрежно нацарапанным дешевыми чернилами буквам.

В коридоре послышались шаги городового, который, зайдя в комнату и увидев развернувшуюся перед ним картину, растерянно посмотрел на меня.

– Проглотову в участок везите, – быстро убрав письмо в карман, возбужденно протараторил я и направился прочь из дома. – И в одиночку ее до приезда полицмейстера.

– А вы куда направляетесь? – крикнул в мне в спину городовой.

– К Алексею Николаевичу! Наконец найдена первая зацепка!

***

На двери дома Калотучикова вместо почтового ящика на меня смотрели четыре маленьких отверстия.

– Зараза, – тихо выругался я и потянул на себя дверь.

Но стоило мне переступить порог дома, как в самой дальней комнате прозвучало три громких выстрела. Трясущейся рукой я потянулся к поясу с кобурой и медленно вытащил оружие. Недолгий путь до комнаты по скрипучим коридорным половицам растянулся на бесконечные минуты, в течение которых, казалось, мне удалось перебрать в голове все варианты дальнейших действий.

Дверь в комнату была слегка приоткрыта. До моих ушей доносилось еле слышное шуршание одежды. Редкими промежутками звучали трескучие щелчки оружейного барабана, заставляя мое взбудораженное сердце биться чаще.

Я решил действовать радикальным способом: дабы сыграть на эффекте неожиданности, что могло поспособствовать мне выйти победителем в надвигающейся перестрелке, высоко задрав ногу, я ударил по двери и со звериным воплем ворвался в комнату, направив дуло револьвера на человека, вальяжно раскинувшегося на ветхой кровати.

– Сдурел?! – привстал с перины Чудновский, испуганно выронив свое оружие. Тут же взяв себя в руки, он лениво облокотился на локти, не утруждаясь встать с кровати.

Несколько долгих секунд я истуканом замер посреди комнаты, держа полицмейстера на мушке и просвечивая его своим растерянным взглядом. Когда глаза привыкли к полумраку, а лицо Чудновского приобрело знакомые очертания, еще слегка трясущимися руками я опустил оружие, бросив на Алексея Николаевича виноватый взгляд.

– К-кто стрелял? – иссохшим голосом спросил я. – Создалось впечатление, что здесь была перестрелка.

– Я стрелял. Было скучно.

В стене позади меня зияло три отверстия, достаточно далеко расположенные друг от друга. Даже в полумраке легко можно было понять, что Чудновский стремился “изобразить” на стене равнобедренный треугольник, но в какой-то момент полицмейстер знатно промахнулся от намеченной воображаемой линии, “создав” разностороннюю фигуру, больше схожую с косой крышей бедняковской хижины. По моим догадкам, это было во время второго выстрела

– Зачем вы так делаете? – мой шок сменился гневом. – А вдруг я бы в Вас выстрелил, не разобравшись?! Вдруг толщина стен была бы в разы тоньше, это ведь нищенская халупа, и Вы могли бы запросто, прострелив эти деревянные доски, попасть в меня! Какое безрассудное и высокомерное поведение с вашей стороны!

– Ты как со мной разговариваешь, щенок! – взревел Чудновский, но продолжил лежать на кровати. – Уж очень много ты себе стал позволять в нашем общении!

– Должен же быть в нашем тандеме голос разума! – после того, как я сгоряча выпалил эти слова, ко мне пришло осознание, что Алексей Николаевич, в лучшем случае, может отстранить меня от следствия, а в худшем – отозвать из полицейского участка с плохой характеристикой.

Но напряженная тишина неестественно долго висела в воздухе, как вдруг полицмейстер спокойно обратился ко мне:

– Чего пришел? Нашел что-нибудь?

– Нашел, – вспомнив, зачем сюда явился, холодно ответил я. – Проглотова прятала от меня это письмо, даже попыталась съесть его, но не вышло. За день до этого, как мне поведала ее соседка, таинственный человек закинул в Зинаидин почтовый ящик конверт… Собственно, я шел сюда, чтобы осмотреть почтовый ящик Калотучикова. Но проблема заключается в том, что на двери я его не обнаружил.

Чудновский громко вздохнул, принявшись накручивать кончики усов. Его глаза суматошно забегали в орбитах, а сильный воздух, который он выпускал из широких ноздрей, натолкнул меня на мысль, что Алексей Николаевич принялся за размышления. Но вдруг, громко щелкнув языком, он спрыгнул на пол и начал, как игривый котенок, что-то искать под кроватью. Читатель этих записок может подумать, что я уже давно должен был свыкнуться с экстравагантным поведением своего начальника и не удивляться этим внезапным эмоциональным порывам полицмейстера, на что я отвечу: для меня Чудновский был и останется в памяти как сумасбродный, не поддающийся никакому пониманию человек. Поэтому его резкие действия и редкие умозаключения, выходившие за пределы всего разумного, на протяжении всего нашего с ним сотрудничества всегда вызывали изумление, которое замещалось раздражением и довольно часто перерастало в гнев.

Из-под кровати, на которой недавно Алексей Николаевич вальяжно отдыхал, полицмейстер вытащил весь истерзанный пулями (и из-за того похожий на дуршлаг) почтовый ящик.

–Это… это вы сделали? – растерянно спросил я, уже зная ответ Чудновского. – Но зачем?

– Это была моя мишень, – невозмутимо ответил полицмейстер.

–А письма? Вы же их изрешетили и лишили нас важных улик!

– Не волнуйся. Мне пришлось их выложить, а то больно срамным запахом пахли. Вон, в ящичке того столика лежат.

В углу стоял маленький письменный стол, который тяжело было заметить в той части комнаты, куда не добирался свет из мутного окошка. Неприятный смрад был слышен уже в метре от стола, но стоило выдвинуть ящик и достать из него нужный конверт, слезы из моих глаз хлынули неконтролируемым ручьем.

– Вот это вонища, – закрывая нос рукой, сказал Чудновский. – У меня так от лука глаза не болят, как от этого конверта. Дай мне его.

Пока Алексей Николаевич вскрывал конверт, я суматошно пытался вытащить из брюк свой носовой платок, предательски забившийся в угол кармана. Наконец, достав платок, я вытер скопившиеся в глазах слезы и посмотрел на полицмейстера. Тот растерянно рассматривал лист бумаги, то и дело вскидывая голову и тяжело выдыхая. В конце концов, Чудновский протянул мне лист, разочарованно добавив:

– Читай сам. Я очки дома забыл.

– “1 ноября. Шесть часов вечера. Трамвай. Коричневый шарф”, – вслух прочитал я.

– И что это такое?

– Условленное место. У Проглотовой было такое же, но стояла другая дата, – ответил я и вытащил из кармана письмо, адресованное Проглотовой. – “16 ноября. Шесть часов вечера. Трамвай. Коричневый шарф”.

– Ага, – закручивая кончик уса, кивнул Чудновский. – Какое сегодня число?

– Если мне не изменяет память, 15 ноября.

– Завтра мой день рождения, – слегка смущенно улыбнулся полицмейстер. – Ты же помнишь?

– Шарф, – бубнил я, пропустив мимо ушей слова Чудновского. – Это знак. Возможно, в нем и будет преступник. Но вот я не могу понять одного: для чего преступнику писать жертвам и встречаться с ними в месте, где куча свидетелей? И почему жертвы сами идут в руки к маньяку? Алексей Николаевич, нам нужно как можно скорее найти такой конверт у первой жертвы маньяка!

Чудновский, явно обиженный моим холодным отношением к его наступавшему дню рождения, сделал вид, будто не понимает, о чем идет речь.

– Алексей Николаевич, нужно езжать как можно скорее!

Театрально засунув нос в палец, полицмейстер шустро ковырнул ноздрю и демонстративно начал разглядывать найденный “клад”, омерзительно повисший на ногте.

– Помню я о Вашем этом…дне! Помню! – я не стал скрывать раздражение, вызванное поведением Чудновского.

Алексей Николаевич, прежде обиженным, вдруг встрепенулся, вытер испачканный палец о брюки и с улыбкой, почти вприпрыжку, направился на улицу.

– Интересно, что мне подарят коллеги? – спросил Алексей Николаевич, когда мы сели в повозку. Именно тогда я впервые раскаялся перед Господом за все свои прегрешения в надежде, что он прекратит праведно истязать меня балабольством Чудновского.

***

Всю дорогу до жилища первой жертвы я рассказывал Чудновскому о произошедшем в доме Проглотовой в мельчайших подробностях. Алексей Николаевич, насупившись, молча крутил кончики своих усов, не проронив ни слова. В такие моменты мне всегда хотелось думать, что он действительно анализирует услышанное, решая, как строить следствие в дальнейшем. Но эта уверенность становилась все меньше, стоило мне лучше узнавать Чудновского.

– Да уж, – выдохнул полицмейстер, когда мы вылезли из повозки. – Телорез стал совершать ошибки, раньше для него это было непозволительно.

– Сомневаюсь, что это он, – лениво ответил я. – Из всех доступных улик ничто на него не указывает. Скорее всего, этот маньяк не из круга наших подозреваемых…

– Интересно, – произнес Чудновский. В этот момент сердце в моей груди подпрыгнуло. Казалось, что Алексей Николаевич наконец-то прислушался ко мне, но радость рассыпалась на тысячи песчинок, когда он добавил: – Тут ящик тоже сорван.

Полицмейстер взглянул на меня. Он заметил, что мое лицо сильно изменилось, но, как всегда, не стал утруждать себя размышлениями о первопричине этой физиологической метаморфозы.

– Не переживай за ящики, – нарочито по-отечески сказал он и неуклюже положил худощавую руку на мое плечо. – Найдем эти письма в доме. Пойдем.

На подступах к двери, Чудновский внезапно остановился, подняв правую руку вверх. Когда я выглянул из-за его плеча и увидел приоткрытую дверь дома, мое сердцебиение заметно участилось. Судя по лежащему на пороге замку, неизвестные не церемонились со взломом, просто выбив дверь. Честно говоря, дом одиноко стоял на отшибе города, что исключало лишних свидетелей и какую-либо аккуратность, присущую профессиональным домушникам, чего от неизвестных явно ждать не стоило.

Чудновский вытащил из кобуры револьвер, едва заметным кивком приказал мне сделать то же самое и аккуратно, без лишних звуков, приоткрыл дверь жилища.

В доме стояла гробовая тишина, и, казалось, если замереть на месте, можно было услышать, как пыль танцует в одиноких коридорах.