Флёр

1

Карета проехала через утопающую в зелени деревушку у Пастушьего Куста, оставив позади ровные поля и небольшие фермы. Несмотря на жару в самый разгар лета, Флер, наклонившись вперед, подняла окно. Кучер Гамильтонов, Бакли, заверил свою хозяйку, что «прокатит ее на добрых лошадях с ветерком», и, как только они выехали на каменистую дорогу, за каретой потянулся пыльный досаждающий шлейф.

К тому же на всем пути, по обеим сторонам, вплоть до Тайберн-корнер шли строительные работы. Карета, раскачиваясь, гремела по дороге, приближаясь к Лондону. Держась за кожаный поручень, Флер смотрела в окно. Рядом с ней не было компаньонки, поэтому девушка вела нескончаемый внутренний монолог. В полях, где совсем недавно паслись коровы, мужчины обносили колышками участки, прокладывали на покрытой зеленым дерном земле жирные бурые борозды. Там, где прежде на аккуратных грядках возделывали бобы и выращивали капусту для рынка, теперь стояли рядами одинаковые, как солдатики, не достроенные до конца домики.

Повсюду шумом и суетой давал о себе знать неумолимый прогресс. Все менялось. Всего коснулся ветер перемен. За штольнями в Кенгсингтоне, где добывался гравий, на ипподроме исчезла беговая дорожка, — о ней напоминали лишь выстроившиеся в форме полумесяца трибуны. На месте Грэндстэнда возвышалась новая церковь, выстроенная в фантастически прекрасном новом готическом стиле. Скоро, — подумала она, — все деревушки, расположенные на северной стороне заставы Аксбридж, — Нолтон-хилл, Бейсуотер. Уэстбурн-грин, Пэддингтон, — сольются, превратятся в одно бесконечное нагромождение больших оштукатуренных зданий, и тогда уже не скажешь, где кончается Лондон, а где начинается сельская ширь.

Само собой разумеется, все эти перемены — к лучшему, они доказывали, что Англия снова вступила в полосу процветания. Флер было всего двадцать четыре года, слишком юный возраст, чтобы помнить Французские войны, высасывавшие все соки из страны в течение двадцати долгих лет. Но она росла, испытывая на себе их пагубные последствия, — в условиях жесточайшей депрессии тридцатых и сороковых годов девятнадцатого века.

Некоторые из ее ранних детских воспоминаний были связаны с бродягами, — нищие, в карманах которых не было ни пенса, постоянно стучали к ним в дверь и просили милостыню. Многие из них — отставные солдаты, ветераны войны в Испании (1808–1814). Они по-крестьянски обматывали ноги тряпьем. Были и те, кому удалось выжить в битве при Ватерлоо, с бросавшимися в глаза свидетельствами проявленного мужества, — с ужасными шрамами на теле, с оторванными пальцами, руками, ослепшие. Их вид пугал мать, и, когда они подходили к парадному крыльцу и просили работу, как все честные люди, несчастных неизменно прогоняли прочь. Таков был ее приказ. Когда же они, словно побитые собаки, подползали к задней двери, то слуги рангом пониже, то ли из опасения, то ли из жалости, незаметно выносили им свертки с едой и узлы одежды, надеясь, что домоправительница не хватится пропажи.

Флер их тоже боялась, но она не могла безразлично к ним относиться или бежать от них прочь. Как-то раз она спряталась за кустом в саду, чтобы получше разглядеть старика, который, ковыляя, шел от черного хода, засунув в карманы своей поношенной серой армейской шинели краюху хлеба и несколько луковиц. У него было изможденное лицо, потемневшее с одной стороны от ожога порохом, и седенькая маленькая бородка. Одну ногу он, видно, потерял в сражении, но, несмотря на увечье, уверенно передвигался, опираясь на костыль. Вероятно, Флер плохо спряталась, так как, проходя мимо куста, старик остановился и, вопросительно оглядев ее с ног до головы, улыбнулся:

— Выходите, чего прятаться, мисс, — сказал он, — выходите, я вас не обижу.

Флер с опаской вышла из укрытия, готовая задать стрекача при первых признаках опасности. Но солдат только смотрел на нее и улыбался. Она никогда не видела такого худого человека. Кости носа и скул просвечивались под тонкой кожей, и она от этого, казалось, блестела. У него были ввалившиеся щеки и глаза. Природный инстинкт подсказывал ей, что он умирает от голода. Теперь Флер с большим удовольствием отметила, что перед ней стоял не старик, этому человеку было не больше тридцати-сорока лет.

— Боже мой, какая ты красивая! Как приятно посмотреть на такую пригожую девушку! — произнес он. — У меня, у самого когда-то была маленькая дочка, только темноволосая, а ты вот белокурая.

Флер очень хотелось спросить его, — этот вопрос вертелся у нее на языке, — что с ней случилось, но по его глазам она поняла, что несчастная девочка умерла. Какая-то неведомая сила притягивала ее к нему, и у нее появилось желание сделать для него что-то доброе, подарить что-нибудь. Сунув руку в карман фартука, Флер вытащила белый носовой платочек. Она, конечно, понимала, что это никакой не подарок, но все же неуверенно подала его незнакомцу, не зная, примет ли он ее дар.

Опершись понадежнее на костыль, он протянул костлявую руку, — которая казалась слишком большой для его высохшего запястья. Он взял у Флер платочек и долго-долго его рассматривал, Когда человек поднял на нее глаза, Флер к своему ужасу увидала, что он плачет.

— Когда-то я был конюхом, — произнес он. Слезы медленно катились по его впалым щекам, казалось, что и они вот-вот иссякнут. Незнакомец неловко теребил платочек, этот клочок белой ткани, тряс головой, закусив губы. Потом медленно заковылял прочь. Флер долго глядела ему вслед, пока он не скрылся из виду, потом забралась под куст и села там на траву. Обняв колени, она раскачивалась взад и вперед.

Только через много лет ей стало понятно, почему он так сказал:

«Когда-то я был конюхом». Когда она росла, одинокая девочка в большом доме, у нее со слугами установились непривычно для таких семей дружеские отношения. Она многое узнала от них об их жизни и работе. Оказывается, что из всех слуг в доме те, которые ухаживали за лошадьми, принадлежали к избранным. Грум, помощник конюха, и сам конюх очень гордились своим положением.

Тот солдат хотел сказать ей, что он не всегда был таким. Но что мог делать с лошадьми человек без одной ноги, с костылем? Только просить на хлеб. Увечье навсегда лишило его профессии, и ему больше нечем было гордиться. Каждый год Флер вспоминала покалеченного конюха, не переставая удивляться этому, и ее все время грызла тревога. Ей казалось, что, подарив ему свой платочек, она обидела незнакомца. Флер опасалась, как бы этот человек не подумал, что она его пожалела и начала презирать за проявляемую им слабость.

Ведь он заплакал только после того, как взял ее платок, в этом она не сомневалась. Он ловко ковылял на своем костыле, весьма довольный добычей, но после встречи с ней его благодушное настроение пропало. Солдат оставил ее с тяжким грузом на сердце, и Флер знала: ей никогда не избавиться от тревожного чувства, что она только усилила его страдания. «Когда-то я был конюхом». Теперь эта фраза, словно шип, торчала у нее в голове. Она колола ее при каждом неловком движении.

Да, все это было так давно. Шрамы войны зарубцевались, времена изменились. Денежная система стабилизировалась, бизнес пошел в гору, появились первые железные дороги. Когда-то пустовавшие цеха и целые фабрики снова вернулись к активной жизни, дымовые трубы направляли черные шлейфы, как и прежде, в небо, и теперь, в 1850 году, Англия процветала. Ее промышленность развивалась гигантскими шагами, а торговля расширялась.

Люди со всей страны наводнили Лондон, этот самый крупный индустриальный центр в мире, и им нужно было где-то жить. Флер с удовольствием наблюдала за их муравьиной деятельностью, которая всякий раз, когда она совершала эту поездку, все, прежде знакомое, изменяла до неузнаваемости. Возникал новый тип строителя, подобный мистеру Кубитту, который иногда приезжал к ним в Гроув-парк пообедать с отцом. Теперь он больше не занимался индивидуальным строительством. Нынче эти «новые люди» занимали большие суммы денег, скупали крупные участки земли и на них возводили одну за другой улицы с домами. Уплатив долги, они начинали получать весомую прибыль, сдавая эти дома внаем. Ловко придумано! Флер хотела только одного — чтобы новая система строительства оставляла место фантазии. Наступит время, — размышляла она, — когда, бродя вот по этим улицам, будешь теряться в догадках, где же находишься.

Но в 1850 году Англия, особенно Лондон, будоражила воображение многих. Флер очень хотелось навестить тетушку Венеру и дядю Фредерика, послушать свежие сплетни и посмотреть на новые лица. Нельзя сказать, чтобы она скучала у себя дома в Чизвике, — занятий у нее было достаточно, но ведь каждому хочется время от времени перемен. К тому же она иногда чувствовала себя одинокой, когда надолго уезжал отец, а Ричард был в Итоне, где ему оставалось провести последний год. Там он обзавелся хорошими друзьями, часто играл в крикет и учился противостоять воздействию горячительных напитков, как истинный джентльмен. Это был красивый, всеми любимый мальчик и, как язвительно замечала тетушка Венера, «другими способностями не блистал». А они ему очень пригодились бы, так как в скором времени он должен был стать наследником всего отцовского состояния.

Карета подъехала к Тайберн-корнер, показавшемуся Флер тоже незнакомым. Оттуда наконец-то убрали виселицу. Теперь на ее месте поднимется мраморная колонна Нэша, которую собирались перенести с площади напротив Букингемского дворца. Миновав строительные леса, они оказались на узкой, как туннель, Оксфорд-стрит. Она, как всегда, была запружена экипажами, и им пришлось остановиться. Внутри кареты было душно и жарко. Флер осторожно опустила окно. Ударивший ей в нос неистребимый конский запах — неотъемлемая принадлежность Лондона — сегодня был густо сдобрен едкой свиной вонью. Впереди них кто-то гнал стадо свиней, из-за чего образовалась пробка. Они все дружно визжали, словно их хотели пустить под нож прямо здесь, на центральной улице.

Нужно как-то упорядочить прогон домашних животных по тесным улочкам и переулкам Лондона, в которых бурлит деловая жизнь, — подумала Флер. Можно для этих целей использовать ранние утренние часы, когда лондонские улицы пустынны. Трудно пробираться через скопище экипажей, стараясь при этом не врезаться в стадо овец, свиней или гусей, не говоря уже о кучах навоза, для уборки которого иногда трудно найти желающих. Однажды на перекрестке две телеги так сцепились, что перекрыли почти все движение в Лондоне. Пришлось владельцам карет прямо на месте разбирать их на части и уносить в таком виде с места происшествия. Она улыбнулась, представив себе эту уличную сценку.

Но на облучке сейчас сидел опытный кучер и со своего возвышения сразу же оценил обстановку: простоять здесь можно до следующего всемирного потопа. Когда какой-то решительно настроенный возница проталкивал свой двухместный экипаж, выезжая из Норт-Одли-стрит, неожиданно образовалось что-то похожее на щель. Бакли тут же, с ужасным треском хлестнув своих лошадей кнутом, направил их прямиком через улицу под самым носом хозяина телеги, двух извозчичьих экипажей и переполненного омнибуса.

Лошади омнибуса вскинули резко головы, возница замысловато выругался в адрес Бакли, а один из пассажиров даже запустил в него апельсиновой кожурой. Бакли, дитя своего города, за словом в карман не полез, и с большим удовольствием обругал коллегу. Им все же удалось прорваться на Норт-Одли-стрит, и через несколько минут они подъехали к дому ее тетушки на Гановер-сквер.

Взбегая на крыльцо, Флер остановилась и посмотрела с наигранной суровостью на кучера.

— Бакли, никогда бы не подумала, что ты знаешь такие слова. Я просто шокирована!

— Вам не следовало, мисс Флора, открывать окно, вы ведь в Лондоне, не забывайте. Провалиться мне на этом самом месте, если вы не слышали этих слов при посещении богадельни для бедняков.

Они с Бакли были старыми друзьями. Обменявшись улыбками в знак полного взаимопонимания, они остались при своем мнении. Подобрав юбки, Флер побежала вверх по ступенькам.

— Дорогая Флер, — вздохнула тетушка Венера, — все в Лондоне с ума посходили — только и разговоров, что о Всемирной выставке! — Это была худая, прямая как палка, пожилая дама с седыми волосами, уложенными по моде ее молодости. Она до сих пор с удивительной грациозностью носила шаль, как и мадам Рекамье, но оставалась по-прежнему суровой, непреклонной и угловатой. — К тому времени, когда эта выставка откроется, в чем я очень сомневаюсь, она уже всем осточертеет.

— Вне всякого сомнения, — с серьезным видом поддакнула тетушка Эрси, пухленькое, низкорослое создание с робкими, близорукими глазами, отчего становилась похожей на спящую птичку. — Нашей дорогой королеве ужасно этого хочется. Ты же знаешь, если нашему дорогому принцу что-нибудь втемяшится…

— Твой отец наверняка тебе рассказывал об этом, — бесцеремонно перебила ее тетушка Венера. Она всегда считала Эрси дурочкой, большой любительницей поболтать, и никогда не обращала на нее внимания, если только та не втягивала ее в спор. Внешне сестры мало походили друг на друга, но обе отличались замкнутостью, хотя их эгоизм проявлялся по-разному.

— Папа лишь вскользь упомянул о выставке. Как вы знаете, он ведь не принадлежит к числу ее организаторов.

— Но он член Королевского общества и играет там весьма заметную роль. Он просто обязан знать все об этой затее, — заявила Венера. — Кстати, где он? По крайней мере мог заехать, засвидетельствовать свое почтение.

— Папа в Дербишире, — ответила Флер. — Он приедет поездом сегодня после обеда. Он обязательно вас навестит.

— Если только вспомнит, где находится, — сухо прокомментировала Венера. Полагаю, он в Четсуорте? Не понимаю, для чего досаждать этому несчастному человеку в деревне, если он живет в Девоншире, рядом с вашим Чизвиком?

— Вы отлично знаете, тетушка, что он не поехал к герцогу в Четсуорт. Папе потребовалось проконсультироваться с мистером Пэкстоном.

— Конечно, дорогая, вполне в стиле Ранульфа, — сдержанно кивнула тетушка Венера, — заигрывать со слугами. Он никогда не дает себе труда завести приличные связи. Бедный ребенок, если бы не мы с Фредериком, ты бы выросла настоящей дикаркой!

— Мистер Пэкстон — не слуга, он крупный специалист. И папа проявляет такой живой интерес к лилии…

Тетушка Эрси, которая до сих пор слушала их разговор вполуха, вдруг вцепилась в последнее слово:

— Лилия. О чем ты говоришь, дорогая? В этом деле замешана женщина, да? Не хочешь ли ты сказать, что твой отец наконец решился на повторный брак? Сколько раз мы пытались…

— Прекрати молоть вздор, старуха, — прикрикнула на нее Венера. — Отправляйся-ка спать! Тоже мне скажет, замешана женщина!

Флер увидела, как у ее младшей тетки затряслись губы. Она поспешила вмешаться.

— Я говорила, тетушка Эрси, о водяной лилии, — о редкой тропической лилии которая растет у мистера Пэкстона в Четсуорте. — Эрси все еще не преодолела смущения, и Флер терпеливо продолжала объяснять. — Разве вы не помните, как папа предложил ему свой саженец, тот, который рос в Кью и не дал бутона, и они очень боялись вообще потерять этот экземпляр?

— Да, что-то припоминаю, — ответила тетушка Эрси, поднеся уголок носового платочка к глазам и с осуждением поглядывая на свою сестру. — Но это не дает право Ви быть со мной такой грубой. Я не могу постоянно обо всем помнить!

Тетушка Венера сразу вся вспыхнула, и Флер торопливо продолжила свои объяснения, опасаясь, что возникшая ссора вновь нарушит мир в доме.

— Просто удивительно, как она выросла. Ее листья сейчас достигают в диаметре почти пяти футов. Папа говорит, что это растение ужасно сильное, вы просто не поверите, тетушка. Семилетняя дочка мистера Пэкстона может стоять на нем во весь рост! Лилии стал мал ее резервуар, и мистер Пэкстон даже хочет сделать для нее особый водоем. Ну, вы же знаете, как он любит заниматься строительством…

— Строительством? — переспросила тетушка Эрси, слегка покачивая головой. — Вот ты здесь рассуждаешь о строительстве, а известно ли тебе о разработанном комитетом плане возведения павильона для задуманной принцем Всемирной выставки? Все говорят, что его проект неосуществим. Нужно двадцать миллионов штук кирпича и сто тысяч фунтов стерлингов, или наоборот? Несчастный лорд Брухэм, он просто вне себя от гнева…

— Да мы только десять минут назад говорили об этом, бестолковое создание! — рассердилась Венера. Она повернулась к Флер. — Брухэм — скучный старый дурак, но комитет разработал такой чудовищный, лишенный всякого здравого смысла проект. Что-то вроде гигантского отвратительного железнодорожного вокзала с куполом наверху в половину размера купола храма Святого Павла, и вся эта громадина должна быть сделана из кирпича, стали и камня и будет прочнее Букингемского дворца! Если только ее построят в срок — в чем я глубоко сомневаюсь, — то этот павильон станет бельмом у всех на глазу прямо посередине Лондона.

— Да нет же, — возразила ей тетушка Эрси. — Наша дорогая королева пообещала, что после выставки павильон разберут в течение одного года. В противном случае на это не пошли бы… к тому же необходимо еще решить проблему с деревьями, само собой, которые…

— Какими деревьями, тетушка?

— Для строительной площадки нужно срубить с полдюжины старых вязов, — резко вступила в разговор Венера, — но в палате общин подняли такой рев, словно речь идет о шести членах королевской семьи, которых поволокут на гильотину!

Эрси театрально пожала плечами:

— Ах, прошу тебя, не употребляй этого чудовищного слова, Ви, прошу тебя! Я вспоминаю нашего несчастного дедушку…

— А ты не вспоминай, — грубо оборвала ее Венера. Она снова повернулась к племяннице. — Но вопрос не только в строительстве. Весь замысел изначально неверен! Лондон наводнят бесчисленные орды иностранцев. Можешь представить, какие нас поджидают опасности, грязь, болезни, не говоря уже о том, что каждый жилой дом в Найтсбридж превратится… — Венера осеклась, поджала губы, чтобы сдержать готовое сорваться с языка поганое слово «бордель», но ее сестра отлично поняла, что она хотела сказать.

— Ах, Ви, Боже! — слабым голосом воскликнула Эрси.

— К тому же Ричард Мейн испытывает большие сомнения в способности полицейского корпуса справиться с такой толпой бродяг и карманных воров, которые наводнят Гайд-парк.

— Послушав вас, можно подумать, что нам предстоит перенести нашествие, — заметила Флер. Ее забавляла перебранка тетушек. Мне казалось, что цель такого мероприятия — отпраздновать установление мира.

— Быть может, так считают сторонники свободной торговли. Но протекционисты иного мнения, и мне отнюдь не кажется, что они заблуждаются. Если принцу вздумалось организовать выставку английских промышленных изделий и искусства, то никто не возражает, но зачем приглашать весь мир? Почему мы должны, засунув руки в карманы, молча за всем наблюдать, тем самым помогая всяким там иностранцам и революционерам демонстрировать свои товары и подрывать нашу торговлю?

— Ах, Ви… — начала было возражать этой уничижительной критике Эрси, но вдруг передумала.

Только два года назад по всей Европе прокатилась революция, и Франция во второй раз отказалась от республики, заменив ее на монархию. Для тех, кто вырос до 1815 года, особенно для двух этих: престарелых француженок, было трудно свыкнуться с мыслью, что в Париже снова всем заправлял Бонапарт — Луи-Наполеон, родной племянник тирана.

После короткой паузы Венера переменила тему разговора.

— Ну а ты как поживаешь, Флер? Что же ты с собой вытворяешь? Разве молодые люди в Чизвике все еще не образумились, а?

Флер улыбнулась:

— Скорее всего я сама пока не образумилась, тетушка! Нет у меня никакого кавалера на примете, если вас это интересует.

— Но, Флер, дорогая, — воскликнула тетушка Эрси, наконец поняв, куда она клонит, — все равно когда-нибудь нужно выйти замуж.

— Для чего, тетушка?

— Как для чего? Как это для чего? — вопрос племянницы просто озадачил Эрси. — Ну, дорогая, женщина должна чем-то занять себя. Ей необходимо занятие.

— Но я никогда не сижу без дела, — ответила Флер. — На моих руках весь дом. К тому же меня часто навещают соседи, я катаюсь верхом. Если у тебя есть лошади, больше не надо никаких развлечений.

— Все равно тебе придется выйти замуж, — твердо сказала Венера, хотя не любила соглашаться со своей младшей сестрой. Тебе уже двадцать четыре, а отец не будет жить вечно.

Флер почувствовала, как в ней вызревает знакомый протест.

— Тетушка, меня всем обеспечили. У меня будет собственный, вполне достаточный доход, я смогу завести свой дом и жить без особых забот.

— Дело не только в этом. Прежде всего, так не поступают, а кроме того, это проявление твоего эксцентризма. Ты хочешь быть оригинальной и в результате останешься одинокой. Свет отвернется от тебя.

— Мне казалось, что вы презираете рабское следование моде, — не сдавалась Флер. — Я думала, вы с уважением относитесь к моей независимости.

— Ты неверно меня истолковываешь. Я всегда поощряла твои независимые суждения, но я не одобряю твоего противопоставления себя обществу. В нем нет места для женщины благородного происхождения, которая не желает вступать в брак. Тебя принудят жить с Ричардом и его будущей женой, и будь уверена, что никому из вас такая ситуация не понравится!

— Как жаль, Флер, Дорогая, какая утрата! — вмешалась в разговор Эрси. — Такая красивая, такая умная девушка, как ты, не должна позволять своим талантам пребывать в праздности!

— О какой праздности вы толкуете, тетушка? — воскликнула Флер, стараясь переубедить ее. Она бросила быстрый взгляд на тетушку Венеру. — У меня полно благотворительных дел.

— Да, дорогая, ты посещаешь больных и немощных, я знаю, — возбужденно заверещала Эрси, — все это очень хорошо. По-своему, само собой разумеется, но я ведь говорю совершенно о другом, о том…

— Скажите на милость, благотворительная деятельность, — взорвалась расстроенная Венера. — Твоя филантропия приносит больше вреда, чем добра. Ты ведь вмешиваешься в чужую жизнь! Откуда тебе знать, как нужно жить тому или иному человеку? Разве он сам этого не знает? Сколько раз я тебе говорила — оставь этих несчастных в покое!

— Но многие из них попали в беду, — Флер с радостью ухватилась за аргумент тетушки, так как он позволял ей перейти от обсуждения частного вопроса к общему. — Я готова оставить в покое сильных и здоровых, но как поступить с теми, кого поразил недуг или кто попал в беду?

— Осмелюсь в таком случае сказать, что Всевышнему виднее, — с уверенностью в голосе возразила тетушка Венера. — Не тебе вмешиваться в дела Его.

— Но вы сами проявляете заботу о своих слугах, когда они болеют, — упорствовала Флер. — А когда они стареют, вы платите им пенсии, дарите подарки.

— Разумеется, приходится заботиться о своих иждивенцах, по той простой причине, что они зависят от тебя. Когда берешь кого-нибудь в услужение, ты тем самым лишаешь его возможности самому заботиться о себе. Это — твой долг. Остальное, увы, нет!

— Ну, а бедняки…

— Не в твоих силах, Флер, помочь всем страждущим, и ты отлично знаешь это. Правды не скроешь. Ты можешь облагодетельствовать от силы одного из сотни, чем только ухудшишь положение остальных. Лучше оставить их наедине со своими трудностями. Если они не в состоянии выжить, пусть умирают, и дело с концом.

— Нет, тетушка Венера, я не могу до конца согласиться с вами. Когда я вижу мужчину, женщину или ребенка в беде, когда я знаю, что смогу облегчить их страдания…

— Вот видишь? — с ликованием воскликнула Венера. — Вот в чем собака зарыта! Все дело в твоей личной гордыне, твоем тщеславии. Опасайся греха гордыни, Флер. Не твоей, а рукой Божией вершится их судьба. Разве не так? А ты становишься между человеком и его свободным волеизъявлением. Если Богу угодно послать ему испытания, чтобы закалить его душу и испытать ее, какое ты имеешь право вмешиваться?

— Ах, полноте, тетушка, можно ли причинить вред душе бедной женщины, если передать узел с пеленками для ее новорожденного ребенка?

Дискуссия продолжалась, темы ее к взаимному удовлетворению все расширялись, блуждая от теологии к филантропии, от философии к скалистым ландшафтам, антропологии и древним культурам. Когда они добрались до спартанцев, бросавших на произвол судьбы слабого ребенка, тетушка Эрси от скуки и непонимания заумных слов, вполне естественно и незаметно, впала в освежающий сон.

Флер и ее тетушка Венера больше всего на свете обожали четкие, разящие наповал аргументы в жарком споре, которые тренировали и укрепляли интеллект, хотя их взгляды и расходились по многим, если не большинству, предметам. Такими упражнениями они занимались уже многие годы. Венера сыграла огромную роль в воспитании Флер.

Мать Флер была младшей из трех дочерей в семье изгнанников графа и графини де Ври, которые в 1793 году бежали из революционной Франции, захватив с собой две большие парусиновые сумки с драгоценностями, которые стоили целого состояния.

В то время графиня была на последних месяцах беременности, и Венера, обладавшая комплексом тщеславия, гордилась тем, что ее зачали на территории Франции, что, как она понимала, делало ее куда более француженкой, чем ее родных сестер. За первыми родами последовали другие, но, к сожалению, все мальчики умерли, и в семье остались только три дочери — Венера, которая родилась в 1801 году, Арисия, родившаяся в 1804 и Федра, появившаяся на свет в 1806.

Венера, первенец графа и графини, была любимицей отца. Он всегда относился к ней как к связующему звену с родиной. Поэтому граф постоянно уделял ей много внимания и дал превосходное образование. Но печальные события на родине превратили его в отшельника. У него был трудный характер, и, хотя он научил Венеру здраво мыслить и посвятил дочь в такие предметы, которые в те времена считались неподходящими для девушки, граф проявлял к ней мало нежности. В библиотеке отца никогда не играли, там не раздавался детский смех. Венера превратилась в серьезную неразговорчивую девушку. Отец ее все более ожесточался, глубже уходил в себя, заражая свою воспитанницу интеллектуальным высокомерием.

Арисия с Федрой, воспитанные полностью матерью, выросли в миловидных дурочек, которых и ожидало общество того времени. Несмотря на то, что отец все дальше отстранялся от мира, его дочери заключили счастливые браки. Венера вышла замуж за сэра Фредерика Хоара, сына банкира; Арисия — которая, переделав свое имя на английский лад, стала Эрси — взяла в мужья лорда Маркбая, а Федра вступила в брак с сэром Ранульфом Гамильтоном, баронетом со скромным достатком, который уже завоевывал славу знаменитого ботаника.

Несмотря на трудности переживаемого времени, все мужья дочерей семейства де Ври успешно построили свою карьеру. Сэр Фредерик, считая, что отцовский банк ограничивает рамки его деятельности, добился своего избрания в парламент. Он без особых усилий пережил реформы 1832 года, стал другом такой непопулярной личности как Эдвин Чедвик и начал проявлять особый интерес к народному здравоохранению и общественным работам.

Лорд Маркбай тоже вполне овладел искусством выживания, хотя в его случае все решила не яркость талантов, а скорее отсутствие оных — в этом он черпал свою силу. Лорд никогда ни с кем не ссорился, никогда не выражал оригинальных идей, просто был прирожденным придворным. Процветая во время мягкого правления Вильяма-моряка, он добился еще большего по восшествии на трон юной королевы. При нем состоялся переезд двора из замка Сент Джеймс в Букингемский дворец, он без особого ущерба для себя пережил чистки в дворцовой страже, проведенной лордом Мелбурном и принцем Альбертом, и наконец был назначен королевским хранителем мантий. Маркбай достиг таких вершин только потому, что относился к числу немногих придворных его ранга, обладающих безупречной честностью. Эрси была принята на службу во дворец в качестве фрейлины королевы, ее восхищение монаршей четой и благодарность за их милость были обеспечены высоким доходом до конца дней.

Сэр Ранульф на избранном поприще тоже добился успеха, став признанным авторитетом в науке разведения орхидей, написал несколько книг и монографий, а также, получив почетную ученую степень в Кэмбридже и Эдинбурге, был избран членом «Британского общества садоводов». Ему дали должность особого консультанта по орхидеям в королевском саду в Кью, а в 1840 году он возглавил ботанический комитет Королевского научного общества, пост президента которого пять лет спустя перешел к принцу Альберту.

Браки старших сестер оказались бездетными, а Федра родила сэру Ранульфу — несмотря на его продолжительные отлучки за границу и участие в различных ботанических экспедициях — мальчика и девочку: Флер родилась в 1826 году, а ее брат Ричард — в 1832. Два года спустя, после продолжительной болезни, подорвавшей окончательно ее здоровье, Федра умерла. Их союз нельзя было назвать особенно счастливым, хотя, вероятно, никто из супругов не отдавал себе в этом отчета. Многочисленные знакомые считали Ранульфа добрым, покладистым человеком с мягким приятным характером, который в своих отношениях с окружающими доходил до ненужного им потакания. Его недюжинный интеллект был настолько сконцентрирован на науке, что он просто не обращал ни на что другое никакого внимания. Сэр Ранульф никогда не сердился, не оскорблялся и не желал изменять себя.

Он женился на Федре, потому что его пленила ее красота, она подходила ему по возрасту и была из хорошей семьи. Сэр Ранульф привез избранницу в свой дом, и, выделив ей щедрое содержание, забыл о ней. Он продолжал заниматься карьерой, подолгу не бывал дома, но когда возвращался после длительных отлучек, то обычно запирался либо у себя в кабинете, либо в теплице. Жену свою он совсем не замечал, и его не волновало, как она живет, не страдает ли от одиночества, от скуки. Федра, слабая, нервная, недалекая женщина никак не могла понять, что происходит в ее жизни, — для этого у нее не хватало ума. Тогда она внушила себе, что страдает какой-то болезнью, чтобы хоть такими ощущениями заполнить внутреннюю пустоту.

С сожалением надо признать что Венера, эта сильная независимая женщина с острым интеллектом, наверняка могла бы стать превосходной парой для Ранульфа. С ней он скорее всего обрел бы счастье. А Фредерик, простой, сердечный и симпатичный человек, куда лучше подходил бы Федре, о которой он непременно заботился бы и, конечно, баловал, а она нарожала бы ему кучу детей. Он так о них мечтал. В устремлениях сэра Ранульфа дети не играли существенной роли. Он понимал, что ему нужен сын, чтобы унаследовать его состояние, но если бы было возможно купить уже «готового к употреблению», то он не нашел бы в этом ничего предосудительного.

Флер родилась во время одной из самых продолжительных отлучек отца, и это обстоятельство сразу настроило Федру против дочери. У нее были трудные роды, и после этого она постоянно чувствовала себя одинокой, всеми покинутой. Венера, отказавшись от удовольствий светского сезона, приехала ухаживать за сестрой. Она постоянно злилась и не: выражала Федре никакого сочувствия. Если бы только Ранульф был дома, — размышляла Федра, — все-наверняка бы образовалось.

В честь мужа, считая свою находку чрезвычайно удачной, она назвала девочку Флер (Цветок), что, по мнению молодой матери, сочетало ее национальность с навязчивой профессией отца. После почти годичного отсутствия Ранульф вернулся. Уезжая, он и понятия не имел, что его жена беременна. Он с радостью, но без особого интереса, отнесся к факту рождения дочери, но когда Федра сообщила ему о своем гениальном выборе имени, он захохотал, чем, несомненно, глубоко задел ее чувства, поставив самым фатальным образом под вопрос любую возможность добрых отношений между матерью и дочерью.

Венера, которая к этому времени уже рассталась с мыслью заиметь собственных детей, занялась с полной ответственностью младенцем, однако и сохраняя при этом определенную дистанцию; Федра вообще не интересовалась дочерью, легко уступив заботы о ней старшей сестре. Таким образом, Венера подбирала нянек для Флер, а позже и горничных, она направляла ее обучение, она выбирала, для девочки книжки и игрушки, она указывала, с кем ей можно играть, а с кем нельзя, она определяла, чем заниматься на досуге. Когда Флер подросла, Венера начала проявлять к ней еще больший интерес. Она, по сути, проводила все свое время с племянницей, брала ее к себе, посещала вместе с ней достопримечательные места.

Однако Венеру занимало только развитие интеллекта девочки, больше ничего. У нее не было душевного тепла, в котором так нуждалась подопечная, и, будучи уверенной в непогрешимости проводимого под ее руководством воспитания, она лишь повторяла в отношениях с племянницей ошибки своего отца. Флер учили читать, думать, быть доброй и хорошей, но она не знала веселых детских игр и смеха, не знала, что такое ласка или баловство. Ее тетка была слишком строгой и суровой, отец слишком рассеянным, мать слишком суетливой и больной — кто же мог раздуть тлевшее в ее душе пламя любви?

Дети по своей природе легко приспосабливаются к окружающей среде, и любовь, если она в них существует, рано или поздно обязательно найдет выход. Флер, конечно, не могла рассчитывать на любовь со стороны членов семьи, но ведь рядом с ней были слуги, домашние животные, и вот из этого источника девочка почерпнула тот минимум, который позволил ей выжить в такой обстановке. Когда на свет появился Ричард, Флер могла бы перенести на него свою любовь, но, к несчастью, его рождение стало началом окончательного заката Федры. Она, возомнив себя чуть ли не инвалидом, вместе с младенцем заперлась в анфиладе комнат в дальнем крыле дома и там предавалась над ним грустным размышлениям. В ее комнате всегда пахло лавандовой водой, нюхательной солью, детскими пеленками, и вообще там царила атмосфера нарочито выставляемого напоказ нездоровья. Флер разрешалось церемонно посетить изнывающую от страданий мать на несколько минут, что она и делала каждый день.

Девочка ненавидела эти посещения. Ее тошнило от спертого запаха, от ограниченного пространства сильно натопленных, излишне украшенных комнат. Мать, в водопаде кружев и лент, в белоснежном батисте, с наброшенными на плечи кисейными платками и кашемировыми шалями, обычно принимала дочь лежа в кровати или сидя в кресле, на куче обшитых кружевами подушек, с носовым платком и флакончиком ароматического уксуса в руке. Глядя на ее бледное лицо с синими кругами под глазами, Флер не могла отделаться от впечатления, что перед ней птичка в клетке, и ей от этого становилось горько. Мать всегда смотрела на нее с легким отвращением, которое становилось сильнее с каждым годом, по мере того как Флер хорошела.

В святая святых ее обычно проталкивала через двери твердая рука горничной. Флер стояла перед матерью, сложив за спиной руки и плотно сомкнув ноги. Чтобы не расплакаться, она упиралась подбородком в грудь. Девочка, конечно, понимала, что нельзя не любить свою мать, что это жестоко, но ничего не могла с собой поделать. Ей хотелось как можно скорее улизнуть оттуда. Иногда по ночам она просыпалась от невольно пришедшей ей в голову мысли. Она хотела, чтобы ее мама поторопилась и поскорее отправилась на тот свет. После этого, придя в ужас от такого святотатства, Флер долго плакала в кровати. Ведь Богу известны все наши помыслы — ей об этом часто говорили, — и Он обязательно покарает ее за это, что так же неизбежно, как и уготованная Им для нее судьба.

Оглядев дочь с ног до головы, Федра начинала обычно маленький урок в форме катехизиса. Она спрашивала девочку о том, хорошо ли та себя вела, сделала ли она уроки, не забыла ли помолиться и так далее. Задав все вопросы, Федра позволяла дочери поцеловать ее и удалиться, так как она уже устала и ей нужно отдохнуть. Этот момент Флер ненавидела больше всего. Когда она подходила к матери поближе, от нее пахло лавандой, но приятный аромат перебивался другим, едва ощутимым, — запахом увядающих в вазе цветов, и это вызывало у нее лишь скорбь и печаль. Щеки матери были неестественно мягкими, и Флер казалось, что при прикосновении к ним они могут рассыпаться как свернувшаяся творожная масса.

Флер всегда колебалась, к горлу подкатывал тошнотворный комок, а на глазах наворачивались слезы. Однако щипок не спускающей с нее глаз горничной приводил ее мигом в чувства, и она приступала к исполнению повседневного ритуала. После этого ей разрешали уйти. Но за дверью она давала волю слезам, а слуги думали, что она плачет из-за любви к матери, и называли ее в один голос хорошей девочкой. Но Флер знала, что в один прекрасный день она не сможет заставить себя поцеловать мать, она наверняка расплачется у нее на глазах и выбежит из спальни, и все узнают о ее ужасной тайне.

В конце концов Федра без особого шума умерла, умерла во сне, а сэр Ранульф в это время находился в Южной Африке. Однажды утром Флер разбудила горничная. У нее было необычно серьезное лицо, и она сообщила девочке, что нужно надеть черное платье, так как ее мать отправилась к ангелам. Эта весть немного сконфузила Флер. Во-первых, у нее не было черного платья — она не знала, что траурную одежду ей сшили загодя, а во-вторых, она подумала, что пребывание в компании ангелов должно вызывать у окружающих радость, но отнюдь не печаль.

Девочка до конца не понимала, что ее мать умерла, и ее смущение еще больше усилилось, когда приехали дядя Фредерик с тетушкой Венерой, чтобы заняться организацией похорон в отсутствие их свояка. Флер любила дядю Фредерика, и он всегда вызывал у нее только приятные чувства. Она ожидала указаний по поводу похоронной процедуры, и девочке хотелось знать, позволят ли ей принять участие в траурной церемонии.

Все прояснилось на следующее утро за завтраком. Когда она вошла в столовую, там были только тетушка с дядей. Они ее сразу не заметили, и Флер удалось подслушать конец их беседы.

— Какое милостивое избавление, — сказал Фредерик.

Венера стояла у окна спиной к двери, комкая в руках носовой платок. — Это счастливое избавление для мальчика, — хрипло ответила она.

— Ему уже два года, а он почти не ходит и не научился говорить! Она его просто губила. Слава Богу, она умерла, вот что я тебе скажу! Если бы она прожила еще год, то у нас на руках оказался бы настоящий идиот.

Фредерик заметил стоявшую возле двери Флер с выпученными от удивления глазами.

— Тише, Ви! — воскликнул он.

Венера повернулась, и Флер, увидав ее ужасное лицо, отвела взгляд в сторону. На нем отразилось горе, но не обычное горе, а что-то вроде мстительного гнева, Флер этого не понимала. Ей показалось, что на нее смотрит первозданная могущественная богиня. Флер съежилась, чувствуя, что сейчас случится что-то ужасное. Она стояла в этой угрюмой тишине, ожидая удара.

— Ступай наверх и посмотри на мать, — наконец произнесла Венера.

— Ах, Венера, — слабо возразил Фредерик. — К чему такая спешка? Может, после завтрака…

— Подойди ко мне, дитя, — строго сказала Венера, не обращая внимания на слова супруга. Она, протянув руку, сделала к девочке несколько шагов. Флер послушно вложила в нее свою ручку, словно жертва, кладущая голову на плаху. Стиснув ее, тетка вывела Флер из столовой и увлекла за собой вверх по лестнице. Миновав коридор, устланный пыльными коврами, они оказались у входа в апартаменты матери.

В доме царила необычная тишина. Длинные напольные часы, стоявшие на лестничной площадке, остановились и больше не тикали. Через маленькое окошко пробивался тонкий солнечный луч, в котором замерли подвешенные в воздухе пылинки. Высокая белая дверь отворилась, и в нос ей ударил знакомый спертый воздух. Но она почувствовала и другой запах, запах матери, похожий на запах увядшего цветка, только он был значительно крепче и бесконечно отвратительнее — какой-то сладковатый, нечистый, тошнотворный!

Флер увидела мать. Она лежала, как всегда на кровати, нет, не совсем так, как обычно. Теперь она лежала не на подушках, а на матраце, простыня покрывала ее до подбородка, а руки были сложены на груди. Мать лежала тихо-тихо. Венера подвела ее к кровати поближе. Все тело Флер сопротивлялось, ноги ее отказывались идти, и она наконец осознала, что ей не хочется находиться здесь, в этой спальне. Они стояли возле самой кровати.

— Твоя мать умерла, Флер, — сказала Венера. — Теперь поцелуй ее в последний раз.

— Нет, — ответила Флер, чувствуя сухость во рту. — Прошу вас, не надо.

— Ты должна, — настаивала на своем тетушка Венера.

Железной хваткой сжав запястье Флер, она подтащила девочку к самому краю кровати. Сопротивляться было бесполезно.

После этого Флер одна сбежала по лестнице, вся в слезах, не видя из-за них ничего перед собой. Она чуть не сбила с ног дядю Фредерика, стоявшего в нетерпении у лестницы в ожидании дальнейших событий.

— Флер, дорогая, — воскликнул он, хватая ее за руку и останавливая на ходу. Подняв к нему свое искаженное лицо, она по его глазам догадалась, что он все понимает — смерть матери, боль и гнев Венеры, не замечаемое прежде одиночество маленькой девочки. Это напугало Флер больше, чем та скорбная картина в спальне.

— Прошу вас, отпустите меня, — только и сумела она вымолвить. Но дядя Фредерик сразу сообразил, что ей нужно. Он поспешил с нею в сад и там наклонил ей голову, когда ее стошнило прямо в желтофиоли. Он не отверг противной девчонки, желавшей смерти собственной матери, нет, он подвел ее к деревянной скамье в освещенном ярким солнцем углу сада и там посадил к себе на колени. Они так долго сидели молча, чувствуя, как медленно огибает солнце вишневое дерево у них за спиной. К чему слова? Он ласково прижимал Флер к себе.

Когда наконец сэр Ранульф вернулся, стало ясно, что он не намерен заниматься своим маленьким сыном. Тетушка Эрси забрала Ричарда к себе. Это был очень милый мальчик, все недостатки своих первых двух лет жизни он преодолел и теперь был нормальным, полнощеким, шумным непоседой. Эрси была от него без ума, баловала его, пичкала леденцами. Наступила пора отправлять Ричарда в школу. Сердце у нее разрывалось на части от предстоящей долгой разлуки, но она не артачилась, понимая важность образования. Не протестовала она и тогда, когда однажды ее муж Маркбай заметил, что мальчик должен проводить каникулы в родительском доме.

Флер осталась в доме одна под присмотром своей последней гувернантки. Фредерик хотел забрать ее к себе, как Эрси Ричарда, но этому воспротивилась Венера, хотя, по его мнению, она первая должна была бы сделать такое предложение. Венера, не утратив интереса к воспитанию Флер, приглашала племянницу к себе, когда Ранульф уезжал из дома надолго, и если ее влияние на девочку не было до конца плодотворным, то его нельзя было назвать и бесполезным.

Когда Флер исполнилось восемнадцать, она с согласия тетушки, воспользовавшись полным безразличием отца к семейным делам, уволила гувернантку и взяла в свои руки бразды правления. Несмотря на удивительную красоту, Флер в двадцать четыре года не имела ни одного романтического увлечения, а тетушка Эрси, которая считала, что девятнадцать лет — это предел для незамужней девушки, постоянно оплакивала издержки образования, лишившие ее племянницу естественного женского призвания.

Но отнюдь не образование и не высокая ученость отличали Флер от остальных молодых женщин ее круга. О любви она знала только одно — что это привязанность, которую она испытывает к слугам, к домашним животным. Семейные сцены, свидетельницей которых она была, оставили в ее душе свой след, поэтому большую часть свободного времени она посвящала благотворительности, так страстно осуждаемой тетушкой Венерой. Она постоянно проявляла участие к беднякам и больным своего прихода.

Флер уже привыкла к постоянному одиночеству, ей нравилось ее независимое положение, и вообще она была вполне довольна своей жизнью и не имела абсолютно никакого желания ничего в ней менять. Флер считала, что, вступив в брак, она вручит какому-то мужчине власть над собой, и такая перспектива ее отнюдь не привлекала. Что же касается интимных, любовных отношений с человеком такого же высокого ранга, как она сама, то ей никогда не доводилось видеть, как этим занимаются, да и сама не умела этого делать.

С кривой усмешкой тетушка Венера наблюдала, как ее несравненные женские качества привлекали, как мотыльков освещенное окно, множество молодых людей. Они, подобно крылатым существам, тупо бились о прочное стекло головами, кружившимися от такой перспективы. Претенденты никак не могли связать поразительную внешность мисс Гамильтон — золотистые локоны, небесно-голубые глазки, цвет лица английской розы — с ее силой воли и независимостью здравого ума.

Венера была уверена, что рано или поздно Флер выйдет замуж. Но так как племянница ничего не жала о любви и об этом вообще не думала, то она предполагала, что Флер в конечном итоге заключит брак с каким-нибудь подходящим человеком, быть может даже с тем, кого она, тетушка Венера, ей представит и порекомендует. Она и не подозревала, что внутри Флер дремало ее «я» и у этого «я» были свои потребности, отрицать которые было просто невозможно.

Хотя Флер пока не отдавала в этом себе отчета, она подсознательно чувствовала, что существует другая жизнь, существует другой разум. Если они окажутся рядом с ней, то она их не пропустит. В противном случае она ни за что не пойдет на компромисс сама с собой, не станет хоронить себя заживо в пресном, непривлекательном браке, который навязывают ей тетушка с отцом.

2

Вздремнув немного и освежившись, тетушка Эрси, позевывая, вышла из комнаты. Ей нужно было ехать в апартаменты Маркбая в Сент-Джеймском дворце на Кэтерин Уилл-ярд, где ее ждала продолжительная процедура переодевания к торжественному обеду. Только она уехала, как дверь в гостиную отворилась и на пороге показался сэр Ранульф.

— Сейчас я сообщу вам кое-что забавное, — фыркнул он. — Джо Пэкстон собирается всех заткнуть за пояс!

Сэр Ранульф был высоким мужчиной во цвете лет, и, хотя продолжительные экспедиции в страны с суровым климатом не могли не сказаться на нем, он не утратил своих золотистых волос и красоту лица, которую от него унаследовали дети. Если и было что-то жестокое в его красоте, какая-то холодная отчужденность в ярко-голубых глазах, это не ускользнуло лишь от нескольких наиболее проницательных женщин. Большинство его поклонниц были искренне к нему привязаны, но он, как правило, не расточал на них много времени. Ему нравилась мужская компания, а эмоциональные переплетения были не в его вкусе. Настоящую страсть он испытывал только к своей работе, и теперь все его основные потребности, как и при живой жене, удовлетворяли женщины, для которых подобные отношения представляли из себя лишь деловую сделку, не больше. Они никогда не предъявляли к нему никаких требований. Их интересовало только содержимое его кошелька.

— Кажется, вы так и не научились входить в комнату, соблюдая правила приличия, — сурово встретила его Венера. — Сядь, Ранульф, и прекрати пускать пузыри и бурчать — это всех раздражает.

Он, подмигнув дочери, сказал:

— Твоя тетушка всегда недовольна любым проявлением искренних чувств. Для нее такое поведение сильно отдает якобинством.

— Прекрати нести вздор, — осадила она его. — Какую весть принес, выкладывай!

— Джо Пэкстон собирается построить павильон для Всемирной выставки, вот что!

— Чепуха, как он это сделает? — кипятилась Венера. — Он даже не представил своего проекта. К тому же у строительного комитета есть свой превосходный проект.

— Бросьте, вы же прекрасно знаете, что он никогда не будет принят. Послушайте, я расскажу вам, как все произошло. Мы стояли в оранжерее для лилии, и Пэкстон делился со мной своими планами расширения помещения. Я ответил, что предстоит затяжная работа, но он со мной не согласился. «Нет, — утверждал он, — эта конструкция — самая простая в мире, ее можно запросто изменить, удлинить, расширить, или вообще разобрать». Я рассмеялся и заметил, что только этого недостает тому каменному карбункулу, который они собираются возвести для Всемирной выставки. И вдруг эта идея пришла одновременно нам двоим в голову!

— Вы хотите сказать, что мистер Пэкстон предполагает построить павильон для выставки из стекла? — спросила Флер.

— Вот именно! Я знал, что удивлю вас всех! Неужели вы не видите, что именно такой павильон нужен! Во-первых, он будет гораздо дешевле стоить, во-вторых, это снимет все возражения Брухэма по поводу каменных стен с мортирами. Это будет временное сооружение, никто не будет его опасаться, это ясно как день. Раз! — и его собрали. Два! — и его разобрали. А разве не станет большой стеклянный дом украшением в Гайд-парке?

Флер уже включила свое воображение.

— Это будет так красиво, светлое, воздушное сооружение, словно парящий в облаках дворец! Вы только представьте себе, как он будет блестеть, переливаться на солнце, а через его стеклянные стены можно будет любоваться голубым небом и зелеными деревьями! Но павильон должен быть громадных размеров, папа. Разве можно сделать что-нибудь подобное из стекла? Будет ли он прочным и безопасным?

— Пэкстон в этом уверен. Инженерные принципы остаются теми же, при строительстве…

— Очень хорошо, — перебила его Венера, — но слишком поздно. Комиссия уже выставляет свой проект на тендер. Они не захотят рассматривать никакой альтернативы.

Сэр Ранульф махнул рукой.

— Все это пустяки, пустяки. Такие трудности можно преодолеть. Если возникнет необходимость, я поговорю с Букклейком и Коулом — они в этом знают толк.

— Но строительная компания не позволит выкручивать себе руки, даже такому знаменитому во всем мире садоводу, как ты.

Ранульф покачал головой.

— Ты неверно судишь о них, Ви. Они все хорошие люди и не имеют в этом никакой личной заинтересованности. Ладно, — уступил он с горестной улыбкой, — человеческую природу не изменишь, и, возможно, один или двое не смогут смирить свою гордыню. Но Стифенсон — самый лучший из них, а Брунел сразу все оценит по достоинству. Им вдвоем удастся увлечь за собой и остальных. — Он вскочил с места от нетерпения. — Фред все еще в палате общин? Могу поехать к нему и обо всем проконсультироваться…

— Ах, да сядь ты, наконец, невыносимый Джек в коробочке[1]. — Фредерику недосуг выслушивать твою чепуху. В парламенте возникли разногласия по поводу недееспособности папы, и Рассел разослал повестки, чтобы все явились на заседание. Можешь поговорить с ним за обедом. Но сегодня все равно уже поздно.

— Ты права. Пэкстон приезжает завтра в Таун, чтобы встретиться с Эллисом. Он может потом заглянуть в министерство торговли, чтобы поговорить об этом с Крэнвиллем. Он будет его лучшим адвокатом. Все ведь любят Пэкстона.

Возвращение сэра Фредерика из парламента послужило сигналом прислуге подавать на стол обед. За первым блюдом Сэр Фредерик вел беседу, а он был забавным собеседником. Выходец из старинной семьи банкиров, он сменил отца в фамильном бизнесе скорее по сыновнему долгу, чем по призванию. У него не было всепоглощающей страсти к деньгам, которая только и позволяет джентльмену понять их таинственную смену настроений и предсказать их поведение в будущем, словно речь идет не о деньгах, а о красивой, но капризной любовнице.

Работа в парламенте больше пришлась ему по вкусу, она давала выход его светским устремлениям и вознаграждала за все благодеяния. Он был прагматиком, поклонником утилитарного учения Бентама[2] и получал большое удовольствие от солидного земного бизнеса, любил доводить все до конца, чего бы это ни касалось — строительства железных дорог, пожертвований католической церкви или же запрета свалок. Но практической струнке Сэра Фредерика угрожала беспечная щедрость, которая очень часто уязвляла его супругу. Когда он бросал пригоршню монет нищему или обещал бродяге устроить его на работу, она принималась яростно бранить мужа, называя сентиментальным болваном.

Застольная беседа касалась множества тем. Все четверо были наделены пытливым умом и по таким случаям обычно забывали о различиях в возрасте и поле. От обсуждения идеи Пэкстона о строительстве громадного стеклянного павильона для Всемирной выставки они перешли к спору об архитектуре вообще. Фредерик, оседлав любимого конька, оплакивал утрату аркады на Риджент-стрит, которую недавно снесли по требованию общественности.

— Представляете, иду я сегодня вечером по Риджент-стрит домой, о чем-то задумался и не замечаю ничего вокруг. Вдруг, очнувшись, никак не мог понять, где же я нахожусь! — Он печально покачал головой. — Это отвратительный акт вандализма. Великий замысел Нэша[3], с его прекрасными дорическими колоннами, — это потрясающее закругление квадранта — все разрушено ради нескольких поганых торговцев, пожаловавшихся, что киприанки[4] мешают им заниматься бизнесом! Слышали вы когда-нибудь подобный вздор?

Венера укоризненно постучала указательным сухим пальцем по столу, а сэр Ранульф расплылся в улыбке.

— Твое поведение, Фредди, сегодня не отвечает общепринятому этикету.

Флер улыбнулась:

— Все в порядке, папа, не волнуйся. Я знаю, кто такие киприанки. Меня не коробят подобные слова. Во всяком случае, они не могут меня испортить, как ты считаешь?

Фредерик в недоумении переводил взгляд с отца на дочь.

— Боже! Фло! Неужели я их произнес? Прости меня, прошу тебя. Черт подери, я на самом деле запамятовал, что ты у нас еще такая юная и невинная! Ты во многом так похожа на нас! Прости, что не сдержался.

— Мне кажется, он хочет сказать тебе комплимент!

Тут вмешалась Венера, решительно меняя тему разговора. Когда они перешли в гостиную, Флер решила уговорить дядю сыграть с ней в триктрак. Венера поманила Ранульфа в дальний угол. Оба игрока о чем-то перешептывались, обмениваясь многозначительными заговорщическими взглядами.

— Ви, по-моему, устраивает Ральфу взбучку из-за чего-то, радостно прошептал Фредерик. — Мне всегда это доставляет большое удовольствие, потому что я не оказался на его месте!

— Вообще-то, сейчас на ковре перед ней должны бы стоять вы, — ответила Флер. — Не понимаю, почему тетушка бранит отца за то, что вы за обедом упомянули о проститутках в моем присутствии?

— Твоя вина куда серьезнее, — возразил Фредерик, — ты при этих словах должна была лишиться чувств или в крайнем случае впасть в меланхолию!

— Чепуха, почему это должно меня шокировать? — засмеялась Флер. — Моя благотворительная деятельность постоянно вынуждает меня сталкиваться как с причинами проституции, так и с ее последствиями.

— Ах, ты наверняка не испытала бы ни малейшего смущения, если бы мы были в нормальной компании, — проницательно заметил сэр Фредерик. — Такое явно не женское самообладание не выставит тебя в выгодном свете на рынке невест, дорогая моя Фло!

Когда Флер собиралась лечь в постель, то почти не удивилась, услыхав стук в дверь. Это был отец.

— Можно мне посидеть здесь с тобой немного, любовь моя? Нам нужно поговорить.

— Да, папа.

— Боже, отчего ты такая грустная? Не бойся, я тебя не укушу.

— Тетушка Венера, конечно, разговаривала с тобой в углу обо мне, не так ли?

— Да, моя дорогая, но она ничего дурного о тебе не сказала. Она считает, что ты живешь в Чизвике затворницей и что тебе следует почаще бывать в обществе, если только ты не желаешь превратиться в эксцентричную даму. — Флер улыбнулась при этих словах. Но отец, нахмурившись, продолжал: — У нее есть свой пунктик, ты знаешь. Она считает, что слишком большая независимость делает человека нетерпеливым и нетерпимым…

— Выходит, я такая? — смиренно спросила Флер.

— Что ты, Господь с тобой. Я тоже не выношу дураков. Но ты склонна высказывать свое нелицеприятное мнение о людях, если не словами, то всем своим видом.

Флер почувствовала, как тепло пришло к ее щекам. Такого сокровенного разговора с отцом у нее не было долгие годы, и он показался ей чуть ли не отповедью. Ее женская гордость и чувства были уязвлены его словами.

— Прости, папа, меня за то, что я тебя разочаровала, — сдавленным голосом сказала она.

— Что ты, ты меня ни в чем не разочаровала, — весело отозвался он. — Мне абсолютно все равно, чем ты занимаешься. Но я должен сказать тебе откровенно, Флер, тебе все же придется выйти замуж, и твоя тетка в этом права, ты не встретишь в жизни такого мужчину, который будет смотреть сквозь пальцы на твое независимое поведение, как это делаю я или твой дядя. — Ей нечего было возразить отцу, и он, пристально глядя на лее, продолжал: — Неужели тебе никто не нравится, любовь моя? Ведь ты очень красива, мало кто может сравниться с тобой. А что ты скажешь по поводу этого Скотта? Я видел, как ты с ним танцевала на нескольких рождественских вечеринках.

— Ты имеешь в виду Тедди?

— Его зовут Тедди? По-моему, ты к нему неравнодушна, и он вполне приличный парень. Почему бы тебе не выйти за него?

— Мы с ним вместе росли. Я знаю его всю свою жизнь, но я не хочу выходить замуж. — Она бросила на отца проницательный взгляд. — К тому же Тедди — не старший сын в семье, старшего зовут Гарри.

— Нет, так не пойдет, — легко уступил Ранульф. — Эти Скотты — прижимистая публика. Думаю, все состояние достанется Гарри. — По лицу отца Флер старалась догадаться о ходе его мыслей — это ее забавляло. — Он, конечно, будет для тебя лучшей парой. Попытайся, может, его полюбишь.

— Да, папа, — безразличным тоном, ответила она, изучая свои руки. Она понимала, что на самом деле этот вопрос совершенно отца не интересует, что он затеял всю эту дискуссию только ради тетушки. Ей просто нужно было немного помолчать, и испытание скоро закончится. Он больше ничего не скажет. Ему нужно просто сообщить тетушке, что он с ней «поговорил».

Все так и случилось.

— Послушай, ведь скоро приезжает Ричард, — ухватился за счастливую мысль Ранульф. — Он вывезет тебя в свет, познакомит с друзьями. Ты быстро найдешь того, кто тебе по вкусу.

Она посмотрела на отца.

— Но Ричард здесь пробудет недолго, разве не так?

— А где же ему быть? — удивленно спросил Ранульф. — Не собирается же он в Кэмбридж? Такого быть не может. Когда я еще раз упомянул об этом, он так рассердился, что чуть не набросился на меня с кулаками. Мне казалось, что он с радостью согласится, какие у него еще могут быть желания? Но он заявил, что не собирается стать чернильным чинушей или дурацким клерком, спасибо, мол, тебе большое!

Точно представленная отцом манера поведения Ричарда вызвала у Флер улыбку. Она была ужасно рада, что его внимание переключилось с нее на брата.

— Разве он тебе об этом не говорил? Из тона его письма я поняла, что Кэмбридж его не привлекает. Он мечтает об армии и просит тебя купить ему офицерское звание.

— Что-что? — не веря своим ушам, воскликнул Ранульф.

— Да, папа, ты не ослышался, и мне кажется, что такая карьера вполне для него, — с серьезным видом сказала Флер. — Во всяком случае Ричард не настолько умен, звезд с неба не хватает, но он хороший наездник, прекрасно танцует, и военная форма ему пойдет. Он будет в ней просто неотразим.

Ранульф рассмеялся.

— Да, только такие требования предъявлял Веллингтон к офицеру! Но послушай, Фло, ты имеешь представление о том, сколько стоит содержание молодого человека в хорошем полку? И если знать Ричарда, полк не только должен быть хорошим, но еще и модным. Не говоря уже о том, чтобы прежде купить офицерское звание!

— Состояние, я так думаю, — спокойно ответила Флер. — В любом случае, чем бы он ни занимался, он введет тебя в большие расходы. В армии его уберегут от озорства, и он проведет там столько же времени, что и в Кэмбридже, и потратит его на более простые задачи. Во всяком случае, тебе придется заплатить за его офицерское звание столько, сколько обычно имеется долгов у уважающего себя джентльмена.

— Очень слабое утешение, любовь моя!

В один промозглый сентябрьский день Флер скакала на своем гнедом мерине по Саттон-лейн в полумиле от дома. Ее верный, вечно брюзжащий кучер Бакли следовал верхом за ней. Ричард уехал с друзьями на целый день удить рыбу, и она воспользовалась такой возможностью, чтобы нанести давно обещанный визит.

В конце улицы выстроились в ряд четыре коттеджа шестнадцатого века — Саттон-роу. Остановив своего Оберона перед ними, она печально подумала, что любители таких живописных видов наверняка пришли бы от них в восторг, и потянулась за своим блокнотом для рисования.

У каждого из них была длинная, низкая терраса, стены кое-где еще сохраняли пятна известки, дубовые балки потемнели, приобрели легкий серебряный оттенок. Крыша стала волнистой, как море при шторме, а ее широкие черепицы украшал мох. Дымовые трубы угрожающе накренились, а на маленьких изогнутых окошках красовались решетки с древним, почти непрозрачным стеклом зеленоватого цвета. Под окнами была вспахана узкая полоска земли, на которой густо росли ноготки и анютины глазки. Они были такие очаровательные — ими залюбовался бы любой поклонник романтической школы.

К сожалению, дома были возведены без фундамента и стояли прямо на земле — Флер об этом отлично знала, — а внутри было темно, сыро и грязно. Окна не пропускали много света, не говоря уже о воздухе. Пол первого этажа насквозь пропитался влагой, а в дождливую погоду стены пропускали воду. Крысы обитали на крыше, а древние облупившиеся стены с прогнившими рейками были настоящим раем для клопов.

Для всего «Ряда» был предусмотрен только один туалет, уборная с вырытой в земле ямой. Когда шел сильный дождь, система дренажа забивалась и ядовитые нечистоты медленно просачивались под стены коттеджа. Питьевую воду приходилось носить с уличной колонки, стоявшей в четверти мили отсюда, поэтому мытье людей и стирка одежды являлись такой роскошью, которой редко пользовались жильцы.

Бакли, соскочив с лошади, держал Оберона за голову, чтобы он не дергался, пока Флер спешится. В последнем коттедже жила семья по фамилии Блэк. Она сочетала бедность с необычайной плодовитостью и чахоткой. Флер неоднократно их посещала, вызывая всегда неудовольствие Бакли, но так и не смогла добиться заметного улучшения условий их жизни.

— Из трубы не идет дым, — заметила она. — Значит они погасили огонь в печке.

— Вы правы, мисс, — ответил Бакли, приготавливаясь к последней атаке. — Лучше я пойду, мисс Флора. Вам не подобает…

— Ни в коем случае! — торопливо возразила Флер. — Мы уже сколько раз об этом говорили!

— Но, мисс Флора, там такая грязь. Болезни! Можете подхватить какую-нибудь заразу.

— Они страдают от чахотки, Бакли, потому что живут в таких ужасных условиях. Ее нельзя заработать за одно короткое посещение, — Флер начала расстегивать сумку, чувствуя, что он еще не преодолел своих самых мучительных страхов. Уголком глаза она видела, как побледнело его лицо.

— Послушайте, мисс, — выкрикнул Бакли, приходя в отчаяние, глухим голосом. — Ну а… мелкие пришельцы!

Флер повернулась к нему, стараясь улыбнуться, — она хорошо знала, как он боится паразитов.

— Обещаю тебе, что не вынесу оттуда того, у кого больше двух ножек. Ну, ты доволен? Привяжи лошадей, будь молодцом, а потом приходи, поможешь мне разжечь огонь.

Но не успели они дойти до двери, как она отворилась и на пороге появилась девочка лет восьми. Она робко улыбалась визитерам, стоя на одной ножке в грязном ботинке и почесывая рукой голую подошву другой.

— Привет, Бетти, — поздоровалась Флер. — Как ты себя сегодня чувствуешь? — Она с горечью отметила румянец на ее щечках и необычный блеск в черных глазках девочки. Флер изучила все разновидности чахотки, но эта была, по ее мнению, наихудшей. Страдалец обычно сгорал, как клочок бумаги.

— Хорошо, мисс. Ты приехала к маме?

Бакли бросил злобный взгляд на ребенка, молча укоряя за такую фамильярность, но Флер не обратила на это никакого внимания. Девочка попятилась спиной в дом, и Флер, сделав глубокий вдох, пошла за ней следом.

Двери были такими низкими, что Флер, хотя она и не была высокого роста, пришлось наклонить голову, чтобы не удариться о притолоку. Она немного постояла, пока глаза не привыкли к темноте, но резкий запах сразу ударил ей в ноздри — это была смесь застарелого пота и грязного, давно не мытого тела, расплодившихся вшей и нашатырного спирта, нечистот и болезни, приправленная гнилостными испарениями. Этот запах, казалось, насквозь пропитал воздух в доме, сделал его таким насыщенным, словно крепкий бульон, и он сразу подействовал на слизистую оболочку носа и рта. Флер хотелось выплюнуть скопившуюся у нее во рту слюну, она не могла заставить себя глотать ее.

Пол под ногами был скользким, и от него из-за сырости тянуло холодом. Ни в одной печке в комнатах на первом этаже не горел огонь, который был не только единственным источником тепла в доме, но еще использовался для приготовления пищи. Около стены на кровати сидели два малыша и играли со щенком и с крохотным котенком, носик и глазки которого были покрыты желтоватой пленкой. За ней в дом вошел Бакли с охапкой дров, набранных им в куче под свесом крыши. Он бросил сердитый взгляд на Бетти, лениво почесывающую себе голову. С недовольным видом он прошагал к печке.

Бетти, повернувшись к Флер, сообщила ей самую важную новость:

— Ма лежит в кровати, мисс. У нее болит вот тут.

Флер похолодела. Это могли быть спазмы в кишечнике, но у миссис Блэк последние роды прошли очень тяжело, и она предположила, что при этом часто возникала послеродовая инфекция.

— Хорошо, сейчас я ее осмотрю. Вот, моя дорогуша, я принесла для тебя микстуру. Выпей ложечку сейчас, а потом поставь бутылочку на каминную плиту, подальше от всех. Когда придет домой папа, скажи ему, что тебе с Джеки нужно принимать по чайной ложечке это лекарство дважды в день. Больше никому. Понимаешь?

— Да, мисс, — ответила Бетти. Флер оставалось только надеяться, что ее указания будут выполнены, хотя она все же опасалась, что микстуру могут дать и новорожденному младенцу или даже щенку.

Лестница в углу вела прямо в спальню наверху, в которой стояла только одна кровать. Здесь запах гнили ощущался сильнее. Флер заметила широкое зеленое пятно на потолке прямо над головой матери, лежавшей на кровати рядом с подушкой, на которой сучил ножками новорожденный. Простыни, наволочки и нижнее белье этой женщины были грязными и изношенными. Только подаренные ею накануне пеленки были новыми, да и они уже покрылись слоем грязи.

Несмотря на подтачивающую ее здоровье болезнь, миссис Блэк отличалась необычайной плодовитостью — она уже родила одиннадцать детей. А ведь она была всего на пять-шесть лет старше Флер, но если судить по ее впалым щекам, провалившимся глазам и беззубому рту, ей можно было дать все пятьдесят. Ее муж Блэк был никудышным кормильцем, и не потому, что был ленив или нечестен, просто он был глуп и инертен, и годился только на неквалифицированную работу. Он часто получал травмы, ранения, и поэтому, когда работы становилось мало, его прогоняли одним из первых. Ему удавалось хорошо только одно — производить на свет один за другим чахоточных детишек от своей нездоровой жены. Блэк уже похоронили четверых, а теперь у их старшего сына Джека появился характерный блеск в глазах и редкий, натужный кашель, что свидетельствовало о его обреченности.

Симптомы чахотки у матери обычно пропадали во время продолжительных периодов беременности, может быть, поэтому она и не старалась предотвратить очередное оплодотворение. Сегодня, однако, щеки у нее горели, и она чувствовала себя плохо. По ее глазам Флер поняла, что женщина страдает от сильной боли. Подойдя к кровати чуть-чуть поближе, Флер почувствовала сладковатый запах гноя, и сердце у нее упало. Послеродовая инфекция всегда заканчивается фатальным исходом.

Ей не хотелось проявлять здесь своих тяжелых предчувствий, с трудом выдавив из себя улыбку, она сказала:

— Здравствуйте, миссис Блэк. Как вы себя сегодня чувствуете?

На следующее утро ветер, резко изменив направление, задул на юг. Выдался мягкий, золотистый от яркого солнца денек, очень приятный для верховой прогулки. Ричарду не терпелось опробовать Жемчужину, рыжей масти кобылу, перед началом охоты на лис, но так как скакать в одиночестве было не в его натуре, он великодушно предложил сопровождать свою сестру во время продолжительной поездки.

Проехав мимо Тернхэм-грин, дальше мимо Бэккоммон, они пустили лошадей галопом по вспаханному полю в Старч-грин и без остановки, доскакали до Уормхолт-фарм, где и повернули назад. Эту дистанцию Ричард несколько возвышенно называл «трехмильное дерби». Большая скорость, необъятная ширь, внушающая чувство безграничной свободы, вызвали прилив крови к лицу. На щеках у него появился румянец, а глаза восторженно блестели. На юношу было приятно смотреть.

Флер не любила возвращаться домой той же дорогой, поэтому они решили поскакать через Чизвик, то есть пересечь территорию Чизвик-хауз, которая граничила с Гроув-парк. Герцог Девонширский, который был не только соседом, но и другом отца, всегда призывал брата и сестру Гамильтон рассматривать его земли как продолжение их собственных.

Когда они проезжали через деревню, гордости Ричарда был нанесен ощутимый удар. Жемчужине еще требовалась тренировка, она слегка захмелела от быстрой скачки, и на углу Черч-стрит ей вдруг приглянулась бричка приходского священника, выезжавшая из ворот его дома. Не слушаясь команд Ричарда, Жемчужина взбрыкнула и, устремившись навстречу лошади священника, ударила ее прямо в грудь, оставив небольшую царапину. Так как бричкой управлял сам священник, то Ричарду пришлось — выслушать целую лекцию о дурных манерах его лошади, а сам он не мог вымолвить ни слова в свою защиту, хотя у него было что возразить. Наконец Гамильтоны поскакали дальше, но Ричард с этого момента впал в уныние.

Когда они приближались к зеленой калитке в переулке и их прогулка подходила к концу, Флер, бросив на брата взгляд, сказала:

— Что ты дуешься? Сам виноват и ты это прекрасно знаешь. Нужно лучше управлять лошадью.

— Что я могу сделать, если она недостаточно опытная, — огрызнулся Ричард. — В любом случае лучше иметь своенравную лошадь, чем такого чертова тихохода, как у священника.

— Лошадь с норовом — совсем не плохо, если только ты можешь справиться с ней. Но ты взмылил Жемчужину и не сумел остановить ее. — Флер широко улыбнулась. — Ты бы посмотрел на свое лицо, когда он назвал тебя неуклюжим охотником, наезжающим на собак! Да, если бы можно было убить человека взглядом…

— Он не имеет права меня оскорблять! — возмутился Ричард. — И пусть помолчит о дурных манерах в Итоне. Клянусь, я с трудом сдержался, чтобы его не ударить. Если бы только он не был священником…

— Возможно, ты его и ударил бы, — успокаивала брата Флер, — но в глубине души ты понимаешь свою оплошность. Зачем было так тянуть за поводья? Неудивительно, что Жемчужина взбрыкнула.

Ричарду не нравилось виниться, и он подыскивал удобное оправдание.

— Мне кажется, кобыла слишком легкая для меня, она скорее годиться для женских прогулок верхом. Если бы папаша не был таким скупердяем, он мог бы мне купить лошадь по моему весу. Не могу представить себе, как отправлюсь на Жемчужине на охоту, если выпадет удачный сезон. Она долго не выдержит.

Сестра бросила на него пронзительный взгляд.

— Ты просто недоволен тем, что отец не купил тебе офицерское звание, о котором ты мечтал. Но дело тут не в скупердяйстве, просто он постоянно обо всем забывает.

— Забывает, — простонал в ответ Ричард.

— А для чего такая спешка? Мне казалось, ты должен немного побыть дома. Я мечтала, что ты будешь сопровождать меня на вечера и балы, намечаемые на эту зиму. А уж потом можешь покинуть меня, оставить в полном одиночестве.

— Подумаешь, одиночество, — резко возразил Ричард. — Если ты хочешь, чтобы я провел перед тобой парадом своих друзей, чтобы ты выбрала себе кого-нибудь из них, то ошибаешься. Сразу предупреждаю тебя, что я этого не сделаю. Я хорошо помню прошлогоднее Рождество, когда я пригласил к нам Уилкинса и Томми Гандера! Но ты начала над ними издеваться, у тебя слишком велик сатирический запал, я не желаю, что бы над моими друзьями потешались.

— Я над ними не потешалась.

— Может, тебе так показалось. Но они утверждают обратное, и это одно и то же. Кроме того, если ты хочешь выйти замуж, то выйдешь и без моей помощи, поэтому отстань от меня. Фло, дорогая моя, ну где можно сыскать такую красивую девушку, к тому же умеющую всего добиваться самой?

— Хорошо же ты меня изобразил! Если бы только это была правда! Ну вот мы и доехали до калитки, и если я такая распрекрасная, то не будешь ли ты столь любезен спешиться и открыть ее. Боже, какая жалость, что женщины не могут ездить верхом по-мужски!

— Очень даже хорошо, если ты хочешь знать мое мнение по этому поводу. Ты и без того доставляешь мне массу хлопот, — сказал Ричард, готовясь соскочить с лошади. — Смотри, как нам повезло. Вон какой-то городской белоручка, он сейчас откроет калитку для нас! А я в благодарность приподниму шляпу. Не нужно слезать с Жемчужины, когда она в таком дурном настроении.

— Помолчи! Никакой это не белоручка, — торопливо заговорила Флер, — это Тедди Скотт. А Теперь будь повежливее, Дик.

— Ни в коем случае! — возразил Ричард. — Можешь развлекать своих возлюбленных без меня, сама. Привет, Скотт! Извини, что не могу поговорить с тобой, моя кобыла волнуется, не стоит на одном месте. Вот сам погляди.

Молодой человек в простой деревенской одежде галантно отворил калитку перед двумя наездниками. Не успел он поднять руку в знак приветствия, как Жемчужина пронеслась мимо него, разбрасывая копытами грязь, и исчезла на дорожке, ведущей к конюшне. Флер, скорчив рассерженную гримасу, смотрела вслед умчавшемуся Дику. Она спокойно провела своего Оберона через калитку и остановила его. Скотт закрыл ее за ней.

— Спасибо тебе. Не обижайся на Ричарда, он вне себя от гнева. Его гордыне нанесен сокрушительный удар! Мистер Коптхолл назвал моего братца неуклюжим охотником, наезжающим на собак, когда он не удержал Жемчужину, и она врезалась в его бричку.

Подойдя к стремени, Скотт поднял на Флер глаза. В них она заметила давно знакомое обожание и еще новое чувство тоски по ней. Дом семьи Скоттов в Элтвуде стоял рядом с Гроув-парк, с другой стороны от Чизвик-хауз. Это был приятный на вид, старинный особняк, но, к сожалению, он находился далеко от реки. Все молодые члены семьи Скоттов часто посещали различные места для развлечений в Гроув-парк, где можно было искупаться и половить рыбу. Тедди с Флер были друзьями с раннего детства — считай, всю жизнь. Когда он вернулся из Оксфорда, то с удивлением обнаружил, что его подруга по детским играм превратилась в красивую молодую женщину, и с того момента все для него в жизни переменилось, став настоящей трагедией.

— Бедняга Дик! — посочувствовал он. — В его возрасте душа так ранима.

— В его возрасте? Мафусаиловом? — Флер рассмеялась. — Я и не знала, что ты вернулся.

— Я приехал вчера ночью. Было уже поздно, чтобы нанести тебе визит вежливости.

— Ну, а что ты скажешь о Лестершире? Странный ты человек, Тедди, приезжаешь сюда, когда все наоборот уезжают туда.

— Я ведь приехал не на охоту, — беззаботно возразил он. — Хорошо покаталась?

— Да. Куда ты шел?

— Домой. Но я не тороплюсь.

— Тогда проводи меня до конюшен, хорошо? — радушно пригласила его Флер. — Погоди, сейчас я спрыгну на землю.

— Позволь тебе помочь. Здесь грязно.

Флер позволила Тедди снять ее с лошади, даже не предполагая, что прикосновение к ней ему было очень приятно. Но ощущение его рук на своей талии совсем ее не возбуждало — с таким же успехом ее мог обнять и Бакли. Взяв Оберона под уздцы, он предложил Флер вторую руку. Они пошли рядом по дорожке.

— Я не видел тебя с того времени, когда ты вернулась из Лондона, — произнес Тедди. — Как продвигаются дела с проектом? Как там назвал его журнал «Панч»?

— Хрустальный дворец. Все в Лондоне сейчас сходят с ума по стеклу. Ты и представить себе не можешь, что они намереваются делать в ближайшем будущем из стекла! Дома, железнодорожные вокзалы, залы ожидания, все что угодно. Потом перейдут к строительству стеклянных храмов и фабрик.

— Я, конечно, могу оценить все преимущества этого материала, — сказал Скотт. — Он легкий, прочный, а стекло и сталь стоят недорого. Но в павильоне Всемирной выставки летом солнечный свет будет слепить глаза и нагревать здание до невыносимой температуры.

— Они намерены применить суровый набивной ситец, — торопливо объяснила Флер. — А на крыше и с южной стороны будут сделаны жалюзи. Мистер Пэкстон предусмотрел все на свете — точно тебе говорю! — дренаж, вентиляцию, даже запатентованный пол без пыли!

— Ты, я вижу, все знаешь, — улыбнулся Тедди.

— За последние месяцы все только об этом и говорят, все уши прожужжали, — ответила Флер. — Моя тетушка, правда, ненавидит всю эту затею, но мне нравится мистер Пэкстон, и мы, так сказать, проявляем семейный интерес ко всем его начинаниям.

— Значит, с противниками Всемирной выставки покончено?

— Видишь ли, они нашли способ удовлетворить полковника Сибхорпа в споре по поводу старых вязов. Их не будут рубить. В центре сооружения они поставят поперечный неф с изогнутой крышей, куда и поместят их. Деревья таким образом окажутся внутри, станут частью экспозиции.

— Ну и вид будет у них, когда с них упадет листва.

— Но они забыли об одном, — озорно заметила Флер. — Что будет с птицами, вьющими там свои гнезда? Мне кажется, что участникам вряд ли понравится, когда над их драгоценными экспонатами будут носиться тучи воробьев.

Тедди рассмеялся…

— Постыдитесь, мисс Гамильтон, у вас разнузданное воображение! Могу заверить вас, что мистер Пэкстон наверняка запатентует свое устройство для распугивания птиц…

— Его изготовят из стекла и стали, и оно будет приводится в движение с помощью пара. В этом не может быть никакого сомнения! Этот человек способен на все. А теперь, мистер Скотт, поговорим о серьезных вещах. Вчера я посетила некоторых квартиросъемщиков твоего отца.

— Ты имеешь в виду Блэков, на Саттон-роу? Не стоило утруждать себя. Завтра я собирался сам проведать их, — быстро сказал он.

— Откуда ты узнал?

— Племянница вашей экономки рассказала все нашей горничной.

— У них родился еще один ребенок, — вздохнула Флер. Я почти уверена, что у миссис Блэк послеродовая инфекция. Ты, вероятно, знаешь, чем это обычно заканчивается. Я попросила доктора Уолкера заглянуть к ним сегодня, но что мы можем сделать, как им помочь? Несчастная женщина пришла в ужас, когда узнала, что ее хотят отправить в больницу. Я едва убедила миссис Блэк позволить мне прислать доктора Уолкера, чтобы он осмотрел ее.

— Тебе ведь хорошо известно, отчего такая реакция. Если их привозят в больницу, то они никогда оттуда не возвращаются. Один шанс из тысячи. Люди ее круга ложатся в больницу, чтобы там умереть, и она, конечно, знает об этом.

— Все равно она умрет через несколько дней.

— Но в своей постели.

— Слабое утешение. Тедди, в их доме протекает крыша, прямо над ее головой. На полу спальни вырос мох! Твой отец поступает скверно. Сколько раз я обращалась к нему с просьбой что-нибудь предпринять.

— Вот, оказывается, в чем дело, черт подери! Теперь понятно, почему последние несколько дней он словно взбесился!

— Не до шуток, Тедди, вся семья страдает от чахотки, в коттедже ужасная сырость, пол прогнил. Их убивают отвратительные жилищные условия. Поговори с отцом, прошу тебя. Неужели он не может сделать там ремонт? На это уйдет немного времени.

— Послушай, Флер, ремонт будет стоить столько, что никакая квартплата не возместит затрат. Тем более, что Блэки заядлые неплательщики. Они должны быть благодарны отцу только за то, что он их не гонит оттуда в шею. Другой на его месте давно бы это сделал.

— Как ты смеешь так говорить? Ты хоть раз видел, что из себя представляет этот коттедж внутри?

— Конечно видел, но тебе там делать нечего. Судьба Блэков — не твое дело.

— Судьба бедняков — это дело всех нас!

— Ах, — махнул он рукой. Этот разговор явно выводил его из себя. — Но для чего тебе ходить туда самой, скажи на милость? Другие леди обычно посылают своих слуг с кастрюлей супа, почему бы тебе не поступать так же? Ты что, лучше их?

Флер вспылила.

— Потому что я не похожа на них. И я не поступлюсь тем, что считаю своим долгом, даже если мое поведение и шокирует тебя.

— Это меня не шокирует. Я просто беспокоюсь о тебе. Разве может посещать подобные места воспитанная леди, такая нежная и хрупкая? Зачем видеть всю эту грязь, болезни, и…

— Так ты поговоришь с отцом или нет?

— Я не вмешиваюсь в дела отца.

— Как ты можешь говорить так, если на карту поставлена жизнь этих несчастных. Неужели прибыль важнее людей?

— Сдача квартир внаем — это бизнес. И если он не приносит прибыли, то все мы будем голодать.

— Мне кажется, что я слушаю сейчас не тебя, а твоего отца! Ты на него не похож, Тедди!

Они остановились, чтобы было удобнее ссориться. Раздумывая, что ответить, он смотрел сверху вниз на ее красивое лицо, и ему показалась, что Флер гораздо привлекательнее сейчас, когда ее глаза и щеки горели от возбуждения. Если бы именно он был причиной такого волнения!

— Нет, — ответил Тедди чуть слышно, — я не похож на него. Но, Флер, поверь мне, прошу тебя. Я не имею никакого влияния на отца. Теперь еще меньше, чем прежде.

— Почему? Что произошло?

Он скривился.

— Я не рассказал тебе, что меня привело в Лестершир? Меня послали туда, чтобы я нашел себе богатую невесту. Но я вернулся ни с чем, и это вывело моих родителей из себя.

— Что ты имеешь в виду?

— Я не добился руки мисс Марлоу.

Флер рассмеялась.

— Выходит, богатая мисс Марлоу — подруга твоей кузины? Значит, она не захотела иметь с тобой дела?

— Еще хуже, — сказал Скотт, не спуская с нее глаз. — Я ей не сделал предложения.

— Ах, вон оно что, — Флер осеклась, почувствовав, как запылали у нее щеки. Скотт безрассудно схватил ее за руки, чтобы привлечь внимание.

— И тебе известно почему. Ах, Флер, неужели ты не выйдешь за меня замуж? Ты знаешь, какие чувства я к тебе питаю. Нам с тобой будет хорошо, и мама с папой будут довольны. Я больше никого не люблю и только постоянно выхожу из себя от злости.

Флер не смогла сдержаться.

— Тедди Скотт, ты и в самом деле дурачок! Неужели ты думаешь, что я стану твоей женой только для того, чтобы твои родители тебя больше не бранили?

Кровь бросилась ему в лицо.

— Нет, конечно нет. Возможно, я неловко выразился, но ты понимаешь, что я имею в виду.

— Да. Тебе кажется, что ты влюблен в меня, а твои родители хотят найти для тебя хорошую партию, чтобы не выделять тебе долю из наследства Гарри. Не нужно на меня так смотреть. Я знаю, ты не наемник. Но все эти твои признания в любви ко мне — полный вздор. Мы играли вместе с тобой детьми, и только. Больше между нами ничего не было.

Он выпустил ее руки.

— Ты бессердечная девчонка. Я признаюсь тебе в любви, а ты издеваешься над моими лучшими чувствами, даже можешь прямо здесь передо мной станцевать мазурку!

— Нет, Тед, ты не прав. Ты мне очень нравишься, только как брат, и я не смогу выйти за тебя замуж. И прошу тебя больше не настаивать, не то мы поссоримся. Кругом много красивых девушек.

— Меня другие не интересуют, — вздохнув, он уставился в землю. — Если ты отказываешься от моего предложения, то я могу оказаться в руках мисс Марлоу. Но у моего отца в запасе имеется план похуже. Он намеревается отправить меня в армию.

— Неужели? Но это совсем неплохо для тебя, что скажешь? Ричард больше всего на свете мечтает о военной службе — роскошная жизнь, делать нечего, лишь являться на парад раз в неделю.

Скотт помрачнел.

— Мой отец думает по-другому. Он хочет, чтобы я существовал на свое жалование.

— Но прежде нужно еще купить офицерское звание, а это связано с большими затратами. Речь может идти о тысячах фунтов. Наверное, твой отец об этом не подумал?

— Подумал. Я уезжаю в Вулвич, — горько признался он.

Флер, посмотрев на незадачливого поклонника несколько секунд, весело рассмеялась.

— Мне показалось, что ты говоришь об этом серьезно!

— Да, вполне. Надо мной постоянно висит угроза.

— Тедди, не смеши. Ты — и вдруг инженер? Да ведь ты настолько беспомощен, что провести прямую линию на земле не можешь! Вспомни, как ты пытался разбить клумбу, когда отец выделил для тебя участок в саду.

Оберону уже надоело спокойно стоять перед ними, и он, улучив момент, подул на волосы Тедди и легонько схватил его зубами за ухо. Тедди был настолько расстроен, что даже не заметил этого. На лице у него застыло серьезное выражение, и Флер показалось, что в эту минуту он даже был симпатичным.

— Не смейся надо мной, прошу тебя. Отец настаивает на своем. Он утверждает, что я белоручка и обожаю роскошь и что я должен отправиться в Вулвич сразу после Рождества. Теперь мне предстоит только и думать о своей карьере военного инженера. Превращусь в грязную мартышку. В зануду.

Флер бросила на него пристальный взгляд — она понимала, что его так волнует.

— Может, тебе понравится. Военный инженер все же джентльмен, и твои товарищи наверняка будут куда более интеллектуальными людьми, чем приятели Ричарда.

— Но какой из меня получится солдат! Мне тошно от одной только перспективы!

— Наша страна не воюет уже двадцать пять лет. В худшем случае тебя пошлют в Индию или Ирландию. Но что тут поделаешь? Даже лорду Веллингтону пришлось пройти через такие испытания.

— Флер! Прошу тебя! Ты знаешь, как мне все это ненавистно. Выходи за меня замуж, и мы будем с тобой счастливы.

— Нет, Тедди, ничего у нас не выйдет. Я не могу спасти тебя от военной службы.

— Да нет же, дело не в этом. Просто нам будет с тобой уютно.

— О каком уюте ты говоришь? Мне и сейчас хорошо. Мне потребуется очень многое, если я захочу покончить со своей прежней жизнью.

— Чего же тебе еще надо?

Флер печально посмотрела на него.

— Того, что ты не сумеешь мне дать.

— Это твое последнее слово? — Тедди резко повернулся, чтобы скрыть от нее выражение своего лица. — Очень хорошо, — глухо произнес он. — Гляди только, чтобы потом не пожалеть.

— Надеюсь, не пожалею. Ну, а теперь пошли, — Оберон застоялся, и ему, вероятно, холодно.

3

Обычно Кенгсингтон-роуд достаточно тихая улица. Движение по ней только изредка отличалось от обычного, когда проскакивал эскадрон кавалеристов или из кареты выглядывало усталое лицо герцога Веллингтона, направлявшегося к Эпсли-хауз.

Но в апреле 1851 года все изменилось. Со всей страны, со всего мира сюда доставляли экспонаты Всемирной выставки, промышленные изделия всех народов мира. Большие фургоны с ящиками медленно, как улитки, тащились по улице, влекомые усталыми лошадьми. Все они направлялись в Кенгсингтон. Все они громыхали по деревянным мостовым, словно гром небесный, прижимаясь к тротуарам, чтобы уступить дорогу другим экипажам — каретам, двуколкам, кабриолетам, телегам и омнибусам, пробиравшимся к центру.

День и ночь по тротуарам медленно текла плотная толпа прохожих и зевак. Шли остролицые визгливые лондонцы, которые продирались через толпу с уверенностью, свойственной местным жителям; сельские жители в грубых фланелевых рубашках и тяжелых сапогах, похожие на перепуганный домашний скот, беспомощно озирались вокруг, удивляясь такому скоплению народа. Семейства с индустриального севера, розовощекие женщины в простых шалях, сжимавшие ручки своих отпрысков, мужчины с впалой грудью, решительно настроенные на борьбу с эксплуатацией, готовые познакомиться с любым мошенником, который обратится к ним с добрым словом или дружеской улыбкой в этом чуждом им месте.

Здесь встречалось множество иностранцев, в странных нарядах, с бородами, в панталонах в обтяжку, в забавных шляпах, — они оживленно болтали на разнообразных языках, размахивая для убедительности руками, словно мельничными крыльями. Если вам приходила охота поверить тому, о чем пишут в газетах, то вы в них обязательно нашли бы сообщения о заговорах с целью смещения того или иного правительства, о навязывании свободолюбивым жителям коммунизма, социализма, чартизма, в общем, любого современного ужасного «изма», не говоря уже о папстве и анархии в придачу.

В этом необычном смешении мелькали мелкие торговцы сувенирами, золотыми и серебряными медалями, бумажными панорамами с изображением исторической достопримечательности, глянцевыми открытками; коробейники катили перед собой ручные тележки с корзинами мандаринов, кокосовых орехов, на которых горой возвышались высокие бутылки с имбирным пивом; жонглеры и уличные музыканты, шулера и кукольники;, мошенники разных сортов, предлагавшие фальшивые билеты на светские мероприятия, незаполненные путеводители по Всемирной выставке с несуществующими товарами; карманники, пьяницы, кулачные бойцы, уличные мальчишки и нищие. Вся улица походила на один большой бедлам — все кричали, свистели, визгливо мяукали, рассыпали направо и налево проклятия, лаяли собаки, щелкали кнуты, экипажи вздымали клубы пыли и грязи, повсюду валялся лошадиный и ослиный навоз, ореховая скорлупа, мандариновые корки, кости, а иногда ноги прохожих натыкались на потерянную кем-то перчатку или платок.

Внимание всех, безусловно, привлекал к себе парк, где красовался сам большой Хрустальный дворец. Господа Фокс и Гендерсон возвели его за небывало короткий срок. Величественная верхняя часть сияла на весеннем солнце, а за временной оградой выстроились экспонаты. Все тыкали пальцами в поперечный неф трансепта, пересказывая снова и снова чудесную историю о том, как строителям удалось сохранить нетронутыми старинные вязы, которые теперь зацветали, укрытые под надежной крышей.

С боков сооружения свисали лестницы, и по ним к стеклянной крыше поднимались крошечные фигурки, похожие на муравьев. Внутри более пятисот декораторов украшали стальные перекрытия, придавая им бледно-голубой, желтый или ярко-красный оттенок. Газета «Таймс» сурово раскритиковала эти цвета, назвав их вульгарными, но большая часть публики была убеждена в противоположном, все находили, что они приятны и радуют глаз. Когда на крыше установят флаги стран-участниц выставки, тогда дворец приобретет законченный вид.

С другой стороны здания, между ним и озером, находилась аллея для верховой езды, Роттен-роу, где представители высшего света красовались друг перед другом на своих прекрасных лошадях. Флер тоже любила покататься там на Обероне, ей нравилось прислушиваться к цоканью копыт лошадей и время от времени поглядывать на поразительное сооружение, которое всего несколько месяцев назад существовало лишь в воображении главного садовника герцога Девонширского.

Метод сооружения необыкновенного здания был настолько новым и вызывал такой огромный интерес, что с каждой неделей подавалось все большее число заявок на посещение этого чуда, и теперь у входа в парк процветала торговля фальшивыми пропусками. Подрядчики наконец смягчились и ежедневно пускали за ограду ограниченное число зрителей. За вход они брали пять шиллингов, и вся выручка поступала в кассу строителей, в фонд по технике безопасности. Сама королева уже посетила дворец восемь раз. Флер вспоминала, как мистер Фокс рассказывал дяде Фредерику о том, что при появлении Ее величества на рабочих от волнения словно находил столбняк и ему приходилось терять по двадцать фунтов за каждый такой визит.

За неделю до открытия павильона всеобщее возбуждение достигло наивысшей точки. Даже тетушка Венера была готова позабыть, что она с самого начала выступала против всей этой затеи. Флер намеревалась оставаться в Лондоне вместе с отцом столько, сколько ей захочется. Теперь она только улыбалась, вспоминая, как их туда пригласили. Тетушка Венера с дядей Фредериком приехали по обыкновению на Рождество, и за праздничным обедом беседа, как это часто бывало, снова коснулась Всемирной выставки.

На этот раз Венера не возражала. Со снисходительной улыбкой она заметила:

— Вам с Флер лучше приехать в Лондон на все лето. Стоит ли постоянно колесить туда и обратно? К тому же в Лондоне будет немало и других развлечений. Вы, конечно, остановитесь на Ганновер-сквер, а об остальном я сама позабочусь.

Но эффект от такого великодушия был сразу же испорчен Фредериком, который после третьего стакана кларета, подмигнув племяннице, сказал:

— Не нужно, дорогая, так ее за все благодарить. Она действует из своих личных, эгоистических интересов!

— Фредерик! — одернула его Венера.

— Ах, дядя, не думаю, что дело обстоит именно так!

— Готов поклясться! С того момента, когда стало известно об организации Всемирной выставки, родственники буквально забросали нас просьбами, прежде мы не знали даже об их существовании, а теперь стало ясно, что они не могут прожить без нас и дня. Летом в Лондоне вы не найдете ни одной лишней кровати, поэтому твоя тетушка намеревается оказать гостеприимство только тем людям, которые ей нравятся, и лишить своих забот тех, кого она недолюбливает.

По какой бы причине ее ни пригласили, Флер была этим весьма довольна. Рождество к тому же было отмечено еще и сообщением об успешном завершении переговоров по поводу офицерского звания Ричарда. Он отъезжал в полк в январе, и Флер теперь предстояло прожить еще год в полном одиночестве.

Подчиняясь неизбежности, сэр Ранульф оказался на высоте положения и купил Ричарду звание корнета не просто в модном, но в самом модном, одиннадцатом гусарском полку!

— «Сборщики вишен» самого принца Альберта! — объявил он, чуть не задыхаясь от восторга, после беседы с отцом накануне Рождества. Лицо у него раскраснелось, глаза блестели. «В таком состоянии Ричард похож на пятнадцатилетнего мальчишку», — подумала, глядя на брата, Флер.

— Предел мечтаний! — радовался он.

— Наверное, это стоило отцу немало денег?

— Скорее всего. Конечно, цена офицерского звания строго фиксирована, но ведь надо кое-кому сунуть в лапу.

— Очевидно, оно обошлось ему раза в два дороже, — предположила Флер, — но тебе не стоит повторять такое грубое выражение, мой милый. Они к этому спокойно относятся. Разве ты не знаешь?

— На самом деле? Корнет, который продавал звание, ожидал лейтенантского чина в семнадцатом полку улан, а это зависело от выхода в отставку капитана в восьмом. Он не хотел расставаться со своим званием, рассчитывая получить за это твердый доход. Поэтому по всей цепочке нужно было дать взятку. Отец не назвал мне общую сумму, но, скорее всего, ему пришлось заплатить несколько тысяч фунтов.

— Но будет ли такая сделка одобрена? — Я имею в виду, в одиннадцатом полку, самом модном, самом хорошем полку легкой кавалерии?

— Да уже все сделано. Папа попросил дядю Маркбая замолвить словечко перед королевой, а Ее величество поговорила с полковником одиннадцатого полка лордом Кардиганом, которого она очень любит, и все было легко улажено!

Позже, когда Флер обсуждала тему с дядей Фредериком, Ричард сообщил ей дополнительную информацию:

— Само собой, Кардиган в последнее время мало занимается полком, что, в общем, и к лучшему, потому что у него не все дома, ты же знаешь!

— Ах, перестань, — рассмеялась Флер.

— Правда. Если тебе обо всем рассказать, не поверишь!

— Я слышала, что он красивый любезный человек.

— Конечно, красивый. Великолепен, как индюк. В старые времена, когда Кардиган ехал в Таун, то высылал туда с дюжину своих офицеров, чтобы они выстраивались вдоль Сент-Джеймс-стрит и отдавали ему салют. За это полковник платил им по шиллингу.

— И такой человек командует нашей легкой кавалерией?

— Да, но Ричард все равно будет от него без ума. Братец уже чуть в обморок не падает при виде своей формы: у «Сборщиков вишен» — самые узкие панталоны, самый короткий мундир и самый невообразимый головной убор в мире! Он, разумеется, будет выглядеть бесподобно!

— Не сомневаюсь. Ричард отрастит себе усы и будет растягивать слова, ему придется преодолевать чудовищную скуку, и он станет мечтать о сражении, чтобы испытать себя.

— Не слишком ли жестокие слова вы произносите, дядюшка?

— В самом деле? Я просто хочу сказать, что из него выйдет лихой кавалерист, ну а ежели придется принять участие в войне, то он поскачет в атаку с ясной и холодной головой и, уж конечно, вида не подаст, что ему страшно.

— Ну вот теперь вы к нему подобрели. Но, если говорить честно, разве это и все, что ему потребуется в сражении?

— Дорогая моя Фло, обязанность офицера — заставить своих людей занять верное место в бою. Он должен их там удерживать, демонстрируя собственное безразличие к смерти. Нужно постараться, чтоб английский солдат лицом к лицу оказался со своим противником. Все остальное он сделает сам. Мне об этом рассказывал герцог.

— Герцог? — удивилась Флер. — А что он знает о войне?

— Не принижай его, Фло, тебе хорошо известно, что герцог в военном деле равен лорду Веллингтону, а в ботанике не уступит лорду Девонширскому.

— В любом случае, вряд ли скоро разразится война. Ричарда отправят либо в Индию, либо в Ирландию, будет там собирать мох.

— Только не Ричард. Если его полк направят за границу, то он сделает все, чтобы достойно вернуться на родину.

Ее воспоминания прервал знакомый голос.

— Привет, Флер. Это — я.

Натянув поводья, она остановила Оберона и оглянулась. Неподалеку под цветущим каштаном Флер увидела Ричарда со своим приятелем-кавалеристом. Одиннадцатый гусарский полк ни с кем не спутаешь! Плотно облегающие малинового цвета панталоны с двойным золотым кантом, отороченный мехом гусарский ментик с золотыми застежками, наброшенный на одно плечо, широкий красно-золотой пояс с кобурой, меховая шапка с бело-красным оперением…

Гусары всегда выглядели великолепно, но никто не мог сравниться со «Сборщиками вишен»! Они были просто поразительны!

— Привет, Ричард! Я только что подумала о тебе.

— Какое совпадение, — отозвался он, — а я говорил о тебе. — Ричард по-гусарски растягивал слова, демонстрируя свой новый акцент и свои совсем новые кавалерийские усики. Пока еще они никого не сразили, но его адъютант-солдат по ночам смазывал их каким-то зельем, от которого они должны были приобрести более лихой вид.

— Я думала, ты в Хаунслоу. Что ты здесь делаешь? — поинтересовалась Флер.

— Ничего особенного. Мой лучший друг, мистер Брук.

— Спасибо, хорошо, — пробормотал Брук с модным томлением, поднимая кончики пальцев к шапке. Он, конечно, был завидным красавчиком. Усы у него были куда длиннее и больше лоснились, а его корсет на осиной талии был самым тугим во всем полку.

— Вы приехали полюбоваться Хрустальным дворцом? — спросила Флер.

— Боже, что вы, мадемуазель. Мы находимся на службе. Везем важное сообщение в конную гвардию, — ответил Брук, поднимая недоуменно на нее брови: разве может их заинтересовать какая-то историческая достопримечательность? — Я просто размышлял над тем, что, слава Богу, все кончилось. Публика просто с ума посходила, слишком много здесь собралось бездельников, белоручек и слишком много шума, мисс Гамильтон, если вы хотите знать мое мнение.

— Совершенно справедливо, — отозвался Ричард. — Нельзя ездить одной, Флер. Не понимаю, почему тетушка тебе это позволяет, сейчас такие прогулки небезопасны.

Флер прекрасно понимала, что брата на самом деле беспокоит ее безразличие к новому приятелю. Новый корнет в полку требовал к своей особе повышенного внимания, а неподобающее поведение иного из родственников умаляло его достоинство.

— Какая ерунда! — небрежно бросила Флер. — Я езжу одна вот уже шесть лет, и ты это прекрасно знаешь.

— Дома — другое дело. Но в данный момент ты находишься в общественном месте. Могла бы взять с собой Бакли.

— У него и без меня полно хлопот. Кроме того, что же может со мной произойти в общественном месте, а?

Ричард стоял на своем.

— Просто тебе так не подобает себя вести. Повсюду полно мошенников. В парке кого только не встретишь… Сама знаешь…

— То же происходит и в клубах, — согласился с ним Брук. — Полно сельских жителей, которых я прежде там не видел, могу поклясться! — Он чуть расширил глаза. — А на днях наш привратник Джонсон был вынужден прогнать взашей какого-то субъекта с парадного крыльца. Он уплетал бутерброд с говядиной, густо намазанный с одной стороны горчицей! Брук содрогнулся от омерзения.

— Какой ужас! — сказала Флер, разделяя его чувства.

В разговор торопливо вмешался Ричард.

— Как тебе показалась Жемчужина? Что скажешь?

— Великолепна. Напрасно ты волновался по поводу ярко-красного чепрака. Он ей очень идет!

Ричард, конечно, ожидал от нее комплимента и был страшно доволен.

— На прошлой неделе майор Фостер сказал, что хочет купить ее у меня. Она такая аккуратная и легка на ногу.

— Теперь она не кажется слишком легковатой для тебя? Если начнется сражение и дела обернутся худо, — торжественным тоном начала было Флер.

Ричард густо покраснел и скорчил гримасу.

— Жемчужина вполне подходит одиннадцатому гусарскому полку, а он-то самый лучший полк в кавалерии. Когда же доведется вступить в бой, то могу заверить тебя, что мы устремимся прямо на неприятеля и не будем ловить ворон!

Флер, дерзко улыбнувшись, указала кнутом на Хрустальный дворец.

— Вот, поглядите на величайший памятник всеобщему миру. Такого еще никогда не было! Больше не будет никаких сражений. Нам не нужна война. Все, даже мелкие разногласия нужно разрешать спокойно, путем переговоров. С помощью дипломатии.

— Какой вздор ты несешь! — горячо возразил Ричард. — Ты посмотри, повсюду назревают новые конфликты. Австрия разделалась с Венгрией, поляки в ссылке, Наполеон III во Франции обуреваем невероятным тщеславием, русские намерены захватить Турцию! Когда всех нас призовут, чтобы навести порядок, — это только вопрос времени.

— Такая перспектива вряд ли кому понравится. Но мне кажется, что вами движут ваши амбиции.

— Все это факт, мадам, — вежливо ответил Брук, всячески подчеркивая ее неосведомленность, — народ не может долго прозябать в состоянии мира. Война… война за доброе дело… вот что нам необходимо. Что-то вроде…

— Катарсиса? — Перебила его Флер.

— Да, очищения. Что-то вроде крестовых походов. Нужно почувствовать, как живет весь мир.

— Благодарю вас, мистер Брук, за объяснение. Я понятия не имела, что война хороша для поддержания здоровья.

Молодому человеку явно было не по себе, — он никак не мог понять, смеется ли она над ним или говорит серьезно. Ричард знал, что сестра слегка над ним подтрунивает, и поэтому решил снова вмешаться.

— Не обращай внимания, Фло. Ну, какие новости дома? Как отец?

— Папа развлекается. Он просто очарован Всемирной выставкой. Дядя Фредерик уже ее посетил трижды. Мне кажется, что больше всего ему нравится канализация. Все эти трубы, трубопроводы, фонтаны, пожарные краны. Он даже протер себе штаны, когда ползал на коленях, изучая систему канализации и водоснабжения!

— Какой стыд! — экспансивно воскликнул Брук. Но тут же покраснел, понимая, что сморозил глупость.

Но Флер только улыбалась.

— Вполне понятно! Как же это огорчает тетушку Венеру! Она запретила за столом поднимать тему Всемирной выставки, но разговор постоянно крутится вокруг нее, несмотря на все благие пожелания. Все это так волнует, не правда ли?

Брук, вежливо кашлянув, спросил: — Мисс Гамильтон, вы намерены посетить бал у герцогини Олдерни на следующей неделе?

— Непременно, мистер Брук. Вначале мы будем на обеде у герцога, поэтому на бал приедем позже. Вы же знаете, каков он.

Такое небрежное упоминание имени главнокомандующего слегка покоробило младшего по званию, но он, собрав все свое мужество и решимость, свойственную гусару, спросил без особых церемоний:

— Могу ли я удостоиться чести и рассчитывать на танец, с вами, мадемуазель?

— Буду чрезвычайно польщена, мистер Брук. Но прошу вас повторить вашу просьбу на балу. Я никогда не раздариваю свои танцы заблаговременно. Если знаешь все наперед, то становится несколько скучновато, не так ли?

Чувствуя, что его сестра становится неуправляемой, Ричард намекнул, что им пора ехать. Они попрощались, скорее всего к взаимному удовольствию.

Жемчужина, однако, с негодованием отнеслась к тому, что ее оттеснили от старинного приятеля по конюшне, с которым она была не прочь возобновить прежнюю дружбу. Она оказывала сопротивление, печально ржала, когда наконец Флер, скрывая от брата улыбку, отъехала от него.

Этот маневр ей удался. Оберон с готовностью подчинился ее воле, и, жалея чувства расстроенной Жемчужины, она направила свою лошадь через заросли деревьев, чтобы поскорее скрыться из вида. Флер хотела было вернуться, но ей вдруг так понравилось здесь, вдалеке от главной аллеи, в прохладной чаще, что она ехала все дальше и дальше, позволяя Оберону самому выбирать путь и размышляя о предстоящем бале у герцогини. Она, конечно, была своевольной независимой девушкой, но ей все равно нравилось носить красивые платья и флиртовать с приятными молодыми людьми.

Флер сразу и не заметила трех мужчин, отдыхавших впереди нее под деревом с традиционными короткими трубками в зубах, которые обычно курят землекопы, те, кто строили в Англии каналы и железные дороги. Оберон заметил их первым, навострил уши и слегка заржал, увидев трех терьеров. Задумчивое настроение Флер вдруг пропало, когда один из незнакомцев спустил собак с цепи и они, угрожающе рыча, ринулись ей навстречу.

Оберон не очень нервничал. Но какой лошади понравится, когда на нее лают три пса, стремясь при этом ухватить за ноги.

У Флер поведение мужчин вызывало не столько тревогу, сколько раздражение. Она закричала им:

— Уберите собак! Они пугают мою лошадь!

Но троица только рассмеялась в ответ: им явно нравилось, в какую передрягу попала юная леди. Оберон вертелся волчком, пытаясь встретить собак во всеоружии, лицом к лицу, а они все больше входили в раж. Она хотела поскорее увести лошадь подальше, но собаки не пускали — они все время носились вокруг, не давая возможности скрыться. Флер боялась, как бы Оберон не понес, так как здесь, в густом лесу, это могло быть опасно. Она снова окликнула мужчин и старалась оставаться внешне спокойной, хотя это ей удавалось с трудом.

— Послушайте, вы достаточно порезвились, а теперь позовите собак, не то произойдет несчастный случай.

Но в ответ снова раздалось веселое гоготание. Один из незнакомцев продолжал науськивать собак, и их лай опять достиг наивысшей точки. Они заливались, словно безумные. Присмотревшись к животным, Флер оторопела. Скорее всего, это были собаки, натасканные на медведей или даже на быков. Она знала, что некоторые англичане все еще увлекались таким варварским видом спорта. Теперь злобные твари нападали на Оберона всерьез, а одна из них, высоко подскочив, вцепилась ему зубами в подколенное сухожилие. Мерин кинулся вперед, потом встал на дыбы. От такой неожиданности Флер выпустила из рук поводья и с отчаянным криком упала со всего маху на землю, Оберон поскакал прочь. Увильнув по пути от землекопов, он исчез в лесной чаще. Собаки бросились за ним вдогонку.

Флер с трудом села на земле, потрясенная случившимся. От падения она не могла еще прийти в себя. Шляпка ее упала, волосы растрепались. Зубы не попадали один на другой. Она неистово боролась с навернувшимися слезами, но ничего не могла поделать с бессильной яростью. Было ясно, что эти люди нарочно натравили на нее собак, но пока она не ощущала большой опасности.

Флер пыталась нащупать в траве шляпку и хлыст, когда вдруг увидела, как от своих приятелей под деревом отделился один из мужчин и направился прямо к ней. Он то и дело озирался, поглядывая на приятелей. Флер показалось, что она упала в холодную реку. Слезы у нее мгновенно просохли, и она вдруг осознала, какая ей грозит беда. Она намеренно уклонилась от большака в эту чащу и теперь оказалась здесь одна — слабая женщина в окружении трех здоровяков-работяг.

Первое, что пришло ей в голову, была мысль о грабеже. Отбирать у нее практически нечего, при ней не было кошелька, а из драгоценных украшений — только золотая булавка и часы. Но вот платье ее — из хорошей материи — могло стоить несколько фунтов на барахолке. Кроме того, отличные ботинки и кнут. Ее кнут! Она незаметно посильнее сжала черенок. Да, ей предстояло одной оказать сопротивление трем мужчинам, но все равно она сумеет за себя постоять, будьте уверены. Нет, она не позволит себя безнаказанно грабить.

Такие мысли не выходили у нее из головы, когда Флер пыталась выпростать ноги из складок юбки и подняться с земли. Теперь она видела, что и те двое тоже встали и пошли к ней. Но Флер не спускала взора с того, который приближался первым.

Это был невысокого роста, крепко сбитый мужчина, как и все землекопы. У него были широкие мускулистые плечи и сильно измятое, задубевшее от непогоды красноватое лицо. Кто-то когда-то его, по-видимому, сильно ударил, так как нос и часть скулы были сломаны, а лицо обезображено еще двумя шрамами, пролегшими на лбу и пересекшими бровь, на которой волоски торчали в трех направлениях.

Губы у него раскрылись, и она увидела только с одной стороны, слева, торчащие редкие зубы. Он посасывал обнаженными деснами трубку.

Теперь Флер к своему ужасу поняла, что задумал он отнюдь не ограбление. Человек не спускал с нее глаз. Вынув трубку изо рта, он спрятал ее в кармане. Когда же незнакомец начал расстегивать брюки, Флер охватил ужас. У нее задрожали ноги, но мозг продолжал лихорадочно работать. Да, он собирался ее изнасиловать, в этом не было сомнения. Вот эти покрытые шрамами, почерневшие руки сейчас ее схватят. Его отвратительная плоть проникнет в нее.

Потом он наверняка прикончит ее, хотя смерть уже не страшила Флер. В это мгновение она до конца поняла значение распространенного выражения — «судьба хуже смерти». Несмотря на частое общение с люмпенами, Флер понятия не имела о том, что такое изнасилование. Она знала, что проститутки занимаются физической любовью за деньги, что они часто беременеют и заражаются ужасными болезнями. Но у нее было весьма отвлеченное представление о половом акте. Не имея возможности умозрительно представить себе грозящую ей опасность, Флер не сомневалась, что попала в чрезвычайно серьезную ситуацию.

Слезы у нее давно высохли, и эта сухость отчаянно жгла глаза. Во рту тоже пересохло, и язык прилип к небу, она не могла даже закричать. Однако Флер еще пыталась встать на ноги и глядела не отрываясь прямо ему в глаза, и это было хуже всего. Ибо в них сквозила уверенность в том, что она знала о его намерениях. То, что Флер это знала, заставляло ее чувствовать себя его соучастницей. Эта мысль подчеркивала их общую вину.

Прошло всего несколько секунд. Она все еще пыталась выпростать онемевшие пальцы из-под складок платья для верховой езды. Вдруг Флер почувствовала, что теперь сидит на ногах. Она старалась приподняться, не думая уже о сопротивлении, а сосредотачиваясь лишь на одном: бежать как можно скорее, бежать прочь, куда глаза глядят. Флер сделала неуверенный шаг. Колени у нее дрожали, она постоянно спотыкалась, предпринимая попытку к бегству. Одежда висела на ней мертвым грузом, мешала движению, подошвы налились свинцом. Он нагонял ее. Она не могла бежать, она не могла дышать, жесткий воротник мешал воздуху проникнуть в легкие. Она задыхалась.

Еще шаг, и он наконец схватил свою жертву. Вцепившись в предплечье, которое словно попало в тиски, незнакомец резко повернул Флер к себе. Его отвратительное, изуродованное лицо находилось всего в нескольких дюймах от ее лица, теплое гнилостное дыхание ударило ей в нос. Только один отчаянный крик вырвался у нее из груди, когда человек, словно кожаной перчаткой, зажал рукой ее рот и прижал к своему мускулистому, будто железному телу. Флер дико сопротивлялась, пытаясь схватить воздух через его железные пальцы, но перед глазами у нее уже поплыли черные круги, она чувствовала, как силы покидают ее. Нет никакого спасения, выхода. Она знала, что вот-вот умрет.

Но вдруг так же неожиданно, как начался этот кошмар, все закончилось. За спиной насильника Флер разобрала неясное движение. Кто-то, вывернув ей руку, быстро ее освободил, и она упала на землю. Какой-то высокий человек, по виду джентльмен, схватив землекопа за плечо, оттащил его от Флер. Тот бросился на ее спасителя, но незнакомец, взмахнув изо всех сил кнутом, обрушил черенок на голову злоумышленника.

Кто-то еще появился за их спинами — его товарищи бросились с дикими криками наутек. Выбросив руку вперед, чтобы закрыть лицо от незнакомца, землекоп пытался схватить его за горло. Они, стоя друг против друга, раскачивались из стороны в сторону. Но крик второго человека, спешащего на помощь, привлек всеобщее внимание. Среди деревьев к ним бежали несколько человек. Все они громко кричали. Землекоп, почувствовав, что ему несдобровать, вырвался из объятий незнакомца и кинулся прочь.

Флер вся дрожала от страха. Рыдания вырывались у нее из груди, хоть она и старалась взять себя в руки. Ее спаситель наклонился над ней. Сквозь туман, застлавший глаза, Флер разглядела смуглое красивое лицо.

— Как вы себя чувствуете?.. Не больно? — спросил он ее. Руки незнакомца спокойно держали Флер за плечи, она чувствовала на своем лице его легкое, приятное дыхание. Он говорил с ней по-французски, и она машинально отвечала ему на том же языке, так до конца и не осознавая этого.

— Нет, ничего. Только испугалась.

Дымка перед глазами начала понемногу рассеиваться. Флер пристально вглядывалась в карие глаза удивительно красивого человека. Их радужную оболочку золотисто-зеленого цвета оттеняли две темные, дымчатые полосы, из-за которых глаза у него приобретали необычный вид и становились похожи на глаза горной дикой кошки. Как же она смогла заметить такую незначительную деталь, когда все ее тело ныло от боли, а сама она была в шоке?

— Можете подняться на ноги? — спросил он.

— Думаю, смогу.

— Давайте попытаемся! — Взяв Флер за руку, мужчина, подхватив ее под локоть другой рукой, Мягко поставил на ноги. Она закачалась, ухватившись за него, чтобы не потерять равновесие. Он обнял ее за талию и дал опереться на его твердую руку. Нервное напряжение немного ослабло, и Флер чувствовала себя в его объятиях так спокойно и легко. Она ощущала тонкую шерстяную ткань рукава его сюртука, вдыхала приятный аромат. Но чего? Розы? Или клевера? Нет, это были цветки клевера, воткнутые в лацкан.

За его спиной она увидела грума, державшего двух лошадей. Она тут же вспомнила об Обероне.

— А моя лошадь? Где она?

— С ней все в порядке. Мой слуга поищет ее. Она не могла убежать далеко, — успокаивал ее по-французски незнакомец. Но по его акценту Флер теперь догадалась, что он не француз. В его облике было что-то экзотическое, да и произношение какое-то раскатистое. — Как это произошло? Этот негодяй стащил вас с седла?

— Нет, меня сбросила лошадь. Они натравили на меня собак, и лошадь понесла.

Вокруг них уже собралось много народу. Одни из первых свидетелей побежали следом за тремя землекопами, но так и не догнали злодеев. Немедленно завязалась дискуссия по поводу того, следует ли продолжать поиски, хотя было ясно, что теперь бандитов не задержать. Они исчезли.

Флер было ужасно неловко, все на нее бесцеремонно глазели. По-прежнему цепляясь за его руку, она с беспокойством сжимала ее. Она умоляюще смотрела не своего спасителя — ей так хотелось поскорее покинуть это ужасное место.

— Думаю, мадемуазель, нам нужно… — начал было он. Но в эту секунду его прервал чей-то крик. Кто-то бежал среди деревьев, ведя за собой Оберона.

— Где она? Ей не причинили вреда? Боже, что случилось?

В ответ послышались несколько голосов.

— Девушка здесь…

— Она упала с лошади, несчастная!

— Нет, на нее напала шайка воров!

— Нет, не воров, а анархистов…

— Ее приняли за мертвую. Вот тот джентльмен…

— Ничего подобного. Просто это настоящие хулиганы…

— Хотели ее избить…

Бросив кому-то поводья Оберона, человек попытался вырвать Флер из объятий спасителя своими сильными руками, снова ее напугав. Но лицо его ей было знакомо, голос она тоже узнала, только на нем была незнакомая форма голубого цвета Королевского корпуса военных инженеров.

— Тедди! Это ты?

— Флер! Все в порядке? Я увидел твоего Оберона одного, без тебя, что произошло?

— Вы знаете эту леди? — спросил незнакомец по-английски.

— Я знал ее всю свою жизнь, — резко ответил Скотт. — Что здесь произошло?

Незнакомец, не отвечая на поставленный вопрос, только поклонился.

— В таком случае, мадемуазель, я могу вас покинуть, оставляя заботам этого джентльмена, — сказал он Флер снова по-французски, правда, с вопросительной интонацией.

Флер чувствовала, как она смущена, как она выбилась из сил.

— Да, конечно, — неуверенно ответила она. — Мистер Скотт позаботится обо мне. Ах, сэр, не знаю, как вас за все благодарить…

Но он уже повернул и пошел прочь. Скотт настойчиво требовал от Флер объяснений, ему не терпелось лично убедиться, что с ней ничего страшного не произошло. Когда она ему в нескольких словах описала случившееся, незнакомец уже сел на лошадь и исчез вместе со своим слугой. Это было последней каплей. Флер залилась слезами, не понимая их причины.

— Боже мой! — воскликнул с тревогой в голосе Тедди. Он прижимал ее к плечу, медленно поглаживая по руке.

— Она в шоке, — пояснила стоявшая рядом сердобольная женщина. — На вашем месте, сэр, я бы доставила бедняжку поскорее домой.

— Да, конечно, вы правы, — согласился он, с сомнением глядя на Оберона. — Для этого нужно, насколько я полагаю, раздобыть двуколку.

— Совершенно верно, сэр, — заметил человек, державший Оберона. — Если вы проводите молодую леди до ворот, то я сбегаю за экипажем.

— В любом случае нужно сообщить полицейским об убийцах, — с облегчением произнес сморщенный беззубый старичок. — Нельзя быть в полной безопасности даже в своей кровати дома — с этой выставкой, всеми этими иностранцами и хулиганами. Один сброд. Такого нельзя допускать.

— О чем вы толкуете! Их уже и след давно простыл! — возразил кто-то. — Они бежали, как зайцы.

— Лучше отвезите молодую леди поскорее домой, — продолжала здраво мыслящая женщина. — Она дрожит как осиновый лист. Чему же здесь удивляться, несчастная девушка!

— Все в порядке, — всхлипывала Флер. — Просто я не могу никак сдержать рыдания.

Флер проснулась от обычного гула голосов на рассвете и после секундного оцепенения восстановила всю картину вчерашних событий. Ее уложили в кровать очень рано. Она проспала весь вечер, всю ночь и наконец проснулась задолго до своего обычного времени.

Флер легла на спину и стала разглядывать балдахин над кроватью, анализируя свое внутреннее состояние. Она чувствовала, как у нее затвердело от синяка левое предплечье, там, где ее грубо схватил землекоп, ощупывала кровоподтеки на бедре и плече, на тех местах, которыми она ударилась при падении с лошади. Кроме этого, никаких других повреждений не наблюдалось. Но напряжение прошлого дня вызывало у нее странное летаргическое ощущение. Нельзя сказать, чтобы оно было ей неприятно, — по всему телу разливалось тепло, словно она приняла горячую ванну после продолжительной охоты.

Пережитое ею потрясение, конечно, притупило ее воспоминания о том, как она подверглась разбойному нападению. Из них всех самыми неприятными были возвращение домой в двуколке, когда ее немилосердно подбрасывало на булыжной мостовой, не поддающиеся контролю горькие рыдания и ужасная тошнота. Несчастный Тедди, ему тоже прилично досталось, когда он сопровождал ее на Обероне, сидя в неудобном женском седле, однако новоиспеченный военный инженер не жаловался и был чрезвычайно внимателен к ней, когда они приехали на Ганновер-сквер. К счастью, дома никого не оказалось, и в результате ей не пришлось выслушивать слезные упреки и горькие причитания. Тедди позаботился обо всем — он заплатил за экипаж, дал указания слугам, перенес Флер в ее комнату наверх, послал горничную, чтобы та раздела хозяйку, умыла и натерла кровоподтеки и синяки арникой и гамамелисом.

Он подождал прихода ее тетушки и дяди, чтобы сообщить им о случившемся. Флер была очень довольна, что ей удалось избежать надоедливых расспросов и медицинского освидетельствования. Она, конечно, понимала, как глупо поступила, отъехав далеко в сторону от главной аллеи, и ей не хотелось все время выслушивать одни и те же упреки. Тедди, вероятно, во всех подробностях расписал ее приключение, так как, когда позже к ней в комнату поднялась тетушка Венера, она ее больше ни о чем не расспрашивала. Она ласково осведомилась у Флер о ее самочувствии и сообщила ей, что дядя Фредерик с Тедди отправились к судье, чтобы составить полный протокол об этом происшествии.

— Не думаю, что можно поймать злоумышленников, — заявила Венера, — но все равно следует что-то предпринять. А теперь скажи мне, Флер, что тебе нужно?

— Ничего, благодарю вас, — сонным голосом пробормотала она.

— Тебе необходимо как следует отдохнуть. Мистер Скотт шлет свой привет. Он зайдет к тебе завтра, чтобы справиться о твоем здоровье.

И наконец Флер вспомнила о самом главном. Теперь, лежа на мягких подушках в томной позе, она думала о том человеке, который спас ей жизнь. Кто же он такой? Несомненно, джентльмен, это сразу видно по его одежде, голосу, поведению. Он, конечно, иностранец, ведь он обратился к ней на французском, однако с заметным акцентом. Скорее всего он приехал для участия во Всемирной выставке. Судя по его внешности, это был человек не простой, с положением. Может быть, он посланник одного из иностранных правительств.

Но что можно сказать о нем как о мужчине? По виду ему лет двадцать пять — тридцать. Очень красив, смугл и несколько замкнут. На добром лице затаилась печаль. Вероятно, в жизни ему пришлось пережить какое-то горе. Он, несомненно, был человеком утонченным: его сюртук сшит из очень тонкой дорогой материи, сам он весь чрезвычайно опрятен, а руки у него — она отлично помнила — были холеные. А цветки в лацкане? В них явно проявлялась его индивидуальность. Она до сих пор помнила нежный запах клевера и, кроме того, чистый, приятный запах его тела, его кожи — теперь она все ясно вспомнила.

Флер была так близко от него! Она прикасалась к нему, чувствовала себя спокойно под его надежной защитой! Ее удивляло, что в момент опасности, вся охваченная страхом, она испытывала к нему особые, интимные чувства, словно была с ним знакома целую вечность. Его рука, поддерживавшая ее за талию, казалась не рукой чужого — нет, это было прикосновение человека, которого она знала давно, и оно было таким приятным, таким желанным.

Флер чувствовала, как все ее тело дрожит от возбуждения и ощущения счастья, она переживала подобные ощущения еще ребенком, когда, просыпаясь утром на Рождество, готовилась к какому-то пока еще неизвестному удовольствию. Вчера ей грозила смертельная опасность, но вместе с ней она словно родилась заново. Как ей хотелось узнать, кто он такой! Как это было похоже на него, — размышляла Флер, — не дожидаясь от нее благодарности, сразу же скромно удалиться, как только на месте происшествия появился Тедди. Как ей хотелось узнать его имя, чтобы теперь думать о нем, называя по имени. Кто он? Но какое это имело значение, если он находится сейчас в Лондоне по случаю Всемирной выставки? Она обязательно его увидит. Он настоящий джентльмен, скорее всего важный иностранный представитель, а светское общество в столице не так уж велико. Рано или поздно они непременно встретятся.

Флер сладко потянулась и снова зарылась в подушки. Птицы за окном пели исступленно, и через штору она видела, как загорается солнечный день. Как же хорошо жить на белом свете! Где-то там, за окном, находился ее высокий иностранец, возможно, в эту минуту он тоже проснулся и вспомнил о ней. Ведь теперь они были связаны невидимыми нитями, благодаря сложившимся обстоятельствам. Они с ним пережили несколько восхитительных мгновений, которые изменили все, навсегда. Они уже перестали быть чужими.

И они обязательно встретятся, Флер в этом не сомневалась. Это была ее судьба.

4

— Как ты себя сегодня чувствуешь, Флер? Должен признаться, это приключение особенно на тебе не сказалось. — К ней пришел Тедди Скотт.

— У меня небольшая усталость, пара синяков, но в остальном все в порядке, благодарю тебя.

— Синяки от падения с лошади?

— Да, их, правда, не видно, но сегодня не поеду верхом.

— Надеюсь, ты перестанешь ездить одна, после того что случилось. Ты всегда должна…

— Благодарю вас, мистер Скотт! Я уже пережила одну бурю, устроенную мне тетушкой Венерой. С меня довольно!

— Что ты, я не хотел тебя обидеть. Прошу меня извинить. — Вежливо кашлянув, он продолжал теребить в руках перчатки. — Это платье тебе очень идет. Как называется этот цвет?

— Я обычно не придумываю названий, но вообще-то он называется лилово-розовый. — Флер улыбнулась. — Неужели ты приехал сюда только ради того, чтобы обсудить мой туалет?

— Надеюсь, ты не станешь читать мне по этому поводу лекций…

— Конечно нет. На вас очаровательная форма, мистер Скотт. Очень скромная, простого покроя. В ней нет аляповатости, свойственной гусарской форме, которую напялил на себя Ричард.

— В задачу военных инженеров не входит напугать неприятеля своим великолепием. Давно ты видела Ричарда?

— Вчера, в парке — он предостерегал меня, чтобы я не ездила одна. Так что меня уже поругали, смею тебя заверить.

— Чем он занимался в парке? Он доволен своим положением в полку?

— Дальше некуда. Он приехал полюбоваться Хрустальным дворцом, хотя ужасно рисовался, притворяясь, Что его все это абсолютно не интересует. Ну а ты? Чем ты занимаешься в Лондоне второй день подряд? Мне казалось, что ты приписан к Вулвичу?

— Вообще-то, я приехал, чтобы тоже посмотреть на Хрустальный дворец, хотя не по собственной воле. Меня направили сюда, чтобы изучить строительную технику, выяснить, что нам может из нее пригодиться.

— Вам?

— Да, например техника возведения мостов и все такое прочее, — довольно туманно объяснил Тедди.

— Судя по твоим словам, ты уже привыкаешь к новой жизни. Нравится она тебе?

— Да, довольно интересно, — признался он. — Отец обязательно удивится, он всегда считал меня недалеким — я был таким неловким в обществе. Люди большей частью непредсказуемы, иное дело — машины. Ты всегда знаешь, как они работают, ну а если произошел сбой, то причина тебе известна. Можно их снова починить, отремонтировать. Это умиротворяет.

— Умиротворяет! — повторила за ним Флер, удивившись такому заковыристому слову. — Да, я с тобой согласна: люди на самом деле неуправляемы и доставляют массу беспокойств. Ну, вроде тех непоседливых Блэков например. Ты не знаешь о них ничего нового?

— Нет, с самой Пасхи, когда я приезжал домой в отпуск. Однажды я зашел к ним, чтобы посмотреть, как они управляются без матери. Старшая девочка бросила работу и вернулась домой, чтобы помочь младшим. Разумеется, теперь у них будет еще меньше денег. Сам хозяин тогда слег с порезом на руке, поскольку началось заражение.

— Очень похоже на него! Он, конечно, не обратил на рану внимания. Ну, а что с Джеки? — осторожно поинтересовалась Флер.

— Боюсь, что он все быстрее идет на дно. Думаю, все скоро кончится.

— Ах! — воскликнула Флер, закусив губу.

Скотту хотелось ее утешить, но ничего не приходило ему в голову, кроме одной фразы:

— Лучше Джеки сразу от всего избавиться. Как только представишь себе, какую жизнь он ведет…

— Да, — отозвалась Флер, перебивая его. В голове у нее пронеслось старинное выражение — «милосердное избавление». Так обычно говорят люди. Да, теперь она знала, что ожидает Джека в будущем. Она вспомнила маленькую Бетти и Марию — они стояли у нее перед глазами — и всех остальных, которых она видела на протяжении долгих лет, — целая вереница гробов, которые вызывали лишь жалость из-за своих малых размеров и своей дешевизны.

Флер приободрилась ради Тедди.

— Я очень рада, что ты навестил их. Наверное, ты их чем-нибудь порадовал. Тебе, вероятно, пришлось расстаться с парой-другой гиней?

— Что еще я мог им предложить? Я попросил доктора Уолкера посмотреть руку Блэка-старшего. Он заверил меня, что ее можно спасти.

— Ты хороший человек, Тедди, — произнесла Флер. — Но почему ты мне не написал? Пасха давно прошла.

Он улыбнулся.

— Я надеялся, что мне представится возможность рассказать тебе обо всем с глазу на глаз. Закончив все дела в Хрустальном дворце, я решил заглянуть на Ганновер-сквер, чтобы повидать тебя. Можешь представить себе мое состояние, когда я увидел твоего Оберона без тебя. Я испугался до смерти.

— Как я рада, что ты там оказался. Хотя тот незнакомец был так ко мне добр. Мне очень хотелось бы поблагодарить его за все.

— Такому джентльмену, как он, не требуется никакой благодарности, — ответил Тедди. — Судя по внешнему виду, он человек с достатком. В его булавке сверкал бриллиант такого размера, которого мне прежде не доводилось видеть.

— А я и не заметила. У меня не было для этого времени… Интересно, увижу ли я его когда-нибудь?

— Непременно увидишь, рано или поздно, на выставке. А ты сможешь присутствовать на церемонии открытия? У тебя хватит сил выдержать такое мероприятие? Говорят, это будет нечто грандиозное.

— Тедди, я вполне здорова и, разумеется, приеду в Хрустальный дворец.

— Отлично. Знаешь, там будет представлен и наш полк. Правда, я еще до конца все не выяснил. Один из офицеров поднимет королевский штандарт, когда приедет королева, но ведь это может сделать любой на его месте. Но я не жалуюсь. Наши офицеры тянули жребий за привилегию посетить выставку в этот день, и, к счастью, выпал билетик с моим именем. Поэтому я буду на торжественной церемонии.

— Вы, военные инженеры, просто пропитаны демократическим духом! В любом другом полку такой привилегии автоматически удостоился бы племянник полковника.

Он расплылся в широкой улыбке.

— Существуют определенные преимущества в том, чтобы не следовать моде. Говоря о моде, я хочу тебе напомнить, чтобы ты больше не ездила верхом одна по таким местам, где полно негодяев. Нечего смотреть на меня, как упрямая ослица! Ты знаешь, что я прав. Твой отец вряд ли будет снисходителен к подобным прогулкам.

— Папа никогда обо мне не волнуется. И со мной ничего бы не стряслось, если бы я смогла удержаться на лошади. В будущем я не упаду с Оберона, это точно. Я терпеть не могу, когда за тобой по пятам следуют слуги — но стоит их хватиться при необходимости, то их нигде не сыщешь!

— В таком случае не позволишь ли ты мне сопровождать тебя на прогулке, когда я буду в Лондоне? Довольно часто у меня появляются несколько свободных часов либо утром, либо вечером, и, как ты понимаешь, я о другом и мечтать не могу.

— Мне всегда нравилось твое общество, — сказала она с легким сомнением, чувствуя, как Тедди проявляет нетерпение. — Однако, надеюсь, ты понимаешь, что я не намерена менять своего решения?

— Я не такой фат, — с достоинством произнес Скотт, — и не стану досаждать тебе своим вниманием, если тебе это не нравится. Я готов сопровождать тебя на правах друга.

— В таком случае, на правах друга я принимаю твое предложение.

Войдя утром в комнату дочери, сэр Ранульф рассеянно поздоровался с ней, словно только что вспомнил, кто она такая.

— Ах, это ты, Флер.

Она оторвала взгляд от письма, которое писала. Отец все стоял у двери, вероятно, смущенный неожиданной встречей.

— Слушаю тебя, папа! — подсказала она ему. — Где ты был, где развлекался?

— Только в клубе. — Он вдруг хмыкнул. Пододвинув стул к ее письменному столу, сэр Ранульф сел напротив. Да, мне нужно тебе кое-что сказать. Ну и кашу заварил принц, ничего не скажешь!

Она выжидательно отложила в сторону перо.

— Я только что обо всем узнал от Сиднея Герберта, — продолжал отец. — У него обостренное чувство юмора, но он всегда, на мой вкус, немного перебарщивает. А его жена… — Тут он, поняв, что отклонился от темы, спохватился. — Мне кажется, у принца появилась идея обратиться с просьбой к бельгийскому послу как дуайену дипломатического корпуса зачитать адрес от имени всех послов на торжественной церемонии открытия Всемирной выставки.

— Вполне разумная идея. И как ее восприняли?

— Поначалу хорошо, все были довольны. Но потом на письменный стол Пальмерстона легло гневное послание от русского посла Бруннова, который в нем заявил, что сама идея не выдерживает никакой критики. Ни один дипломат, по его убеждению, не имеет права говорить от имени другой страны, кроме своей собственной, и такое предложение должно прежде пройти через дипломатические каналы министерства иностранных дел. Пальмерстон составил ледяное по тону письмо Расселу, потребовав от него объяснения. А Рассел осыпал упреками принца. Все дипломаты приняли решение в этом не участвовать, и со всех сторон посыпались взаимные обвинения. Ну, как тебе нравится такая милая шутка?

— Но какова реакция самого принца?

— Он продолжает настаивать на своем. Так как половина экспонатов прибыла из других стран, то, по его мнению, просто необходимо какое-то участие дипломатического корпуса. Но это еще не все! Погоди! Тем временем бельгийский посол отправился в Виндзорский дворец, чтобы поговорить обо всем с королевой, и привез от нее послание для своих коллег. Королева заявила, что она рассматривает такое предложение как особый комплимент, высказанный в адрес дипломатического корпуса, но вовсе не намеревается принуждать их принять подобные знаки внимания, которые нельзя воспринимать иначе, как высокую честь.

— Боже мой! Вероятно, все были весьма смущены ответом Ее величества!

— Все, за исключением Бруннова, который, вероятно, опасался за свою жизнь, если кто-то осмелится выступить от имени России! Теперь дипломаты, кажется, были готовы согласиться с идеей адреса. Но, судя по всему, Пальмерстону надоела эта возня, и своим указом он постановил, что все они могут принять участие в официальном открытии Всемирной выставки только как обычные посетители, без дипломатического статуса. Ну, как? Забавно, ты не находишь?

— Несчастный принц! Он на самом деле хотел сделать как лучше.

— Прошу тебя, только не говори ничего подобного тетке Эрси. Принц, конечно, человек хороший, но нельзя творить произвол и демонстрировать свое высокомерие. Нужно было все организовать через дипломатические каналы. Ему не стоило скрывать свою идею от Бруннова. Русские вообще относились с сильным подозрением к выставке с самого начала.

— Но ведь они в ней принимают участие, разве не так?

— Они прислали ящики с товарами, но их правительство отказалось выдать заграничные паспорта русским гражданам, желающим посетить в этой связи Англию. Они считают, что в нашей стране полным-полно заговорщиков и убийц, которые спят и видят, как бы разделаться с их царем и свергнуть монархию.

В этот момент отворилась дверь, и сэр Фредерик просунул голову. Он явно кого-то искал.

— Ах, вот вы где. Отлично. Мне нужно поговорить с вами.

— Здравствуй, Фредерик, я только что рассказывал Флер об адресе дипломатов. Надеюсь, ты слышал об этой истории?

— Да, мне сообщил о ней несчастный Бруннов сегодня в полдень в Сент-Джеймсе. Он намерен положить этому конец. Бруннов оказался в ужасном положении! С одной стороны, он не мог оставить этот инцидент без своего участия, поскольку в таком случае было бы нанесено оскорбление царю, считающему себя дуайеном всех монархов. С другой — он не мог никому другому позволить выступить от имени России, пусть даже завуалированно, так как в будущем, несомненно, лишился бы доверия царя.

— Вы говорите так, словно близко к сердцу принимаете его переживания, — заметила Флер.

— Бруннов мне и в самом деле симпатичен. Он прекрасный человек, — первоклассный дипломат, многое почерпнул у Нессельроде, своего старого учителя. А Николай, скорее всего, — чудовище, с которым очень трудно работать.

— Думаю, он непредсказуем, — заметил сэр Ранульф. — Он может очаровать кого угодно в первую минуту, а потом с легким сердцем отправить его в Сибирь! Вы, кажется, встречались с ним, когда он приезжал в Лондон в 1844 году?

— Было дело. Странный человек, хотя любой аристократ ведет себя так, что в конце концов от него можно сойти с ума. Однако королева и принц с ним отлично поладили. Он им понравился.

— Каков он из себя, дядя? — поинтересовалась Флер.

— Очень высокого роста, очень красивый. С ним приятно поговорить, он очень добр к детям. Но в нем есть что-то пугающее…

— Палмерстон его просто не выносит. Он утверждает, что, шарм его — это всего лишь маска, а под ней скрывается жестокий человек, безжалостный негодяй, отвратительный субъект.

— Думаю, вы ошибаетесь, — медленно произнес Фредерик, нахмурившись. — Мне кажется, королева дала ему точную характеристику, когда заметила, что он «не очень умен». Ну, добавьте к ней его неограниченную личную власть, его вполне оправданный страх перед возможным покушением, и вот вам причина его таинственной непредсказуемости.

— Я здесь рассказывал Флер, что русское правительство отказалось выдать заграничные паспорта всем желающим посетить Всемирную выставку, это так? — спросил Ранульф.

Его слова сильно смутили сэра Фредерика.

— Да, это так, хотя к нам приехала группа официальных наблюдателей и, само собой, участники, доставившие свои экспонаты. Между прочим эта тема затрагивает наши домашние интересы. Мне хотелось бы кое в чем вам признаться и попросить вас оказать мне поддержку, когда об этом узнает Венера.

— Весьма любопытно. Что же вы натворили? — спросила Флер. В глазах у нее вспыхнули искорки, — если это вызовет раздражение у тетушки Венеры, то, судя по всему, обещает нам немалое развлечение.

— Да, конечно, вам нравится, когда меня жарят на сковородке, ведь так? Но ты-то, Ральф, меня не оставишь? Любой человек имеет право пригласить в свой дом кого пожелает. Разве я не прав?

Сэр Ранульф кивнул.

— Ах, я догадался. Тебя, вероятно, какой-то родственник из села уговорил дать его семейству приют во время пребывания в Лондоне для осмотра выставки.

— Тетушка Венера ужасно рассердится. Ведь только ради этого она пригласила к себе меня с папой. Вы же знаете, как она не любит сельских жителей.

— Ну, если быть точным, то он мало похож на мужлана, хотя со странностями, — пояснил Фредерик, напуская на себя беззаботный вид. — Я уверен, что оба вы найдете его забавным. Не знаю, будет ли он отвечать выработанной Ви системе предрассудков. Трудно заранее предсказать, что вызовет у нее подозрения.

— Дело принимает более загадочный оборот! Ну, кто же это, дядюшка? Какого же нечестивца вы пригласили?

— Он — не нечестивец, он — русский, — ответил Фредерик, стараясь выказать свое полное безразличие. — Один из участников выставки. Бруннов попросил меня пригласить его, и я не мог ему отказать. Разве можно? Его фамилия — Полоцкий, он купец, пользующийся большим уважением.

Сэр Ранульф громко рассмеялся.

— Боже, Фред, ну и влип же ты! Для чего ты это сделал? Черт тебя дернул!

Сэра Фредерика немного обидели такие слова.

— Но вы же прекрасно знаете, как трудно в Лондоне снять номер в отеле, тем более на открытие выставки! Комнаты в посольствах уже забронированы, гостиницы забиты, и у частных владельцев дома уже давно сданы на все лето! Только у Ви остались свободные комнаты, но в этом ее собственная вина.

— Не думаю, что она признает за собой такую вину. В любом случае, эту проблему предстояло решать Бруннову, а не тебе.

— Вот что я вам скажу, — Фредерика все больше раздражала позиция Ранульфа. — Дело в том, что у нас с Полоцким общие интересы. Он хочет изучить на выставке новые системы ватерклозетов.

Такое признание настроило аудиторию на веселый лад, и дискуссия прекратилась.

Когда самые большие страхи тетушки Венеры не оправдались и навязанный ей квартирант оказался безбородым, она тут же была готова простить мужу все остальные его глупости.

— Я ни за что бы не села за один стол с бородатым мужчиной. Мне бы кусок в горло не полез, — убеждала она всех.

— Но, Ви, как же я мог привести в дом бородача, скажи на милость! — возражал Фредерик, хотя такая мысль посетила его только накануне. — К тому же он неплохо говорит по-французски, и ты его поймешь без особого труда. Да и он тебя.

Жена бросила на него убийственный взгляд.

— Меня всегда все понимали. Ну, а что он ест? Какую религию исповедует? Будет ли он настаивать на том, чтобы его устроили на ночь на полу или же в кровати, только головой на восток? А вдруг он всю ночь будет оглашать дом песнопениями и жечь ладан?

— Боже милостивый! О чем ты говоришь! Они там тоже христиане и весьма похожи на нас. Что же касается еды, то чтобы ты ни приготовила, любовь моя, все твои блюда понравятся любому, откуда бы он ни приехал.

— Мне безразлично, понравится ли ему моя еда, мне интересно узнать, насколько он странный, — огрызнулась Венера.

Мистер Полоцкий на самом деле оказался немного странным, но это касалось больше его внешнего вида, чем национальной принадлежности. Это был человек невысокого роста, довольно упитанный, что в сочетании с мускулистым телосложением и почти полным отсутствием шеи создавало впечатление округлости фигуры. Но Полоцкий отличался удивительной подвижностью, передвигался быстро и легко на подушечках пальцев ног, как это делают моряки, а так как он носил сапоги из мягкой кожи, то его шагов никто не слышал, как у кота.

К удивлению Венеры, их гость оказался светлым. Она всегда считала русских, если ей приходила охота вообразить их себе, темноволосыми и смуглыми людьми, — а у Полоцкого была белая кожа, голубые глаза, светло-шатеновые волосы с легким медным отливом. Вероятно, он был очень красив в молодости и сохранил до сих пор мальчишескую улыбку. Он оказался совсем не таким, каким она себе его представляла — страшным и наводящим ужас на людей.

У него, конечно, были свои странности — он очень много ел и дома любил ходить в шубе. Холодными вечерами, когда Венера отходила от пылающего камина, она с удовольствием закутывалась в теплую шаль, но носить шубу — это, по ее мнению, было уж слишком. Русский умел очаровательно улыбаться, неплохо изъяснялся на французском, и к тому же его беспокоили не столько холод, сколько пронизывающие насквозь сквозняки.

— Видите ли, — объяснял он, — мы в России зимой обычно вставляем в окна вторые рамы. В каждой комнате у нас стоит голландская печь, комнаты расположены анфиладой без ваших английских коридоров. Поэтому повсюду в доме температура остается одной и той же, и у нас нет ни малейшего сквознячка. Дорогая мадам, известно ли вам, что наши женщины носят летние платья круглый год?

— Очень странно, — резко прокомментировала она, не желая, чтобы Флер поддалась его неотразимому шарму. Полоцкий сразу признался, что она очень похожа на его дорогую жену, и стоило ей правильно перевести этот величайший комплимент, как они тут же подружились.

Коме жены, он испытывал великую страсть к кулинарии и драгоценностям.

— Кухня — это искусство, — заявил он Флер во время их первой продолжительной беседы. — Оно эстетично до крайности. Все остальные виды искусства заражены материализмом. Но в кулинарии окончательный продукт носит уникальный, весьма эфемерный характер. Это искусство, существующее ради самого искусства.

— У меня об этом было иное представление, — возразила Флер.

— Конечно другое! Какое имеет отношение такая молодая леди, как вы, к кулинарии? Это последняя страсть, снедающая мужчину средних лет, когда все остальные уже остыли. Вы, такая нежная, такая стройная и красивая, можете лишь с грехом пополам это осознать. Что вы знаете о поэзии специй, сметане или трюфелях? Разве способны вы оценить торжество мужчины над силами природы, которого он достигает с помощью изысканного суфле?

Флер, отказавшись от борьбы, рассмеялась.

— Да вы меня просто поджариваете!

— Разумеется, — признался Полоцкий, не скрывая яркого блеска в глазах. — Только чуть-чуть! В вашей стране, мадемуазель, еда может стать страстью только через много лет. Мою вторую страсть вы можете оценить по достоинству. Я — ювелир по профессии, хотя свое состояние нажил торговлей. Но я имею отношение к изумруду Полоцкого. Вот почему я официально нахожусь здесь.

— Конечно, конечно! Как глупо с моей стороны, что я до сих пор не догадалась. Я с нетерпением ожидаю того момента, когда смогу его увидеть? Он на самом деле прекрасен?

— Это воплощение красоты. Но существует красота разных типов. Ваша, например, мадемуазель, — это совершенно другое. Мне хотелось бы заручиться привилегией создать драгоценный камень специально для вас — что-то из ряда вон выходящее, изысканное. Думаю, что подойдет сапфир. Никто, кроме русских, не понимает красоты сапфиров. Если вам понадобится парюра из сапфиров, то окажите любезность, обратитесь ко мне!

— Обещаю вам с превеликой радостью, — рассмеялась Флер.

— Вы, конечно, можете сколько угодно подшучивать надо мной. Но в один прекрасный день вы выйдете замуж, и вашему супругу, состоятельному человеку, захочется подарить вам такие драгоценные камни, которые не уступят вашей красоте. Боюсь, как и большинство молодых людей — а вы наверняка заключите брак с молодым, — он захочет осыпать вас бриллиантами и золотом. — Вздохнув, Полоцкий покачал головой. — Это все равно что залить тягучим соусом нежнейшее филе палтуса! Но вы не позволяйте ему этого сделать. Непременно вспомните разговор с папашей Полоцким и скажите ему: «Нет, нет, мне нужны только сапфиры, ничего кроме сапфиров!»

— В таком случае он должен быть по крайней мере лордом!

— Лордом и великой личностью. Или тем и другим. Вам нельзя выходить за заурядного человека.

— Я никогда не выйду замуж, — покачав головой, ответила Флер.

Полоцкий только улыбнулся на это.

— Нет, вы обязательно выйдете замуж, — доверительно заметил он, — поскольку такая красота, как у вас, требует почитания. У вас должен появиться возлюбленный, а так как вы, с одной стороны, девушка романтическая, и практически мыслящая, с другой, — это редкое, абсолютно очаровательное сочетание, — то вы непременно выйдете за него.

— Если вы имеете в виду великого человека, то приятнее стать его любовницей, это куда больше волнует. Разве мужчинам не веселее с любовницами?

— Абсолютно нет, — возразил не моргнув Полоцкий. — Нет большего счастья, мадемуазель, когда вы вступаете в брак со своим любовником. Помяните мое слово.

В честь открытия Всемирной выставки день первого мая был объявлен общенациональным праздником. С рассветом на небе не было ни облачка, однако легкий морозец пощипывал щеки. Повисшие над парками и общественными садами полоски утреннего тумана вскоре растаяли под лучами восходящего солнца. Все предвещало чудесный день.

Полоцкий поднялся очень рано и в начале седьмого поехал в Хрустальный дворец. Там ему вместе с другими участниками предстояло пройти через последний лихорадочный период перестановки экспонатов и удаления с них слоя пыли. Многие экспонаты из России еще не были выставлены для обозрения публики; только недавно доставили сюда сто тридцать ящиков с товарами, которые задержались в скованном льдами Балтийском море. Распаковано было совсем немного. Фредерик отправился вместе с ним, пообещав вернуться к завтраку.

Завтрак назначили на восемь утра, и сэр Фредерик решил пораньше выйти из дома, чтобы захватить лучшие места. Продажа билетов — по три гинеи для джентльменов и по две для леди — шла наперебой, и цены на них подскочили до двадцати тысяч, когда было объявлено, что их владельцы смогут присутствовать на торжественной церемонии открытия. Венера ворчала по поводу того, что правительство держит в напряженном ожидании всю страну ради открытия какой-то выставки, но она сама быстро собралась, разоделась, не упуская ни малейшей детали в своем туалете. Когда в восемь утра Флер вошла в столовую, тетушка уже восседала там за столом.

— Где ты запропастилась, дитя мое? — встретила она племянницу, вероятно до крайности довольная сама собой. — Ну, что ты сегодня надела? Да, вполне приличное платье. Нужно признаться, у тебя отменный вкус.

Флер остановила свой выбор на платье цвета весенней зелени с рукавами «три четверти» и юбкой с тремя оборками, отделанными зеленой тесьмой, более темного оттенка. Под ним она надела вышитую батистовую блузку с высоким воротником, рукава которой с двойными манжетами доставали ей до запястий. Она, оглядев себя еще раз, с удивлением повернулась к Венере.

— Мне, конечно, следовало бы поблагодарить вас, тетушка, за комплимент, но так как вы сами сформировали мой вкус, ваша похвала обращена самой себе.

— Прекрасный выпад! — пробормотал сэр Ранульф.

— Чепуха! Может, я и старалась воспитать у нее хороший вкус, когда Флер была ребенком, но за последние десять лет она с успехом сама во всем разбиралась. Ты, конечно, наденешь шляпку цвета морской волны? — спросила она. — С розовой атласной подкладкой?

— Да, тетушка, — покорно ответила Флер, садясь на свое место и с благодарностью поглядывая на Диккенса, подошедшего, чтобы налить ей кофе. — Нет, я ничего не буду есть, спасибо. Только один тост.

— Утонченный вздор! Боюсь, как бы ты позже не упала в обморок от истощения, — предостерегла ее Венера, приступая к ветчине, почкам и яйцам, намазанным маслом. Она всегда возражала против моды, согласно которой леди должны есть столько же, сколько птички.

— На таких грандиозных мероприятиях никто не знает, когда удастся что-нибудь перекусить.

— Но ведь на выставке продают закуски и прохладительные напитки, разве не так?

— Фи! Пирожные с сельтерской водой, — отмахнулась Венера. — Как говорит герцог, нужно прежде испробовать почву, а потом делать первый шаг.

Без четверти девять в столовую вошел сэр Фредерик.

— Все в порядке, спешить не надо. Мне удалось заказать места. Очень кстати, в противном случае, не знаю, как бы нам удалось туда попасть. Когда я уходил оттуда у трех главных входов уже скопились толпы людей. Но один из билетеров когда-то служил швейцаром в палате общин, и он не забыл, сколько раз я вкладывал ему в ладонь по полкроны. Он оставит нам четыре места, и натянет перед нами веревочку.

— А разве такое разрешается, дядя?

— Не всегда, — просто ответил он, — но какой смысл числиться выдающейся личностью, если время от времени не пользоваться некоторыми привилегиями? Однако нам нужно собираться. Кто знает, как долго мой личный Цербер сумеет удерживать разъяренные толпы посетителей.

Королева должна была приехать ровно в полдень, но к десяти утра все места уже были заняты, и вокруг трансепта, нефов и на галереях повсюду виднелись ровные ряды розоватых лиц под цилиндрами и шелковыми шляпками. Посетители беседовали друг с другом, а их разговоры были похожи на жужжание летних пчел. Они возбужденно оглядывались по сторонам — многие из них здесь были впервые, — восхищаясь волшебной картиной, которой еще не видел мир.

Хотя Флер неоднократно рисовала в своем воображении это событие и выслушала множество рассказов, голова у нее все равно шла кругом. Под «ребрами» прозрачной крыши, вознесшейся высоко в небо, казалось, царило вечное лето. Мягкий солнечный свет, проникавший через стеклянную крышу и стены, подернутое еле заметной дымкой внутреннее пространство дворца, радужные краски, играющие в воздухе, — все это создавало впечатление масштабности чудо-сооружения и подавляло присутствующих.

Публика была поражена его необычайной освещенностью, достигнутой сочетанием света, воздуха и пространства, хотя и ограниченного стеклом, но все равно казавшегося бесконечным. В центре трансепта стоял вырезанный из чистого хрусталя большой фонтан, который выбрасывал ослепительные струи воды на высоту пятидесяти футов, с которой они падали, рассыпаясь на мелкие брызги. С северной стороны трансепта, прямо перед фонтаном был возведен королевский помост с золотистым балдахином, украшенным плюмажем из белых перьев. Повсюду стояли статуи, которые казались бледными, как привидения, на фоне драпировок из ярко-красной турецкой парчи. Листья на высоких пальмах дрожали в пронзенном радугой воздухе, куски дерна, цветы и прочая зелень украшали каждый угол здания. А над ними возвышались высокие старинные вязы во всей свой красе и обилии летней зелени. Их верхушки скрывались где-то под стеклянной крышей, поддерживаемой трансептом, словно таинственные, молчаливые пленники, явившиеся из другого, неведомого мира.

На какое-то время у всех посетителей от восторга перехватило дыхание. Флер молча смотрела, смотрела по сторонам, вспоминая друга Ричарда, мистера Брука, который, притворяясь, что скучает, или же просто в издевку, клялся что никакой силой его сюда не затащить. Наблюдая за пляской водяных брызг фонтана, любуясь переливающимся всеми цветами радуги этим мелким дождем, она радовалась, что очутилась здесь, что ей оказали такую высокую честь.

Несколько минут спустя сэр Ранульф, который незаметно отлучился, чтобы поболтать со своими друзьями, вернулся на место.

— Пэкстон утверждает, что, по словам Мейна, за стеклянными стенами собралось полмиллиона человек. Можешь себе такое представить? Но они ведут себя вполне прилично. А вот и наша знать. Теперь у нас есть на кого посмотреть.

Постепенно места на официальной трибуне заполнялись. Флер не спускала глаз с герцога Веллингтона, слегка сгорбленного от возраста человека с серебристой шевелюрой. При виде его, зрители разразились аплодисментами, но старик ограничился лишь тем, что в знак приветствия лениво поднял руку. Она узнала сурового лорда Энглси и добряка лорда Реглана, еще пару ветеранов сражения при Ватерлоо — один из них без руки, второй без ноги. Сэр Фредерик, подтолкнув Флер под локоть, указал ей на лорда Кардигана, командира полка Ричарда, — высокого, все еще красивого мужчину, блиставшего своей великолепной парадной формой. Флер, однако, больше интересовало подразделение королевских инженеров. Она заметила Тедди Скотта. Он стоял по стойке «вольно» и о чем-то перешептывался с соседом.

Потом в зале появились политики, их там было очень много, среди них Флер узнала лорда Джона Рассела и лорда Палмерстона. За ними вошли дипломаты, которые хотя и не имели официальных мест во время торжественной церемонии, но затмевали всех роскошью своих туалетов. На одних были придворные наряды темно-коричневого, почти шоколадного цвета, белые шелковые жилеты с блестящими филигранными пуговицами, другие гордо вышагивали в мундирах всевозможных цветов — голубых, серебристых, зеленых, золотистых, небесной голубизны, пунцовых, украшенных золотыми кружевами, с наградами, в лентах и звездах, в шляпах с густыми перьями. Среди них выделялись военные в старых императорских мундирах белого цвета.

После дипломатов прошествовали официальные лица английского королевского двора в разнообразном великолепии униформ — от лейб-гвардейцев в красных накидках и герольдов в своих костюмах до рыцарей в блестящих бронзовых шлемах с развевающимися белыми перьями.

— Вот твой дядя Маркбай, — вдруг обратил внимание племянницы Фредерик, — разговаривает с рыцарем Гартером. Ты только посмотри на его лицо! Для него это громадная честь, прямо бальзам на душу! — Он фыркнул. — Ну, твоя тетушка Эрси появится, конечно, позже, вместе с королевской процессией. Интересно, что если…

— Ах, посмотрите! — неожиданно воскликнула Флер, схватив дядюшку за руку. — Вон человек, который спас меня в парке!

— Неужели? Где?

— У фонтана, слева от статуи с мечом. Несомненно, это он — высокий мужчина в зеленом мундире.

— Где? Я не вижу? Не тот ли малый с белокурыми усами?

— Да нет же, не он! Слева, позади… вот он переместился, и его не видно! Боже, как не везет. Но я уверена, это был он.

— Скорее всего он служит в одном из посольств, — предположил Фредерик, проявляя к незнакомцу интерес. — В том углу стоят только дипломаты.

Флер напряженно вглядывалась в толпу, но ее спаситель, вероятно, вообще ушел, так как, когда стоявшие там расступились, его за их спинами не оказалось.

— Как жаль, что вы не разглядели его, — расстроившись, сказала Флер, — вы могли бы мне помочь узнать, кто он такой.

— Ты несомненно его снова увидишь, не отчаивайся, — успокоил ее Фредерик. Глядя на разочарованное, опечаленное лицо племянницы, он добавил: — Каждый день надевай на выставку эту шляпку. Рано или поздно он тебя в ней узнает.

Лицо Флер просветлело.

— Вы так думаете, дядюшка?

В это мгновение публика зашевелилась, повернув головы в направлении северного входа, через который должны были войти члены королевской семьи в сопровождении эскорта лейб-гвардейцев в красной форме с белым султаном. Разговоры оборвались, слышался лишь благоговейный шепот. Вдруг после короткого замешательства громко заиграли трубы, наполняя звуками дворец. Вперед вышел выбранный для этой миссии офицер и, церемонно натягивая шнур, поднял на шесте королевский штандарт. Лейб-гвардейцы распахнули высокие, чугунные ворота, закрывавшие неф северного входа, и во дворец ступила королевская процессия, сопровождаемая по бокам и сзади камергерами.

Толпа громко приветствовала появление королевы, и эти радостные крики не мог даже заглушить массивный орган, заигравший национальный гимн. Под одобрительные возгласы на помост поднялась маленькая фигурка королевы, в шелковом розовом платье, расшитом серебряными нитями, с орденом подвязки и бриллиантовой тиарой на голове. Рядом с ней стоял принц Альберт и ее двое старших детей, принцесса-цесаревна и принц Уэльский, в белом кружевном платье, украшенном розочками, и Берти Викки — в костюме шотландского стрелка.

Как только смолкли последние звуки гимна, принц сошел со ступенек вниз, где встал среди других учредителей выставки. Он прочитал обращенный к королеве адрес, в котором кратко рассказывалось, как родилась идея организации Всемирной выставки. Королева выступила с необычной ответной речью, и ее тонкий голосок звучал словно колокольчик в мягком летнем воздухе громадной оранжереи. После нее архиепископ Кентерберийский, похожий на ангела в своем тугом парике и с широкими батистовыми рукавами, обратился с просьбой к Богу благословить это грандиозное предприятие.

Он произнес глубоко прочувствованную благодарственную молитву от имени английского народа. В Англии царили мир и изобилие. Повсюду строились знания, развивалась промышленность, а постоянный прогресс вел к еще большей свободе и процветанию.

И символом всего этого была маленькая, хрупкая женщина, стоявшая сейчас на помосте под балдахином, среди своего народа. Она ничего не опасалась, хотя ее, по сути, никто не охранял. Вот что такое настоящая свобода, — размышляла Флер. Пусть другие народы провозглашают республики и режут друг друга во имя свободы. Англия, которая хотя и действовала по наущению родившегося в Германии принца, прославляла свободу здесь, на этой мирной выставке искусства, промышленности и свободной торговли, на выставке, по которой мог свободно разгуливать монарх без телохранителей.

После богослужения, отправленного архиепископом, в зале воцарилась мертвая тишина. И вдруг снова зазвучал орган «Уиллис», и две сотни музыкантов и шестисотголосый хор в едином порыве подхватили «Аллилуйя!» Флер от неожиданности прикусила язык.

Пение продолжалось, и теперь все официальные лица выстраивались для торжественной церемонии, во время которой королева должна была вкратце осмотреть выставку. Впереди стояли мистер Пэкстон, мистер Фокс, мистер Гендерсон и другие члены организационного комитета.

Сэр Ранульф, наклонившись к сэру Фредерику через Флер, спросил его:

— Послушай, Фред, кто, черт подери, тот китаец? Кажется, Китай отказался принять участие?

— Да, ты прав. Здесь нет их официального представителя, — ответил сэр Фредерик, сам с удивлением разглядывая мандарина в цветастом шелковом халате. — Как замечательно выглядит этот бродяга! Кажется, он здесь себя чувствует как дома. Ты только посмотри, как он беззаботно болтает с герцогом! Трясет руку лорду Энглси. Наверное, они все его хорошо знают.

Через минуту мандарин вызвал в толпе всеобщее волнение, когда вдруг, расталкивая всех на пути, бесцеремонно поднялся на монарший помост и пал ниц в знак глубокого почтения у ног королевы.

— Боже милостивый! — воскликнул Фредерик. — Что творится! Такое не предусмотрено программой праздника! Почему представители власти не прогонят его оттуда?

Казалось, все смутились, не зная, как поступить с китайцем. Но королева не дрогнула, и тем спасла положение. Улыбнувшись с присущей ей грациозностью, она знаками дала понять членам комитета, чтобы китайцу разрешили принять участие в процессии в качестве представителя не участвующей в выставке Поднебесной империи. Его поставили сразу же за послами.

Целых три четверти часа торжественная процессия переходила из одного нефа в другой, и всем присутствующим в зале было ясно, что ни один ее участник так и не увидит ни одного выставочного экспоната. Потом королева, взойдя на помост, приказала лорду Бредалбейну объявить Всемирную выставку открытой. Снова загремели трубы, снова зашумела толпа, но ее крик заглушил салют из ста орудий, выстроившихся в ряд в парке. После этого члены королевской семьи уехали, а билетеры начали убирать барьеры, чтобы пропустить всех желающих.

— Нам лучше немного подождать, когда толпа схлынет, — предложил сэр Фредерик своим дамам.

— Пойду попытаюсь поговорить с Коулом, — сказал сэр Ранульф. — Может быть, удастся кое-что разузнать об этом колоритном китайце.

Через десять минут он вернулся в веселом расположении духа.

— Это был лишь розыгрыш!

— Ты хочешь сказать, что тот человек вовсе не китаец? — уточнила Венера.

— Нет, он на самом деле мандарин, тут все чисто, но его сюда никто не посылал! Кстати, джонка, стоящая на Темзе возле Тэмпл-пир, принадлежит ему. Он показывает ее всем желающим, сдирая с каждого по шиллингу.

— Боже праведный! Что за нелепая выходка! Может быть, он решил посмеяться над нашими торжествами? — спросил Фредерик.

— Скорее всего он сказал, что хочет засвидетельствовать свое почтение королеве, как и все прочие, — широко улыбнулся Ранульф, — но, между нами говоря, не думаю, что устроенное им представление сможет каким-то образом сказаться на его ремесле!

— Ты думаешь, китаец хотел лишь привлечь клиентов? Это неслыханно! На него нужно надеть наручники, — возмутилась Венера.

— Ах, перестань, — рассмеялся Ранульф, — ведь здесь мы утверждаем основы свободной торговли и частного предпринимательства, разве не так? Должен заметить, что у него на самом деле есть предпринимательская жилка. Его с этим нужно и поздравить!

Сквозь толпу к ним протиснулся Тедди Скотт. Держа в руке головной убор, он поклонился.

— Ну, разве не великолепно? — воскликнул он. — Я слышал, как утверждают многие, что открытие выставки прошло даже пышнее самой коронации!

— Да, включая мандарина для комического эффекта! — согласился сэр Ранульф.

— Редбридж из отряда лейб-гвардейцев говорит, что им пришлось пережить пару неприятных моментов. Они вначале подумали, что он убийца, — продолжал Тедди. — Но королева не утратила самообладания. — Он повернулся к Флер. — Какая у тебя потрясающая шляпка! Служба наша подошла сегодня к концу, и теперь я могу предложить тебе свою руку, если ты хочешь осмотреть экспонаты. Моя поддержка просто необходима. Толпа сходит с ума.

Венера одобрительно кивнула.

— Да, дорогая, ступай вместе с мистером Скоттом. Тебе необходим сильный мужчина, чтобы пробраться через такую толпу.

— Спасибо за предложение, — с серьезным видом ответила Флер, она знала, что замышляет. — Меня проводит папа. Мне не хотелось бы оскорблять его отказом.

— Твой отец не станет возиться с тобой. Он сам не знает, как ему поскорее сбежать, чтобы поболтать с друзьями. Разве я не права, Ранульф? — спросила тетушка Венера.

— Совершенно верно, — обрадовался сэр Ранульф. — Ступай вместе с юным Скоттом, Флер, будь паинькой! Джо Пэкстон обещал показать мне систему контроля за температурой и влажностью в помещении. Это мне нужно для новой оранжереи. Ты нам будешь только мешать. — Он сразу отошел на несколько шагов от дочери, чтобы обеспечить дальнейший побег. Повернувшись к ней он добавил: — Не забудь посетить один из туалетов в зоне отдыха, моя любовь. Сама убедишься, что они просто чудо! Первые общественные туалеты во всем мире! Принц считает, что однажды мы поставим их во всех парках и на каждом углу на улицах.

Он поспешил удалиться, чувствуя, что тетушка Венера закипает. Фредерик рассмеялся:

— Кажется, это он меня подначивает. Твой отец большой оригинал, Фло!

Скотт, повернувшись к Венере, вежливо осведомился:

— Куда бы вы прежде всего хотели направиться, леди Хоар?

Венера замахала на него руками.

— Отправляйтесь вместе с Флер. Нашу скорость передвижения не сравнить с вашей. Кроме того, в такой толпе можно легко потерять друг друга. Я уверена, что могу доверить тебя, Флер, мистеру Скотту. — Она мило улыбнулась Тедди. — Надеюсь увидеть вас на обеде у меня на Ганновер-сквер, мистер Скотт.

— Большое спасибо, леди Хоар! — Тедди расшаркался. Взяв Флер под руку, он повел ее осматривать выставку.

— Тетушка Венера так надоедлива, хуже зубной боли. Видишь, как бесцеремонно она объединила нас?

— Я крайне этим польщен!

— Ты слышал такое выражение — «на ловца и зверь бежит»? Так вот ты — ловец. Она надеется, что если я чаще буду висеть у тебя на руке, то это лишь поощрит других моих ухажеров.

— Я не из гордых и готов ответить на любое поощрение. — Тедди широко улыбнулся. — Что ты хотела бы увидать прежде всего? Новые туалеты? — Флер бросила на него осуждающий взгляд. — Может быть, ты хочешь что-нибудь перекусить, выпить чашку кофе, съесть мороженое, а уж потом мы начнем осмотр выставки?

Флер высвободила руку, чтобы взглянуть на часы.

— Мне кажется, в зоне отдыха в это время много народа, как ты считаешь? — с серьезным видом сказала она. — Пойдем и посмотрим на бриллиант «Кохинор».

— Ты полагаешь, что там нам удастся избежать толпы? Девочка моя дорогая, ты и представления не имеешь…

5

— Мадемуазель, вы сегодня собираетесь на выставку? Теперь она вам нравится? — осведомился мистер Полоцкий, занимая за столом свое место. Флер села напротив. Если судить по девственно чистым салфеткам, они сошли вниз позавтракать первыми.

— Да, — ответила Флер, — она превзошла все мои ожидания.

Перед открытием выставки она намеревалась посетить ее несколько раз, но потом, как и большинство лондонцев, осознала, что сильно недооценила ее размах и очаровательные экспонаты. За первую неделю она сходила в Хрустальный дворец уже пять раз, но ей так и не удалось осмотреть даже десятой его части. К тому же Флер увидала там такие диковинки, особенно на машинном дворе, что ей хотелось побывать там еще и еще. Вид множества выставленных для обозрения действующих машин, которые могли выполнять самые разнообразные операции — от пробивания дыр в толстом листе железа до производства простых конвертов, — приводил ее в восторг, и она была готова наблюдать за работой этих удивительных механизмов часами.

— Мне никогда не надоедает смотреть на рычаги и колеса, которые двигаются с такой поразительной ритмичностью, — говорила Флер, вспоминая, как любовалась этой картиной. — Да, прекрасное зрелище!

Ее собеседник понимающе улыбался.

— Вы правы, все это похоже на ловкого человека, который с серпом в руках срезает в поле колосья. Напоминает настоящий спектакль, даже балет!

— Ну, а сами вы что-нибудь повидали?

— Да, конечно. У меня есть помощник, которого я могу оставить вместо себя. К тому же в моем распоряжении английский полицейский в высоком котелке, который присматривает за изумрудом Полоцкого! Мои соотечественники выражают искреннее удивление, что во дворце нет солдат с мушкетами, даже во время посещений выставки королевой! Но я напоминаю им, что мы находимся в Англии. Здесь честность у людей в почете.

— Конечно! Все англичане так довольны выставкой, так ею гордятся, что не запятнают себя дурным поступком ни за что на свете! — ответила Флер и сразу же спохватилась. — А разве у русских не так?

Полоцкий лукаво подмигнул ей.

— В России можно быть либо честным, либо удачливым. Того и другого вместе не бывает.

На его тарелке уместились две отбивные котлеты, несколько кусочков копченой колбасы и увесистый ломоть холодного пирога с дичью. Поднося ко рту порцию салата, хорошо сдобренного горчицей, он несколько секунд любовно разглядывал свою вилку.

— Должен заметить, мне очень нравится английская горчица. Я просто влюблен в нее, честное слово!

Я собираюсь запастись ею перед возвращением в Россию и уже подумал о некоторых кулинарных рецептах, которые…

— Не станете же вы утверждать, что русские могут сознательно пойти на нечестный поступок? — не унималась Флер, игнорируя его отступление от темы разговора.

— Известно ли вам такое латинское выражение — caveant emptor? Пусть покупатель будет всегда настороже! Если кому-то удается продать тюк шерсти, взвешенный с камнем внутри, то такого человека нельзя назвать нечестным, он просто хитрец. И если покупатель за это уплатит ему мешком пшеницы, в котором ровно половина песку, то и он останется доволен своей уловкой и находчивостью. Я в восторге от ваших английских фабрикантов, которые гордятся тем, что продают свои товары превосходного качества по справедливой цене. Как все-таки приятно вести дела в атмосфере взаимного доверия. Как это освежает!

— Но насколько отвратительна предлагаемая вами альтернатива! — воскликнула Флер.

— Не забывайте, в России совершенно другой народ. Восточный базар — вот наша естественная среда обитания, а умение поторговаться у нас в крови. Оно нас просто возбуждает. — Полоцкий заметил недоверчивое выражение на ее лице. — Россия настолько отличается от других стран, что вы себе и представить не можете.

— Возможно, это и так. Но мне кажется, что вы надо мной подшучиваете.

Полоцкий улыбнулся, не признавая и не отвергая ее предположения.

— Вы еще не видели русский двор. Не видели мой изумруд.

Флер явно была разочарована.

— Разумеется, мне очень хочется, но у нас так много…

— Конечно, конечно. Мы ведь пробудем здесь все лето, позже даже будет лучше, тем более, что к тому времени подоспеют наши новые товары. Кстати, вы видели великий «Кохинор»? Какое впечатление он на вас произвел?

— Он меня разочаровал.

Полоцкий рассмеялся. — Да, я так и думал. Ну что в нем особенного? Так, сероватое яйцо в золотой оправе…

— Если быть с вами откровенной до конца, то мне больше понравилось устройство, обеспечивающее безопасность мистера Шабба, чем сам бриллиант, — сказала Флер. — Полицейский объяснил нам, что если кто-нибудь попытается украсть драгоценность, то при первом к нему прикосновении сработает пружина, и бриллиант сразу же упадет в расположенный под камнем сейф. Но Тедди предположил, что вряд ли кто-то польстится на такую уродливую вещицу.

— Тедди? Это тот самый серьезный молодой человек, который повсюду вас сопровождает?

— Да, мистер Скотт.

— Как приятно быть офицером. Как много досуга, как мало обязанностей, — заметил Полоцкий. — А сегодня он тоже будет при вас?

— Нет, сегодня утром я пойду с дядей Фредериком. Мы хотели с ним осмотреть экспонаты пораньше, пока не слишком многолюдно.

— Значит, ваша прогулка верхом намечается после обеда?

— Да, будем надеяться.

Флер каждый день меняла время выезда в парк в надежде встретить там своего спасителя. Если он прогуливался верхом на лошади и тогда, почему бы ему не появиться в парке снова? — размышляла она. Пока ей не везло. Может, он уже уехал из Лондона, так как она больше не видела его ни на выставке, ни на светских приемах.

— Не могу ли я попросить вас о великом одолжении? — спросил Полоцкий, словно угадывая ее мысли. — Я провел две недели взаперти на Русском дворе среди ящиков, соломы и густой пыли. Как хочется подышать свежим воздухом. К тому же я заскучал по женской компании! Сегодня после обеда ваша добрейшая тетушка обещала предоставить в мое распоряжение свою карету, и мы с вами вместе можем покататься. Сочту за большую честь. Всего час-два.

Его предложение застало Флер врасплох. Она еще долго беспомощно моргала после услышанного эпитета, обращенного в адрес ее тетушки, и никак не могла поверить, как это она, старая скряга, осмелилась предложить простому купцу свою драгоценную четырехместную коляску, чтобы ее племянница у всех на глазах покаталась с пожилым мужчиной, начисто лишенным шеи и талии, к тому же проявляющим любовь к меховым воротникам на пальто и шубам.

Еще никогда Флер не отказывалась от прогулки на своем Обероне, за исключением разве только ненастных дней, когда ей приходилось довольствоваться каретой. Но Полоцкий с такой смехотворной надеждой глядел на нее, с таким напряженным ожиданием разочарования, что у нее не хватило духу ему отказать.

— С большим удовольствием, — ответила она.

У каждого, кто посещал Хрустальный дворец, были свои любимые экспонаты. Тетушка Венера проводила удивительно много времени перед французской экспозицией. Она была вторая после английской по величине. Наглядное свидетельство того, что Франция наконец оправилась от опустошительных наполеоновских войн. За неполных шестьдесят лет она успела побывать республикой, империей, реставрированной бурбонской монархией, орлеанской монархией, и вот теперь — снова республика. Но, как часто со злорадством говорила Венера, — неважно, кто правил страной, сидя в Тюильри, дух Франции оставался несломленным, а шелка и кисея из Парижа по-прежнему считались лучшими в мире.

Даже Ричард, рискуя навлечь на себя презрение своего друга Брука, отважился дважды посетить выставку, где провел по два часа в день. Его осмотр, правда, ограничился Каретным двором, но при виде такого количества роскошных фаэтонов, кабриолетов, двуколок, он буквально лишился дара речи от зависти. Молчание, правда, носило лишь временный характер, так как, приехав после выставки на Ганновер-сквер, он загнал в угол сестру и долго распространялся перед ней о несравненных качествах каждого экипажа.

— И когда я заявила ему, что по горло сыта его колясками, — с негодованием жаловалась она сэру Фредерику, когда они вдвоем чуть позже входили на выставку, — он начал опять, при поддержке полковника Колта, разглагольствовать о достоинствах всех видов огнестрельного оружия.

— Да, это на самом деле удивительно, некоторые ружья могут стрелять десятью пулями без перезарядки. Поразительно! Ты только представь себе, что это означает на поле боя!

— Не десятью, а шестью. Теперь мне об этом известно все, уверяю вас, — сухо поправила его Флер.

— Даже если ты возненавидишь меня, я туда отправлюсь и лично обо всем разузнаю. Сегодня мы начнем с американской экспозиции?

— Как хотите. — Предъявив билеты, они вошли во дворец. — По-моему, теперь на всех светских мероприятиях только и слышишь вопрос: «А вы это видели, а это?» — и, не давая тебе толком ответить, начинают сами подробно все описывать, не пропуская ни малейшей детали! Единственный способ защиты — опередить всех. Я приготовила премиленькую речь о достоинствах запатентованной машины для производства почтовых конвертов и теперь буду об этом непременно рассказывать первому встречному, хочет он этого или нет.

— Тебя не станут слушать, — рассмеялся Фредерик. — А где твой обезумевший от любви поклонник? Мне кажется, я уже начинаю привыкать к постоянным встречам с ним здесь в каждом проходе.

— Не знаю, — с безразличием в голосе ответила Флер. — Вчера мы с Тедди поссорились из-за статуи греческой рабыни.

— Да, согласен с тобой. Тошнотворное произведение искусства, слащавое, сентиментальное и одновременно ужасно похотливое.

В каталоге этот экспонат описывался следующим образом: «Скульптура обнаженной молодой красивой гречанки, которая предлагается для продажи богатому восточному варвару». Голая девица замерла в томной позе. Конец цепи, свисающей с ее запястий до бедер, искусно скрывал предмет вожделений. Как ни странно, статуя стала самым популярным экспонатом на выставке.

— То же самое говорила и я, а Тедди заявил, что скульптура очень мила! Мила, и все тут!

Фредерик поднял брови.

— И из-за этого вышла ссора?

— Вообще-то мы не поссорились, но, боюсь, своим замечанием задела его. Я просто сказала ему, что жеманные простушки в его вкусе…

— Как жестоко с твоей стороны, Флер!

— К тому же я спросила у него, почему беззащитную девушку на невольничьем рынке нужно заковывать в кандалы с длинной цепью. Скорее всего он счел меня неженственной и грубой.

— Ты такой и была, — улыбнулся Фредерик. — Стыдись! Чего же удивляться, если он избегает тебя, чтобы наказать за твою выходку?

— Вряд ли. Просто он сегодня может быть на службе.

— Что-то слишком рано, если судить по времени, проведенному им в Лондоне на прошлой неделе. Мне казалось, что военные инженеры ведут себя иначе, но, судя по: всему, они отличаются такой же праздностью, как и все остальные.

Флер промолчала. Ей уже приходило в голову предположение, почему Тедди проводит так много времени не на службе, но он был удобным для нее спутником на выставке, поэтому она и не пыталась дотошно это выяснить.

Бросив на нее подозрительный взгляд, Фредерик произнес:

— Я вот о чем подумал, Флер. Если ты не собираешься иметь с ним ничего серьезного, то не лучше ли ему намекнуть, чтобы он оставил тебя в покое?

— Тедди все известно о моих к нему чувствах. Я его предупредила что никогда не выйду за него замуж, что мы можем оставаться только друзьями.

— Да, дорогая, понимаю, но ведь природа заболевания такова, что она не верит в «никогда». Влюбленный мужчина — это оптимист, и он остается таким до тех пор, пока не получит от женщины знаки внимания, которые он может расценивать как поощрение. Как приятно думать, что яблочко все равно упадет тебе в руки, стоит лишь потрясти подольше яблоньку.

Флер вспыхнула.

— Все это такой вздор!

— В самом деле? — спросил он, задумчиво поглядев на племянницу. — Может быть, но тем не менее убедительный вздор. Мне кажется, Тедди влюблен гораздо больше, чем ты себе это представляешь и тебе следовало бы держать его от себя подальше.

Великолепная новая четырехместная карета тетушки Венеры с запряженной в нее парой гнедых вызвала одобрение даже у такого строгого судьи, как Бакли. Не жалея о том, что она сегодня не поедет на прогулку верхом, Флер с приятной улыбкой уселась рядом со своим непривлекательным спутником. На ней было новое убийственное дорожное платье, только что доставленное от портнихи, и шляпка цвета морской волны с красной атласной подкладкой. Флер знала, что в таком наряде она просто неотразима. Когда старший кучер тетушки повез их не спеша по главной модной аллее, она чувствовала, как прохожие оглядываются на нее.

— Ах, как они все мне завидуют, — усмехнулся Полоцкий. — Чувствую себя снова молодым. Когда-то моя Софи была такой же красивой, как вы. Ну, может быть, не такой, но в ней, несомненно, было что-то завораживающее. Вы очень добры ко мне, мадемуазель, и я не нахожу слов, чтобы выразить вам свою благодарность.

— Вам не за что благодарить меня, — ответила чуть смущенно Флер.

— Зеленый больше всего вам к лицу, — продолжал он делать ей комплименты, не спуская с Флер одобрительного взора. — Это цвет самой жизни. Жаль что изумруд Полоцкого не принадлежит мне. Я вам бы его подарил. Но он настолько красив, что никто никогда его носить не будет.

— Кому же он принадлежит?

— Императору, разумеется. Он просто временно выдал его для демонстрации на выставке, — Полоцкий рассказал ей, как он совершенно случайно нашел этот драгоценный камень много лет назад в одной реке, когда был в Индий. Он отправился в Катманду за шелковыми коврами и по дороге остановился напоить лошадей. Его лошадь стала копытом долбить дно реки у края, как обычно делают эти животные, и вдруг тот изумруд просто подкатился к ногам Полоцкого. Камень был такой большой, что не могло быть и речи о его продаже, поэтому он решил подарить свою находку царю.

— Щедрый подарок, — заметила Флер. — Как же вы смогли расстаться с изумрудом?

— Взамен я получил кое-какие милости. Различные лицензии, права на монополию. В результате я достиг своего высокого положения в обществе. Да, но вы, конечно, правы, мне было трудно с ним расстаться. Я ведь знал, что он навсегда поселится в сокровищнице и никто его больше не увидит. К тому же я вложил в него частичку себя самого! Я потратил много месяцев на огранку и шлифовку. Но когда работа была завершена, мне казалось, что в одном этом камне сосредоточилась вся зелень нашего мира. Я знал, что это будет самое лучшее из всего сделанного мною за всю жизнь.

— Значит, вы сами работали над ним. А я и не знала.

— Кому же я мог доверить такую тонкую работу? Но и тогда я очень боялся ошибиться. Одно неверное движение — и все пропало! Другого случая найти такой камень, конечно, уже не представится. Но когда речь заходит о чем-то важном, то лучше признать собственные ошибки, чем огрехи других. Вы согласны со мной?

— Я не думала об этом. Но, вероятно, вы правы.

— Я не совершил ошибки. По правде говоря, мою руку вела чья-то гораздо более твердая рука.

— Но, судя по вашим словам, вам нравилась такая работа.

— Я был хорошим ювелиром и любил делать то, что умею и умею неплохо. Я был счастлив. Мужчина должен знать, на что он годится, как, впрочем, и женщина. Даже теперь, когда на душе неспокойно или у меня возникают трудности, требующие размышлений, я иду в свою мастерскую и пробую на чем-нибудь руку. Кроме того, — он улыбнулся, — это позволяет постоянно держать себя в форме. Император высоко вознес меня, но в моей стране никогда не знаешь, когда вдруг лишишься благосклонности и тебе придется начинать все сначала.

— Судя по вашим словам, Россия — весьма опасное место, — нерешительно сказала Флер.

— Но не для вас. Вот когда приедете…

— Когда я приеду?

— Разумеется приедете! И вы, и ваш отец, и тетушка с дядей, вы все должны приехать. Вы были так добры ко мне, а русские — весьма гостеприимный народ. Вы должны приехать и остановиться у меня, в моем петербургском доме. Особенно вы, мадемуазель Флер. Мне так хочется познакомить вас с Софи.

— Не думаю, что это зависит от меня, — возразила Флер.

— Но вы-то сами хотите?

— Конечно, очень.

Полоцкий кивнул так, словно все уже было решено. — В таком случае вы приедете. Вам понравится Россия. Это — прекрасная и романтическая страна. — Он не спускал глаз с Флер, пытаясь прочитать ее мысли. — И вы понравитесь России. Мы обожаем англичан, но они иногда грубы и высокомерны, а нам это не нравится. Нам нравится смеяться, танцевать, играть в глупые игры. А когда мы влюбляемся — ах! — Положив руку на сердце, он закатил глаза. Флер засмеялась. — Да, думаю, нужно найти вам русского мужа. Больше никто не подойдет. Страстного русского мужчину, который будет вас обожать, покупать дорогие сапфиры и петь для вас песни.

— Откуда вы знаете, что он будет петь мне песни? — спросила Флер, получая громадное удовольствие от его чепухи.

— Все русские, если они влюблены, поют. Так я завоевал Софи. Я спел ей песенку о девушке, которая отказала своему возлюбленному. Огорченный, он поехал на войну, и его там убили. Девушка эта так страдала, что вся высохла и потом умерла. Прекрасная песня, Софи, прослушав ее, прослезилась, и влюбилась в меня. Хотите, я вам ее спою?

— Прошу вас!

Полоцкий запел. У него был превосходный для такого невысокого крепыша, как он, бас. Поглядывая на нее искоса, он выводил трагические музыкальные фразы еще более трагически, а Флер при этом от души смеялась. Полоцкий ничего не замечал вокруг — ни стоявших торчком от удивления и неодобрения ушей кучера, ни осуждающих взглядов пассажиров встречных экипажей. А Флер получала от всего этого огромное удовольствие.

Последняя душераздирающая нота стихла. Повернувшись к Флер, Полоцкий сурово сказал:

— Это очень печальная песня. Почему же она вызывает у вас смех, мадемуазель?

Вдруг они почувствовали за спиной шумное движение, и с их коляской поравнялся, сидя верхом на лошади, Тедди Скотт. По его виду можно было легко догадаться, что он рассержен и чем-то недоволен.

— Что, черт подери, здесь происходит, Флер? — крикнул он, резко осадив лошадь, которая от неожиданности завертела головой. — Все на вас смотрят, как не стыдно!

— Привет, Тедди! — поздоровалась Флер. Бросив на него взгляд, она почувствовала легкое раздражение. Для чего ему вмешиваться именно в тот момент, когда она развлекается? К тому же еще и разглагольствовать о приличном поведении и женской сдержанности. Однако он был друг детства, и она решила выбрать нейтральный тон.

— Не ожидала встретить тебя здесь. Вот уж удивил меня.

— Удивил? Да это вы удивили весь Гайд-парк! — Он резко повернулся к Полоцкому. — Неужели, сэр, вы не понимаете, что делаете мисс Гамильтон виновницей этого возмутительного шума?

— Нет, не понимаю, — вежливо ответил Полоцкий. — Просто я пел. Разве англичане не поют?

— Поют, но не в общественном месте. Черт подери, разве вы не замечаете, что все уставились на вас? Неужели вы хотите выставить Флер на посмешище?

— Мистер Скотт, — резко начала Флер, — вы переходите границы!

— Разве вам безразлично, что скажут о вас люди? — набросился он на нее.

— Абсолютно. Я развлекалась.

— Устраивая этот спектакль?

— Теперь вы сами поднимаете отвратительный шум. Немедленно понизьте голос и прекратите меня отчитывать!

— Нет, черт подери, Флер…

— Я не стану ссориться с вами на глазах у публики, словно у вас есть на меня права!

— Любой человек, которому ты дорога…

— К тому же вы были ужасно грубы с моим гостем! Немедленно извинитесь перед мистером Полоцким.

— Нет, ни за что, будь я проклят!

— Как вы смеете!

— Мир, мир, дети мои. Я слишком стар, чтобы стать причиной перепалки. Мне кажется у мистера Скотта есть другая причина для гнева, кроме моего пения. Я не прав? — Он бросил на Тедди проницательный взгляд. — Ему хотелось быть рядом с вами в этой карете, мадемуазель. Но в седле я представляю собой уморительную фигуру, поэтому, сэр, не могу предложить вам обмен!

Лицо Скотта скривилось в такой гримасе, что у Флер не оставалось сомнений в правоте Полоцкого. Охвативший ее гнев тут же пропал. Стараясь не рассмеяться, чтобы еще больше не затронуть растревоженных чувств Тедди, она с серьезным видом сказала:

— Что вы здесь делаете, мистер Скотт? Разве вы не должны быть в Вулвиче?

— Мне удалось получить увольнительную на несколько часов, поэтому я приехал, чтобы покататься с тобой верхом. Ты сама обещала, что составишь мне компанию после обеда, — упрекнул он ее. — А на Ганновер-сквер мне сообщили, что ты отправилась кататься в карете. Я помчался вдогонку, но не предполагал, что застану тебя с этим… этим человеком, который устроил здесь такой… такой… черт подери!

Видя на лице Полоцкого лишь забавное удивление и нежелание раскаиваться, Тедди никак не мог дать волю своему гневу. Уши у него покраснели, и он, повернув голову, уставился куда-то впереди себя, прямо между ушами своей лошади, которая бесцельно переминалась с ноги на ногу перед коляской. Он пытался дышать поглубже, чтобы справиться со своими чувствами и яростной ревностью. Флер просто не принимает условностей, — пытался переубедить себя он, — в этом вся загвоздка. Конечно, приятно быть в хорошем, приподнятом настроении, но она не отдает себе отчета в том, как посмотрят на ее поведение со стороны. Ну, а что касается предпочтения, отдаваемого ею какой-то залетной птице, типа этого русского купца, то…

Полоцкий отлично понимал, как трудно быть молодым, да еще влюбленным, поэтому покорно сказал:

— Возможно, я на самом деле пел слишком громко, мадемуазель. Я забыл, что мы в Англии, а не в России и что это недопустимо. Прошу у вас прощения. И у вас, сэр. Вы правильно сделали мне замечание.

— Все в порядке, — пробормотал Тедди, чувствуя себя неловко. — Дело в том… я просто подумал… черт подери! — Что-то попало в поле его зрения, и он с облегчением прекратил этот неприятный разговор. Повернувшись к Флер, он произнес: — Если не ошибаюсь, появился наконец ваш высокий иностранец. Ваш избавитель.

— Не может быть, где же он? — взволнованно воскликнула Флер.

— Вот в той приближающейся к нам карете. Нет, не в первой, во второй. Неужели ты его не видишь? Он сидит рядом с маленьким смуглым парнем с чахлой бороденкой и растрепанными волосами.

— Да! Это он! Значит, он еще в Лондоне. Боже, как я рада!

Полоцкий, услыхав об этом, вытянул шею и с интересом начал оглядываться.

— Тот маленький смуглый парень, как вы изволили выразиться, — произнес он с большим удивлением, — его превосходительство Михаил Каменский, представитель русского императора на Всемирной выставке!

— Значит, мой незнакомец тоже русский. Как же я не догадалась!

— Он высокий, красивый и смелый. Вы должны были догадаться, — ответил Полоцкий.

— Он заметил тебя, Флер, — сообщил Тедди.

— Послушайте, сэр, вы его знаете? Как его зовут? — прошептала Флер Полоцкому, не спуская глаз с приближающейся кареты.

Полоцкий посмотрел на свою спутницу. Лицо ее под зеленой шляпкой вспыхнуло, глаза загорелись огнем. Флер крепко сжимала руки на коленях. Ему почудилось, что он слышит учащенный стук ее сердца. Она была очень красивой, и от этого у него становилось грустно-грустно и сладко на душе — красота всегда вызывает такие чувства у истинного русского.

— Да, я его знаю. Его фамилия Карев. Граф Карев.

Обе кареты поравнялись. Высокий незнакомец, не спуская с Флер глаз, грациозным жестом не только приподнял шляпу, как предписано этикетом, но вообще снял ее, словно перед ним была не юная леди, а российский монарх. Каменский, который до этого оживленно с ним разговаривал, повернулся, чтобы увидеть, с кем это здоровается Карев. Его рука тоже машинально потянулась к шляпе. Флер, слегка наклонив голову в ответ на его приветствие, удостоила представителя царя лишь быстрым взглядом. Она не могла оторвать глаза от своего спасителя.

Все закончилось очень быстро. Кареты разъехались. Флер не хотела оглядываться, несмотря на острое желание. Тедди смотрел вслед Кареву. Тот, надев шляпу, бросил быстрый, пронзительный взгляд на Каменского, когда он, вероятно, попросил объяснить, что произошло. Тедди перевел взор с Карева на Флер. Увидев ее сияющие глаза, покрасневшие щеки, дрожащие от волнения полураскрытые губы, он неверно истолковал охватившие Флер чувства.

Флер, наверное, очень расстроена тем, что произошло с ней, — размышлял он. В следующий раз, когда они будут одни, он непременно объяснит ей, что этот человек не ожидал от нее никакой больше благодарности и не хотел ее. Она уже все ему сказала. Он, вероятно, был настоящим джентльменом и, несомненно, не почувствует себя оскорбленным из-за того, что она не попыталась выяснить его личность до этой нечаянной встречи. Теперь она может забыть обо всем и успокоиться.

Но Полоцкий объяснял себе возбужденное состояние Флер совершенно иначе, чем Тедди Скотт. Но тогда ему и в голову не пришла мысль, что мужчина почти сорока лет мог приглянуться молодой женщине.

Бал, который давала герцогиня Олдерни в Хардивей-хауз на Гросвенор-сквер в тот вечер, стал самым важным событием светской жизни в первую неделю работы Всемирной выставки. Флер с тетушкой и дядей уже обедали в Эпсли-хауз, правда, без отца, который в это время был приглашен на обед в Королевское научное общество. Герцог Веллингтон знавал отца сэра Фредерика через один банк и познакомился лично с самим Фредериком в палате общин. Более того, он был одним из видных поклонников матери Венеры, и несколько раз в прошлом тетушка приглашала его в гости. Таким образом, можно сказать, он поддерживал довольно близкие отношения с семьей Хоар.

Как хозяин он был всегда добр, предупредителен и любезен. Веллингтон никогда не скрывал своего восхищения перед красивой молодой женщиной. Флер это сразу почувствовала, когда ее представляли главнокомандующему вооруженными силами. Занимая относительно далекое место за громадным столом в просторной столовой, она думала о том, что, вероятно, все удовольствие от такого обеда в Эпсли-хауз заключается в самом приглашении, в оказанной ей чести. На собственном опыте она убедилась, что когда за столом собиралось больше двадцати гостей, то подаваемые смены блюд, как правило, уже остывали.

— Знаете, я никогда так и не смогла получить удовольствия от остывшего блюда. Я всегда помнила, что оно должно подаваться горячим, — сказала она, обращаясь к своему сидевшему слева соседу, с которым у нее сразу же установились теплые отношения. Это был офицер главного штаба, красивый молодой человек, по имени Джером. Он просто обожал Флер и не скрывал своих чувств. Справа от нее сидел какой-то очень сухой гражданский средних лет, которому, судя по выражению на лице, не нравилось, что его посадили слишком далеко от головы стола. Он обратился к Флер с парой ничего не значащих замечаний, а потом, вероятно полагая, что на этом его миссия окончена, все время вытягивал шею в сторону того края стола, где сидели важные персоны, пытаясь уловить их разговор.

— Как жаль, что герцог по-прежнему придерживается старинного обычая сервировки стола, — заметил капитан Джером. — В России это делается несравненно лучше. Вместо того, чтобы подавать все блюда сразу, там приносят одно за другим. Независимо от того, сколько за столом собралось гостей, за спиной у каждого стоит слуга, и каждый из приглашенных одновременно получает все нужное в свою тарелку из отдельного блюда или с подноса. Какое поразительное зрелище, эти императорские приемы! Можете себе представить пятьсот супниц, из которых одновременно наливают суп!

— Вы были в России? — спросила Флер, стараясь не обнаружить большего к этому интереса, чем требовали правила приличия. С того момента, когда она угнала, что ее спаситель — русский, это слово звучало для нее как-то по-особенному. Оно сразу бросалось ей в глаза с газетной полосы, она моментально выхватывала его из еле слышной беседы в дальнем углу комнаты. Это слово теперь полностью принадлежало ей!

Флер так и не удалось расспросить обо всем поподробнее мистера Полоцкого, вначале из-за навязчивого присутствия Тедди Скотта, который не отъезжал по дороге домой ни на шаг от кареты до самой Ганновер-сквер, а потом из-за срочного вызова ее собеседника на выставку. Флер нужно было одеться до его возвращения, а так как Полоцкий не получил приглашения к герцогу, ей придется набраться терпения до завтрашнего утра. А пока она ничего не знала о своем спасителе, кроме фамилии.

— Да, я там был с Сеймуром три года назад, — ответил Джером. — Удивительная страна, однако к их нравам нужно привыкнуть. Мы были просто поражены тем, что там все берут взятки и любое дело превращается в длинную, нудную процедуру. Петербург, однако, самый красивый в мире город, а их балет и опера не идут с другими ни в какое сравнение. Вам нравится балет, мисс Гамильтон?

— Да, очень, — задумчиво ответила она. Ей не хотелось говорить о балете, так как в этот момент она придумывала, как поаккуратнее задать ему интересующий ее вопрос. — Когда вы были в России, у вас, вероятно, появилось много друзей?

— Да, конечно. Русские — удивительно дружелюбный народ. Я твердо уверен, что офицерский клуб в России — это самое гостеприимное место в Европе. Мне никогда не приходилось видеть большую доброжелательность.

Флер напрягала мозг.

— Вам, вероятно, было очень грустно расставаться с новыми друзьями, вы ведь понимали, что вряд ли увидите их снова. У нас ведь так мало возможностей для встречи. Но я слышала, что в работе выставки принимают участие несколько русских. Нет ли среди них ваших бывших друзей?

Хотя Джерому показалось немного странной манера Флер задавать вопросы, но он не подал вида.

— Нет, здесь нет моих прежних друзей, но кое с кем я все же знаком.

— Вы знаете графа Карева? — спросила она, как бы мимоходом.

Джером бросил на нее удивленный взгляд.

— Карева? Да, я немного знаю его. Вы с ним знакомы, мадемуазель?

Флер, почувствовав, что краснеет, попыталась взять себя в руки.

— Да, мы раскланиваемся при встрече, не больше, — ответила она так, словно это ее вовсе не интересовало. — Судя по всему, он очень приятный джентльмен. Правда, я очень мало знаю о нем.

— Он выходец из очень интересной семьи, — спокойно сказал Джером, слегка откидываясь на спинку стула и изучая выражение лица Флер. — Говорят, его мать была английской гувернанткой. Не знаю, право, так ли это. Отец его был видный дипломат и занимал очень высокое положение при Александре I. Он был одним из главных составителей текста Тильзитского мирного соглашения и долгие годы являлся главным представителем царя в Париже. К сожалению, в 1825 году семья его впала в немилость. Виной всему восстание декабристов. Надеюсь, вы об этом читали?

— Нет, не читала. Вынуждена признаться, я очень плохо знаю русскую историю.

— Так вот. Когда умер Александр, во дворце начались разногласия по поводу того, какой из двух братьев должен стать его преемником, а группа офицеров, которых теперь называют декабристами, воспользовавшись этим, подняла мятеж в надежде провести в стране либеральные реформы. Мятеж быстро подавили. Участники его были сурово наказаны.

Флер вспомнила рассказы о том, как нынешний русский царь подавил польское восстание двадцать лет назад. Жестокость стала естественным качеством любого русского правительства, но Флер никогда не проявляла особого интереса к этим историям.

— Понятно. Значит, граф…

— Старший брат графа Карева оказался в числе заговорщиков. Его арестовали и сослали в Сибирь, где он и умер год спустя.

— Какой ужас!

— Да, вы правы. Будучи в Петербурге, я узнал, что теперешний граф не был замешан в деле, в то время он был еще мальчиком лет двенадцати-четырнадцати. Но трагические события бросили тень на всех членов семьи.

— Он видел, как его родного брата ссылали в Сибирь, на верную смерть, подумать только! — воскликнула Флер. — Вот почему у него такое печальное лицо — это следы пережитого. Чему же здесь удивляться? Должно быть, случившееся сильно на него подействовало.

— Мне кажется, в Петербурге к нему относятся как к отшельнику. Я уже говорил вам, что знаю его плохо, но я был хорошо знаком с его младшим братом Петей. Он служил в образцовом Преображенском гвардейском полку. Это был очень красивый юноша.

— Возможно, он был тогда еще слишком молод, чтобы во всех подробностях запомнить разыгравшуюся трагедию? — размышляла вслух Флер.

— Может быть, — ответил капитан Джером с таким безразличием, что Флер, понимая его намек, сразу же перевела разговор на другую тему. Ей очень хотелось порасспросить капитана о графе, но она опасалась, как бы он что-то не заподозрил.

— Если герцог не изменит своим привычкам, — заметила она, — мы наверняка опоздаем на бал к леди Олдерни. Приедем туда как раз к перерыву на ужин.

— В таком случае нам не нужно будет танцевать для возбуждения аппетита, — улыбнулся Джером, бросив взгляд на ее пустую тарелку. — Однако леди Олдерни славится своими ужинами! Не разрешите ли, мисс Гамильтон, сопроводить вас на бал? И не соблаговолите ли вы подарить мне первый танец после ужина?

На самом деле, гости Веллингтона приехали на бал, когда закончился первый перерыв на ужин, и только Джером успел пригласить Флер на второй ужин, как его подозвал адъютант герцога. Вместе с ним они исчезли в прихожей.

Дядя Фредерик тут же направился в комнату, где собрались любители карточной игры, а тетушка Венера заявила еще раньше, что поедет на бал только в том случае, если увидит на нем Флер с партнером.

— Как жаль, что молодой Джером должен постоянно быть на побегушках у герцога. Однако вряд ли ты долго останешься без внимания нового партнера, — сказала она, оглядывая племянницу с головы до ног. — Ты еще никогда так хорошо не выглядела, дорогая.

— Благодарю вас, тетушка, — с удивлением отозвалась Флер.

Венера продолжала изучать ее внешность, словно выискивая изъяны.

— Ты из тех женщин, — говорила она, — которые с возрастом становятся привлекательнее. Несомненно, сейчас в тебе появилось что-то такое, чего не было в восемнадцать лет. Блондинка, если она хочет стать настоящей красавицей, должна носить белое. Твоей матери оно не шло. Она была очень миловидной женщиной, но белые платья придавали ей болезненный вид:

— Еще раз благодарю вас, тетушка, — Флер не решалась продолжить. — Хотелось бы знать, почему от ваших комплиментов я чувствую себя неловко, словно я отмеченный призом экспонат на сельскохозяйственной выставке.

— Ты на самом деле заманчивый экспонат, давно пора это понять и не умалять своих достоинств. Я не желаю, чтобы ты зря тратила время в компании таких молодых людей, как Скотт.

— Ну, а мистер Полоцкий?

— Держись и от него подальше. Он — безобидное существо и мне нравится, особенно теперь, когда я к нему привыкла. Но твоя прогулка с ним в карете в Гайд-парке выходит за рамки приличий. Я ни за что не предложила бы ему свою карету, если бы знала, что ты поедешь с ним.

— Я не хотела…

— Дело не в этом. Люди начнут говорить, что у тебя странные знакомства. Я не хочу, чтобы мою племянницу считали эксцентричной женщиной.

Флер была уязвлена такими словами.

— Хорошо, тетушка. Сегодня я не пропущу ни одного танца и буду отчаянно флиртовать с любым мужчиной, который только ко мне подойдет. Может быть, это вас наконец успокоит?

Венера, нахмурившись, открыла было рот, чтобы еще раз упрекнуть ее, но вдруг осеклась. К ним подошел лорд Джеймс Пэджет, старый поклонник Флер.

— Вижу, что я всех опередил! Первый на поле битвы, и не последний в ухаживании, как все в девяносто пятом кавалерийском полку. Не окажете ли честь, мисс Гамильтон, протанцевать со мной?

— Бросив быстрый взгляд на тетушку, Флер одарила сердечной улыбкой веселого молодого человека.

— Благодарю вас, лорд Джеймс. Весьма польщена.

— К вашим услугам, мадемуазель, — сказал Пэджет. — Мое почтение, леди Хоар! — Поклонившись еще раз, он, подхватив Флер, увлек ее в круг танцующих вальс.

— Должна признаться, вы своим приглашением оказали моей тетушке большую услугу, — начала Флер, стараясь попасть в такт. Вы убедили ее в том, что я еще не столь безнадежна.

— Безнадежна? — Пэджет, ничего не понимая, уставился на нее. — Что же, по мнению леди Хоар, вам не хватает, мисс Гамильтон?

— Боюсь, она считает меня абсолютно неженственной, — с притворной скромностью ответила Флер.

— Вы? — в его вопросе она услыхала непритворное удивление. Пэджет с нескрываемым восхищением смотрел на нее.

— Да вы самая красивая женщина в этом зале, мадемуазель!

На Флер было подчеркнуто простое платье из белой кисеи, вышитое крошечными белыми цветами, а под ним другое из плотного белого шелка. Волосы у нее на затылке были украшены красными розочками, а в падающие по бокам на обнаженные плечи локоны были вплетены ленточки из белого атласа.

Она казалась ему воплощением женственности, нежной, мягкой, изысканной, словно фарфоровая статуэтка, разрисованная искусной рукой тончайшей кистью. Одного взгляда, брошенного на Флер, достаточно, чтобы в нем загорелось желание обнять ее и защитить в своих объятиях от печальной реальности грубого мира.

— Какие у вас прелестные розовые щечки, мисс Гамильтон, — продолжал Джеймс, волнуясь от обуревавших его чувств, — а ваши глаза сияют, как звезды.

— Боже, какая у меня тугая шнуровка, — доверительно сообщила она ему в ответ. — Не могу дышать. Сколько же приходится нам, женщинам, страдать ради моды! Да, это так, лорд Джеймс! И не смейтесь надо мной! Не думаете же вы, что Бог награждает всех женщин такой тонкой талией, а?

Флер всегда пользовалась особой популярностью на балах, и не только из-за своей красоты и умения хорошо танцевать, но еще и потому, что была занимательным собеседником. Ей никогда не грозила опасность пропустить танец, сидя у стены. От партнеров у нее не было отбоя, и она была просто счастлива, когда отказалась от настойчивого приглашения лейтенанта Брука. Они с Ричардом наконец появились на балу. В перерыве между танцами Ричард разыскал сестру. Он сказал, что рад ее успеху, но совершенно не одобряет выбора партнеров.

— Зачем ты окружаешь себя этими стариками? Неужели тебе неизвестно, что некоторые из них даже женаты?

— Что ты имеешь в виду? — спросила Флер, скромно обмахиваясь веером. От жары и тугой шнуровки кровь прилила к лицу, делая ее еще краше.

— Ну, взять к примеру Норри. Ему тридцать пять тютелька в тютельку, а старый полковник Фосет так просто древняя развалина! Колторп — человек женатый, как и Герберт. Почему именно они желают танцевать с тобой? Разве это тебе льстит?

— Все оттого, что я никогда не флиртую и не принимаю томный вид. К тому же они знают, что со мной можно вести разумную беседу.

— Неужели тебе доставляет это удовольствие, скажи? Пора уже начать флиртовать, не то будет поздно, — мудро посоветовал ей Ричард. — Кто будет сопровождать тебя на ужин?

— Капитан Джером, — ответила Флер, забавляясь такой заботой о себе.

— Джером из штаба? Ну вот — это то, что надо! Молодой, из хорошей семьи, порядочная собственность и земельный участок в Лестершире! Если тебе удастся захомутать его, я буду просто счастлив.

— Спасибо тебе, Ричард, — с серьезным видом ответила она. — Но в таком случае мне придется отказать Бруку!

Ричард вспыхнул.

— Не делай из меня дурака! Брук — мой приятель, но он тебе не подходит, я знаю. Черт подери, Флер, если ты не сделаешь своего выбора этим летом, когда в Лондоне полно подходящих женихов, что с тобой будет, а? Каково будет мне, когда ты превратишься в старую деву, предмет всеобщих насмешек?

— Весьма признательна тебе за заботу. Но позволь мне самой решать свою судьбу.

— Делай, что хочешь! — резко ответил Ричард. — Не думаю, что тебе в самом деле хочется вернуться в Чизвик, чтобы провести там остаток жизни, посещая больных люмпенов и строя глазки викарию раз в неделю.

Флер щелкнула веером.

— А вот и очередной партнер. Не беспокойся обо мне, Дик. Я знаю, чего хочу, — бросила она брату и отошла в сторону.

Это был последний танец перед ужином, и ее партнер, новая восходящая звезда в министерстве иностранных дел Бакхерст, уже предвкушал, какой приятный разговор у него состоится с пренебрегающей условностями очаровательной мисс Гамильтон. В глубине души он даже надеялся, что сумеет опередить Джерома и предложит проводить ее в столовую. Он сразу заметил, что Флер чем-то озабочена, и, когда его лучшие остроты прошли мимо цели, когда его самые откровенные замечания вызвали у нее лишь вежливую улыбку, Бакхерст впал в уныние и замолчал.

Флер не отдавала себе отчета в том, как разочаровала она своего партнера. Слова Ричарда заставили ее призадуматься. Прежде она была вполне довольна собой и не желала ничего, кроме сохранения собственной свободы.

Но за последнюю неделю произошло столько нового, столько интересного, что одна только мысль о возвращении в Чизвик к своим повседневным рутинным делам нагоняла на Флер тоску. Взгляд на открывшийся перед ней широкий, бескрайний мир превращал ее прежнюю жизнь в нечто весьма ограниченное, одинокое и монотонное. Это вселяло в нее беспокойство, заставляло нервничать. Ей хотелось путешествовать, повидать незнакомые удивительные места, познакомиться с новыми людьми. Если верно то, что она испортилась и больше не годится для нормальной жизни, то перспектива дальнейшего прозябания в Чизвике не сулила ей ничего хорошего.

Когда танец закончился, мистер Бакхерст с радостью покинул бы мисс Гамильтон. Но этикет требовал, чтобы он дождался прихода ее главного чичероне, но, как назло, капитана Джерома нигде не было видно.

Флер и самой хотелось поскорее избавиться от Бакхерста. Подождав немного, она сказала:

— Прошу вас, вы можете идти. Вас наверняка ждет партнерша. Капитан Джером будет здесь с минуты на минуту. Судя по всему, он еще разговаривает с герцогом.

— У меня и в мыслях не было оставить вас, мадемуазель, — с надеждой в голосе парировал Бакхерст.

— Прошу вас, — продолжала она его упрашивать, слегка подталкивая вперед. — Идите, идите, ну что со мной случится? Неужели вы боитесь, как бы меня не похитили и не продали какому-нибудь восточному варвару, подобно той абсурдной греческой рабыне? Какая-то дама уже ждет, чтобы вы предложили ей свою руку и проводили к ужину. Так что лучше идите, не то нанесете ей ужасное оскорбление.

Бакхерст расплылся в широкой улыбке, вспоминая, почему он непременно хотел потанцевать с мисс Гамильтон.

— Вы в этом уверены?

— Да, уверена. Если работорговец только приблизится ко мне, я закричу изо всех сил, вы вернетесь и спасете меня от бесчестия.

Публика устремилась в столовую. Флер решила пройти в гостиную, где герцог, вероятно, проводил совещание, чтобы поискать там Джерома. Из дверей бального зала в холл с широкой лестницей выходила густая толпа. Протиснувшись вместе с ней через порог, Флер отошла в сторону, чтобы подождать, когда все начнут подниматься по лестнице.

Она стояла сбоку от двери, осматривая свое кисейное платье — не пострадало ли оно в толчее, — как до нее донесся чей-то голос. Кто-то воскликнул по-французски:

— Боже, неужели это вы? Наконец-то, наконец!

Флер подняла глаза и лишилась дара речи. Высокий незнакомец стоял рядом, разглядывая ее с высоты своего роста с таким выражением в его странных красивых глазах, от которого у нее закружилась голова.

— Я повсюду искал вас, и до того момента, когда наши кареты разминулись в парке, мне казалось, что я вас придумал! Но нет, оказывается, вы существуете на самом деле. Теперь мне ясно, что мое бедное воображение на такое не способно.

Взяв руку Флер, он припал к ней губами. Это был жест, полный чувства и свойственный только иностранцу. Ни один английский джентльмен никогда бы не осмелился поцеловать таким образом руку девушки. Он никогда бы этого не сделал. Она чувствовала, как бешено бьется в груди ее сердце. Ей не хватало воздуха.

— Все две недели я отлично помнил ваше лицо, но до сих пор не знаю, как вас зовут, — продолжал незнакомец. — Позвольте представиться. Граф Сергей Николаевич Карев, весь к вашим услугам!

— Да, я знаю, — невольно вырвалось у Флер.

6

— Вы знаете? — переспросил он, удивленно вскидывая брови. У него были красивые, тонкие, изогнутые дугой брови — это она сразу заметила. Флер вдруг представила, как она проводит по ним пальцем и, вздрогнув, густо покраснела.

— Я хочу сказать, что знаю ваше имя. — «Чего это я стала заикаться? — удивленно подумала она про себя. — Что со мной?»

Граф улыбался ей с сочувствием, словно читая ее мысли.

— Здесь неудобно разговаривать. Пойдемте отсюда, дайте мне руку.

Она взяла его под руку, и, не отдавая себе отчета, они вдруг зашагали в противоположную от столовой сторону. Спустя несколько минут через маленькую заднюю дверь в конце коридора они снова вошли в бальный зал, в том месте, где стоял помост для музыкантов. Музыканты ушли, чтобы немного освежиться и отдохнуть, и здесь, в этом конце зала, было совсем мало народу. Там у угла подиума выстроились в ряд цветы и зеленые растения, включая довольно высокие домашние пальмы в больших горшках. Под их широкими листьями граф остановил Флер и снова заглянул ей в глаза.

— Подождем здесь немного. Скажите мне сразу, — спросил он, — вам не причинили вреда те хулиганы?

— Нет, нет, ни в малейшей степени. Я была просто потрясена, разгневана, но особой боли не испытывала.

— Слава Богу! Я так волновался. Я так боялся последствий. Но у вас есть сила воли, и вы никому не позволите себя уничтожить.

Поглядев на Карева, Флер вдруг поняла, что плохо запомнила его внешность, кроме выражения глаз, да и тут у нее сохранились только смутные воспоминания. Они у графа были необычными, блестящими, а из-за странного ободка вокруг радужной оболочки казались дикими, неукрощенными. Лицо его соответствовало глазам. Внешне Карев отличался от английского джентльмена. У него было вытянутое лицо иностранца, с высокими скулами и волевым подбородком. Оно было слегка загорелым, но не смуглым, мужественным, но не грубым. Рот графа был большой, выразительный, с чувственными губами, но опущенные уголки выдавали глубоко скрытую печаль. Густые, почти прямые темно-каштановые волосы отливали золотом, как старая бронза.

Это было неведомое ей, неистовое, почти дикое лицо, оно могло явиться только во сне. И все же ей показалось, что она всегда его знала. «Я вас уже где-то встречала, в каком-то неизвестном далеком месте», — невольно подумала Флер. Глупо, конечно, но рядом с ним она не чувствовала никакого стеснения, никакой скованности.

— Почему вы так быстро ушли в тот день? — спросила Флер. — Я хотела поблагодарить вас за все. Я даже не знала вашего имени…

— Но теперь вы его знаете.

— Кто-то мне сказал. Но все-таки, почему вы так стремительно исчезли?

— Мне показалось, что вокруг собралось много народу. Там рядом с вами был молодой человек, ваш друг, он мог о вас позаботиться, и чем скорее вы укрылись бы от назойливых оскорбительных взглядов зевак, тем лучше.

— Да, как раз этого я хотела больше всего.

— Знаю. Но если бы я пробыл с вами дольше, это лишь все осложнило бы. Ваш друг почувствовал бы себя обязанным отблагодарить меня. — Он вдруг улыбнулся. — Но я не думал, что будет так трудно найти вас.

— А вы на самом деле пытались?

— Зачем вы спрашиваете?

С шестнадцатилетнего возраста Флер привыкла к флирту, и, если бы сейчас перед ней стоял англичанин, она подумала бы только об этом. Но с русским у нее не было уверенности. Флер испытывала легкое головокружение, хотя, быть может, это объяснялось тем, что ей все время приходилось откидывать голову далеко назад, чтобы лучше его видеть.

— Я вас искал повсюду, я везде наводил справки, я описывал всем вашу внешность, но никто, судя по всему, не мог взять в толк, кого я имею в виду. Тогда мне показалось, что вы мне просто приснились, — продолжал граф, — и вот когда я вас наконец увидел, то ничего не мог сделать. Я не мог попросить Каменского остановить карету прямо там, чтобы не мешать движению. Я был вне себя от досады. Когда я его спросил, то оказалось, что он вас совершенно не знает! «Нет, — ответил он на мой вопрос, — я не могу назвать имени вашего постоянно ускользающего цветка».

— Именно так меня зовут — Флер, — тихо произнесла она.

— Поразительно! С того момента, как я вас увидел, я постоянно сравнивал вас с цветком. Я однажды сказал Каменскому: она похожа на цветок. И после этого он постоянно так называл вас. А теперь сообщите мне поскорее вашу фамилию, чтобы я снова не потерял вас.

— Гамильтон, — ответила Флер, вдруг почувствовав смущение. Ей хотелось чтобы ее фамилия была более благозвучная. — Меня зовут Флер Гамильтон.

Он явно был озадачен.

— Гамильтон? Но это — английская фамилия. Вы разве не француженка?

— Нет, — ответила она.

До этого они говорили по-французски. И вдруг он перешел на английский, словно это не представляло для него никакого труда.

— Теперь понятно, почему я нигде не мог отыскать вас! — сказал он с улыбкой. — Я повсюду спрашивал о прекрасной девушке-француженке с золотистыми волосами, которая собой напоминает прекрасную дикую розу! Но почему в тот день вы говорили со мной по-французски?

— Вы заговорили по-французски, и я, естественно, ответила на том же языке. — Хотя он, кажется, не был вполне удовлетворен ее ответом, она продолжала: — Я — англичанка, мой отец англичанин, а мать была француженкой. Дома мы разговаривали на обоих языках.

— Понятно. Ну, а я русский, мой русский отец предпочитал французский, а мать была англичанкой. Дома у нас звучали три языка и еще немного немецкого в придачу!

— Значит, ваша мать на самом деле была английской гувернанткой?

Он, не скрывая интереса, посмотрел на Флер.

— Кто вам сказал?

Только она хотела ему ответить, как до них донесся звонкий стук каблуков чьих-то сапог. Они услыхали высокий, укоризненный голос капитана Джерома:

— Мисс Гамильтон!

Флер повернулась к нему с виноватым видом. В бальном зале уже никого не было, кроме них двоих и приближавшегося к ним капитана. Бросив на него рассеянный взгляд, она сказала графу:

— Это мой главный чичероне. Я совсем о нем позабыла.

— Весьма польщен этим, — прошептал ей Карев с довольной улыбкой.

— Нам не стоило оставаться здесь наедине, — сказала Флер с чувством сожаления в голосе.

Он по-прежнему улыбался.

— Не беспокойтесь. Я вас не опозорю. Все приличия будут соблюдены. Теперь мне пора присоединиться к своим. Но не могли бы мы с вами потом потанцевать? Скажите, когда мне подойти к вам.

— Второй танец после ужина, — торопливо проговорила она, повернувшись к Джерому.

— Прошу меня простить, мисс Гамильтон, за опоздание, — с серьезным видом начал он. — Меня задержал герцог. Потом я сразу же направился в столовую, полагая, что вы устали меня ждать и решили обойтись без моих услуг.

Не успела Флер ему ответить, как граф, поклонившись Джерому, произнес:

— Теперь, когда вы здесь, сэр, я без всяких опасений могу вверить мисс Гамильтон вашим заботам. Прошу простить меня, мадемуазель, меня ожидает посол и его свита. — Поклонившись ей, граф спокойно, с достоинством удалился. Все было отлично разыграно, — подумала Флер, взяв под руку Джерома. Он не мог почувствовать ничего неприличного в этой ситуации.

Джером, направляясь к столовой, казалось, погрузился в глубокие мысли. Через несколько секунд он сказал странным, безразличным голосом:

— Какое любопытное совпадение, мадемуазель, — мы только что с вами говорили о графе Кареве. Я и понятия не имел, что вы его так хорошо знаете.

— Это случайное знакомство, капитан, не более того. Я уже вам говорила, — ответила Флер.

Конечно, Джером видел, как они стояли вдвоем в пустом зале, как непринужденно, без всякого стеснения разговаривали. Флер чувствовала, как напряглась его рука от негодования, и вдруг она с удовольствием поняла, что в ее светскую жизнь вошли авантюрный дух, волнение и тайна. Она решила, что не прочь шокировать окружающих, если только они этого заслуживают. Флер шагала рядом с Джеромом с высоко поднятой головой, — довольная улыбка играла у нее на губах.

Она делала все возможное за ужином, чтобы впопад отвечать на вопросы Джерома и не глядеть в сторону дверей, хотя мысли ее витали далеко отсюда, а перерыв казался ей таким длинным и нудным. Для чего люди так много едят? Какие противные эти пирожки с устрицами! Какие тошнотворные куски холодной утки, похожие на серую, смазанную жиром кожу, и холодный язык! Уголком глаза она наблюдала за женщиной, которая ела куриное суфле. Она очаровательно улыбалась соседу, не чувствуя, что к верхней ее губе прилип кусочек еды.

В столовой было жарко, Флер хотелось пить. Джером принес ей бокал шампанского, который она торопливо тут же и осушила. Она понимала, что отвечала на его вопросы наобум, не задумываясь, и решила восполнить такой недостаток светской живостью. Несколько молодых офицеров вместе с Пэджетом подошли к ним, и она, весело смеясь, беззаботно болтала с ними, пытаясь взмахами веера охладить пылавшие щеки. Бросив на нее странный взгляд, Джером решил больше не угощать ее шампанским. Когда он вложил ей в руку тарелку с охлажденным щербетом, вместо бокала с вином, Флер даже не заметила подмены. Граф так и не пришел в столовую, чтобы поужинать со всеми. Вероятно, они с послом и с сопровождающими лицами сидели в гостиной, обсуждая важные вопросы, — подумала она. Закончится когда-нибудь этот перерыв?

Но вот все снова задвигались, направляясь назад в бальный зал.

Джером предложил ей руку и тихо спросил:

— Как вы себя чувствуете, мисс Гамильтон? Не заболели ли вы? Вы вся горите, словно в лихорадке.

Флер повернулась к нему, мысленно благодаря за предоставленный ей предлог удалиться.

— Да, кажется, здесь очень жарко, — проговорила она. — Если вы не против отказаться от предложенного вами танца, я хотела бы на несколько минут уединиться в комнате отдыха.

Он с серьезным видом поклонился.

— Конечно, конечно. Не нужно ли вам кого-нибудь прислать? Или сообщить об этом кому-нибудь?

— Нет, благодарю вас. Я вполне здорова, уверяю вас, только здесь жарко и мне трудно дышать.

Они спустились по лестнице, и Флер, поблагодарив его еще раз за любезность, чуть ли не бегом поспешила в комнату для отдыха. Там под любопытным взором служанки, она села перед зеркалом, уставившись в свое отражение, в эти блестящие глаза, в эти пылающие огнем щеки. Флер себя не узнавала: теперь она была более оживленной, более энергичной. Что со мной произошло? — молча задавала она себе вопрос.

Сергей Николаевич… Как удивительно приятно звучат русские имена! Сергей… Он сказал, что она похожа на красивую дикую розу. Как глупо прозвучал бы такой комплимент в устах капитана Джерома. Но у него все по-другому. Этот голос, его акцент… У него был такой голос, который она просто осязала. Ей ужасно нравился его голос. Она его чувствовала кожей.

— Что с вами, мисс? Все в порядке? — спросила служанка. — Может быть, принести воды? Вы, вероятно, чем-то взволнованы?

— Нет, нет, спасибо, — рассеянно ответила Флер, продолжая критически разглядывать в зеркале свое отражение. Она откинула локон на место, прикусила губы, чтобы они сильнее покраснели.

— Может быть, хотите прилечь немного, мисс? Или ослабить вам тугую шнуровку?

— Нет, нет, все хорошо. Просто в зале очень жарко, такая духота. Не припудрить ли мне плечи? Пожалуйста!

Пора возвращаться. Где он подойдет к ней? Если она немного задержится на лестнице или постоит в коридоре, то, возможно, встретится с ним? Он должен ее найти… Ведь, по его словам, он искал ее повсюду…

Не успела Флер подойти к дверям зала, как кто-то окликнул ее. Это был не граф.

— Эй! Флер! Вот ты где!

Она, вздрогнув, повернулась.

— Тедди! Что ты здесь делаешь? Я не знала, что ты тоже получил приглашение.

— Нет, не получил, но это неважно. Здесь так много народу, что никто и не заметит еще одного гостя.

— Но как тебе удалось сюда проникнуть? Почему у тебя так измята одежда? Панталоны, вероятно, порваны о сучок, когда ты лазал по деревьям.

Тедди торопливо стряхнул с себя пыль.

— Не по деревьям, а по дереву — чтобы перелезть через забор, — поправил он ее. — Но я с него свалился с этой стороны.

Наконец до нее стал доходить смысл происходящего.

— Неужели ты, Тедди… ты что, сошел с ума? Немедленно уходи отсюда, пока тебя не заметили.

— Как так? Уйти и не станцевать с тобой? Для чего же тогда я рисковал? — спросил он, хватая Флер за руку.

Она резко ее одернула.

— Не делай глупости. В зале полно военных. Боже, ведь там сам герцог! Тебя многие знают, ты не невидимка. Разве ты не понимаешь, что будет, если тебя там увидит кто-то из знакомых? Быть беде.

— Я и так уже по горло в беде, — беззаботно заявил Тедди. — Какая разница, за что быть повешенным — за кражу овцы или ягненка?

— Боже праведный, что же ты еще творил?

— Отлучился из части без разрешения. Сегодня моя очередь быть дежурным офицером. Да не беспокойся, никто меня не видел, когда я сбежал. Я там тоже перелез через забор. Похоже, я становлюсь большим специалистом по преодолению заборов.

Флер в ужасе смотрела на него.

— Но… не понимаю. Для чего все это?

— Ради того, чтобы потанцевать с тобой! Вот и все.

— Ах, не будь таким ослом!

Тедди был на самом деле искренне удивлен ее реакцией.

— Я не лгу. Разве ты не знаешь, что герой готов пойти на все ради любви? Так вот, я рискую всем на свете ради одного единственного танца с тобой. Потом — хоть потоп!

— Ах, Тедди, — в раздражении воскликнула Флер. Немедленно возвращайся в полк, пока тебя здесь не обнаружили. Неужели ты думаешь, что я соглашусь танцевать с тобой на подобных условиях? Ведь за такой проступок тебя могут отдать под военный трибунал! Нет, ты слишком утомляешь!

У него был удрученный вид.

— Но… я ведь поступил так только ради тебя! Чтобы ты сама убедилась… убедилась в том, как сильно я тебя люблю. Я хотел показать тебе, какой я отчаянный… чтобы ты вышла за меня замуж. — Он машинально потянулся к ее руке. Слова его, казалось, вырвались из глубины сердца: — Ах, Флер, прошу тебя, послушай. Я никак не могу привыкнуть к этой армии!

Она быстро убрала руки за спину.

— Мне казалось, что ты уже свыкся с армейской жизнью.

— Да, мне нравится ремонтировать мосты, но эта муштра, эти маневры, я никак не могу к ним привыкнуть. Я все время забываю, что нужно делать, все время попадаю впросак. И терпеть не могу подчиняться приказам. Я хочу просыпаться по утрам, когда мне захочется, бродить по полям с ружьем, как я это всегда делал прежде.

Невольно она почувствовала жалость к нему.

— Бедный Тедди! Мне тебя очень жаль, но ты должен наконец понять, понять раз и навсегда, что я никогда не выйду за тебя замуж. Если тебе так не нравится армия, скажи об этом отцу…

— Он не станет слушать, — с горечью ответил Скотт. — Он считает, что люди должны преодолевать себя и делать то, что им не нравится.

— Не могу с ним согласиться, но все равно не выйду за тебя замуж. А твои безрассудные поступки только злят меня, больше ничего. — Она, нервничая, оглянулась. — Ну, а теперь, ради всего святого, уходи, пока ты не привлек к себе внимания! Возвращайся в казарму и молись, чтобы тебя не хватились. Спустись по лестнице и выйди через парадную дверь, как все нормальные люди… Еще прошу тебя, постарайся своим печальным и удрученным видом не бросаться в глаза окружающим.

— Но я не могу…

— Больше ни слова, ступай! — Флер обеими руками подтолкнула его к лестнице, и Тедди понуро пошел вниз по ступеням. В эту минуту он был похож на побитого пса.

Она ужасно на него рассердилась, хотя и чувствовала свою вину. Ей нужно было проявлять твердость по отношению к нему с самого начала, с того момента, когда поняла, что он любит ее. Дядюшка Фредерик был прав: Тедди принял любезное обращение за поощрение его чувств к ней. Подумать только, женщине нельзя продолжать дружить с человеком, которого она знает всю свою жизнь. Какая несправедливость! Но какой смысл сопротивляться реальности, какой бы неприятной она ни была. Что греха таить, Тедди не так умен, как она. И если он попадет в беду из-за своего глупого проступка, то в этом будет частично и ее вина.

— Вас что-то расстроило? — спросил граф.

Флер снова вошла в бальный зал, когда закончился первый танец. Не успела она оглянуться, как он уже был рядом с ней. Карев тревожно всматривался в ее лицо. От охватившего ее волнения пульс у нее учащенно забился. Неужели он так хорошо ее уже изучил, что мог определить настроение с первого взгляда?

— Нет, ничего, — ответила она.

— Может быть, этот молодой офицер в разговоре с вами допустил бестактность?

Она вздрогнула, но, спохватившись, поняла, что он имел в виду Джерома.

— Нет, что вы. Он — сама вежливость.

— Да, я знаю подобных англичан, они так утомительны для женщины, обладающей сильным духом! Обещаю вам никогда не быть воплощением вежливости.

Флер рассмеялась. В голове у нее просветлело.

— Благодарю вас. Это значит относиться ко мне с искренней добротой. Вы себе и представить не можете, как иногда скучно и утомительно быть женщиной. Никто вокруг не верит ее словам, все считают, что она постоянно недоговаривает, что-то скрывает, преследует свои цели.

— Осмелюсь заметить, — протянул он ей руку, когда пары начали выходить для следующего танца, — что как в Англии, так и в России много женщин, которые не говорят, что думают, и которые преследуют собственные цели. Виной этому их образование.

— В России тоже? Здесь женщины должны быть украшением гостиной джентльмена. Их обучают только этому ремеслу.

— Да, такая же картина и у нас. От женщин требуется лишь внешний лоск и притворное совершенство. Однако есть одно существенное различие — в России женщины равны перед законом. Об этом позаботилась императрица Екатерина. К тому же замужняя женщина продолжает владеть своей собственностью, следовательно, она пользуется большей свободой, чем англичанки.

Флер поразили его слова.

— Да, так и должно быть! Если у нее есть личный доход, она может уйти от мужа, если жизнь с ним стала невозможной.

Карев улыбнулся.

— Экономика и любовь обычно не являются взаимозависимыми предметами.

— Я имела в виду скорее брак, чем любовь, — неосторожно заметила Флер.

— Разве эти понятия для вас не одно и то же?

Она почувствовала, как краснеет.

— Мне не известно ни то, ни другое, сэр, — резко бросила она.

— Но почему вы сразу заговорили о разводе? Ваши мысли, мисс Гамильтон, забегают далеко вперед. — С серьезным видом произнес граф. — Нужно идти потихоньку, шаг за шагом.

Флер вдруг захотелось выпалить что-нибудь резкое, но, заметив смешинки у него в глазах, она поняла, что он просто подтрунивает над ней.

— Для чего вы заставляете меня обнажать свою душу? Вряд ли это справедливо.

Заиграла музыка. Флер тут же захотелось почувствовать его руку у себя на талии, и ей даже вздумалось сказать графу об этом. Нет, — тут же одумалась она, — слишком быстро. Но когда он взял ее руку в свою, а второй обнял ее за талию, она с безумной уверенностью поняла, что он думал о том же, что и она. Посмотрев ему в лицо, Флер поняла, что погибла.

— Что такое? — спросил он. — Что означает ваш проникновенный взгляд?

Несмотря на головокружение, ей удалось довольно твердо ответить:

— Я подумала, что вы, несомненно, отличный танцор. Меня обычно хватали и тащили, как тащат, спотыкаясь, канат дюжина юнг.

— Я весь задрожал от вашего комплимента. Не хотелось бы вас разочаровывать, но ведь я могу оступиться, и мы оба окажемся на полу, — сказал он без тени смущения.

Флер танцевала с шестнадцати лет, и встречала многих молодых людей, с кем вальсировать было одно удовольствие. Но сделав с ним первые па, она поняла, что такого еще никогда прежде не испытывала. Сначала он долго молчал. Потом, одобрительно кивнув ей, произнес:

— Прекрасно! Надеюсь, вы понимаете, что нельзя одновременно и танцевать, и разговаривать, делая хорошо и то и другое.

— Конечно, — согласилась она, испытывая настоящее блаженство, — если танцевать так, как вы. Это не танец — это полет.

— А вам приходилось летать? — вежливо осведомился граф.

— Иногда, во сне.

Он, глядя на нее сверху, улыбался. Флер заметила, что улыбка преображала его, как никого из всех знакомых ей людей. Уголки его губ поднимались вверх, и от этого она ощущала внутри себя пустоту.

— В таком случае, полетайте, — сказал он. — Поговорим, когда закончится музыка.

Сейчас Флер хотелось молчать, не говорить ни слова, а лишь танцевать, танцевать вот так с ним, танцевать всегда, вечно. Выгибая спину в сильных руках графа, она инстинктивно, а может быть по невидимым флюидам, чувствовала, каким будет его следующее па. Ее ноги кружили вокруг его ног, ни на секунду не прикасаясь к ним. Они без тени усталости неслись в воздушном танце до дальнего конца зала, а там, на поворотах, так стремительно вертелись юлой, что отражение свечей и танцующих пар в больших зеркалах сливались в одно неразличимое пятно.

«Как не хочется останавливаться, — думала Флер, — больше я не стану танцевать ни с кем». В его глазах она видела отблеск ее мыслей и удивлялась, уж не высказала ли она их нечаянно вслух. И когда музыка оборвалась, она почувствовала такое разочарование, что чуть не расплакалась.

— Ничего, мы сейчас продолжим, — сказал он, словно подслушав ее. — Ну, а пока можно поговорить. Вы не устали?

— Нет, хотя понятия не имею почему.

— Напомните мне когда-нибудь, и я вам объясню. А пока расскажите, кто сообщил вам мою фамилию до нашей встречи.

— Мистер Полоцкий. Он здесь, в Лондоне, принимает участие в выставке.

— Да, я его знаю. Как вы оказались в парке в этой карете?

— Неужели роль кареты настолько для вас важна? — рассеянно спросила Флер.

— Может быть, — твердо произнес он. — Карета его или ваша?

— Моей тетушки. Он остановился в доме моего дяди на Ганновер-сквер. Мой дядя — сэр Фредерик Хоар, член парламента. Он знаком с бароном Брунновым.

— Ваш дядя пригласил его к себе?

— Мистер Полоцкий — замечательный человек, — занимая оборону, ответила Флер. Она была поражена удивленным тоном его голоса.

— Да, Полоцкий — хороший человек, но он купец, а английская знать обычно очень разборчива в таких делах.

Флер улыбнулась.

— Мой дядя Фредерик — человек необычный. К тому же его интересуют канализационные системы.

— Канализационные системы?

— Да, канализационные системы и сточные трубы. Одним словом, всевозможные трубы. — Подумав немного, Флер вдруг добавила: — Право, не понимаю, может быть, все это связано с какой-то их тайной. Никогда не знаешь наперед, куда она вас приведет. Что-то вроде тоски по приключениям?

— Но какое это имеет отношение к карете вашей тетушки? — с угрожающим напором продолжал Карев.

— Никакого, — торопливо ответила Флер. — Просто барон Бруннов попросил дядюшку Фредерика приютить мистера Полоцкого, так как он интересуется новой системой фарфоровых ватерклозетов, поэтому им будет друг с другом интересно.

Взгляд графа просветлел.

— Да, император поручил Полоцкому изучить эту систему. Он намеревается установить новые ватерклозеты в своем летнем дворце в Гатчине.

— Значит, вы все об этом знаете?

— В мою задачу и входит сообщать о нем непосредственно императору.

Она оторопела.

— То есть шпионить за ним, так?

— Ну, если хотите, — безразлично ответил он.

— Мне это не нравится, — возразила Флер, чувствуя себя неловко. Такое известие могло отдалить их друг от друга, а ей совсем этого не хотелось.

— Вам нечего беспокоиться, мисс, — заверил ее Карев. — Должен признаться, Полоцкий, в свою очередь, получил приказ приглядывать за мной. Таков порядок в России.

— И это все ради ватерклозетов?

Он поднял брови.

— Мисс Гамильтон, вы необычная англичанка. Вы говорите о том, о чем говорить нельзя, причем на публичном балу и перед абсолютно незнакомым человеком.

— Ах, но ведь вы не… — Она с трудом остановилась.

Судя по всему, он был в восторге.

— Ну вот, так-то лучше. Очень рад, что вы такого обо мне мнения, — успокоил он ее. — Расскажите мне о своей матери, отце. Они ничего не имеют против ваших прогулок с купцом Полоцким в карете?

— Мама моя умерла, когда я была совсем маленькой, — начала Флер. И вдруг с ней произошло что-то странное, чего многие годы не бывало. Она мысленно перенеслась в ту ужасную комнату, с окнами, затянутыми шторами, пропитанную противными запахами, увидела женскую фигуру на белоснежной кровати. Она задрожала всем телом. Музыканты уже готовились заиграть снова, и граф, воспользовавшись этим как предлогом, взял ее крепко за руку. Пальцы у него были теплые и сильные. Он прижимал ее руку к груди. Флер не сводила с нее глаз. В петлице на сей раз был не цветок клевера, а белый розовый бутон, который уже чуть распустился от нагретого свечами и дыханием воздуха. Его бледные лепестки чуть приоткрылись, позволяя видеть бархатистую пахучую сердцевину. Запах у розочки был прохладным и приятным. Образ умершей матери постепенно удалялся.

— Ну, это теперь в прошлом, — успокоил он. Флер посмотрела на Карева. Он не отрывал от нее серьезного пристального взгляда. — Ну, а папа?

— Папе безразлично, чем я занимаюсь, что делаю, — ответила Флер. Хотя это получилось у нее грубо, она все же продолжила: — В любом случае его это не интересует. Для него важны не сами люди, а их поступки. Он очень много путешествует, бывает в ужасных местах, которых еще не коснулась цивилизация, а это меняет дело.

— Конечно, согласен с вами. — Заиграла музыка, граф снова обнял ее за талию. — Ну, а теперь танцевать. Никаких больше разговоров.

Во время второго вальса, когда они вихрем летели по залу, Флер чувствовала такой же вихрь мыслей в голове. Как он догадался, что ей так нужна забота? Почему ее так к нему влекло? Когда музыка закончилась, у Флер не было времени поговорить с ним. Не успела она отдышаться, как граф откланялся.

— Я должен танец леди Пеннингтон, — сказал он.

Вечер подходил к концу. Оставалось два или три танца. Разумеется, если Флер снова увидят с ним, то на нее все будут коситься. Чувствуя немой вопрос в ее глазах, Карев поднес ее пальцы к губам и быстро поцеловал.

— Да хранит вас Господь! Не бойтесь, мы обязательно встретимся.

— Но когда? — начала было она, не зная, вежливо ли спрашивать об этом.

— Доверяйте мне, — резко ответил он. — Как зовут вашего отца?

— Сэр Ранульф Гамильтон, — покорно, но с некоторым удивлением ответила Флер.

Судя по всему, ее ответ его удовлетворил.

— Очень хорошо, — сказал он на прощание и удалился.

На сколько же вопросов она так и не получила ответов! Хорошо ему говорить, что они встретятся и что ей нужно ему доверять, — думала флер, возвращаясь домой в закрытой карете с тетушкой и дядей. Ноги у нее горели от танцев, а тело ныло от тесной шнуровки корсета. Почему инициатива всегда должна исходить от мужчины, почему он должен сам все улаживать, а женщина ничего не имеет права предпринимать, а лишь покорно ждать своей судьбы? Если бы граф знал, что бессилен в той или иной степени повлиять на ситуацию, он, вероятно, не проявил бы к этому интереса. По крайней мере, он мог бы намекнуть ей о своих намерениях.

Где же они могли встретиться? В Гайд-парке? Но Флер две недели безуспешно ездила туда. Быть может, — с болью в сердце подумала она, — он вообще не вкладывал никакого смысла в прощальные слова? Возможно, она придавала слишком большое значение этой встрече? Может быть, она переутомилась, перенапрягла свое воображение. Человек, спасший ее в парке, танцевал с ней. Вот и все. Это вполне естественно, чего же еще ожидать? Какого продолжения?

Флер вспоминала его поцелуй, в голове звучали его последние слова: «Да хранит вас Господь! Мы обязательно встретимся». Но как много этим сказано! Флер знала, что будет все время повторять его слова, пытаясь найти в них то один смысл, то другой. Но ведь не придумала же она все это! Граф сказал, что искал ее повсюду, — это не игра ее воображения. Он сравнил ее с прекрасной дикой розой.

«Скажите мне вашу фамилию, чтобы я снова вас не потерял». Да, они должны встретиться, должны!

Из темноты до нее донесся голос дяди.

— Какая прекрасная ночь! Тихая, теплая. Кажется, наступает самое дивное за многие годы лето.

Тетушка Венера ответила ему какой-то общей фразой, а мысли Флер изменили направление. Лето! Он приехал сюда с какой-то, пока неизвестной для нее целью, но, несомненно, его миссия связана с выставкой. В октябре она закроется, все иностранцы разъедутся по домам, вернутся на родину. И он тоже уедет в Россию. В ее распоряжении всего несколько месяцев, если только судьба будет к ней благосклонна.

— Ты вся дрожишь, Фло, дорогая, ты озябла? — спросил дядя Фредерик. — Ну-ка, подвинься поближе ко мне, я обниму тебя. Твое прозрачное платье легко пропускает ночной воздух, даже в такую напоенную бальзамом ночь, как эта.

От прикосновения дядюшкиной руки ей стало уютнее и спокойнее на душе. Чувствуя его тепло, Флер начала зевать. Грудь у нее ныла, а ноги жгло.

— Вы только посмотрите, какое чудное зрелище, — сказал мистер Полоцкий, поднимаясь со стула и отрываясь от завтрака. — А я и не ожидал увидеть вас, мадемуазель, сегодня утром. Ведь вы легли в четыре утра, а в семь снова на ногах?

Флер села за стол и потянулась за кофейником.

— Я проснулась рано и больше не могла сомкнуть глаз. Как вы узнали, сэр, в котором часу мы вернулись?

— По стуку подъехавшей кареты. Вы ведь знаете, окна моей комнаты выходят на парадное крыльцо. Сразу после этого раздался бой на Церковных часах. — Она прикрыла ладошкой рот, пытаясь скрыть зевоту. Полоцкий внимательно изучал ее бледное лицо и сияющие глаза. — Как прошел ваш большой бал? Вы хорошо потанцевали?

— Да, очень мило, — ответила Флер. — И вам ни за что не догадаться, кто там был.

— Граф Карев, — спокойно произнес он. Она с подозрением посмотрела на Полоцкого. — Как вы узнали?

— Видите ли, мне об этом сообщил мой слуга Степан, а он услыхал от конюха вашей тетушки, а тот — от привратника одного большого дома, а привратник — от горничной одной знатной дамы, которая любовалась танцами. — Его слова смутили Флер. — Но я все равно об этом догадался бы, — продолжал Полоцкий. — Я знал, что на балу будет присутствовать посол с большой свитой, и было бы крайне удивительно, если бы в этот список не включили графа Карева.

— Ах, вон оно что.

— А если он был там, то я очень удивился бы, если бы вы с ним не поговорили, — сказал он с легкой вопросительной интонацией в голосе.

Флер, немного насупившись, скорее всего ее не расслышала, но наступившая за этим тишина вынудила ее все же заговорить:

— Да, мы с ним танцевали. Но у нас не было времени, чтобы как следует поговорить.

— Разве вы не беседовали во время танца?

— Нет. — Она явно была смущена. — Он сказал… он сказал, что нельзя танцевать и одновременно разговаривать, делая при этом и то и другое хорошо.

— Да, он прав, — отозвался Полоцкий. Губы его вежливо улыбались, но глаза оставались серьезными. — Это, бесспорно, превосходное замечание, другого от него нельзя ожидать.

— Он какой-то странный, вы не находите? — тихо спросила Флер.

— Мне кажется, многие женщины находят его привлекательным, — ответил Полоцкий, наблюдая за ней через прищуренные веки и старательно отделяя рыбу от косточек на своей тарелке.

— Да, — чуть слышно произнесла она, словно про себя. И ее бледное от недосыпания лицо вспыхнуло румянцем. — Я в этом не сомневаюсь. — Помолчав немного, она все же отважилась продолжить. — У нас было мало времени, чтобы обо всем поговорить. По сути дела, я даже не выяснила, что он делает в Лондоне. Кажется, он знает о вас все, сэр. Интересно, а что вам известно о нем? Мне кажется, граф приехал сюда на выставку, не так ли?

— Думаю, что да, — ответил Полоцкий. Отодвинув красноватые косточки лосося на край тарелки, он так тихо вздохнул, что его вздох могла услыхать только лежавшая перед ним рыба. — Не секрет, что граф Карев — один из адъютантов императора. У его величества много таких, как он, все они дворяне, выходцы из благородных семей. Они сообщают обо всем непосредственно ему. Они выполняют для негр особые поручения, обычно расследуют возникшие деликатные ситуации, собирают информацию или же подробно изучают новые процессы общественного развития, новые идеи.

Флер бросила на Полоцкого любопытный взгляд. Собирают информацию? Неужели речь идет об отвратительном шпионаже, который он не отрицал? Как ей не хотелось, чтобы дела обстояли именно так!

— Значит он здесь, в Лондоне, этим и занимается? Сбором информации?

— Официально граф является одним из наблюдателей на выставке. В такой должности его знают все, в том числе и я. Однако представитель царя Каменский…

— Вы говорите, официально. Выходит, перед ним поставлена какая-то другая цель? Он выполняет какую-то секретную миссию?..

— Если бы он выполнял секретную миссию, мадемуазель, то мне об этом было бы известно, — с улыбкой перебил ее Полоцкий.

Флер вспыхнула.

— Извините. Я только… — Она понятия не имела, что хотела сказать. Она осеклась, пристально разглядывая свою кофейную чашку.

— Мне кажется, я должен кое-что рассказать вам о графе Кареве, — произнес Полоцкий. Флер энергично вскинула голову. — Но должен предупредить вас, — торопливо продолжал он, — что в Петербурге я не знаком с ним в свете. Мы вращаемся в разных кругах. Он выходец из старинной знатной семьи, я же — всего-навсего ювелир, и довольно низкого происхождения. Еще совсем недавно среди членов моей семьи встречались крепостные крестьяне. Теперь я очень богат, и богатство, конечно, имеет большой вес, но все равно я остаюсь тем, кого обычно называют парвеню.

— Никогда бы не сказала, сэр, — улыбнулась Флер, а Полоцкий кивнул, радуясь, что она наконец чуть потеплела.

— Я ничего не имел бы против, если бы вы раньше об этом догадались, — продолжал он. — Вещи нужно называть своими именами. Я хочу подчеркнуть, что мы с графом Каревым не обедаем вместе и никогда не посещаем одни и те же вечера. Все сведения о нем я получил из вторых рук, и они общеизвестны. Это — неопровержимый факт.

— Понимаю.

— Вот какую историю я хочу рассказать вам о графе. Он был, так сказать, с пеленок помолвлен со своей кузиной. Она была наследницей большого состояния, и, как мне кажется, помолвка ради этого и была совершена. Все, включая самого графа, не имели ничего против такого плана. И вдруг, когда Кареву было… около двадцати, когда ему предстояло вот-вот заключить с ней брак, он вдруг влюбляется в другую.

Флер замерла от этих слов. Она неотрывно смотрела на свои руки, обхватившие чашку с кофе, словно опасаясь, что они, помимо ее воли, могут раздавить хрупкий фарфор. Полоцкий, то и дело бросая на нее понимающие взгляды, продолжал:

— Она была молодой, очень красивой, но не знатной. Более того, девушка не имела ни гроша за душой, а это было немаловажное обстоятельство для семьи Каревых, так как для них начались суровые времена, но это уже другая история. Но Карев был от нее без ума и не желал слышать ничьих резонов. Он наперекор всем женился на ней.

— И какова же была реакция его родителей? — спросила Флер бесстрастным голосом.

— К тому времени отец его умер, и Карев стал главой семейства, а это означало, что он мог поступать как ему заблагорассудится. Но его решение разбило сердце матери. Она возненавидела жену сына. Подробности мне не известны. Я знаю только, что в семье произошел разлад, который сильно опечалил Карева, так как он любил свою мать и был ей предан. Однако он не дождался примирения, поскольку мать тоже вскоре умерла.

Левая рука Флер сжалась в кулак.

— Да, это было весьма печальное событие само по себе. Как я говорил, он обожал свою мать. Но через год умерла и его жена.

Флер подняла на Полоцкого глаза. Он был готов поклясться, что еще никогда в жизни не видел такой голубизны.

— Граф сделался отшельником, — произнесла она, вспомнив слова Джерома. Эта фраза не предназначалась для Полоцкого, но он все же ей ответил.

— Не совсем. Он замкнулся в себе, помрачнел, но в этом нет ничего удивительного. Люди говорят, что характер у Карева стал просто невыносимым, но я этому не верю. Мне он всегда казался человеком мягким и уравновешенным, но у него была привычка оскорблять людей, насмехаться над ними в душе, а кому это может понравиться? Граф на самом деле не выносил дураков, но кто же из них готов признаться в своей глупости?

— Конечно никто, — ответила Флер. Она еще крепче сжала кулачок, вгоняя ногти в ладонь. — Он женился во второй раз?

— Нет, — отозвался Полоцкий, и в голосе его чувствовалось сожаление. — Карев говорил, что похоронил свое сердце в могиле жены. Но я точно об этом ничего не знаю. Он, несомненно, привлекательный мужчина и нравится женщинам, и, судя по тому, что я сам видел и слышал, граф не прочь развлечься в их обществе.

— Он прекрасно танцует, — мягко заметила Флер.

Полоцкий бросил на нее пристальный осуждающий взгляд.

— Больше всего, мадемуазель, меня удивляет одно: смерть жены разбила сердце графа, но с тех пор, кажется, он его утратил вообще. Как я сказал, женщины находят его весьма привлекательным, но, судя по всему, ему все равно, сколько их бегает за ним, сколько сердец он разбил, скольких поставил в дурацкое положение. Он безжалостно бросает их. Его… не назовешь в этом деле осторожным.

— Само собой разумеется, — с негодованием воскликнула Флер, — если леди сами…

— Существует такая вещь, как умение очаровать даму, — произнес Полоцкий спокойно. — Он это делает с большим мастерством… По крайней мере, я об этом слышал.

— Да, — согласилась с ним Флер. Она разжала кулак левой руки. На ладони осталось четыре покрасневших черточки от ее ногтей. — Давно ли это произошло… я имею в виду, когда умерла его жена?

— Около десяти-одиннадцати лет тому назад.

«Давно. Время залечивает раны, — подумала Флер про себя. — Со временем даже посыпанное солью поле снова становится плодородным, готовым принять брошенное в него зерно. Он не выносит дураков, и дуракам это не нравится». Caveat emptor, — проговорила она с улыбкой.

— Простите?

— Ах, ничего, — ответила Флер, весело поглядев на него. — Не налить вам еще кофе, мистер Полоцкий?

7

Сэр Ранульф, заглянув к ней в спальню, сказал:

— Флер, я еду домой. Не нужно ли тебе привезти что-нибудь оттуда?

Флер посмотрела на отца.

— Нет, папа, спасибо. Ничего не нужно. Только напомни мисс Питти о крыжовнике. Я знаю, она не любит эти ягоды и постарается нарочно забыть о них, но если их в ближайшее время не сорвать, то из них уже не сваришь варенье. Скажи ей — пусть позовет детишек Блэка и поручит им оборвать крыжовник. Да чтобы непременно заплатила им по два пенса в день. Таким образом можно убить одним выстрелом двух зайцев. И пусть как следует накормит малышей на кухне перед возвращением домой.

Слушая пространную речь дочери, сэр Ранульф проявлял все большее нетерпение. Наконец, он не выдержал:

— Послушай, Фло, напиши-ка лучше ей письмо. Не могу я запомнить все твои варенья, двухпенсовики и прочую хозяйственную чушь! Я думал, что тебе нужно кое-что привезти к завтрашнему утру.

— К завтрашнему утру?

— Завтра утром состоится пикник в Ричмонд-парк. Его организовывает твоя тетка Эрси. Она позвала кучу народа. У тебя есть какое-нибудь милое платьице?

Флер с удивлением посмотрела на отца. Он никогда прежде не интересовался ее гардеробом.

— Я хотела надеть муслиновое платье сине-лавандового цвета… — ответила она, заинтригованная.

Сэр Ранульф смущенно улыбнулся.

— Да, я тебе не говорил? — я сказал тетушке, что ты очень скучаешь по своим продолжительным верховым прогулкам и что мы с тобой приедем на пикник верхом, чтобы ты там в свое удовольствие поскакала галопом.

— Ты очень добр ко мне, папа. В любом случае мне это понравится.

— Еще бы! — воскликнул Ранульф, страшно довольный собой. — Значит у тебя есть подходящий наряд для этого и все необходимые в таких случаях аксессуары?

— Да, спасибо, но тогда привези мою шляпку с высокой тульей и длинной вуалью. Она лежит в коробке в моем шкафу. Сэлли тебе покажет. Она лучше той, которую я ношу здесь.

— Хорошо, кивнул сэр Ранульф, исчезнув за дверью так же неожиданно, как и появился на пороге. Флер осталась одна в большом сомнении.

Когда настал час для посетителей, в доме появилась тетушка Эрси и все наконец объяснила. После четверти часа всяких банальностей, которые считались необходимой прелюдией любого визита, она объявила:

— Флер, любовь моя, какой замечательный день мы намерены провести завтра! Мы едем в Ричмонд, а так как быстрая езда в каретах запрещена по узким улочкам, Маркбай с твоим отцом решили, что те молодые леди и джентльмены, кто выразил желание, могут отправиться туда верхом. Надеюсь, ты довольна?

— Очень, тетушка, очень. Папа уже сообщил мне об этом. Он утверждает, что я чахну прямо на глазах и мне пора размяться.

— Это не он сказал, а я ему! — возмутилась Эрси.

— Конечно она, кто же еще? — заметила с иронией в голосе Венера. — Ты так простодушна, Флер. Когда это отец обращал внимание на состояние твоего здоровья, скажи на милость!

— По крайней мере, — продолжала с некоторым сомнением Эрси, — я не говорила, что ты чахнешь на глазах, только потому, что не видела тебя со вторника. Но я на самом деле сказала, что тебе полезно прокатиться верхом. Приедет и Ричард, разве это плохо? Со своими друзьями из одиннадцатого полка. Маркбай знает их. Не догадаешься, кого он для тебя пригласил!

Флер сделала вид, что задумалась.

— Мистера Полоцкого, — наконец предположила она.

Венера тяжело вздохнула, а Эрси с самым невинным видом заявила:

— Ах, нет, дорогая, он слишком стар для тебя, к тому же женат. Но мистер Полоцкий там тоже будет, он приедет в карете Ви, так как Фредерик задержится допоздна в парламенте. Там начались дебаты.

Флер с сияющими глазами посмотрела на старшую тетушку, но та, скривившись, изрекла:

— Еще одно слово, мисс, и выйду из комнаты!

— Мне нечего сказать по этому поводу, тетушка, — ответила Флер. — Вы же знаете, он мне ужасно нравится.

— Я до последней минуты не была уверена, что мы поступаем разумно, — продолжала щебетать Эрси, — ведь очень трудно понять, что представляют собой иностранцы, и хотя господин Полоцкий богат, он всего лишь купец, но, как утверждает Маркбай, его послали с какой-то важной миссией, а это уже совсем другое дело. Надеюсь, что все правильно поймут и недоразумений не возникнет.

— Мне кажется, вы не ошиблись в выборе, — с серьезным видом произнесла Флер. — Кроме всего прочего, он — гость в доме моей тетушки. Этого вполне достаточно.

— Да, конечно, кто возражает? — с довольным видом согласилась Эрси. — И когда все увидят его в твоей, Ви, коляске, то поймут, что именно ты пригласила его. Но я не открою секрета, дорогая, кого Маркбай пригласил для тебя.

— Зачем ему было утруждать себя? — начала возражать Флер, чувствуя, как по спине у нее поползли мурашки. Вдруг ее кольнула шальная, безумная мысль: а что если это граф Карев?

— Нет, дорогая, ты не права. Каждая женщина чувствует себя гораздо увереннее, когда кто-то подает ей блюда, смотрит, чтобы бокал у нее всегда был полон. Это тот человек, с которым ты танцевала в Хардивей-хауз. Я сказала Маркбаю, что его общество тебе нравится, я в этом уверена. Ты так оживленно с ним беседовала.

— Кто же это, тетушка? — спросила Флер, стараясь казаться как можно беззаботнее. Она чувствовала на себе вопросительный взгляд Венеры.

— Капитан Джером. Надеюсь, ты довольна? Какой приятный молодой человек, он любимчик герцога и наверняка далеко пойдет. А знаешь ли ты, дорогая, что он в некотором роде приходится тебе кузеном? Конечно, не таким близким — здесь волноваться нечего, как я уже сказала твоему отцу, — но его мать была из семьи Рэмсей, кузиной твоей бабушки по отцовской линии.

Так вот почему отец был таким взволнованным. Планы тетушки Эрси сплавить ее замуж за Джерома пришлись ему по душе: таким образом Ранульф освобождался от вечного ворчания Венеры по поводу его дочери.

— Рада, что вы мне сообщили об этом, тетушка, — озорно сверкнув глазами, воскликнула Флер. — Кровные узы для нас всех чрезвычайно важны, и теперь, когда я узнала, что мы с капитаном Джеромом родственники, я буду относиться к нему как к брату.

— Да, дорогая, — проговорила Эрси, толком не прислушиваясь к словам племянницы, — еще должна тебя удивить поразительным совпадением. Другой наш гость приходится мне кем-то вроде кузена, а может быть Маркбаю, — хотя такой пустяк не имеет значения. На это указал принц, а может быть Ранульф? Не помню точно, так как все они находились в покоях Адельфи. Дело в том, что его мать была дочерью адмирала Питерса, который женился на мисс Стрикленд, чья матушка — урожденная Тэлбот, а Тэлботы и Маркбай всегда женились и выходили замуж друг за друга. Таким образом, они с Маркбаем наверняка родственники, хотя трудно решить, какая именно степень родства их объединяет. Но оно достаточно близкое, чтобы называть себя кузенами, что они и сделали, чем ужасно польстили принцу. Он сказал, что надеялся на это, когда занимался организацией выставки.

Венера уже давно утратила всякий интерес к их разговору и углубилась с интересом в газету, но такой выход из положения для Флер был недоступен, и ей приходилось делать вид, что она слушает.

— Что же так польстило принцу, тетушка? — спросила Флер, хватаясь за кончик фразы и надеясь, что таким образом она развяжет узел, а не затянет его еще туже.

— Да я же сказала — дружба между ними и то, что они обращались друг к другу «кузен». Символичный факт, так как указывает на большую дружбу, существующую между нашими странами, а это означает, что в будущем мы не станем военными противниками. Как он выразился, соперничество между нашими народами будет отныне ограничено рамками промышленности и торговли, а не военной областью с применением разрушительного оружия.

Венера вызывающе зашуршала газетой, а Флер, чувствуя, что слабеет, предприняла последнюю попытку найти твердую опору.

— Понятно, тетушка. Значит, он промышленник, правильно я вас поняла?

— Кто, дорогая?

— Новый кузен дяди Маркбая?

— У Маркбая нет никаких кузенов-промышленников! Как мне жаль Флер, что тебя там не было.

— Прошу прощения, но мне казалось, что вы сказали…

— Ничего подобного я не говорила! Я сказала, что его прапрабабушка была из семьи Тэлбот.

— Простите. Но я никак не могу взять в толк, при чем здесь дружба между народами.

— Потому что он, конечно, русский. Какая ты сегодня непонятливая, — проворчала, тетушка Эрси, возбужденная повествованием о генеалогическом древе.

Мы обязательно встретимся. Доверьтесь мне. Все теперь становилось на свои места с такой же уверенностью, как звуки в симфонии Моцарта. Флер чувствовала себя поразительно спокойной и миролюбивой, доброжелательно настроенной к своей болтливой тетушке и милому, легко поддающемуся внушению дядюшке Маркбаю.

— Значит, граф Карев будет на пикнике? — спросила она со счастливым видом.

— Я же об этом тебе твержу с самого начала, — уточнила тетушка Эрси. — Хотя не думаю, что многое получу от его общества. Твой отец наверняка заведет с ним скучнейшую беседу, и они проговорят весь день о своих глупых цветах.

Не успела Флер до конца понять ее интригующие слова, как в комнату вошел Диккенс и объявил, что к тетушке Венере с официальным визитом прибыла миссис Герберт. За ней, в установленном порядке, начали приезжать другие визитеры, и эту тему больше не затрагивали, пока тетушка Эрси не уехала, бросив колоду карт на список приглашенных.

Сэр Ранульф в тот вечер не вернулся из Чизвика. Это, правда, никого не удивило.

— Стоит ему склониться над микроскопом, как он утрачивает все следы цивилизации, — ворчала за завтраком на следующее утро тетушка Венера. — Теперь пусть сам о себе позаботится. — Однако она оставила записку Фредерику, в которой велела привезти Ранульфа с собой, если тот прибудет до его возвращения из парламента.

Флер в прежней шляпке покорно села на откидное место в карете напротив своей тетушки и мистера Полоцкого. Бакли рано утром ускакал на Обероне к Роухэмптон-гейт, где был назначен сбор всех гостей, — чтобы дать лошади возможность там немного отдохнуть.

— Конечно, вероятность того, что все окажутся на месте вовремя, весьма невелика, — прокомментировала тетушка Венера, когда они отъехали от дома. — Вот в чем загвоздка с подобными мероприятиями. Естественно, Эрси слишком долго прожила со мной вместе и не может быть пунктуальной, но если она пригласила такую изысканную публику…

План предполагал, что все встретятся ровно в двенадцать у городских ворот. Потом все, вместе с теми, кто запаздывал, должны были встретиться еще раз у Росяного пруда в Шин Коммон, где на два часа был назначен пикник. Но главный изъян такого замысла состоял в том, что, поскольку Ричмонд-парк находился приблизительно в десяти милях от Лондона, все участники праздника должны были выехать из дома около десяти часов утра, — но в столь ранний час представители высшего общества не вставали с постели со времени окончания школы.

Когда карета тетушки Венеры подъезжала к городским воротам, там, как ни странно, собралась уже довольно внушительная толпа. Джентльмены верхом, некоторые из них в военной форме, грумы держали за поводья лошадей, целая вереница карет, модные цилиндры и самые убийственные шляпки покачивались, словно цветы на ветру, когда собеседники наклонялись друг к другу поближе, чтобы от души поболтать.

Но для Флер существовал только один наездник, остальных она просто не замечала. Он укрылся в тени каштана, усеянного нарядными цветущими свечками. Это был граф Карев на красивой серой в яблоках лошади, которую он, очевидно, позаимствовал на день у своих друзей, так как такое великолепное животное нельзя было взять напрокат. Их глаза встретились, как только Флер появилась на виду. Когда карета подъехала к дереву, губы его расплылись в широкой улыбке, от которой она почувствовала себя легкой, как мыльный пузырь. Когда же он дотронулся черенком кнута до края шляпы, Флер показалось, что она вообще оторвалась от земли. Это был предназначенный ей одной жест приветствия и намек на их заговор. В следующие полчаса слышались лишь возбужденные голоса, радостные возгласы, сопровождавшие приезд новых гостей, взаимные извинения, и Флер никак не удавалось, повернуть голову в сторону человека, сидевшего на лошади в золотистой тени каштана, тем более, что она сама оказалась в центре всеобщего внимания. Дядюшка Маркбай, как всегда, был любезным и рассеянным, он то и дело спрашивал Флер об отце и тут же забывал, о чем спрашивал. Тетушка Эрси не жалела усилий, чтобы окружить племянницу самыми красивыми и достойными молодыми людьми, хотя не забывала и о других девушках.

Наконец Венера, потерявшая всякое терпение, хриплым резким голосом отдала несколько приказов, которые не замедлили дойти до сознания военных. Бакли подвел Оберона к большому камню у ворот, с которого седоки вскакивали в седло, и, подтянув подпруги, кивнул Флер. Добрый гнедой мерин, поприветствовав хозяйку легким ржанием, принялся своим любопытным влажным носом и мягкими, как бархат, губами тыкаться в ее обтянутые перчатками руки, зная, что там всегда для него припрятан лакомый кусочек. Она вскочила в седло и одернула юбки. Взяв в руки поводья, Флер быстро догнала кавалькаду всадников, которые уже выезжали за ворота.

Она оглянулась, пытаясь отыскать поблизости Карева, но вдруг заметила рядом с собой Джерома.

— Ваш брат, мисс Гамильтон, еще не прибыл, — вежливо сообщил он. — Боюсь, что полдень — слишком раннее время для офицеров одиннадцатого полка!

— Ричард никогда не вставал с постели рано, когда не был еще военным, — отпарировала Флер, — разве только по случаю охоты. Вероятно, в штабе служат более дисциплинированные офицеры!

— Мы и должны быть такими. Осмелюсь заметить, мадемуазель, что видеть рассвирепевшего герцога — далеко не забавное зрелище. Когда он в таком состоянии, все офицеры трясутся от страха и как-то странно съеживаются.

— Уверена, капитан Джером, что вы никогда не были причиной его гнева. Вы слишком дисциплинированный, наделенный всеми мыслимыми достоинствами офицер.

Он печально улыбнулся.

— Вы меня считаете таким? Звучит не слишком обнадеживающе.

— Нет конечно, а вы этого хотите? В таком случае вините во всем тетушку Маркбай, это она постаралась. Эрси сообщила мне вчера, что мы с вами кузен и кузина, где-то она раскопала-таки подробности. Это открытие дает мне право относиться к вам только как к брату, ну а подобная ситуация не может быть обнадеживающей, сами понимаете.

Он бросил на нее странный, испытующий взгляд.

— Я хотел бы оказаться вам полезным и в роли брата. Братья могут иногда дать такие советы, каких не дождешься от иностранцев.

— Вы считаете, что я в них нуждаюсь? Нет, не нужно отвечать на мой вопрос. Должна признаться вам, сэр, что в отношении советов я всегда поступаю отнюдь не по-сестрински, даже с Ричардом. Ах, вон мисс Кавендиш. Извините, мне надо с ней поговорить. Я не видела ее с той поры, когда она слегла с инфлюэнцей…

Выехав за ворота, кареты повернули направо на дорогу, а всадники поскакали врассыпную. Кроме Флер, еще четыре юные леди ехали верхом вместе с дюжиной джентльменов, но сразу бросалось в глаза, что большинству наездников хотелось вновь оказаться в каретах, чтобы продолжить прерванную приятную беседу. Вот тебе и галоп, пронеслось у нее в голове. Из-за эгоизма отца, на поддержку которого Флер рассчитывала, она не могла оторваться от группы.

Только она подумала об этом, как к ним со стороны мисс Кавендиш подъехал граф Карев. Тихим голосом он сказал:

— В этом есть, однако, свои прелести. В такой толпе можно разговаривать, не опасаясь, что нас услышат, внешне соблюдая все приличия.

Повернув к нему голову, Флер с минуту помолчала, пытаясь справиться со своими расстроенными чувствами. Почему он так сильно меня волнует? — где-то в глубине ее сознания этот вопрос все время звучал.

— Что с вами? — спросил граф. — Надеюсь, вас не удивило мое присутствие?

Она засмеялась, сразу почувствовав себя с ним легко.

— Что вы, вовсе нет. Если мое предположение верно, это с самого начала была ваша идея.

— Я же сказал, что мы обязательно встретимся, а свои обещания я всегда выполняю. Разве вы не знаете, что мне можно доверять?

Ради собственного спокойствия Флер не оставалось ничего иного, как воспринимать его слова в буквальном смысле.

— У меня такого вопроса никогда не возникало. Но я поражена вашими административными талантами. Как же вам удалось вовлечь в свой план столько людей, хотя они об этом и не догадываются. Да, у вас неординарные способности!

Глаза у него заблестели.

— Всю жизнь я привык командовать, — сказал он. — Но в отличие от сказочного персонажа, который приказывает: «Сделай это», — и все тут же исполняется, мне приходилось сталкиваться с самым упрямым и самым неуправляемым народом в мире. У истинного русского прирожденное, неизлечимое неприятие дисциплины.

— Вы находите англичан более послушными?

— Никакого сравнения. Вот я сказал вашему отцу, что вам хотелось бы совершить верховую прогулку, он сообщил об этом вашему дяде, а дядя тете.

— Но как вам удалось убедить его в том, что я чахну на глазах и должна немного размяться?

Граф бросил на нее быстрый взгляд, и от него она вся вспыхнула.

— Если бы я сказал подобное, то беспардонно солгал бы. Но я ничего такого не говорил. Я привел его к этой мысли. В разговоре с сэром Ранульфом я просто пожаловался, что в парке как следует не поскачешь, потом заметил, что любой привыкший к свободе человек мечтает о прогулке верхом, потом поинтересовался, как, по его мнению, могли такое выносить юные леди, а в заключение предложил ему ответить, что, по его разумению, нужно в этой связи предпринять.

— И это все! Святая простота! Можете себе представить, как я изумилась, когда отец ни с того ни с сего осведомился о состоянии моего здоровья и поинтересовался моими шляпками.

— На вас очень миленькая, — заметил Карев, бросив взгляд на ее головной убор.

— Нет, эта не годится, при быстрой скачке она свалится. Отец забыл привезти мне ту, что нужно.

Вдруг граф стал серьезным.

— Да, я уже довольно долго знаю его, и от меня не ускользнуло, как мало он о вас заботится. Как, должно быть, вам не хватает матери! Я почувствовал ваше горе, когда на балу вы упомянули о ней, — продолжал он, еще больше понизив голос, — и я отлично понимаю, что вы чувствуете. Я знаю, что такое потерять мать, которую обожаешь.

Флер посмотрела на него в упор. Она не любила свою мать, ведь, по существу, она ее никогда не знала, Флер никогда не требовала ни любви, ни привязанности от своих родителей — ни от отца, ни от матери. Теперь она просто не знала, что ему ответить.

Она изменила тему разговора.

— Наверное, мне все же не придется сожалеть о том, что у меня нет подобающей шляпки для прогулки, судя по всему, она сегодня не состоится.

Но граф довольно весело воспринял ее явное огорчение.

— Не волнуйтесь, я все устрою, все, только не сразу.

— А теперь, не могли бы вы удовлетворить мое любопытство, — попросила Флер. — Как вам удалось так быстро завести знакомство с моим отцом?

— Это не было случайным знакомством, смею вас заверить. Я давно знал вашего отца по его репутации. Да, в самом деле! Чему вы удивляетесь? Неужели вам не известно, что в своей области он выдающаяся личность?

— Да, но всегда трудно считать отца большой знаменитостью. Однако я понятия не имела, что слава о нем долетела даже до России.

— Для науки преград не существует, — улыбнулся Карев. — Мой отец тоже оказался заядлым садовником, хотя, конечно, заурядным любителем. Когда он вышел в отставку с дипломатической службы, то целиком посвятил себя своему увлечению. Он значительно расширил теплицы в Шварццентирме — так называется наше поместье возле Санкт-Петербурга — и довольно долго пытался выращивать в них тропические растения в искусственном климате. Тогда он и заинтересовался садами. Кажется, у него хранятся все книги, все статьи, написанные вашим отцом.

— И этого оказалось достаточно, чтобы заманить его в свою западню? Нужно отдать ему справедливость — он все же не лев.

Карев пожал плечами.

— Сэр Ранульф подумал, что я разделяю интересы своего отца, хотя на самом деле это далеко не так, но я не стал его разубеждать.

— Какая беспринципность! Как же вы с ним встретились?

— Ничего не было проще. Каменский, наш представитель императора на выставке, попросил принца пригласить меня на заседание Королевского научного общества. Там принц и представил меня лорду Маркбаю. Я в разговоре намеренно коснулся увлечения отца, и Маркбай, ухватившись за такую возможность, за такое невероятное совпадение, представил меня своему свояку.

Флер очень позабавил его рассказ.

— Скажите, это у вас чисто русский талант, или же он целиком и полностью принадлежит только вам?

— И то, и другое. В России, если вы замыслили что-то сделать, вам придется либо пройти через длительную процедуру, либо искать более короткий путь к цели. Я отдаю предпочтение последнему методу.

— Теперь я сомневаюсь в вашей надежности.

— А вы больше всего печетесь о надежности, мисс Гамильтон? — спросил Карев, пристально посмотрев на нее. Даже если Флер знала ответ на такой каверзный вопрос, она и тогда не смогла бы ответить. Через несколько секунд он пришел ей на помощь. — Не пора ли нам теперь поразмяться, что скажете?

— Но каким образом?

— Никогда не задавайте такого вопроса! Просто доверьтесь мне и развлекайтесь!

Бесполезно, — убеждала себя Флер, — перенимать его методы. За удивительно короткое время, не дав ей возможности даже понять, как ему удалось все так ловко устроить, граф выделил из участников пикника с полдюжины седоков, наиболее склонных к риску, включая, вероятно из соображений соблюдения приличий, мисс Кавендиш. Развеяв все страхи тетушки Эрси, которая теперь сама активно призывала их промчаться по открытой местности, Карев повел свою группу на легком галопе через луг.

Самое главное заключается в том, — подумала Флер, переводя Оберона на удобный шаг, — что он старался держаться в тени. Вон сейчас он скакал в центре всадников, рядом с мисс Кавендиш, создавая у всех впечатление, что и его увлекает вперед только воля большинства. Серая лошадь графа очень хорошо скакала, и он спокойно и уверенно направлял ее, словно всю жизнь провел в седле. Он и в самом деле прекрасный наездник, — с радостью отметила Флер. — Высочайшего класса.

— Любопытно поглядеть на него в деле, как вы думаете?

Повернув голову, она снова увидела рядом с собой Джерома. Размышляя над его вопросом, Флер решила, что не станет на него отвечать, слишком опасно. Она, подняв брови, проворчала в ответ что-то невразумительно-нейтральное.

— Я имею в виду графа, — пояснил Джером свою мысль. — Я слышал, что он большой мастер выходить из трудных ситуаций, все же весьма поучительно наблюдать за ним вблизи.

— Я вас не понимаю, — проговорила она, чувствуя, что сейчас это самый подходящий ответ, и, чтобы сбить Джерома с толку, добавила: — Он прекрасный наездник.

— Да, причем на серой лошади де Берга, а она с большим норовом.

— Я сразу поняла, что он взял ее не напрокат. А кто такой де Берг?

— Лучший друг лорда Кардигана. Местный повеса. В игорных клубах и на скачках известен по кличке «Эсквайр ада».

Флер посмотрела на его изборожденный морщинками профиль.

— Вы этого не одобряете?

— Берг обычно никому не доверяет своих лошадей.

Флер почувствовала его скрытый укор.

— Как они познакомились?

Теперь Джером посмотрел на нее.

— Граф Карев, похоже, знаком здесь со всеми. — Он слегка унял шаг своего мерина и продолжал: — Несколько дней назад вы уверяли меня, что у вас с ним поверхностное знакомство, а сейчас я вижу, что он завязал чуть ли не интимные отношения с леди Маркбай.

Флер вспыхнула.

— А моя тетушка Венера разъезжает в карете с мистером Полоцким, дядя Фредерик обедает с бароном Брунновым. Боже, мне нужно напомнить членам своей семьи, чтобы они не забывали попросить у вас разрешения, когда им вздумается завязать дружбу с человеком русского происхождения!

Джером от досады кусал губы.

— Прошу меня извинить, — тихо произнес он. — Я был дерзок с вами. — Флер не стала заострять на этом внимание. Через минуту он продолжал, но без прежней самоуверенности: — Я забочусь о вашем благополучии и хотел только вас предостеречь. В своей стране Карев пользуется отнюдь не безупречной репутацией…

— Вам лучше позаботиться о себе самом. Граф Карев — друг моего отца, — сухо ответила Флер, пришпоривая Оберона. — Ну, теперь наконец перейдем на галоп!

Оберон был только рад этому и ринулся вперед, он пролетел всего несколько ярдов, но охватившее его возбуждение тут же передалось остальным лошадям. Все они резво помчались по открытой местности. Флер, бросив взгляд на мисс Кавендиш и убедившись, что с ней все в порядке, еще больше отпустила поводья.

Широкий луг, бешеный стук копыт еще больше раззадоривали лошадей, и они начали скачку, стараясь обогнать друг друга. Лорд Джеймс Пэджет кричал: «Го-го-го!» — и ему вторили мистер Чигвелл из Английского банка, господа Родинг и Ньюбери из семнадцатого уланского полка. Их возгласы были похожи на заливистый лай гончих.

— Вперед, мисс Гамильтон! — крикнул Пэджет, глядя на нее с улыбкой. — Ну-ка, покажите им всем, на что вы способны. Сейчас мы устроим настоящую охоту!

Флер знала, что у капитана Джерома связаны руки из-за его безупречных манер. Поэтому он ни за что не оставит одну мисс Кавендиш, чья спокойная лошадь не годилась для сумасшедшей гонки. Улыбнувшись, Флер, довольная, наклонилась к Оберону и что-то прошептала ему на ухо. Тот начал набирать мощными рывками скорость, словно паровоз, и быстро пронес ее мимо джентльменов к передней линии. Оберон был крупным, быстроногим мерином, к тому же вес седока не тяготил его. Вырвавшись вперед, он помчался с такой скоростью, что захватывало дух, а прочим оставалось лишь с завистью глядеть им вслед.

Упоение скоростью охватило Флер, вытеснив из головы все остальное. Она видела перед собой только торчащие уши лошади, расплывшуюся в неразличим мое пятно землю внизу. Губы ее раскрылись, чтобы пить воздух, хлеставший, словно кнутом ее лицо, а глухие удары копыт о зеленый дерн отзывались точно такими же ударами у нее в крови. Лошадь, переходящая на галоп, — что еще могло так возбуждать, так будоражить, так волновать? Сковывающие ее тело обручи лопались один за другим — пропали, остались позади недели, проведенные в чопорных гостиных и столовых, постоянные хлопоты о нарядах, размеренные прогулки верхом по Гайд-парку. Флер чувствовала, что вот-вот полетит сама. От счастья она даже не заметила, как с головы у нее слетела шляпка, покатившись по зеленой траве.

Впереди показались деревья молодого леса, и Оберон, слегка изменив курс, побежал по обочине. Вдруг он, пригнув уши, услыхал громовой стук догонявшей его лошади. Флер заметила расплывчатую фигуру. Это, конечно, был он. Граф скакал рядом на своей чубарой. Какая это была гонка! Они мчались все быстрее и быстрее! Оберон немного прибавил скорость, но его энтузиазм вдруг спал, и он начал сдавать. Серая лошадь Карева шла рядом, не уступая, а Оберон постепенно замедлял бег, пока вовсе не перешел на скорый шаг.

Карев посмотрел Флер в глаза и одобрительно улыбнулся.

— У вас отличная лошадь, прекрасно скачет! Не нужно ее загонять — у нас еще будет возможность для галопа.

Позволив Оберону перейти на рысцу, потом на шаг, Флер опустила поводья. Он фыркнул, пару раз чихнул и наконец с видимым удовольствием вытянул шею. Оглянувшись, она увидела за спиной остальных. Все они еще шли легким галопом. Поднеся руку к голове, она почувствовала, что на ней нет шляпки.

— Не беспокойтесь, — сказал граф, — я видел, где она упала. На обратном пути мы найдем ее.

Первым к ним подъехал Пэджет.

— Ну, мисс Гамильтон, вы поддали жару, смею вам заметить! Отлично!

— Оберону очень хотелось как следует пробежаться, он давно застоялся.

Джеймс потрепал свою лошадь за холку.

— Да, мой бедный Самсон уже сдает, — с горечью в голосе добавил он. — Он мой старый друг, и мне доставляет гораздо больше удовольствия скакать на нем, а не на молодой лошади. Вы знаете, как он волнуется, как переживает, когда видит, как я выхожу, оставляя его одного в конюшне! Должен сказать вам, граф Карев, у вас отличная лошадь. Вы, несомненно, обогнали бы нас всех, если бы только дали ей волю.

— Нет, нет, — с серьезным видом ответил Карев. — Как вам могла прийти в голову такая мысль. Мисс Гамильтон честно выиграла гонку.

— Да, разумеется, — спохватился Пэджет. — Мисс Гамильтон всегда выигрывает. Когда я впервые увидел ее, она сразила меня одним взглядом. Я очутился на полу!

— Но сегодня, — твердо возразила Флер, — я не выиграла гонку, потому что не думала об этом. Я просто наслаждалась скачкой и о вас всех позабыла.

— Ах, как вы жестоки! — рассмеялся Пэджет, поглядывая на Карева и ища у него поддержку. — Как она топчет слабых! Она знает, что я готов за нее умереть!

— Красота всегда жестока, — с серьезным видом ответил Карев. Все поэты еще в далеком прошлом это отмечали.

К ним подъехали остальные участники пикника, весело о чем-то беседуя. Флер к ним не прислушивалась. Она была поражена, озадачена. Почему это Пэджет позволял себе обращаться к графу так, словно он принадлежал к более старшему поколению, чем они все, словно он согласился сопровождать на прогулку этих резвящихся юнцов.

Сэр Фредерик подъехал к Росяному пруду, когда гости облюбовывали для себя места, чтобы начать пикник, и слуги расстелили скатерти в тени серебристых берез. В его фаэтоне, запряженном парой лошадей, сэра Ранульфа не оказалось.

— Когда я уезжал, он так и не появился. Думаю, он забрел в оранжерею в Кью и забыл о нас, — объяснил сэр Фредерик.

— Или в Чизвик-хауз, или на гору Сион, или в Тимбукту, — добавила, правда, беззлобно Венера. Все знали причуды сэра Ранульфа, и никто им уже давно не удивлялся. Но Флер перехватила взгляд графа, в котором сквозило вовсе не нужное ей сожаление по этому поводу.

Устроившись рядом с женой, сэр Фредерик поманил Флер, освобождая для нее место рядом с собой на расстеленном пледе.

— Боюсь, должен сообщить тебе неприятную новость, — сказал он. — Об этом я узнал в кулуарах парламента.

— В чем дело, дядя?

— Это касается молодого Теодора Скотта. — У Флер упало сердце. — Я столкнулся с лордом Регланом, и он сообщил мне, что в Вулвиче вот-вот разразится грандиозный скандал.

— Боже мой! Что случилось?

— Боюсь, юный идиот попал в серьезную передрягу. — Он внимательно посмотрел на племянницу. — Думаю, Фло, тебе это не понравится. Он покинул полк без увольнительной. В тот вечер, когда состоялся бал у Олдерни, он был дежурным офицером, но когда полковник вдруг решил сменить караул, просто так, для учебы, то его нигде не оказалось, — Флер молчала, но по ее покрасневшим щекам Фредерик предположил худшее. — Тебе что-нибудь известно об этом, моя любовь?

— Я видела Тедди на балу, — нехотя призналась Флер. — Он перелез там через стену. Я сказала ему, чтобы он немедленно возвращался в часть. Я надеялась, что его не хватятся.

— Твои надежды не оправдались. Для чего он все это затеял?

Флер попытался отвести взгляд в сторону.

— Тедди хотел потанцевать со мной. Он думал, что мне понравится его отвага.

— О, Боже! Именно этого я и опасался.

— Да, я знаю. Вы предупреждали меня. Но я думала…

— Ну, знаешь, даже я не предполагал, что он может зайти так далеко. Видишь ли, появление на балу — не первая его выходка. Тедди постоянно нарушает дисциплину с того времени, как ты приехала в Лондон.

— Все это время?

— Да, боюсь, что так. Ты не волнуйся, Тедди не назвал твоего имени, все же он джентльмен. Он отказался привести причину своего отсутствия.

— Мне все равно, пусть называет, — с жаром возразила Флер, но Фредерик охладил взглядом ее пыл.

— Нет, милая, тебе далеко не все равно. Дело в том, что если бы он был в гусарском полку или в одном из модных полков, то на все это могли посмотреть как на шалость. Его отправили бы в казарму, дали бы несколько нарядов вне очереди или что-то в этом роде. А то, что он поступил так ради любви, лишь возвысило бы нашего героя в глазах товарищей. Но военные инженеры — совсем другое дело. Там разгорелся нешуточный скандал.

— Ну вот! Я так и знала! — вмешалась в разговор Венера. — Сколько раз я тебе говорила, Флер, не тратить понапрасну с ним время, тебя предостерегал и дядя, но ты разве послушаешь?

— Не моя вина, что Тедди такой дурак!

— Не дерзи нам, мисс! Если ты считаешь, что можешь стать более заманчивой партией, позволив трепать свое имя в связи с глупым скандалом, то ты ничего не знаешь о нашем обществе.

— Почему я должна быть с ним связана? Тедди никогда не допустит этого.

— Дело в том, любовь моя, что скандал может стать общественным, — пояснил Фредерик. — Реглан не скрывал своей серьезной озабоченности сложившейся ситуацией. Он боится, как бы молодому человеку не предстать перед военным трибуналом.

Флер побледнела как полотно.

— Если трибунал состоится, то об этом напишут в газетах, и то, что твое имя не будет упомянуто в отчетах, ничего не скроет. Люди сразу поймут что к чему. Тебя часто видели в его обществе. А газеты просто обожают такие скандальные истории, любовь моя.

— Но… если дело дойдет до военного трибунала, что будет с ним?

Фредерик пожал плечами.

— Он будет уволен со службы — в этом нет никакого сомнения. Ведь это был не единичный проступок. Он постоянно нарушал воинскую дисциплину. Нет, его непременно прогонят с позором. Военные инженеры — ребята твердолобые. Им не нравится, когда из них делают дураков.

Флер лихорадочно размышляла над тем, что произошло.

— Дядя, а не могли бы вы обратиться к герцогу! Он ваш близкий друг и наверняка сделает что-нибудь ради вас. Он вмешается, накажет Тедди, может быть, лично, чтобы больше об этом никто не знал. Он ведь ваш друг, он вам не откажет. Одного его слова достаточно!

Фредерик с трудом сдержал смех.

— Флер, любовь моя, неужели ты считаешь, что герцог Веллингтон станет заниматься делом, связанным с нарушением воинской дисциплины? Да никогда в жизни! Ты не знаешь, о чем говоришь!

— Но дядя, я серьезно…

— Послушай меня. Герцог больше всего в жизни ценит дисциплину, эффективность и высокую репутацию британской армии. Все остальное подчинено только этому. Он постоянно повторяет, что командир должен выработать в себе привычку проявлять полное безразличие к судьбе отдельного солдата или офицера, не обращать никакого внимания на их личные чувства ради величия и благосостояния всей армии. Герцог никогда не заступился бы за собственного сына, если бы тот в чем-нибудь провинился. Даже если бы он оказался невиновен, он с легким сердцем пожертвовал бы им ради правого дела. Нет, любовь моя, он нам не поможет.

— Но ведь что-то можно предпринять?

— Мне бы очень хотелось. Если бы речь шла о каком-нибудь другом полке, но военные инженеры — уволь! У меня там нет никакого влияния. Боюсь, что твоему Скотту придется смириться со своей судьбой.

— Хорошо тебе рассуждать, Фредерик, а что будет с Флер? Что, наконец, будет с нами? Мы тоже должны смириться со своей судьбой, как ты полагаешь? — с возмущением заговорила Венера.

— Нужно глядеть правде в глаза, — ответил Фредерик. — Быть может, это и неприятно, но все проходит. Как только разразится очередной скандал, о предыдущем тут же все позабудут. — Венера презрительно фыркнула, а Фредерик продолжал: — Ты могла бы уехать из Лондона. Если дело дойдет до военного трибунала, так будет лучше. Нужно переждать, пока закончится суд, пока страсти улягутся. Ты, Ви, могла бы съездить с Флер за границу. Не сомневаюсь, вам такое путешествие понравится.

— Когда, по-вашему, может состояться военный трибунал? — чуть слышно спросила Флер.

— Если все необходимые документы будут поданы через пару дней, то он может начаться где-то в середине июня. Обычно требуется подготовительная работа в течение трех-четырех недель.

— Середина июня! Нет! — воскликнула Флер, я не желаю уезжать из Лондона. Ни сейчас, ни потом… До закрытия выставки.

— Боже, одумайся, Фло! — нетерпеливо произнес Фредерик. — Ты уже видела выставку. Пора и меру знать.

— Все произошло из-за этой выставки, — грустно заметила Венера. — С самого начала я говорила, что это безумная идея, теперь вы сами убедились, что я была права!

Флер старалась пока не думать о скандале и не выдавать перед гостями своих чувств, но это ей плохо удавалось. Она считала себя виновницей случившегося с Тедди несчастья, и от этого у нее становилось еще тяжелее на душе. Как глупо поступил Тедди, к чему такие сумасбродные поступки! Нет ничего хуже, ничего более раздражающего и досадного, чем стать предметом чьего-то ненужного обожания. Когда перед тобой стелется постылый тебе человек, хочется на него наступить каблуком. Безнадежная страсть не вызывает сострадания, а лишь злое чувство мести, и это не может принести ничего хорошего ни одному, ни другому.

Флер размышляла над этим, так и не прикоснувшись к куску пирога на тарелке, как вдруг рядом с ней на землю опустился граф и тихо спросил:

— Что с вами? Что случилось?

Она тупо посмотрела на нее, все еще до конца не расставшись со своими мрачными мыслями.

— Я видел, с каким серьезным лицом ваш дядя разговаривал с вами. Вы попали в беду?

— Думаю, что да, — вздохнула она.

— Позвольте мне помочь вам, — искренне предложил Карев.

Флер, заглянув ему в лицо, вдруг почувствовала радостное, теплое спокойствие и полное к нему доверие, словно уставший, затерявшийся в толпе ребенок, вдруг нашедший снова своего дорогого, заботящегося о нем родителя.

— Вряд ли кто-нибудь сможет помочь мне в этой ситуации.

— Все же скажите мне, — продолжал настаивать он, улыбаясь. — Вы сами убедились, что я умею творить чудеса в самых непредсказуемых обстоятельствах. Разве я не призывал вас доверять мне?

— Мне кажется, что в этом случае не поможет даже ваше могущество, — ответила Флер с чуть заметной улыбкой. — Можете ли вы повлиять на всю английскую армию и на герцога Веллингтона в придачу?

— Если вы меня об этом попросите. Но, быть может, это ни к чему? Всегда можно найти хитроумный выход. Только скажите, что случилось.

Она почувствовала облегчение от его присутствия. Понимая, как это все нелепо, Флер рассказала ему о случившемся.

8

В тот вечер не было никаких светских мероприятий. Лорд и леди Маркбай отобедали на Ганновер-сквер, и после обеда сели с Полоцким за игорный стол, чтобы сыграть партию-другую в вист. Когда они вернулись из Ричмонда, их дома уже ожидал сэр Ранульф. Он нисколько не сожалел о том, что не попал на пикник, так как совершенно забыл о нем по приезде к себе в Чизвик. Только когда к нему зашла служанка осведомиться об обеде, он вспомнил, что Флер нет дома. Сэру Ранульфу не хотелось коротать весь вечер в одиночку, и он, отказавшись от обеда, надвинул поглубже шляпу и поскакал назад, в Лондон.

Когда игроки в вист устроились в самом дальнем углу длинной гостиной, сэр Ранульф потянулся было за газетой, но передумал и предложил вдруг Фредерику сыграть в шахматы. Фредерику хотелось просто посидеть рядом с Флер и поболтать с ней. Он понимал, какое у нее сейчас настроение — чему же здесь удивляться! Он бросил на нее вопросительный взгляд. Она покачала толовой.

— Не стоит отказываться от удовольствия ради меня, дядюшка. Я так устала, и меня уже клонит ко сну.

— Не сыграешь ли для нас? — предложил Ранульф. — Что-нибудь негромкое, умиротворяющее.

— Да, любовь моя, прошу тебя, если тебе это не доставит большого труда, — подхватил Фредерик. — Ты же знаешь, как музыка успокаивает.

Флер позволила ему открыть крышку фортепиано, зажечь свечи и поставить на пюпитр ноты. Фредерик все еще считал, что племяннице требуется утешение. Но она мечтала только об одном — чтобы ее оставили в покое, ей не хотелось отдаваться во власть черных мыслей. Флер нужно было подумать о случившемся, еще раз проанализировать то, что было ей сказано. Расправив юбки, она села за фортепиано и, бросив беглый взгляд на ноты, начала играть прелюдию Баха, которую знала наизусть. Нажимая пальцами на клавиши, Флер извлекала из инструмента математически выверенную музыку. Расплывчатые пятна горящих свечей стояли у нее перед глазами, и она вдруг почувствовала, как оживились ее мысли, как легко они выскользнули из этой тихой комнаты…

После того как Флер рассказала графу о неприятной истории, в которую попал Тедди Скотт, он, извинившись, встал.

— Я не могу все время находиться рядом с вами, хотя, вполне естественно, сильно желаю того, — объяснил ей Карев, — но я не хочу, чтобы на вас косо смотрели. Мы поговорим об этом деле попозже, когда отправимся на поиски вашей шляпки.

— Шляпка. Да, я совсем забыла о ней.

— Забудьте и сейчас, — посоветовал он ей. — Я напомню вам в нужный момент.

Ричард со своими приятелями опоздали к началу. Они прискакали, когда все уже ели. Их приезд вызвал веселое оживление, особенно среди молодых леди, которые тут же принялись одергивать юбки, щурить глаза и мило улыбаться молодцам в неотразимой форме.

Флер, увидев, что брат направляется к ней, насторожилась. То, что произошло с Тедди, сейчас, конечно, самая важная новость. Он, разумеется, об этом слышал, и ей придется пройти через испытание еще раз и выслушать все от него. Но Флер, к счастью, ошиблась. Ричард хотел поговорить с ней о лошадях.

— Послушай, Фло, — крикнул он, шлепнувшись рядом с ней на траву и забыв в состоянии возбуждения принять свой обычный томно-скучающий вид. — Правда, что у Карева отличная лошадь, а?

— Да, — согласилась она самым невинным тоном. — Она, как я полагаю, может украсить любого кавалериста.

— Нет, ты послушай. А знаешь, кому принадлежит лошадь, на которой он здесь гарцует? Это же чубарая де Берга! А хочешь знать, кто такой де Берг?

— Он — «Эсквайр ада».

— Кто тебе сказал?

— Капитан Джером. Он считает, что с де Бергом не стоит поддерживать знакомство.

— Да, он прав, Губерт де Берг, конечно, парень что надо, но он закадычный друг нашего командира и, клянусь Юпитером, большой знаток лошадей! Они оба в этом деле доки. Лорд Кардиган — потрясающий наездник, он выезжает на охоту шесть дней в неделю, и перед ним не существует никаких преград. Свободен, как птица! Но вот в чем загвоздка. Ни тот, ни другой никогда не давали никому своих лошадей. Только друг другу. Выходит, этот Карев важная персона, к тому же превосходный наездник. Черт подери, не так-то просто справиться с этой серой лошадкой! Можешь мне поверить.

— Она кажется такой спокойной, такой смирной, любой может безбоязненно сесть на нее, — заметила Флер. Ричард даже покраснел от возбуждения.

— В том-то вся и штука, и не притворяйся, что ты этого не понимаешь! Я намерен пойти к нему и засвидетельствовать свое почтение, ведь он — друг моего полковника.

— Опомнись, Дик, не будь приставалой, — торопливо одернула его Флер.

— И не собираюсь, — огрызнулся он. — Я делаю то, что требуют приличия. Ты просто не понимаешь, что такое этикет, — но что требовать от женщин? Жаль, что здесь нет отца. Готов держать пари, ему захотелось бы с ним познакомиться.

— Ты немного опоздал, они давно знакомы и большие друзья. Граф Карев знает кучу вещей о садоводстве.

Ричард открыл рот от удивления.

— Это правда? Такая важная персона, как он, интересуется садоводством?

— Его отец — известный садовод-любитель у себя в стране.

— Тогда все в порядке, — со счастливым видом заключил Ричард. В любом случае, если кто-то спросит меня о цветах, то я расскажу немало, все, что слышал от отца. Ты ведь знаешь, как такие сведения легко укладываются в голове, хотя ты ни черта не понимаешь.

Ричард быстро удалился. Флер с тревогой глядела ему вслед. Карев, похоже, целиком завладел и его вниманием, и, судя по покрасневшим щекам брата, по пытливому выражению лица, граф не обманул его ожиданий.

Скоро он вернулся и с важным видом сообщил:

— Все, Фло. Мы с Каревым договорились поехать на поиски твоей шляпки. Выедем раньше других, так как на поиски придется затратить уйму времени. Кажется, только вы с ним знаете, где она упала. Но он настаивает, чтобы я из приличий, составил вам компанию, так как здесь нет отца. Граф правильно мыслит, как ты думаешь? Поэтому я пригласил еще и Брука, пусть едет с нами, четыре пары глаз лучше трех, а?

— Ты очень добр, Дик, — сказала она с серьезным видом.

Вдруг перед ее глазами предстала такая картина: Ричард с его другом Бруком старательно ищут в кустах ее шляпку, а они с Каревым спокойно едут сзади, наслаждаясь беседой и обществом друг друга. И все приличия соблюдены!

Реальная картина нисколько не отличалась от воображаемой.

— Я начинаю думать, что вы беспринципный человек, — сказала она, когда они ехали рядом в десяти ярдах от галантных молодых офицеров, — когда вам требуется добиться своей цели…

— Нет, я не беспринципный, просто дотошный, — без тени обиды ответил граф.

— Настолько дотошны, что сумели убедить тетушку Маркбай в том, что вы ее дальний родственник, чтобы получить таким образом приглашение на пикник!

— Вовсе нет! — с серьезным видом возразил он. — Это она объявила мне, что мы родственники. Я просто рассказал ей, кто была моя мать, а уж остальное целиком на ее совести.

— В таком случае, тетушка Эрси, если копнет поглубже, сможет выяснить, что она является родственницей турецкого султана. Значит, это правда, о вашей матери?

— Конечно. Она была дочерью адмирала Питерса, а имя ее матери Стрикленд, что вызвало у вашей тетки настоящий восторг. Моя мать была замечательной женщиной, очень смелой. Еще до моего рождения, когда Наполеон вторгся в Россию, она отправилась на войну вместе с отцом и повсюду следовала за ним. Она всегда повторяла, что готова перенести любые тяготы, ей не страшна никакая опасность, только бы рядом с ней был он.

— Как ваша мать очутилась в России? Кажется, эта страна лежит довольно далеко от дома английского адмирала.

— Он умер, когда она была очень молодой, и ей пришлось стать гувернанткой, поскольку после отца не осталось никаких средств к существованию. Мать служила в семье одного английского дипломата, которая жила в Париже после подписания Амьенского мира. А когда мир был внезапно нарушен, они бежали в Англию, а ее бросили во Франции.

— Боже праведный! Какой позор!

— Да, к тому же над ней нависла серьезная беда. Наполеон приказал бросить в тюрьму несколько тысяч англичан, которые вовремя не покинули страну. Но, к счастью, в это время в Париже оказался мой отец. Он познакомился с моей матерью через ее хозяев, влюбился в нее, а когда узнал о грозящей ей опасности, забрал с собой в Петербург.

— И женился на ней? Какая удивительная история!

— Не все оказалось так просто. В то время он был женат. Они разошлись на многие годы, и мать вышла замуж за кого-то еще. Но в конце концов и ее муж, и его жена умерли, и они смогли пожениться. Потом, когда разгромили Наполеона, на свет родился я. Все эти события не такие уж далекие и не столь не связаны между собой, как это может показаться с первого взгляда, — улыбнулся он.

— Вероятно, она очень любила вашего отца.

— Да. Когда он умер, мать потеряла интерес к жизни.

Флер искоса поглядывала на графа. Он в седле сидел без особого напряжения сохраняя, однако, осанку прирожденного наездника, сильного и грациозного. Руки его спокойно держали поводья, а сильные запястья были той мощной пружиной, которая не давала энергии лошади выплеснуться через край.

Все у него выходило естественно, и он ни о чем не задумывался. Граф мог направить луч своего разума в любую сторону. Но сейчас его воображение унеслось куда-то далеко-далеко, и Флер понимала это. Жесткие морщинки на его лице смягчились, взор устремился вдаль, и он казался сейчас значительно моложе.

— Как она выглядела? — спросила Флер.

Карев помедлил. Потом, не глядя на нее, улыбнулся и сказал:

— Похожа на вас, — такой ответ страшно удивил ее. Флер невольно вскрикнула, а он продолжал: — Нет, не внешне, а своими манерами. И говорила она так, как вы. У нее был удивительный ум, она получила более широкое образование, чем отец. Мы с ней часто подолгу беседовали. Я никогда не уставал от общения с матерью.

— Теперь я понимаю, почему вы так разговариваете со мной. Мужчины обычно смотрят на женщин свысока. Даже мой отец, брат…

— Да, я знаю, — перебил ее граф, словно все это ему было давно известно и все это он давно испытал на собственном опыте.

— Мать учила меня истинному общению, а это очень редкая вещь. Она сформировала мой ум, дала направление моим мыслям. Как ее мне не хватает, — тихо произнес он. — Она умерла… это произошло двенадцать лет назад, но до сих пор, когда я иногда вхожу в некоторые комнаты в нашем доме, особенно при закате солнца, мне кажется, что я увижу ее перед собой. Мне до сих пор слышится ее голос… Мать научила меня понимать Россию. Человек со стороны всегда видит яснее.

— Вы были у нее единственным ребенком? — спросила Флер, что, разумеется, было не совсем честно с ее стороны, ведь она знала, что у него есть брат.

— Нет, но я был ее первенцем. — Неожиданно он посмотрел на Флер, словно оценивая ее, и твердые линии вновь залегли у него на лице.

— У меня есть младший брат Петя, он значительно моложе меня. Ему сейчас двадцать восемь, и он всеобщий любимец в офицерской столовой. Мне пришлось заменить ему отца, когда он умер, и поверьте, трудно вообразить себе более хлопотливое занятие.

— Может, смерть отца произвела на него гнетущее впечатление? — наобум спросила Флер.

Он жестко улыбнулся ей.

— Нет. Пете тогда было всего шесть лет, вряд ли он хорошо помнил отца. Это скорее отразилось на мне… — Он осекся.

— Извините, — поспешила загладить она свою ошибку. — Вам, наверное, неприятно вспоминать об этом?

— Да, вы правы, но что тут поделаешь? Не нужно извиняться, я рад поговорить об этом с вами. Все началось с тех отвратительных событий, связанных с декабристами. Вы о них что-нибудь знаете?

— Немного.

— Все это было так страшно и, главное, напрасно. В нашей истории случалось много восстаний. Но все они были дворцовыми переворотами, одна группа придворных выступала против другой, все они боролись друг с другом за более высокое положение и за привилегии. Обычно они стремились заменить одного царя другим. Но на сей раз цели были иными.

Граф молчал так долго, что Флер уже отчаялась услышать продолжение рассказа. Вокруг было тихо-тихо. Золотился, клонясь к закату, день. Ветерок стих, и даже птицы смолкли в густой листве деревьев. Мелькали впереди только два гусара, они рыскали по кустам, как два пса, то устремлялись вперед, то возвращались, то ходили взад и вперед по одной линии, все время окликая друг друга. Их негромкие крики не нарушали дивной тишины.

Кроме того, слышалось поскрипывание седел, когда лошади, подталкивая друг друга, пробирались через густую траву, мирно помахивая головами. Животные одновременно взмахивали хвостами, стряхивая цветочную пыльцу со своих лоснящихся по-летнему боков. Пыльца густым слоем покрывала их морды.

Наконец граф произнес:

— На сей раз все получилось иначе. Впервые в истории группа молодых идеалистов предприняла попытку осуществить перемены ко всеобщему благу. Они не хотели простой смены царя, они выступали против монархии вообще. В крайнем случае их устраивала конституционная монархия, наподобие той, которая существует у вас, в Англии, с подотчетным народу правительством, освобождением крепостных крестьян и всеобщим избирательным правом. В основном, это были хорошие люди, молодые, дерзкие, с добрыми сердцами. Мой брат Сашка был одним из них.

— Ваш брат?

— Сводный брат, сын моего отца от первого брака. Сашка всегда был моим героем, хотя ходил у отца в любимчиках и мне по правилам полагалось его ненавидеть. Да, он был любимчиком и моей матери, но я даже это ему прощал. Он обладал фигурой Аполлона и был божественно красив — высокий, с золотистыми волосами и глазами. Я никогда не видел, чтобы брат нахмурился, никогда не слыхал, чтобы он выругался. Слуги просто обожали его. У него было столько друзей, что он не мог их всех обнять и за день. Он служил офицером в Семеновском гвардейском полку — одном из элитных полков в России. Когда стало известно о его участии в заговоре, в отце что-то надорвалось, и он начал медленно умирать.

— Ну, а восстание, конечно, провалилось, — Флер чувствовала, что теперь граф хочет ей рассказать все до конца, чтобы снять часть горького груза с души.

— Оно, по сути дела, и не началось. — Карев вновь устремил взгляд вдаль. Теперь, казалось, он видел перед собой что-то холодное и неприятное, а не этот теплый, прекрасный летний луг. — Представьте себе такую просто фантастическую сцену. Сенатская площадь, — с одной ее стороны стоит Адмиралтейство, с другой — здание Сената, с южной стороны — храм Святого Исаакия, весь в строительных лесах, его к этому времени возвели лишь наполовину. С четвертой стороны — река Нева, покрытая толстым льдом, а там, на той стороне, — цепочка домов на фоне серого неба. Выдался холодный декабрьский день, который быстро перешел в вечер. В декабре в Петербурге дни очень короткие и мрачные. Три тысячи солдат выстроились спиной к Адмиралтейству, ожидая приказа. Они постукивали нога об ногу, посмеивались, вертели в руках свои ружья. Все они были возбуждены и, чувствуя опасность, испытывали некоторый страх. За ними стояла толпа людей, которая их подбадривала. С другой стороны площади выстроились верные трону войска, и сам император Николай сидел среди них на своем коне. В тот день он был коронован. Это был первый день его царствования, и вот оно начиналось с восстания.

— И что он сделал?

— Он не хотел стрелять по восставшим. Любой другой царь на его месте отдал бы приказ стрелять, и дело с концом. На его стороне было девять тысяч солдат, да еще артиллерия. Но он не хотел, чтобы первый день его царствования омрачился кровопролитием. Царь упрямо сидел на коне, приказывая им разойтись. Так и стояли две стороны одна против другой — весь день глядя друг на друга через площадь. Все это было похоже на сон, какой-то странный, заторможенный сон, когда ты чувствуешь надвигающуюся опасность, но у тебя нет сил, чтобы закричать и убежать прочь.

— Пытался ли он поговорить с восставшими?

— Да, конечно. Николай посылал своих подчиненных, чтобы их образумить. Первым к ним поехал генерал Милорадович, герой войны 1812 года. Все в войсках его любили, и он обладал репутацией безукоризненно честного и достойного человека. Милорадович обратился к восставшим, но те отказались его слушать. Когда он повернул лошадь обратно, они выстрелили ему в спину.

— Боже милостивый! — воскликнула Флер в отчаянии.

— Они стреляли в каждого посланного к ним царем офицера.

Одни были убиты, другим удалось бежать. Однако Николай оставался на том же месте, ожидая развязки. Но когда опускались густые сумерки и восставшие начали палить из ружей — нужно сказать, неприцельно, — император понял, что следует предпринять более решительные меры. В темноте всякое могло случиться. Тогда он приказал зарядить артиллерийские орудия картечью и открыть огонь. Тысячи людей погибли. Остальные бросились бежать, но их всю ночь преследовали высланные вдогонку войска. Потом во льду Невы были прорублены проруби, в которые бросили тела убитых. Все заговорщики были арестованы и заперты в казематах Петропавловской крепости до суда.

— Ну, а ваш брат…

— Да, Сашка был с ними. Папа будто впал в транс. Он все время бродил по дому, лицо у него было бледнее полотна, а глаза… Я до сих пор вижу перед собой его глаза! Он не мог в это поверить. Как это так, — его любимый сын! Такого в нашей семье еще не случалось. Отец вымолил у императора разрешение поговорить с сыном, чтобы узнать всю правду, но правда оказалась такой, что разбила его сердце. — Граф покачал головой, словно не веря собственным словам. Это были события далеких дней, но перед его мысленным взором картины прошлого оживали так отчетливо, будто это случилось только вчера.

— Видите ли, солдаты, простые солдаты, не хотели ни республики, ни конституционной монархии. Они не разбирались в таких вопросах и не доверяли мудреным словам. По их твердому убеждению, цари были хорошие и плохие. Хорошими они называли тех, которые платили им больше и назначили меньше плетей. Поэтому заговорщики сказали им, что Николай — самозванец, что настоящим царем должен стать его брат Константин и что цель их восстания — сместить с трона Николая и посадить на него Константина. Когда Константин станет царем, — объясняли они им, — солдатам будет увеличено жалованье и условия их жизни улучшены. Бунтовщики наобещали им много всего! Вот чего папа не мог простить им — того, что они лгали солдатам. Отец вернулся после разговора с Сашкой из крепости сильно постаревшим, а лицо его стало каким-то серым. Мать подбежала к нему, громко назвала его по имени, схватила за руки, но он даже не посмотрел на нее. Отец бросил на меня тяжелый взгляд — как я испугался! Потом произнес: «Он тоже лгал им. Он лгал солдатам. Он позволил им пойти на смерть ради лжи».

До них издалека донеслись крики Ричарда с Бруком. Флер видела две маленькие фигурки, они неистово размахивали руками. Но она не помахала им в ответ. Сейчас она вместе с Каревым была в другом месте, далеко от них.

— Мать попросила отца обратиться к императору с просьбой о помиловании Сашки. Она обезумела от горя, ей было все равно, виновен он или нет, она хотела одного — чтобы ему сохранили жизнь. Но отец отказался. Нет, он не станет просить за сына, предавшего императора и солдат, которыми командовал. Он наглухо закрыл свое сердце для сына и не обращал внимания на горькие слезы матери. Но я его понимал. Я очень жалел Сашку, но я понимал отца.

— И что с ним произошло?

— Его не казнили. Император был не столько разгневан тем, что случилось, сколько потрясен. Он, судя по всему, никак не мог поверить, что эти молодые люди, его осыпанные золотом фавориты, которые всем были обязаны трону, могли предать его. В конце-концов только пятеро руководителей восстания были повешены, а остальных — около двухсот человек, или чуть больше, — отправили в ссылку. Сашка был среди них. Он уезжал с первой партией арестантов. Мы с мамой видели из окна своего дома, как они шли по Невскому проспекту, начиная свой долгий путь в Сибирь. Когда Сашка проходил мимо дома, он поднял голову, но скорее всего нас не заметил. Я тогда видел брата в последний раз — он весь съежился в своей серой шинели и шапке. Когда колонна каторжников прошла мимо, он еще долго оглядывался на дом.

— Вы получали от него какие-нибудь весточки?

— Переписка, конечно, была запрещена. Через год мы узнали, что он умер. И это все. Нам так и не сообщили, как это случилось, но мне кажется, что брат просто зачах. Он всегда был похож на золотое солнце в центре своего мироздания. Он не мог жить в опале, не мог жить без любви. На следующий день после получения этого известия, с папой случился удар. — Мускулы у него на лице задрожали и он закусил губы. — Но отец не сразу умер. Он прожил еще два года, но второй удар оказался роковым. Ах, как жестоко! Как жестоко!

— Мне очень жаль, — произнесла Флер, понимая, что не в силах помочь ему. Ей хотелось утешить графа, но что она могла ему сказать, что сделать перед наплывом таких воспоминаний? Он посмотрел на нее, и в его посеревших глазах промелькнуло что-то вроде слабой улыбки. Невольно она коснулась рукой его руки, и он взял ее, словно принимая от нее дар. Пальцы их переплелись.

— Эй, Флер! Послушайте, сэр! Неужели вы не слышали наших криков? Мы нашли шляпку. Скачите сюда поскорее!

Звонкий голос Ричарда словно прорвал тонкую, окутавшую их паутину. Оберон, которого так грубо разбудили, кинулся в сторону. Флер смущенно убрала руку, а Карев, пытаясь успокоить засуетившуюся лошадь, вновь принял прежний, знакомый для окружающих вид. Он поехал вперед, громко спросив у молодых людей:

— Вы уверены, что это ее шляпка?

— О чем вы говорите, сэр, неужели вы считаете, что в этих местах валяется куча женских головных уборов? — ответил Ричард с уморительной серьезностью.

— Он же подтрунивает на тобой, Дик, — крикнула Флер, переводя Оберона на рысь. Лошади подталкивали друг друга. Карев, встретив ее взгляд с улыбкой заговорщика, засмеялся. Она тоже. Пришпорив лошадей, они легким галопом поскакали навстречу гусарам.

Прелюдия Баха подошла к концу, и в гостиной воцарилась тишина. В дальнем углу, в желтоватом, отбрасываемом газовой рожком круге за разделявшей комнату надвое аркой сидели игроки в вист. Они тихонько разговаривали, записывали мелком свои подсчеты, ожидая, когда будет перетасована колода и снова розданы карты.

В центре комнаты перед камином стоял шахматный столик, так как по ночам в доме было холодно, даже в мае. Отец с ее дядей, оба высокие, сухопарые, склонились над доской, будто два нахохлившихся аиста, — зеркальное отражение один другого. Каждый, уперев локоть в колено, поддерживал голову, другая рука покоилась на краю доски. От них какое-то время не доносилось ни звука. Они словно замерли. Флер понятия не имела, чей сейчас был ход. Быть может, и они этого не знали.

Огонь весело потрескивал в камине, маленькие язычки пламени пробегали по горке угля и пропадали.

Вероятно, никем не замеченный слуга вошел и поворошил кочергой уголь. На каминной доске тикали французские часы. Они издавали легкие, быстрые, какие-то женские звуки, а напольные часы в углу добавляли к ним тяжелые, размеренные, ленивые удары в густой тени, словно бросая камешки в глубокий и задумчивый пруд времени.

За окном шум вечернего уличного движения приглушался тяжелыми бархатными портьерами, и на это мерное журчание никто в гостиной не обращал внимания. Флер вдруг представила, что от нее во все стороны разбежались освещенные газовыми фонарями улицы, прерываемые темными кругами садов, в которых ночь превращала зеленые деревья в черные, а они продолжали жить своей таинственной, неведомой жизнью, нашептывая только ветру о том, что они увидели и узнали за день. Над газовыми фонарями возвышались крыши домов, голубоватого цвета в лунном сиянии, они как игральные карты расползались по всему Лондону — улица за улицей.

И там, за окном, под одной из таких крыш, возле такого же камина, сидел он! Флер до сих пор не знала, у кого он остановился. Ей очень хотелось знать его адрес, чтобы легче представить себе эту улицу, этот дом. Вдруг она вообразила себя духом, покинувшим ее тело вместе с дыханием, — вот он поднимается к потолку, пронзает его, поднимается дальше в темное, залитое лунным светом небо, вот он завис, не видимый никем, над городом, медленно поворачиваясь вокруг своей оси, разглядывая все вокруг, жаждущий узнать, где ж сейчас находится он. Флер сразу ощутит, когда он подумает о ней, и его мысль тут же с радостью устремится навстречу ее мысли. Да, он думал о ней, она в этом не сомневалась. Флер уже чувствовала, как крепко она привязана к нему. Все, что граф рассказал ей о себе в тот день, она считала его величайшим даром, и это делало их невидимые узы еще крепче.

«Она учила меня, что такое настоящее общение, а это весьма редкая вещь». Нет, они ничего не понимают, ни Джером, ни даже Полоцкий. Зря они старались предостеречь ее, уберечь от него, отдалить. Они не могли понять своими заурядными умишками, что это было все совсем, совсем иначе.

Вдруг послышался шорох, потом что-то щелкнуло, и ее отец усмехнулся. И Флер снова вернулась из своих грез в гостиную.

— Ах, а я и не заметил эту фигуру! Отличный ход! — воскликнул отец, откидываясь на спинку стула и любуясь выпадом дяди Фредерика.

— Ты был невнимателен. Ты знал, что ладья находится под ударом! — Фредерик, повернувшись к Флер, все еще улыбался, довольный собой. — Ты что, Фло, размечталась? Устала, а может быть, поиграешь нам еще?

— Как хотите. Я не устала.

— Не исполнишь ли ту маленькую, очаровательную пьеску. Кажется, это был Моцарт?

— Нет, Бетховен. — Опустив пальцы на клавиши, Флер заиграла бурную сонату. Пламя свечей, дрожа поблескивало на ее локонах, которые тоже подрагивали в такт музыке.

Диккенс открыл перед Флер дверь и поглядел мимо нее на лестницу.

— Ах, простите, мисс, там пришел джентльмен, он спрашивает хозяина. Я ответил, что мы его ожидаем с минуту на минуту, но он сказал, что подождет.

— Кто этот визитер?

— Граф Карев, мисс. Не хотите ли поговорить с ним? Он в библиотеке, мисс.

— Да, Диккенс. Проводите его в гостиную, прошу вас. Я сейчас спущусь. Только сниму шляпку. — Благословляя свою удачу, Флер взбежала по лестнице.

Когда через несколько минут Диккенс открыл перед ней дверь в гостиную, ей навстречу поднялся Карев с вопросительно-радостной улыбкой.

— Как хорошо, что вы согласились повидаться со мной, мадемуазель. Надеюсь, я вам не помешал?

— Вовсе нет, — ответила Флер. — Мой дядя уже возвратился, но неожиданно ему была доставлена записка, в которой лорд Гранвиль просил его заехать к нему. Ему пришлось повернуть назад прямо с крыльца.

Диккенс затворил за собой дверь. Карев быстро подошел к ней и, поцеловав руку, сказал:

— Как я рад такой неожиданной возможности поговорить с вами наедине. Как прекрасно вы выглядите!

— Благодарю вас. Мне кажется, день, проведенный в Ричмонде, пошел мне на пользу. Я будто побывала в деревне.

— Вы были сегодня утром на выставке?

— Да, я снова посетила двор механических машин. Сколько бы раз я там ни бывала, все равно еще так много хочется увидеть! Сегодня мы знакомились с маленькими машинами. В некотором роде они даже более забавны, чем больше. Там я увидела одну совершенно бесхитростную, которая делает сигареты и заворачивает их в бумагу, а другая приготовляет содовую из чистой воды и газирует ее… Конечно, большие паровые двигатели — это просто чудо, но в работе маленькой машины есть что-то свое, чарующее.

— Да, я понимаю, что вы хотите сказать, — ответил граф. — Как это ни печально, но в моей стране только приступают к использованию большинства основных машин. Боюсь, нам еще предстоит долго ждать, чтобы насладиться сигаретами или сельтерской, сделанными машиной!

— Но ведь вам никто не мешает изготовить их, не правда ли? Ведь у вас такая большая страна, столько железной руды, угля, да и рабочей силы в избытке.

— Да, но все не так просто! Когда-нибудь, в более удобный момент, я вам все объясню.

— Да, разумеется вы пришли сюда не для того, чтобы обсудить со мной выставочные экспонаты, — проговорила она с чуть заметной улыбкой. — Не хотите ли оставить для дяди записку?

— Я должен кое-что сообщить ему, но счастлив, что встретил первой вас, так как это в первую очередь имеет отношение к вам. — Она села на диван, жестом пригласив его занять место рядом. — Это по поводу вашего друга мистера Скотта.

— Неужели? — Флер слегка покраснела. — Вы узнали что-то новое? Дядя Фредерик вчера спрашивал, не направили ли еще документы в Совет, но он так и не смог ничего выяснить.

— Никакого военного трибунала не будет, — сообщил граф.

— Ах, как я рада! — В порыве благодарности она взяла его за руку. — Как я вам признательна за то, что вы пришли сообщить радостную новость. Где вы ее услышали. Это точно?

— Да, совершенно точно, — ответил он, не выказывая особого желания отстранить руку. — Все дело было улажено в частном порядке между полковником, командиром полка, лордом Регланом и отцом молодого человека.

— Ах, его отец! Представляю, как он зол!

— Ничего не могу сказать по этому поводу, так как с данным джентльменом не встречался. Но они пришли к выводу, что в интересах всего полка не выдвигать никаких обвинений в адрес мистера Скотта и предоставить ему возможность покинуть воинскую службу по собственному желанию.

— Бедняга Тедди! Вернуться домой с таким позором! Он никогда не был любимчиком отца, всегда рос в тени своего старшего брата. Гарри постоянно ставили ему в пример как образцового сына. Этого достаточно, чтобы испортить характер любого человека.

— Могу себе представить, — улыбнулся Карев.

— Во всяком случае ему не придется переживать общественного осуждения, а это самое главное. Как вы об этом узнали?

— От мистера Брунеля. Мистер Скотт не будет торчать дома с подмоченной репутацией. Брунель считает, что у молодого человека врожденный талант к строительству мостов и его лучше использовать на гражданской службе.

— Мистер Брунель вступился за него? — с изумлением спросила Флер.

— Это и убедило в конечном счете полковника не выдвигать обвинения, — он не хотел портить молодому человеку карьеру с самого начала. Брунель намерен взять его в качестве помощника инженера в «Большую западную железнодорожную компанию». Думаю, такое назначение вполне его устроит.

— Безусловно! О чем здесь говорить! Это означает, что его не будет дома почти все время…

— И не только дома, но и в Лондоне. И он не будет больше вам досаждать.

Она пристально посмотрела на графа, обдумывая его слова, а он, глядя на нее, развлекался ее чуть ли не видимым мыслительным процессом.

— Минутку, минутку, каким образом мистеру Брунелю стало известно, что у Тедди талант к строительству мостов? И как он узнал, что Тедди попал в беду? И для чего ему вступаться за него?

— Понятия не имею. Быть может, он чистой воды филантроп.

— Вы несомненно приложили к этому руку, — сказала она. — Нет, я выразилась неточно. Это вы все организовали! Вам каким-то образом удалось их всех собрать и убедить сделать то, что вам нужно, разве не так?

— Вы хотите, чтобы я вам солгал? Если я скажу правду, это вас огорчит? Нет? Отлично. Да, все сделал я, — признался Карев, ударив себя кулаком в грудь и уронив голову в притворном раскаянии.

— Святые небеса! Очень, очень мило с вашей стороны! Но для чего? Для чего вам брать на себя столько хлопот ради молодого человека, с которым вы даже не знакомы?

Он покачал головой, словно его удивляла ее глупость.

— Да, на самом деле, для чего? Для чего вы притворяетесь, что вы не обращались ко мне с такой просьбой? Вы ведь просили меня повлиять на всю Британскую армию и лорда Веллингтона в придачу? Но, как видите, в конце концов этого не понадобилось.

У нее крутом шла голова. Значит, граф все устроил ради нее, потому что она была расстроена незавидным положением, в котором оказался Тедди, потому что ей грозил скандал. А может быть, для того, чтобы ей не пришлось уезжать из Лондона? Или чтобы исключить Тедди из числа ее поклонников? Какой он добрый! А вдруг здесь пахнет не только добротой?

— Не знаю, право, что вам на это ответить, — начала было она, но в это мгновение дверь отворилась. Она тут же отдернула руку. В гостиную вошла тетушка Венера.

— А, это вы, граф Карев? Как приятно видеть вас в нашем доме! — произнесла нараспев она, подходя к нему с протянутой для поцелуя рукой.

Карев встал.

— К вашим услугам, мадам, — сказал он по-французски, склонившись над ее сухонькой ручкой. Он всегда разговаривал с Венерой на ее родном языке, и это обстоятельство объясняло причину возникшего у нее к графу с самого начала расположения. Ей нравилось считать себя француженкой до мозга костей, и она полагала, что этим производит на графа неотразимое впечатление. С тех пор он даже не пытался говорить с ней на другом языке.

— Как жаль, что нас с мужем не оказалось дома, когда вы приехали, но, надеюсь, моя племянница не дала вам скучать. Флер, какой ужас, ты даже не подумала предложить его превосходительству бокал черри. Немедленно позвони Диккенсу. Да, граф, сделайте одолжение, пожалуйте к нам сегодня к обеду, если у вас не предвидится никаких других обязательств.

— Благодарю вас, мадам. Я сегодня свободен.

— Отлично, теперь считайте, что они у вас есть. Сегодня вечером у нас соберется небольшое общество, думаю, вам оно будет интересно. Намечается что-то вроде обеда с разговорами. Вы понимаете, что я имею в виду… Не смею тебя больше задерживать, — сказала она Флер, и той ничего не оставалось делать, как удалиться.

Во время обеда она почти все время молчала. Компания состояла из представителей старшего поколения. В таких случаях Флер обычно не проявляла никакого интереса к застольной беседе, но сейчас она напряженно вслушивалась, стараясь не выпускать из поля зрения графа, сидевшего напротив нее, через три: стула слева.

Он увлеченно обсуждал сразу с тремя собеседниками — сэром Фредериком, мистером Гербертом и мистером Полоцким — состояние народного здравоохранения в стране, тему, которая заставила умолкнуть сидевших рядом женщин, вынуждая их выслушивать то, о чем, по убеждению тетушки Венеры, вообще нельзя было говорить, тем более за столом. Флер чувствовала, что имеет полное право, учитывая ее интерес к обсуждаемому предмету, повернуть к беседующим голову, будто она живо следила за разговором, хотя почти ничего не могла разобрать. Но и без всякого притворства она могла сколько душе угодно разглядывать графа в течение почти всего обеда.

Он производит сильное впечатление, — думала Флер, — особенно во фраке. Строгие линии черного вечернего костюма и накрахмаленная белая рубашка были ему к лицу, и Карев казался красивым как никогда, тем более с каким-то русским орденом на ленте на шее и перстнем с крупным изумрудом, который переливался, стоило ему повернуть левую руку. Флер изучала его профиль, когда он слушал, улыбалась, когда улыбался он, повторяла движения его губ, когда он говорил. Она знала, что от графа не скрылся ее интерес к нему, так как всякий раз, поворачивая голову в ее сторону, он ловил взгляд устремленных на него глаз.

Когда наступило время для чисто мужской компании, Флер с тетушкой и другими дамами были вынуждены удалиться в гостиную, оставив мужчин одних выкурить по сигаре и выпить бренди. Венера ненавидела этот обычай, но дядя Фредерик неуклонно следовал традиции и после получасового уединения джентльмены должны были присоединиться к женскому обществу. Тем не менее это означало временное разделение гостей, а когда наконец произошло их воссоединение, Флер пришлось развлекать тех, которые были помоложе. Вряд ли удастся поговорить с графом, — подумала она, — он несомненно снова завяжет беседу со стариками.

Когда тетушка принялась развлекать пожилых дам, Флер отвела молодых наверх, где они могли поправить свои туалеты и немного поболтать между собой. Флер слушала их, но ничего не улавливала из их щебета. Ей казалось, что между ней и остальным миром выросла стена, стена хотя и невидимая, но непреодолимая. Теперь для нее не существовало ничего реального, кроме того высокого мужчины с блестящими глазами, душа которого умела говорить с ней без слов. Когда подошло время спускаться вниз, Флер выпроводила юных леди из комнаты отдыха, а сама задержалась в ней на несколько минут. Она решила немного помечтать в предвкушении новой встречи с ним. Флер хотела, чтобы он уже был в гостиной, когда она туда войдет, чтобы он устремил на нее свой взор.

Она пробыла наверху довольно долго. Когда же вошла в гостиную, то увидела, что подносы с чаем и, кофе уже стояли на столе, а гости сидели или, разбившись на мелкие группы, стояли с чашками в руках и оживленно беседовали. Стоял такой шум, все были настолько заняты собой, что на ее появление никто не обратил внимания. Флер замерла у двери, наблюдая за происходящим, по-прежнему оставаясь незамеченной.

Карева нигде не было видно. Дверь, через которую она вошла, вела в более короткую часть «двойной» комнаты, сразу за аркой, которая загораживала остальную часть гостиной. Вдруг до нее с той стороны арки донеслись приглушенные голоса. Разговаривали двое, Флер их не видела. Прислушавшись, она узнала, кто это был, и сразу поняла важность их беседы.

— Сложилась весьма деликатная ситуация, — произнес капитан Джером.

— Слишком деликатная, на мой взгляд, старик, — возражал лорд Джеймс Пэджет. — Это не по мне.

— Но ведь ты ее знаешь значительно дольше, чем я. Как старый друг, не мог бы ты…

— Исключено! Это будет большой наглостью с моей стороны!

— С моей возможно, — уговаривал его Джером, — но с твоей… может быть, поговоришь с ней, по-доброму…

— Ты ее не знаешь, — торопливо отпарировал Пэджет. — К тому же я сомневаюсь, что есть основания для разговора. Ты заблуждаешься. Я в этом уверен! Клянусь Богом, этот человек не из нашей среды.

— О чем я и толкую, он не понимает наших манер. Я видел, как он смотрит на нее, как все время старается остаться с ней наедине. Придется, видно, крупно поговорить, хотя мне этого и не хочется.

— Чепуха! Это все игра твоего воображения. В конце концов он друг ее отца. И этим все сказано. У него к ней чисто отеческий интерес. И все со мной согласны, могу заверить тебя…

— А, вот вы где!

Флер резко обернулась, она покраснела до корней волос, словно только что окунулась в кипяток. За ее спиной возле двери стоял граф.

— Простите меня ради Бога, я, кажется, напугал вас? — сказал он, глядя на ее пылающие щеки.

— Я не ожидала вас с этой стороны, — с трудом произнесла Флер. — Мне казалось, что вы в дальнем углу вместе со всеми.

— Я там был. Но когда увидел, что вас в гостиной нет, я выскользнул оттуда, надеясь встретиться с вами в другом месте. Я хотел попросить у вас прощения за то, что сегодня не оказывал вам достойного внимания.

— У вас не было другого выхода, я понимаю, — невпопад ответила она.

— Конечно нет, — ответил Карев с полунасмешливой и полугорестной улыбкой. — Ваш дядя постоянно заботится, чтобы я не скучал! Вот проклятие всех наших благопристойных встреч. У меня не было времени, чтобы обстоятельно поговорить с вами обо всем наедине. Мне пришла в голову мысль — а не покататься ли нам верхом в Гайд-парке? Вы могли бы туда приехать одна? Вам разрешат?

Флер удивилась.

— Вы думаете, там нам не помешают? Да мы с вами, вероятно, знаем всех в Лондоне. Вам придется раскланиваться через каждые пять ярдов.

— Ну, а если встретиться пораньше? Я привык совершать прогулки рано утром, когда в парке почти никого нет. Я обычно выезжаю около восьми.

— Ах, вот почему… — она осеклась.

Карев улыбнулся.

— Мне нравится, как ваш непослушный язык вас выдает. Значит, вы искали меня в парке, так? Теперь все ясно. Так я вас завтра увижу?

Флер колебалась, не зная, что ответить.

— Я… не знаю. Это зависит не только от меня…

Граф слегка приподнял руку.

— Понимаю. Не беспокойтесь. Я не стану настаивать и не хочу вас к этому принуждать. В любом случае в восемь утра я буду возле Стэнхоуп-гейт. Если приедете — хорошо. А теперь мне нужно идти, пока меня не хватились. Я ушел без увольнительной!

Он уже поворачивался к двери, как вдруг что-то пришло ему в голову. Граф снова пристально посмотрел ей в глаза.

— Кажется, вы несколько подавлены. Что-нибудь случилось?

Недаром говорится в поговорке, что любители подслушать обычно слышат то, что им совсем не нравится, — подумала Флер. Нет, этого она ему не скажет. Как подозрения со стороны Джерома, так и полное доверие со стороны Пэджета для нее в равной степени были оскорбительны — они были ниже ее достоинства, значит, и ниже достоинства его. Он уберег ее от одного навязчивого нежеланного поклонника, и она не намерена, чтобы это вошло у него в привычку.

— Нет, ничего, — беззаботно ответила она.

9

В эту ночь Флер спала урывками, не досматривая до конца сны. Она просыпалась через каждые пятнадцать минут, опасаясь, как бы не проспать. Когда часы на церкви Святого Георгия пробили семь, Флер облегченно вздохнув, встала. Подойдя к окну спальни, она отдернула шторы и посмотрела на улицу.

Стояло чудесное, ясное, росистое утро, высокое бледное небо обещало полуденную жару. Она до конца подняла окно и, не отрывая рук от холодного подоконника, выглянула наружу. Воздух был недвижим, он уже почти нагрелся. До Флер доносилось пение пробуждающихся птиц и приглушенные звуки первых экипажей на Оксфорд-стрит. На углу Харвуд-плейс какой-то грязный мальчуган неохотно мел перекресток. Он часто останавливался, наклонялся к метле и, стоя на солнечном квадратике, довольно жмурился. Из дверей дома леди Мелроуз вышла с кислой физиономией пожилая служанка, ведя перед собой на поводке двух собак серой масти. Они осторожно ступали на подушечки лап, как танцоры на кончики пуантов, а она брезгливо держала пальцами поводок, словно боялась заразиться.

Под своим окном Флер увидела фигуру их младшего привратника Филипа, который надраивал бронзу на входной двери. Он ловко работал локтями и напевал одну и ту же фразу из популярной песни:

Улыбнувшись, Флер вполголоса повторила эти вздорные слова — «Она моя любовь…» В такой прекрасный день грех рано не встать. Утро представлялось ей какой-то изысканной акварелью в золоченой рамке, и у нее возникло непреодолимое желание прокатиться верхом перед всем миром, пока не стерлась позолота и не поблекли восхитительные краски нового дня. Разве может вызвать подозрения девушка, совершающая верховую прогулку в такое дивное утро в Гайд-парке, ну а если она нечаянно встретит там знакомого — тем лучше!

Флер надела темно-синюю амазонку и быстро сбежала по лестнице вниз. В доме было тихо, и первого слугу она встретила только в прихожей. Молодой привратник удивленно уставился на нее и тут же начал беспокойно озираться в поисках старшего, чтобы спросить у того, как ему следует в такой ситуации поступить.

— Закрой рот, Филип, — тихо проговорила Флер, — и отложи в сторону свою тряпку. Отправляйся бегом в конюшню и скажи там, чтобы немедленно оседлали мою лошадь, и подведи ее к крыльцу. Понимаешь?

Да, мисс, — сказал Филип, хотя в голосе его чувствовалось сильное сомнение. Прежде он не получал таких приказов, и у него, как у всех слуг, была скрытая неприязнь к незнакомой работе и всем связанным с ней подводным камням.

— Да поскорее, — поторопила его Флер. — Чего стоишь, как вкопанный?

Он бросился прочь, странно выгибая спину, что свидетельствовало о внутреннем конфликте между желанием повиноваться и нарушением установленного в доме порядка.

Флер показалось, что прошла целая вечность, прежде чем она услыхала цоканье копыт. Она бросилась к двери.

На крыльце стоял Бакли, одетый в костюм для верховой езды, и держал за поводья двух лошадей. Она сразу заметила у него на лице подозрительность и нежелание уступать.

— Благодарю тебя, Бакли, — твердо произнесла она. — Но сегодня я в твоих услугах не нуждаюсь.

— Прошу прощения, мисс Флора, — начал Бакли, даже не пошевелившись. — Если вы собираетесь в Гайд-парк, то вам лучше поехать вместе со мной. Зачем искать неприятностей, как в прошлый раз.

Этот кучер — самый противный из всех старых слуг в доме, — со злостью подумала Флер, — они всегда настаивают на своем.

— Ты мне сегодня не нужен, Бакли, — повторила она, — и на этом закончим разговор.

— Нет, мисс, не закончим, — упорствовал он, начиная сердиться. — Ее милости это не понравится, и вы это прекрасно знаете. И куда это вы собрались в столь ранний час? Никто в доме еще не встал. Вам неймется накликать на себя беду, могу в этом поклясться.

Она вся покраснела, и это ее еще больше разозлило.

— Я собираюсь покататься верхом в парке, пока там тихо, нет народа и не жарко. Что в этом странного? И вообще, это не твое дело. Боже, я давно не ребенок!

— Нет, мисс, но вы молодая леди, вот в чем загвоздка, — огрызнулся он. — Молодые леди обычно не слишком осторожны. — Заметив, как она сжала зубы, он все равно продолжал: — Оставьте, мисс Флора, вы знаете, что я прав. Я не позволю вам поехать в Гайд-парк одной, и это мое последнее слово. Во-первых, это небезопасно, а во-вторых, неприлично!

Флер чувствовала, как внутри у нее закипает гнев.

— Я буду не одна, — начала было она, но Бакли перебил ее с торжествующей улыбкой.

— Тем более, мисс! — сказал он, а затем вкрадчиво добавил: — Да вы не беспокойтесь. Я буду ехать сзади, тихо, как мышь, вы меня и не заметите. Ведь я присматривал за вами с тех пор, как вы сели на своего первого пони. Разве вы не доверяете старику Бакли?

— Ах, ну да ладно, — проворчала Флер, понимая, что ей не отделаться от старика, — поезжай, если хочешь. — Она с вызовом посмотрела на него, когда он помог ей взобраться в седло. Бакли с заговорщицким видом слегка улыбнулся ей, но она высокомерно его проигнорировала. Взяв в руки поводья, Флер пришпорила Оберона и поскакала прочь — пусть догоняет! Хотя, конечно, это было небольшим утешением.

Но когда она, проезжая через ворота Стэнхоуп, увидела немного поодаль сидевшего на лошади под деревьями графа, сердце у нее забилось, и она тут же забыла о стычке с Бакли. В любом случае у него совершенно иное отношение к слугам, чем у нас. Ничего не случится, если граф даже увидит ее кучера. Во-первых, он не обратит на него никакого внимания, а во-вторых, он, вероятно, ожидает, что она приедет в сопровождении грума, как истинная леди, — думала она.

— Наконец вы приехали! — радостно воскликнул он, когда Флер подъехала к нему. — Я уже думал, что вы меня обманули.

— Какое чудесное утро, вы не находите?

— Удивительное. Надеюсь, вы не устали, ведь вам пришлось так рано встать.

— Совсем нет, что вы, — ответила Флер. — Я всегда встаю рано.

— Не думаю, что вы поздно ложитесь у себя дома. — Он развернул лошадь, и они поехали рядом по аллее.

— У вас сегодня другая лошадь, — заметила Флер.

— Да, я ее взял напрокат. Берг не дает свою серую дьяволицу для обычных прогулок. К тому же с удовольствием сегодня проедусь не спеша, чтобы уделить вам все свое внимание.

Граф говорил такие слова, от которых у Флер учащенно начинало биться сердце. Она потупила взор, но из-за опущенных век все же видела, что он внимательно изучает ее смущенное лицо.

— Вам очень идут раскрасневшиеся щечки, — сказал он. — Такой естественный цвет. Я очень рад, что вы отказались от женских ухищрений, но даже если они вам известны, вы к ним не прибегаете в моем присутствии. Мне кажется, вам скучно реагировать на меня, подчиняясь условностям, когда я говорю что-то, идущее вразрез с ними.

Флер рассмеялась.

— Могу заверить вас, что я знаю все, что положено знать хорошо воспитанной девушке о достойном поведении.

— Но вы не применяете этого на практике. Как, впрочем, и я сам. Во внешне благопристойном обществе так много лжи и фальши. Особенно утомительно, когда молодые леди стараются напускать на себя томный вид, хихикать и даже падать в обморок, как тому их специально обучают. Куда лучше дать им солидное образование и научить поддерживать серьезный разговор.

— Конечно лучше, — согласилась она. — Но до тех пор, пока мужчины не начнут рассуждать так, как вы, с кем этим несчастным созданиям вести разумную беседу? Все джентльмены, которые ухаживали за мной последние шесть лет, решительно все считали меня абсолютной дурой. Они крайне удивлялись, обнаружив, что у меня тоже есть мозги, остроумие. Вы же знаете, это им не нравится. Они предпочитают сюсюкать со мной, как с ребенком, и делать мне идиотские комплименты.

— Моя бедная девочка, как же вам все это наскучило!

— Да, вы правы, но мне кажется, везде одно и то же. Скучать — участь любой женщины.

— Мужчины тоже. Найти приятную компанию в Петербурге решительно невозможно. Если кто-то имел несчастье получить образование, он обо всем позабудет, как только станет вхож в высшее общество.

— В таком случае Россия очень похожа на Англию, — сказала Флер, думая о Ричарде, Тедди и лорде Джеймсе Пэджете. Джером, правда, отличался от них, он умел вести интеллигентный разговор. Но ведь он ей совсем не нравился, — спохватилась она.

— Нет, — возразил граф. — Россия сильно отличается от Англии.

— Чем же?

Он на мгновение задумался.

— Прежде всего, мне кажется, размером территории. Когда я впервые приехал в Англию, мне здесь было так тесно, небо, казалось, вот-вот расплющит меня, а деревья и дома обступали плотным кольцом, грозя раздавить в любой момент.

— Боже, как неприятно.

— Но это только вначале. — Граф помолчал. Оглядевшись по сторонам, он продолжал: — Когда мне было всего шесть лет, мой отец подарил мне на день рождения кукольный театр. В нем была маленькая крохотная сцена, по которой мы водили кукол, удерживая их снизу. Мы с Розой разыгрывали пьески для слуг. Сами делали миниатюрные декорации — сады, замки, леса, все-все, с мельчайшими деталями, раскрашивали яркими красками, и они сияли, как драгоценные камешки. Но стоило стать на колени и заглянуть за занавес, как, словно по мановению волшебной палочки, декорации оживали, превращаясь в настоящие сады, замки, леса, и нам казалось, что можно даже там побывать. — Граф улыбнулся. — Точно такое же впечатление на меня произвела и Англия. Здесь на самом деле повсюду царит настоящее волшебство.

Флер была очарована его рассказом.

— Как красиво вы описываете! Я вижу все перед собой так ясно, словно наяву!..

— Но не я это придумал. Мать давно говорила мне, что у меня возникнут именно такие чувства, когда я сюда приеду. И отец тоже. Он бывал в Англии в молодости, и его отец тоже, по поручению императора.

— И вы тоже здесь — по императорским делам?

— Все дела русских — это исключительно императорские дела, — серьезно ответил он.

— Не смейтесь надо мной. Вы знаете, что я имею в виду. Мистер Полоцкий сказал мне, что вы один из адъютантов императора по особым поручениям.

— И что в этом удивительного?

— Прошу прощения. Я и не удивляюсь. Просто… я хочу сказать… после всего того, что произошло с вашим братом…

— То есть, вы считаете, что наша семья должна оказаться в опале.

— Все говорят, что ваш царь человек жестокий и мстительный, и я подумала…

— Нет, нет. Он вовсе не такой. — Граф помолчал. Флер терпеливо ждала. Наконец он снова заговорил: — Да, на нас пала тень, это правда. Император находился в подавленном состоянии. Его предали, и кто! Члены самых знатных фамилий. Некоторые из заговорщиков даже учились вместе с ним в кадетском корпусе. Он знал их всю жизнь. Долгое время он был в растерянности — кому доверять?

— А вам он доверял?

— Вначале, разумеется, нет. Мы утратили кое-какие привилегии. А после смерти отца и все его пенсии. Мы, конечно, не обеднели, но какое-то время жили довольно скромно. Но император никогда не отличался мстительностью. Он отказался восстановить в правах виновных, но не преследовал членов их семей, как могли поступить другие на, его месте. В большинстве случаев он проявил заботу об их женах и детях, многим позволил сохранить поместья. И он никогда не упрекал ни меня, ни Петю за вину брата.

— Выходит, он не такой жестокий тиран, каким его рисуют?

— Я видел от него только добро. Император гордится своим положением и ревностно следит за ним, к тому же он поклонник жесткой дисциплины. На людях у него, вероятно, на самом деле холодное лицо. Но жесток ли он? Нет, он никогда не был таким.

— А он тиран?

— Он — император, — прямо ответил Карев, — и требует, чтобы все его приказы исполнялись неукоснительно. Николай всегда проявлял любовь к порядку и симметрии, мне кажется, это объясняется его военным воспитанием. Он уверен, что твердая дисциплина непременно приведет к порядку в стране, а этого он желает всей душой.

— Но ведь он один отдает приказы всей армии! — возмутилась Флер. Для англичанки это звучало отвратительно.

Карев нахмурился.

— Он не отдает приказы произвольно. Он хочет только добра для России. А так как он помазанник Божий и отец народа, то судить ему, и только ему, что хорошо для нее. К несчастью, знать — это одно, а постичь — совершенно другое.

— Но почему? Почему все должны слушаться его приказов?

— Потому что, если бы он мог одновременно присутствовать в каждом уголке России, то все там делалось бы так, как он велит. В Петербурге, например, где император имеет возможность лично проследить за деятельностью чиновничества, в меньшей степени процветает взяточничество… — Он пожал плечами.

— А разве закон за это не карает?

— Ну вот, в вас говорит Англия! Послушайте, что я вам скажу. Россия — громадная страна, она протянулась на тысячи миль с запада на восток. В ней нет железных дорог, всего одна, связывающая Петербург с Москвой, и то еще пока не закончена. Нет таких хороших грунтовых дорог, как у вас, искусственных каналов. Нет почтовых дилижансов, нет телеграфа. Чтобы доставить какой-нибудь документ или послание в Петербург с окраины, понадобится несколько месяцев. Поэтому наши губернаторы правят у себя, как маленькие князьки. На своей территории власть их почти безгранична.

— Почему почти?

— Потому что реальной абсолютной властью обладает только император. Он может отменить любое принятое в губерниях решение. Поэтому губернаторы очень часто увиливают от серьезных вопросов. С самого низкого уровня они передаются на рассмотрение более высокого начальства и таким образом доходят до самого императора, ибо каждый боится взять на себя ответственность, чтобы, не дай Бог, не ошибиться. Но государь и без того завален работой, поэтому ответ на запрос может вернуться назад через несколько лет, а может и вообще застрять где-нибудь по дороге.

— Как это разорительно!

— Конечно, можете себе представить, какие возможности открываются для всякого рода злоупотреблений, личного обогащения.

Флер нахмурилась.

— Боюсь, мне не понять, что такое коррупция.

— Думаю, вам не часто приходилось с ней сталкиваться в вашей хорошо отрегулированной жизни.

— Но император обязан что-то предпринять, если он обладает абсолютной властью.

— Теоретически — да, но во многом это всего лишь иллюзия.

— Что вы имеете в виду?

— Моя мать объяснила мне и это. Русский человек, говорила она, уже сам по себе противоречие. Русские большие анархисты, им не нравятся законы, они не выносят, когда им указывают, что делать. Для них Бог — высшая власть, высший авторитет, они поклоняются Ему, но, само собой разумеется, Он не так часто вмешивается в их повседневную жизнь. Царь для них — символ абсолютной земной власти, и поэтому ему тоже поклоняются чуть ли не так же. Крестьяне величают его Малым, отцом. Царь — источник всех благодеяний, изобилия, всех привилегий, но ведь он находится очень далеко, в Санкт-Петербурге. А их делами заправляет местный правительственный чиновник. Ему не нужно поклоняться, установленный закон можно обойти, а то и просто не обращать на него внимания, его можно подкупить, дать взятку, или же с помощью шантажа привлечь на свою сторону. Это — игра, и в ней у каждого есть неплохой шанс выиграть.

Флер в ужасе представила себе весь этот хаос, ведь она была воспитана в традициях упорядоченного правления на протяжении столетий.

— Разве вам все это не противно? Неужели вы, и такие, как вы, мне хотите изменить существующий порядок?

Граф пожал плечами.

— Такая система живуча, она довольно прочна. Но если изменить одну ее часть, то вся она тут же рухнет. Ни у одного из нас нет сил для таких перемен, они есть только у императора. Но император меньше всего желает перемен, так как возникший оползень сметет и его самого. Все это похоже на камень Сизифа, который он дотащил до середины склона горы. Самое лучшее решение — удерживать его на месте.

— Вероятно, царь должен от этого страдать, если он на самом деле печется о своей стране.

— Да, ему трудно. У него тоже есть нервы, как и у всех смертных. Понимаете?

— Очень плохо для человека, занимающего такое высокое положение, как он, иметь нервы, как вы считаете? Если бы он был человеком холодным и жестоким, ему было бы легче, править.

Флер очень хотелось спросить графа, повлияла ли в какой-то мере на его мнение о царе благодарность за то, что ему лично сделал государь, но она тут же отбросила от себя эту мысль, считая ее недостойным предрассудком.

— Он должен быть счастлив, что у него есть такой защитник, как вы, — сказала она.

Карев улыбнулся.

— Я ему не нужен в роли защитника. Он — император, и я ему служу.

— Да, конечно, но вы пока не рассказали мне, какое особое его поручение вы здесь выполняете. Надеюсь, не только шпионите за мистером Полоцким?

— Не волнуйтесь. Я ничего дурного не скажу о вашем друге. Нет, в мою миссию входит изучение работы правительства, особенно на местном уровне. Мне нужно выяснить, нельзя ли что-нибудь перенять у вас, что бы его величество мог внедрить у себя в стране для улучшения состояния дел. Вы здесь справляетесь со всем по-другому, у вас есть эсквайры, судьи.

Лицо у Флер просветлело.

— Понимаю! Дядя Фредерик должен вам здесь по-мочь, он очень много знает о таких вещах. И мистер Скотт, отец Тедди, он был мировым судьей долгие годы.

— Да, я знаю, — сказал Карев. — Мистер Скотт пригласил меня пообедать с ним в кругу его семьи на следующей неделе, чтобы обсудить с ним этот вопрос.

Флер засмеялась. — Вы всегда меня опережаете! Как вижу, вам моя помощь не нужна!

— Нет, в отличие от вашего общества. Может быть, перейдем на легкую рысцу? Только так, для вида, я не забыл существующих законов!

В первом антракте оперы, как только упал занавес, у семейной ложи Хоаров сразу же возник капитан Джером, намного опередив своих соперников.

— Могу ли я попросить вашу племянницу прогуляться со мной по фойе? — вежливо обратился он к тетушке Венерье. — Спектакль будет идти долго, и сейчас неплохо немного размяться.

— Неужели вы опасаетесь, как бы я не уснула? — спросила его Флер, вскинув брови. Но Джером нравился тетушке, и она сочла, что его проворность должна быть вознаграждена.

— Да, любовь моя, иди, иди! Нам еще придется долго сидеть, — проговорила она.

Флер приняла предложение с явным умыслом. Во-первых, ей на самом деле хотелось немного размять ноги, а во-вторых, так как фойе кольцом окружало весь театр на уровне гардероба, она там все как следует осмотрит и, может, даже встретится там с Каревым — весьма вероятно! Она его так и не высмотрела, до того как погасили огни. Стены фойе украшали обои в красно-золотую полоску, красивые большие зеркала в золоченых рамах были расставлены на равном расстоянии одно от другого, а между ними находились неглубокие альковы с обвитыми бархатом скамеечками, рассчитанные только на двоих.

Пол устилал толстый красный ковер, а над головой висели роскошные люстры с газовыми горелками. Это было излюбленное место зрителей, где в антрактах можно себя показать и на других посмотреть, сравнить наряды и прически.

Джером, судя по всему, что-то задумал. Обменявшись с ней несколькими вежливыми фразами о спектакле, он вдруг погрузился в беспокойное молчание. Но Флер этого даже не заметила, ее мысли бродили в совершенно другом месте.

После первой утренней прогулки с Каревым они теперь часто встречались в парке в тот же час. Он много рассказывал ей о России. Флер была так очарована этой страной, что даже взяла несколько книг из передвижной библиотеки и в настоящее время уже наполовину прочитала Мемуары Д. Б. Коля. У нее накопилось множество вопросов, которые она хотела задать графу.

Их встречи для Флер были наслаждением. Никогда прежде ей не доводилось получать столько удовольствия от такого всепоглощающего умственного общения с мужчиной. Теперь она не чувствовала себя такой одинокой, как раньше. Они беседовали обо всем на свете, и Флер испытывала какой-то изумительный полет свободы благодаря тому, что не было такой темы, которую она опасалась бы затронуть в разговоре с ним.

Когда сегодня утром они расстались у Стэнхоуп-гейт, Флер забыла спросить графа, приедет ли он вечером в оперу, но так как это был гала-спектакль, она решила, что он непременно будет. Она скользила взглядом по лицам в толпе, когда наконец Джером очнулся.

— Кажется, вашего отца нет в Лондоне?

— Нет, — ответила Флер, не глядя на него. — Он уехал в Эдинбург, где выступит на заседании Ботанического института.

— Он долго там пробудет?

— Понятия не имею. Несколько дней. Кто может поручиться за моего отца, — с полным безразличием отозвалась она. — Он перемещается по миру, как ему вздумается.

— Да, я об этом уже слышал, — с серьезным видом сказал Джером. — Но когда сэр Ранульф дома, он все время, по-видимому, тоже занят?

Посмотрев на Джерома, Флер начала понимать, что он завел этот разговор неспроста.

— А я и не знала, что мой отец вызывает у вас такой пристальный интерес.

— Не ваш отец, мисс Гамильтон, а вы сами, — неловко признался Джером. — Ваше спокойствие и благополучие.

В какой-то момент она подумала, что сейчас он сделает ей предложение. Но выражение его лица опровергало ее догадку. Джером был мрачен и зол. Она пыталась определить, чем это все закончится.

— Благодарю вас, но меня ничто не беспокоит, и я себя вполне сносно чувствую.

Но Джером не унимался.

— А мне показалось, что у вас несколько усталый вид, мадемуазель. Мне показалось, что ваши утренние прогулки верхом вас слишком изматывают, если принять во внимание еще и светские вечерние обязательства.

— Сэр, вы переступаете рамки приличия. — Ее настолько удивила его прямота, что она не могла даже на него толком разозлиться.

— Прошу прощения, мадемуазель, я этого не делаю! Но мне известно, что вы встречаетесь с графом Каревым наедине, и меня интересует реакция на это вашего отца, когда он обо всем узнает…

— Это не ваше дело, — возмутилась Флер. — Вы с ума сошли!

Джером закусил губу.

— Я отлично понимаю, что вмешиваюсь не в свое дело, и это еще больше затрудняет мой разговор с вами. Но ваши встречи с ним мне показались настолько странными, что я подумал…

— Лучше не говорите, что вы подумали, — вспыхнула Флер. — Я не желаю слушать вашу непереносимую дерзость! — Она выдернула руку, чтобы уйти. Значит, Джером не сумел убедить Пэджета сделать ей внушение и решил попробовать сам! Да как он посмел! Ей хотелось сказать ему, что она невольно подслушала их разговор с Пэджетом, но воздержалась от опрометчивого шага.

— Прошу вас, мисс Гамильтон, — поверьте, у меня нет никакого желания быть дерзким с вами, — тихо произнес он с такой искренностью, что Флер против воли задержалась, чтобы выслушать его до конца. — Я знаком с Каревым некоторое время и видел графа в привычной для него обстановке, там, в России. Я знаю о нем то, чего не знаете вы, и боюсь, он вас в это не посвятил.

— Я уже не ребенок, мистер Джером, не зеленая девчонка.

— Я знаю это, мадемуазель. И я ваш большой поклонник. Я знаю также, что по уму и прозорливости вы не уступите ни одному мужчине. Но Карев пользуется дурной репутацией в Санкт-Петербурге, и это, в основном, связано с женщинами. Мне известно, каким очаровательным может быть граф, и как ему удается делать вид, что он представляет из себя гораздо больше, чем есть на самом деле. Прошу вас, ответьте мне только на один вопрос: он сделал вам предложение?

— Нет, и я этого не допущу, — резко возразила Флер. — А теперь отпустите меня в ложу к тетушке.

Он пошел с ней, то и дело поглядывая, на ее профиль, и его озабоченность Флер совсем не понравилась.

— Значит, не сделал. Я очень этого боялся.

Она резко повернулась к Джерому.

— Мы с ним встречаемся в парке, сэр, чтобы побеседовать, и вас это совершенно не касается. Понятно?

— Но почему нужно встречаться в парке, а не в другом месте?

— Потому что нельзя вести частную беседу на светском рауте.

Джером был по-прежнему мрачен.

— Мне не хотелось бы вас еще больше огорчать, мадемуазель. Но спросите себя сами, почему он вовлекает вас в эти заговорщицкие встречи? Если бы граф понимал, что такие беседы невинны и вполне приличны, то почему бы ему не избрать для этого другие места, например дом вашей тетушки, любое общественное собрание, вечер?

Флер, остановившись, смотрела на Джерома, пытаясь по выражению его лица догадаться, куда он клонит.

— Как вы узнали об этом? — резко спросила она. — Я вас ни разу не видела в парке в такой ранний час.

— Грумы обычно выгуливают лошадей своих хозяев рано утром, — объяснил он. — Об этом вскоре узнают все.

Флер лихорадочно думала, стараясь подавить в себе вспышку гнева, чтобы во всеоружии встретить еще один его колкий вопрос.

— Наши беседы носят невинный характер, любой может их подслушать.

— Почему, в таком случае, — еще мягче спросил Джером, — он позаботился о том, чтобы этого не произошло?

— Потому что… — Она осеклась.

— Потому что, если бы их увидели на светском рауте за продолжительной беседой или если бы он явился в дом к тетушке, на Ганновер-сквер, всем стало бы ясно, к кому он приехал, и в результате поползли бы сплетни. Все стали бы говорить, что граф влюблен и хочет сделать ей предложение. Вот почему! Вот где собака зарыта, разве не так?

Флер уклонилась от ответа, но ее прирожденная честность помогла ей посмотреть правде в глаза. Он проявлял заботу о ней, стараясь не дать пищу для пересудов.

Нет, сердце подсказывало Флер, что граф поступил неосмотрительно. Оберегая ее от досужих домыслов света, Карев вселил в нее надежду. Она никогда прежде об этом так не думала, но условности, связанные с воспитанием, постепенно таяли в ее сознании в последнее время. Флер все яснее понимала, понимала без лишних слов, инстинктивно, что он не стал бы разговаривать с ней так свободно, так откровенно, не наслаждался бы так ее обществом, если бы… если бы не был в нее влюблен.

Вдруг у нее перед глазами возникло лицо Карева, и Флер сразу же почувствовала отвращение в этой красивой, молодой, такой абсолютно английской физиономии Джерома. Он ничего не понимал. Он не знал Карева, во всяком случае так, как это может женщина, так, как знала его она. Разве не рассказывал он сам, как жеманные молодые дамы из петербургского высшего света утомляли графа, доводили до тошноты своим непониманием и неискренностью? То, что существует между ней и Каревым, отличается от всех прочих отношений, и об этом нельзя судить по старым меркам. Может быть, Джером поступает искренне, но он просто не способен всего понять. И все равно он был дерзок и достоин порицания.

— Я отказываюсь продолжать этот разговор. Сложившаяся ситуация понятна мне лучше, чем вам, и уверяю вас, что способна сама позаботиться о себе. А теперь, с вашего позволения, вернемся в ложу.

Джером не мог не повиноваться Флер, но по виду молодого человека нельзя было сказать, что ее слова рассеяли его опасения.

Весь второй акт оперы мысли Флер витали где-то далеко, за пределами стен театра. Во втором антракте она обрадовалась появлению в их ложе лорда Джеймса Пэджета, который принес ей мороженое и попотчевал историей, связанной с генеалогией только что купленной им лошади. Для этого Флер не нужно было напрягать внимание. Ей нравился Пэджет, в какой-то мере еще и потому, что он несомненно забыл о том, что наговорил ему Джером о ней и Кареве.

Наконец появился и сам граф перед началом третьего акта. Флер видела, как он вошел в ложу напротив, где сидели барон Бруннов и господин Лабушер с женами. Он помог мадам Брунновой поудобнее устроиться в кресле, заботливо склонившись над ней, а мадам, подняв к нему голову, улыбалась, словно он сказал ей какой-то особенно тонкий комплимент. Она засмеялась, и большие бриллианты у нее на груди засверкали, словно лучи от маяка.

Флер выпрямилась в кресле, чувствуя, как запылали у нее щеки, она сцепила руки на коленях. Ей очень хотелось, чтобы граф ее заметил. Он наконец лениво огляделся. Фонари, поморгав, начали тускнеть. Подойдя к краю ложи, чтобы пододвинуть к себе поближе свой стул, он, наклонившись над ним, вдруг бросил прямой взгляд на нее. Улыбнувшись, он наклонил голову в вежливом поклоне.

Флер тут же почувствовала облегчение. Карев знал, что она в театре. Значит, он ее искал. Вероятно, его задержали дела, и он не смог приехать до начала спектакля. Русский представитель и президент Торгового совета могли оторвать графа от удовольствия побыть рядом с ней! У него, по-видимому, было много работы, и то, что он, не скупясь, уделял ей столько времени, по ее мнению, лишний раз доказывало, как она была ему дорога.

Может быть, если завтра утром они встретятся в парке, она спросит его об этом. Нет, ни за что на свете! Она не станет ничего спрашивать у графа о его поведении и намерениях. Флер ему доверяла. Он ведь сказал ей в самом начале: доверяйте мне! И она последовала его совету. Она доверила ему свою честь, свое сердце и свою жизнь.

— Извините меня, но я не смог вчера поговорить с вами, — начал Карев. — Мне хотелось доставить себе удовольствие зайти в ложу вашей тетушки, но мы засиделись за обедом и чуть было вообще не раздумали ехать в оперу. Только по настоянию мадам Брунновой мы оказались в театре, сам барон уверен, что лучше русской оперы нигде в мире нет.

— По-моему, она находит вас забавным.

— Просто ее легко рассмешить, — ответил Карев, не замечая намека Флер. — Я так рад, что вы правильно поняли мой жест и приехали сюда покататься со мной, мой дорогой друг, потому что завтра я уезжаю…

— Уезжаете?

— Не нужно трагических ноток в голосе. Это не надолго. Меня пригласил лорд Кардиган провести несколько дней у него в Дин-парк, а лорд Гранвиль организовал мне посещение нескольких фабрик в Бирмингеме и Манчестере. Я получу там много ценной информации. Его величество проявляет большой интерес к фабрикам, особенно к условиям труда и жизни фабричных рабочих. Он считает, что им приходится хуже, чем самым забитым нашим крестьянам.

— Зато они свободны, — подчеркнула Флер, чувствуя, как разгорается ее патриотизм перед лицом такой критики. — В отличие от ваших крепостных.

— В этом все и дело, только безумец может так грубо обращаться со своей собственностью.

— Собственностью? — переспросила она. — Как можно считать человека своей собственностью? Разве у вас не вызывает отвращения рабство?

— Я, конечно, за отмену крепостного права, — беззаботно откликнулся он, лишь усиливая тем самым ее негодование. — Любой разумный человек этого хочет. Егор, — он указал пальцем через плечо в сторону своего слуги, который неплохо скакал у них за спиной рядом с Бакли, — свободный человек, поэтому он хорошо мне служит. Но крепостные трудятся из рук вон плохо, ведь у них нет никакого стимула для усердия. Попробуйте попросить крепостного принести вам стакан воды. Он немедленно передаст ваш приказ другому, а тот следующему, и так далее, пока ваше распоряжение не поступит к такому забитому слуге, который не посмеет ослушаться. К тому времени, когда вам принесут воду, либо жажда перестанет вас мучить, либо вы уже напьетесь из цветочного горшка.

Флер улыбнулась, хотя рабство коробило ее, как и любого жителя Британских островов. И хотя граф неоднократно объяснял ей, что крепостная зависимость и рабство — далеко не одно и то же, она между ними не видела большого различия.

Флер хотела было поподробнее расспросить его о предстоящей поездке в Манчестер, как вдруг их беседу прервали. Она так привыкла к утренним прогулкам с графом в пустынном парке, что была удивлена, заметив какого-то джентльмена. Он, выкрикивая ее имя, скакал прямо к ним. В наезднике Флер узнала Тедди Скотта и в то же мгновение услыхала, как граф пробормотал: «Au diable!»

Натянув поводья, они остановились.

— Здравствуй, Флер! Какой сюрприз! Не ожидал тебя здесь увидеть, — воскликнул Тедди принужденно. — Не видел тебя вечность! Как поживаешь? Прекрасно выглядишь, как всегда.

— Здравствуй, Тедди, — ответила Флер на приветствие без особого энтузиазма. Ей не хотелось, чтобы сейчас им мешали. К тому же она еще не простила ему того, что он чуть не вовлек ее в шумный скандал. Флер была удивлена тем, что Тедди не поздоровался с графом, хотя и встречался с ним, не говоря уже о том, что тот спас его от позора. — Ты, конечно, знаком с графом Каревым, — многозначительно сказала она.

Тедди облагодетельствовал Карева чуть заметным, неохотным поклоном.

— Как поживаете, сэр?

Флер уставилась на него в изумлении, хотя Карева такое поведение не столько раздражало, сколько развлекало. Не успела она пожурить Тедди, как он довольно неловко выпалил:

— Поскольку я здесь, то могу проводить тебя домой, Флер. Для чего обременять мистера Карева?

— Что за вздор ты несешь, Тедди? — спросила Флер, ничего не понимая. — Я не собираюсь пока домой. Что ты здесь делаешь, скажи на милость?

Скотт был явно раздражен. Он, по-видимому, уже забыл опасную привычку Флер откровенно говорить то, что в данную секунду приходит ей в голову, не заботясь при этом о соблюдении приличий. Он холодно ей улыбнулся.

— Не будем пока этого обсуждать, — резко ответил он. — Предположим, я оказался здесь совершенно случайно, прогуливаюсь, как и вы. Кажется, у меня начинает вырабатываться привычка спасать тебя в этом парке.

— Я не нуждаюсь в твоем спасении, благодарю тебя, — проговорила Флер, не переставая удивляться. Потом, нахмурившись, попыталась разгадать эту загадку. — Ты что, приехал сюда специально, чтобы встретиться со мной? Как ты узнал, что я здесь?

— Ах, Флер, да об этом все давно знают — вернее, несколько человек, — спохватился он. — Ведь я твой старый друг. Разве ты станешь отрицать это? Да и кто бы решился на твоем месте?

— Постой, постой, — мрачно перебила она его. — Это Джером тебя послал сюда? Боже праведный, в этом городе нет ни одного человека, с кем бы он ни обсудил мои дела!

— Конечно нет, — заявил, весь покраснев, Скотт. — Он просто упомянул в разговоре, что если в это время я здесь появлюсь, то могу тебя встретить. А если я тебя встречу… — он хотел сказать что-то другое, но поспешно передумал, — то… смогу вернуться вместе с тобой, вот и все. Что еще нужно?

— Нет, не все! Я не желаю ехать с тобой и никогда этого не сделаю, никогда. К тому же ты бесцеремонно себя ведешь. Я буду тебе весьма признательна, если ты немедленно уберешься из парка!

— Послушай, Флер…

— Нет, это ты послушай! Кем ты себя возомнил, Тедди Скотт? Если мне будет угрожать опасность, то, думаю, с этим легко справится граф Карев, без твоей помощи.

— О Боже, я прискакал сюда, чтобы спасти тебя от этого человека! — не сдержался разъяренный Тедди.

Наступило краткое тягостное молчание. Флер изумленно смотрела на Тедди, потом перевела взгляд на Карева, размышляя, намерен ли граф вмешиваться в их перепалку и почему он этого до сих пор не сделал. После глупого признания Тедди гнев боролся с желанием расхохотаться.

Бросив еще один взгляд на Карева, Флер хотела убедиться, забавляет ли его этот инцидент, или же нахальство Тедди вызывает у него лишь презрение. Но граф был серьезен и задумчив. Она помолчала, и гнев ее снова возобладал над всеми остальными чувствами.

— На каком основании все в Лондоне считают, что имеют право указывать, как мне жить? — вне себя от гнева закричала она. — Кто я — ребенок? Дурочка? И только у тебя язык повернулся сказать такое? Уж кому, как не тебе, знать о доброте и щедрости графа Карева, который столько хлопотал, чтобы выручить тебя из беды? Ты должен был предстать перед военным трибуналом, тебя с позором прогнали бы из армии, если бы не его заступничество!

В запале она даже не услышала, как Карев произнес: «Ах, не нужно, прошу вас!» Но было уже поздно.

— Ты мне противен! Ты должен был поблагодарить графа за все, а не выдвигать против него дурацких обвинений, не имея на то никаких оснований! Ты, вероятно, забыл, чем ему обязан!

— Нет, не забыл! — впал в ярость Скотт. Повернувшись к Кареву, он закричал: — Я благодарен вам за то, что, вы для меня сделали, сэр, возможно, по чистоте сердечной! Но я знаю, что вы так поступили только ради того, чтобы добиться расположения Флер и скрыть от нее свои истинные намерения. А ты, — он повернулся снова к ней, — ты ничего не видишь. Ты не замечаешь, что он делает, как он тебя компрометирует! Если все и дальше будет так продолжаться, то от твоей безупречной репутации не останется и следа!

Флер рассмеялась, но это был сердитый смех.

— Ты болван, мистер Скотт! Это ты меня компрометируешь! В разгар дня разъезжаешь по парку верхом, а двух слуг куда-то прогнал? Как только меня не убили, когда я каталась здесь в твоем обществе!

Скотт почувствовал, что ему наступили на больную мозоль. Дико поблескивая глазами, он переводил взгляд с Флер на графа.

— Тогда было все иначе! — закричал он. — И ты знаешь это. — Повернувшись к Кареву, он повторил: — И вы тоже знаете!

Карев с серьезным видом, покачав головой, произнес:

— Нет, должен сказать, я не вижу никакой разницы.

— Потому что я знал ее всю свою жизнь! Потому что я люблю ее! И все знают об этом. У меня честные намерения по отношению к ней. Ну вы, вы хотите жениться на ней? — Карев молча смотрел на него. — Ну, что скажете? А я намерен!

Флер опередила графа.

— В самом деле?

— Извини, Флер, я, может быть, неловко выразился. Но ты поняла, что я имею в виду.

— А я откровенно заявляю, что не желаю выходить за тебя замуж и никогда не выйду, а если ты немедленно не оставишь нас одних и не прекратишь этот глупый спектакль, я никогда больше не стану с тобой разговаривать! Поехали, граф! Вы едете?

Она с такой решимостью тронулась с места, что Тедди не успел найти нужные слова, чтобы задержать ее. Ему, словно побитой собаке, оставалось только уныло наблюдать за тем, как они с Каревым удалялись от него легкой рысью. Двое слуг последовали за ними. Бакли, проезжая мимо Тедди, бросил на него жесткий, многозначительный взгляд. А Егор ехал, не оглядываясь по сторонам. Скотт долго смотрел им вслед, пока они с графом не скрылись из вида. Потом повернул лошадь к дому. Он чувствовал себя униженным, глупым, его одолевали злость и беспокойство, внутри у него сильно болело, будто из тела вырвали какой-то жизненно важный орган.

Когда они отъехали довольно далеко и Флер немного успокоилась, она перевела Оберона на шаг. Вздохнув с облегчением, она невесело засмеялась.

— Какой глупец, какой нахал, какой шут! Я бы извинилась перед вами за этого идиота, но будет много чести ему!

— Жестоки терзания безответной любви, — ответил Карев. — Я с уважением отношусь к чувствам молодого человека, но с ужасом отвергаю его манеры.

— Надеюсь, вы не считаете, — вдруг произнесла Флер, не понимая до конца его холодной уравновешенности, — что именно я довела Тедди до такого состояния? Я всегда была с ним откровенна.

— Да, разумеется, я в этом не сомневаюсь, — ответил Карев. Повернувшись к Флер, он так внимательно разглядывал ее лицо, что от его настойчивого взгляда у нее перехватило дыхание. — Зная вас настолько хорошо, насколько позволяет это оказанная мне вами привилегия вас знать, я уверен что вы никогда не скрывали от него своих истинных чувств.

10

С запада дул порывистый ветер, в котором чувствовалось дыхание севера, и погода была слякотной и сырой — чего же можно ожидать в апреле на Балтийском море. После захода в Данциг пароход «Ньюкасл» быстро продолжал свой путь. Пассажиры редко виделись друг с другом. До тех пор пока они не минуют залив и не обогнут остров Даго, «Ньюкаслу» предстояло идти в крутой бейдевинд, а опытные мореплаватели среди пассажиров заверяли новичков, что такое плавание — верная гибель для судовой компании.

Как только они войдут в Финский пролив, — объясняли те же эксперты, — западный ветер окажется благоприятным для направления на Санкт-Петербург и пассажиры сами убедятся, как все сразу изменится. Поскольку большинство новичков в данный момент желали только одного — собственной смерти, то они не проявляли никакого интереса ни к еде, ни к танцам, а перспектива дальнейшего передвижения вдали от берегов не вселяла в их души особого восторга.

Но стихия действовала по своему усмотрению, и когда судно готовилось воспользоваться всеми преимуществами западного ветра, он тут же сменил направление и теперь мягко, но настойчиво дул с востока, нанося смертельный удар по планам скорого прибытия в Санкт-Петербург. «Ньюкасл» сильно качало, и наконец капитан, ко всеобщему облегчению, объявил о заходе в Ревель (Таллинн), где придется подождать благоприятного ветра, чтобы продолжить путешествие в полной безопасности.

Флер с отцом стояли в носовой части палубы, предназначенной для пассажиров, когда ее брат сообщил им о решении капитана. С переменой направления ветра небо очистилось от туч, и, хотя по-прежнему было холодно, с бездонных голубых небес светило бледное солнце. Те пассажиры, которые не появлялись наверху со времени захода в Данциг — (Гданьск), начали выползать на палубу из своих кают с бледными изможденными лицами, чтобы вдохнуть глоток свежего воздуха.

Флер почти не страдала от разбушевавшейся стихии. Постоянная тряска в каретах по немощеным дорогам, вероятно, закалила ее, а посещение домов бедняков и больных приучило терпимо относиться к неприятным запахам, что оказалось ей весьма кстати во время нахождения в каюте на самом днище пропитанного дурными запахами корабля. С ней случился только один раз приступ морской болезни — когда она ехала в поезде. Непривычная плавность движения вызвала у нее тошноту и головокружение.

В своей одноместной каюте Флер почти все время читала, вела дневник и грезила. Но она с удовольствием поднималась на палубу подышать свежим воздухом и немного развлечься.

Раздался скрежет, что-то лязгнуло, и доски под ее ногами задрожали. Чайки, спокойно сидевшие до этого на воде, нахохлились, с интересом поглядывая на пароход, потом вдруг взлетели и тревожно закричали. Два больших колеса по обеим сторонам парохода пришли в движение, вгрызаясь лопастями в иссиня-черную воду, которая, оказавшись на гребне колеса, становилась беловато-пенистой и поблескивала на солнце. Посмотрев вверх, Флер увидела шлейф серого дыма, почти вертикально поднимавшегося из черной трубы. Извиваясь, словно змея, он быстро таял в небе.

Перегнувшись через перила, она снова принялась наблюдать за работой колес, дивясь их мощи и размерам.

— Если ветер нам препятствует, — лениво спросила она, — то почему нам не использовать силу пара, чтобы добраться до залива?

— Пар предназначается не для этого, — сказал Ричард. — Его используют только при заходе судна в порт и при выходе из него. К тому же у нас небольшой запас угля. Честно говоря, я не верю, что когда-нибудь появятся пароходы, способные брать на борт такой запас угля, которого будет достаточно для всего рейда. Это непрактично. — Он с отвращением посмотрел на черную дымящую трубу. — Ужасно грязная штука, эти паровые двигатели. Их можно устанавливать только на фабриках — там им место.

— Ах, Дик, — рассмеялась Флер, — ты всегда настроен против всяких новшеств, пока не выясняется, что они тебе самому на пользу. Вспомни, как ты жаловался по поводу паровозов.

— Да, конечно, я и сейчас против таких поездов, — они только пугают лошадей и портят охотничьи угодья! Самые лучшие участки приведены в негодность, так как прямо по ним проложили длиннющие железные рельсы.

— Да, но когда Стегхэмптон пригласил тебя в Гретмон поохотиться, ты с великой радостью повез к нему своих друзей на поезде, чтобы они не утомились в пути верхом.

— Это совершенно другое дело, — с жаром возразил Ричард, пытаясь найти различие. — Существует, например, опасность пожара. Безумие держать громадную пылающую печь на деревянном судне…

Стоявший поодаль сэр Ранульф, хотя, судя по всему, и не прислушивался к разговору детей, негодующе фыркнул:

— Чепуха! Ты не знаешь, о чем говоришь, мой мальчик. В будущем — в весьма недалеком будущем — пароходы будут делать из железа, и они будут использовать только силу пара. Деревянные суда под парусами уйдут в прошлое.

— Надеюсь, я этого уже не увижу, — заявил обиженный Ричард, отойдя на несколько шагов.

— Папа, ты меня поражаешь! Как это так — пароходы из железа? Ведь они камнем пойдут на дно, — возразила Флер.

Но уже что-то другое привлекло внимание сэра Ранульфа. Вглядываясь в море, он улыбался и молчал. Джентльмен, стоявший у борта справа от нее, приподняв шляпу, вежливо заметил:

— Да, это правда, мадемуазель! У судна из железа не больше шансов затонуть, чем у деревянного корабля.

Повернувшись, Флер бросила на него настороженный взгляд. Это был обычный молодой человек, возможно несколько старше ее, не очень высокий и не очень красивый. У него было заурядное лицо, которое на мгновение показалось ей знакомым, и невыразительные шатеновые волосы. На нем была шинель с капюшоном, хорошо сшитая из добротного материала, с меховым воротником — его отличительная деталь. Меховой воротник здесь, на Балтийском море, конечно, был весьма кстати. Бросив быстрый взгляд на сапоги, Флер сразу же поняла, что о таких может только мечтать любой джентльмен.

— Дерево не тонет, сэр, а железо сразу идет ко дну, — возразила она.

— Справедливо. Но корабль плавает не благодаря тому материалу, из которого он сделан, а благодаря своей конфигурации.

Он улыбнулся Флер с видом победителя и снял перед ней фуражку.

— Видите ли, судно удерживает на плаву находящийся у него внутри воздух, — объяснил он, перебирая пальцами внутри фуражки. — Если я положу свою фуражку на воду, она будет прекрасно плавать на поверхности. Но если она зачерпнет воды, то… — Он сделал жест, будто выбрасывает ее в воду. — И voilà! Мне придется еще раз посетить шляпный магазин.

— Понятно, — проговорила Флер. — И этот принцип действует в отношении любого материала?

— Конечно. До тех пор, пока соблюдается правильная форма того или иного предмета.

— Благодарю вас за объяснение. Мне нравится доходить до сути всего.

— Боюсь, вам не захочется больше обращаться ко мне за объяснениями.

Флер вздрогнула.

— Почему?

— Потому что, хотя я могу вам пригодиться со своими инженерными знаниями, такое поведение могут расценить как недостойное джентльмена. Мне не следовало вмешиваться, — сказал он с таким забавным выражением чистосердечного раскаяния на лице, что Флер не смогла сдержать улыбки.

— Зачем вы так говорите, ведь это я сама проявила абсолютно несвойственную для леди жажду к знаниям!

— В таком случае нашей с вами благовоспитанности суждено погибнуть. Это тем более верно, что мы подходим к Ревелю, где, как я знаю по собственному опыту, очень скоро расстаешься со своими благопристойными манерами. Какое превосходное английское слово — «благовоспитанность»! Что скажете? За этим на первый взгляд комплиментом скрыто разящее осуждение! Какой приятный язык — английский. Под его прикрытием можно быть грубым, но этого никто из окружающих не заметит. Такого нет ни в одном языке, из тех которые я знаю, разумеется!

Флер засмеялась.

— Да, вы совершенно правы. Моя тетушка в этом большой мастер, хотя она считает себя англичанкой только в силу того, что Англия ее вторая родина. Я давно заметила, когда ей хочется быть особенно язвительной, она никогда не прибегает к французскому.

— Конечно. Французский — это язык, созданный для описания еды и для составления протоколов, — с самым невинным видом заметил ее собеседник.

— Обычно — это язык любви, — напомнила ему Флер.

Он покачал головой.

— Серьезное заблуждение. Французский язык годится для повара или дипломата, но никогда для возлюбленной или любовника.

— Почему вы так считаете, сэр?

— Потому что, мадемуазель, язык любви должен быть прямым и искренним, а ни того ни другого не добьешься на изящном французском. Поэтому он удобен поварам и дипломатам — и тем и другим приходится лгать во имя своей профессии.

— Мне кажется, с вами небезопасно поддерживать знакомство, — рассмеялась Флер. — Еще немного такой беседы, и я, того и гляди, лишусь всех своих убеждений!

Улыбнувшись, молодой человек надел фуражку.

— В таком случае я удаляюсь, мадемуазель, будучи убежденным, что на таком маленьком суденышке мы непременно встретимся снова.

Флер, поклонившись, всем видом дала понять, что не имеет ничего против такой перспективы. Незнакомец произвел на нее благоприятное впечатление — настоящий джентльмен, и ей понравился тот вздор, который он нес перед ней.

— Да, — продолжал он, — если я не ошибаюсь, нас всех сегодня вечером приглашает на обед губернатор. Это — удивительно общительный человек, и у него — превосходный повар, знаменитый на всю Эстлянию, точно вам говорю. Если мы встретимся под его крышей, вам трудно будет скрыть от всех наше знакомство.

— Вы забыли об одном, сэр, — ответила Флер с серьезным видом. — Мы не представлены друг другу, поэтому о каком знакомстве может идти речь?

— Ах, сейчас я все исправлю. Знаете, на корабле представиться — целая канитель.

Сдернув с головы фуражку, он отвесил ей низкий поклон. Выпрямившись, незнакомец с невероятным достоинством принял позу великого визиря.

— Петр Николаевич Карев просит вашего соизволения покинуть вас, мадемуазель. До скорой встречи!

После его ухода Флер несколько секунд не могла понять, уж не ослышалась ли она, не придумала ли всю эту сцену. Да нет же, убеждала она себя, он все именно так и сказал. И вдруг она вспомнила, что его лицо на какое-то мгновение показалось ей знакомым. Он не был похож на своего брата. Между ними было лишь семейное сходство в чертах лица. Но если Карев-старший отличался поразительной красотой, то его младший брат был просто приятным человеком, которого трудно точно описать.

У нее не было времени как следует поразмышлять над странным совпадением, над этой неожиданной встречей, так как Ричард все время домогался ее внимания. Пассажиры заметно оживились — судно входило в порт. Лоцман, умело маневрируя, подвел пароход к пирсу. Все сразу почувствовали острые запахи бухты.

По трапу потек ручеек представителей карантинной службы и таможенников. Они суетливо то поднимались по трапу, то спускались с него, сталкиваясь и мешая друг другу.

Флер полагалось проявить хотя бы видимость интереса к происходящему вокруг. Но в конце концов она была вынуждена признаться себе, что весь этот шум, суета, яркость солнечного света, отражающегося от поверхности воды, вызывали у нее лишь головную боль, и она поспешила вниз, в свою каюту.

Карев! Одно только упоминание этого имени будоражило в ней те чувства, которые, как считала Флер, она похоронила в себе навсегда. Больше года она старалась не думать о нем, считая, что наконец преодолела опасную болезнь. Но нечаянная встреча с его братом продемонстрировала, что, несмотря на все старания показать окружающим свое безразличие к Кареву-старшему, ее чувства к нему не изменились.

Ее охватило душевное смятение. Одна в каюте, Флер присела на край постели, и все звуки, доносившиеся со стороны порта, стихли, и на нее нахлынули воспоминания двухлетней давности, когда она в последний раз видела его.

После прогулки в Гайд-парке Флер не встречалась с Каревым до его возвращения из северной Англии. Прошли две безликих, будничных недели. В Лондоне без него ей было ужасно скучно. Здесь было слишком людно, слишком шумно, грязно и жарко. Вечера, танцы и обеды, которые она посещала, казались ей невыносимо пресными, люди надоедливыми, а их разговоры навевали скуку.

Когда же он вернется? — этим вопросом она постоянно мучила себя, но все было напрасно. Когда же она его снова увидит? Ведь граф должен вернуться. Флер была уверена, что он правильно понял выходку Тедди Скотта и, конечно, постарается уберечь ее от его дальнейших приставаний. Просто ей не повезло. Ему пришлось покинуть Лондон в ту минуту, когда в их отношениях ничего еще не было улажено. Будучи джентльменом до мозга костей, он не осмелился написать ей письмо. Но как только Карев вернется в Лондон, он обязательно заглянет на Ганновер-сквер, и все образуется.

Глядя в стену каюты, сцепив руки на коленях, Флер с ужасом вспоминала первую встречу с ним после его возвращения. Однажды утром, когда они с тетушкой вернулись с прогулки в карете, она увидела его визитку на столике в холле. Флер была так разочарована, что прокляла свою судьбу за то, что они с ним разминулись… Но ведь он обязательно зайдет еще раз, позже, — подумала она. Флер просидела дома целый день, постоянно напрягая слух и ловя каждый звук на улице. Она не спускала глаз с дверной ручки.

Граф не пришел. В тот вечер они были приглашены к друзьям семьи, где встреча с Каревым исключалась. Но утром он непременно зайдет. Флер легла в постель, не теряя надежды. Она плохо спала, рано проснулась и оделась особенно тщательно. Отказываясь от всех приглашений, она провела второй день в напряженном ожидании, мысли путались, жалили ее, как осы, сердце наполнялось то уверенностью, то отчаянием. Но ведь он должен был прийти! Почему же он не пришел?

Флер не видела графа на балу в Гросвенор-хауз в тот вечер и предположила, что его нет в городе. Может быть, его отвлекло какое-то срочное дело.

Да, какая спасительная мысль! Вероятно, в этом вся загвоздка. Он был очень занят с момента возвращения в Лондон, поэтому не мог навестить ее. На балу не было ни Бруннова, ни Каменского. Вероятно, все они засиживались до полуночи вместе, выполняя некое важное поручение императора.

На следующее утро Флер снова обрела надежду. Но ее намерению остаться на весь день дома не суждено было сбыться, так как дядя Фредерик пригласил племянницу посетить вместе с ним выставку. Он так мило ее уговаривал, что у нее не было сил ему отказать.

Флер пошла в Хрустальный дворец через силу, стараясь взбодрить себя предположением, что граф может оказаться там, на выставке. А если он во время ее отсутствия зайдет к ним домой, то, конечно, оставит записку или сообщит через слуг, когда он придет снова.

Она и в самом деле увидела его на выставке. Всякий раз сдавливало в горле при воспоминании о той случайной встрече. У Флер подступал ком к горлу. Она помнила его удивление, его предательское замешательство, которое он все же сумел преодолеть, его безукоризненную, холодную, безразличную вежливость. Карев разговаривал с ней и с ее дядей как с обычными посетителями, коротко ответил на их вопросы о своей поездке на север, а ее озадаченные, вопросительные взгляды так и не смогли растопить его отчужденность. Потом, не давая ей опомниться, он, поклонившись, отошел в сторону, ни словом не обмолвившись о том, когда она снова увидит его.

Флер шла рядом с дядей, словно бездушный автомат, в голове у нее роились вопросы, на которые она не могла дать ответа. Она не могла оставить все так, как есть. Флер было стыдно вспоминать свою жалкую уловку, когда она сославшись на то, что обронила носовой платок, бросилась от дяди прочь, расталкивая толпу, словно обезумевшая от любви школьница. Она искала Карева.

Флер нагнала графа, прикоснулась к его руке. Он остановился и повернулся к ней. Она заглянула ему в лицо, лицо жестокое, будто высеченное из мрамора, и непроницаемое. Почему она не оставила его в покое, не ушла молча, не сохранила свою гордость? Нет, она не могла поверить, что он способен так резко измениться к ней, измениться совершенно! «Что случилось? Почему вы ушли от меня?» — хотелось ей спросить, но язык не слушался ее. Вместо этого Флер сбивчиво спросила его — какое унижение! — встретятся ли они как обычно рано утром в парке?

— Ведь нам нужно о многом поговорить, — добавила она. До сих пор она помнила эту фразу.

Граф смотрел на нее очень серьезно, но ничего не ответил. Он долго молча изучал ее лицо. Потом поблагодарил за приглашение и отказался, сказав, что занят, что у него много дел в посольстве. И, церемонно поклонившись, удалился. Щеки у Флер пылали, она вся дрожала, будто он ее ударил. Жгучие слезы отчаяния душили ее, и ей потребовалось собрать все силы, чтобы не расплакаться на людях. Еще нужно было вернуться к дяде и сделать вид, что ничего не произошло.

Все это было очень, очень плохо, но худшее поджидало впереди. В течение следующих двух недель, словно по замыслу злодейки-судьбы, они каждый день встречались на различных светских мероприятиях. Всякий раз он обращался с Флер точно так же, как с любой другой женщиной, и для нее это было самым страшным ударом.

Любое событие превращалось для нее в кошмар, который требовалось пережить, и она с радостью уединялась в своей спальне после долгого дня, измученная, чтобы там дать волю слезам.

Флер так осунулась, что даже тетушка Венера это заметила.

— Светский сезон слишком утомителен для тебя, — сказала она. — Ты стала такая издерганная, любовь моя. Нам лучше поскорее уехать из Лондона. Здесь всегда невыносимо в летнюю пору, но в этом году с этой ужасной выставкой… Как только в парламенте наступят каникулы, мы уедем в поместье.

Но когда они начались, Флер захотела вернуться домой. Она мечтала только об одном — чтобы ее все оставили в покое, чтобы она могла где-нибудь спрятаться, переждать, найти способ, как жить дальше, выработать какой-то план, позволяющий ей снова вернуться в свет, снова воспринимать мир, как всегда.

Однако встреча с графом все же состоялась — последняя, и с тех пор она его больше не видела. Это произошло на балу, который давали для финансовой поддержки больницы, находившейся под патронажем сэра Фредерика. Бальное платье Флер немного испортил неуклюжий кавалер, который, стараясь как можно крепче прижать ее, когда они вальсировали, запутался ногами в юбке и оторвал нижнюю оборку на розоватой кисее.

Флер рассеянно приняла извинения партнера и почти обрадовалась такому предлогу, чтобы удалиться в комнату для отдыха. Там служанка, осмотрев разорванное место, покачала головой.

— Дырка небольшая, но кисея — такая тонкая, такая прозрачная. Я сначала ее подверну, а потом пришью сюда ленточку, чтобы она не обтрепалась. Но оно никогда не будет таким, как прежде. Какая жалость! Такое милое платьице и такой приятный цвет…

Это незначительное происшествие почему-то сильно подействовало на Флер. Глядя на испорченное прекрасное платье, она почувствовала, как наворачиваются на глаза слезы, и она не в силах сдержать их.

Горничная была в отчаянии.

— Ах, не расстраивайтесь, мисс! Я сделаю так, что ничего не будет заметно. Вот здесь, внизу. Не нужно, не плачьте, прошу вас.

Эта добрая девушка зашила прореху на юбке, протерла ей виски лавандовой водой, наложила свежую пудру на плечи, все время стараясь ее утешить. Флер наконец взяла себя в руки, ей удалось проглотить подкативший к горлу ком, и она вышла из комнаты отдыха, собираясь вернуться в бальный зал, где весело гремела музыка. В коридоре никого не было. Вдруг дверь в прихожую отворилась, и на пороге появился Карев.

Они находились так близко друг от друга, что никак не могли избежать встречи. Флер замерла на месте, чувствуя, как теряет самообладание. Она пристально смотрела на него и знала, что все ее чувства к нему написаны у нее на лице, но была бессильна скрыть их.

— Мисс Гамильтон, — произнес он, официально поклонившись. Замолчав, он выпрямился, не зная, что сказать, как поступить дальше. Флер заметила, что и Карев с трудом владел собой. Видя его неуверенность, ей захотелось вывести графа из оцепенения. Все в ней, каждая ее частичка, стремилась к нему, жаждала его, ее глупое сердце так и не усвоило преподанный урок.

Карев не спускал глаз с ее лица.

— Вы больны? — вдруг спросил он. — Вы так похудели, такая бледная.

— Нет, я… — начала было Флер, но вдруг поняла, что если заговорит, то непременно расплачется. Она осеклась, покачав головой, еще ниже опуская глаза, чтобы не видеть его лицо, на котором отражалась борьба чувств.

Граф продолжал стоять перед ней в смятении. Казалось, он хотел поговорить с ней, но не мог подобрать подходящих слов. Наконец он вымолвил:

— Скоро я уезжаю из Лондона. На следующей неделе я возвращаюсь в Санкт-Петербург.

Слова его напоминали скорбный стук первого комка, брошенного в могилу на крышку гроба. Флер, вскинув голову, посмотрела на него. Глаза у нее высохли, она прогнала слезы, собрав последние силы.

— Вы закончили здесь ваши дела? — спросила она.

— Нет, меня отзывают. — Он помолчал. — Императору не нравится, когда кто-нибудь из нас задерживается надолго за границей. Не думаю… — Он снова осекся. — Не думаю, что мне когда-нибудь удастся вернуться.

Флер с пониманием кивнула.

— В таком случае желаю вам приятного путешествия, — проговорила она, протягивая ему руку. Она была удивлена спокойным тоном своего голоса. Рука ее, на удивление, не дрожала, какой образец твердости! Кому все это было нужно? Кому угодно, только не ей.

— Да, — произнес граф, не обращая внимания на протянутую руку. Он долго смотрел на нее отсутствующим взглядом. Как человек, только что переживший шок. Флер вспомнила, что такое же выражение в глазах она видела у одного ребенка, которого на улице сбил экипаж. Ей вдруг показалось, что он отогнал от себя какую-то навязчивую мысль, и на его лице появилось прежнее официально-вежливое выражение.

— Благодарю вас. — Взяв ее руку, он склонил над ней голову. Потом, выпустив ее, повернулся и медленно пошел прочь.

Вот и все, — промелькнуло в голове у Флер. Ее попытки сохранить внешнее спокойствие забрали у нее слишком много сил. Теперь она думала только об одном: куда бы поскорее скрыться, чтобы не упасть. Она хотела заставить себя пойти, но чувствовала, что не может сдвинуться с места, во всяким случае пока еще видела графа, видела, как он шел по коридору.

В конце его он все же обернулся. Перед тем как завернуть за угол, он бросил на нее долгий, обжигающий взгляд, и в его прекрасных глазах было столько горя, что в это мгновение собственное несчастье показалось Флер небольшой проходящей болью. Через секунду он пропал из вида и из ее жизни навсегда.

На следующий день Флер приехала домой в Чизвик на грани обморока. Она прожила там уединенно до конца лета, ограничиваясь прогулками по саду, или сидела на солнышке, как старушка или калека.

Это была настоящая болезнь, первый приступ горя, сменившийся потом долгим летаргическим сном. Лишь после этого начался медленный процесс выздоравливания. Мало-помалу Флер вернулась к своим повседневным делам, возобновила прежние занятия, стала снова читать, писать, шить, совершать верховые прогулки, заниматься благотворительностью.

Как это ни странно, но никто из окружавших, судя по всему, не заметил, что стряслось с ней. Все считали, что ее возвращение в деревню объяснялось переутомлением сумасшедшего вихря светской жизни. Как говорится, с глаз долой — из сердца вон! Однажды ее навестил дядя Фредерик, чтобы убедиться, что она жива-здорова, потом Флер посетили еще несколько знакомых и соседей. Все они в один голос заявляли, что она прекрасно выглядит и что сельская жизнь идет ей на пользу.

Тетушка Венера писала ей обычные письма, полные последних новостей и имен. Тетушка Эрси присылала засушенные цветы и рецепт тоника, который рекомендовал ее любимый принц. Ричард нацарапал пару строчек о своих военных буднях и парадах, жаловался на маленькое жалованье и выражал удивление, почему ее не видно в городе, если она поправилась. Иногда между своими странствиями к ней заглядывал отец. Он приветствовал ее то энергично, то рассеянно, в зависимости от настроения в ту минуту, и не выражал никакого удивления по поводу того, что она пребывала в глуши, чего многие избегали.

Только старик Бакли, кажется, все понимал. Когда Флер стала затворницей в собственном доме, он ежедневно приходил к ней, якобы для того, чтобы задать несколько вопросов о лошадях, а на самом деле посмотреть как хозяйка постепенно выздоравливает. Когда же она уединялась в саду, Бакли часто объявлялся там со свежими деревенскими новостями. Он приносил ей подарки — то какое-нибудь пестренькое яичко к завтраку, то кучку грибов, которые он набрал на выгуле возле конюшни (он их обожал, Флер это знала), или красивую форель, которую выудил в ручье мистера Скотта, умоляя ее при этом ничего им не говорить, иначе они засудят его за браконьерство. Она-то знала, насколько щепетилен мистер Скотт по поводу своих прав на рыбные и охотничьи угодья!

Ненавязчивое присутствие Бакли было бальзамом для ее ноющего сердца, и постепенно процесс выздоровления завершился. Флер научилась снова жить в ладу с самой собой и медленно-медленно привыкала к внешнему миру. Наконец настало время, когда она смогла трезво оценить то, что произошло, и, как полагала, забыть о пережитом — пусть все быльем порастет.

Флер казалось, что она все поняла. Граф на самом деле был к ней неравнодушен, она в этом не сомневалась. Но он был только другом. Однако, не зная их обычаев, он посмел переступить невидимые границы и, сам того не желая, вызвал в ней напрасные ожидания. Когда неловкий поступок Тедди открыл ему глаза на то, что думают окружающие об их близких отношениях, он сделал все, что было в его силах, чтобы решительным образом изменить ситуацию и отдалился от нее. После этого Карев относился к ней сугубо официально, глубоко раня ее сердце.

Граф никогда и не думал жениться на ней, ему никогда не нужна была ее любовь. Все это было ошибкой. И его грубое средство сработало — Флер это знала. Репутация ее осталась незапятнанной, а позорная тайна нераскрытой.

Она не знала, правда, чем объяснить его последний, мучительный взгляд. Карев был человеком уже немолодым, много повидавшим в жизни. Она могла и не знать, что терзает графа. Возможно, его взгляд свидетельствовал о раскаянии — ведь он причинил ей так много страданий. Скорее всего, — думала Флер, — это самое разумное объяснение. Ну, теперь черта подведена, книга закрыта, и она запретила себе когда-нибудь вспоминать о нем.

К следующей весне Флер уже могла возобновить обычную светскую жизнь. Когда тетушка Венера оплакивая в письмах свою затворническую жизнь, пригласила ее в Лондон, она согласилась, пытаясь напустить на себя веселый вид. К ним часто наведывался лорд Джеймс Пэджет, и она с радостью принимала знаки внимания с его стороны. Он всегда вызывался сопровождать ее на все значительные светские мероприятия. Джеймс нравился Флер, ей нравилось его общество, его внимание к ней, он был неизменно добр и просто сиял от тайной надежды. Она начала подумывать о том, уж не выйти ли за него замуж. Он стал бы надежным, нетребовательным мужем. У него было большое состояние и титул в придачу, он будет жалеть ее, к тому же — Джеймс большой любитель лошадей. Флер казалось, что они с ним прекрасно уживутся, и ни у кого не возникнут подозрения, что ее сердце давно разбито. Что было бы нежелательно.

Флер предложила всю накопившуюся у нее с раннего детства и до одинокой юности пылкую любовь не тому человеку, в результате была отвергнута. Как глупая девчонка, она выставила напоказ свои самые нежные чувства, и к боли растоптанной любви добавилась еще горечь оскорбленной гордости и уязвленного самолюбия. Она поставила себя в глупое положение и еще долго не простит себе своей ошибки.

Поэтому Флер разрешала Пэджету повсюду сопровождать ее, и очень скоро о них начали многозначительно перешептываться, но она не предпринимала никаких усилий, чтобы развеять подозрения. Когда Джеймс провожал ее на пароход, было ясно и без слов, что по возвращении Флер осенью домой она, вероятно, позволит ему сделать предложение. С того времени она свыклась с мыслью о том, что он постоянно находится на заднем плане как что-то неизменное, к чему она непременно вернется, и в этом не было ничего особенно волнующего или пугающего — напротив, это приносило Флер успокоение. Она мечтала сейчас только об одном — о спокойствии и удобстве.

Конечно, Флер не исключала возможности встречи в Санкт-Петербурге с Каревым, но понимала, что шансов у нее мало. Семья Полоцких не вращалась в высшем свете, а если они нечаянно столкнулись бы на улице, то могли пройти мимо, вежливо кивнув друг другу. К тому же графа могло и не оказаться в Санкт-Петербурге — он ведь был адъютантом царя по особым поручениям и мог в это время выполнять свою миссию в каком-нибудь другом месте.

Флер даже представить себе не могла, что еще до приезда в Россию судьба вдруг сведет ее с его младшим братом. Если бы она до этой встречи была атеисткой, то обязательно поверила бы в Бога, наделенного особым чувством юмора.

Дом губернатора представлял собой какое-то странное сооружение из красного кирпича и серого камня. Оно затерялось в буйной растительности большого сада, что уже было само по себе удивительно, принимая во внимание северную широту. С архитектурной точки зрения, оно скорее всего преследовало цель утвердить католицизм, а не поразить всех своей оригинальностью. Известно, что подражание — самый искренний способ лести, и архитектор данного сооружения, вероятно, решил одновременно воздать должное туркам, полякам, французам, как, впрочем, Палладио и Древней Греции.

Внутри, однако, было светло, тепло и уютно, и, похожий на мужлана, удивительно добросердечный губернатор со своей толстушкой женой, которая, казалось, чувствовала бы себя несравненно лучше в крестьянском платке, чем с тиарой на голове, — встречали гостей с таким радушием, словно они только что вышли из набитого, продуваемого насквозь ледяными ветрами дилижанса после долгого путешествия. Хозяева наперебой предлагали гостям горячительные напитки и умоляли подойти поближе к камину, чтобы обогреться.

Ни губернатор, ни его супруга не говорили ни по-французски, ни по-английски, а Флер не понимала по-немецки. Но очень скоро ее общение с хозяевами прекратилось. Ее отец, говоривший на многих языках, завел с губернатором беседу о его саде, а Ричард общался с разбитным малым, с которым они подружились сегодня днем на палубе корабля. Флер, стоя возле камина, грела у огня руки, наблюдая, как то тут, то там возникают группы беседующих, но ей не хотелось ни к кому примыкать.

Через несколько минут появился младший Карев, и, поздоровавшись с их превосходительствами, направился прямо к Флер, словно старый знакомый.

— Ну, разве я не был прав? Я знал, что здесь будет по крайней мере устроен обед, а если губернатор был бы уверен, что и завтра выдастся плохая погода, то он несомненно задал бы и бал на следующий день.

— Похоже, он очень добрый человек, несмотря на свой внешний вид, — заметила Флер.

— Он просто любит общество. Ему абсолютно наплевать на то, что приключилось с нашим судном.

— Наплевать? Это разговорный оборот. Вы начинаете лучше говорить по-английски. Вообще-то, вы хорошо говорите на нашем языке, — спохватилась Флер.

— У меня полно друзей англичан. Это, главным образом, военные, поэтому вы должны простить мне некоторую грубость. Я, видите ли, служил в армии, и мы всегда узнаем друг друга издалека. Вон, к примеру, тот молодой человек. Готов побиться об заклад — он гусар, если я что-нибудь понимаю в этом! И, кажется, славный парень.

— Благодарю вас. Это мой брат.

— Не может быть. Скажите, а его случайно звать не Смит? Джон Смит?

— Конечно нет. Его зовут Ричард Гамильтон.

Граф Петр озорно улыбнулся.

— Что ж, мисс Гамильтон, это лишает вас неприятной обязанности сообщить мне ваше имя. Ну, как я все провернул?

— Ваша уловка сразу бросается в глаза. Я знала, куда вы клоните.

— Очень приятно иметь такую девушку в заговорщиках. Что скажете? Многие русские утверждают, что англичане — чопорный народ… Но вот передо мной милая сестра гусара… Я правильно употребил слово «милая»?

— Совершенно верно, — подтвердила Флер. — А фамилия Гамильтон вам ни о чем не говорит?

Он нахмурил брови.

— А я должен ее знать?

— Нет, вовсе не обязательно.

Выходит, Сергей ему ничего о ней не рассказывал. Она не знала, радоваться этому или огорчаться.

Казалось, Карев-младший был готов продолжать разговор, но в эту минуту открылись створчатые двери гостиной.

— Отлично, вот и закуска, — воскликнул он, потирая в предвкушении руки. — Я голоден как волк. А теперь, мисс Гамильтон, поскольку вы никогда прежде не бывали в этих краях, позвольте мне угостить вас черной икрой.

Он предложил Флер руку и повел ее вдоль длинного уставленного самыми разнообразными яствами стола, который только что вкатили на колесиках. Гости гурьбой подходили к столу, устраивая вокруг него толчею.

— Понятно, — прошептал граф Петр, — многие из этих несчастных созданий не ели несколько дней, мисс Гамильтон. Это борьба за выживание. Не жди пощады!

Икра представляла собой неприглядную серую массу, но все же Флер отважилась принять от него небольшую порцию. Она намазала ее на блин.

— Но все это следует запивать водкой, — сообщил Петр, жестом подзывая слугу. Бутылка стояла в ведерке со льдом, и когда Флер налили стаканчик, она бросила на него подозрительный взгляд.

— В Англии леди не пьют крепкие напитки, — сказала она.

— Слава Богу, мы не в Англии, — бесхитростно отозвался он.

— Нельзя есть икру без водки, это здесь закон. Ваше здоровье, мисс Гамильтон!

Флер хотела, как обычно, выпить содержимое маленькими глотками, но от этого огненного напитка она чуть не задохнулась, к его вящему удовольствию, что сразу заставило ее проявить характер. Она попробовала икру, но русский деликатес показался ей безвкусным и малоприятным. Чтобы не терять перед ним лица, Флер снова сделала несколько маленьких глотков, снова закусила икрой и только с третьей попытки начала понимать, что к чему. Если есть пышный, пропитанный насквозь маслом блин с икрой, то она становится пикантной приправой, а глоток водки до этого готовит нёбо к следующему удовольствию.

Петр наблюдал за ней, не скрывая изумления, и, когда она осушила свой стаканчик до дна, завопил:

— Браво, Англия! Вот он, дух, который не удалось сломить Наполеону. Вы ведь не пожелали сдаваться, правда?

— Конечно нет. Мне ужасно это понравилось, — произнесла она с достоинством.

— Может, еще? — лукаво предложил Петр.

— Нет, благодарю вас. Теперь нужно что-то поесть.

Он положил ей на тарелку холодные яйца с мясом и красным перцем, небольшие пирожки с копченой курятиной и грибы с мясом. Водку заменил на бокал шампанского.

— Это русское шампанское, куда лучше французского. — Он сам налил ей вина, а потом отвел в сторонку, в угол, подальше от толчеи. — А теперь, мисс Гамильтон, когда вам так хорошо, расскажите мне о себе. Мне очень нравится, когда меня развлекают во время еды. Расскажите мне все. Без утайки.

— С чего начать?

— Неважно. Рано или поздно мы узнаем друг о друге все. Начните с того, что вас потянуло в Санкт-Петербург.

— Мой отец — ботаник, изучает орхидеи. Большинство их встречается в широтах умеренного климата, но до нас дошли рассказы о некоторых разновидностях, растущих в Сибири, за полярным кругом.

Отец хочет организовать экспедицию и отправиться на поиски орхидеи. Если ему удастся отыскать ее, он привезет цветок домой, в Англию, и орхидея будет названа его именем, отцу это принесет огромную радость.

Граф Петр вдруг нахмурился.

— Гамильтон, Гамильтон… погодите, погодите минутку. Вашего отца зовут сэр Ранульф Гамильтон?

— Да. Вы о нем слышали?

— Как же не слыхать! У моего отца в библиотеке хранятся все его книги. Да и мой брат с ним встречался, когда был в Лондоне два года назад. Ничего себе! Дорогая мисс Гамильтон, да мы же с вами, выходит, родные, одна семья! Неудивительно, что вы спросили, не говорит ли мне что-нибудь фамилия Гамильтон.

— Мне подумалось, что ваш брат мог в разговоре упомянуть имя моего отца.

— А вы сами не встречались с Сергеем? Ужасно скучный тип, как вы считаете?

Флер, заморгав от неожиданности, промолчала.

— А что вы хотите, — продолжал он, — если бы я встретил такую златокудрую богиню, то я бы только и говорил о ней, говорил бы вечно! Но скажите, а чем занимаетесь вы, пока ваш отец охотится на орхидеи? Надеюсь, вы не отправитесь с ним в Сибирь? Это место, где не сыщешь цивилизации.

— Нет, я остановлюсь у Полоцких. Они пригласили к себе меня с братом. Мы можем гостить у них, сколько захотим. Папа заберет нас на обратном пути.

— Полоцкие? Кто они такие? Я их знаю?

— Мистер Полоцкий нашел изумруд и назвал его своим именем.

— Ах, тот Полоцкий! — Лицо у него просветлело, но вдруг на нем появилось озадаченное выражение. — Никогда бы не подумал, что это люди вашего круга.

Флер заняла оборонительную позицию.

— Мне очень нравится мистер Полоцкий. Он останавливался в доме моей тетушки, когда жил в Лондоне, и мы с ним стали большими друзьями. Он еще тогда пригласил меня посетить Россию, и я очень благодарна ему за приглашение.

Граф Петр поспешил загладить свою вину.

— Нет, он порядочный человек, смею вас заверить. Я только подумал… нет, я уверен, что они сделают все, чтобы вам было у них удобно. Мы с ними не знакомы, но я видел его пару раз при дворе. Думаю, мы с вами говорим об одном и том же человеке. Только подумать! Найти изумруд, который, можно сказать, поджидал его в реке! Только ради того, чтобы подарить его императору.

— Но мистер Полоцкий не мог ведь продать такой большой драгоценный камень, — возразила Флер. — Кто же мог купить его?

— Конечно, целиком нет, но если изумруд разделить на части, он мог на этом заработать целое состояние!

Флер потрясли его слова.

— Но он не мог так поступить! Это уменьшило бы ценность камня.

— Ни в коем случае! В том виде, в каком находился изумруд, он представлял ценность только в качестве подарка императору, чтобы его задобрить. Но потом его величество презентовал невиданный камень вашей королеве, и скоро о старине Полоцком позабудут. Надо было на этом сделать деньги, если выпало такое счастье.

Флер ничего не сказала, думая про себя, насколько все же отличается граф Петр от своего старшего брата.

— Ну, мисс Гамильтон, надеюсь, вы позволите мне нанести вам визит в Петербурге, — продолжал он, — тем более, что, как выяснилось, вы почти моя кузина! Как долго вы намерены пробыть в России?

— Папа хочет уехать на полгода. Надеюсь, он заберет меня на обратном пути в октябре.

— Значит, у нас уйма времени. Когда-нибудь вы должны приехать ко мне на дачу, она недалеко от Петербурга. Это самое диковинное место в мире, ничего подобного вы прежде не видели!

— Даже еще более странное, чем дом губернатора?

Он улыбнулся.

— Построенное тем же архитектором. Как же ваш брат может так долго отсутствовать в полку?

— Ричард ждет повышения. Он корнет одиннадцатого гусарского полка, но там через шесть месяцев откроется вакансия — капитанская должность. Но по нашим законам нельзя стать капитаном, перепрыгнув через лейтенантское звание. Поэтому отец купил ему чин лейтенанта в другом полку. Его, естественно, перевели туда, но он прослужил там недолго, всего несколько дней, чтобы оформить свою новую должность, причем с выплатой только половины содержания до тех пор, пока не освободится капитанская должность. Тогда брата переведут обратно в его полк, и он снова подключится к воинской службе.

Граф Петр выслушал Флер с большим вниманием.

— Какая прекрасная система! Должен заметить, у вас, англичан, все так удобно, все предусмотрено! У нас в стране гораздо труднее получить повышение по службе. Нужно поближе познакомиться с вашим братом. Он согласится посетить наш офицерский клуб, как вы думаете?

Флер почувствовала к Кареву-младшему большую симпатию.

— Это ему понравится больше всего, — ответила она.

Я все устрою. Судя по его виду, он отличный парень, и я о нем позабочусь. Наш офицерский клуб — самый лучший в Петербурге. Вам нравится балет?

— Да, очень.

— В таком случае я вас туда приглашу. С братом, разумеется!

Флер засмеялась, представив Ричарда на балетном спектакле.

— Нет, Ричард скорее даст себя зажарить на шомполе, чем пойдет на балет.

Граф Петр широко улыбнулся.

— Странно, одна и та же кровь течет в жилах, а какое различие! Вот возьмите, к примеру, моего брата. Я даже не подумаю навязать вам его общество на весь вечер. Он ни рыба ни мясо. Знаете, Сергей может провести с женщиной полчаса и не рассмешит ее.

Флер невольно улыбнулась.

— Наши встречи в Лондоне носили чисто официальный характер, — сказала она, — я его не очень хорошо знала.

— Ну и отлично! Смею вас заверить, я этим ужасно удовлетворен. Я уверен, мы будем с вами все время встречаться в Петербурге. Как я рад, что ветер изменил направление! Теперь меня ждет совершенно иное лето.

«Как он прав, но даже не подозревает об этом, — подумала про себя Флер. — Какой смысл избегать встреч с Каревым-старшим? Но если я буду сторониться графа, не повлияет ли это на дружбу с его младшим братом? Разве не я сама навлекла все эти неприятности на себя?»

Да, конечно она — кто же еще? Но в глубине души Флер все же очень хотелось снова увидеть его, чтобы лишний раз убедиться, насколько она к нему безразлична, насколько высоко ценит собственную гордость. Эта мысль была унизительна для нее.

11

Ночью ветер задул с юга, и, таким образом, губернатор Ревеля лишился своей милой компании. На рассвете «Ньюкасл» вышел из бухты. Обогнув мыс, он выправил курс и направился к Санкт-Петербургу. Первое впечатление Флер о большом порте Санкт-Петербурга — это хаотическая суета. К городу можно было подойти, только минуя Кронштадтский пролив, разделенный на два рукава островом, на котором возвышалась серая масса угрюмой крепости, охраняющей вход в северную столицу с двух сторон. Ее бастионы ощетинились пушками, а над ними на ветру трепетал бело-голубой флаг. По торчащим к небу матчам кораблей можно было определить местонахождение доков, а несколько старых и потрепанных в сражениях боевых судов стояли на якоре под прикрытием этих грозных жерл.

В проливе, а также по обеим сторонам острова находилось множество кораблей разных стран: купеческие торговые судна, грузовые баржи и каботажники, которых проводили между предательскими песчаными отмелями маленькие и юркие буксиры, рыболовные суда любых размеров, люггеры, полубаркасы, прогулочные шлюпки, а также паровые катера таможенников, которые сновали между ними, как оголодавшие ищейки. В гавани постоянно шла борьба за свободное пространство, чтобы вовремя пристать к пирсу и разгрузиться. Некоторые суда стояли на якоре, ожидая своей очереди, а вокруг них кружили береговые лодки и шлюпки, доставляющие провиант, — они напоминали тучу маленьких летних мошек, то и дело садящихся на круп потной лошади.

— Такая картина наблюдается каждый год, как только весной тронется лед, — объяснил ей Петр. Он стоял рядом с Флер, едва касаясь ее локтя, и с большим удовольствием разглядывал оживленную портовую сцену. — Боже, как хорошо вернуться домой! Россия — самое чудесное место на земле, а Петербург — самый прекрасный в мире город. Убедитесь сами.

Флер нравился простодушный энтузиазм Карева-младшего, и она была готова поверить его словам. Она совершила это продолжительное путешествие, чтобы набраться новых впечатлений, и не обманулась в своих ожиданиях. На пристани толпились какие-то странные на вид люди. Крестьяне с окладистыми бородами в грязных овечьих полушубках, в широких штанах и сапогах, разгружали с кораблей ящики и тюки. Они кричали друг на друга и обращались с грузом так небрежно, что вызывали опасения за его сохранность. Там разгуливали и купцы в длиннополой одежде, со старательно завитыми бородами, доходящими им до пояса. Они осматривали товар и о чем-то горячо спорили с интендантами, покупателями и с чиновниками в форме, которые казались такими высокомерными и недоступными со своими короткими, аккуратно постриженными бородками. Мелькали в порту и военные с лихими усами и роскошными бакенбардами. Флер не попадалось на глаза ни одного чисто выбритого лица. Теперь ей стали понятны предрассудки тетушки.

Все они громко кричали, энергично жестикулируя. Но все они производили впечатление людей добродушных. На пристани то и дело раздавался смех, сдобренный смачными ругательствами, если случалось что-то непредвиденное. Флер видела, как с английского судна выгружали быка. Он жалобно ревел, очутившись в подвешенном состоянии в парусиновой люльке. Как только ноги животного коснулись земли, он лягнул человека, отчего тот упал. Это вызвало взрыв хохота у стоявших рядом, да и сама жертва весело смеялась. Быку смех не понравился, и он заревел еще сильнее, угрожающе наставляя рога на каждого, кто торопился поскорее пройти мимо.

— Резвый бычок, — одобрительно заметил граф Петр. — Такой расшевелит любое стадо.

— А вы, я вижу, интересуетесь племенной селекцией? — спросила, ничего не подозревавшая, Флер.

— Только этим я и занимаюсь, — с самым серьезным видом ответил Карев-младший, заставив Флер покраснеть. Заметив это, он решил ее немного отвлечь. — Вон посмотрите, мисс Гамильтон, — перед вашими глазами чисто петербургская картина!

В самом конце пристани стояло несколько экипажей. На облучке каждого сидел бородатый крупный мужчина в тулупе на овечьем меху.

Некоторые устроились прямо на земле. Они курили, ели, оживленно о чем-то беседовали, бросая настороженные взгляды по сторонам, видимо опасаясь что-то пропустить. Возницы напоминали Флер скворцов.

— Это, наверное, владельцы наемных экипажей, — предположила она.

— Угадали. По-русски они называются извозчиками. У нас в городе больше всего экипажей, чем во всем мире, потому что здесь нельзя ходить. Весной и осенью улицы превращаются в болота, летом пыль стоит столбом, а зимой они завалены снегом. Без них мы бы пропади.

— Кажется, они большие весельчаки.

— Да, извозчики ужасно забавные, у них всегда припасена какая-нибудь занимательная история, забористая шутка, несмотря на трудную жизнь. Они, по сути дела, кочевники, дни и ночи проводят со своими каретами. Даже спят либо в них, либо под ними, а бродячие торговцы приносят им чай, хлеб и квас — это такой легкий напиток, — а также сено для лошадей. Они — самые лучшие возницы в мире.

— На самом деле?

— Конечно, какие могут быть сомнения? Извозчики носятся по городу и все время разговаривают со своими лошадьми. Они никогда не бьют их кнутом. Одно удовольствие послушать их уморительную беседу. «Давай, браток, давай, дружок, давай, голубчик приговаривают они ласково. — Смотри, куда тебя несет, дорогуша. Не споткнись вон о тот камень. А теперь поторапливайся, сердце мое, поторапливайся!» Нет, они потрясающие ребята! Сколько же бутылок я опорожнил с извозчиками, возвращаясь домой после шумной вечеринки. Сколько раз они меня доносили до кровати и укладывали проспаться. Ужас!

Флер неодобрительно покачала головой.

— Ваше поведение заслуживает порицания. Боюсь, вы дурно воспитаны.

— Зачем вы так говорите? У меня была няня англичанка.

— Я вам не верю.

— Правда. Английские няньки, знаете ли, в большой цене в России. Моя дорогая нянюшка! Она умерла несколько лет назад. Как же я плакал!

«Если у него была мать англичанка, да еще в придачу английская гувернантка, неудивительно, что он бегло говорит на нашем языке, — размышляла Флер, — гораздо лучше своего старшего брата». Она смотрела в ту сторону, где за линией горизонта раскинулся Санкт-Петербург, его город. Сейчас он был там, возможно, занимался своими делами, даже не подозревая, что она так близко от него. Что он подумает, что предпримет, когда узнает о ее приезде? А если они встретятся, то как поведут себя? Конечно, было бы куда лучше, если бы графа не оказалось в городе, если бы он надолго уехал куда-нибудь, но она не могла не надеяться, что…

Флер услыхала, как кто-то окликнул ее по имени. Только сейчас она осознала, что снова оказалась в ловушке — опять начала думать о нем. Она обернулась. К ней торопливо через толпу направлялся Ричард, нервно теребя шляпу.

— Послушай, Фло, куда ты подевалась! Пошли, папа нас давно ждет. Тут один слуга проводит нас в таможню. Как поживаете, Карев?

— Привет, Гамильтон. Значит, уходите? Ладно, я зайду к вам через пару дней, приглашу вас в офицерскую столовую и всем представлю, как и обещал.

Ричард расцвел от счастья.

— Буду рад, — сказал он, предлагая небрежным жестом руку сестре. — С нетерпением буду ждать нашей встречи. Пошли же, Фло, сколько можно говорить. Послушайте, Карев, а вы знаете мой адрес в Санкт-Петербурге? Клянусь, я и сам его не знаю!

— Не беспокойтесь, я вас найду. Я вас вытащу из любой норы, где бы вы ни находились. Ваш покорный слуга, мисс Гамильтон.

Низко поклонившись, он смотрел на нее насмешливыми, веселыми глазами. Она сделала глубокий реверанс, и Ричард потащил ее в сторону. Флер показалось, что граф Петр обладал свойственной, очевидно, их семье способностью контролировать любую ситуацию. Его обещание приехать к Ричарду на самом деле было завуалированной уловкой посетить ее — в этом она не сомневалась и не знала, радоваться этому своему открытию или огорчаться.

Таможенный досмотр невероятно затянулся из-за снаряжения для экспедиции сэра Ранульфа и особенно из-за огромного количества привезенных им с собой книг. Чиновники были скорее удивлены, чем подозрительны, но они все еще оживленно обсуждали между собой эту проблему, когда вдруг в помещение явился спаситель в лице мистера Полоцкого.

Он вошел крупными шагами, подпрыгивая, словно пружина, такой же приветливый, кругленький, как бочонок, в шубе, в которой он был похож на белого добродушного медведя. Он сердечно со всеми поздоровался и обратился к чиновникам с гневной речью, которая заставила их всех тут же съежиться, стать тише воды. За несколько минут все ящики были снова упакованы, перевязаны веревками, а Гамильтонов вывели на апрельское солнце, где они наконец обрели полную свободу.

— Мне очень жаль, что вас так долго задерживали, — сказал Полоцкий, провожая их до своей кареты. — Они, в сущности, добрые и порядочные люди, но их, как ослов, нужно постоянно погонять, если вы хотите сдвинуть ваше дело с мертвой точки. Я должен был вас встретить, но меня задержали в пути. Надеюсь, мой слуга разыскал вас, не так ли? Ну вот мы все здесь, в полном сборе, а это моя карета. О багаже не беспокойтесь, мои люди за ним присмотрят.

Большое, с открытым верхом ландо, покрытое блестящим черным лаком, было запряжено четверкой прекрасных белых лошадей. Оно было внутри обито голубым бархатом с золотистой бахромой, кучер и слуга были одеты в ливреи того же тона. Флер даже заморгала от такой выставленной напоказ роскоши и гадала, неужели все у их хозяина будет в этом роде.

Полоцкий, подсадив их в коляску, забрался в нее последним. Слуга заботливо укутал всем ноги большими меховыми шкурами.

— Еще довольно зябко, — сказал Полоцкий, — но я подумал, что лучше опустить верх, чтобы дать вам возможность полюбоваться городом. Хорошо устроились? Моя дорогая жена хотела встретить вас, но я запретил ей. Надеюсь, вы меня простите, у нее слабое здоровье, к тому же никто не знал, сколько вас продержат в порту. Бедная Софи, последнее время она себя плохо чувствует…

Карета выехала со двора таможни, и кучер перевел лошадей на легкую рысцу. Вскоре они впервые увидели этот удивительный город, и даже сэр Ранульф не смог сдержать своего восхищения его широкими проспектами и громадными площадями. Большие здания были окрашены в самые разнообразные цвета — от розового и голубовато-пестренького, как яичко малиновки, до зеленого, красного, небесно-голубого и терракотового. Через город пролегла целая сеть каналов, которые поблескивали под солнцем между красивыми гранитными набережными. Через них то тут, то там были переброшены ажурные деревянные мостики. Они увидели три больших бульвара, сады, статуи и фонтаны, а также поразительное количество церквей, позолоченные, покрытые эмалью купола сияли, как драгоценные камни, и каждый из них был увенчан великолепным золотым крестом, устремленным в бледное небо.

Гамильтоны все внимательно осматривали, поражаясь невероятной красотой города, а добряк Полоцкий на ходу рассказывал им о достопримечательностях, мимо которых они проезжали.

— Троицкий мост, здесь находится один из главных городских рынков. Конечно, сейчас тут тихо, так как до сих пор длится Великий пост. Но пройдет несколько дней, наступит Пасха, и снова все оживет. Моя маленькая дочурка Людмила тоже просила взять ее в порт, но я велел ей оставаться дома с мамой. Мне не хотелось, чтобы она утомляла вас свей болтовней, пока вы как следует не устроитесь. Она так взволнована вашим визитом… А это — Невский проспект, наша главная торговая улица. Как ваша Риджент-стрит, только шире и длиннее… А вон там стоит Казанский собор. Мы обычно посещаем церковь Святой Анны, так как она ближе к дому, лишь когда бывают торжественные празднества… Мы точно не знали, когда вы приедете. Софи с Милочкой — так мы называем Людмилу — на последней неделе пять раз меняли цветы в ваших комнатах. Надеюсь, что у меня вам будет удобно. Если вам что-нибудь понадобится, то спросите… А это река Нева. Она для нас источник жизни, как Нил для египтян… Софи подобрала для вас слуг, но если кто-нибудь из них вам не понравится, то скажите, и мы тут же заменим любого… А это Английская набережная, на ней стоит дом нашего старого знакомца — Карева… Вон он.

Флер, поглядев туда, куда указал ей Полоцкий, вздрогнула.

— Неужели весь тот дом его?

— Да, это дворец Карева. Его построил Растрелли. Мне кажется, он всем очень нравится. К тому же там прекрасный сад. Я, правда, внутри не был ни разу. А вон то здание со шпилем — Адмиралтейство…

Флер уже его не слушала. Она смотрела на громадный фасад дворца, выкрашенного светло-голубой краской, с колоннами, многочисленными портиками и белыми — для контраста — фронтонами над каждым из бесчисленных окон. Ей не стоило убеждать себя, что размеры здесь — не самоцель, другие дома были еще больше. Она вдруг вспомнила рассказ Карева о том, как он смотрел на своего брата из окна своего дома, и картина, которая тогда возникла у нее перед глазами, никак не соответствовала этой гигантской барской резиденции.

Какая глупость, как ей в голову только пришло, что она, мисс Флер Гамильтон из Чизвика, могла заинтересовать такого человека, владельца такого роскошного дворца, а возможно и другого в деревне и еще Бог ведает чего? Разве мог граф Карев даже подумать о женитьбе на ней? Это, конечно, была шутка, шутка дурного тона! Флер почувствовала себя униженной оттого, что в прошлом так глупо себя вела, а ее размышления об уязвленной гордости и падении так и не позволили ей услыхать большую часть того, что объяснял им Полоцкий.

Они свернули с Невского проспекта на другую улицу, чуть-чуть уже и не такую оживленную, но все равно раза в два шире Риджент-стрит. Наконец ландо подъехало к большому красивому дому из красного кирпича, отделанному карнизным камнем. Ступени из белого камня с чугунной фигурной балюстрадой с обеих сторон вели к парадной двери. Сбоку от дома они мельком увидели просторный двор, на котором, вероятно, находились конюшня и флигель для прислуги. Этот особняк, конечно, уступал по размерам дворцу Карева, но был раза в четыре больше их дома на Гроув-парк.

«Вот тебе еще пара уроков, чтобы не носилась со своей гордостью и предрассудками», — увещевала себя Флер. Мистер Полоцкий широко улыбался гостям с таким откровенным, с таким неподдельным удовольствием, что ей стало стыдно за свой снобизм.

— А вот и наш маленький домик! Надеюсь, вам здесь будет удобно!

Слуга, открыв дверцу, вытащил лесенку. Полоцкий, ловко спустившись по ней первым, протянул Флер руку. Двери дома распахнулись, и оттуда вышли четверо слуг, которые начали помогать гостям выходить из кареты, — по двое с каждой стороны. Полоцкий улыбался все шире.

— Моя дорогая Софи! Как она будет довольна, что вы наконец приехали!

Домашние слуги чопорно сходили с крыльца. Но вдруг их смел в сторону свирепый ураган, за которым устремились две маленькие визжащие собачки. Ураган в юбках, с развевающимися локонами, минуя карету, ударился о широкую грудь Полоцкого. Девочка закричала:

— Папа, папа! Наконец ты вернулся! А это они? Как я рада, что вы приехали! Я думала, что вы никогда не доберетесь до дома.

Крепко обняв дочь, Полоцкий отстранил ее и представил своим гостям:

— Моя дочь, Людмила Ивановна. А это — мисс Гамильтон. Милочка, умерь свой пыл, дорогая. Что подумают о тебе наши гости?

Милочка лучезарно улыбнулась Флер.

— Боже мой! Но ведь она все равно узнает обо мне — рано или поздно. Так пусть начинает с худшего. Здравствуйте, мисс Гамильтон! От меня в отчаянии стонали все наставницы в Смольном. Они говорили, что я похожа на чудовищную маленькую цыганку. Но мне ужасно хочется, чтобы вы меня полюбили, к тому же… — поднеся кончики пальцев к груди, наклонив голову и выкинув руку в грациозном жесте, она чуть не опустилась на землю, сделав очень низкий реверанс, который умеют делать только балерины.

«Маленькая дочурка» Полоцкого оказалась восемнадцатилетней девушкой. Флер казалось, что ей не больше десяти-двенадцати. Изменив свое мнение к тому моменту, когда Милочка выпрямилась, Флер сказала:

— Здравствуйте. Как великолепно у вас это получается! Мне хотелось бы иметь хоть каплю вашей грациозности.

— Нас ведь обучали танцам в Смольном. — Она замолчала, не сводя широко раскрытых глаз с Флер.

— Но вы так красивы! Папа говорил мне, но вы превзошли все мои ожидания. Ах, как я надеюсь, что вы полюбите меня.

— Я в этом абсолютно уверена, — ответила Флер, очарованная ее безыскусностью. — И вы очень красивы, очень.

Милочка и в самом деле была хорошенькой — грациозная, стройная девушка со здоровым румяным лицом, мягкими каштановыми с медным отливом волосами, широко расставленными карими глазами, прямым маленьким носиком, аккуратным остреньким подбородком и с таким невинным и чарующим видом, словно у нежного лисенка. Да, трудно устоять перед ее чарами, — подумала Флер. А когда Ричард, выйдя из ландо, подошел к ней, чтобы, в свою очередь, представиться, она поняла сразу, что он и не пытался оказать ей сопротивление. Самообладание лихого гусара тут же улетучилось, стоило Милочке обратить к нему свое невинное розовое личико. Он весь покраснел, что-то заикаясь произнес и склонился над ее рукой в немом восхищении. Рядом с ней Ричарду казалось, что ему тоже всего восемнадцать.

Вежливость сэра Ранульфа носила чисто официальный характер. Он проявлял гораздо больше интереса к повозке со своими книгами и снаряжением, которая в эту минуту сворачивала во двор за домом. Правила приличия, однако, помешали ему броситься немедленно за ней, так как хозяйка дома уже выходила на крыльцо, протягивая к ним руки. Это была женщина маленького роста, бледная и озабоченная, но со следами былой красоты.

— Ах, несчастные вы мои, как вам пришлось помучиться во время такого продолжительного путешествия. Вам нужно поскорее раздеться и немного отдохнуть. И выпить чая, непременно горячего чая! Ваня, дорогой, нельзя же заставлять их так долго стоять на холоде.

— Нет, любовь моя, мы этого не допустим. Мисс Гамильтон, моя дорогая жена Софи. Сэр Ранульф Гамильтон, мистер Гамильтон. Ну, я всех представил, как того требует этикет? Слава Богу! Теперь прошу в дом! Не то дождь может пойти в любую минуту. Ах, сэр Ранульф, да не беспокойтесь вы из-за багажа. Они ничего не сломают, обещаю вам. Я послал своих лучших слуг. Ну вот и дождик начал накрапывать. Что я вам говорил? Милочка, любовь моя, укажи гостям дорогу — да поскорее!

Флер удивительно быстро почувствовала себя здесь как дома, если принять во внимание различие в укладе жизни. Но в этом скорее всего были повинны Полоцкие с их искренним радушием. Мистер Полоцкий оставался таким же добродушным, забавным человеком, которого она так полюбила в Лондоне. Мадам была мягкосердечной и доброй, а когда она была занята делами, то ей на помощь всегда приходила Милочка с ее болтовней, наставлениями и гостеприимством. Она полюбила Флер и восхищалась в ней буквально всем с такой неподдельной искренностью, которая могла бы стать навязчивой, если бы не шла из глубины ее сердца.

Им приходилось привыкать к дому. Прежде всего, все комнаты в нем, довольно большие и просторные, соединялись одна с другой и располагались вокруг главной лестницы в прихожей. Внутренние комнаты отделялись одна от другой задвижными дверями. В каждой из них стояла постоянно подтапливаемая березовыми дровами большая голландская печь. Двойные окна не пропускали ни струйки холодного воздуха, и в доме было так же жарко, как в Италии.

Как и рассказывал ей в Лондоне Полоцкий, женщины здесь носили легкие платья круглый год, но когда выходили на улицу, то очень тепло одевались. Всю верхнюю одежду хранили в вестибюле, прямо у двери, и слуга сидел там целый день, чтобы помогать членам семьи и гостям натягивать на себя теплые пальто и шубы. Это была его единственная обязанность. Мадам Полоцкая заявила, что все плащи Флер с капюшонами не годятся для русского климата, и, по-матерински покачав головой, снабдила ее теплой стеганой безрукавкой на случай особенно холодных дней, тяжелым шерстяным пальто и даже шубой, если снова вдруг пойдет снег и затрещат морозы.

— Все это вам просто необходимо, ведь только начался май, — объясняла она ей.

Выделенная Флер комната казалась ей громадной. На паркетном полу лежал бело-голубой ковер. Она была битком набита мебелью самых разных стилей — одни предметы были современными, другие старинными, большинство из них, вероятно, были трофеями, доставшимися от французской революции. Повсюду сиял итальянский мрамор, голландская керамика, турецкие изделия из железа, стояла широкая английская софа, обитая голубым бархатом, — все это были свидетели многочисленных путешествий хозяина дома по белу свету, но собраны они были здесь в кучу без всякого различия.

У нее, как и у остальных комнат, был вид гостиной, так как все спальные принадлежности хранились сложенными за высокой китайской ширмой. Флер несколько удивило, что в доме не было отдельных спален, но ей объяснили, что в Петербурге это совершенно нормальное явление.

Кроме ваз с цветами, цветочек с листьями и ягодами, которые с такой заботой Милочка меняла каждый день, по обе стороны окна стояли два небольших бочонка с высокими растениями. Одно из них оказалось обыкновенным английским плющом, который высоко ценился в России, а второе называлось «голландской лозой», и у него были глянцевые, темно-зеленые зубчатые листья. Их роскошные побеги, казалось, заполонили всю комнату — они вились по маленьким колоннам, по рамам картин, украшали двери и окна и даже свешивались с балдахина над кроватью. Флер очень понравилось такое живое украшение. Мадам Полоцкая рассказывала ей, что летом они приносят сюда горшочки с жасмином, гелиотропом и розами, чтобы они еще больше разнообразили интерьер своим цветом и наполняли комнату особым ароматом.

Но наиболее неприятным было отсутствие в доме канализации и водопровода. Воду носили из Невы в больших ведрах, и никаких ватерклозетов. Флер выросла в комфорте современной жизни, использование ночных горшков казалось ей пережитком прошлого. Этим занималось множество слуг, и на них грех было жаловаться, но все равно Флер еще долго не могла привыкнуть к покушению на эту сторону ее интимной жизни.

В доме жило бесчисленное множество слуг. Постепенно она начала узнавать их по лицам, но запомнить имена все равно не могла. Так как у Полоцких не существовало звонков, то повсюду стояли слуги в ожидании распоряжений. Кроме того, они бродили с этой целью из одной комнаты в другую, и Флер долго не могла смириться с еще одним вторжением в ее частную жизнь.

Мадам Полоцкая выделила швейцарскую девушку по имени Катрин — или просто Катя — ей в услужение, и Флер постепенно привыкла к ее постоянному присутствию у себя в комнате. К тому же она повсюду следовала за ней по пятам. Довольно часто, встав со своей постели за ширмой, Флер, к своему великому удивлению, лицезрела перед собой с полдюжины слуг. Все они были дружелюбными, веселыми, любопытными, порой здравомыслящими, но никогда не проявляли застенчивости или безразличия, и что ей иногда хочется побыть одной, не приходило никому из них в голову.

Первые дни прошли в вихре приобретения нового опыта, и мадам Полоцкая, проявляя удивительную доброту и терпение, объясняла своим гостям, как им лучше и быстрее ко всему привыкнуть на новом месте. Она то и дело извинялась за недостаток развлечений и уверяла их, что все коренным образом изменится после Пасхи. Но Флер была только рада тому, что пока ей приходится привыкать только к дому и русской семье. Большую часть дня они проводили осматривая достопримечательности города, а вечерами после обеда читали, беседовали, слушали музыку. Милочка недурно играла на фортепьяно и пела, уделяя больше внимания внешним эффектам, чем музыкальной точности, Флер пообещала познакомить ее с упражнениями по развитию техники.

Мадам Полоцкая все время извинялась за простую пищу, но Флер находила ее довольно вкусной и питательной. Им подавали самые разные супы, из капусты, грибов, свеклы и картофеля, — все они были просто превосходны, потом пирожки с овощами — с луком, грибами, картофелем. Рыбу обычно жарили на углях и подавали на стол с лимонным соком или ароматическим уксусом, лососину — с зеленым горошком, а еще потчевали волжской осетриной. Для приготовления пудинга они использовали крупу из крахмала, сваренную в красном вине, фруктовые соки сбивались в кремы с добавлением аррорута, сухофруктов и моченых яблок. На Флер произвела большое впечатление та строгость, с которой соблюдался Великий пост на всем его протяжении. Русские, решила она, серьезнее относятся к соблюдению религиозных обрядов, чем англичане.

Сэр Ранульф проводил все дни в лихорадочной подготовке к предстоящей экспедиции в Сибирь.

Ради этого Полоцкий даже временно отложил свои дела. Теперь они вдвоем пропадали на целый день. Поэтому Ричарду приходилось довольствоваться женским обществом. Ему повезло, — думала Флер, — что он сразу же был очарован Людмилой. В противном случае Ричард смертельно заскучал бы, а она знала по собственному опыту, что ее брат никогда не скрывал от окружающих своей тоски.

— Какая замечательная девушка! — восторженно говорил он Флер, когда они оказались однажды вдвоем в первую неделю их пребывания в этом гостеприимном доме. — Как красива! Каков цвет лица, какие глазки, какая она живая, бойкая. Всегда весело смеется. Она заткнет любую английскую жеманную красавицу за пояс!

— Да, она очень мила, — согласилась с ним Флер, радуясь в душе.

— Мила? — удивленно переспросил Ричард. — Что ты, она самая замечательная девушка из всех, которые попадались мне на пути. Она… она…

— Конечно, она красива. Но скажи, Дик, как вам удается понимать друг друга? Ведь она не говорит по-английски?

— Мы говорим по-французски, — с достоинством ответил Ричард, стараясь не смотреть в сверкающие иронией глаза сестры. Насколько ей было известно, он не произнес ни слова по-французски с того времени, как закончил Итон, но даже там он старался как мог избегать всякого общения на нем. Тетушка Эрси, в отличие от Венеры, совершенно англизировалась, поэтому в детстве он не испытал на себе французского влияния в той же мере, как она, Флер.

— Любовь всегда отыщет способ, не сомневаюсь, — прошептала она. — К тому же, большую часть времени ты только смотришь на нее, не отрывая глаз, как лунатик, с широко открытым ртом. К чему тогда слова?

Ричард не любил, когда его поддразнивали.

— Вот что я скажу тебе, Фло Гамильтон: если ты не укоротишь язычок, то у тебя никогда не будет мужа, — огрызнулся он. — Мужчинам не нравится надевать брачные кандалы ради прозорливой строптивицы.

Флер в ответ рассмеялась.

— Не злись, я не хотела тебя обидеть. Нет, ты неотразим и не похож на лунатика. Милочка тебя, несомненно, по достоинству оценила.

Ричард сразу подобрел и решил, несмотря на риск, довериться сестре.

— Ладно, забудем. Как ты думаешь, когда удобно подкатиться к отцу, чтобы поговорить с ним. Ведь он со дня на день может уехать, а потом жди его целых полгода…

— Поговорить с ним? О чем?

Ричард густо покраснел.

— О Милочке, само собой. Она — самая удивительная девушка в мире, и я…

— Погоди, погоди, остановись, — перебила его Флер, всплеснув руками. — Вы знакомы всего три дня.

— Какое это имеет значение, если тебе попадается не человек, а само совершенство?! — с серьезным видом ответил Ричард.

— Обычно нужно познакомиться с девушкой поближе, а потом уже заводить разговор о женитьбе.

— Мне кажется, что я знаю ее уже целую вечность. Мне ни с кем не будет так хорошо, я в этом уверен.

Флер сдержала улыбку — в конце концов, разве она не говорила то же самое о Кареве? Вполне естественно, она считала себя более опытной, чем брат. Она пережила серьезное глубокое чувство, а у ее младшего брата это всего лишь блажь, которая быстро пройдет. Поэтому ей нужно проявлять особое терпение к нему и доброту.

— Вряд ли папа посмотрит на все твоими глазами, дорогой, — мягко возразила она. — К тому же, он сейчас ни о чем, кроме своей экспедиции, не думает.

Он только разозлится из-за того, что ему помешали, надоедая с какими-то незначительными, на его взгляд, проблемами.

— Незначительными? Но она…

— Ангел, я верю, но ты прекрасно знаешь нашего отца. И для чего такая спешка? Тебе предстоит прожить здесь, в одном доме с ней, целых шесть месяцев. У тебя столько времени впереди.

Ричард загрустил.

— Ты можешь думать, что угодно, но такую красотку, как она, могут запросто увести прямо из-под носа. Если я не потороплюсь с предложением, ее могут обручить с кем-нибудь другим, и пиши пропало!

Флер многое могла сказать брату в эту минуту — сказать, что у него очень мало шансов, что отец не согласится на такой брак даже после продолжительного ухаживания, что прекрасная Людмила может иметь и собственное мнение на сей счет, о чем он пока ее не спрашивал, что, если она встретит другого за эти полгода, значит, у нее нет сильных и глубоких чувств к нему.

Но Флер ничего не сказала. Любовь слепа, — убеждала она себя. И как только они начнут выезжать в свет, Ричард влюбится в кого-нибудь еще, в такую же красивую девушку, и позабудет о своей замечательной Людмиле.

— Не переживай, все образуется к лучшему.

— Да, ты только говоришь, — недовольно пробурчал он. — Где тебе понять, что такое любовь.

Флер сидела в своей комнате с мадам Полоцкой. Обе они что-то шили. Наконец они остались одни. Милочка, на правах старшей дочери, занималась вместе с поваром Борей ежедневным осмотром кладовых, чтобы выяснить, какие припасы следует пополнить, Ричард, как предполагала Флер, несомненно, слонялся где-то неподалеку, надеясь нечаянно столкнуться с ней. Она боялась, как бы ее братец не впал в тоску. Это могло произойти в любой день. Отец уехал в экспедицию три дня назад. Они прожили в Санкт-Петербурге уже целую неделю, и Флер сильно сомневалась, что его влюбленность в Милочку протянет еще столько же.

Она попыталась пока выбросить из головы эти мысли, сосредоточив внимание на пришивании мелкими стежками кружев к новой ночной рубашке, которую сшила для нее умелая Катя. Одновременно она болтала с мадам. Полоцкая не знала английского, поэтому они разговаривали по-французски, и это обстоятельство, а также добрый, почти материнский взгляд Софи наполняли Флер чувством полной безопасности — она верила, что может безоглядно довериться ей, что она ее поймет и утешит. Ведь у нее не было матери в строгом смысле этого слова, и ее скрываемая до сих пор дочерняя любовь требовала выхода и, вполне естественно, могла излиться на эту добрую женщину с усталым лицом.

О чем обычно разговаривают дочери с матерями? — хотелось ей знать. А о чем говорят между собой муж с женой, возлюбленные. У Флер не было никого, чтобы полюбить по-настоящему, и она понимала это. Душевная пустота порождала в ней чувство собственной ущербности, словно она лишь набросок портрета, так и не законченного художником.

Мадам рассказывала ей об ухаживании за ней Полоцкого.

— Как только он меня увидел, то сразу же захотел на мне жениться и тут же сделал мне предложение. Глядя на него сейчас, трудно поверить в это. Но тогда он был страстным, импульсивным мужчиной и влюбился в меня с первого взгляда.

— Ну а вы? Тоже? — спросила Флер. Она еще никогда не получала такого удовольствия от разговора о любви с другой женщиной. Просто ей не доводилось беседовать на подобные темы.

Мадам, закончив стежок, оборвала нитку.

— Это было так странно, — ответила она задумчиво. — Рассудком я его любила, но чувство пришло позднее. Когда я его увидела, то сразу поняла, что мы нужны друг другу. Но что до сердечных чувств, которые должны испытывать влюбленные… Конечно, мужчины куда более ветрены, чем женщины. Мне кажется, мы более серьезно подходим к своим чувствам и больше их лелеем — так это и должно быть. Мы не можем ко всему относиться с легкомыслием мужчин. — Бросив взгляд на Флер, Полоцкая снова углубилась в работу. — Но Ваня не давал мне повода для опасений. Он все делал так, как нужно. У нас, в России, если мужчина имеет серьезные намерения, прежде должен попросить у девушки разрешения на ухаживание. Хорошо воспитанный, порядочный человек не позволит никаких кривотолков и не станет обращать усиленное внимание на молодую женщину без согласия на то ее отца.

Как это было понятно Флер. Она очень хотела узнать, говорил ли что-нибудь мадам Полоцкой ее муж о тех знаках внимания, которые оказывал ей граф Карев. Флер больше всего мечтала обсудить его с Софи, но никак не могла перевести их беседу в нужное русло. А если она этого не одобряла? Подумав, Флер заговорила совершенно о другом.

— Ваш муж рассказывал мне, что пел вам, чтобы вы в него влюбились.

Глаза у мадам потеплели при этом воспоминании.

— Да, действительно. У него был очень приятный голос.

— Он сохранил его до сих пор. В Лондоне господин Полоцкий вызвал целую бурю, когда запел в Гайд-парке.

Мадам улыбнулась.

— Неужели? Как неприлично! Надеюсь, вы его строго отчитали за это? Конечно, я уже приняла решение выйти за него замуж до того, как он мне спел, но я не стала его разубеждать — пусть думает, что покорил меня своим пением. Мужчины — простодушные создания, даже самые лучшие из них. Они любят, чтобы все было понятно, и стремятся логически объяснить такие вещи, которые не поддаются разумному объяснению. Почему обязательно я должна любить его, а не кого-нибудь другого? Но я его полюбила и люблю до сих пор. Здесь не существует твердых правил.

«Нет, — подумала Флер, — никаких правил нет, кроме одного: стоит только начать, и уже не остановишься». Мадам снова бросила на нее как будто случайный взгляд, в котором было все.

— Ваня очень увлекся вами, когда был в Лондоне. Он много рассказывал мне о вас.

Флер твердо встретила ее взгляд.

— Мне он тоже очень понравился, — произнесла она, как можно естественнее.

Мадам сделала еще стежок.

— Муж сказал, что с вами легко разговаривать, и я теперь вижу, что он был прав, — продолжала она, не отрывая глаз от рукоделья. — Он говорит, что в этом вы очень похожи на русскую. Но Ваня был не единственным русским, с кем вы поддерживали знакомство в Лондоне, не так ли? Кажется, вы встречались еще и с графом Каревым?

— Да, вы правы. — Никогда еще в свей жизни ей не приходилось с таким удовольствием давать утвердительный ответ.

— Судя по всему, он довольно странный человек. Я никогда с ним не встречалась, но люди его круга всегда на виду. Он неудачно женился, и, говорят, этот трагично закончившийся брак сильно испортил его характер. Мужчины с трудом переносят постигшее их разочарование. Они стараются выместит его на других, а то и на самих себе. Но в его случае наблюдается и то, и другое.

Флер промолчала.

— Мне его очень жаль, — продолжала ровным тоном мадам. — У них с женой не было детей, и мне кажется, это его сильно огорчало. Я знаю, что он мог при этом чувствовать. Нам с Ваней хотелось иметь больше детей, но этому не суждено было сбыться. Жаль, что Бог не дал нам сына, чтобы было кому унаследовать дело отца. Даже нескольких сыновей. Однако графу Кареву еще труднее — у него нет даже дочери.

— Почему же он не женится во второй раз? — спросила Флер, удивляясь спокойствию своего тона. — Может быть, он так сильно любил свою первую жену, что не в силах ее забыть?

— Да, все говорят, что он похоронил вместе с ней свое сердце, но я этому не верю. — Она подняла на нее глаза. — На собственном опыте я знаю, что тот мужчина, который умел любить и любил, несомненно полюбит еще раз. Аппетит приходит во время еды. Однако, судя по тому, что я слышала о графе Кареве, он никогда не умел любить по-настоящему. Конечно, я с ним не встречалась, не мне судить. Вы его знаете лучше. Я права, как по-вашему?

Полоцкая так смотрела на нее, а голос у нее был такой вкрадчивый, такой располагающий, что Флер просто подмывало довериться ей, чтобы облегчить душевную боль и разобраться в своих чувствах. Но она не выработала в себе привычку вести откровенные разговоры, и пока шла борьба с преградой, возведенной ее сдержанной жизнью, их беседа была прервана. Вошел дворецкий и объявил, что к ним прибыл визитер.

— Граф Карев, барыня, — бесстрастным тоном объявил он, к счастью, не предполагая, какой удар он тем самым наносит по крайней мере оной из двух присутствовавших дам.

— Граф Карев? — переспросила мадам, не скрывая своего искреннего изумления. Она старалась не смотреть в эту минуту на Флер, проявляя величайший акт героизма добропорядочности. — Ты уверен, Егор? Ко мне приехал граф? Но я с ним не знакома.

— Их сиятельство приехали к барышне, с вашего позволения, барыня, — уточнил Егор. — А с ними еще один молодой господин.

Теперь мадам бросила взгляд на Флер, чтобы понять, придется ли ей по сердцу такой визит, но ей так и не удалось ничего выяснить. Было ясно, что она не испытывает никаких иных чувств, кроме смущения. Пожав слегка плечами, Полоцкая произнесла:

— Хорошо, Егор. Проси.

Наступила продолжительная, пульсирующая тишина. Ни мадам, ни Флер не знали, что сказать друг другу. Но вот дверь отворилась, и на пороге появился граф Петр в сопровождении высокого худого гвардейца с пышными бакенбардами и громадным, словно клюв, носом.

— Мадам Полоцкая, — воскликнул граф Петр, отвесив ей низкий поклон, — прошу простить меня за то, что нанес вам столь бесцеремонный визит, но я полагаюсь на свое знакомство с вашими почтенными гостями. Мисс Гамильтон, ее брат и я — все познакомились на корабле, но вы знаете, что происходит с дружбой, завязанной на борту, — она бродит как вино в мехах! К тому времени когда мы вошли в порт, мы уже не были просто старыми друзьями, мы практически породнились, мисс Гамильтон — моя кузина, вам об этом известно?

Мадам все еще не могла прийти в себя. Наконец она заверила графа, что ему не нужно извиняться и что она всегда рада видеть его у себя дома.

— Мадам, граф пытается навязать вам свое знакомство, — сурово проговорила Флер. — Позвольте вам представить графа Петра Николаевича Карева и…

— Моего близкого друга, князя Макисма Фрязина, мы служим в одном полку, — добавил Карев.

— Счастлив познакомиться с вами, сударыни, — произнес с поклоном Фрязин.

— Отчего такая суровость, мисс Гамильтон? Чем я провинился? Разве я не пообещал навестить вас? Вот я приехал, — сказал граф обиженным тоном.

— Спустя десять дней! Мой бедный брат все это время в тщетной надежде ожидал, когда вы выполните обещание. Он бьет здесь баклуши, считая, что о нем все забыли. Разве так поступают друзья?

Петр засмеялся.

— Конечно, смею вас в этом заверить, мадам. Правда, Макс?

— Думаю, что граф прав, мадемуазель, — печально подтвердил Фрязин. — Чем ближе друг, тем с большим правом он считает, что может подвести вас, не давая никаких объяснений своему поведению, и тем более он надеется на прощения с вашей стороны. Могу заверить вас, что когда Петр Николаевич проявляет к вам такое небрежение, это лишь доказательство его самой крепкой, самой искренней дружбы.

— Какая отвратительная ахинея, — воскликнула Флер. — Не думайте, что вы сможете навязать свое общество мадам Полоцкой. Она обладает слишком изысканными манерами, не считаться с которыми просто нельзя. Вам, граф Петр Николаевич, лучше рассказать всю правду и немедленно просить прощения у мадам.

Мадам, бросив внимательный взгляд на Флер, перевела его на графа.

— Да, в самом деле! Правда, ничего, кроме правды, граф.

Петр, скорчив комическую гримасу, упал перед Полоцкой на одно колено, сцепив руки прижав их к груди.

— Каюсь! Каюсь! Дорогая мадам Полоцкая, неужели вы при виде моего искреннего раскаяния по-прежнему будете неумолимы, как это нам демонстрирует мисс Гамильтон? Вы ведь мать, не забывайте, а где же ваша материнская нежность? Неужели вы за меня не заступитесь? Конечно, я должен был прийти раньше, признаю. Что еще вам сказать?

Мадам улыбалась.

— Я не стану защищать вас, пока вы не придумаете ловкий предлог.

— У меня самый убедительный предлог в мире: я просто забыл! В жизни столько происходит всего, согласитесь. Хочется все сделать как лучше, но это не всегда получается. — Он вскочил на ноги и, повернувшись к Флер, протянул к ней руки. — Видите, с какой обезоруживающей искренностью я говорю вам правду. Я на самом деле хотел сразу же нанести вам визит. Неужели вы меня не простите?

— Да, я так и предполагаю сделать, — суровым тоном продолжала Флер. — Так как вы никчемный, беспечный молодой человек и на вас никак нельзя положиться и так как нет никакого средства на земле, чтобы искоренить ваш порок, я вам охотно прощаю.

— Теперь ясно как день, что вы его самый старинный друг, мадемуазель, — одобрительно сказал Фрязин. — Как хорошо вы знаете Петра!

Петр, озираясь, улыбался.

— Ну, если мы снова друзья, то мне придется вручить вам приглашение, с которым я пришел сюда. Я, как известно, обещал вашему брату, что приглашу его в наш офицерский клуб. Но еще остается невыполненное обещание вам. Разве вы не говорили, что хотели бы пойти на балет?

Флер наклонила голову в знак согласия.

— На следующей неделе дают спектакль, который вам несомненно понравится, — продолжал Петр. — Вы мне окажете честь, мадам Полоцкая и мисс Гамильтон, если соблаговолите принять мое приглашение. Я буду рад приветствовать там вашего супруга и мистера Гамильтона…

Неожиданно дверь отворилась, и в комнату вбежала Милочка. За ней влетели две ее собачонки, и с достоинством вошел Ричард.

— Ах, маменька, Стенька сказал, что к нам пришли…

Прекрасно сыграно, — подумала Флер. Милочка остановилась в смущении, этакое дивное видение в розовом платьице с мягкими развевающимися локонами.

— Да, любовь моя, — у нас визитеры, — ответила мадам как ни в чем не бывало. — Граф Петр Карев и князь Максим Фрязин. Господа, позвольте представить вам мою дочь Людмилу Ивановну.

Милочка с невероятной грациозностью сделала реверанс, а два молодых гвардейца низко поклонились ей в ответ. Флер увидела в глазах Петра обожание, которое стало его немедленной ответной реакцией на чудесное видение. По лицу Ричарда она догадалась, что восторг брата от встречи с Каревым был омрачен многозначительным взглядом, который бросил граф на Милочку.

Он передал Ричарду приглашение посетить клуб гвардейцев, и они обо всем мигом договорились. Милочка, разумеется, тоже получила приглашение на балет. Она пришла в восторг и демонстрировала своим поведением смесь невинного, почти детского возбуждения с начатками едва заметного кокетства по отношению к графу Петру Кареву. Она, вероятно, нашла его весьма привлекательным, и Флер было очень жаль Ричарда, который пытался преодолеть первые острые приступы ревности.

Беседа оживилась, и молодые люди приступили к обсуждению планов на будущее. Всем было ясно, что их знакомство не закончится после просмотра балета.

— Боже, какое нам предстоит лето! — воскликнул граф Петр. — Какое счастье, что мы встретились на корабле, ведь в противном случае ничего такого не произошло бы! Мы будем видеться постоянно и проведем чудесное время: я вам это обещаю.

Флер переводила взгляд с Милочки на Ричарда и обратно, заметив краем глаза, что мадам делает то же самое.

— В этом у меня нет ни малейшего сомнения, — сказала она.

12

Флер, сидя в постели, писала письмо тетушке Венере.

Флер остановилась, чтобы размять пальцы. Перед тем как продолжить, она вспомнила свое предыдущее письмо.

Перевернув страницу, она приступила к новой теме.

Флер снова задумалась. Ричарду в графе не нравилось только одно — его повышенное внимание к Людмиле. Она наблюдала за развитием ситуации с забавным интересом, поскольку Петр так хитроумно вел свое наступление, что порой было трудно понять, кто из них двоих является предметом его страсти. Он повсюду сопровождал Флер, Людмилу и мадам Полоцкую, постоянно пытался войти к ним в доверие, применяя самые разнообразные уловки, так что было трудно определить, чьим кавалером он в данный момент является.

Ричард, вполне естественно, был убежден, что предмет обожания Петра — это Милочка, и ему не нравились чары русского поклонника. Но Флер чувствовала, что в отношении графа к Милочке слишком много легкомысленности, что напрочь исключало любые серьезные намерения. Она была почти уверена в том, что Петр просто хотел быть добрым ко всем окружающим.

Карев-младший без всяких видимых усилий сделался своим человеком в доме Полоцких, и к его присутствию настолько все привыкли, что он автоматически получат приглашение на любое семейное торжество. Флер забавлялась, наблюдая за ним на этих скучных вечерах, когда он пытался завоевать благосклонность солидных, всеми уважаемых дам, которые несомненно пришли бы в ужас, узнай они, чем он занимался в тот день утром. Петр был настоящим хамелеоном гостиных и чувствовал себя одинаково свободно, когда обсуждал с какой-нибудь дородной купчихой в атласном платье различные легкие недомогания или же, небрежно развалясь в семейной ложе Каревых в театре, оживленно беседовал с фрейлиной императрицы.

Он обладал удивительной способностью найти общий язык с любым человеком, приспособиться к любым обстоятельствам, поэтому производил впечатление ветреника, но неизменно был душой любой компании. Флер очень нравился Карев-младший, она находила графа забавным и смешным, и ей всегда было легко и приятно в его обществе. Она с удовольствием болтала с Петром, смеялась и подтрунивала над ним, никогда не обращая внимания на его мужские достоинства, полагая, что они не заслуживают ее внимания. Ей казалось, что у нее появилась еще одна очень милая подружка. В общении с его старшим братом она чувствовала себя совершенно иначе.

Флер вернулась к письму.

Флер задумалась. Нет, она не боялась встречи с Каревым-старшим, так как Петр сообщил, кроме всего прочего, что брат всю зиму провел в Москве, а оттуда собирался прямиком направиться в свое имение, расположенное возле Киришей, даже не заглядывая в Петербург.

Но на душе у нее все равно было неспокойно. Она войдет в его дом, где он вырос в кругу семьи и куда привез молодую жену. Флер боялась неожиданных чувств, которые могли застигнуть ее врасплох. Эти мысли заставили ее взглянуть на графа Петра несколько с другой стороны: Карев мог быть русским вариантом щеголя с Бонд-стрит, но он выходец из знатной петербургской семьи, сын человека, бывшего когда-то любимым министром царя всей Руси. По английским меркам размеры его состояния даже трудно себе представить, к тому же он был воспитан в таком большом дворце, что никто в нем так и не смог пересчитать количество комнат.

И так как Флер прежде недооценила, к своему несчастью, социальное положение Карева-старшего, теперь возникала опасность повторения того же, только в отношении младшего брата.

Разумеется, в данном случае ни о какой любви к Петру Николаевичу не могло быть и речи, но…

Она услыхала, как кто-то вошел в ее комнату. По легким, мелким шажкам Флер сразу догадалась, кто это, еще до того, как посетительница, поцарапав ноготком по ширме, порывисто зашептала:

— Флерушка! Вы не спите?

Она отложила в сторону перо.

— Нет, прошу вас.

Перед ней появилась босоногая Милочка, а за ней, как всегда, прибежали две собачки. На девушке была ночная рубашка, а поверх нее пеньюар. Голову же украшал кружевной чепец.

— Мне захотелось поговорить с вами. Вы не хотите спать?

— Ни капельки. Забирайтесь на кровать и спрячьте ноги под одеяло, они, наверное, совсем замерзли.

— Я забыла свои комнатные туфли. Но ногам все равно тепло.

Милочка залезла на кровать, завернулась в одеяло и уселась, обхватив колени руками. Собачонки устроились на полу. Они лежали, помахивая хвостами, и с мольбой смотрели на хозяйку. Обычно собаки спали в одной кровати с Милочкой, но Флер находила этот обычай варварским, кроме того, ей не нравилась собачья шерсть на простынях, и она наотрез отказалась пускать их в свою постель. Такие ночные визиты стали постоянным явлением. Два, а то и три раза в неделю Милочка, после того как в доме все улягутся, шлепая босыми ногами, прибегала к ней, чтобы поговорить. Хотя Флер была весьма высокого мнения о мадам Полоцкой как о наперснице, ее дочь находилась в том возрасте, когда родители еще кажутся такими же далекими, как и олимпийские боги, и поэтому не способными понять юность.

С одиннадцати вечера до трех утра Милочка обычно бодрствовала. И сколько раз Флер приходилось засыпать под журчащий, словно ручеек по камешкам, голосок Милочки, рассказывавшей ей о своих надеждах, заботах, о том, что волновало ее и что беспокоило.

В этот вечер у нее явно было что-то весьма важное на уме. Немного покачавшись взад и вперед, она начала:

— Я так взволнована завтрашним балом, а вы? Только подумать, мы увидим, как выглядит дворец изнутри! Сколько раз я проезжала мимо! Говорят, у них есть чудесный сад…

— Завтра нам сад не покажут.

— Конечно нет, но если нас пригласили один раз, то кто знает, что произойдет потом? Могут последовать и другие приглашения. — Флер в этом сильно сомневалась, что было видно по ее лицу. Милочка с душевным трепетом спросила: — А вы тоже волнуетесь, да?

— Разумеется. Я с нетерпением жду бала. Почему вы в этом сомневаетесь?

— Ах, право, не знаю. К тому же вы становитесь какой-то странной, как только речь заходит о графе Кареве. А когда нам прислали приглашения, у вас был такой вид, будто вам это совсем не понравилось.

Флер казалось, что она уже перестала трепетать при упоминании имени Карева и все волнения остались в прошлом. Нужно быть более осмотрительной.

— Наверное, я просто растерялась, не зная, что мне надеть по такому случаю.

— Да, конечно! Это сразу же приходит в голову, как только получаешь приглашение. Мой папа так добр ко мне, я знала, что он закажет для меня новое платье! Ведь предстоит такое важное событие, разве можно надеть то, что уже все видели? Неслыханно! И я подробно продумала свою прическу.

Флер посмотрела на незавершенное письмо.

— Вы пришли ко мне, чтобы поговорить о своих туалетах или сообщить что-то более важное?

— Ах, простите, я опять заболталась, — ответила Милочка, нисколько не обижаясь. — Просто мне хотелось знать, что вы думаете о графе Кареве?

— В каком смысле? На мой взгляд, он очень приятный молодой человек.

— Вне всяких сомнений, но как он вам кажется в роли мужа?

Флер вздрогнула.

— Я об этом не думала.

Милочка рассмеялась.

— Да не для вас! Вы ему не подходите, вы слишком для него красивы. К тому же вы очень серьезная женщина, вам не пристало выходить замуж за вертопраха, ведь он такой легкомысленный, не правда ли? Я имею в виду для меня. Я подумываю о браке с ним.

— Неужели? И он намекал о своем желании сделать вам предложение? Или вы считаете, что его мнение не в счет?

— Ах, Флер, дорогая, не язвите. Конечно, он мне ничего не говорил — это было бы неприлично. Просто мне хочется знать, подходит ли он мне.

— Милочка, мне кажется, граф, оказывая вам знаки внимания, не имеет в виду ничего серьезного, — ответила Флер, смутившись, что попала в такую пикантную ситуацию. Она сама очутилась в плену своих тщеславных замыслов в отношении этой семьи, и теперь на душе у нее стало грустно. — Не думаю, что он захочет жениться на вас, — преодолевая себя, проговорила Флер.

Милочка сильно удивилась.

— Почему бы и нет?

Но как поделикатнее ей все объяснить?

— Потому что он вращается в совершенно другом мире. Это — иной пласт общества.

Милочка на мгновение призадумалась, но потом личико ее просветлело.

— Ах, да вы же англичанка и не понимаете, что это не имеет ровным счетом никакого значения. Мой папа страшно богат, а богатство в Петербурге самое главное. Я только не могу разобраться, нравится ли он мне или нет. Иногда он мне кажется таким глупым. А вы что скажете?

— Вокруг вас столько молодых людей. К чему такая спешка? На вашем месте я подождала бы, пока вы не встретите человека, которого полюбите всем сердцем.

Милочка задумалась.

— Да, наверное, я смогу. Но беда в том, что никто не вызывает у меня глубоких чувств. Думаю, все равно, за кого выходить. У вас бывают такие чувства?

— Я не собираюсь выходить замуж, — твердо сказала Флер. — Поэтому у меня нет таких проблем.

— Ах, вон оно что! — Милочка опять надолго погрузилась в размышления, положив кончик подбородка на колени. Светло-каштановые волосы шатром закрывали ее хрупкую фигурку, Вылитый ангелочек! Ей только не хватало двух крылышек за спиной. — Мне нравится и ваш брат, даже очень. Он такой романтичный, и такой же красивый, как и вы. Просто прелесть! Но, насколько я знаю, осенью он возвращается в Англию, а мне не нравится тамошняя жизнь. Папа рассказывал, что вы не хотите выходить замуж. Ничего себе — отдать все свои деньги вместе со всеми своими законными правами мужу! — Вдруг Милочку осенила счастливая мысль. — Знаете что? Вам нужно выйти замуж здесь, в России, и остаться у нас! Может быть, в конце концов вы выйдете замуж за Петра Карева. Мне кажется, с годами он остепенится и станет посерьезнее.

— Ах, любовь моя, если только вы мне его уступите.

— Опять подтруниваете надо мной. Ну да ладно. Мне кажется, он нам не подходит, ни мне, ни вам! — Милочка зевнула. — Кажется, пора спать. Нюшка думает, что я давно в кровати. Она всегда отсылает меня в спальню очень рано, если только ничего необычного в доме не происходит. Будто можно выспаться впрок!

Она развернула одеяло с присущей ей грацией, спустила на пол красивые длинные ноги и, наклонившись к Флер, подставила щеку для поцелуя. Это был очаровательный жест, свидетельствовавший об импульсивном доверии человека, которому никогда не отказывают в его капризах.

— Спокойной ночи, Флерушка! Нас ждет грандиозный бал — и что-то волнующее там обязательно произойдет. Я нутром это чувствую, как говорит Нюшка!

Дворец Каревых сиял не хуже Гросвенор-хауз, когда к длинной очереди экипажей у парадного крыльца подкатила карета Полоцких. Перед домом собралась порядочная толпа зевак, а небольшой отряд солдат, сдерживая любопытных, прокладывал среди них дорогу для вновь прибывших гостей. Они поднялись по белым каменным ступеням в великолепный холл. Слуги в ливреях приняли верхнюю одежду, а один, самый дородный, проводил к широкой главной лестнице.

Несмотря на утешительные слова Нюшки и на удачно сшитое Катей платье — оно было из бледно-желтого шелка, отделанное самыми изысканными кружевами и узкими шелковыми ленточками, — Флер очень волновалась. У нее кружилась голова, но она объясняла это жарой.

Чуть приподняв юбки кончиками пальцев, Флер начала подниматься по лестнице позади Полоцких, но впереди Людмилы, опираясь на руку Ричарда. Из-за пышных юбок приходилось идти медленно, быть все время очень внимательной, чтобы не оступиться. Флер казалось, что ее окружила плотная стена шума, — несколько сотен человек разговаривали одновременно, к тому же из далекого бального зала доносились звуки оркестра.

На каждой ступеньке с обеих сторон стояли слуги в вишневого цвета ливреях, в белых панталонах, чулках и перчатках. Поднимаясь по лестнице, Флер то и дело поглядывала на них, но у слуг были неподвижные непроницаемые лица, а глаза устремлены в одну точку впереди себя. Сумели бы они подхватить гостя, если тот нечаянно споткнется или даже покатится вниз по длинной лестнице? Они закрывали вид по обеим сторонам, а впереди нескончаемой вереницей шли приглашенные. Флер оказалась в замкнутом пространстве, она ничего не видела и не слышала, а сзади ее подталкивали другие гости. Ей показалось, что сейчас она похожа на чрезвычайно довольного юного помощника трубочиста, которому оказали честь слазить в дымоход.

Ну вот наконец и верхняя площадка. Сердце у нее в груди билось словно птичка в клетке, из-за тесной шнуровки корсета, и она очень обрадовалась минутному отдыху, чтобы перевести дух. Потом все снова двинулись вперед. Флер услыхала, как мажордом, коверкая, произнес ее имя вместе с именами Ричарда и Полоцких. Они подошли к встречавшим гостей хозяевам.

Хозяйка, миниатюрная — женщина в несколько странном для ее возраста девичьем платье, с поседевшими волосами, украшенными живыми цветами, встретила их с застывшим на изможденном красивом лице выражением обиженного ребенка. У нее было удивительное лицо, на которое можно было смотреть, смотреть не отрываясь, но у Флер для этого не было времени. Рядом с Марией Васильевной стоял сам хозяин — граф Карев-старший.

Флер подняла на него испуганные глаза, и в то же мгновение все, казалось, поблекло, рассеялось — шум, яркий свет, гости, — и она осталась наедине с ним, словно на вершине одинокой горы, а над ними было только небо. Они пристально смотрели друг другу в лицо, и вдруг ей показалось, что двух прошедших лет не было, что она рассталась с ним вчера.

Все ее страдания, ее борьба с самой собой, ее решимость забыть о нем, а также вошедшее в поговорку целительное воздействие времени теперь ничего не значили. В это мгновение звенящей в ушах тишины они были с ним вдвоем, только они одни, они стояли рядом, уверенные в себе, и Флер знала, что ничего в ней к нему не изменилось и вряд ли когда-нибудь изменится.

Вдруг ее будто кто-то резко дернул за руку, и она вновь очутилась в реальном мире. Снова ее окружила плотная стена гула, и где-то близко она разобрала доносившиеся до нее слова:

— Мисс Гамильтон, я очень рад принимать вас в своем доме. Позвольте мне представить вам мою сестру Марию Васильевну Чайковскую. Роза, дорогая, это мисс Флер Гамильтон, я тебе говорил о ней.

Он вложил всю свою сердечность в голос. Флер, почти ничего не видя перед собой, сделала реверанс, почувствовав, что ее рукой завладела Роза.

— Рада с вами познакомиться, мисс Гамильтон. Сережа так много рассказывал мне о вас. Надеюсь, нам представится возможность узнать друг друга лучше.

Мария Васильевна говорила по-английски. Голос у нее был звонкий, музыкальный, очень приятный. Улыбка, озарившая ее изможденное лицо, разгладила его, и она стала похожа на очень молодую женщину, даже девушку, стоявшую на пороге зрелости. Флер наконец с трудом набрала в легкие воздуха, но в груди у нее болело, как будто она задерживала выдох.

— Очень надеюсь на это, сударыня, — ответила Флер, — но взгляд ее против воли устремился к Кареву.

Граф не спускал с нее прекрасных глаз, в которых появилось выражение, запомнившееся Флер с того времени, когда они были вместе. Зачем он так ласково смотрит на нее? От его взгляда Флер поняла, как он дорог и близок ей, а здесь это было совсем некстати. Она чувствовала, как все фибры ее существа стремились настроиться на него, словно они были частью одного целого, которое никак нельзя было разъединить. Ее охватило волнение, которое она не могла унять. Несмотря на бурю эмоций, разум подсказывал ей, что все это напрасно, что граф не любит ее, и что велика опасность повторения прежних болезненных для нее ошибок.

Карев взял ее руку и мягко прикоснулся к ней губами, одарив при этом добрым, сердечным взглядом.

— Рад новой встрече с вами, мой дорогой друг, — сказал он. — У нас будет время поговорить попозже.

Напиравшие сзади гости, вполне естественно, оттеснили Флер от него, и она, не сопротивляясь потоку, оказалась в стороне, где рядом с ней вдруг появился граф Петр. Она бросила на него вопросительный, чуть ли не укоризненный взгляд, а он, протянув ей навстречу руки, сразу начал оправдываться:

— Я не знал, что он будет здесь, клянусь вам. Он только сегодня утром вернулся из Шварцентурма, вернулся совершенно неожиданно. Роза оставила ему там записку, в которой сообщила о моем бале, и когда он обнаружил ее, то тотчас же сел в карету и явился сюда. Это вполне в его духе — навязывать свое общество, когда его не хотят!

Он говорил о брате в пренебрежительном тоне, и Флер удивленно вскинула брови.

— Нет, ему ни за что не удастся испортить мне вечер, как бы он ни старался, обещаю вам! — воскликнул Петр. — Если Роза не имела ничего против моего бала, то какое ему до этого дело? Ах, ну да ладно. — Он пожал плечами, словно вспомнив, что сейчас не время и не место для семейных ссор. — Вы познакомились с моей сестрой Розой? Правда, она чудо?

— Да, кажется, она очень мила.

— Погодите, скоро вы ее узнаете лучше. Вот она смотрит на меня. Извините, мне нужно подойти и полюбезничать с братцем. Но когда начнется бал, вы обещаете мне первый танец, хорошо?

Флер постепенно приходила в себя.

— Да, конечно. Если вам угодно.

— Вы могли бы проявить больший энтузиазм, — произнес Петр, притворясь, что обиделся. — В конце концов — я самый лучший танцор во всем Петербурге.

Флер невольно вспомнила бал у герцогини Олдерни, когда она танцевала вальс с графом, и про себя умоляла, чтобы Петр поскорее ушел. Петр, бросив на нее странный взгляд, тут же повернулся, будто прочитал ее мысли.

К ней подошел Ричард под руку с Людмилой.

— Послушай, Фло, какой сюрприз увидеть снова графа Карева здесь!

— Он поздоровался с вами, как со старым другом, — заметила Милочка, задумчиво ее оглядывая. — Вы часто встречались с ним в Лондоне?

— Да, достаточно часто, — ответила Флер рассеянно.

— Вы не находите, что он очень красивый мужчина, — продолжала Милочка. — Но, по-моему, в нем есть нечто страшное, пугающее. Он такой высокий, а глаза какие-то особенные, как вы считаете?

Флер в ответ только покачала головой.

Ричард тем временем говорил о своем.

— Я слышал, что Петр предложил тебе открыть с ним бал, это правда?

— Граф попросил меня станцевать с ним первый танец, — поправила его Флер, — но честь открыть этот бал принадлежит госпоже Чайковской, разве не так?

— Ладно, как бы там ни было, ты уже ангажирована, — нетерпеливо сказал Ричард. — В таком случае, Милочка, не окажете ли мне честь станцевать со мной первый танец?

— С радостью, — ответила она.

Постепенно толпа гостей просочилась через двери в просторный бальный зал. Он был освещен восемью громадными люстрами, в каждой из которых горело по сотне свечей. Они отражались в больших зеркалах в позолоченных рамах, в глянцевых дверях, ведущих на террасу, с которой открывался вид на знаменитый сад. Воздух был весь пропитан терпким ароматом воска, который смешивался с запахом женских духов и помады для волос.

В конце зала стоял помост, на котором расположился большой оркестр из крепостных. Они сидели на стульях с высокими тонкими ножками, держа в руках инструменты и ожидая сигнала к началу танцев. Гости медленно расхаживали вдоль стен. В зале было очень жарко. Многие женщины обмахивались веерами. Со стороны они были похожи на хлопающих крыльями голубок, пытающихся удержать равновесие на ветке.

Флер с особой остротой воспринимала все в этом зале — любой запах, любой звук, особенно же чутко прислушивалась к своему телу, она чувствовала жесткие пружины белого корсета, давящего ей на ребра, кровь, стучавшую в висках, нежное прикосновение длинных локонов к оголенным плечам.

У нас будет время поговорить попозже, — пообещал Карев-старший. Что же он ей скажет?

Вдруг она заметила, что к ней направляются оба брата. Они подошли одновременно с разных сторон. Братья уставились друг на друга, словно два враждующих кота.

— Это мой танец, насколько я помню, мисс Гамильтон, — произнес Петр почти с вызовом, не сводя взгляда с лица Сергея. — Я пришел за вами.

Он предложил ей руку. Флер не успела пошевелиться, как Карев-старший упрямо покачал головой.

— Я намерен открыть бал с мисс Гамильтон.

Петр весь вспыхнул от привычного для младшего брата негодования.

— Я первый попросил ее…

— Она здесь почетный гость, а я — хозяин. Даже ты, Петр, должен понять, что я просто обязан открыть бал с мисс Гамильтон.

— Я не… я, право, не знала, что являюсь почетным гостем, — рассеянно возразила Флер. По выражению лица Петра она поняла, что это стало открытием и для него.

Карев повернулся к ней.

— Конечно, вы — почетный гость. Почетный наш гость, прибывший из Англии. Весь этот бал устроен в вашу честь. Надеюсь, брат сообщил вам об этом?

Он избрал для своего объяснения язвительный тон. Что-то между братьями происходило, но что — Флер не могла понять. Но он уже предлагал ей свою руку, улыбаясь ей с высоты своего роста, и в его глазах она увидела те же искорки, как и тогда, давно, в Хардивей-хауз. И вдруг этот бал превратился в обычный, как и все прочие балы, танцы стали такими же, как и везде, и все иные соображения вдруг исчезли. Флер, взяв Сергея под руку, улыбнулась в ответ, и от ее улыбки Петр сразу помрачнел.

Она шла с ним по залу, и толпа, словно по какому-то волшебству, расступалась перед ними, словно колючая изгородь перед мечом принца. С обеих сторон великолепно одетые женщины и блистательные знатные мужчины пятились назад, мягко похлопывая в ладоши, улыбались и кивали головами. Флер шествовала, как принцесса, в центре всеобщего внимания, она знала, что красива, и что удостоена такой чести по праву.

Свободное пространство перед ними все увеличивалось, расширяясь, и вот уже они стояли вдвоем в центре громадного зала. Граф, повернувшись к ней и заглянув в глаза, обнял ее за талию. Короткая пауза — и раздались звуки оркестра. Она не знала, какую мелодию играли музыканты, но трехдольный ритм вальса, казалось, передавался ей от пружинящего пола.

Они проделали вдвоем целый крут, и только после этого одна пара за другой начали присоединяться к ним, загораживая их своеобразным океаном от любопытных взоров, создавая для них интимную обстановку. Он слегка улыбался. Вдруг Флер почувствовала себя необыкновенно счастливой. Только танец, — убеждала она себя. И все. Не нужно строить воздушных замков. Но можно наслаждаться танцем — это никому не запрещено.

Совершая второй круг, они миновали Марию Васильевну, сидевшую на кресле с высокой спинкой. Она о чем-то беседовала с собравшимися вокруг нее дамами, но, когда они вихрем пронеслись мимо, улыбнулась Флер и Кареву.

— Открыть бал должна была ваша сестра, не правда ли? — спросила Флер.

— Роза не танцует. Она — калека.

Эти жестокие слова заставили ее вздрогнуть.

— Ах, простите, я не знала.

— Нечего жалеть Розу, — сказал граф, продолжая чуть заметно улыбаться. — Она сама себя не жалеет. Она — такой сильный человек, каких я просто не встречал. И вполне довольна собой.

— Вы называете ее Роза?

— Так ее назвали родители. Когда сестра родилась, она была такой розовенькой, такой беленькой и красивой. Но в детстве заболела. Все думали, что Роза умрет, но она оказалась крепким ребенком и выжила. Однако одна нога у нее отнялась. Она может делать все что угодно. Даже станцевать, если захочет. Но ей не нравится, когда на нее смотрят незнакомые люди. Это довольно неуклюжее зрелище.

— Ах, — вздохнула Флер. Кажется, им не о чем было особенно говорить. Он пристально смотрел ей в глаза, пытаясь прочитать в них ее мысли.

— Роза действительно хочет с вами поближе познакомиться. Она сказала это не для красного словца. Мне Петя сообщил, что вы намерены остаться у нас до осени, верно?

Флер объяснила ему ситуацию.

— Никогда не думал, что снова вас увижу, — резко сказал он.

Она никак не могла определить, что это — сожаление или же оправдание своего прежнего проступка.

— Я тоже не знала, что когда-нибудь появится возможность приехать сюда.

— Почему же вы приехали?

Он, казалось, искал ответ на свой вопрос у нее на лице, но, разумеется, не мог рассчитывать, что это так просто у него получится, — подумала Флер с горечью.

— Мне всегда нравилось путешествовать, — объяснила она. — Было бы грешно не воспользоваться предоставившейся возможностью.

— В самом деле? — Ее ответ, судя по его реакции, ему понравился. Он промурлыкал несколько музыкальных тактов. — Это старинная русская мелодия, — сказал он. — В этой песенке говорится о том, как они полюбили друг друга, катаясь на льду замерзшего пруда. В России приход зимы обычно вызывает такой ажиотаж. Как жаль, что вам не придется этого увидеть. К тому же русские пишут самые красивые вальсы на свете. Это у нас в крови. Разве вы не чувствуете?

Граф закружил ее еще больше. Когда они делали поворот в конце зала, у Флер перехватило дыхание. Через открывшееся между расступившимися танцующими парами пространство она увидела Ричарда. Он стоял возле стены, свесив голову, вероятно, от разочарования и охватившего его гнева. Флер не могла понять, в чем причина. Но через несколько секунд увидела, как вихрем кружится Людмила в объятиях графа Петра. Как же ему это удалось?

— Мой младший брат — ужасно надоедливый человек, — сказал Карев, догадываясь по ее лицу, о чем она в эту минуту думала.

— Мне кажется, он бесцеремонно познакомился с вами на борту судна еще до вашего приезда в Россию. Он шел напролом, как бык.

Флер перехватила его взгляд.

— Мы с ним встретились совершенно случайно. Он понятия не имел, кто я такая, а я не знала, кто он. Надеюсь, вы ничего ему не говорили обо мне?

Он стушевался.

— Нет, я… — он осекся. Потом начал снова: — Разве я плохо поступил, ничего ему не сообщив о вас, мой дорогой друг? Мы были хорошими друзьями, разве не так? Но, не надеясь на встречу с вами, я долго колебался, стоит ли вообще говорить о вас, боялся, что он превратно все истолкует. Мне не хотелось портить приятные воспоминания.

Только друзья — вот как он характеризует их отношения. Мы были друзьями, и только. Но все в нем говорило о другом. Его взгляд, его прикосновение, тон голоса. Граф рассчитывал либо на ее мудрость, либо на глупость, чтобы убедить в том, что это была только дружба, но она-то знала, что это не так.

Флер была смущена, счастлива, обеспокоена, рада и одновременно насторожена. Но больше всего она чувствовала благословенное облегчение облегчение оттого, что снова вальсирует в его объятиях и он ее крепко прижимал к себе. Ей было с ним так уютно, будто в родном доме. Наслаждайся танцем, — убеждала она себя, чувствуя, как кружится у нее голова. Это не запрещается. Танец… только танец.

Он, к сожалению, очень быстро кончился. Музыка, еще раз вспыхнув, замерла, и наступила тишина. Без музыки нельзя продолжать полет. Грешная земля снова притягивала их, и они остановились, глядя друг на друга, посередине зала. Они снова стали обыкновенными смертными и были вынуждены подчиниться силе тяготения.

— Мне надо идти, к сожалению, придется вас оставить, — сказал он, держа ее за руки. — Мы с вашего позволения еще потанцуем? Позже, договорились?

— Да, — ответила Флер, убирая за спину руки. Он, улыбнувшись ей, отошел в сторону.

Тут же перед ней возник Максим Фрязин.

— До того как вами завладеет кто-то другой, кого вы, несомненно, найдете более неотразимым, не могли бы вы подарить следующий танец мне?

— Вы окажете мне честь, — проговорила она.

У нее на самом деле сильно кружилась голова. Ступни ног горели, они, казалось, просто прилипли к полу, а голова покачивалась из стороны в сторону, словно хилый саженец на ветру.

— Нет, — с серьезным видом возразил Фрязин, — это вы мне окажете честь.

Она не стала спорить. Как и Пэджет, Фрязин был неразговорчивым, и это сулило ей облегчение. Они молча стояли, ожидая, когда заиграет оркестр, поглядывая на других гостей, ищущих себе новых партнеров. Толпа, будто камушки в калейдоскопе, принимала все новые и новые конфигурации.

Бросив взгляд через образовавшийся просвет между танцующими в дальний конец зала, она увидела там Карева с Петром. Они, судя по всему, еле сдерживаясь, горячо спорили. Оба стояли, напружинившись, чуть подавшись вперед друг к другу. Вокруг них образовался необычный круг, радиус которого отражал смущение, охватившее гостей, стремившихся не замечать их дурного поведения. Петр, по-видимому, обличал в чем-то старшего брата, который молча выслушивал его с улыбкой, носившей явно провокационный характер.

Вероятно, их заметил и Фрязин.

— Как же они ненавидят друг друга, эти братья Каревы, — задумчиво заметил он.

Флер вздрогнула.

— В самом деле? Но почему?

— Бог знает, — пожал он плечами. — Может быть оттого, что они абсолютно невыносимы, каждый по-своему. У рыбы с сыром больше сходства, чем у них. Мне доводилось видеть, как они ссорились на балах. Это производит тягостное впечатление. Очень дурное поведение.

— Но почему на балах?

— Не только, разумеется. Просто эта сценка мне многое напомнила. На балах ссоры возникают, как правило, из-за женщин. Но в других местах — по любому поводу. Карев-старший — человек императора, патриотически настроен, если хотите, а Петру наплевать на все это. Он вступил в полк хорошенько поразвлечься, а это вызывает у Карева ярость. Сергей считает его лентяем и абсолютно никчемным человеком, что в общем-то верно. Но почему бы ему и не быть таким?

Заиграла музыка, и Фрязин замолчал. Флер задумалась. Ей хотелось узнать, о чем спорили между собой братья. Через несколько минут она подумала, что у нее в руках оказался ключ. Она увидела графа Карева танцующим с Людмилой, а Петра нигде не было видно. Обычно ссорятся из-за женщин? Может, предметом обожания Петра на самом деле была Милочка? И Карев-старший сейчас танцевал с ней, чтобы досадить своему брату? Это, конечно, было неблагородно, но, вспоминая его провокационную, оскорбительную улыбку, Флер допускала, что такое вполне возможно. В любом случае, Милочка была еще слишком юной, чтобы всерьез заинтересовать его. Ее подозрения окрепли, когда она снова увидела их танцующими вместе. Милочка, как и мадам Бруннова, завороженно смотрела на своего партнера, считая его неотразимым.

Вечер доставлял Флер удовольствие, она не пропустила ни одного танца, и ей приходилось делать выбор между несколькими претендентами. Но странное чувство не покидало Флер, будто ее голова отделена от ног. Так как с ее лица не сходила приятная улыбка, а мысленно она витала где-то далеко-далеко, окружающие могли подумать, что она очень внимательная слушательница.

Было уже поздно, когда. Карев-старший пригласил ее на второй танец. Он сделал это с какой-то приятной бесцеремонностью, которая указывала на их старинную дружбу, даже интимные отношения.

— Простите, но я не имел возможности подойти раньше, — извинился он, — мне как хозяину надлежит развлекать своих гостей. Если бы не такой большой бал, я не отходил бы от вас весь вечер.

«Неужели вы говорите это искренне?» — Нет, она не спросила его вслух.

— Долг — прежде всего, — подтвердила Флер.

Она, конечно, вложила в свой ответ немного иронии, но он воспринял ее слова всерьез.

— Очень хочется, чтобы это понимал мой брат, но, похоже, он — человек безнадежный.

— Он мне нравится таким, как есть, — призналась Флер. — Но я не хотела бы попасть в зависимость от него.

— Мудро поступите, — ответил он. — У нас мало времени, не будем же тратить его на разговоры о Петре. Я хотел спросить у вас, не хотите ли вы провести лето у меня на даче в Шварцентурме?

Флер удивилась.

— Не знаю, право. И думаю, что это не понравится Полоцким — покинуть их, людей, оказавших мне гостеприимство…

— Разумеется, я их тоже приглашу к себе. Или лучше это сделает Роза. Она завтра заедет к вам и официально вручит приглашение. В этом нет ничего особенного. Никто в Петербурге не остается на лето, здесь становится просто невыносимо.

— Но у них могут быть другие планы, возможно, они уже приняли чье-то приглашение. Скорее всего такое им и в голову не приходило, вдруг им это не понравится… — Ей трудно было себе представить, как Полоцкие проведут несколько недель в другом месте. Быть может, мадам не захочет уезжать из дома.

Карев ласково улыбнулся.

— Не беспокойтесь. Роза переубедит их, сумеет переубедить, если хотите знать. Вот почему я прежде спрашиваю ваше мнение. Я должен знать, приедете ли вы ко мне. Если вы согласны, то остальное Роза уладит. Она прекрасно умеет добиваться своего.

«Все вы, Каревы, одинаковы», — подумала она. Конечно, Флер очень хотелось поехать в Шварцентурм, побыть рядом с ним, но как он мог для этой цели использовать сестру? Просто отвратительно! Не будет ли противно Розе оттого, что Флер примет приглашение, которое ее заставят силой ей привезти?

— Она в самом деле очень хочет познакомиться с вами поближе, — уговаривал он, легко читая все ее мысли на лице, как делал в свою бытность в Англии. — И мне будет приятно, что у нее появится достойная компания. Она так одинока.

Флер колебалась.

— Итак, приглашения получат все?

— Да, конечно. В таком случае вы приедете?

Она, конечно, поступала неразумно. Для чего опять рисковать, для чего?

Здравый смысл, инстинкт самосохранения подсказывали ей, требовали отказаться.

— Да, если все можно будет так устроить.

— Да, — только и произнес он в ответ. Его улыбка сказала об остальном.

По дороге домой все в карете молчали, каждый думал о своем. Флер была довольна, что ее не принуждали к беседе. Она устала, чувствовала себя разбитой, измученной и несчастной. Она боялась того, что могло с ней в будущем произойти. Возможность снова видеться с ним, если они поедут в Шварцентурм, радовала ее. Но как все это осуществить? Что бы он ни говорил, она не верила в способность Розы переубедить Полоцких.

«Какая же ты глупая, — ругала она себя. — Кто-то предлагает тебе яду в чашке, а ты пьешь его, словно вино. Кто-то протягивает тебе острую шпагу, а ты бросаешься на нее, словно на мягкую кровать».

Катя ожидала Флер и, увидев, как она устала, молча принялась за ее крючочки и кружева. В ночной рубашке она сидела перед туалетным столиком, наклонив голову вперед, а Катя вынимала из волос шпильки. Ноги у нее горели огнем, она прижала их к прохладному деревянному полу, чтобы немного остудить. Спать, поскорее спать, — думала она. Кровать сейчас манила ее к себе гораздо больше, чем приятные разговоры всех красивых смуглых любовников на свете.

Катя вышла, и Флер хотела было уже задуть лампу, как дверь отворилась, и раздалось знакомое шлепанце босых ног по полу.

«Нет, нет, только не сейчас, — подумала она. — Не сегодня, Милочка!»

Вероятно, девушку привело сюда что-то весьма серьезное — Милочка даже не поцарапала ногтями ширму и не приставала к ней со своими обычными расспросами. Когда она подошла к Флер, на лице ее играла восторженная улыбка.

— Ах, как хорошо, что вы еще не спите, Флерушка, — воскликнула она. — Какой же чудесный был этот бал! Самый, самый лучший в мире!

Флер собрала все оставшиеся в ней силы.

— Да, там было очень мило.

— Вы устали? Ну ладно, не стану мешать вам спать. Мне кажется, что теперь я вообще не засну! Я могла бы танцевать теперь все время до Нового года! — Флер в отчаянии смотрела на нее, но Милочка, не мешкая, сразу подошла к сути дела. — Помните, вчера вы говорили, что мне нужно дождаться человека, которого я полюблю. Я не надеялась, что такое произойдет, но это все же случилось. Я влюбилась в самого удивительного, самого замечательного мужчину в мире! Ах, Флер, как я счастлива!

— Да, вижу, — улыбнулась она. — И как зовут ваш образец всех добродетелей?

Милочка широко раскрыла глаза.

— Неужели вы не догадываетесь? Ведь он так отличается от всех других мужчин, он похож на бога, разгуливающего среди простых смертных! Он — самый красивый, самый волнующий, самый романтичный…

— Очевидно, он не догадывается о своей славе, — сказала Флер, подавляя зевоту. — Но это тоже можно отнести к его добродетелям, не так ли?

Милочка добродушно рассмеялась.

— Да, и я вам его никогда не отдам! Это граф Карев, глупая вы женщина! Граф Сергей Николаевич Карев, и я буду любить его до самой смерти!

«Если прислушаться, — подумала Флер, — то можно услышать, как смеется надо всем этим Бог».

13

Лето, проведенное в Шварцентурме, пронеслось для Флер словно неясный сон, оно стало идиллической прелюдией к тому, что наступило после ее повседневной жизни. Прежде всего, она приехала на дачу одна, без четы Полоцких, — так как глава семьи не мог оставить дела, а мадам не соглашалась ехать без него. Из-за этого приглашения Флер и мадам чувствовали некоторую неловкость. Флер понимала, что не очень хорошо с ее стороны покидать своих гостеприимных хозяев, а мадам не хотелось отпускать Милочку одну без компаньонки.

Но сам Полоцкий был очень рад, что Флер наконец увидит большое деревенское поместье, и он весело утверждал, что графиня Чайковская вполне способна заменить любого чичероне для его дочери.

— В конце концов, Софи, душка, они едут на дачу, а не в Москву или Киев. Что там плохого, в деревне, скажи на милость? Через несколько недель и мы к ним присоединимся.

Флер только удивлялась его самодовольству, что невольно наводило ее на мысль о его желании воспользоваться предоставившейся ему возможностью, чтобы укрепить свое положение в высшем свете.

Флер нравился Полоцкий, и она бы предпочла, если бы он был лишен таких амбиций, но ведь они находились в России, а не в Англии, здесь же для достижения своих целей нужно либо прибегнуть к взятке, либо воспользоваться собственным влиянием. Полоцкий был достаточно разумный человек, чтобы не упустить подвернувшегося шанса, тем более, что Карев был особой, приближенной к императору.

Все опасения мадам сразу же рассеялись, когда выяснилось, что Петра Карева на даче не будет — дела задерживали его на несколько недель в Петербурге. Не беспокоились родители и по поводу старшего Карева: законы гостеприимства не позволяли ему воспользоваться привязанностью гостьи, живущей под его крышей, даже если он и проявлял определенный интерес к такому ребенку, как Милочка.

Никто, само собой разумеется, не бил никакой тревоги по поводу Флер, и это ее слегка забавляло. Такое положение дел лишний раз только подтверждало, что история ее конфуза в Англии не долетела до петербургских кругов, и она была исполнена решимости не раздувать ее. Для Флер оставалось тайной, почему Карев вознамерился держать ее возле себя на даче. Она решила быть все время настороже, хотя толком и не понимала, для чего, как можно наслаждаться его обществом и одновременно держаться на расстоянии?

Как примирить две конфликтующие цели, она не знала, и старалась об этом не думать.

Шварцентурм находился всего в двадцати пяти милях от Петербурга. Трое молодых людей добрались туда в одной открытой карете. За ними следовала кибитка со слугами и багажом. Флер никогда не забыть первого впечатления от летнего поместья Каревых. Это было удивительное здание, просторное, похожее на палладиум в Древней Греции, соединенное с двумя флигелями, один из них напоминал замысловатый рейнский замок, другой — «Черная башня» — ничем не отличался от старинного шотландского замка. Вспомнив слова Петра об архитекторе, Флер улыбнулась про себя.

Он, словно эзотерическое посмешище, притаился в дальнем конце чисто английской, посыпанной гравием дорожки, окруженной с обеих сторон аккуратными газонами. Дорожка вела к переднему дворику, на котором доминировал громадный фонтан из белого мрамора с извивавшимися русалками, дельфинами, выбрасывающими изо рта струями воду, что напоминало ей Гарвардский замок.

Госпожа Чайковская уже ждала гостей, чтобы оказать им горячий прием, на лице ее светилось бесхитростное удовольствие.

Она их всех обняла по очереди, извинившись за отсутствие брата, попросила называть ее просто Роза, поскольку именно так ее все называли, и поблагодарила их за доброту, за желание приехать, чтобы развеять ее скуку и одиночество.

— У нас в конюшне много лошадей, есть река, где мы плаваем, а по вечерам у нас собираются гости, — сказала она, словно извиняясь. — Не думаю, что вам здесь будет скучно.

— Клянусь Юпитером, нам здесь понравится, — вежливо отозвался Ричард. — Разве можно скучать в доме, где столько лошадей. В Англии после зимы, проведенной в городе, испытываешь удовольствие, когда оказываешься в деревне!

— Надеюсь, ваш брат скоро вернется? — спросила Людмила, пытаясь получить ответ на терзающий ее душу вопрос.

— Да, он отлучился по делам на пару дней. Думаю, он вернется в начале следующей недели.

Флер улыбнулась в ответ на такое уверенное заявление.

— Все так и будет, как вы сказали. Нам хотелось бы быть настолько же уверенными в своем отце, правда, Дик?

— Вы не получили от него никаких известий? — поинтересовалась Роза.

— Нет, да мы и не ждали. Однако у нас все же есть надежда, что он вернется вовремя, так как в паспорте у отца проставлена дата возвращения, а мистер Полоцкий говорит, что даже в Сибири паспорта постоянно проверяют.

— Да, это на самом деле так, — подтвердила Роза. — К тому же у него русские слуги и проводники. Они-то уж позаботятся, чтобы он вернулся в срок. Мне так не хочется с вами расставаться, но вы, конечно, соскучились по родине, я понимаю.

Хотя Флер до этого встречалась с Розой только два раза, она чувствовала, что госпожа Чайковская говорит искренне. Самое странное, что Флер испытывала к ней какую-то теплую привязанность, чего она никогда не испытывала ни к одной другой женщине даже в своей стране.

— Может быть, вы приедете к нам, в Англию, — сказала Флер. — Я была бы в восторге!

Роза засмеялась.

— Благодарю вас! Я польщена вашим приглашением. Но, знаете ли, мне никогда не выдадут заграничный паспорт. В нашей стране поездки за рубеж не поощряются, тем более в Англию.

— Почему же? — спросил Ричард, нахохлившись. — Что же такого плохого в Англии, смею спросить?

— Англия считается раем для всевозможных революционеров, — пояснила Роза с обезоруживающей улыбкой. — Нам не разрешают вступать с ними в контакт, опасаясь, как бы мы не привезли с собой эту заразу в Россию.

— Но ведь ничего подобного у нас нет, — возразила Флер.

— Готова вам поверить, — ответила Роза, — но когда сталкиваются истина и догма, то догма, несомненно, одержит победу.

Позже Роза провела их по комнатам. К большому удовольствию Флер, в доме, в доброй английской традиции, на верхнем этаже находились отдельные спальни. Ее спальня оказалась весьма просторной комнатой, и в ней свободно кроме кровати помещался еще диван и два кресла, стоявшие возле камина, письменный стол и небольшой столик для чтения. В каждой комнате в углу висела икона, а под ней на столике маленькая лампадка. На иконе в спальне Флер был изображен Святой Севостьян — ей придется проводить ночи с этим беспокойным персонажем.

Как она и ожидала, в доме не оказалось ни ватерклозетов, ни ванных комнат. Если бы за границей было все как дома, то какой прок тогда путешествовать по свету? — обреченно размышляла она.

— У нас есть баня, — объяснила Роза. — Вы когда-нибудь бывали в русской парилке? — Флер отрицательно покачала головой. — Ну тогда я сама обучу вас этой восхитительной процедуре. Боже, как я рада, что вы приехали! — вдруг воскликнула госпожа Чайковская. — У нас будет время, чтобы наговориться вволю.

— Да, — согласилась с ней Флер, — я мечтаю об этом. И мне хотелось бы как следует осмотреть весь дом, у него, должно быть, весьма интересная история.

— Ну, это я уступаю Сереже, если вы не имеете ничего против. Но я с удовольствием покажу вам окрестности. Я езжу верхом куда лучше, чем хожу.

Флер застыдилась своей безрассудности. Конечно, Роза не испытывала никакого особого удовольствия от хождения по дому, от подъема по лестницам, в чем Флер уже имела возможность убедиться. Это требовало от Розы больших усилий. Она вдруг почувствовала, как ее захлестывает волна симпатии и нежности к этой, хотя и старой, но с молодой душой женщине. Глаза Розы были всегда печальны от испытываемых мук, но она до сих пор не отказалась от девичьих нарядов, бросающих вызов окружающим. Сегодня, например, на ней было белое муслиновое платье, украшенное узелками розовых ленточек, а волосы она собрала в два пучка локонов прямо над ушами. Когда Роза сидела, то выглядела такой стройной, такой грациозной, что, казалось, могла, взмахнув руками, пуститься в пляс, как Милочка в хорошем настроении.

Но Роза никогда не танцевала, она никогда не узнает теперь, что за удовольствие пробежаться босыми ногами по росистому лугу, никогда не взлетит по лестнице за забытым в спальне носовым платком, а будет нудно ожидать, когда его наконец принесет неповоротливый слуга. Как бы она чувствовала себя на ее месте? — удивлялась Флер. Любила ли она когда-нибудь, хотела ли выйти замуж? К чему стремилась, какие желания томили ее грудь?

Но, как выразился сам Карев, нельзя жалеть Розу, если она себя не жалеет. Несмотря на ограничения в жизни, она обладала такой открытостью, такой уверенностью в себе, что этим качествам Флер могла только позавидовать. «Частично это можно объяснить национальностью, — размышляла Флер. — Русские женщины, судя по всему, пользовались такой свободой, о которой им в Англии приходилось только тайно мечтать. Дамы из высшего света были хорошо воспитаны, говорили все, что хотели, свободно перемещались, выезжали из дома с небольшим числом сопровождающих, смело высказывали свою точку зрения и, сидя за столом, опорожняли рюмку за рюмкой наравне с мужчинами и не были вынуждены, как англичанки, пить лимонад или ячменный отвар».

Роза могла многому научить ее, Флер, особенно в том, что касается личной смелости и умению полагаться только на саму себя. Больше всего на свете ей хотелось найти женщину с таким же, как у нее, интеллектом, которой она могла бы доверять. Флер и сейчас была вполне довольна их, пусть недолгому, знакомству, ей очень хотелось надеяться, что Роза окажется ей ровней по уму.

Первые дни прошли тихо, без происшествий. Роза выделила им лошадей и показала окрестности.

— Как только вы получше узнаете лошадей, можете совершать прогулки где вздумается, не обращая на меня никакого внимания, — говорила она. Ее слова, главным образом, касались Милочки и Ричарда. Глубокое чувство порядочности, заложенное в ней годами воспитания, заставляло Флер все время размышлять над тем, считает ли Роза щеголя Ричарда достойным чичероне для такой красивой молодой девушки, как Милочка. Но Роза, в первый же день вызвав их к себе, сразу поставила молодых людей на свое место, отведя им роль брата и сестры, не больше.

Флер хотелось знать, насколько ее слова уязвили гордость Ричарда. Наблюдая за ними во время первой продолжительной прогулки верхом, она убедилась, что их отношения с Милочкой сильно изменились, и в этом Роза была права. Телячий восторг пропал с лица Ричарда. Теперь он смотрел на Милочку не как на богиню, а как на обыкновенную, весьма привлекательную девушку во плоти. Они болтали друг с другом свободно на все темы, и только иногда между ними вспыхивали ссоры, как это бывает между братом и сестрой. Очень хорошо, — думала Флер, — пока Ричард с Милочкой не надоели друг другу, они освобождали Розу, с которой она могла проводить большую часть своего времени.

Все так и произошло. На третий день молодая пара уже выезжала на прогулку одна, а Флер с Розой отправлялись верхом в другом направлении, наслаждаясь откровенной беседой. Она сидела в седле, к громадному удивлению Флер, по-мужски. На ней были галифе и кожаные казацкие сапоги. Флер считала такую позу не только ужасно неприличной, но еще совершенно неудобной. Роза попыталась переубедить ее и даже вызвалась научить свою гостью такой посадке, но Флер отказалась, считая, что существуют вещи, которые не следует делать порядочной леди, даже если она находится в другой стране.

— В России пытаюсь привыкнуть к широте во всем, — призналась однажды Флер, когда они ехали верхом по меже, разделявшей надвое волнующееся море молодых высоких стеблей кукурузы. — Ваше небо такое необъятное, я просто никогда в жизни не видела ничего подобного. Оно такое большое, что совсем не похоже на небо, это бесконечное пустое пространство над головой. А земля такая неохватная, что даже не ограничивается горизонтом. Это подернутая дымкой даль, за которой уже нельзя ничего увидеть. Теперь я понимаю вашего брата, который жаловался, что в Англии он чувствовал себя в ужасной тесноте, все вещи, казалось, давили на него со всех сторон.

Земля здесь тоже была пустынна. Даже на таком близком расстоянии от Санкт-Петербурга деревень встречалось мало, и они были похожи одна на другую, до монотонности, — широкий грязный тракт между одинаковыми деревянными избами, возле каждой — сарай для скотины и вспаханный участок земли с капустой. Флер теперь хорошо понимала, почему в такой стране процветало рабство. Даже если крепостной вздумал бы убежать, куда он мог податься? Некуда. Везде он найдет точно такое же место, как и то, которое оставил.

— Закон гласит, — объясняла ей Роза, — что если крепостной убегает от хозяина и его не могут поймать в течение десяти лет, он получает свободу, поэтому среди них всегда будут такие, которые пойдут на риск, даже если шансы на успех ничтожны. Конечно, они не думают о той ужасной жизни, которая их ожидает в течение десяти лет, и что они будут делать с полученной свободой.

— Разве это не доказывает лишний раз, что свобода — цель в себе, и поэтому она обладает такой ценностью для людей? — робко спросила Флер.

— Крепостные крестьяне — это не люди. Они вообще не умеют думать. Они ведут себя, как скот, и всегда следуют заведенному раз и навсегда порядку: от поля — в амбар и обратно. Вот и все. Уберите ворота, и крестьяне выстроятся на том месте, где они прежде стояли.

Флер была потрясена такими признаниями, особенно со стороны женщины, которую она считала очень умной. Но ей не хотелось вступать с нею в спор, и она просто сказала:

— Но все же человек, каким бы глупым он ни был, — не скотина. Наша обязанность — заставить его понимать многие вещи, обучать его…

Роза рассмеялась.

— Послушайте, я кое-что расскажу вам. У моей матери, которая, как вам известно, была англичанкой, тоже была такая идея. Она решила на свои собственные деньги построить школу, пригласить учителя для деревенских ребятишек. В начале крепостные вообще наотрез отказались посылать своих детей в школу, так как хотели заставить их работать в поле рядом с ними. Тогда мать сделала посещение школы обязательным и с этой целью снизила для них оброк на своих полях. И что они сделали, как вы думаете? Поблагодарили ее? Нет, ничего подобного, — они сожгли школу, избили до полусмерти школьного учителя, а потом отправились в усадьбу, чтобы и ее заодно предать огню. Моему отчиму пришлось вызвать войска, чтобы восстановить порядок.

Флер выслушала рассказ Розы с ужасом, она с трудом верила в возможность такого поведения.

— Но почему они так дико вели себя?

— Потому что они насильники и дикари, невежественные существа, не умеющие сдержать своей ярости. Они с подозрением относятся ко всему новому, и у них моментально появляется желание уничтожить все нововведения, чтобы перемены не коснулись их жизни. Они понимают только одно — грубую силу, поэтому ими нужно управлять жестокой рукой и пороть строптивых. Сережа слишком мягок с ними, как и его отец. Вот почему они этим пользуются. — Флер невольно грустно покачала головой. Роза продолжала: — Вы — англичанка, и вам этого не понять, даже моей матери пришлось приложить немало усилий, чтобы постигнуть природу мужика. Русские крестьяне уважают твердого хозяина, если считают, что он справедлив. Но как только они понимают, что получили слишком легкое наказание за свой проступок, он вызывает в них презрение к себе. Мужики не ожидают от него никакой доброты, они ее не понимают. Они усматривают в этом проявление слабости.

Флер уже слышала подобные аргументы. В ее стране они высказывались в отношении простых солдат. Солдат — это грубое животное, и к нему нужно относиться только так, как он того заслуживает. Подобной точки зрения придерживались почти все — причем даже многие солдаты. К жестокой дисциплине нужно относиться с уважением, если только при этом поступают по-справедливости, а милосердие достойно всяческого презрения.

Но Флер на собственном опыте убедилась, как суровое обращение ожесточало людей. Она инстинктивно чувствовала, что должен быть какой-то выход из такого порочного круга, а поскольку инициатива не могла в таком случае исходить от «скотов», то дело оставалось за хозяевами. Но как все это осуществить, Флер не знала. Она лишь понимала, что на этом пути всех ожидают серьезные трудности. Она отрицала только одно — что это невозможно или, как считали некоторые русские, просто нежелательно.

Стояла прекрасная погода, и их небольшая компания проводила почти все дни на открытом воздухе. Во время знаменитых белых ночей, когда темнота так и не наступает и вечерние сумерки постепенно растворяются в предрассветной заре, они сидели в восьмиугольной гостиной, высокие французские окна которой выходили на террасу, а с нее открывался чудный вид на сад.

В гостиной стояли рояль и арфа, и Роза с Флер часто музицировали. В доме имелась богатая библиотека, в которой хранились, в основном, книги на французском и немецком языках, несколько на английском и русском. Людмила с Ричардом увлеченно проглатывали один за другим средневековые романы ужасов, не пытаясь даже подойти к ним критически.

В результате Людмила решила, что непременно нужно посетить одну из башен, и довольно часто они с Ричардом легкой рысцой удалялись на поиски скелетов и тайных подземных ходов. Молодые люди возвращались в пыли, с растрепанными волосами, но всегда разочарованные. Они также пытались разгадать большую картину-загадку, которую где-то раскопала Роза. Она была такой большой, что ее пришлось расстелить на полу. Картина в самом деле выглядела зловеще. Это была копия с полотна Давида, на которой император Наполеон надевал корону на голову своей жены Жозефины, на них были роскошные красно-золотые мантии, и у всех розовые лица.

В субботу вечером Флер познакомили с прелестями русской бани. Это было деревянное строение в углу двора с раскаленной печкой, на которой, как по неведению предположила Флер, будут кипятить воду. В первый раз они с Розой отправились туда одни, так как Милочка с Ричардом в это время прогуливали собак.

— Ей я все покажу позже, Милочке не нужны особые указания, как вам, — сказала Роза.

Они вошли в баню. Пол внутри был вымощен камнем, с деревянной перегородкой посередине.

— С той стороны — отделение для мужчин, — объяснила Роза.

Во всю длину помещения стоял деревянный стол, а вокруг него была вырыта в полу канава. У стены разместились шкафчики для вещей.

Роза начала раздеваться, а Флер колебалась от смущения, поскольку никогда в своей взрослой жизни ни перед кем не обнажалась. Роза помедлила, вопросительно глядя на гостью, и вдруг лицо ее покраснело.

— Ах, понимаю, понимаю. Не беспокойтесь, я оставлю вас одну. — В ее голосе чувствовалась обида, что озадачило Флер. Она еще раз искренне удивилась, когда поняла, что Роза думала совершенно о другом. Она считала, что Флер смутит ее усохшая нога.

— Нет, что вы, я не имела этого в виду, вы меня неправильно поняли! Просто я никогда еще ни перед кем не раздевалась!

Теперь они обе густо покраснели.

— Извините, — проговорила Роза, — я должна была подумать об этом. Сейчас я научу вас, что делать, а потом вы будете мыться одна. Дело в том, что парилка — удивительное место для бесед. Мы в России ужасно это любим и всегда ходим в парилку все вместе.

— Прошу вас, останьтесь, останьтесь. Я веду себя глупо и жеманно. Со своими правилами не ходят в чужой монастырь — так, кажется, говорится в поговорке.

— Ну, если вы уверены в себе, — с сомнением в голосе произнесла Роза. Но Флер настаивала на своем. Ни за что на свете она не хотела обидеть это милое создание.

Как только она немного привыкла к необычной ситуации, ей вдруг, к большому удивлению, показалось, что нагота каким-то образом укрепляет взаимное доверие. По сигналу Розы служанки принесли раскаленные докрасна камни на железных противнях и свалили их в канаву возле стола. Потом плеснули водой на камни, и тотчас пар заполнил все помещение. Этот процесс повторялся время от времени по желанию парящихся, а женщины тем временем отдыхали и болтали между собой. Пот катился с них градом.

— Позже нам сделают массаж и сполоснут водой. Вы сразу почувствуете себя такой чистой, такой счастливой, как никогда в жизни, — пообещала Роза.

Обстановка русской бани вызывала на откровенность, которая была бы невозможна в другом месте.

Флер, осмелев, спросила у Розы, была ли та когда-нибудь влюблена.

— Да, — с готовностью отозвалась она. — Много раз. Но первая любовь, по-моему, самая сильная. Я влюбилась в солдата, денщика своего отца, венгерского наемника. Он напоминал бочонок, у него через все лицо шел ужасный шрам, он был одноглазым, но я его просто обожала! — Флер рассмеялась. — В самом деле! Он научил меня ездить верхом, в то время как все вокруг считали, что я больше никогда не смогу ходить. Именно он показал мне, как сидеть в мужском седле, приговаривая при этом: «Вот теперь у тебя целых шесть ног, а не одна. Теперь ты можешь доехать до края света». Та лошадка стала моей второй любовью. Венгр был умным, добрым человеком, он заботился обо мне, как бабушка. Его все звали Медок — ласковое название меда, — с тех пор мои лошади носят эту кличку, даже если она им не подходит, как, например, нынешнему дьяволу.

— Ну а что вы скажете о настоящей любви? — спросила Флер.

— Так это и была настоящая любовь, — не уступала Роза.

— Не шутите, я знаю, что имею в виду. Вам приходилось когда-нибудь влюбляться в мужчину?

— Разумеется, — призналась Роза. — Это был молодой человек, и его звали Феликс, а было мне в ту пору восемнадцать лет. Он был такой красивый. Танцевал, как ангел, но, конечно, не со мной. Он хотел на мне жениться, но отец ему не позволил. Это случилось тогда, когда наша семья попала в опалу, после истории с Сашкой. Сережа вам об этом рассказывал?

— Да, — ответила Флер. — А что же произошло?

— Да ничего. Вы имеете в виду Феликса? Он отправился на Кавказ, в Грузию, и его там убили. Во время набега чеченцев.

— Ах, Роза, простите меня, ради Бога!

— Это произошло давным-давно, — спокойно сказала она. — После него у меня были и другие, но я не хотела выходить за них замуж. Я легко влюбляюсь, но и быстро охладеваю. И мне больше нравится собственная компания. Ведь к другим людям нужно уметь приноровиться, как вы считаете? Если же остаешься сама с собой, все становится куда легче.

— Да, мне часто приходилось испытывать то же самое. Дома я большей частью нахожусь одна. Но я всегда считала, что можно встретить человека, с которым будешь чувствовать себя так же спокойно. Вы понимаете, что я имею в виду. Но, возможно, все мои рассуждения далеки от реальности.

Роза, подперев подбородок рукой, серьезно посмотрела на Флер.

— Вы на самом деле считаете, что когда-нибудь встретите такого человека?

— Да, — ответила нехотя Флер. — Я уже встретила однажды.

— Ну и что случилось?

Наступил удобный момент, чтобы открыться ей, но Флер вдруг осознала, что пока еще не готова к этому.

— Я ошиблась. Как выяснилось, он не разделял моих чувств.

Роза долго смотрела на нее, потом, вздохнув, снова легла.

— Не грустите. Вы еще так молоды. У вас будут другие мужчины. Вы слишком красивы, чтобы затеряться на полке.

Чистые душой и телом, в воскресенье утром они пошли в церковь. Маленькая приземистая церквушка с голубым куполом и рассыпанными по нему серебряными звездочками стояла на главной улице, прямо напротив въезда в имение. За ней теснился целый ряд деревянных строений, а еще дальше в небо поднимались струйки дыма из невидимых изб далекой деревни.

Внутри церкви для английских глаз было слишком темно, так как никаких окон в ней не имелось. Помещение храма освещалось лишь множеством горящих свечей, поставленных под висящими на стенах иконами. Их было здесь так много, что они почти закрывали все стены. Пламя свечей отражалось в золотых венцах и высвечивало богатство риз, создавая впечатление скрытых наполовину от глаз человека драгоценных камней, рассыпанных в тени пещеры пиратов.

Флер была очень удивлена, когда она впервые с Полоцкими посетила церковь. Там не было ни стульев, ни лавок, но, как ей объяснили, русские никогда не сидят в присутствии Царя царей, и даже сам император перед ним становится на колени. Это показалось Флер еще одним доказательством искренней, глубокой веры у русских, и ей становилось стыдно, когда она думала о полном безразличии к религии, с которым сталкивалась на каждом шагу дома, и о глубоких раздорах в лоне английской церкви.

Служба понравилась ей, хотя она не поняла ни слова. Литургия звучала такой величественной, звонкой, раскатистой, а хор пел прекрасно, но удивительно печально. В нем чувствовалась такая же печаль, которая пронизывала и лики византийских святых. В песнопениях не было той средневековой веселости и беззаботности, свойственных английским религиозным гимнам и ранней церковной живописи. Православное христианство, судя по всему, обладало глубокой меланхолией, своими корнями уходившей в мрачную тайну церкви и лиловые облака ладана, пропитавшего весь воздух.

После окончания службы Роза повела их к нахлебникам своей семьи, которые жили в деревянных постройках за церковью. Весь остальной день они провели дома. Милочка с Ричардом занимались разгадыванием картины-загадки, а Роза с Флер болтали. Потом Роза читала, а Флер занялась своим дневником. Молодые в это время играли в карты с различными картинками, перешептываясь друг с другом и хихикая.

На следующий день, в понедельник, в полдень в усадьбу приехал граф Карев.

— Да, вот что я хотел показать вам прежде всего, — сказал граф, когда они остановились перед громадным портретом, который, казалось, занял все пространство на лестничной площадке на первом этаже. — Это моя мать, Анна Петровна.

Он уже несколько дней, занимаясь своими делами, выкраивал время, чтобы провести Флер по громадному дому.

— Если бы я показал вам все сразу, то это вас утомило бы, — объяснял он ей свою тактику. Это было еще одним проявлением доброты и заботы о ней после его возвращения. Карев относился к Флер как к своему старому другу, которого высоко ценил. Он неизменно заботился о ее удобствах и удовольствиях. Постоянно искал встреч с ней, предпочитая ее общество любому другому.

Все это не было похоже на их прежние близкие отношения. Между ними чувствовалась некоторая напряженность, которая говорила о том, что они не безразличны друг другу. Иногда, бросив на него случайный взгляд, она замечала на лице графа выражение, которое никак не могла до конца понять, и это постоянно угнетало ее воображение. Флер знала, что это не ускользнуло от внимания Розы. Она неоднократно замечала, как та внимательно наблюдала за ними обоими, и видела на ее лице озабоченность и недопонимание. Пару раз ей показалось, что Роза хотела с ней поговорить об этом, но так ничего и не произошло.

Флер с болью в душе наблюдала за реакцией Людмилы, особенно после того страстного признания в любви в ее спальне, когда они вернулись с бала. Ей казалось, что все подтверждается. Она считала, что Людмила до сих пор привязана к Кареву, но вела себя с удивительным достоинством в его присутствии и даже казалась несколько подавленной, словно немного боялась его. Карев относился к Милочке с самым серьезным почтением, которое может проявлять бездетный мужчина по отношению к милому подростку, — в этом не таилось для него никакой опасности. Флер видела, что Милочке теперь нравилось больше времени проводить с Ричардом. Ведь с ним она могла забыть обо всем и затеять настоящую возню. Флер чувствовала, что если уже сейчас наступило охлаждение, то через несколько недель она совсем позабудет о своем страстном увлечении.

Сегодня, когда Милочка с Ричардом поехали кататься на лошадях, Карев предложил ей посмотреть картины.

— У нас в доме их целая коллекция, но лишь несколько по-настоящему ценны. Одна или две принадлежат кисти старых мастеров, а остальное — семейные портреты. Они почти поровну разделены на две части — изображения лошадей и портреты их хозяев. Семья Каревых всегда любила своих лошадей!

Когда они обошли все главные комнаты на первом этаже, Флер поняла, что граф был прав. Большинство картин не имели художественной ценности, хотя одна или две из них выделялись оригинальным сюжетом. Та, перед которой они сейчас стояли, была весьма заурядной, разностильной, но она заинтересовала Флер, потому что на заднем плане художник изобразил английский ландшафт с крошечными земельными участками, похожий на лоскутное одеяло, украшенный лесами и уютными фермами. Этот, пейзаж так отличался от того, который сейчас окружал ее, что на какое-то мгновение она заскучала по дому.

— Это скорее похоже на Беркшир или Уилтшир, — заметила Флер, — но не на Россию.

— Предполагается, что это Хэмпшир, откуда родом моя мать, — сказал, улыбнувшись ей, Карев. — Но она не была великим живописцем. Задний план она нарисовала сама, правда, с помощью отца, чтобы постоянно вспоминать о родном доме. Остальное было дописано крепостным художником. Вы увидите здесь множество его работ. Ему очень хорошо удавались лошади, поэтому его и держали в усадьбе.

— Понятно, — отозвалась Флер.

На переднем плане была изображена женщина в амазонке красного цвета, сидевшая верхом на прекрасной лошади черной масти. Лошадь была великолепно написана, а женская фигура получилась неестественно скованной и непропорциональной, хотя лицо ее ему удалось лучше.

— Она здесь похожа на себя? — спросила Флер. Женщину на портрете нельзя было назвать ни красивой, ни безобразной. У нее скорее была обычная внешность, за исключением, может быть, решительного мрачноватого выражения на лице, словно в жизни ей пришлось немало пережить.

— Я, право, не знаю. Портрет был написан, когда я был еще ребенком. После смерти отца она так изменилась. Мать постарела за одну ночь. Но мне кажется, кое-что сохранилось здесь от ее прежнего облика — может быть, глаза и овал лица.

Флер посмотрела на графа.

— Мне кажется, вы больше похожи на отца.

— Да, мне часто говорят об этом. Петя, напротив, многое взял у матери.

Флер снова вглядывалась в портрет.

— Вероятно, она очень любила вашего отца.

— Да. Он был для нее всем на свете. Во время вторжения Наполеона она следовала за ним, презирая опасность. И после этого они никогда не расставались. С его кончиной для нее иссякла вся радость жизни. Она пережила его на десять лет, а когда умирала, призналась мне, что это были самые длинные, самые тоскливые ее годы.

Почувствовав горечь в его голосе, Флер поторопилась сказать:

— Я уверена, что она не хотела вас обидеть.

— Нет, это не так, — тихо ответил он. — Извините, но откуда вам это знать? Для меня в ее сердце не осталось места. Сашка всегда был ее любимчиком, хотя и не был ее родным сыном. Когда умер он, а после него и отец, у нее никого не осталось. — Он криво усмехнулся. — Я никогда ни в чем не винил Сашку, поверьте мне. Я его тоже любил. Но я никогда так и не смог занять его место в отношениях с мамой.

Флер затихла. Она сама прекрасно знала, что такое недостаток родительской любви, родительской заботы. Но сейчас перед ней стоял Карев, мужчина, старше ее на тринадцать лет, который до сих пор остро переживал то, что мать его не любила. Он женился, но и брак не затянул его ран. Даже вспоминая о безразличном отношении к ней со стороны отца, Флер не могла понять всего до конца. Быть может, мужчины чувствуют по-другому, — в отчаянии подумала она.

Флер снова бросила взгляд на мрачное лицо женщины на портрете. Потом они направились дальше по коридору. Вероятно, это и в самом деле была необычная женщина, если она согласилась «отозваться на барабанный бой» — как говорится в поговорке — в такой стране, как Россия, и против такой армии, как у Наполеона. Флер встречалась с одной или двумя солдатскими вдовами — это были крепкие, с неукротимым духом маленькие женщины, которые переносили невероятные тяготы, но ни за что не хотели оставить своих мужей. В такой жизни абсолютно не было места для любовных утех, и хотя эта мрачная молодая дама жила в совершенно другом мире, чем эти курящие трубку, побитые жизнью маленькие дикарки, все же между ними существовало сходство в темпераменте. Возможно, поэтому Карев иногда казался ей каким-то странным. Она, конечно, не могла быть ласковой и заботливой матерью — это вам не мадам Полоцкая.

Они подошли к лестничной площадке в конце коридора, освещенной большим окном. Флер, остановившись возле него, увидела Ричарда с Милочкой. Сидя на лошадях, они легкой рысцой удалялись от них через парк.

— Вот они и поехали, — ласково сказала она, — навстречу новым приключениям.

Карев остановился около нее и тоже выглянул в окно. Милочка ехала впереди, то и дело оборачиваясь к Ричарду, и что-то ему кричала. Несмотря на большое расстояние, летний ветерок донес до них ее молодой звонкий голос. Правда, они не разобрали слов.

— Кажется, им очень хорошо вдвоем, — заметил Карев.

В его голосе Флер почувствовала необычные нотки. Бросив на него вопросительный взгляд, она увидела, что он, задумчиво нахмурившись, наблюдал за уменьшавшимися вдали фигурками. Может быть, он это порицал? — подумала она.

— Да, — осторожно согласилась Флер. — Как брату с сестрой. Мне так кажется.

Граф, посмотрев на нее, улыбнулся. Морщины на лбу у него разгладились.

— Во всяком случае мне не нужно развлекать их целый день, и я вполне этим доволен. Не хотите ли посетить Черную башню?

— Мне бы очень хотелось, — ответила она. — Милочка просто мечтает об этом. Они с Диком считают, что ее непременно посещают привидения. Они уверены, что однажды ночью услышат грохот цепей, крики, от которых стынет кровь в жилах. Им ужасно хочется провести там ночь, чтобы застать призрака на месте преступления и схватить его.

Шутка ее не развеселила графа.

— Не думаю, что в башне появляются привидения. Но с ней связана одна настоящая трагедия. Ее построила одна стареющая принцесса, которая жила в ней в полной изоляции от внешнего мира. Она никого не принимала, никого не видела, кроме служанки, приносившей ей пищу.

— Но это ведь просто история, отнюдь не трагедия, — возразила Флер.

— Не совсем так. Мама заверяла нас, что она там чувствует себя такой счастливой, когда глядит с высоты на весь мир. Оттуда открывается чудесный вид.

Массивная Черная башня казалась мрачной и хмурой даже на ярком солнцепеке, а внутри было ужасно холодно. Винтовая лестница вела к анфиладе комнат на самом верху. Потом другая лестница, поменьше, поднималась на крышу. В комнатах она не увидела никакой мебели, солнечные лучи проникали сюда через грязные запыленные окна, и Флер сразу убедилась, что здесь нет ничего таинственного, дурного, никаких привидений.

— Сначала я хочу вам здесь кое-что показать, а потом мы поднимемся на крышу, — сказал Карев, подводя Флер к одиноко висевшему на стене портрету. — Это моя покойная жена, Елизавета Федоровна. Этот портрет гораздо лучше всех остальных семейных портретов. Можете сами убедиться. Он был заказан одному из лучших придворных художников, и здесь она вышла очень похожей на себя.

Флер с удивлением, с каким-то болезненным интересом разглядывала портрет. На нем была изображена очень молодая, почти ребенок, женщина с милой кошачьей мордочкой, с мечтательным выражением на лице и с мягкими каштановыми волосами. На ней было белое, все в кружевах, платье с собранной в складки юбкой и громадными рукавами по моде тридцатых годов. В руке на коленях она держала кружевной веер и букетик не распустившихся до конца роз.

— Какая очаровательная, — сказала она. — Но она здесь так молода. Сколько ей было?

— Это свадебный портрет. Ей тогда было пятнадцать, а мне двадцать. На Кавказе браки заключаются очень рано. Жизнь там трудна, неопределенна, поэтому они не могут себе позволить даром терять время.

— На Кавказе? — переспросила Флер.

— Это дикий горный район на юге. Там-то я и встретил Лизу, когда служил в армии. Мы усмиряли дикие племена. Я влюбился в нее с первого взгляда и женился на ней. Привез сюда, домой. Мы прожили с ней всего шесть лет, и она умерла.

— Как жаль, — произнесла Флер. Она смотрела на ее нежный ротик, задумчивое лицо, на робкие стыдливые глаза, стараясь представить себе, как выглядел граф Карев, когда ему было двадцать лет. Он влюбился в нее, женился на ней, потерял ее. Вероятно, эта утрата сильно сказалась на нем. Бросив на него украдкой взгляд, Флер увидела, что он задумчиво разглядывает портрет. — Благодарю вас за то, что вы его мне показали. Вам, по-видимому, тяжело смотреть на него.

Он вдруг быстро пришел в себя.

— Что вы сказали? Нет, нет, теперь это на меня не действует. Все было так давно.

— Простите меня, но мне показалось, — смущенно продолжала она. — Вы спрятали ее портрет здесь…

Карев улыбнулся.

— Нет, нет, вы ошибаетесь. В вас говорит ваше доброе сердце. Просто я храню его на том месте, которое нравилось Лизе. Она обожала эту башню и проводила здесь долгие часы, глядя из окна. А теперь повнимательнее присмотритесь к портрету и скажите, не заметили ли вы, что-нибудь особенное?

Это был портрет, написанный в старинной парадной манере. На заднем плане были видны бархатные занавеси, за которыми открывался традиционный «аркадский» пейзаж с волнистыми итальянскими горами, засаженными маленькими деревцами. Но на полотне Флер заметила одну особенность. Где-то посередине на склонах этих гор художник нарисовал дом, эксцентричный вид которого не мог вызывать никаких сомнений.

— Вон тот домик, это Шварцентурм! — воскликнула Флер. — Какая замечательная идея. Ваша жена очень любила эту усадьбу, не так ли?

— Нет, — ответил он. — Не думаю, что она безумно ее любила, но здесь, в этом доме, прошла большая часть нашей семейной жизни. В последний год, когда она болела и постепенно угасала, я отвез ее в свое поместье в Крыму, но было уже поздно. Это мама решила поместить здесь ее портрет, чтобы, так сказать, ввести Лизу в нашу семью. Но, как выяснилось, она так и не стала ее членом.

— Почему?

Он колебался, не зная, что ответить.

— Она не родила мне сына. И мама за это на нее злилась — ей хотелось продолжения нашего рода. В любом случае, Лиза всегда держалась стороной. Она очень скучала по своему дому, по родной земле. Ей не хватало гор. Она так и не свыклась с нашим ровным северным ландшафтом. Мне кажется, поэтому она поднималась сюда, в башню. Только отсюда, с высоты, она могла насладиться окрестностями.

Флер терпеливо ждала — она знала, что он пока еще не высказал ей всего. Карев долго, задумчиво смотрел на портрет, а потом, словно стряхнув с себя оцепенение, весело произнес:

— А какой вид открывается с крыши! Пойдемте посмотрим.

Флер с интересом поднялась по лестнице за ним на крышу. Воздух был теплым и прозрачным, солнечные лучи перпендикулярно падали с неба им на голову, мягко дул ветерок, играя с их волосами, и раздувая рукава и посвистывая в ушах.

Вокруг до самого горизонта расстилались большие и маленькие поля, на которых созревал урожай. То тут, то там мелькала маленькая согнувшаяся фигурка крестьянина. А дальше на западе стояла плотная стена темно-зеленого, почти черного леса.

— Как чудесно! — воскликнула она.

Они, подойдя к парапету, остановились рядом. Положив руки на горячий камень, Флер устремила взор вдаль, остро чувствуя его близость. Неужели он привел ее сюда, — размышляла она, — только для того, чтобы рассказать о смерти своей жены или о суровости матери? А если так, то для чего это ему? У Флер не было большого опыта общения с мужчинами, и она не знала, чем можно объяснить их поступки. Она чувствовала, что должна гордиться, ведь он оказал ей такое доверие.

— Когда я был ребенком, — тихо произнес он, — мне казалось, что с этой башни можно увидеть все, весь мир, до самого моря. Наши крестьяне верили, что земля окружена океаном. Мне об этом рассказывала старая нянька. Ну, может быть, они и правы, кто знает?

Флер посмотрела на графа, словно тот над ней подшучивал, а он улыбнулся ей такой улыбкой, той прежней, от которой ее всю начинало трясти. Ее всегда поражала легкость, с которой он проникал в ее сознание, словно человек, открывающий дверь в свою гостиную.

Карев взял ее руку с парапета и крепко сжал ее, поглаживая большим пальцем. Для него это был привычный жест, а для нее он стал настоящей катастрофой.

— Насколько мне кажется, существуют два понятия о жизни, — проговорил он, — то, что нам известно на собственном опыте, и то, что нам об этом говорят другие. На чем должны мы строить свои суждения и принимать решения, цветочек мой? Может быть, если бы во всем руководствоваться знаниями, полученными от других, мы совершали бы меньше ошибок.

— Нужно поменьше принимать решений, — ответила она, пытаясь понять, куда граф клонит.

— Да, возможно, вы и правы. — Он долго смотрел на нее, и хотя улыбка не исчезла с его лица, она становилась все печальнее, открывая ей ту грустную ноту, которая чувствовалась в любом произведении искусства в России. — Мне кажется, после того как я привез сюда Лизу, она не прожила ни одного счастливого дня. По-моему, я не умею приносить людям счастье, как вы считаете?

— Это не так, — начала было Флер, но вдруг почувствовала, что не сумеет сказать то, что хотела. Она даже не поняла, что это — извинение с его стороны? Но последующие слова прояснили все.

— Благодарю вас, мой дорогой друг. Не могу сказать, как мне приятно, что вы по-прежнему хорошо относитесь ко мне, несмотря на недоразумения. Это было нелегко, не правда ли? Но я никогда не хотел обидеть вас.

— Я вам верю, — с трудом произнесла Флер.

Поднеся ее руку к губам, он поцеловал ей кончики пальцев.

— Цветочек мой! Прекрасная английская роза! Как мне хотелось бы прожить до конца дней своих с вами на крыше вот этой башни, вдали от всего мира, как та стареющая принцесса, — только мы вдвоем, больше никого! Но это невозможно. Нужно принимать во внимание и другие соображения.

Граф, положив ее руку снова на парапет, отнял свою, словно человек, выполнивший деликатную задачу. Флер чувствовала легкое беспокойство из-за того, что Карев сказал нечто важное, определяющее их дальнейшие отношения, а она так ничего и не поняла. Он принял какое-то решение, но оно прошло мимо нее. И теперь было уже поздно. Он повернулся и пошел назад к лестнице.

— Боюсь, нам пора идти. Мне сегодня утром еще нужно встретиться со своим управляющим, — пояснил он.

Почему его последние слова, — удивлялась она, — прозвучали как извинение?

14

Из Санкт-Петербурга нагрянул Петр Карев, захватив с собой троих офицеров своего полка. Один из них, полковник, приехал вместе с женой и двумя ее незамужними подругами. Они собирались провести в усадьбе целый месяц, и атмосфера в доме тут же радикальным образом изменилась. Все стало точно так, — размышляла Флер, — как и в английском поместье, когда в нем полно гостей. С одним лишь различием. Здесь все делалось на широкую ногу, гораздо щедрее и роскошнее, а гости разговаривали и смеялись громче, чем ее соотечественники.

Людмила радовалась, что их полку прибыло. Присутствие четырех молодых офицеров-гвардейцев, причем троих неженатых, разбудило в ней самые сокровенные чувства и желания, она, напустив на себя томный вид, отчаянно флиртовала со всеми тремя, постоянно с ними хихикала. Флер было жалко Ричарда, который не привык делить с кем-нибудь общество Милочки, но теперь ему пришлось мириться с неожиданной конкуренцией. У него пробудился к ней далеко не братский интерес, и чем больше Милочка флиртовала с соперниками, тем больше он надувался и мрачнел.

В первый вечер их приезда Флер вернулась домой довольно рано, до того как прозвенел звонок к обеду. Войдя в восьмиугольную комнату, она увидела одного Петра. Он сидел возле фортепьяно, одной рукой наигрывая. Он был чернее тучи. Рождавшаяся из-под его пальцев мелодия, казалось, нерешительно и печально дрожала в теплом воздухе. Флер с минуту постояла, наблюдая за его занятием, но он вдруг почувствовал ее присутствие. Подняв на нее глаза, Петр улыбнулся. Милая улыбка делала его сейчас даже красивым.

— А, мисс Гамильтон! Пришли наконец! — Встав из-за инструмента, Карев-младший протянул к ней руки и поспешил навстречу через всю комнату. На какое-то мгновение Флер показалось, что этот взбалмошный молодой человек сейчас обнимет ее и поцелует. И если бы не условности, она не имела бы ничего против этого.

— Петр Николаевич, — сказала она по-русски, припоминая все, что успела выучить, — я так счастлива снова видеть вас.

— Я тоже, даже значительно больше того, что могу выразить на вашем чудовищно холодном английском языке! — рассмеялся он. — Например, о каких чувствах к вам можно говорить, если приходится называть вас мисс Гамильтон? Как это вам удается на английском? Неужели не существует ничего промежуточного между холодным официальным и фамильярным?

— Боюсь, что нет, — ответила Флер, — хотя можете попытаться назвать меня Флер Ранульфовна.

— Да будь я проклят! Ни за что! У меня ничего не получится даже после стакана водки — смею вас заверить, сегодня я произнесу тысячу тостов в честь ваших прекрасных глаз и сделаю это еще до наступления полуночи!

— Вы говорите чепуху.

— Да, зато очаровательную. Ну, признавайтесь — вам понравилось здесь, в Шварцентурме? Или же вас заела скука? — На лице его промелькнула тень, но он продолжал с притворной легкостью: — Конечно, Роза может составить прекрасную компанию, если даст себе такой труд. Но мой братец, который явно не в своем уме, мог для вас оказаться печальным испытанием. Но ничего, теперь приехал я, и вы можете считать, что ваши обязательства перед ним исчерпаны. Теперь я освобождаю вас от его повышенного внимания, чтобы вы могли как следует развлечься сами, без него.

Его слова немного озадачили Флер, она не знала, как отнестись к ним, но Петр сам пришел ей на помощь, продолжая в том же духе:

— Ну, а как поживает милая Людмила Ивановна? Ее родители велели мне передать ей кучу посланий, но я не стану этого делать, так как в них несомненно в который раз излагаются правила хорошего тона в обществе, а они могут ее только испортить.

— Она в прекрасном расположении духа, как, вероятно, вы сами могли убедиться после приезда сюда. Вы действительно нанесли визит Полоцким? Как мило с вашей стороны!

— Конечно, ничего не скажешь, — признался он откровенно. — Я даже заезжал к ним дважды, что ровно в два раза чаще, чем я посещаю любого из своих родственников за это время. Но я люблю Полоцких, это хорошие люди, на них можно положиться. С ними всегда так легко. Все их желания, все амбиции на виду, и они ничего не скрывают. — В голосе Карева-младшего послышались резкие нотки, что заставило ее вопросительно посмотреть на него. — Они сразу же сказали мне весьма немногословно, односложной фразой, что я не тот человек, который нужен их дочери. Она наследница большого состояния, а я хотя и выходец из хорошей семьи, но младший брат.

Флер смутили эти слова, и она с сожалением его разглядывала.

— Неужели они были настолько откровенны, или вы шутите?

Петр улыбнулся. Теперь улыбка у него была более искренняя.

— Нет, но я уважаю их за это. Нужно всегда знать, где находишься, в каком состоянии пребываешь.

Флер пыталась его утешить.

— Не думаю, что она для вас пара.

Он засмеялся, сжимая ее руки.

— Боже, как вы красивы, когда говорите такие слова. Нет, я не приударял за ней с серьезными намерениями, и мое сердце не разбито. Меня столько колотили, столько мяли за время моей всеми осуждаемой карьеры, что я стал бесчувственным к ударам и толчкам, как индийский каучук. А теперь нам нужно решить, как я буду к вам обращаться. Может быть, вы позволите называть вас просто Флер, без Ранульфовна?

Она вдруг смутилась, неожиданно обнаружив, что вот уже целых пять минут Петр держит ее за руки, но было поздно жеманничать.

— Будучи близкой подругой вашей сестры, — сказала она, — что я расцениваю как большую честь, мне кажется, такое обращение будет вполне в рамках приличий.

— Отлично! В таком случае вы для меня — просто Флер! — Он отдал ей воинскую честь. — Вы, самое лучшее создание, желаю вам процветания. Tloreat flora![5]

В эту минуту его излияния перебил неожиданный приход Карева-старшего. Увидав их, он замер на месте — лицо сделалось хмурым и исказилось болезненной гримасой. Флер тут же вся вспыхнула, чувствуя легкое раздражение. Пер, выпустив ее руки, с вызовом посмотрел на брата. Между ними ощущалась колкая враждебность, которую Флер никак не могла объяснить.

— А, премного вам рады, мой просвещенный старший брат, — Петр притворно поклонился.

— А, мой ничтожный младший брат, — ответил точно таким же насмешливым поклоном Карев. — Что же привело тебя сюда при полном параде еще до звонка к обеду? Не хотел ли ты найти здесь кого-нибудь другого, кроме слуг, которым ты уже порядочно надоел?

— Должен сказать, что за тобой прежде не замечалось любви к пунктуальности. Вероятно, это благотворное влияние мисс Гамильтон сказалось на тебе.

— Мисс Гамильтон? Но вы с ней несколько секунд назад были отнюдь не столь официальны, — резко заметил Карев-старший. Флер, поглядывая то на одного, то на другого, словно болельщик на теннисном корте, была озадачена.

— Я не уверен, позволила ли она тебе называть ее по имени, — спокойно ответил Петр. — Или, может быть, ты счел абсолютно ненужным даже спросить ее об этом?

— Но такого разговора даже не возникало, — быстро среагировала Флер. — Вы же знаете, как редко упоминают имя человека, если он присутствует рядом?

— Да, в самом деле, — сказал Петр. — Но ваш такт, мадемуазель, просто поражает. Это такая редкость.

— Такая же редкость, как сибирская орхидея. Вы получили какие-нибудь известия от отца за последнее время, мисс Гамильтон? — нарочито официально поинтересовался Карев.

Тем самым он давал Петру знак переменить тему разговора, и Флер была ему, за это благодарна. Но ведь Карев знал, что она пока не получила от отца ни одного письма, поэтому его вопрос смутил ее.

— Папа никогда не пишет, пока ему что-нибудь не понадобится, — неуверенно ответила она.

— Точно так, как ты, Сережа, — торопливо подхватил Петр. А всегда ли ваш отец получает то, что хочет, — мисс Гамильтон? Мой брат — всегда, во всяком случае до последнего времени.

— Что скажешь, Петя? Мисс Гамильтон прекрасно ездит на Кудлатке, ей удалось справиться с лошадью даже лучше, чем Розе. — Это было второе предупреждение, и на этот раз Петр все понял.

— Да, отличное животное, не правда ли? Бодрая, мягкая, словно голубок. Мне иногда кажется, что лошади мамлюков гораздо лучше карабахских скакунов. По крайней мере по своей сообразительности.

— Мне никогда не приходилось ездить на карабахском жеребце, — ответила Флер. — У нас в Англии таких лошадей просто нет. Зато у нас есть арабские скакуны. Вы их называете мамлюкскими, да?

Вначале вяло, но потом все больше воодушевляясь, они обсуждали достоинства лошадей, пока не прозвенел звонок к обеду.

С лестницы сошли все гости, и их компания распалась. Петр подошел к Людмиле — возможно, решив передать ей наказы от родителей. Карев, бросив последний серьезный взгляд на Флер и поклонившись, направился к двум незамужним молодым дамам.

Вскоре принесли закуски — целый набор блюд, состоявший из красной редиски, жареных сардин, сваренных вкрутую яиц куропатки, лежавших в гнездышках из шпината, черной икры и хлеба с маслом, с неизбежными бутылками охлажденной водки. Флер уже успела привыкнуть к такому изобилию и сразу могла отличить, кто из гостей равнодушен к еде, а кто ее просто обожает. Постепенно разговор стал общим. Флер беззаботно болтала с полковником и его женой, но мысли ее были далеко. Какова же причина такой враждебности между братьями? Или это лишь поверхностное впечатление? Маловероятно, принимая во внимание их взаимные упреки. Флер не удивилась бы, что причиной их колкости могла стать она сама. И все же такое предположение было лишено всякого смысла. Карев еще в Англии продемонстрировал ей, что она ему не нужна, и хотя его поведение по отношению к ней за последнее время говорило о какой-то привязанности с его стороны, если даже не о нежности, то все равно это отнюдь не свидетельствовало о его серьезных видах на нее. Что же касается Петра, то она никогда не давала ему никакого повода думать о ней иначе как о друге.

Наконец двустворчатые двери распахнулись, и Роза пригласила гостей в столовую. Перед их глазами предстало удивительное зрелище — залитый светом стол, мерцавшее серебро и искрившийся хрусталь, ярко-красные ливреи слуг, стоявших по одному за каждым стулом. Все гости вошли в комнату и расселись по своим местам. Мелькали обнаженные плечи дам, их локоны, сверкающие драгоценности, белоснежные сорочки и вышитые жилеты мужчин, ленты, звезды. Иногда Флер становилось ужасно приятно от того, что она находится в такой блестящей компании, среди этих уверенных в себе, модных, титулованных людей, каждый из которых наверняка мог бы уплатить раз в десять больше за ее дом в Гроув-парк вместе со всем ее приданым. Даже Ричард, который сидел в дальнем конце стола, этот наследник титула барона, владелец в Англии приличного состояния, здесь казался на их фоне никем. Поймав на себе взгляд Карева-старшего, она повернулась к нему. Он ей улыбнулся, и Флер снова почувствовала себя неотъемлемой частью этого роскошного общества. Она была здесь почетным гостем, и только это сейчас имело значение.

Обед был великолепен — каждое блюдо подавалось на стол отдельно, в русском стиле, что казалось Флер более цивилизованной манерой по сравнению с Англией. Ритуал начинался с борща — овощного супа со сметаной, который принято было есть с мясными пирожками. Потом принесли блины, очень вкусные тонкие оладьи, на них намазывали черную икру с маслом, которое, растаяв, покрывало золотистыми капельками зерна икры. На блюде лежала большая белорыбица с дольками лимона. Вареные куры под белым соусом с каперсами и трюфелями, моченый горошек и французские бобы, заливной язык, салат из овощей, жареная картошка, жареная дичь под сладким соусом из черники, а на десерт — сладкие пирожки, холодный фруктовый пудинг и густая масса, называемая здесь простоквашей. Флер еще никогда прежде не доводилось ее попробовать, но она нашла, что в Англии с ней не сравниться никакому крему.

Около дюжины сортов вин, главным образом французских и рейнских, стояли на столе. Но были и русские, из Ливади и Массандры, к тому же черри и портвейн, которые здесь называли английскими винами. Упоминание об этом привело к дискуссии о том, насколько могущество Англии на морях способствовало укреплению ее виноделия. Флер припомнила одну историю из учебника о том, как Англия получила остров Мадейру от испанцев за то, что направила свой флот для спасения членов королевской семьи от Наполеона.

Вдруг Петр позвал с дальнего конца стола старшего брата.

— Ну, если разговор зашел о кораблях, то что там, черт подери, происходит в Дарданеллах, Сережа, а? Я всегда вынужден обращаться к тебе, чтобы разобраться в политике.

— Ничего там не происходит, — торопливо ответил Карев. — Много шума из ничего.

— Неужели начнется война? — спросила одна из дам. — Я ничего не могу добиться от отца. А вы, Сергей Николаевич, особа, приближенная к императору, не расскажете ли нам?

— Война? — встрепенулась Флер. — Но с кем?

— С кем, с Англией, конечно! — ответила та же дама, сделав на Флер круглые глаза. — Ваша страна направила военную эскадру в проливы, разве вам это не известно?

— Да, и Франция тоже, — поддакнул кто-то. — Очевидно, они что-то там замышляют. Ведь ваша страна не посылает свои военные корабли просто так по всему миру, не так ли?

Гости оживились. Карев повысил голос.

— Никакой войны не будет, смею вас заверить. Это касается взаимоотношений между Россией и Турцией, и нам предстоит совместно уладить конфликт.

— Весь сыр-бор разгорелся из-за Святых мест и зашиты интересов православной церкви в Иерусалиме, не так ли? — поинтересовался Петр. — Но мне казалось, что эта проблема давно решена, что султан согласился предоставить православным христианам такие же права, как и католикам?

Карев, выпрямившись, положил на край стола руки.

— Все обстоит не так просто, Петя. Император хочет, чтобы султан гарантировал его древнее право представлять и оказывать защиту всем турецким подданным, исповедующим православие, а султан все тянет, не хочет подписать соответствующий документ. Может быть, поэтому нам придется прибегнуть к демонстрации силы, чтобы оказать на него давление. Вот и все.

— В таком случае, что там делают английская и французская эскадры? — спросил Ричард. — Они к вам не имеют никакого отношения, верно?

Карев нехотя повернулся к нему.

— Боюсь, ваше правительство решило, что император имеет виды на турецкие территории, если произойдет неизбежный разрыв дипломатических отношений с Турцией. Но ничего не может быть дальше от истины, смею заверить вас. Император требует только подтверждения своего права на защиту интересов православных христиан, независимости Дунайских княжеств и сохранения статуса Константинополя как свободного порта. Как только Англия с Францией поймут это, они отзовут свои эскадры. — Граф, оглядывая гостей за столом, улыбался. — Такое положение можно назвать дипломатическим недоразумением, к большому сожалению, но все это не настолько серьезно. Никакой войны не будет.

Наступила короткая тишина. Роза, встав со своего места, объявила:

— Кофе подадут в гостиную. Не перейти ли нам туда?

Загремев стульями, вся компания, словно напуганная стайка птиц, устремилась к дверям. Прерванная беседа возобновилась. В восьмиугольной комнате кофе подали в хрупких, как яичная скорлупа, маленьких чашечках с золотой каемочкой. Когда все гости расселись, Карев попросил Людмилу им что-нибудь спеть.

Она, не ломаясь, согласилась, и Ричард предложил ей аккомпанировать.

Когда они заняли свои места у фортепьяно, Карев устроился рядом с ними, возле французского окна, держа в руках чашку с кофе и не спуская внимательных глаз с Людмилы. Она, вероятно чувствуя на себе его пристальный взгляд, начала переигрывать, запела с большей экспрессией, чем это было нужно, делая прочувствованные движения руками, когда исполняла особенно печальный отрывок. Флер надеялась, что он сядет рядом с ней, как обычно делал это по вечерам. Почувствовав непрошеный приступ ревности, она вышла на террасу, чтобы успокоиться и образумить себя.

— Неужели эта меланхолическая песенка вас так растревожила? — услыхала она знакомый голос. — Или вы страдаете от несварения?

Флер улыбнулась, стараясь не выдать своих чувств. Петр, опершись о перила, заглянул ей в лицо. Во рту у него была маленькая сигара, и ее ароматный дымок поднимался кольцами вверх.

— О каком несварении вы толкуете, — удивилась она, — после такой восхитительной еды? Мне так жаль возвращаться в Англию, где обеды проходят совсем иначе, там блюда подают все сразу, и они успевают остыть до употребления. Одни из них либо переварены, либо пережарены, другие недоварены и недожарены, и все это из-за желания выставить на стол все сразу. Да, мне так будет не хватать там русской кухни, поверьте мне!

— В таком случае, не возвращайтесь, — посоветовал Петр. — Оставайтесь в России.

— Не говорите глупостей, как же я могу остаться? — рассмеялась Флер, подозревая, что он, как всегда, несет вздор. — Что я буду здесь делать?

— То же, что и в Англии, — выйдете замуж. — В его глазах появилось любопытство. — Ведь не все мужчины здесь такие, как мой старший брат.

Она вздрогнула от его слов. Они застали ее врасплох.

Отвернувшись от нее, он тихо произнес:

— Как любит Людмила рисоваться!

— Мне казалось, вы хотите на ней жениться, — проговорила Флер, чувствуя, что взволнована.

— Но при этом не любить ее — это вы хотите сказать?

Она нахмурилась.

— Не нужно меня провоцировать!

— Это мне удается лучше всего, — весело заметил он. Бросив на Флер задумчивый взгляд, он добавил: — А моему брату больше всего удается разбивать женские сердца.

— Но какое это имеет отношение ко мне? Неужели вы считаете, что и мое сердце им разбито?

— Однако, как похолодало! Я думал, будет теплый вечер. Нет, дорогая Флер, оно не разбито. Скорее всего лишь ранено. Я очень хорошо знаю своего брата. Я знаю, что он домогался вас, когда был в Лондоне. Об остальном легко догадаться.

— Кто вам сказал?.. — начала было она, чувствуя, как закипает в ней гнев.

Петр предупредительно поднял руки.

— Прошу меня не казнить. Я ничего дурного вам не желаю. Мы с вашим братом друзья, познакомившиеся за бутылкой. Не забывайте! В офицерской столовой все начинают откровенничать после второй бутылки.

— Так вам сказал мой брат? — сердито переспросила Флер.

— Я вам ничего не говорил. Вы сами сказали. Все они хороши, эти братья! Я наблюдал за поведением своего во всех гостиных. У него собственная, разработанная им самим техника обольщения. Но не стоит плохо думать о Сергее — просто он ничего не может поделать с собой, вот и все.

Флер закусила губу, борясь с охватившим ее волнением. Но на Петра нельзя долго сердиться, тем более тогда, когда ей хотелось услышать от него то, что так давно бередило ее душу.

— Мне кажется, все можно объяснить смертью его жены? Этой трагедией? — произнесла она, как можно небрежнее.

Петр пожал плечами.

— Не знаю. Он испортился давным-давно, еще до своего несчастного брака. Он с рождения относится ко всем с презрением, если хотите знать правду. Сергей вечно чем-то недоволен. Он всегда хочет быть самым лучшим, чтобы только его все любили, но даже если бы все люди на земле выстроились в очередь, чтобы припасть к его ногам, все равно и этого ему было бы мало.

— Ах, довольно преувеличивать! — воскликнула Флер, чувствуя себя неловко. Ей было трудно понять, насколько соответствуют действительности его лукавые поддразнивания.

Петр покачал головой.

— Но я знаю то, чего он сам не знает. Однажды мне об этом сказала мамочка. Это случилось до рождения Сергея, когда она еще носила его, во время отступления французской армии. Дело было холодной зимой, в глухой провинции — мамочка пыталась отыскать мою сводную сестру. Не Розу, другую, ребенка моего отца от первого брака. Ее насильно увез один французский офицер.

Флер не могла понять, куда он клонит.

— Она спасла ее?

Казалось, вопрос Флер сбил его с толку.

— Что вы сказали? Да нет, нет. Дело не в этом. Ведь мамочка рисковала жизнью своего ребенка, жизнью Сережи, и делала это ради другого ребенка, который даже не приходился ей родственником. Она клялась, что никогда ему об этом не говорила, но, кажется, брату все же удалось об этом как-то узнать. Может быть, ему сообщила это ее кровь, кто знает? Возможно, свое презрение ко всем вокруг он впитал вместе с материнским молоком. Он так и не простил ее за то, что она не отдала ему одному всю свою любовь, после этого в его глазах все женщины носят на себе отпечаток такого неслыханного преступления.

Флер, не отрывая от него взгляда, недоуменно пожала плечами. Она не могла переварить то, что ей рассказал Петр. Лицо у него в эту минуту было серьезным, судя по всему, он не шутил. Ей вдруг послышался голос Карева-старшего, когда он рассказывал ей о матери.

— Вы называете ее мамочкой, а он просто мама, — вдруг заметила она. — Мамочка — это гораздо теплее, правда?

— В этом человеке нет ни капли душевного тепла, — ответил Петр. Она хотела было ему возразить, но он опередил ее: — И не стоит заблуждаться на этот счет.

Флер не могла с ним согласиться, испытав на себе теплоту и доброту его сердца, равно как и причиненную боль. Посмотрев на него, она покачала головой. Скорее всего в нем говорила ревность — ревность и больше ничего!

— Нет, вы ошибаетесь. Я вам не верю.

Она повернулась и бросила взгляд в комнату через раскрытое французское окно. Карев теперь стоял опершись локтями на крышку фортепьяно, не спуская глаз с Людмилы, и на лице его было почти родительское восхищение.

— Ну вот, взгляните на него глазами Милочки. Если бы он был холодным, бессердечным человеком, мог бы он проявлять интерес к такому ребенку, как она. Что вы на это скажете?

Петр, поглядев в их сторону, рассмеялся. Это был деланный, невеселый смех.

— Ах, Флер, как вы заблуждаетесь. Мой брат проявляет такой интерес к Милочке потому, что собирается на ней жениться, а в данный момент он как раз изучает ее и вашего брата, чтобы выяснить, есть ли между ними что-то и что ему следует предпринять в таком случае. Не будьте столь легковерны! Поверьте мне. Я знаю, о ком говорю.

Его ревность, — подумала она, — на самом деле не имеет границ. Бросив на Петра взгляд, Флер направилась в гостиную.

Остальной вечер прошел для нее, словно в тумане, она с трудом понимала, когда к ней обращались. Одно дело — отвергнуть слова Петра, отнести их на счет ревности, другое — преодолеть вызванное ими отчаяние. Флер казалось, что она дышит отравленным воздухом. Ей хотелось, чтобы у нее поскорее разболелась голова, чтобы пораньше лечь спать, но она постоянно ощущала на себе внимательный взор Петра. Нет, она ни за что не подаст виду, что его жестокие слова разбередили ей душу. Она пила бренди, рассеянно болтала с гостями, смеялась невпопад над анекдотами и отправилась к себе в спальню только после того, как вся компания разошлась.

Флер не позволила себе расслабиться, пока благополучно не оказалась в кровати. Когда Катя вышла, она, совершенно не отдавая себе отчета, неожиданно расплакалась. Ее яростная эмоциональная буря скоро улеглась. Но у нее опухли глаза, и она еще долго продолжала всхлипывать. Вдруг кто-то поцарапал в ее дверь. Потом раздались знакомые шаги босоногой Милочки, за которой в комнату вбежали ее собачонки.

— Флерушка, ты не спишь?

Теперь она ничем не могла себе помочь. Милочка, улыбаясь, подошла и застыла в оцепенении.

— Да вы плачете? Что случилось? Скажите мне, что такое?

— Ничего, — попыталась скрыть причину Флер. — Просто я волнуюсь из-за отца.

Милочка, забравшись к ней в кровать, порывисто и неловко ее обняла и трогательно, с сестринской любовью начала приглаживать растрепанные волосы Флер.

— Боже, милая, дорогая Флер! Не нужно плакать, я уверена, что с ним ничего не случилось. Почему с ним непременно должно произойти несчастье? В таком случае мы бы сразу обо всем узнали. Наверное, вы скучаете по дому, да? Как у вас распухло лицо! Какая же я скотина, что не могу скрыть своего счастья, когда вам так грустно.

Флер взяла себя в руки.

— Чепуха, не будь глупышкой, — произнесла она, стараясь казаться беззаботной. — Почему бы тебе не быть счастливой? Просто я глупо веду себя, вот и все. Ну, что ты мне хотела сказать?

Но Милочка, вероятно, испытывала угрызения совести.

— Я таким ужасным образом вами все время пренебрегала — не знаю, что мамочка подумает об этом. Я проводила все свое время с Ричардом, дорогая моя, и совсем забыла о вас, несчастная Флер. Вы меня простите, Флерушка? Отныне я буду уделять каждую минуту своего времени только вам.

Теперь Флер рассмеялась.

— Не стоит, скоро тебе все это прискучит, и мне тоже. Ты мне очень нравишься, Милочка, но я совсем не желаю проводить каждую минуту своего времени с тобой.

— В самом деле? Ну тогда ладно. Но теперь я буду проводить с вами больше времени, а Ричард пусть сам себя развлекает. Потому что… — Она осеклась, принимая лукавый вид. — Хотите, расскажу вам один секрет?

— Если вам так хочется, — ответила Флер.

Милочка не заметила ее призыв к сдержанности.

— Помните, я говорила вам, что встретила мужчину, за которого не прочь выйти замуж? Вы заметили, как он на меня смотрел, когда я играла? Конечно, он ничего не может сделать до приезда папы. Как бы было хорошо, если бы все разрешилось на следующей неделе! Невыносимо так долго ждать. Подумать только — я стану графиней, папа будет этим просто потрясен!

Флер не была в этом уверена, но ей не хотелось разубеждать Милочку. Она просто спросила ее:

— Он тебе на самом деле нравится, любовь моя? Я наблюдаю за вами уже несколько недель, по-моему, ты себя чувствуешь несколько скованно с ним!

Милочка, нахмурившись, открыла был рот, чтобы возразить, но потом быстро закрыла его. Подумав, она заметила:

— Да, он иногда какой-то странный, словно статуя одного из богов, высеченная из гранита. Но он такой романтичный, Флер, такой красивый, я просто вся дрожу! — Лицо у нее просветлело. — К тому же я не была уверена, что он мне на самом деле нравится, потому что граф спокойно относился к ухаживаниям Ричарда, но когда он увидел, как отчаянно я флиртую с Жаковским, Пиловым и Петром Николаевичем, моя хитрость удалась! В нем взыграла такая ревность, что весь вечер он не спускал с меня глаз, словно ястреб с жертвы.

— Да, я видела, как он смотрел на вас, — с сомнением в голосе ответила Флер.

— Знаете, продолжайте наблюдать за ним, и увидите, как я его приручу! Нужно у мужчины вызвать ревность — это, знаете ли, все равно что подхлестнуть лошадь! Я теперь буду напропалую флиртовать со всеми офицерами каждый вечер, и на следующей неделе, когда приедет отец, он уже не сможет вытерпеть ни минуты! Граф просто обезумеет от меня и поговорит обо всем с папой, не дав возможности снять пальто в прихожей.

— Да, любовь моя, однако я удивляюсь…

— Да не беспокойтесь, я знаю, как его приструнить! Ох, Флер! Я так счастлива! А вы рады за меня? Потому что я так люблю вас и хочу, чтобы вы были моей близкой подругой — всегда, всегда! Ну, скажите, Флер, что согласны.

— Разумеется, я всегда буду вашим другом, — подтвердила Флер с горечью в сердце, зная наперед, что все это приведет лишь к ненужному разочарованию.

Несколько дней подряд Милочка вела свою кампанию, развлекая одних и ставя в затруднительное положение других. Флер не могла заметить ничего похожего на поведение влюбленного в отношении к ней Карева. Он все время был с ней серьезен, от Флер не скрылось, что девушка его просто забавляла. Так обычно смотрят на резвящегося щенка.

Петр больше ничего не говорил о замыслах старшего брата и вообще не затрагивал тему беседы, состоявшейся у него с Флер на террасе. Его отношение к английской гостье не изменилось, он умеренно, флиртовал и со всеми другими дамами, старался честно играть роль брата с Розой, развлекался, наблюдая, как ведет себя граф с Милочкой. Братья были подчеркнуто вежливы друг с другом, и Петру, судя по всему, с трудом удавалось сдерживаться, чтобы не поссориться с ним, напряженная атмосфера в доме ощущалась всеми.

Карев, казалось, относился к ней добрее обычного, хотя и уделял меньше времени, распределяя свое внимание в равной мере между всеми гостями. И все же Флер чувствовала свое особое положение и понимала, что граф проводил время с дамами, выполняя долг хозяина, а с ней — ради удовольствия. Чем больше они оставались вдвоем, тем сильнее Флер тянуло к нему и тем больше она любила его, хотя и не желала в этом себе признаваться. Все это превращало перспективу возвращения осенью в Англию в весьма неприятную, малопривлекательную необходимость.

Все замечания Петра о нем она теперь целиком и полностью отметала, относя их на счет его дикой ревности, о чем он, вероятно, уже сам сожалел. Она стала относиться к Петру серьезнее и сдержаннее, чтобы продемонстрировать ему свое недовольство. По его внешнему виду было ясно, что он близко к сердцу принимал выбранную ею тактику. Иногда Флер, резко повернувшись, сталкивалась с его печальным взглядом, который он поспешно отводил в сторону.

Ситуация плохо сказывалась на ее нервах, и она часто проводила беспокойные, почти бессонные ночи, ее то и дело терзали короткие страшные сны. Однажды утром Флер проснулась очень рано. Она совсем не отдохнула за ночь, голова болела, и ей никак не удавалось отделаться от какого-то гнетущего чувства. Так как в спальне не было звонка, она встала, сама оделась, причесалась, а потом спустилась вниз.

Как обычно, когда очень нужен слуга, поблизости никого не оказалось. В доме стояла тишина, гости еще спали, а слуги, вероятно, находились на своей половине. В гостиной было пусто и пыльно. Флер снова прошла по прихожей. Из одной комнаты вышла горничная. Заметив ее, она остановилась.

Флер спросила ее по-французски, кто из гостей уже встал и нельзя ли принести ей чая, но девушка посмотрела на нее с полным безразличием, свойственным выражению лица любой русской прислуги. Она не знала, поняла ли служанка ее слова, и снова попыталась ей все объяснить, но та, не проронив ни слова, махнула на дверь комнаты, из которой только что вышла, и удалилась. Пожав плечами, Флер заглянула туда и увидела Розу. Она сидела одна за самоваром.

— Как рано вы встали, — сказала она ровным голосом. — Самовар только что вскипел — не хотите ли чаю?

Роза была аккуратно одета, но без соблюдения своего обычного утреннего стиля. Волосы были собраны в тугой узел. Флер не знала, почему это произошло, возможно, потому что она встала так рано. Но от ее внимания не ускользнуло изнуренное лицо Розы.

Перехватив ее тревожный взгляд, она ей ласково улыбнулась.

— Сегодня ночью я плохо спала. Около пяти утра я решила отказаться от всяких попыток снова заснуть. Это один из трудных для меня дней. У меня такое случается не часто, но когда случается, то… — она осеклась, пожав плечами.

— Вас что-то беспокоит? — с сочувствием поинтересовалась Флер.

— Да, но я не хочу вас расстраивать. Не будем обращать на это внимания. Ни я, ни вы.

Налив Флер чашку чая, она передала ей ее.

— Вы тоже плохо спали? Что-то и, вас, очевидно, тревожит?

Флер показалось, что наконец наступил тот момент, когда можно ей довериться и спросить у нее кое-что, но она не знала, как к этому подступиться, тем более, что Роза из-за чего-то переживала. Словно понимая ее затруднение, Роза сказала:

— Не отказывайтесь от моей помощи, если только я смогу что-нибудь для вас сделать. Если я думаю о постороннем, то лучше себя чувствую весь день.

— Благодарю вас. Мне хотелось бы спросить… — Она замолчала, не зная, как продолжить.

Роза бросила на нее проницательный взгляд.

— Может быть, вас расстраивают мои братья? Я заметила между ними определенную натянутость. А вчера вечером Петя смотрел на вас, как кот на мышиную норку. Что он вам наговорил?

Флер, чувствуя, что краснеет, невольно ответила:

— Нет, ничего, ничего. Нет, он не…

Лицо Розы стало еще серьезнее.

— В таком случае, это Сергей?

Она не спускала с гостьи глаз. Флер, стараясь не выдать себя, закусив губу, потупила взор. Оказалось куда труднее признаваться в том, что она так долго прятала от посторонних глаз.

— Ах, Флер, — произнесла с сожалением Роза, — уж вы не влюбились ли часом в Сергея?

Поколебавшись несколько секунд, она утвердительно кивнула, а затем из глаз ее брызнули слезы. Роза с трудом поднявшись со своего места, подошла к ней и обняла. Флер уронила голову ей на плечо, и они вместе поплакали. У женщин слезы всегда наготове, горе каждой — это горе всех женщин мира.

— Успокойтесь, успокойтесь, — уговаривала ее Роза. — Лучше расскажите мне обо всем. Вероятно, все началось, когда он был в Англии? Да?

И Флер ей все рассказала. Роза тихо слушала ее, рассеянно теребя неловкими пальцами носовой платок. Она не отрывала глаз от плачущей Флер, которая сдерживала слезы все эти два года долгого молчания.

Как только Флер выговорилась, она остановилась и с надеждой посмотрела на Розу, словно ожидая от нее таких слов, которые поставят все не свои места. Роза сегодня выглядела постаревшей и совсем не была похожа на себя. Если бы она повязала голову простым крестьянским платком, то сошла бы за обычную русскую старушку, сидящую у себя в деревне на крыльце избы в ожидании прихода смерти.

— Дорогая моя, как мне жаль, — наконец произнесла она. — Я все время спрашивала себя, что же здесь происходит на самом деле. Я иногда замечала, как он смотрит на вас, иногда мне казалось, что он хочет вас предостеречь. Но вы казались такой беззаботной, такой счастливой в его обществе, словно вам не грозит никакая опасность. Хочу быть с вами до конца откровенной — судя по всему, он ведет себя по отношению к вам не совсем обычно, не так, как с другими женщинами, которых хочет пленить, — добавила она, — я никогда еще такого за ним не замечала.

Флер боролась с болезненной надеждой.

— Как вы думаете? Возможно ли, что он…

На такой вопрос Роза не хотела, да и не могла дать ответ.

— Что я могу сказать? — Она нахмурилась. — Мне кажется, ваше объяснение его поведения в Лондоне справедливо. Он позволил себе кое-какие поблажки, но, когда понял, что напрасно возбудил в вас какие-то ожидания, поспешил исправить положение и спасти вашу репутацию. Это ему трудно далось, я в этом не сомневаюсь, но он обошелся с вами гораздо добрее, чем с дамами нашего круга. Возможно, его сдерживало то, что он находился за границей. Не знаю. Здесь он часто кружил голову женщинам, а потом бросал их. У него нет сердца, когда дело касается слабого пола, и вы должны знать об этом.

Флер недоверчиво покачала головой. Услыхав такие суровые слова даже от Розы, она не поверила им. Почему ему быть таким? Он такой чувствительный, такой добрый. Может быть, все дело в его жене? Неужели он так сильно ее любил?

Роза о чем-то задумалась.

— Мне кажется, он действительно сильно любил ее вначале, по крайней мере, был сильно ею увлечен. Первая страсть, охватившая молодого мужчину. Знаете, в таком состоянии скорее бываешь влюблен в свою любовь, чем в предмет ее. Он привез ее как трофей, с тем лишь различием, что она не сопротивлялась и последовала за ним по собственной воле. Бедняжка Елизавета! Она обожала его, поверьте, но он сделал ее такой несчастной. Нелегко ей было состязаться с материнской любовью, моя мать была своенравной женщиной, а Лиза — добрая и мягкая, как растаявший сахар.

— Он говорил — я имею в виду Сергея, — что мать ее ненавидела за то, что она не родила ему сына.

— Неужели он такое говорил? Какая чепуха! Мать на самом деле не любила Лизу, но в этом было что-то необъяснимое, иррациональное, и она это понимала. Лиза приехала с Кавказа, а мать ненавидела все, связанное с теми краями. Она, конечно, делала все, чтобы скрыть свои чувства, но видеть, как она борется с собой, — это зрелище не для слабонервных…

— Почему же она?..

— Не знаю. Что-то ужасное произошло там, между ней и моим отчимом, она об этом никогда не говорила. Возможно, это из-за первой жены моего отчима, матери Сашки, которая была родом из тех мест. Страсти моей матери были мощные, не всегда поддавались объяснению, но весьма простые.

— Сергей говорил, что ваша мать больше других любила Сашку, что на него у нее не оставалось времени. Он очень страдал от этого.

— Тоже вздор, — тихо возразила Роза. — Прежде всего моя мать очень любила отчима, и он платил ей тем же. Это было всепоглощающее чувство, прекрасное со стороны, но оно никакого утешения не приносило нам. Детям любви, знаете ли, выпадает суровая доля. После отчима она любила Сережу.

Флер очень удивилась.

— Да, любила, — подтвердила Роза. — Она его просто обожала, он хотел, чтобы она уделяла все свое внимание только ему одному, но этого он, вполне естественно, добиться не смог. Что же касается Сашки… — Роза пожала плечами. — Мне кажется, она чувствовала какую-то вину перед ним и старалась ее загладить. Это тоже имело какое-то отношение к тому, что произошло на Кавказе, ей казалось, что она дурно поступила с Сашкой, и эта мысль ее постоянно преследовала. Когда он попал в беду, она винила во всем только себя. Но после того как предательство Александра убило моего отчима, можете себе вообразить, как это повлияло на нее? Не только потерять мужа, но потерять его из-за того, что она допустила по своей собственной вине!

Флер могла себе это представить. Вина, раскаяние — все это опустошающие, бурные чувства. Они настолько же могущественные, как и ревность. Да, Роза нарисовала ей удручающую картину своей домашней жизни.

— Мама постоянно испытывала угрызения совести. Но потом появилась Елизавета, и снова всплыли воспоминания прошлого. Несчастная Лиза. Я пыталась подружиться с ней, но она была таким бессловесным созданием, тихим и кротким, словно мышка. В последние годы жизни Лизы мне показалось, что Сережа ее вовсе не любил, за то, что она встала между ним и матерью — так он считал. С тех пор изменилось и его отношение к женщинам.

Флер покачала головой.

— Как вам, однако, удалось в подобной обстановке стать такой доброй и отзывчивой? Петр тоже вполне нормальный человек.

— Девочкам всегда легче, чем мальчишкам, — беззаботно ответила Роза, но Флер видела ее насквозь. Она понимала, что Роза лукавит, что ей пришлось несладко, но испытания лишь закалили ее характер. — Петр был значительно моложе нас, совсем еще мальчиком, когда началась эта смута. В шестнадцать лет он потерял мать. У нее все равно не хватало для него свободного времени, что, конечно, при такой матери могло пойти ему только на пользу. В любом случае, он не так прост, как кажется. Очень легко недооценивать Петю, особенно когда рядом находится Сергей.

Флер не разобрала в ее словах предостережения. Она все думала о Кареве-старшем.

— Вчера вечером Петр сообщил… он считает, что Сергей собирается жениться на Людмиле, — с трудом вымолвила она. — Вы с ним согласны?

Роза, подумав, пожала плечами.

— Не знаю. Могу только сказать, что такое предположение меня не удивляет.

— Но ведь она такая юная, такая глупенькая девочка!

Роза скривилась.

— Отец Милочки очень богат. Он один из самых богатых людей в Санкт-Петербурге. А этого нельзя сбрасывать со счетов.

Флер шокировали ее слова.

— Но ему не нужно жениться на деньгах. У него все это… — Она безнадежно развела руками.

— Он в больших долгах, почти на грани разорения. Я говорю вам об этом по секрету. Петя еще ничего не знает. Последние пять лет дела у него идут из рук вон плохо, и это его все больше беспокоит. Женитьба на богатой наследнице может исправить положение.

— Но он ведь не обманет Полоцких?

— Для чего ему это? Разве подобные браки не заключаются в вашей стране? В обмен на состояние — так обычно делаются такие дела.

Флер покачала головой.

— Но ведь речь идет о Милочке! Надеюсь, вы не захотите обманывать наивную девочку, не правда ли?

— Обмануть? Кто же ее обманывает? Я наблюдала за Сергеем, когда он проводил время в ее компании. Да он — образец приличий.

— Разумеется, но все равно она в него влюблена. Или по крайней мере так считает.

На лице Розы появилось скептическое выражение.

— У меня сложилось несколько иное представление. Под ее внешне фривольными манерами скрывается, на мой взгляд, весьма здравомыслящая молодая женщина. Если ей хочется стать графиней, то ей хорошо известно, каким способом можно добиться своего. Она узнала, на что способна, с того дня, как выучилась считать. — Роза заглянула в глаза Флер. — В любом случае, это не мое дело. И не ваше. Никто из нас не имеет права вмешиваться.

— Конечно!

— Даже если мы попытаемся, это ни к чему хорошему не приведет, — не щадя ее чувств, продолжала Роза. — Поверьте, я знаю, о чем говорю. — Она, накрыв ладонью руку Флер, пожала ее. — Единственный человек, который страдает в данной ситуации, это, несомненно, вы, дорогая, и я беспокоюсь за вас.

На глазах Флер навернулись слезы.

— Не нужно обо мне беспокоиться, умоляю вас. Теперь, когда я все поняла, я знаю, как мне поступить.

Роза, улыбнувшись, отняла руку.

— Очень хорошо. Я рада, дорогая моя, мне не хотелось бы утратить вашу дружбу.

Флер улыбнулась.

— Мне тоже этого не хочется. Я очень ценю ваше расположение ко мне. Вы — настоящий друг, у меня таких, как вы, прежде не было.

Ей было невдомек, какой колючей у нее вышла улыбка, а Роза тем временем позволила ей перевести беседу на другую тему, они заговорили о чае, о завтраке, о прогулках верхом и других безделицах, исцеляющих душу. Роза в своей долгой трудной жизни немало узнала об уязвленной гордости и понимала, как важно сохранить выдержку. Чисто английский стиль сокрытия своих глубоких чувств не был изобретен Флер, но она была готова продолжать эту нехитрую игру сама с собой.

15

Графа Карева вызвали в Санкт-Петербург к царю, и его не было несколько дней. Он вернулся вместе с четой Полоцких. Флер не могла не заметить, как они выпадали из общей компании. Хотя сам Полоцкий вел себя уверенно, а Карев старался быть радушным хозяином, и несмотря на все старания Розы вовлечь мадам Полоцкую в оживленную беседу о домашних делах, супруги казались белыми воронами и светские молодые люди чувствовали себя неловко, находясь с ними в одной комнате.

Флер тем не менее радовалась встрече с ними и была неизменно предупредительна по отношению к мадам. Позже Полоцкий, уединившись с Флер, передал ей письмо, полученное от ее тетки. Он также рассказал ей о событиях, которые потребовали присутствия Карева в столице.

— Похоже, война с Турцией неизбежна, — сообщил он ей. — Не вижу возможности ее избежать. Наши войска вступили на территорию Дунайских княжеств, а турки никогда с этим не смирятся.

— Вступили? Для чего?

— Судя по всему, чтобы защитить их независимость от турецкой угрозы. Но вообще-то, это скорее угроза с нашей стороны, так как турки отказываются подписать составленный нами договор.

— Это имеет отношение к православным христианам, не так ли? — спросила Флер. — Граф Карев уже упоминал об этом. Однако он утверждает, что войны не хочет никто.

На лице Полоцкого появилось загадочное выражение.

— Да, может быть, и так. Но Карев — верный человек императора, и нельзя принимать на веру все, что он говорит. Не исключено, что он на самом деле в это верит. Возможно, в это верит и сам император. Но как часто случается, что правая рука властелина не ведает, что творит левая.

— Что же будет?

— Скажу я вам по секрету, так как верю, что вы никому не станете этого передавать. Внешне ситуация выглядит так, будто речь идет только о православных подданных Турции. Султан согласился по нашему настоянию гарантировать православным христианам такие же права, как и католикам. Но мы также выступаем за предоставление нам права, основанного на каком-то древнем, покрытом паутиной договоре, позволяющем нам вмешиваться в их дела, когда нам вздумается. Султан, конечно, на такое не пойдет, так как это является посягательством на суверенитет Турции.

— Да, понимаю, — ответила Флер. — Но вы отметили, что это только лежащая на поверхности причина.

Он ей подмигнул.

— Как купец, моя дорогая, могу сказать вам, что все ссоры между народами проистекают из-за протекционистской торговли — из-за сырья, рынков, торговых путей. Турция удерживает под своим контролем очень важные территории в Средиземноморье, особенно земли непосредственно вокруг Константинополя и проливов, а это наш единственный теплый морской путь — как в Египет, так и в Индию. Если Турецкая империя развалится — если ей помогут развалиться, то все эти ценные лакомые куски можно захватить.

— И Россия намерена это предпринять? — спросила Флер, чувствуя, что впадает в состояние шока.

— Слава Богу, нет, — ответил Полоцкий, глядя на нее с самым невинным видом. — Но ваша страна считает, что дело обстоит именно так. Такого же мнения придерживается и сама Турция и Франция. Так как сейчас в ней правит весьма горячий молодой император, носящий имя знаменитого полководца, он страстно желает добиться военной славы для своего народа.

Флер была вне себя от гнева.

— Но ведь никто не хочет войны, правда? К чему эти разрушения, для чего столько напрасных жертв? К тому же такие времена давно ушли в прошлое. После Ватерлоо и Всемирной выставки все вокруг только и говорят о мире, разве я не права?

Полоцкий печально улыбнулся.

— Если люди мыслили бы рационально, если бы на свете не существовало таких вещей, как гордость, алчность и тщеславие, то все могло бы произойти так, как говорите вы. Кроме того, если бы в мире не было слишком много горячих молодых голов, которым просто нечем заняться! Скука. Их заедает скука. Скука, на мой взгляд, имеет прямое отношение к войне. После каждого мирного периода молодые люди в любой стране начинают суетиться, выискивать приключения на свою голову, чтобы проявить себя, доказать, что они настоящие мужчины.

— Да, — ответила Флер, не совсем уверенная в его правоте. Она вспомнила замечания друга Ричарда, Брука, о войне, как о катарсисе. Но разве все настолько просто? Если бы из-за таких пустяков возникали войны, то их было бы легко остановить.

— Война действует как пиявки. После Ватерлоо минуло почти сорок лет, — сказал в заключение Полоцкий.

— Вы считаете, что моя страна объявит вашей войну? — спросила Флер подавленным голосом.

Он, немного поколебавшись, неуверенно ответил:

— Да, мне так кажется, с участием Франции или без нее. Я о французах ничего не знаю. Но вам нечего беспокоиться — если даже такое случится, то очень далеко отсюда, так что вы даже не услышите канонаду.

Она посмотрела прямо ему в глаза.

— Не забывайте, однако, что мой брат — военный. И у него очень горячая кровь.

Он ничем не мог ее утешить.

— Да, вы правы. Все обстоит именно так.

Письмо от тетушки Венеры не прибавило Флер уверенности. Премьер-министр Англии Абердин был решительно настроен против войны — он был уверен, что нельзя допустить такого позора, такого безумия и начать войну, которая всколыхнет весь мир и нарушит установившееся в Европе равновесие. В стране сформировалась большая антивоенная партия, которая представляла собой весьма могущественную коалицию филантропов с фабрикантами.

— продолжала Венера, — 

Но у Флер были более важные дела, которые требовали ее внимания.

После приезда родителей Милочка постоянно находилась в возбужденном состоянии, и, когда наступило время одеваться, она прибежала в комнату Флер, горя нетерпением поскорее все выложить.

— Я уже оделась, — заявила она. — Можно мне с вами немного посидеть, Флерушка, пока Катя будет убирать ваши волосы? Ах, какое на вас прелестное шелковое платье! Как вам к лицу розовый цвет. Мне оно очень нравится. Мне идет, конечно, голубой, не находите? Посмотрите, что привез мне папа! — Она наклонилась к Флер — у нее на шее на прелестной золотой цепочке висел большой, словно капля воды, сапфир.

— Какой красивый, — прошептала Флер. — Ваш папа — сама доброта!

— Да, да, он такой добрый, правда? Он — самый лучший папа в мире! — Она бросила тревожный взгляд в сторону Кати. — Ах, Катя, закрой-ка уши и смотри никому не проговорись, не то я попрошу, чтобы тебя прогнали. Мне просто необходимо кое-что рассказать твоей хозяйке, не то лопну от нетерпения. Папа сейчас разговаривает с графом, Флер. Можете себе представить? Я видела, как они вошли в кабинет графа вдвоем, как только раздался звонок одеваться к обеду. Я только что выбегала на лестничную площадку, они все еще там!

Флер бросила на нее косой взгляд, встревоженная не на шутку ее возбужденным состоянием.

— Не думаю, что тебе стоит самообольщаться на сей счет, — упрекнула она Милочку. — В настоящий момент сложилась довольно серьезная политическая ситуация. Они скорее всего сейчас заняты обсуждением этих проблем.

— Ах, какая чепуха! — возразила Милочка. — Для чего это папе обсуждать политику с графом? Ну что может быть более важного, чем моя судьба?

— Для вас, возможно, и нет…

— Конечно нет, я в этом уверена. Сейчас граф обо всем расспрашивает отца, а вечером может объявить о нашей помолвке. Господи, как же я счастлива!

Флер, повернувшись к ней и забыв о присутствии Кати, взяла ее за руки.

— Милочка, вы уверены, что этого хотите? Мне кажется, вы еще не продумали все до конца. И если судить по моим наблюдениям, я не могу поручиться, что вы любите друг друга.

Людмила теряла терпение.

— Какой вздор! Конечно, я этого хочу, о чем здесь долго говорить? Я уже тысячу раз повторяла, что просто обожаю его!

— Может быть, это и так, но любите ли вы его?

Милочка мгновенно замолчала, по-видимому, ее застал врасплох такой вопрос. По ее глазам Флер почувствовала, сколько мыслей в эту минуту пронеслось у нее в голове, словно стая рыбок в чистом ручье. Вдруг она, по-видимому, приняла какое-то твердое решение, и глазки у нее сузились.

— А вам-то какое дело? Может, вы приберегаете его для себя? Верно?

Флер не отвела глаз в сторону.

— Меня волнует только ваше счастье, больше ничего. Не думаю, что вы понимаете до конца, что это за человек.

— А вы?

— Чуть лучше вас, как мне кажется. К тому же я на восемь лет старше вас.

Этот аргумент, судя по всему, разоружил Людмилу, и взор у нее просветлел. Наклонившись, она поцеловала Флер в щеку.

— Конечно, вы старше! Дорогая Флер, не будем ссориться! — весело предложила она. — Я понимаю, что вы хотите как лучше, но я знаю, чего я хочу. Если после свадьбы мне не понравится, то я от него избавлюсь, разве не так? Но думаю, этого не произойдет. Он такой красивый, такой романтичный, создан прямо для меня. Точно вам говорю!

В эту минуту распахнулась дверь, и на пороге показалась старая Нюшка — она кряхтела и шипела, словно паровой буксир, бранясь на ходу.

— Ах, вот куда ты забралась, негодная девчонка! Надоедаешь здесь мамзель своей болтовней и прочей чепухой, а я еще с тобой не закончила. Сейчас я повернусь к тебе спиной, и чтобы духу твоего больше здесь не было, ты, бестолковый щенок! Как же ты спустишься вниз с такими растрепанными волосами, скажи на милость. У тебя такой вид, будто твоя голова никогда не знала гребня! Ну-ка выходи, дай мне завить твои волосы, не то скоро превратишься в старую деву, а это неизбежно, как приход смерти.

Схватив без особых усилий свое чадо, Нюшка вытолкнула ее из спальни, не давая Милочке возразить ни слова. Но Людмиле все же удалось у дверей скорчить смешную рожицу. В тишине, наступившей после их ухода, Флер попыталась собраться с мыслями. Катя, наблюдая в зеркале за ее отражением, открыла было рот, чтобы что-то сказать, но передумала, увидев ужасно печальное выражение на лице своей хозяйки.

Флер, как только была готова, спустилась вниз на десять минут до назначенного часа, тайно надеясь встретить там Карева, как это иногда в последнее время случалось, чтобы поговорить с ним наедине. На лестнице она, однако, столкнулась с Полоцким. Он поднимался наверх. Впервые он так тяжело шел. Куда-то исчезла его быстрая легкая прыть, словно он смертельно устал.

Заметив ее, Полоцкий остановился, рассеянно ей улыбаясь.

— Ах, вот и вы! Либо вы рано собрались, либо я засиделся дольше, чем предполагал.

— У вас есть еще десять минут, — сказала Флер.

— Тогда я успею. Я быстро одеваюсь. — Он улыбнулся ей и прошел мимо. Но вдруг вопросительно посмотрел на нее. — Я был у графа, у нас с ним состоялась частная беседа.

— О чем… о чем же вы говорили, если не секрет?

— Нет, нет, что вы. Об одном деле сугубо личного характера. — Было видно, что он в затруднении и не знает, как начать. — Может быть, все же лучше рассказать вам обо всем сейчас, до официального объявления. Вы, наверное, уже догадались? — Она промолчала, а Полоцкий тем временем внимательно ее изучал. — Карев попросил у меня, по заведенному у нас обычаю, руки моей дочери, и я согласился.

Флер молча смотрела на него. Только теперь она до конца осознала, как искренне не верила этому — ни предупреждению Петра, ни словам Розы, ни признаниям самой Людочки. Она считала все это чистой фантазией. Поступок графа не укладывался у нее в голове.

— Вы дали свое согласие? — наконец выговорила она почти шепотом. — Но почему вы так поступили?

Ее вопрос, по-видимому, его сильно озадачил. Полоцкий довольно долго молчал.

— Это взаимовыгодный брак. Он из хорошей семьи, и для Милочки это шаг наверх. Я ей не могу дать ничего, кроме богатства, и только такой брак принесет ей все остальное.

— Но… ведь он вам не нравится. Вы не оправдываете его поступков. Вы сами мне говорили об этом…

— Граф вел себя в этом деле, как и подобает благородному человеку. Он дал мне заверения, что еще не говорил об этом с Милочкой и не предпринимал никаких усилий, чтобы оказывать ей предпочтительное внимание. Он обсудил свое предложение со мной, ее отцом, как и подобает честному человеку. Мне трудно в чем-нибудь его упрекнуть.

Перед таким спокойствием Полоцкого, перед абсолютно непонятным для нее поведением Флер никак не могла придумать, что ему ответить. Наконец, собравшись с мыслями, она отважилась:

— Он говорил с вами о финансовой стороне дела?

Теперь улыбнулся Полоцкий.

— Неужели вы искренне считаете, что я, Иван Григорьевич Полоцкий, возьму в свой дом зятя, о котором я не навел всех нужных справок? Я знал все о семье Каревых уже тогда, когда граф Петр пригласил вас на балетный спектакль, — состояние их финансов, их положение в обществе, их лояльность и т. д. Думаю, даже Третье отделение императора, его тайная полиция, не знает столько о Каревых, сколько знаю я. — Он прикоснулся к ее руке. — Я очень благодарен вам за заботу обо мне. Вы поступаете как истинный друг. Но не беспокойтесь, я принял это предложение с широко раскрытыми глазами. И Милочка будет этому ужасно рада, как собачка, у которой вдруг вырос еще один хвостик! — хмыкнул он. — Она мне весь день намекала о нем и увядала, словно камелия, при каждом его приближении к ней. Людмила всю жизнь мечтала стать графиней!

Больше Флер нечего было сказать. Он, похлопав ее снова по руке, пошел вверх по лестнице.

— Нужно поскорее переодеться. Мне сегодня предстоит объявить об этом, и я не желаю марать свою безупречную репутацию опозданием.

Она осторожно спустилась с лестницы, чтобы не упасть. Через коридор подошла к гостиной. Там никого не было. С другой стороны были открыты настежь окна на террасу, откуда до нее доносились знакомые голоса. Кто-то там препирался. Войдя в комнату, Флер смогла разобрать запальчивые слова.

— …Потому что ты абсолютное ничтожество! — говорил Карев-старший. — Ты соришь деньгами на каждому углу, ты дорого обходишься мне, щеголь, ленивец и вообще пустой человек.

— Если бы ты только рассказал мне об истинном состоянии дел раньше, — возражал сердитый голос Петра. — Так нет, я не достоин знать правду. И теперь у тебя хватает наглости обвинять в чем-то меня…

— Ну и что бы ты предпринял, чтобы изменить создавшуюся ситуацию, скажи на милость, если бы я тебе открыл правду, а? — пренебрежительно фыркнул Карев.

— Ты сам отлично знаешь! — Вероятно, в эту минуту они отвернулись в сторону, так как Флер слышала только голоса, не разбирая слов. Ноги отказывались ей повиноваться, и она так и замерла посередине комнаты, не в силах сдвинуться с места.

Вдруг она снова услышала голос Петра, теперь он звучал громче, будто быстро к ней приближался.

— Я мог бы добиться ее согласия, вместе с ее приданым, если бы ты только не вмешался!

Он появился на пороге террасы. Заметив Флер, Петр крепко стиснул зубы. Она услыхала последнюю реплику Карева.

— Мне кажется, тебе абсолютно наплевать, кто из нас в конечном счете женится на ней?

Петр пристально смотрел на Флер, ему очень хотелось возразить брату, но он не мог этого сделать в ее присутствии. Торопливо прошагав через всю комнату, он исчез за дверью. В дверях, выходящих на террасу, показался граф Карев — лицо у него исказилось от гнева, он, тяжело дыша, явно собирался продолжить перепалку. Но, заметив, как и его брат, Флер, тут же осекся.

Флер в полном отчаянии стояла посередине, вся дрожа от негодования, как дрожит собака, почуяв запах дыма. Она не спускала с него глаз, а разум ее, казалось, сковало холодом от пережитого удара. Граф долго внимательно изучал ее. Гнев быстро прошел с его лица, и на нем появилась какая-то странная решимость. Кажется, он понимал, что она в эту минуту переживает. Протянув к ней руку, словно к обиженному ребенку или заблудшему животному, Карев сказал ласковым голосом:

— Подойдите ко мне, я должен поговорить с вами. Все в порядке. Ну подойдите же ко мне, цветочек мой. Все на самом деле в порядке.

Флер сделала шаг вперед. Когда она подошла поближе, граф взял ее за руку. В глазах его сквозила нежность и надрывающая душу печаль. Он отвел ее на террасу. Они подошли к перилам, в самом дальнем углу, и там остановились. Карев не выпускал ее руки. Они пристально смотрели на землю внизу, на прекрасный парк, с золотистыми бликами рано наступившего теплого вечера. В бледнеющем небе живо носились ласточки, наслаждаясь приятным летним днем.

— Значит, вы все знаете, — вымолвил он наконец. — Кто вам сказал? Полоцкий?

— Да, мы встретились с ним на лестнице.

Он вздохнул.

— Я хотел вам сам сообщить об этом.

— Для чего? Я не требую от вас никаких объяснений. — Она и не предполагала, что у нее вырвутся такие грубые слова.

— Да, да, просто обязан. Душенька, если бы мы жили в этом мире одни — я и вы!

— Не надо, — нервно запротестовала Флер. — Не стоит так говорить об этом. Не называйте меня такими…

— Вы хотите сказать, что я неискренен? — Граф порывисто повернулся к ней, глаза у него горели почти гипнотическим огнем. — Вы могли и не знать после этих двух лет, как я к вам отношусь! Мне казалось, что в Лондоне, и даже здесь, мы стали настолько близки, что сможем избежать всяких недоразумений…

— У вас, вероятно, на самом деле нет сердца, если вы, затрагивая эту тему, говорите о Лондоне, и когда, в такую минуту!

— Поэтому я и обязан с вами объясниться. Мне нужно было вам довериться еще тогда. Мне казалось, что вы все поняли, что вам известно, почему я поступил таким образом, но, как выяснилось, между нами все еще существуют расхождения, и мы по-разному представляем себе кое-какие вещи. Возможно, такое неизбежно между мужчиной и женщиной. Зная, что мне предстоит покинуть вас, я сделал все, чтобы защитить вас. Но я хочу чтобы вы поняли одно: если бы речь шла только обо мне, я бы никогда не уехал из Англии без вас. Но я не был волен в своих поступках…

Флер попыталась высвободить руку, не вынося его горящего обжигающего взгляда.

— Если вы не были свободны, то для чего разыгрывали передо мной олицетворение свободы? У вас нет никакого права заставлять меня любить вас!

Карев еще сильнее стиснул ее руку. Повернувшись к Флер, он в отчаянии пожал плечами.

— Готов вам поклясться, что я не играл такой роли, я не хотел заставить вас влюбиться в меня. Разве вы заставили меня полюбить вас? Просто так случилось. С первого взгляда, когда я увидел вас, мне было так хорошо с вами, я себя чувствовал так естественно, словно мы давно знали друг друга. Я вел себя, подчиняясь инстинкту, не осознавая, куда это могло нас привести. До того самого дня, когда на меня набросился ваш разъяренный приятель, защищая вас, словно верный пес свою хозяйку. Я тогда подумал… — Он опять закусил губу. — Безумие сейчас ворошить прошлое, я это отлично понимаю, во мне кажется, что мы с вами никогда не разлучались. Вы всегда были частью меня самого, живой тканью моего тела. Я никогда не думал…

Флер долго пристально изучала его лицо.

— Не знаю, — неуверенно начала она, — не знаю, право, могу ли вам поверить.

«Если бы вы любили меня, — убеждал ее внутренний голос, — вы бы не женились на деньгах». Но его заглушал другой, более глубокий, более неистовый, первозданный: «Я понимаю, — неотвязно звучал он. — Если вы меня любите, то никогда не сможете жить вдалеке от меня». Флер казалось, что это правда.

Вероятно, граф заметил, как изменилось выражение ее глаз. С печальным вздохом облегчения он спросил:

— Значит, вы мне верите?

Флер промолчала, но и не стала этого отрицать. Еще раз тяжело вздохнув, он повернулся к перилам и облокотился на них, словно эта беседа совершено его изнурила. Карев всматривался в темные садовые тени под бледным небом, он будто оцепенел, не мог сосредоточиться.

После продолжительного молчания он наконец заговорил снова:

— Последние недели мне казалось, что я нахожусь на седьмом небе. Мне было так хорошо рядом с вами. У меня было так спокойно на душе, и, как мне казалось, у вас тоже. Я знал, как мне поступить, но еще не был до конца уверен. Поэтому вы и приехали в Россию, не так ли? Я знал. Когда мне Петя рассказал о вашей встрече, я знал, что вы приехали ко мне. — Флер покачала головой, но он этого не заметил. — Покидая Англию, я думал, что мне достаточно того, что вы есть на этом свете, что вы живы-здоровы, что утром встречаете тот же восход солнца, а ночами любуетесь теми же яркими звездами. Но все оказалось далеко не так. Я понял, что мне этого мало. Мне было необходимо снова увидеть вас.

Повернувшись к Флер, граф поднес ее пальцы к губам. К своему изумлению она увидела в его глазах слезы. В Англии мужчины не плачут. Флер никогда прежде не видела плачущего мужчину, и это ее безмерно тронуло.

— Ничто нас не может разлучить, мой цветочек. Поверьте мне, и мы сможем жить и делать то, что должны делать.

В нем явно говорило безумие. Стоя сейчас перед ней, граф ткал паутину из слов, блестящую паутину, чтобы опутать ее, сменить здравый смысл на бессмыслицу, усыпить ее, заставить принять фантазию за реальность. Но он обращался с этими словами к той части ее существа, которая не воспринимала их. Похоже, что она тонет в меду, — подумала Флер. Нужно сопротивляться.

Вдруг он взял ее за вторую руку и поднес к губам. Его легкое прикосновение отозвалось где-то глубоко в ее душе.

— Я люблю вас, — произнес граф.

Флер понимала, что он нанес ей смертельный удар, и она с радостью его принимала, как принимает запутавшаяся в шелковистых сетях паука его смертельный укус муха.

Приближался день свадьбы Людмилы. «Неплохая пьеса, — подумала Флер, — вот только неясно, что это — трагедия или комедия?» В доме Полоцких хлопоты начались с рассвета, и с наступлением дня активность всех обитателей стремительно возрастала — можно было подумать, что кто-то палкой разворошил муравейник. Мадам Полоцкая дала волю своим накопившимся чувствам, устроив в восемь утра истерику, и от этого приступа ей вдруг стало так хорошо, она почувствовала в себе такую уверенность, что смогла спокойно пережить остаток этого сумасшедшего дня.

Долгие недели она с ужасом обдумывала перспективу объединения своих друзей и родственников со знатными знакомыми и близкими Каревых, чтобы, не дай Бог, их несовместимость не привела к нечаянному взрыву. Но после приступа истерики ей в голову пришла счастливая мысль, что гости начнут свободно общаться только после завершения брачной церемонии, а тогда будет уже поздно откладывать свадьбу.

В девять утра она заперлась с дочерью, с Нюшкой и своей горничной-француженкой Сибиллой, профессиональной парикмахершей. В небольшой комнате, кроме них, находились две самые лучшие в доме портнихи, старшая горничная, которая что-то приносила и уносила, и еще Оно — Свадебное платье. От их невообразимой активности могли бы раздвинуться стены.

Флер сидела в своей комнате полуодетая, так как Катя настолько разволновалась, что никак не могла сосредоточиться на чем бы то ни было более пяти минут. Она постоянно выскакивала за двери, чтобы посмотреть, как идут дела у «мамзель с ее туалетом». Флер не нуждалась в торопливых сообщениях. Поскольку слуг под любым предлогом и без оного просто притягивала к себе эта манящая дверь, все они шумно сновали мимо комнаты Флер, и она имела полное представление о происходящем.

Самым последним событием стало открытие, сделанное Сибиллой, — она увидела пятнышко на безукоризненно белом подбородке невесты. После охватившей всех паники, после суеты слуг, сбегавших за льдом и гамамелисом, Нюшка наконец разглядела, что это был всего-навсего красный маленький отпечаток от «костяшки» Милочки, когда она сидела, подперев кулачками подбородок.

На Флер все эти события не производили никакого впечатления. Ею овладела странная слабость, из-за которой было даже лень поднять щетку для волос, — в противном случае она давно бы отказалась от услуг Кати и принялась бы одеваться сама, без ее помощи. Она сидела за туалетным столиком за ширмой, разглядывая невидящими глазами свое отражение в зеркале, тоже подперев подбородок кулачком. От этого он у нее так покраснел, что если бы Сибилла увидала его сейчас, то несомненно лишилась бы чувств.

Ей было над чем подумать, кроме свадьбы. Только вчера к ней зашел с самым серьезным видом Ричард с письмом от тетушки Эрси. Протянув его сестре, он сказал:

— На вот, прочти, Фло, и посоветуй, как мне поступить.

Флер в отчаянии посмотрела на послание. У тетушки Эрси был не только неразборчивый, микроскопический почерк, она не только вымарывала чернилами целые страницы, но еще имела обыкновение жирной линией подчеркивать те слова, которые наполняла особым эмоциональным смыслом, и в результате подчеркнутым оказывалось каждое второе.

— Ты просто скажи, дорогой, что она хочет. Я с трудом разбираю, ее каракули.

— Мало практики, — ответил Ричард с едва заметной улыбкой. — Ну, во-первых, тетушка Эрси никогда не одобрит идею дешевой почты, когда за письмишко нужно платить лишь пенни. Она говорит — по крайней мере мне кажется это самым важным, — что кабинет министров отверг предложения австрийского посредника для разрешения вопроса о статусе православных христиан в Турции. Скорее всего из-за частной встречи между царем и Францем Иосифом, правительство убеждено, что в данный момент зреет русско-австрийский заговор с целью разделения между ними Турции. Они считают, что царь задумал возродить Священный союз и с его помощью отрезать нас от Востока.

— Почему все с таким подозрением относятся к действиям царя? — вздохнула Флер.

— Ты прекрасно знаешь почему, — резко бросил Ричард. — Потому что он самодержец в стране, которая до сих пор терпит крепостное рабство.

— И еще у него есть территориальные притязания, да? — с иронией в голосе спросила Флер.

— Конечно, есть. И прошу тебя, нечего на меня так смотреть, девочка моя. Факты — упрямая вещь. Россия вечно недовольна своими границами. В любом случае, правительство пошло на крайние меры и направило наш флот в Дарданеллы. Как ожидают, его примеру последует скоро и Франция. С поддержкой такого количества кораблей, стоящих на якоре возле Константинополя, Турция несомненно объявит войну России, если только она уже этого не сделала. Шансы — один к десяти. Я спросил об этом у Пети, но он, судя по всему, ничего не знает. Русские министры играют втемную.

— Понятно. Ты считаешь, что Англию непременно в это втянут?

— Ну, мы уже побывали там — наши военные корабли проходили через проливы.

— Но может быть, это всего лишь предупредительный жест, угроза, чтобы Россия одумалась и отступила? Тетушка Венера убеждена, что войны еще можно избежать.

Ричард пожал плечами.

— Не вижу, право, как это можно сделать. Как избежать войны? Мы вмешались в эту свару, оказали помощь Турции. Можно ли в такой ситуации представить царя Николая, который любезно им скажет: «Ну, извините, ребята, я не хотел». Нет, все равно война неизбежна.

Он явно смаковал такую ужасную перспективу. Флер вдруг вспомнила слова Полоцкого о горячих молодых людях, которым нечем заняться, а также замечание тетушки Венеры о турках, этих грязных варварах. Ричард провел в России полгода, он пользовался здесь ее гостеприимством, ее щедростью. Он с восторгом наслаждался изысканным высшим обществом, напивался с графом Петром, называл его братом, завел еще с дюжину русских друзей из тех, кто говорили по-английски, и они ничем особенно не отличались от его приятелей в одиннадцатом гусарском полку.

И все же он был готов, он хотел отправиться на войну с ними, чтобы защитить народ, о котором он ничего не знал, культура которого была ему чуждой и у которого была совершенно другая религия. В самом деле, как странно! Да, мужчины действительно сильно отличаются от женщин, как хитрые лисы от гусынь.

— Ну, любовь моя, что же ты намерен предпринять? — спросила Флер.

Ричард неловко переминался с ноги на ногу.

— А то ты не знаешь — возвращаться домой! Как можно скорее после этой дурацкой свадьбы. Если, конечно, сумею все вовремя уладить. Я даже не остался бы на брачную церемонию, но ведь ты этого ужасно хочешь.

— Свадьбы — чисто женское дело! — прошептала она. — Но как же нам ехать домой? Нужно ведь дожидаться возвращения отца. Он может появиться со дня на день.

— Он должен был вернуться еще две недели назад, черт подери! Ты же знаешь его, Флер! Он уезжает и возвращается, только сообразуясь со своим собственным расписанием, и ему абсолютно наплевать на остальное человечество.

— Но у него в паспорте проставлена дата пребывания в стране. Они не разрешат ему задерживаться здесь.

— Да, если он находится в таком месте, где есть кому соблюдать предписания петербургских чиновников. Мне кажется, ты плохо представляешь себе, насколько обширна Сибирь, какой это дикий необжитый край. Петя мне рассказывал…

Вдруг он замолчал, вероятно считая, что сообщать сестре об этом бестактно. Он уже давно свыкся с мыслью, что странствия отца по диким местам без проложенных по ним маршрутов могут в один прекрасный день закончиться для него трагично. Ведь он может просто исчезнуть, пропасть, и больше его никто не увидит. Ричард уже был готов к такому исходу. У него не было особой любви к легкомысленному родителю, он мог унаследовать титул и состояние отца только в случае его смерти, поэтому он не видел никаких причин для лицемерия.

Да, конечно, женщины — мягкие сердобольные создания, они лишены логики, и трудно было ожидать от них, что они будут мыслить, как мужчины.

Само собой разумеется, если его отец пропадет без вести, то начнется изматывающая процедура семилетнего ожидания, пока он не будет официально объявлен погибшим. Такой оборот событий Ричарду не улыбался, и, конечно, лучше всего отцу следовало бы умереть по правилам, как полагается, со свидетелями, чтобы ни у кого больше не оставалось никаких сомнений на сей счет. Тем временем заинтересованный человек может воспользоваться привилегией «предположения». Ричард мог распоряжаться состоянием, сохранять и впредь свое положение, но не — имел права наследовать титул.

Однако подобные мысли он оставил при себе.

— В любом случае, — твердо продолжал Ричард, — мне нужно возвратиться в Англию, чтобы получить повышение по службе. Если я этого не сделаю, то меня могут послать куда-нибудь в другое место, особенно в случае войны. Кардиган — человек пунктуальный до крайности, он рассчитывает, что я подам рапорт в указанный в договоре день, в указанный час. Нельзя легкомысленно относиться к получению капитанского звания в таком полку, как «Сборщики вишен».

— Но как ты заплатишь за него без отца.

— Об этом не беспокойся.

— Я потрясу новичков, не привыкать, — добавил он. — Если не повезет, то дядюшка Маркбай выдаст мне звонкой монетой — ты же знаешь, как тетушка жаждет увидеть меня снова в розовых панталонах!

Флер вздохнула.

— Я вижу, ты решительно настроен. Ну если ты должен ехать, то ничего не поделаешь. Но я с тобой не поеду. Я здесь дождусь возвращения отца. Не понимаю, как можно быть таким толстокожим, чтобы уезжать домой, даже не узнав, что с ним случилось. А если он попал в беду? Кто его спасет, если мы все уедем?

Ричард не скрывал своего удивления.

— Для чего ты морочишь мне голову? Прежде всего, что ты сможешь сделать, черт подери! Поедешь на санях в Сибирь с веревкой и лопатой, прихватив с собой бутылку бренди? Во-вторых, с каких это пор ты так стала заботиться о своем высокоученом родителе?

— Как ты можешь такое говорить! — возмутилась Флер. — Он мой отец, почему я не должна заботиться о нем?

— Ну, он о тебе никогда не заботился, — откровенно высказался Ричард. — Поэтому можешь приберечь свои слезы для того, кто их оценит по достоинству.

Флер стиснула зубы. Они упрямо смотрели друг на друга, и в эту минуту были так похожи на отца.

— Мне наплевать, что ты говоришь, — сказала наконец Флер. — Я никуда не поеду до тех пор, пока он не вернется или я не получу от него известия.

— Поступай как угодно, — ответил Ричард. — Но хочу предупредить тебя, Фло, я здесь с тобой не останусь. Я не могу пропустить своего повышения.

— Как знаешь. Но на свадьбу ты останешься, я на этом настаиваю.

— Я же тебе сказал, что останусь. — Ричард повернулся, собираясь уйти, как вдруг остановился и бросил на нее любопытный взгляд.

— Тебя не волнует это? Я имею в виду свадьбу. Мне казалось, что тебе когда-то нравился граф Карев.

Она улыбнулась про себя, отмечая неточность его выражения.

— Моя дружба с графом Каревым такова, что ее не в силах омрачить никакой брак. К тому же я очень люблю Милочку.

— Ах, вон оно что, — Ричард по-прежнему внимательно смотрел на сестру, словно не был до конца удовлетворен ее ответом. Потом, пожав недоуменно плечами, прогнал от себя эту мысль.

— Сегодня за обедом меня не будет — в офицерской столовой состоится особое мероприятие, и я пообещал Петру напиться с ним. Но ты не беспокойся, он у меня будет как огурчик к тому времени, когда прозвучит выстрел из стартового пистолета. Тебе только остается надеяться, что граф Карев не станет чесать в затылке, когда столкнется со стадом родственников этой девицы. Может, у него это отобьет желание с ней размножаться!

— Какой ты вульгарный, отвратительный мальчишка!

Ричард, широко ухмыльнувшись, вышел из комнаты.

Размножаться! — нужно же такое придумать. По сути дела, конечно, такова цель любого брака, если повнимательнее разобраться. Семья, выращивание генеалогического древа. Рождение сына, продолжение рода. Флер, сидя перед зеркалом в ожидании возвращения Кати, предавалась размышлениям по поводу этой серьезной проблемы. Ей не хотелось думать об этой стороне брака, но все же ей очень хотелось знать, отдавала ли себе Милочка отчет в том, что следует за обрядом бракосочетания, или же ее мать отведет ее в сторону и обо всем расскажет потом?

Само собой разумеется, молодые девушки слышали рассказы, толком не понимая их, о первых брачных ночах, о невестах, поседевших от ужаса за одну ночь, о чудовищных воплях, доносившихся из-за закрытых дверей спальни новобрачных. У мужчин, конечно, были «некоторые свои позывы». Но что, черт подери, они при этом делали? Флер просто не имела никакого представления об этом, хотя и пыталась понять. С одной стороны, все это было так противно, а с другой — предусмотрено самой природой и поэтому не могло быть неестественным.

Ей приходилось встречаться со многими женщинами легкого поведения в своей жизни, и у нее была не одна возможность расспросить у них обо всем, но ей этого никогда не хотелось. В любом случае, они это делали без особого принуждения и предпочитали такое занятие стирке белья или мытью полов и лестниц, чтобы заработать себе на жизнь. Неужели все это настолько плохо?

Вчера ночью Флер охватило еще большее смущение от таких размышлений, когда к ней в спальню вбежала Милочка для последней, как ей показалось, ночной беседы. Из-под ее чепца торчали папильотки. Собачонки забрались следом за ней в постель. Впервые Флер не возражала. Та, которая поскромнее, вдруг ткнулась мордочкой ей в ладонь, и она рассеянно начала ее гладить по головке.

Милочка сидела, скрестив ноги, на кровати, выпростав обнаженные розовые ступни из под края ночной рубашки. Лицо у нее сияло от едва сдерживаемого возбуждения, которое, казалось, мешает ей говорить.

— Ну, моя любовь, значит все произойдет завтра! — проговорила Флер. — Вы волнуетесь?

— Да, конечно. Но, Флер, вы когда-нибудь думали о том, что происходит потом — ну, после свадьбы… что происходит?

Флер почувствовала, как у нее вспыхнули щеки.

— Думала ли я об этом? Не очень. Конечно, я была еще совсем ребенком, когда умерла моя мать, но, если бы я собралась замуж, то мне, наверное, обо всем рассказали бы тетки. — Она, замолчав, откашлялась. — Ну, а ваша мама… я имею в виду… она…

— Нет, — ответила Милочка, — но мне только что обо всем рассказала Нюшка! — Она раскачивалась взад и вперед, и казалось, что охватившее ее возбуждение вот-вот прорвется наружу. — Когда она готовила меня ко сну, вот только что, она рассказала мне. Флер, как же это все ужасно!

Она захихикала, но тут же приложила к губам палец. Глаза у нее широко раскрылись, и в них Флер видела испытываемый ею ужас и что-то другое. Флер это озадачило. В глазах Милочки была какая-то дьявольская радость, такое выражение можно увидеть в глазах ребенка, который намеревается совершить чрезвычайно скверный, но блаженно приятный поступок — например, наворовать персиков в оранжерее!

— Может быть, все не так ужасно? — спросила Флер, надеясь и страшась одновременно Милочкиных откровений.

Но она благоразумно ответила:

— Нет, я не могу вам передать, но это отвратительно!

Потом она, поцеловав Флер в щеку, убежала. Она еще долго слышала ее смех. Ужасно? Флер вновь мысленно вернулась к возникшему у нее в сознании образу: вот стоит Милочка и запихивает в рот зрелый большой персик, сок течет у нее по подбородку, по рукам, а на лице написано невиданное блаженство.

Но когда наступил торжественный момент, когда Флер впервые увидела невесту во всем блеске, когда та выходила из своей спальни в сопровождении гордо вышагивающих позади матери и няньки, у нее на лице уже не было прежней радости. Милочка побледнела, как простыня, а в глазах у нее застыл ужас. Она так напряженно, так чопорно держала себя, словно опасалась, что стоит ей прикоснуться к любому предмету, как она сама тут же рассыплется.

Платье ее было просто великолепно — потрясающее творение портновского искусства из белого вышитого атласа с серебристыми кружевами, оно выглядело таким жестким, таким накрахмаленным, таким по-королевски величественным, что, казалось, могло стоять на полу само по себе, без своей владелицы. Царственный внешний вид усиливался еще и тем, что на голове у Милочки был надет венец — свадебный венец, предусмотренный православным обрядом, — от которого ниспадала прекрасная фата со стеклярусом, соединявшаяся внизу с длинным расшитым шлейфом, для выноса которого потребовались услуги шестерых подруг из Смольного института.

И в этом великолепном платье затерялась где-то Людмила — она казалась такой маленькой, такой испуганной, что трудно было отделаться от странного впечатления: кто же кого носит — платье ее, или она платье?

Флер, подойдя к Милочке, прошептала ей самые изысканные комплименты, поцеловав ее в маленькую холодную щечку. Невеста свысока приняла поздравление, только поведя в ее сторону глазами, но когда Флер отстранилась и сделала шаг назад, она вдруг схватила ее обеими ледяными руками и закричала:

— Вы меня не оставите, Флер?

— Конечно нет, — ответила озадаченная такой выходкой Флер.

— Нет, я имею в виду после свадьбы. Прошу вас, останьтесь со мной. Обещайте мне, что останетесь, что не вернетесь в Англию! — Бросив украдкой настороженный взгляд на стоявшую рядом мать с Нюшкой, Милочка перешла на энергичный шепот: — Я не хочу оставаться одна с ним! Вы должны быть со мной — вы моя самая любимая подруга, прошу вас. Вы мне так нужны, так нужны!

Флер испугалась. Она думала, что Милочка сейчас закатит истерику, и сжала ее холодную руку.

— Я пока не собираюсь уезжать, — спокойно сказала она. — У меня до сих пор нет никаких известий об отце. Я подожду, когда он вернется и возьмет меня с собой.

Но от ее слов Милочка только слегка успокоилась.

— Надеюсь, что он никогда не вернется, — заявила она. — Тогда вы навсегда останетесь со мной.

В Англии нет ничего необычного в том, если невесту во время ее медового месяца сопровождает подружка. Обычно это ее незамужняя сестра. Считается, что джентльмены не обязаны проводить все свое время с женами, даже если они только что поженились. И новобрачной несомненно тоже захочется поговорить о чем-то с компаньонкой.

Но граф Карев из-за сложной политической ситуации после свадьбы Милочку никуда не вез. Молодожены поселились в фамильном дворце, а медовый месяц они собирались провести в их крымском имении Курном позже, как только позволит обстановка.

Флер считала, что она пока погостит в доме у Полоцких, но открытие, сделанное ею на свадебном завтраке застало ее врасплох. Милочка захотела, чтобы она поехала вместе с ней во дворец и жила там, и на этом упорно настаивала.

Мадам присоединилась к просьбе дочери.

— Вы нам окажете такую добрую услугу. Моя несчастная, глупая дочь будет там постоянно нервничать, волноваться, — убеждала она Флер, поглядывая то и дело на графиню Кареву. — Она понятия не имеет, как себя вести в своем новом положении. Я все рассказала ей, как нужно смотреть за домом, как со слугами обращаться, но только вы сумеете научить ее, как нужно вести себя в высшем обществе. Вам приходилось бывать при дворе…

— Но в Англии, — напомнила ей Флер.

— Это то же самое. Двор есть двор. У вас есть опыт общения с теми людьми, с которыми ей только предстоит еще встретиться. В конце концов, к нам первым заявился граф Петр, и с этого все началось.

— Но вы сами будете скучать без дочери, и я надеялась хоть немного развеять вашу грусть, — сказала Флер. — Мне, конечно, следует остаться с вами. У Милочки теперь своя семья, и там ее, несомненно, научат правилам светского этикета.

Мадам тепло ей улыбнулась.

— Вы — самая добрая женщина на свете, вы даже беспокоитесь обо мне с Ваней. Но это напрасно. Мы будем жить вместе, а у несчастной Милочки никого нет. Если бы мадам Роза жила во дворце — тогда другое дело, но она скоро уезжает на все лето на дачу. Она говорит, что городской климат плохо действует на ее здоровье, и я вполне это понимаю. Мадам Роза любит ездить верхом, а для таких прогулок подходит только сельская местность. Граф Петр тоже скоро уезжает вместе со своим полком…

— В самом деле? А я и не знала.

— Да, дорогая моя. Во всем виновата эта дурацкая война с Турцией. Он думал, что его пошлют на Дунай, но, судя по всему, на Кавказе может начаться сражение, и он опасается, что его полк направят туда. Он еще не сообщил об этом брату — не хотел расстраивать его в день свадьбы. Вот видите, — упрямо продолжала мадам Полоцкая, — единственный знакомый с ней член их семьи уезжает. Милочка будет так рада, если вы согласитесь остаться вместе с ней и пожить во дворце до возвращения вашего отца.

Флер колебалась, не желая брать на себя никаких обязательств, связанных с сомнительными приличиями, — не говоря уже о том, как ей будет неприятно жить в одном доме с человеком, которого она любила, и с его молодой женой. Но позже к ней подошел сам граф, чтобы обсудить это дело.

— Насколько мне известно, Людмила просила вас пожить вместе с ней во дворце?

— Да, но я скорее всего откажу в ее просьбе. Для этого нужно подыскать довод, но тактичный.

— Почему?

— Что почему?

— Почему вы намерены ей отказать? Разве вам не приятна такая перспектива?

Она, бросив на него удивленный взгляд, не ответила.

— Цветочек мой, мне кажется — это самое лучшее решение. В браке меня больше всего терзает только одна мысль — разлука с вами. Но вот появляется возможность для нас обоих быть вместе, мы сможем каждый день встречаться, беседовать, обедать, выезжать в свет. Скорее всего, все это придумало какое-то благоволящее к нам божество!

Флер, пожав плечами, не находила ответа.

— Но ведь теперь вы женаты. Женаты на Милочке. Было бы неприлично…

— Неприлично? Отчего, смею вас спросить? Почему это сейчас может стать более неприлично, чем прежде? Теперь вы для Милочки станете компаньонкой — и все приличия, таким образом, будут соблюдены. Никто не подумает превратно о такой ситуации!

Она только молча смотрела на него, и в ее глазах граф заметил бессловесный протест.

Он вдруг посерьезнел.

— Вы думаете о… Да, теперь я вижу. Вы сейчас думаете о том, что обычно происходит между мужем и женой, считаете, что это изменит мои чувства к вам, а ваши ко мне. Вы, однако, заблуждаетесь, весьма заблуждаетесь. Все это такой пустяк, абсолютно не имеющий никакого значения! Всего лишь скучный, необходимый процесс, как ежедневное бритье! Неужели это лишит нас нашего невинного счастья?

Флер пристально смотрела на Карева, завороженная его горящими глазами, в них она чувствовала охватившую его страсть.

— А это гораздо важнее, гораздо надежнее. Вы знаете, почему я женился на Людмиле, и готов вам поклясться, что никогда не дам ей сознательного повода пожалеть о своем шаге. Она получит все, на что рассчитывает в браке, и она будет счастлива. Но она никогда не станет для меня тем, чем являетесь вы. Людмила никогда не будет моей настоящей женой. Истинный брак заключается в душе, а наши с вами души связаны воедино давным-давно. — Граф наклонился к ней, и Флер почувствовала у себя на щеке его дыхание с легким винным запахом. «Я люблю вас, — сказала она про себя. — И не знаю, как избавиться от этого чувства».

— Не покидайте меня, — ласково попросил он. — Вы мне нужны. Вы нужны Людмиле. Не оставляйте нас одних.

Его лицо было совсем близко от ее щек, и у нее вдруг закружилась голова от желания быть рядом с ним. Флер не могла противиться его желанию. Она знала, что ответит ему согласием.

16

Ласковый ветерок в разгар крымской весны задувал через открытые на веранде окна, то заставляя трепетать муслиновые шторы, то оставляя их в покое. В полдень пронесся шторм — короткая, неистовая буря, из тех, которые обычно одолевают Черное море в апреле и октябре, — а теперь сумерки принесли с собой чистый сырой и мягкий воздух, похожий на только что доставленное из прачечной свежее белье.

Карев уже довольно долго оставался неподвижным, сидя не стуле за пределами желтоватого круга от света лампы, падающего на шахматную доску. Когда из плотной тени возникла его рука, стул под ним чуть заскрипел, а большой перстень с изумрудом блеснул зеленым огнем.

Здесь, в своем крымском имении, в Курном, расположенном в нескольких километрах к северо-востоку от Евпатории, он наконец сменил европейский костюм на шелковую рубаху с длинными рукавами, шаровары и мягкие сапоги, которые носили еще его далекие предки. Флер казалось, что они ему очень жмут. Он в этом наряде казался ей просто неотразимым красавцем, таким, как никогда. Она с восторгом любовалась им, это был мучительный восторг, которым ей приходилось расплачиваться за проведенную в своей узкой одинокой постели ночь.

Она наблюдала, как его рука, действуя с точностью машины, выбрала на доске коня. Его фигурка была изящно вырезана из индийской слоновой кости в виде лошадиной головы: небольшой лихой жеребец со стоящими торчком ушами и раздувающимися ноздрями — это вам не несчастная индийская костлявая лошадь, а настоящий мамлюкский жеребец какого-то степного военачальника, военачальника умного и гордого. Флер наблюдала за его действиями, словно во сне. Карев решительно перенес коня через несколько пешек и поставил там, на линии ее обороны, где он теперь стоял, бросая отчаянный вызов ее могущественной королеве.

— Шах, — тихо сказал он.

Флер его не заметила. Она вся подалась вперед, глубоко вздохнула, но, увидав в его глазах озорные огоньки, неодобрительно улыбнулась.

— Ты была где-то далеко, — сказал он. — О чем ты сейчас мечтала?

— О воинах в пустыне, гарцующих на арабских скакунах, — ответила она.

— Какое у тебя красочное, богатое воображение, — рассмеялся граф. — Ну, а что скажешь о моем воине? Отдает ли твоя королева распоряжение покончить с ним или же пожелает оставить его пленником в своем шатре?

Людмила, которая тихо наигрывала на фортепиано в дальнем конце комнаты, вдруг взяла фальшивую ноту, которая прозвучала громким диссонансом в этих мягких сгущающихся сумерках.

— Прошу прощения, — коротко бросила она.

Карев снова повернулся к Флер.

— Ну, мой цветочек?

— Тише, — сказала Флер. — Мне нужно сосредоточиться, чтобы у тебя выиграть. Зашелестев шелковым платьем, она подалась немного вперед, опершись локтями в длинных кружевных перчатках на край столика и склонив немного голову, чтобы изучить сложившуюся на доске ситуацию. Но ей никак не удавалось сконцентрировать свое внимание на игре, Флер все время чувствовала на себе взгляд Карева, она знала, хотя и смущалась от этого, что ее золотистые волосы и прекрасный цвет лица придавали ей сегодня особую прелесть.

Она носила траур по отцу. Известие о — его смерти поступило сразу после Рождества — это было сообщение из Хатанги. Его прислал губернатор Западной Сибири с военным курьером в Петербург. Молодой мистер Бейверсток из британского посольства сам лично доставил послание во дворец Каревых, попросив мисс Гамильтон удостоить его аудиенции.

Флер в это время одевалась к светскому рауту и сошла в библиотеку с собранными наспех волосами. Бейверсток, увидев ее, поднялся ей навстречу, на его ясном румяном лице отразилась тревога, и она сразу поняла, что он привез недобрые вести.

— Мне очень жаль, мисс, что пришлось столь бесцеремонно нарушить ваш покой, — извинился он. — Я хотел оставить все до утра, но лорд Сеймур настоял, чтобы я все исполнил незамедлительно.

Наступила короткая тишина.

— Прошу вас, садитесь, мистер Бейверсток.

Он неловко сел, а Флер опустилась на диван напротив него. Ему казалось, что между ними пролегло гулкое пространство размером с милю. В этой громадной комнате с набитыми книгами шкафами, достигающими высоты второго этажа, она казалась ему такой миниатюрной, такой хрупкой женщиной. Глаза ее на маленьком бледном лице были обжигающей голубизны, а локоны отливали золотом, как золотая гинея, они выбивались из-под ее чепца. Ему очень хотелось защитить ее. Он мог ради этого немедленно тронуться в путь, чтобы сразиться из-за нее со злыми драконами.

— Значит, у вас для меня печальное известие, — произнесла Флер, усилием воли возвращая себя к реальности от рыцарских снов.

Он густо покраснел. Но он был солдатом, и прямой вопрос требовал прямого ответа.

— Да, мисс, боюсь, это так.

Она глядела куда-то мимо него.

— Кажется, я этого ожидала. Это должно было когда-то произойти, — Флер вздохнула. Бейверсток увидел, как поднялась и опустилась ее гладкая белая грудь. Бросив на него прямой взгляд, она попросила: — Расскажите мне, что вам известно.

Ему было известно очень мало. Хатанга — это город, расположенный на реке Хатанга, на границе между Восточной и Западной Сибирью, но вначале о трагедии сообщили из еще более отдаленных диких краев на востоке. Весть принес охотник на пушного зверя, свободный крестьянин, — в Сибири не было крепостных, — который выхаживал одного из слуг сэра Ранульфа в своей охотничьей хижине.

Охотники отправляются в тайгу на несколько недель, в районе охоты построены деревянные хижины, где они могут найти пристанище. Когда набирается достаточное количество шкурок, они возвращаются по своим деревням, — объяснил ей Бейверсток.

— Кажется, слуга вашего отца набрел на такую хижину во время вьюги, он был тяжело ранен, обморожен, еле стоял на ногах. Охотник приютил его, ухаживал за ним, но на следующий день он все равно умер.

Флер, понимающе кивнув, молчала.

— Охотник закончил охоту, потом вернулся в деревню и рассказал обо всем сельскому старосте. Тот тоже долго размышлял, прежде чем решил, что дело очень важное и нужно сообщить обо всем в ближайший город. Там местный бюрократ направил официальное донесение своему начальству, и в конце концов эта депеша добралась до Хатанги, где есть фельдъегерская служба. Как видите, после несчастья с вашим отцом прошло много месяцев, боюсь, эта история на каждом этапе несомненно утрачивала какие-то детали.

Флер снова кивнула.

— Из того, что сохранилось в донесении, явствует, что сани вашего отца упали с обрыва вниз, он был погребен под снегом. Одному слуге удалось каким-то образом оттуда выбраться. Ваш отец и все остальные слуги, вероятно, погибли. Прошу простить меня, мисс. Мне не хотелось бы привозить вам такое печальное известие.

Флер пристально смотрела в невидимую точку. Выходит, поиски сибирской орхидеи закончены, ее отец умер из-за своей любви к цветам. Нет, может быть, не из-за этого, а из-за своей любви к приключениям и славе.

— Он, конечно, ничего не сказал, — нашел ли папа в Сибири орхидею? — спросила наконец она чуть слышно.

— Что вы сказали, мадам? — Бейверсток был явно озадачен ее вопросом.

Она махнула рукой.

— Ничего. Не обращайте внимания. Значит, никто тела моего отца не видел? Оно до сих пор, насколько я понимаю, лежит на дне оврага?

Бейверсток наклонил голову в знак согласия.

— У нас нет никакой возможности подтвердить достоверность этого рассказа — мы располагаем только теми сведениями, которые сообщил раненый слуга охотнику. Возможно, он ему еще что-нибудь рассказал, но больше нам ничего об этом происшествии не известно.

Бейверсток протянул к ней руку. Флер думала, что это часы ее отца, но оказался его компас, который он постоянно носил на кожаной ленточке на шее. Она поднесла его к глазам. На обратной стороне бронзового корпуса она увидела инициалы — Р. Ф. Х. Стекло было сильно поцарапано, скорее всего во время несчастного случая. Если бы отец потерял вот этот самый главный прибор из всего его снаряжения, он все равно погиб бы в тайге. Но ничего не поделаешь — он умер, и она больше никогда его не увидит.

— Да, верно, это компас моего отца, — подтвердила она.

Как же ей удается сохранять такое спокойствие, — удивился Бейверсток. Он ожидал душераздирающих воплей, истерик, слез или обморока. Но шок каждый человек переживает по-разному, — напоминал он себе. Правда, у него не было большого опыта в общении с женщинами, кроме разве что наблюдений за старшими сестрами, но они не были склонны к обморокам. Дома, в Рутланде, сестры выезжали на охоту пять дней в неделю, а перед тем как приступить к уборке, обычно усиленно потчевали друг друга отменным ромом.

Флер была внешне спокойной, потому что чувствовала полное спокойствие и в душе. Позже, оставшись одна, она попыталась разобраться в своих ощущениях, но, судя по всему, это известие на ней особенно не отразилось. Все было так расплывчато, неопределенно. Никто не видел его мертвого тела, никто даже не знал, где его искать. Она не могла принять его смерть, не убедившись в ней собственными глазами, ну а смотреть в такой ситуации было не на что.

Когда Флер думала об отце, то всегда представляла его таким высоким, деятельным, живым — он словно вихрь проносился мимо нее по коридору в свой кабинет, к своему микроскопу, под увеличительным стеклом которого лежали интересующие его кусочки мха. Он был так поглощен своими мыслями и даже не замечал, что чуть не сбил ее с ног. Отец вел свою, совершенно другую, не похожую на ее собственную жизнь. Ей казалось, что и сейчас он продолжает жить точно так, как прежде, но где-то в другом, недоступном для нее месте.

Если бы кто-нибудь спросил у нее, любила ли она своего отца, то она ответила бы, что любила, хотя и не представляла себе, что это такое. Если бы она сейчас жила у себя дома в Гроув-парк, то, возможно, скучала бы по нему, но здесь, в России, все обстояло иначе. То, что прежде ей казалось таким знакомым, то, что она понимала и умом, и сердцем, теперь изменилось, стало чужим. Это все равно, что войти в свой дом и вдруг увидеть, что кто-то без вашего разрешения переставил в нем по-своему мебель. Она понимала, что должна оплакивать его, но вместо скорби в ее душе образовалась пустота.

Самое лучшее для нее теперь — продолжать исполнять свои привычные обязанности, беседовать с Каревыми, с Полоцкими, учить Катю, как шить ей новый утренний туалет, писать письма тетушкам и Ричарду, посылать извещения о смерти отца в английские газеты и давать инструкции семейному адвокату — она не доверяла такие дела брату, тем более что теперь он не жил дома, а находился постоянно в полку. К великой ее радости, поместье не требовало особых забот с ее стороны. Все шло там по заведенному порядку. Перед своим отъездом она оставила распоряжения поверенному выплатить вознаграждения небольшому постоянному штату слуг, определила для миссис Петтит бюджет для оплаты расходов. Такой порядок можно было поддерживать до тех пор, пока Ричард не примет окончательное решение относительно имения.

Но Флер предстояло решить собственную судьбу. Причин для ее дальнейшего пребывания в России больше не существовало. Тетушки и Ричард — если он задумывался о сестре — ожидали, что она скоро вернется домой. Более того, в январе международное положение значительно ухудшилось, о чем ее предупредил лично лорд Сеймур, когда они встретились на приеме во дворце князя Нарышкина.

— Нужно ли мне говорить, дорогая мисс Гамильтон, что в английских газетах говорится о русских, потопивших турецкий флот при Синопе?

Флер кивнула. Они каждый день читали «Таймс» и «Кроникл».

— Да, я знаю, они стараются оскорбить их, называют различными позорными именами, клеймят убийцами и любителями массовых кровавых расправ, но лично мне кажется, что это была обычная, прекрасно проведенная на законном основании морская операция.

— Она к тому же свидетельствует об уме и проницательности адмирала Нахимова, если принять во внимание, какие старые мышеловки составляют основу русского флота! — подхватил, подмигнув ей, лорд Сеймур. — Великолепный тактический маневр! Но наши там дома заставляют бесноваться толпу, которая входит в раж из-за того, что турецкий флот в это время стоял на якоре, а они считают это несправедливым. Ну а газеты, разумеется, только рады подбросить дровишек в костер, само собой.

Флер нахмурилась.

— Для чего они это делают?

— Для тиража, для чего же еще? — ответил ей Сеймур, словно серьезный экономист.

— Ах вон оно что!

— Какую они преследуют цель? Оказать давление на кабинет, заставить его предпринять что-нибудь. Я уже разговаривал по этому поводу с его величеством, но он пока еще не принял решения. Так что прошу вас особенно об этом не распространяться, пока мы не получим официальные распоряжения, договорились?

— Конечно, сэр. Можете на меня положиться. А что случилось?

— Наш флот и французский тоже получили приказ войти в Босфор. Так что огонь разгорается. Наши правительства обратились к царю с ультиматумом — вывести свою армию с территории Дунайских княжеств в течение двух месяцев, или же ему будет объявлена война.

Флер при слове «война» побледнела. В нем было столько обреченности. Никаких больше разговоров, никакой надежды избежать худшего, впереди неизбежная печальная реальность смерти и гибели.

— Нет, он не выведет оттуда войска, — тихо проговорила она.

— Никто и не думает, что он пойдет на это, — вздохнул лорд Сеймур. — Какая чепуха! Нас все же втянут в этот конфликт, нет никаких сомнений.

— Да, я понимаю, — согласилась с ним Флер. — Благодарю вас за сообщение.

— Мне казалось, что вам это нужно знать, принимая во внимание ту ситуацию, в которой вы оказались. — Он явно пытался разрядить грозовую атмосферу. — Ваша тетушка мне никогда не простит, если я о вас по-отечески не позабочусь.

Флер чуть заметно улыбнулась. Поклонники тетушки Венеры постоянно возникали в ее жизни.

— Как вы считаете, сэр, нужно ли мне возвращаться домой? Ведь меня посадят за решетку, если разразится война?

— Ну что вы! Это все же цивилизованная страна. Русские ничего подобного не предпримут. Что они будут делать без английской общины в Петербурге? Все банки для начала закроются! Нет, нет, дорогая, если вы захотите остаться, то вам ничто не угрожает. Правда, в случае войны мне придется уехать вместе со всеми сотрудниками посольства, через кого вы тогда будете передавать свои письма? Но я смогу все же кое-что организовать для вашей переписки. Уильямс, финансист, — вы его знаете? Думаю, он все уладит через свой банк, если вы пожелаете остаться. Я просто хочу, чтобы вы получили всю информацию перед тем, как принять окончательное решение. Теперь, когда ваш отец умер, — упокой Господь его душу! — вам, возможно, захочется вернуться домой. Поймите, это сделать гораздо легче сейчас, до объявления войны.

— Да, я прекрасно понимаю, — ответила Флер. — Благодарю вас, сэр, за информацию. Я все самым тщательным образом обдумаю и потом приму решение.

Она проконсультировалась по этому вопросу с графом Каревым и мистером Полоцким, и оба подтвердила слова сэра Сеймура. Если их страны вступят в войну, то многочисленная английская колония в России останется на прежнем месте. Дипломатическим представителям придется, однако, уехать, уедут еще двое-трое недовольных из чувства патриотизма, но все банкиры, купцы, владельцы фабрик, инженеры, гувернантки несомненно останутся — ведь с Россией всегда была связана вся их жизнь. Никто из них даже не подумает об отъезде. Если все же начнется война, то она будет проходить не на русской территории.

А Людмила все настаивала на своем:

— Прошу тебя, Флер, останься!

Но когда Милочка начала умолять ее, Флер уже приняла решение. Что ей там делать, в этой Англии? Жить в пустынном доме в Гроув-парк, заниматься повседневными делами и прозябать в одиночестве и забвении? У нее не было подруг в Англии, а Тедди, Ричард и их друзья, ее знакомые, отправятся на войну. В лучшем случае она могла рассчитывать на брак с Джеймсом Пэджетом, но это будет тоже одиночество, только другое.

В России она пользовалась такой свободой, которой в Англии ни за что не имела бы. Здесь можно жить безбедно. Ее доля наследства от отца будет постоянно расти. Пока она ничего не тратила на жизнь, а Милочка с графом были к ней удивительно щедры — она еще ни разу не заплатила за очередное новое платье со времени приезда в Петербург. Здесь все относились к ней как к знатной иностранке, которую считали за честь пригласить к себе даже самые важные аристократки. А там, дома, если незамужняя женщина достигала определенного возраста, она становилась всем в тягость, общество теряло к ней интерес.

В России она могла постоянно находиться рядом с Каревым, который оставался для нее всем на этом свете, пока она не разлюбит его. Ей было нетрудно принять решение остаться, по крайней мере на данном этапе — скорее отложить решение об отъезде. А может быть, она вообще не вернется домой.

Странное, неохотное движение к войне продолжалось. Политики каждого замешанного в этом конфликте народа были похожи на людей, сползающих с крутого склона к пропасти. Они делали все возможное, чтобы не упасть, отчаянно вдавливали в почву острые каблуки, но все равно против своей воли скользили все дальше и дальше к краю. Никто не хочет войны, — то и дело раздавались подобные заверения. Но несмотря на все, война подкрадывалась ближе и ближе.

Только один царь с присущим ему таинственным, почти мистическим спокойствием, казалось, знал, чего он хочет и куда идет. Переданный ему англо-французский ультиматум по поводу немедленного вывода русских войск с территории Дунайских княжеств он полностью проигнорировал. Не внял он и совету князя Паскевича, предупреждавшего его, что русской армии там делать нечего и что в любой момент она может быть отрезана с флангов. Оставил он без внимания и опасения своего министра Орлова, который предостерегал его не доверяться предлагаемой Австрией дружбе. Австрия тоже боялась русских территориальных претензий и была только рада связать Франции руки, чтобы она не вмешивалась в австрийские дела в Италии. Но император упрямо считал Австрию своей союзницей, не сомневался в правоте своих действий, полагая, что русская армия должна продвигаться в сторону Дуная.

Великобритания с Францией объявили войну России в конце марта, еще до того как истек срок ультиматума. Известие об этом ничуть не взволновало императора. Он не спускал глаз с Силистрии, турецкого плацдарма на Дунае. Пусть себе английский и французские эскадры бороздят воды Черного моря! Что из этого? Разве русский флот не уничтожил уже турецкий? Он мог обратить в бегство любого неприятеля.

Карева не на шутку беспокоила такая сверхуверенность в себе императора. Конечно, он принимал только правильные решения, но граф сомневался, что его величество располагает всей информацией. Карев посетил Англию значительно позже визита туда императора и своими глазами видел, каких поразительных результатов удалось добиться этой стране в машиностроении, особенно в использовании силы пара и в технике кораблестроения. Он боялся, что Николай не понимал различия между флотом с паровыми двигателями и парусным. Он поспешил в Петергоф, чтобы добиться у него немедленно аудиенции. Карева долго не было. Когда же он наконец вернулся, то удивленные домочадцы услыхали от него приказ — немедленно собирать вещи. Все они уезжают в его крымское имение Курное на целое лето.

Флер, сидя за шахматным столиком, размышляла, об их неожиданном отъезде. На доске положение ее было почти безнадежным, ей предстояло потерять королеву, а вместе с ней проиграть партию. Как ему удалось продвинуть своего коня за ее оборонительные линии? Карев даже не сообщил ей причину отъезда из Петербурга. Вначале она думала, что император посылает его для выполнения какой-то особой миссии. Но, приехав в усадьбу, граф посвятил всего себя отдыху и домашним неспешным делам. Это, а также мрачное выражение, время от времени появлявшееся у него на лице, подсказывало ей, что он скорее всего попал в опалу.

По-видимому, император не внял его советам, а может быть, Карев слишком рьяно настаивал на своем. Флер могла себе представить, как Николай угрожающе нахмурился, что не сулило ничего хорошего, как он заметил Кареву, что тот переутомился и ему пора отдохнуть.

Предложение императора было равносильно приказу, и им нельзя было пренебречь. Теперь Карев ждал, когда его вызовут, когда дадут поручение, доказывающее, что он прощен.

И все же, — думала Флер, поглядывая украдкой на его лицо, — он, судя по всему, не такой уж несчастный. Они провели здесь месяц, и она редко видела его недовольным. Граф постепенно привыкал к жизни помещика и, к собственному удивлению, проявлял весьма мало интереса к дальнейшему развитию военной обстановки.

Здесь все было тихо и мирно. Курное оказалось чудным местом — повсюду волнистые холмы, светлые леса, луга, на которых росло множество диких цветов, возвышающиеся одна над другой террасы с аккуратно обработанными виноградниками. С каменных склонов гор бежали ручьи, а в глубоких речушках пряталась в тени, собираясь в косяки, форель. Повсюду цвели фруктовые деревья, а из земли пробивались к солнцу зеленые побеги кукурузы.

Такое место, как это, Флер быстро полюбила. На досуге она в свое удовольствие помечтала, забывая о том неприятном факте, что ее родина и страна, давшая ей приют, ведут друг с другом войну, что человек, которого она любила и с которым не хотела никогда разлучаться, был мужем другой женщины. Днем Флер обычно забывала о всех неприятностях. Мирными тихими вечерами они казались ей далеким эхом, словно память о пережитом горе. Только после того как все удалялись в спальни, она, лежа с открытыми глазами в постели, прислушиваясь к новым звукам в ожидании спасительного сна, начинала вспоминать былое и пить до конца горькую чашу судьбы. Но ведь она по своей доброй воле выбрала эту чашу. Она сама предпочла жить среди опасностей, все знать, а не пребывать в неведении, не предавать все пустому забытью. Это было бы еще хуже — так она считала почти все время. Ничего не знать, не ведать — что может быть хуже?

Очевидно, Флер невольно тряхнула головой, так как граф вдруг ласково спросил:

— Что с тобой? Кому это ты говоришь «нет»?

Она подняла на него глаза. Он улыбался ей, и вот эта, свойственная только ему одному улыбка, вытягивала из нее душу. Может быть, он прочитал ее мысли? Флер часто казалось, что он обладает даром ясновидения. Ее это заставляло нервничать, но вместе с тем приносило удовольствие.

— Не вижу выхода, — призналась она. — Ты мне подстроил ловушку.

Губы у него еще больше растянулись в улыбке.

— Кажется, ты попала туда по собственной воле, а?

— Нет, уж лучше проиграть тебе, чем выиграть у другого.

— Ну вот, ты меня ограбила, лишила завоеванного приза. Если ты так легко сдаешься, то с моей стороны просто неприлично требовать от тебя фант.

— Нет, нет, требуй что хочешь. Зачем лишать меня удовольствия проявить свою щедрость?

— Хорошо. Значит, все, что хочу?

Флер не отводила глаз от его лица.

— Все, что хочешь. Назови свой фант.

— В таком случае… — Граф сделал паузу. Она терялась в догадках, что же он от нее потребует. — Я требую за фант твою одежду!

Флер была настолько шокирована, что утратила даже на несколько секунд дар речи. В наступившей тишине она услыхала, как Людмила прекратила играть.

Карев улыбался, как довольный кот.

— Да, да, я имею в виду твое черное платье. Я прошу вас официально, мисс Гамильтон, снять ваш траур. Четыре месяца — достаточный срок при всех условиях, даже если принимать во внимание, как редко вы его видели. Когда вы наденете платья своих обычных ярких расцветок? Мы все будем вам за это весьма признательны — правда, Людмила?

Он повернулся к жене, посылая ей свои последние слова, не отрывая при этом глаз от Флер. Краем глаза Флер видела, как удивленная Людмила, повернувшись на винтовом стуле возле фортепьяно, смотрела на них.

— Ты этого не имеешь права требовать, Сережа, — ответила Людмила. Ее воздушный голосок стал серьезным. — Пусть Флер решает сама. Откуда нам знать ее чувства?

Вдруг Карев резко повернулся. Широкие рукава его рубашки даже смахнули со столика две фигуры — ладьи, очень высокие и поэтому неустойчивые на доске.

— Ты, моя женушка, как всегда права, — произнес он с шутливым поклоном. — Мудрость — замечательное качество любой женщины, особенно такой молодой, как ты.

Флер, протянув руку, положила набок своего короля в знак сдачи партии. Потом встала. Но ни Карев, ни его жена на нее не смотрели. Они внимательно изучали друг друга.

— Тем не менее я сниму траур, если вам это неприятно. Тем более, что в черном платье жарко, особенно сейчас, когда погода становится все теплее.

Через высокие двери она вышла на веранду. Сумерки быстро сгущались. Большой мотылек, сломя голову летевший на свет лампы, ударился о Флер. Он трепыхался, судорожно прижимаясь к ее черному шелковому платью. Флер посмотрела на него — никогда еще здесь она не видела такого большого, белого цвета с легким налетом желтоватой пыльцы на крылышках.

Она была смущена, ей было не по себе. Какие отношения связывают Карева с Людмилой? Граф говорил ей, что Милочка никогда не будет его настоящей женой, что он женился на ней только ради приданого. И все же от внимания ее не ускользнула странная, необъяснимая власть Милочки над ним. Как бы трудно с ней ни было, какой бы противоречивой она ни казалась подчас, Карев всегда оставался чрезвычайно добрым к жене, удивительно терпеливым. Иногда Флер казалось, что Милочка его нарочно поддразниваем даже угрожает, прибегая к скрытым, непонятным ей, Флер, намекам, но он все спокойно выносил, редко прибегая к иронии, как, например, сейчас.

Флер обратила внимание, что он часто наблюдал за женой, когда она этого не замечала. Порой он пристально ее разглядывал чуть ли не по часу с неослабевающим вниманием, когда она играла на фортепьяно или же возилась со своими собачками.

Трудно было сказать, что таилось в этом пытливом взгляде. Нет, вряд ли это была любовь, временами Флер приходила в голову ужасная мысль, что его чувства к Милочке опасно приближаются к границе ненависти. В любом случае во взгляде не было безразличия.

Но какое ей до этого дело? Вот что оказалось на дне ее горькой чаши. Флер, сделав пару шагов от двери, мягким щелчком стряхнула мотылька. Она разглядывала черные тени в саду. Но упрямый мотылек отлетел от нее лишь на фут или два. Энергично заработав крылышками, он снова устремился к освещенной двери.

Май сменил апрель, и весна постепенно перешла в мягкое, нежное раннее лето. Перепутанные черные узлы виноградных лоз, которые были такими безжизненными всю зиму, вдруг обрели новую чудесную зеленую жизнь. Луга были усыпаны красивыми лютиками. Где-то далеко отсюда гремела война. Русская армия борясь с голодом и болезнями больше, чем с противником, с большим трудом приближалась к Силистрии на Дунае. На Средиземном море, спешно переделав парусники и оснастив их паровыми двигателями, подверженных морской болезни британских солдат заталкивали на тесные палубы и отправляли в долгое путешествие в Дарданелльский пролив.

Вот и май прошел. Британская армия наконец высадилась в Варне, на черноморском побережье Валахии, но остановилась там, не вступая в боевые действия, за что Флер была ей ужасно благодарна. Австрия официально потребовала вывода русских войск из Дунайских княжеств. Русская армия, форсировав Дунай, так и не смогла захватить Силистрию.

Более беспокойные известия пришли из Санкт-Петербурга. Перед Кронштадтом появились английские боевые корабли, и их отлично видели из окна Зимнего дворца царь со своим семейством. Флот курсировал там взад и вперед, блокируя вход в порт и связывая действия отборных императорских частей — двухсот тысяч гвардейцев, оставленных в Петербурге на случай возможной высадки англичан или козней Швеции, которая могла воспользоваться ситуацией, чтобы захватить Финляндию. Она никак не могла смириться с утратой этой страны.

Но в Курном эти тревожные вести мало кого волновали. Военные действия казались такими далекими от их летней идиллии. Жизнь в усадьбе текла своим чередом — верховые или пешие прогулки, рыбная ловля, катание на лодках, пикники, а по вечерам традиционный обильный обед, музыка, игра в шахматы или карты. Все эти занятия действовали на них как гипноз. Один прекрасный день сменялся другим, таким же прекрасным. Иногда гремели легкие грозы, очищавшие воздух и освежавшие зелень.

Они ни с кем не встречались, кроме слуг. Это были, в основном, татары, свободные, не крепостные крестьяне, и Флер было довольно просто общаться с ними. Она чувствовала, что здесь можно вести себя вполне естественно, раскованно, без гнетущей мысли о том, что они обязаны подчиняться всем ее капризам. Этот факт вызвал новую дискуссию с ее компаньонами о природе рабства. Флер снова задала вопрос — имеет ли человек моральное право владеть другими людьми как своей недвижимостью? Карев в конце сделал вывод, что крепостное право в равной степени портило как хозяев, так и крепостных. Милочка, вскинув голову, заявила, что они несут вздор. Чем, например, могла быть недовольна Нюшка или Катя?

Флер была рада представившейся ей здесь, в Курном, возможности продолжать свою благотворительную деятельность. Она обходила крестьян, и хотя некоторые из них относились к ней подозрительно и даже враждебно, большинство же с радостью принимали от нее помощь и советы, особенно в том, что касалось здоровья и гигиены. Это наполнило ее жизнь сознанием своей полезности, без чего она чувствовала внутри пустоту и свою невостребованность. Головные боли на нервной почве, которые время от времени досаждали ей в Санкт-Петербурге, прошли, как и приступы безотчетной слезливости и раздражительности. Она чувствовала себя спокойной, здоровой и почти счастливой.

Флер понимала, что у Людмилы не все обстоит так хорошо. Она казалась вполне умиротворенной несколько дней, но потом на нее находило какое-то безумие — Милочка принималась дразнить собак, доводя их до исступления, или начинала ругаться с Нюшкой, а то, рискуя разбиться, носилась на лошади, как угорелая, не разбирая дороги, или же переворачивала неизвестно по какой причине в доме все вверх дном, что расстраивало слуг и раздражало мужа.

Однажды Людмила разрезала на куски с полдюжины своих великолепных платьев, чтобы, по ее словам, «улучшить их и обновить», но у нее ничего не вышло, и все пошло насмарку. В другой раз Милочке в руки попала зеленая краска, и она тут же начала красить в зеленый цвет все, что попадалось ей под руку. Первыми в ход пошли ее белые муслиновые ночные рубашки и носовые платки Карева. Ее остановили только тогда, когда она докрашивала в этот нелепый цвет нещадно орущую белую домашнюю кошку по кличке Милка.

Тогда Флер впервые увидела, как разозлился по-настоящему Карев. Она не только испортила все его носовые платки и рубашку, но залила краской книги, к тому же граф терпеть не мог жестокого обращения с животными, он очень любил кошек. Холодным тоном, едва сдерживая охвативший его гнев, он выбранил Людмилу, но это было еще страшнее — уж лучше бы он сразу дал волю своей ярости. Несчастная, взъерошенная Милка пыталась языком слизать краску, но прекратила это занятие, почувствовав, какой у нее отвратительный вкус.

Милочка выслушала его молча, надувшись, словно обиженный ребенок перед родителями. Потом вдруг расплакалась, и запал у Карева тут же прошел. Граф сразу замолчал — такого он не ожидал. Через несколько секунд, заметив, как сильно поцарапала ей руки кошка, сопротивлявшаяся такой метаморфозе, Карев, бережно взяв их, начал ее утешать. Он послал за борной кислотой и горячей водой, чтобы самому обработать глубокие царапины.

Флер с тревогой воспринимала эти вспышки и объясняла их только скукой. Людмила, — думала она, — всегда жила в большом городе. В этом уединенном оторванном от цивилизации уголке у нее не хватило душевных сил, чтобы свыкнуться с новой для нее жизнью. Поэтому она старалась, как могла, развлечь Милочку — каталась с ней верхом, заставляла ее читать, чтобы расширить свой кругозор и не тратить все время на возню с собачками. Флер даже попыталась заинтересовать ее своей благотворительной работой среди крестьян. Но здесь Милочка неожиданно оказала ей решительное сопротивление. Она стала графиней, — отвечала Людмила, — не для того, чтобы проводить свое время в обществе крестьян, перевязывать им раны и учить их детишек читать и писать.

Однажды в воскресенье днем Флер с Каревым сидели в тени на веранде, а Милочка играла на фортепьяно в комнате. Они о чем-то беседовали. Флер постоянно убеждала Людмилу, что она должна регулярно заниматься музыкой, но, вероятно, у нее не было призвания. Стоило ей сыграть половину пьесы, как она тут же переходила к другой. Она постоянно фальшивила, нарушая музыкальную гармонию, не соблюдала заданного ритма.

Одна из служанок недавно ночью переполошила весь дом своими воплями. Она утверждала, что видела перед собой привидение, и вот теперь Флер с Каревым спокойно обсуждали природу сверхъестественных явлений. Граф сидел в кресле-качалке, совершенно расслабившись. Кошка, уютно устроившись у него на коленях, чуть слышно посапывала. Флер блаженствовала, находясь с ним рядом. Она получала удовольствие от того, что просто смотрела на него. Дальше, за пределами веранды, было так жарко, что даже цикады прекратили свой треск, а длинные темные тени от деревьев казались неподвижными.

— Но ведь нельзя доказать, что все это не так, — говорила Флер. — А что ты скажешь по поводу святых? О чудесах? Неужели ты отвергаешь все то, что нельзя поймать и посадить в ящик?

— Для объяснений таких явлений существует авторитетная наука, — возражал граф. — Ты хочешь, чтобы жизнь была значительнее, чем она есть на самом деле. Ты хочешь от нее больше того, что она может дать.

— А ты нет?

Он улыбнулся.

— Может быть, когда-то и хотел пару раз. От этого устаешь, понимаешь? Нужно приложить массу усилий, чтобы наполнить многие вещи определенным смыслом.

— Но если отказаться от попыток, то что произойдет? Разве мы не для того созданы, чтобы попытаться отыскать больше, чем мы видим, чем существует перед нашими глазами. Мы ведь не животные, чтобы только есть, размножаться, умереть, не оставив после себя никакого следа.

— Да, вижу, ты вошла в раж, — засмеялся он, — к тому же сейчас очень жарко! Поэтому я не собираюсь больше спорить и во всем уступаю тебе.

В комнате Людмила прекратила играть. На пороге появился Егор. Он поклонился хозяину.

— Прошу прощения, господин, — к дому приближается всадник. По-моему, это императорский фельдъегерь.

— Что такое? В такую жару? Вероятно, этот парень свихнулся! Хорошо, сейчас иду. — Столкнув на пол кошку, Карев, выпрямившись, пошел следом за Егором по веранде.

Из дома появилась Милочка, обмахивая себя веером. Кошка, с укоризной поглядев на нее, быстро убежала. Она так и не забыла тот случай с краской — грудь у нее до сих пор была светло-зеленого цвета.

Усевшись в качалку, она задумчиво начала раскачивать себя одной ногой, заставляя натянутые веревки трещать от возмущения.

Флер посмотрела не нее, вскинув голову.

— Что случилось, Милочка?

Милочка с хмурым видом продолжала раскачиваться.

— Очень жарко, и нечем заняться.

Флер чуть заметно улыбнулась.

— Ну, а чем бы ты хотела заняться? Может быть, тебе хочется чего-то особенного? Я уверена, что Сергей Николаевич все сделает для тебя.

Упоминание о муже, казалось, рассердило ее.

— В самом деле? — спросила она, бросив раздраженный взгляд ему вслед.

— Разумеется.

Она тряхнула головой.

— Что здесь делать, когда нас всего трое. Никто даже не подумает, что в нескольких верстах от Евпатории расквартирован Тарутинский полк! А мы пригласили хотя бы одного офицера к обеду? Можно подумать, что все в поместье зачумленные.

— А, вот чего ты хочешь — веселой компании? — вполне резонно спросила Флер.

Но Людмила не желала слушать никаких резонов.

— Конечно, тебе хорошо! — воскликнула она, словно отвечая на совершенно другой вопрос. — Тебя вполне устраивает сидеть весь вечер напролет, ничего не делая. Только читать скучные книги и играть в шахматы. Иногда мне кажется, что это ты за ним замужем, а не я!

Ничто не могло ее больнее обидеть, чем эти злобные слова. Флер нервно засмеялась.

— Не будь глупой! Неужели ты на самом деле думаешь, что он пренебрегает тобой из-за меня?

— Разве не так?

— Конечно нет. Сколько раз Сергей Николаевич предлагал тебе научиться играть в шахматы? В таком случае он гораздо чаще играл бы с тобой. Он тебя просто обожает.

Милочка захлопнула веер.

— Неужели? — Глаза у нее сузились, она чувствовала, что достигла границы и даже переступила через нее. В глазах ее промелькнула решимость выкинуть опасную глупую выходку.

Флер сожалела о том, что не была до конца с ней искренней. Она, конечно, не думала, что Карев обожает Людмилу. С другой стороны, Флер больше не верила, что граф женился исключительно на деньгах. Он испытывал к Милочке довольно сильные чувства. Она по-своему его очаровывала. Флер никак не могла понять, имеет ли все это отношение к его первой жене, на которую Милочка была чуть похожа.

— Он очень любит тебя, — сказала она. Потом добавила: — Ведь он женился на тебе, а мог взять в жены любую.

Казалось, Людмила уже достигла точки кипения. Она, резко выпрямившись и бросив с веранды взгляд вдаль, зло прошипела:

— Если он меня любит, то почему он… — она вдруг осеклась и покраснела до корней волос. — Почему он…

Флер, вздрогнув, встретилась с ее взором. Боже праведный, какое же сокровенное признание вырвалось из ее души.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты знаешь, что я имею в виду, — с яростью в голосе воскликнула Милочка.

Флер почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо, и она постаралась поскорее отделаться от охватившего ее смущения. Перед ее глазами прошла вереница образов: вот Милочка хихикает, поднеся ладонь ко рту, шокированная ее словами; вот Карев смотрит на нее сверху вниз своим жгучим взглядом и говорит, что все это не столь важно, словно ежедневное бритье; вот снова он, нежно целует ее, сильнее сдавливая кандалами ее руки; вот Милочка запихивает в рот большой украденный сочный персик, а сок его течет у нее по подбородку.

Граф сказал ей, что Людмила никогда не будет его настоящей женой, но что это все означало? Где-то в глубине души Флер слышала торжественные звуки фанфар — это, конечно, было достойно порицания, но как же было у нее радостно на сердце, как радостно!

— Да, я понимаю, — наконец вымолвила она, стараясь говорить обычным, даже обыденным тоном. — Но ведь, любовь моя, это не имеет громадного значения, не правда ли?

— Нет имеет!

— Ну, может, небольшое, — нельзя на этом концентрировать свое внимание. Женщины не должны переживать из-за таких пустяков. У тебя муж, которого ты сама выбрала, и он постоянно заботится о тебе, что неоднократно доказывал.

— Ах, да что ты об этом знаешь? — воскликнула в раздражении Людмила. — Ничего! Ведь ты даже не была замужем!

Флер постаралась уклониться от ее отчаянного удара.

— Конечно, нет, но…

— Тогда нечего говорить о том, чего не знаешь! Тоже мне — пустяк! — Резко опустившись в кресло, она снова начала энергично раскачиваться. Губы ее сжались, глаза блестели от гнева.

Положение становилось опасным. Сюда могли в любую минуту войти, к тому же Флер все равно придется хранить секрет Милочки, и только одному Богу известно, чем все это кончится. Нужно было принимать правду, какой бы болезненной она ни оказалась.

— Милочка, послушай меня, — медленно начала Флер, — это правда, что он не…

— Конечно правда, — огрызнулась она.

— Совсем? Вообще никогда?

— Пару раз вначале. Но после этого… ни разу.

— Ах, вон оно что. Ясно. — Теперь Флер поняла, почему такая здоровая молодая девушка, как Милочка, не проявляет никаких признаков беременности, хотя девять месяцев со времени их свадьбы давно минули. Возможно, в этом кроется причина ее неуравновешенности. Она, вероятно, хотела иметь детей, а другого способа их рождения пока не изобрели.

— Теперь ты все знаешь, — резко добавила Милочка, и Флер вдруг поняла, что ее гнев был лишь ничтожным проявлением глубокой душевной боли. Людмила доверилась ей, обуреваемая желанием высказаться, все объяснить, она верила в мудрость Флер, верила, что на нее можно опереться. Несмотря на свои злые упреки, ей очень хотелось, чтобы Флер ее утешила, успокоила, чтобы поставила все на свое место.

Глядя на ее умоляющие глаза, Флер пыталась подобрать нужные слова, принести ей облегчение, но у нее ничего не получалось. Она с радостью вздохнула, услыхав стук сапог по деревянной веранде. Их беседу прервали, что помогло Флер скрыть свою беспомощность перед создавшейся ситуацией. Щеки ее еще пылали, и она, стараясь справиться с волнением, внимательно смотрела на свои руки.

В эту минуту на веранде появился Карев, за ним следовал человек в запыленной военной форме.

— Как выяснилось, это не императорский фельдъегерь, — сказал граф. — Его можно было принять за него, но с известной натяжкой.

Удивление на лице Флер сменилось счастливым выражением. Но Милочка ее опередила. Соскочив с кресла-качалки, она, пробежав по веранде, бросилась в объятия посетителя.

— Ах, Петя! Как я рада тебя видеть! Только ты можешь спасти меня от скуки! Не то я просто умру!

Петр, принимая поток поцелуев, пролившийся ему на щеки, смотрел поверх ее головы на брата. Пожав плечами, он глупо ухмыльнулся.

17

Петр сел боком на перила веранды, свесив одну ногу, и зажег тонкую турецкую сигару. Флер медленно раскачивалась на кресле-качалке и пристально смотрела мимо него в сгущавшиеся сумерки. В этот вечерний час летучие мыши начинали свою охоту, и в еще не погасшем до конца свете дня мелькали их быстрые тени. Монотонно, пронзительно трещали цикады, заглушая писк мышей. Теплый воздух был напоен южными ароматами и пропитан приятным запахом сена. Слуга сегодня утром скосил высокую траву под лимонными деревцами, и оно лежало там весь день под солнцем, готовясь стать лакомством для лошадей.

Теперь к этому запаху примешивался аромат табака. Раскурив сигару, Петр наблюдал за колечками сизоватого дыма, поднимавшимися вверх между гирляндами свисавших повсюду на веранде роз на ползучих лозах.

— Да, вижу, вы здесь неплохо устроились, — семейная жизнь втроем? — небрежно бросил он. — Нужно отдать должное моему брату — хотя он и сухарь, но когда дело доходит до управления хозяйством, то Сергей становится гением, ничего не скажешь! — Петр бросил косой взгляд на Флер, пытаясь определить ее реакцию. Но на ее лице не дрогнул ни один мускул.

— Кто бы мог подумать, — продолжал он, — суметь убедить двух красивых женщин жить под одной крышей вместе с ним и при этом не опасаться, что они прирежут либо его, либо друг друга. Если бы императору пришла в голову мысль воспользоваться его организаторскими способностями, то он уже давно завоевал бы весь мир.

— Ах, да молчи ты, — вспылила Флер.

Петр засмеялся.

— По крайней мере, такой ответ куда лучше, чем полное безразличие! Но отчего это вы так разозлились, принцесса? Хотя я здесь чужак, но ведь каждому бросается в глаза, что вы находитесь в поместье по своей воле.

Флер бросила на него мрачный взгляд.

— Для чего ты издеваешься все время над ним? Ты думаешь, он слепец, ничего не видит, бесчувственное бревно?

— Издеваюсь над ним? Что ты имеешь в виду?

— Ты отлично знаешь — твой отчаянный флирт с Людмилой.

— Ты ошибаешься, моя девочка. Это Людмила отчаянно флиртует со мной, я просто отвечаю на ее приставания. Несчастному ребенку необходимо немного развлечься: брак с Сергеем — не мед.

— Ну для чего ты говоришь об этом? — воскликнула возмущенная Флер.

Петр улыбнулся.

— А я-то ожидал от тебя благодарности.

— Благодарности? За что?

— За то, что занимаю милую графиню Кареву, предоставляя вам и ее мужу полную свободу действий, чтобы вы могли делать то, что вздумается.

— Хотя… мне ни за что не понять, — тихо добавил он без особого интереса, словно обсуждая только что проделанный трюк с колодой карт в гостиной, — в чем тут дело.

Флер почувствовала, как невольно ее губы растягиваются в улыбке.

— Ни в чем, глупый мальчишка, мы ничем здесь не занимаемся.

— Ладно, ладно, вот так-то лучше. Больше всего меня поразила за то время, что я здесь, твоя неулыбчивость. Ты можешь быть серьезной часами. Природа не создала тебя такой, ты не годишься в монахини, — добавил он.

Флер сделала вид, что не расслышала его последних слов.

— Тебя это не касается, — резко ответила она. — А зачем ты сюда приехал?

— Я тебе уже говорил — чтобы подлечить рану! На Кавказе существует традиция ехать для этого в Пятигорск, но там ужасно пахнет лошадиным потом и навозом. К тому же масса девиц из буржуазных семей обычно слетается туда на поиски мужа, и от них трудно требовать благовоспитанности, — гнусаво, словно жалуясь, объяснил Петр.

— Но ведь ты заявился к нам не из Пятигорска. И ты вообще не был на Кавказе — ты приехал прямо из Петербурга.

— Докопалась все-таки! Как тебе это удалось?

— Очень просто — я порасспросила твоего слугу. Итак, что же ты здесь делаешь? Прошу вас, сэр, извольте говорить правду… если, конечно, можете.

Петр пожал плечами.

— Главнокомандующий войсками в западном Крыму граф Меншиков отправил в столицу донесение о британских разведывательных кораблях, рыскающих неподалеку от крымских берегов. Императору требуется дополнительная информация. А так как я слонялся в Петербурге без дела, притворяясь, что еще не совсем оправился от раны, государь решил, что хватит мне бить баклуши. И чтобы я честно отрабатывал свой хлеб, отправил меня сюда понаблюдать за обстановкой.

Флер нахмурилась.

— Но он мог доверить эту миссию твоему брату. Тем более, что он уже здесь.

Петр бросил на Флер быстрый взгляд.

— Николай, конечно, мог. Но не захотел. Вот почему я ничего об этом не сказал Сергею, надеюсь, что и ты будешь держать язык за зубами. Это разобьет его сердце.

— Ты хочешь сказать… что он все еще в опале?

Петр кивнул. Флер поняла, что, несмотря на все свои оскорбительные слова в адрес старшего брата, он все же любит его, если так печется о душевном спокойствии Сергея. Поэтому Петр ей еще больше нравился. Возможно, он нарочно позволял Людмиле флиртовать с ним, чтобы граф не догадывался об истинной причине его приезда в Крым.

— Но что же такое он натворил? — поинтересовалась Флер.

— Сергей вступил в спор с императором, а он этого не любит. Сергей дал ему понять, что государь ошибается. Николаю нравится только беспрекословное подчинение. Он терпеть не может, когда начинают подвергать сомнению его мнение, к тому же еще и злопамятен, не так скоро прощает нанесенное ему даже мелкое оскорбление.

Флер вдруг вспомнила о том, что Петр сообщил ей раньше.

— Ты сказал, что возле крымских берегов замечены британские военные корабли. Но ведь разведывательные суда находились там с января, когда наш флот прошел через проливы. Что же изменилось с тех пор?

Петр снова затянулся и, по его осветившемуся от красного кончика сигары лицу Флер заметила, насколько он стал серьезнее с начала их разговора. Она уже привыкла к бесконечным сумеркам, к белым ночам там, на севере, и до сих пор не могла побороть в себе удивление — как же здесь быстро темнеет.

— Ладно, маленький цветочек, дело обстоит следующим образом. Мы выводим свои войска из Дунайских княжеств. Горчакову наконец удалось убедить императора, что им там нечего делать. Был отдан приказ немедленно переправиться через Дунай снова на нашу сторону и начать отвод войск. А так как захват княжеств стал главной причиной войны — во всяком случае, так утверждают англичане, — то, следовательно, им теперь нечего делать в Валахии.

— Слава Богу! — воскликнула Флер. — Значит, они вернутся домой. Никакой войны не будет! Ах, Петр, даже не могу выразить…

— Не торопись! Не так быстро. Все твои восторги могут оказаться преждевременными. Они либо отправятся домой, либо, по мнению Паскевича, нападут на Севастополь.

Потрясенная Флер устремила на него взгляд.

— Нет такого не может быть! Для чего им это нужно?

Петр пожал плечами.

— Но ведь на Черном море для них нет больше никакого другого объекта для нападения, разве не так? Севастополь — единственный город, отдаленно напоминающий крепость, и к тому же это наш единственный морской порт, в котором базируется весь флот.

— Но все равно… — возмутилась Флер.

— Я-то здесь при чем? Я в это не верю. По-моему, в это не верит и сам император и все высокопоставленные чины. Но Меншиков вот уже несколько месяцев подряд забрасывает Петербург жалобами на то, что в Севастополе нет никаких оборонительных редутов, постоянно кричит, что Крым в большой опасности, что весь Черноморский флот может сгинуть в мгновение ока.

— Выходит, Меншиков считает возможным нападение на Севастополь, не так ли?

Петр широко ухмыльнулся.

— Не знаю. Но он несет главную ответственность за защиту Севастополя и флота, и в его распоряжении только двадцать тысяч солдат, в то время как у Англии и Франции, по нашим надежным донесениям, — около шестидесяти тысяч человек. Если им вздумается напасть на Севастополь, нам несдобровать, а если пострадает наш флот, слетит голова Меншикова. Простая предосторожность, дорогая Флер. В России существует давний обычай заранее готовить свои оправдания, так сказать впрок!

— Надеюсь, что они отправятся домой — наша эскадра, я имею в виду. Вероятно, Ричард тоже на одном из кораблей — во всяком случае его полк уж точно. А оттуда поступают такие чудовищные сообщения о заболеваниях среди рядового состава — такими ужасными болезнями, как дизентерия, холера.

Петр отметил, что Флер удалось каким-то образом убедить себя в том, что болеют только простые солдаты, а не офицеры, но промолчал, не пытаясь развеять ее иллюзии.

— Любой человек мог им заранее объяснить, что Варна — это известный чумной очаг, — сказал он. — Турки, вероятно, их об этом предупреждали, но в такой армии, как наша, на подобные предостережения обычно не обращают внимания. При ведении войны последнюю роль играет здравый смысл.

— Но нашей армией командует лорд Реглан, — заметила Флер. — Это замечательный человек, и он умеет эффективно работать. Он был помощником по военным вопросам герцога Веллингтона при Ватерлоо Лорд часто говорил, что при необходимости может вести войну без пушек и лошадей, но не без своего помощника.

— Если Реглан участвовал в битве при Ватерлоо, то ему, должно быть, немало лет.

— Но ведь все генералы — старые люди, — заметила Флер. — Как же может быть иначе?

Петр поклонился, отдавая должное женской логике.

— Разумеется. Тебе и в голову не приходит, что руководить военными операциям могут и молодые офицеры.

— Конечно нет, — ответила Флер, чувствуя, что он с ней шутит. — Значит, ты скоро возвращаешься в Петербург?

— Нет, еще не скоро. Я направил туда свое донесение, но пока не получил никаких новых распоряжений. Поэтому я просто опущусь на дно, залягу спокойно там и буду надеяться, что в столице забудут обо мне. Я останусь пока здесь и буду выполнять свои приятные обязанности по отношению как к брату, так и к его милой супруге, если только, — он намеренно старался встретиться с ней взглядом, — ты не изменишь своего мнения и не позволишь мне тебя спасти. Я умыкну тебя на своем белом коне, и мы поженимся.

— У тебя не конь, а кобыла, и ты совсем не похож на рыцаря, — возразила Флер.

— Откуда тебе это известно? Под моим шутовским нарядом, быть может, скрываются самые разнообразные наклонности. Тебе, вероятно, известно, что костюм клоуна создан для того, чтобы обманывать зрителей?

Флер улыбалась, стараясь, правда, быть с ним настороже. Ей вдруг вспомнились слова Розы, которая говорила: «Очень легко недооценивать Петра, особенно если рядом Сережа…»

— Ты никогда не женишься, — сказала она. — Ты никогда не ограничишься одной женщиной, если вокруг их целое море и с каждой можно всласть пофлиртовать.

— Как ты права, — беззаботно откликнулся Петр. — Благодарю за напоминание. Но я все равно здесь остаюсь. Мой брат хочет, чтобы я развлекал его, это, возможно, предотвратит катастрофы и не позволит ему превратиться в каменный столб. — Взяв руку Флер, он поднес ее к своим губам. — Ты мне позволишь немного развлечь тебя, не правда ли?

— С удовольствием, — ласково ответила она.

— Не сомневаюсь, — прошептал Петр, но Флер решила дипломатично проигнорировать его слова. Высвободив руку, она перевела разговор на менее опасную тему.

— Ты видел в Петербурге Розу? Она прислала мне такое милое письмо. Жаль, что нам пришлось так быстро уехать, я рассчитывала провести все лето в Шварцентурме в ее обществе.

С приездом Петра их уединенная жизнь закончилась. Он тут же съездил в Евпаторию, где познакомился с офицерами Тарутинского полка. Ему без труда удалось уговорить Людмилу пригласить их в усадьбу на обед, а некоторым, кто получил отпуск, позволить погостить немного дольше.

Людмила чувствовала себя превосходно в компании молодых офицеров, которые относились к ней с величайшим уважением как жене графа Карева, что не давало ей возможности флиртовать с ними, как это она непременно сделала бы в другой обстановке. Милочка приняла серьезный вид пекущейся о своем достоинстве молодой матроны, хотя это сильно развлекало Петра. Но Флер находила ее просто очаровательной. Когда же молодой азарт Людмилы все же прорывался наружу, то это происходило исподволь, невинно, и заражавшая всех ее веселость приводила в восторг участников вечеринок, лишая желания младших офицеров возвращаться в гарнизон.

Наступил август, и в усадьбе Курное не прерывался поток визитеров. Там постоянно устраивались выезды на охоту, на рыбную ловлю и пикники, организовывались официальные и неофициальные обеды, а однажды даже устроили настоящий бал на специальном деревянном помосте, выложенном на земле на открытом воздухе и освещенном гроздьями разноцветных ламп. Женское общество по таким случаям разрасталось за счет жен офицеров и дочерей из самых знатных евпаторийских семей, но все равно дам не хватало на всех кавалеров, поэтому Флер с Людмилой были просто нарасхват.

Пару раз они получали ответные приглашения и отправлялись либо в карете, либо верхом в Евпаторию. Флер узнала, что этот город был превращен в базу для больных и раненых солдат, там их находилось в данный момент, около двухсот человек, все они залечивали раны и выздоравливали от болезней. Она постаралась быть для них полезной. Она посещала их, читала им, писала за них письма домой, а с теми, которые говорили только по-русски, беседовала с трудом, но все равно сидела возле их кровати, чтобы они, устав от суровой физиономии гарнизонного хирурга, могли полюбоваться женским лицом.

Петра в Петербург не отозвали. Но его довольно часто не было весь день дома. Он объяснял это многочисленными светскими мероприятиями, что заставило его старшего брата как-то заметить, что офицер даже на действующей службе, судя по всему, не в состоянии отделаться от привычной праздности и лени.

Флер, однако, догадывалась, что он отсутствует по важным делам, но держала данное Петру слово и молча переносила презрительные насмешки графа.

Петр, однако, прекрасно ему мстил, продолжая отчаянно флиртовать с Людмилой, которая охотно шла на это, чтобы посильнее потерзать мужа и вызвать его ревность. Флер видела, как Карев с абсолютно безразличным лицом наблюдал за ними. Она была уверена, что если даже избранная Людмилой тактика не могла причинить ему большего вреда, чем тупая стрела, то все же ее намерения отзывались у него болью.

Флер пыталась отвлечь их от своего занятия, стараясь завладеть вниманием Петра, особенно, когда Карев был в Курном.

Весь август офицеры обсуждали между собой главную тему — осмелятся ли союзнические англо-французские войска осадить Севастополь. Флер внимательно, с болью в сердце, прислушивалась к их разговорам. Хватит с нее того, что их страны находятся в состоянии войны, но Севастополь был так близко, и все это, вместе взятое, лишало ее обычного чувства уюта и спокойствия. Обстановка резко изменится, если англичане и французы высадятся на крымской земле. Флер знала, что в таком случае ей придется очень туго, не говоря уже о той опасности, которая нависла над ее братом и его друзьями. Ей оставалось только надеяться, что в настоящее время им в Варне ничего особенного не грозило, кроме скуки и отсутствия удобств.

Мнения по вопросу высадки десанта разделились. Меншиков публично высмеял это предположение, и все старательно повторяли его слова о том, что у союзников не хватит людей для такого вторжения и что подобная затея с технической точки зрения в таком море — цело безнадежное. Но Меншиков, подобно императору, не придавал большого значения тому, как резко может измениться ситуация с кораблями, оснащенными паровыми машинами.

Другие говорили, что начальник штаба Черноморского флота вице-адмирал Корнилов убежден в неизбежности вторжения, и у него вызывал большое опасение недостаток надежных оборонительных укреплений. Он пошел даже на то, что велел составить список состоятельных офицеров и гражданских лиц, которые могли бы выделить определенные суммы денег для возведения дополнительных бастионов. Его идея не получила официального одобрения, но вице-адмирал стоял на своем. Ему все же удалось получить разрешение для купца Волохова, который вызвался за свой счет построить по крайней мере один прибрежный форт, который защитит подступы к Севастополю и ведущие к нему дороги. Работы уже начались и скорее всего будут завершены к октябрю.

Но август уже кончался, а союзники по-прежнему находились в Варне. Повсюду росла уверенность в благоприятном исходе. Все говорили, что за время, оставшееся до конца года, можно осуществить лишь короткое нападение, а приближающиеся осенние штормы на Черном море сделают невозможной высадку армии на сушу. Кроме того, русские войска только что разбили турок на Кавказе, и если англичане осмелятся в своем безумии высадиться на берег, то Тарутинский полк не оставит им никакой надежды!

Жалобы Меншикова в Петербург, однако, возымели действие. В Крым все время поступали новые подкрепления. К югу от Москвы не было железной дороги, поэтому войскам приходилось проделывать весь путь пешим маршем, а на это уходили долгие месяцы, учитывая необозримые пространства России. Тарутинцы, например, покинули свои квартиры в декабре, а в Крым добрались только спустя три месяца, в апреле. К тому же надо было на лошадях доставлять весь провиант и военное снаряжение. А большинство дорог не имело твердого покрытия. Но все считали, что и у союзников возникнет немало проблем с доставкой снаряжения и провианта по морю.

Одним словом, все ожидали сообщения о том, что союзники, погрузившись на корабли, уже направляются домой. Флер молилась об этом каждую ночь. Кроме своего брата, его друзей и ее партнеров по танцам, кроме тревожной неизвестности, будоражившей ее английскую кровь, теперь она еще опасалась и за судьбу офицеров Тарутинского полка. Как все же было неприятно в военное время переживать за обе враждующие стороны.

В знойный сентябрьский день Флер сидела с Людмилой на веранде, ожидая новых известий. Накануне долго ожидаемый гром все же грянул: корабли союзнического флота были замечены у побережья Крыма. По разным сведениям их насчитывалось около сотни, и все они направлялись к северо-востоку — это были в основном транспорты, сопровождаемые небольшой эскадрой военных кораблей. Значит, вторжения не миновать, хотя такой шаг и был чистым безумием, учитывая время года. Но еще большее удивление вызвала у всех весть, что флот не собирается высаживать десант в Балаклаве, в этой ближайшей к Севастополю бухте, а, судя по всему, держит курс на Евпаторию, расположенную в сорока пяти милях от военно-морской базы.

Среди союзников царил высокий боевой дух, особенно после того, как на берег незаметно высадился небольшой десант, захвативший местную телеграфную станцию. Они, вероятно, сделали это только ради того, чтобы отправить оттуда сообщение в Севастополь: «Скоро мы доберемся до вас!» Говорят, им из Севастополя пришел ответ: «Мы вам окажем достойный прием — давно вас ждем». Людмила рассказала Флер эту историю с большим удовольствием — она сама услыхала ее от Нюшки, а та, в свою очередь, узнала об этом от местных татар. Флер, однако, смазала весь эффект, поинтересовавшись, на каком языке они изъяснялись и каким образом им оказались известны шифры друг друга. Но Милочка с негодованием отвергла ее подозрения; такие вопросы могла задать только Флер!

Карев рано утром ускакал в Евпаторию, чтобы попытаться выяснить обстановку. Женщинам оставалось только ждать его возвращения. Время мучительно тянулось, а солнце в жарком мареве медленно передвигалось по бледному небу.

— Почему же они отклонились так далеко на север? — Спрашивала Флер уже не в первый раз. — Неужели они собираются высадиться здесь и отсюда пешком проделать весь путь до Севастополя? Это бессмысленно.

— Остается только надеяться, что этого не произойдет, — сказала Людмила, принимаясь еще энергичнее обмахивать себя веером. — Пусть лучше высаживаются в Севастополе. Нельзя допустить, чтобы они уничтожили этих милых мальчиков, с которыми мы так весело обедали и танцевали.

— Пусть лучше отправляются домой, но, судя по всему, они этого не собираются делать. Ах, если бы они только повернули назад!

— А если они высадятся в Евпатории, что будет с нами? Нам придется срочно эвакуироваться? — Не в первый раз в доме звучал этот вопрос.

— Не знаю, — сказала Флер. — Владельцы соседней усадьбы, по-моему, еще не уехали. Все зависит от того, по какой дороге двинутся войска.

— Они все равно нас не тронут, как ты думаешь? — тихо и нерешительно спросила Милочка. — Мы ведь гражданские лица, несчастные женщины, к тому же ты — англичанка! Ты сможешь уговорить их оставить нас в покое?

Флер тяжело вздохнула.

— Нужно ли беспокоиться раньше времени? Подождем, пока не узнаем обо воем поподробнее.

— Как глупо, — с вызовом бросила Милочка. — Все просят не беспокоиться преждевременно. Но ведь беспокоишься только потому, что иначе не можешь.

Они посидели, молча обмахиваясь веерами, словно чего-то ждали. Внизу под верандой из-за летней жары густая трава пожухла, стала по цвету напоминать львиную гриву, а листики на лимонных деревьях уже начали съеживаться, открывая взору зреющий плод, — лимоны, проглядывающие в зеленой листве, были похожи на желтоватые зажженные лампы.

Невидимые прежде цикады выпрыгивали из травы «ножницами». Все вокруг было тихо, посторонние звуки приглушал плотный сырой воздух. Вдруг Милочка, вскочив с места, с напряженным выражением на лице прислушалась.

— Всадник, — сдавленно произнесла она, наклонив набок голову. — Послушай!

Флер встала за ней со стула. Через секунду она услыхала стук копыт несущейся галопом лошади, похожий на отдаленные раскаты грома. Милочка бросилась по веранде. Флер побежала за ней. Обогнув угол, они увидели приближающегося к ним в облаке пыли всадника в белой военной форме.

— Нет, это не Сережа, — сказала Людмила.

«На нем императорская форма. Это один из наших, — подумала Флер, вдруг осознав, что для нее теперь и та, и другая сторона были „нашими“. — Боже милостивый, не допусти войны! Пусть не будет никакого сражения!»

— Это Петя, — воскликнула Милочка.

Через несколько секунд он уже шел к ним по деревянным выскобленным доскам веранды. Его слуга отвел лошадь в тень.

Загорелое темное лицо Петра было покрыто густым слоем пыли, а белый мундир стал из-за нее серым. Вдруг Флер вспомнила мотылька, который врезался в нее в сумерках в тот весенний вечер, ушедший в далекое прошлое.

— Где Сергей? — резко спросил он. Голос у него был глухой, грубый.

— Поскакал в Евпаторию, — ответила Флер. — Принести тебе чего-нибудь выпить?

Петя жестом руки отказался.

— Вероятно, мы с ним разминулись. Черт подери! Когда он вернется, не знаете?

— Петя, что случилось? Будет вторжение? Уезжать нам? — пыталась завладеть его вниманием Людмила.

— Помолчи, дай ему отдышаться, — сказала Флер. — Садись, Петя. Отдохни. Сейчас я прикажу принести чая.

Но в эту минуту на веранде показалась Нюшка с подносом, на котором стояла бутылка лимонада. Как быстро обернулась эта шустрая старуха, — подумала Флер.

— Ах, Нюшка, ты просто ангел во плоти, — похвалил Петр сдавленным голосом, торопливо принимая от нее стакан с холодным напитком.

— Еще бы, нестись галопом по такой жаре, — ворковала Нюшка, покачивая головой. — Как безумный! Не хочешь ли ты сказать, голубчик, что англичане наступают?

Петя, осушив одним махом стакан, протянул ей его, чтобы она налила еще. Потом молча опорожнил и второй. Теперь три женщины, не спуская глаз, напряженно смотрели на него. Он чуть не рассмеялся.

Наконец Петр заговорил:

— Я прискакал сообщить вам, что мы оставляем Евпаторию — я имею в виду Тарутинский полк. Кажется, союзники все же высадили десант где-то к югу от города. Если сведения верные, то у нашего гарнизона не хватит сил остановить их продвижение. Если же полк останется на своем месте, то его отрежут. Поэтому он уходит из города и маршем направляется к Севастополю, где присоединится к войскам князя Меншикова.

— Ну а что будет с выздоравливающими? — тихо спросила Флер. — Они же не могут идти.

— Они останутся под командованием майора Браницкого.

— Как замечательно! — воскликнула Милочка. — Значит, вы бросаете нас здесь, на произвол судьбы, с горсткой инвалидов, которые не в состоянии оказать сопротивление врагу, а храбрецы тарутинцы спасаются бегством!

— Нам придется эвакуироваться? — спросила Флер.

Петр, казалось, рассеянно слушал ее.

— Об этом я и хотел поговорить с Сергеем. Пока нам не известно, что намерены предпринять союзники. Вы находитесь в опасной близости от города. Если они превратят Евпаторию в свою базу, то несомненно вышлют сюда своих разведчиков или фуражиров. Казаки Сергея, конечно, могут вступить с ними в бой, но это лишь осложнит ситуацию. Если они появятся здесь, то лучше всего их не трогать — пусть забирают что хотят и убираются.

— Ты говоришь — лучше? — спросила Людмила.

— Они не тронут гражданских, — ответил Петя. — Но все это может быть для вас крайне неприятно. К тому же в союзнической армии свирепствуют болезни. Они привезли с собой из Варны холеру, дизентерию и Бог весть что еще.

— Ты считаешь, что нам лучше покинуть поместье? — спросила Флер.

— Не знаю. С другой стороны, вы можете отсюда уехать только в Севастополь, а именно туда, по-видимому, направятся англичане и французы. Если начнется осада…

— Но разве позволит генерал продвинуться союзникам так далеко без сопротивления? — поинтересовалась Людмила. — Он должен дать им бой! Как может Меншиков допустить, чтобы они, как на прогулке, дошли до самого Севастополя?

— Милочка, дитя мое, я не знаю, что собирается делать Меншиков, — ответил Петр с усталой улыбкой на лице. — Он, знаешь ли, мне не сообщает о своих намерениях! Могу только тебе сказать, что здесь постоянно взад и вперед снуют казачьи дозоры, поэтому он несомненно имеет представление о сложившейся обстановке.

— Но…

— Я бы хотел остаться с вами, но у меня есть приказ. Мне велено немедленно явиться к Меншикову. В штабе всегда не хватает искусных и быстрых верховых. — Встав, Петр встретился взглядом с Флер. — Не уверен, смогу ли я вернуться. Честно говоря, я не знаю, где и когда мы снова увидимся. Если понадобится доставить в Петербург какое-то важное донесение, то скорее всего это поручат мне. Поэтому придется Сергею позаботиться о вас. Вот почему я хотел бы поговорить с ним до отъезда.

— Неужели ты собираешься вот так просто нас оставить здесь одних? — воскликнула Людмила.

— Я это делаю не по своему желанию, — ответил он, не спуская, однако, глаз с Флер. — Но я обязан выполнить приказ.

Вдруг Флер осознала, что он ехал туда, где могло произойти сражение, и теперь ей казалось, что оно неизбежно произойдет. Союзническая армия высадится в Крыму, и русским придется оказывать ей сопротивление. Петр будет сражаться с ее народом. Сражаться? Но ведь его могут убить! Она может его больше никогда не увидеть. Возможно, сейчас у нее остался последний шанс, чтобы сказать ему… что сказать? Она протянула ему руку. Он торопливо пожал ее.

— Береги себя, — проговорила Флер.

— Постараюсь, — ответил он с улыбкой, которая вдруг осветила его необычное лицо, как лампада освещает икону. Перед ее глазами пробежала вереница воспоминаний — с того первого момента, когда она танцевала с ним на балу, под бархатным ночным небом при свете разноцветных диковинных фонарей, аляповатых, как детские конфетки. Он ей так нравился. Она не хотела, чтобы с ним что-нибудь случилось. Она думала, что поцелует его на прощание, но момент был уже упущен.

— Я не хочу, чтобы меня убили, могу тебя заверить, — произнес он. — Ты тоже береги себя.

— Да, постараюсь. Да благословит тебя Господь, Петр Николаевич.

Отпустив ее руку, он повернулся к перепуганной Людмиле и крепко обнял ее.

— Прощай, маленькая свояченица. Следи за Сергеем. Ну а если союзники все же сунутся, то мне их очень жаль. Теперь, когда я как кур во щи попал между вами и пятым русским корпусом, мне легче оказаться с армией.

Свистнув лошадь, Петр зашагал прочь по веранде, оставив женщин в глубоком молчании.

Флер, очнувшись наконец, повернулась к Нюшке.

— Мне кажется, нужно упаковать кое-что самое необходимое для твоей хозяйки, на случай, если нам придется уехать. И попроси Катю сделать то же самое для меня.

— Бог с вами, барышня, — успокоила ее Нюшка. — Я уже собрала все узлы еще на прошлой неделе. Во сне мне явился Николай-угодник и сообщил, что союзники наступают.

Людмила повернулась к ней.

— В самом деле, Нюшка? Почему же ты мне не сказала об этом? А не сообщил ли он тебе, что нас всех ждет?

Нюшка бросила на нее сосредоточенный взгляд.

— Вам грозит большая опасность, барыня, но вы легко отделаетесь, — ответила она. — Однако придется проявить немало смелости и отваги. Вам предстоят тяжкие испытания.

Старая нянька умело вызвала неподдельный интерес к своим словам у Людочки. Она, представив себя героиней, тут же позабыла о всех страхах и сомнениях.

— Большая опасность, говоришь? Ну, если союзники сюда сунутся, то я буду, конечно, с ними сражаться. Я обязательно научусь стрелять из ружья. Я перебью их всех до последнего солдата. — Вдруг она осеклась, словно одернув себя. — Кроме твоего любимого брата, Флер, разумеется.

— Как приятно, что ты не забыла об этом, — сухо отозвалась Флер.

Вернувшись к вечеру, Карев сообщил, что Тарутинский полк выступил из города.

— Им больше ничего не оставалось делать. Нельзя удержать Евпаторию с горсткой людей против такой сильной армии, надеяться же на то, что Меншиков вовремя пришлет подкрепление, — пустое.

— А где находится союзнический флот? — спросила Флер.

— Стал на якорь неподалеку от города. Вся бухта заполнена их баркасами с солдатами — они ищут для высадки место понадежнее. Меншиков попытается сдержать их где-то между нами и Севастополем — на одной из речушек, насколько я понимаю. Тарутинский полк присоединится к тем войскам, которые он вышлет союзникам навстречу.

— А что будет с нами, Сергей? — нетерпеливо спросила Людмила. — Должны ли мы уехать отсюда, или же попытаемся защитить наш дом?

Карев улыбнулся. Только сейчас Флер заметила, как он устал.

— Вижу, ты готова к обороне, — произнес он. — Нет, не думаю, что дойдет до этого. Нам, может быть, все же придется отсюда уехать, но это не к спеху. Им для высадки десанта понадобится не меньше двух дней. — Он повернулся к Флер. — Они, конечно, направят парламентеров с предложением гарнизону сдаться. Браницкий получил строгий приказ не оказывать им сопротивления. Да и с кем его оказывать, с больными и ранеными? Нет, все будет носить вполне цивилизованный характер. К тому же я подумал, что в этом случае ты сможешь получить какие-то известия о своем брате.

Флер ужасно удивилась.

— Не хочешь ли ты этим сказать… что я могу поехать туда, чтобы встретить соотечественников?

— Почему бы и нет? Любой офицер, которому будет поручено принять сдачу гарнизона, должен что-то знать о твоем брате, разве не так?

— Да, разумеется!

— Ты сможешь передать ему что-то устно через него или написать письмо.

— Да, да, конечно, — повторила Флер, чувствуя, как у нее закружилась голова. — Это будет просто чудесно — узнать о судьбе Ричарда, послать ему привет!

— В таком случае выезжаем немедленно, — мягко сказал он. — Если только ты хочешь их там застать.

— Да, конечно, сейчас. Только переоденусь.

— И я тоже! — воскликнула Милочка. — Я тоже еду!

— Разумеется, — откликнулся Карев, — но только выбирай поосторожнее выражения, когда будешь разговаривать с английским офицером.

— Постараюсь, — ответила она с чувством собственного достоинства. — Я не такая дура, как ты думаешь.

Английский офицер был в темно-синей парадной форме с малиновыми отворотами, с малиновыми кантами на плотно обтягивающих ноги панталонах, в кивере со спадающим тяжелым страусиным пером. Судя по его безукоризненному мундиру, беззаботному, спокойному виду, можно было подумать, что он только вышел из своего клуба на Сент-Джеймс-стрит, а не сошел с палубы транспортного судна.

Полковник лорд Джордж Пэджет четвертого Ее величества полка легких драгун сошел на берег с небольшой группой офицеров, чтобы выполнить приказ командующего лорда Реглана и принять капитуляцию евпаторийского гарнизона. Майор Браницкий, ответив на все поставленные перед ним вопросы, в конце, когда английские офицеры уходили, спросил лорда Джорджа, не соблаговолит ли он принять в частном порядке одну английскую леди, которая хочет обратиться к нему с просьбой. Заинтригованный Пэджет не мог не согласиться.

Браницкий, предоставив в его полное распоряжение свой кабинет, пообещал принести чая и удалился. Через несколько секунд дверь отворилась, и на пороге Пэджет увидел человека, которого никак не ожидал встретить здесь.

— Боже праведный! Неужели это вы, мисс Гамильтон! Что вы здесь делаете?

— Зато мне известно, лорд Джордж, что вы здесь делаете, — ответила Флер, подходя к нему поближе, чтобы пожать протянутую ей руку. — Насколько я понимаю, майор Браницкий капитулировал по всей форме?

— Да, почти, — ответил Пэджет. — Только он настоял на обработке дымом текста капитуляции, чтобы не занести сюда на нем инфекцию. Потом заявил, что с того момента, как наша армия высадится на берег, она будет находиться в строгом карантине. Как вам это нравится!

Флер с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться.

— Но он не хотел нанести вам оскорбление! Этого требуют портовые санитарные нормы. Он, вполне естественно, беспокоится о своих пациентах. Они уже выздоравливают, будет просто ужасно, если они снова слягут, только с холерой. Как вы думаете?

— Ах, вам известно и о холере?

— Мы слышали, что вы потеряли немало солдат, когда находились в Варне.

— Да, несколько человек. — Он, казалось, был озадачен. — Но что вы здесь делаете, мадемуазель, скажите на милость? Я слышал, что вы в Петербурге.

— Я остановилась на лето в усадьбе графа и графини Каревой в Курном. Она расположена в двух милях от моря, к северу от города.

— Да, да, Каревы, — Пэджет бросил на нее косой взгляд. — Да, конечно, — он откашлялся. — Мне очень жаль, мисс Гамильтон, я имею в виду вашего отца. Я прочел об этом в «Таймс». Вы хотите теперь остаться в России навсегда?

— Не знаю, — ответила Флер. — Все зависит от происходящих здесь событий. Какая неожиданность увидеть здесь британскую армию. Кто, черт побери, до этого додумался? Я считала, что после выхода русских из Валахии вы отправитесь домой.

— Откровенно говоря, мы тоже так думали. Эта идея не Реглана. Он, как и все остальные, хотел уже собираться домой, когда поступил прямой приказ из Лондона, от самого Пальмерстона. Нельзя сказать, что это было решение одного Старика, но широкой английской общественности не терпится в одно прекрасное утро прочитать в газетах известие о захвате Севастополя. Ну и что он мог в таком случае сделать? Вот мы и оказались здесь.

Флер была заметно взволнована.

— Вы, конечно, понимаете, что я ничего не могу вам сообщить, ведь я здесь только гостья. Да и вам не следует откровенничать со мной.

— Нет, нет, конечно, — подхватил Пэджет, — никогда бы не мог представить такого и во сне! — Он с удовольствием оглядел ее с головы до ног, отлично сознавая всю неловкость ситуации, в которой они оба очутились. — Клянусь Юпитером, как все же хорошо встретить здесь настоящую леди! Какая вы красивая, мисс Гамильтон, я вас такой прежде никогда не видел. А что за чудо ваша шляпка!

— Благодарю вас, — сказала Флер. Она колебалась, не зная, как начать. — Ну, а как поживает ваш брат?

— Джеймс? Ничего, сносно. Вначале, когда вы сообщили ему, что не собираетесь возвращаться домой, он очень расстроился, но теперь, кажется, пережил удар. Купил себе новую лошадь — крупную, серой масти, настоящий шквал! Он считает, что за такие деньги ему просто повезло.

— Ну а как себя чувствует мой брат, лорд Джордж? Надеюсь, он с вами в одном полку?

Она все тянула время, не желая задавать этот вопрос, так как боялась услышать на него ответ. Но сейчас у Джорджа был такой вид, словно он хотел, чтобы она спросила о Ричарде значительно позже.

— Боюсь, в данный момент ему плохо. После нашего отплытия из Варны он слег с дизентерией. Это ужасно неприятная болезнь — она такая прилипчивая и высасывает из парня все соки. Мы все ею переболели, правда, в разной степени. У Гамильтона она протекает тяжелее всех.

— Он ранен?

Пэджет сразу оживился.

— Нет, нет, он не ранен. На нем нет ни царапины. Правда, мы не вступали пока в сражение. Мы предоставляли такую возможность туркам — пусть повоюют, они себя неплохо зарекомендовали. Нет, с ним все в порядке, за исключением этой отвратительной болезни.

Флер чуть заметно улыбнулась.

— Если я напишу ему записку, вы ему передадите ее?

— Буду очень рад! Ничего нет проще. Нужно парня поддержать.

Флер немного помолчала, раздумывая над следующим шагом.

— Я понимаю, что вы не вправе сообщать мне что-либо, но я, вполне естественно, волнуюсь, переживаю, не зная, нужно ли нам эвакуироваться из Курного. Не могли бы вы сказать, можем ли мы там оставаться в полной безопасности?

Пэджет колебался.

— Думаю, мадемуазель, вам нечего нас бояться. Вы, вероятно, уже знаете, что наша цель — не Евпатория. Мы, конечно, вышлем своих фуражиров в окрестности, но в любом случае я могу позаботиться, чтобы вас оставили в покое.

— Благодарю вас. В свою очередь, готова вас заверить, что вам нечего опасаться нас! Если бы я только могла, то обязательно пригласила бы вас всех на обед в Курное.

— Клянусь Юпитером, многие лица моих товарищей непременно просветлели бы! — воскликнул Пэджет. — Самое страшное во всей кампании — это пища, которую нам предлагают. Вы помните наши обеды в Лондоне, мисс Гамильтон?

Флер засмеялась.

— Как же не помнить! У этого обжоры Касуорта в его графстве. Мой дядя обычно называет эту семью «постоянно жующие Касуорты». Привыкает он к бивуачной жизни? Солонина и галеты по норме — это настоящее для него испытание!

— Теперь вы не узнаете беднягу — он тает прямо на глазах.

Принесли чай, и их беседа стала еще оживленнее.

Вражеский флот бросил якорь в Каламитском заливе, и уже на следующее утро, четырнадцатого сентября, началась высадка десанта. Ночью прошел дождь, и рассвет был по-особому свежим и ярким — золотое солнце вовсю сияло на голубом небе.

Это, разумеется не осталось незамеченным. Вскоре после начала операции сюда, по приказу генерала Меншикова, прискакал пятьдесят седьмой отряд полка донских казаков. Расположившись на высокой скале, казаки приступили к наблюдению, а их офицеры подсчитывали число десантников, стараясь на глазок определить состояние их здоровья и рассмотреть снаряжение. Все происходило на расстоянии ружейного выстрела, и хотя занятые своим делом союзники время от времени, подняв головы, поглядывали на казаков, они не предпринимали никаких попыток огнем отогнать их подальше.

После полудня погода внезапно испортилась — небо потемнело, и по морю заходили пенистые волны. Началась сильная буря с дождем, которая расстроила высадку, превратив ее в какую-то мешанину брошенных на берегу полуоткрытых ящиков со снаряжением и припасами. От разгулявшейся стихии нельзя было укрыться. Казаки сообщили, что у тех десантников, которые добрались до берега, даже не было с собой палаток. Им пришлось пролежать всю эту ненастную ночь на песке, и многие из них утром уже не поднялись на ноги.

Из-за переменчивой погоды — ясные дни со жгучим солнцем сменились яростными штормами с проливным дождем, — нехватки питьевой воды и дизентерии, от которой страдала половина воинского состава противника, высадка растянулась почти на неделю. Только утром девятнадцатого сентября, союзническая армия была готова к выступлению. И это не скрылось от внимания русских. Теперь за действиями неприятеля внимательно с близлежащих высот следили не только казаки-разведчики, но и гражданские лица. Там были и татары из местных деревень, дамы и господа из соседних имений, приехавшие либо в своих каретах, либо верхом. Некоторые даже устроили пикник, чтобы не упустить такого захватывающего зрелища.

А зрелище, надо сказать, было на диво. Стоя на высоком безопасном месте, с которого открывался отличный вид на разбитый десантниками лагерь внизу, на покрытом шелковистой травой лугу, Флер с болью в сердце разглядывала знакомые цвета мундиров и прочих аксессуаров английских полков, которые менялись, словно камешки в калейдоскопе. Она называла Кареву с Людмилой полки, не обращая внимания на то, как охрип у нее вдруг голос.

Выстроившись в боевые порядки, армия занимала квадрат размером четыре на четыре мили, где собрались шестьдесят тысяч человек. Под звуки военных оркестров, под развевающимися знаменами они торжественным маршем шли под ясным голубым небом вдоль берега моря, ставшего вдруг таким тихим, словно задумчивое озеро.

Французы шли справа, поближе к воде, а турецкие всадники прикрывали их с фланга. Флер рукой указала на зуавов, полк французской колониальной пехоты, марширующий в голубых мундирах, красных шапочках и в широких шароварах. Они шли вместе с женщинами в точно таких же шароварах, а на некоторых из них были такие же голубые мундиры.

Впереди колонны, в авангарде одиннадцатого и тринадцатого гусарских полков возвышалась мощная фигура лорда Кардигана — Джима-медведя, как называли его солдаты, — восседавшего на своем любимом гнедом жеребце по кличке Рональд. «Сборщики вишен», выстроившись в стремительную линию, неслись навстречу опасности, в своих знаменитых панталонах малинового цвета, в гусарских ментиках с золотыми шнурками и галунами, в высоких киверах. Флер напрягла зрение, надеясь разглядеть среди них своего брата, но на таком большом расстоянии было трудно различить отдельных офицеров.

На левом фланге скакали гусары семнадцатого и восемнадцатого полков с трепещущимися на ветру вымпелами и сверкающими на солнце пиками. В стороне стоял четвертый полк легких драгун в своих голубых мундирах с малиновыми нашивками во главе с поседевшим лордом Джорджем Пэджетом. Они ждали, когда пройдет колонна, чтобы занять свое место в арьергарде. Глядя на все эти предосторожности, Флер подумала, что союзники и понятия не имели, насколько плохо подготовлены к войне русские. Вероятно, они считали, что русская армия находится где-то поблизости, что она в любую минуту готова нанести упреждающий удар, хотя, по сообщениям, она еще выходила из Севастополя, пытаясь отыскать удобное место для обороны.

Зрители с увлечением наблюдали за внушительной массой пехоты, расположившейся в самом центре двумя солидными колоннами. Подчиняясь выверенному ритму, маршировали бесстрастные гвардейцы в малиновых мундирах, шотландцы в темно-зеленых юбках и чулках в красную клетку, королевские стрелки со скучными физиономиями, сверкая начищенными серебряными пуговицами, линейные полки в простоватых серых мундирах и черных киверах. Они растянулись до самого левого фланга, где шагали пехотинцы сорок четвертого полка со своими эмблемами.

Лошади тащили за собой орудия. Флер видела и французские полки. Перед глазами мелькали подтянутые офицеры, музыканты, меховые кивера и простые, островерхие кепи. Солнце отражалось на золотых пуговицах и эполетах, на бронзовых кокардах головных уборов и эмблемах на ранцах, на стальных пиках и штыках. Здесь смешались все цвета — малиновый, золотой, зеленый, небесно-голубой, ослепительно белый цвет перекрестных ремней и темный мех гусарских ментиков.

Да, это было захватывающее зрелище — армия уходила вдаль под ярким утренним солнцем, а из тысячи глоток вырывались бравурные звуки знакомых мелодий — «Гэрриоуэн», «Храбрый шотландец» и «Лиллибулеро». Жаворонки с пронзительным писком взмывали вверх над их головами, зайцы, прыснув из густой травы, мчались впереди них, лошади храпели и ржали, орудийные лафеты трещали, а гулкий топот десятков тысяч ног заставлял содрогаться плотный воздух.

Вскоре смолкли полковые оркестры. Солнце поднималось все выше, обжигая своими жаркими лучами людей в неудобной униформе, отягощенных походными ранцами. Когда показался арьергард, стало ясно, что в этой армии не все так гладко. У них было совсем мало повозок и лошадей для перевозки снаряжения! Флер видела, как многие шли, спотыкаясь, некоторые бросали на землю свои тяжелые шинели и кивера, другие, упав на пожухлую траву, так и оставались неподвижно лежать.

Страдающие от дизентерии выходили из строя и здесь же, на глазах у всех садились на корточки, не испытывая никакого стыда. Разморенные жарой, утомленные солдаты цеплялись за борта грузовых повозок или просто опускались на землю. Они сидели, низко свесив голову между колен, не в силах продолжать поход. Даже отсюда, с такого большого расстояния Флер видела людей, зараженных холерой. Они падали на землю и корчились в агонии. Их товарищи молча смотрели на них, не в силах облегчить им страдания, покуда не подъезжала переполненная санитарная повозка.

Когда прошли последние части, долина стала похожа на поле боя — повсюду лежали неподвижные тела людей и брошенное снаряжение. Не хватало только убитых лошадей. Четвертый драгунский полк, который находился в арьергарде, превратился в санитарную часть. Он оказывал первую помощь пострадавшим солдатам и офицерам и обеспечивал их доставку обратно на пляж, для дальнейшей погрузки снова на транспортные суда.

— Нужно им помочь, — проговорила Флер. Все они молча, с безнадежной жалостью смотрели на эту печальную картину, на этих страдающих, больных людей под изнуряющим солнцем.

— Но что мы можем сделать? — спросила Людмила. — Чем мы можем им помочь?

Флер переводила взгляд с одного на другого.

— Нужно спуститься туда. Нужно что-то предпринять. У нас есть немного воды, мы можем их хотя бы напоить. — Но все по-прежнему хранили молчание. Флер с отчаянием посмотрела на Карева. Глаза у нее расширились. — Поймите, ведь это мои соотечественники!

Граф только вздохнул, понимая, насколько безнадежна сложившаяся ситуация.

— Хорошо, — сказал он, направляя лошадь к тропинке, ведущей к морскому берегу, думая, что за ним последуют и другие.

Когда они спустились в долину, то только тогда поняли, какая там стояла жара, — наверху, на высоте, ее разгонял свежий ветер. Боже, как же приходилось страдать этим несчастным солдатам в шерстяных мундирах и узких чулках! Здесь нигде не было пресной воды — в этой части Крыма ее вообще не существовало. Они скакали рысцой — Флер впереди всех. Подъехав к первому неподвижно лежащему человеку, Флер соскочила с лошади и вытащила взятую из дома бутылку с водой. Оглянувшись, она увидела, что Людмила по-прежнему сидит в седле и с ужасом и отвращением вглядывается в распростертого солдата.

— Помоги же мне, — попросила Флер. Но Милочка как-то вся сжалась и отрицательно покачала головой.

— Нет, лучше я подержу твою лошадь.

Карев тоже спешился. Людмила держала за поводья их лошадей, а они с ним делали то, что могли. Но что они могли? Почти ничего. Вода скоро кончилась. Они могли только выпрямить скорченные тела умерших и утешить еще живых своим присутствием.

— Кто-то идет, — вдруг произнесла Людмила.

Через блестевшую под солнцем долину на легком галопе к ним приближался всадник. Когда он подъехал поближе, Флер его узнала. Это был капитан Портал из четвертого драгунского полка. Он осадил перед ними свою лошадь, обрызгав песком и пылью. Отдавая им честь, он переводил взгляд с Карева на Людмилу, с Людмилы на Карева и наконец остановил его на Флер.

— Мисс Гамильтон, это вы?

— Капитан Портал! Видите, у нас нет оружия. Мы — гражданские лица. Мы пришли сюда, чтобы помочь вашим солдатам.

— Да, мисс, понимаю, — ответил он, закашлявшись. Он облизал сухие губы. Солнце уже достигло зенита, и нигде поблизости не было никакой тени. — Меня за вами прислал лорд Пэджет. Он находится в арьергарде, мисс. Он настаивает, чтобы вы приехали немедленно. — Развернув лошадь, он поехал вперед. Они последовали за ним.

— Что лорду Джорджу от меня угодно? — спросила Флер. — Может, нужна наша помощь.

Он с видимой неохотой поглядел на нее.

— Это касается вашего брата, капитана Гамильтона, мисс. Полковник считает, что вы должны об этом знать. Сегодня утром он слег. Его состояние весьма тяжелое. Он подумал, что, может быть, вы возьмете больного к себе домой, тем более, что вы живете неподалеку отсюда.

Флер пыталась за этими словами угадать смысл его шага. Пэджет никогда бы на такое не пошел, если бы не был уверен, что на транспортном судне вместе с другими больными Ричард несомненно умрет. Возможно, он считал, что Ричард умирает, и предоставлял Флер возможность увидеть брата в последний раз?

— Что с ним, Портал? — спросила Флер, не слыша собственного голоса. У нее над головой все еще звонко пищали обезумевшие от радости жаворонки, словно на этой земле, там внизу, под ними, не было ни несчастий, ни смерти.

— Кажется, у него холера, мисс, — неохотно ответил Портал.

18

Людмила первой подбежала к нему и опустилась на колени.

— Ах, Ричард, Ричард! — Слезы ее оросили неподвижное лицо Ричарда. — Флер, сделай что-нибудь! Ты должна спасти его!

— Похоже, у него холера, — произнес Пэджет тоном, в котором не чувствовалось и слабой надежды.

— Да, — ответила Флер. Она сразу узнала ее симптомы — изможденное, впалое лицо, холодная влажная кожа, учащенный, едва прощупывающийся пульс.

— Я так и думал, — тяжело вздохнул Пэджет. — Утром у него начались спазмы, мы как раз начали строиться. Он уже в течение нескольких дней страдал от дизентерии, но эта болезнь не пощадила практически ни одного из нас. Все думали, что у него ничего серьезного, покуда он не упал с лошади. Мы хотели было отправить его обратно на транспортное судно. К счастью, тогда я увидел вас.

Ричард лежал на прогретой, испекшейся земле на ровном месте на самом солнцепеке, положив голову на ранец. Он находился в состоянии глубокого обморока. Флер чувствовала характерный запах поразившей его болезни. Волосы у Ричарда намокли от пота, вся рубашка в рвоте, мундир запачкан.

Но, несмотря на это, Людмила склонилась над ним на коленях, успокаивая его теми словами, которые в детстве ей говорила Нюшка, поглаживая ему волосы и лицо. Она не обращала никакого внимания на тошнотворную природу его болезни.

— Как он? — поинтересовался Карев.

— Сейчас наступила критическая стадия — коллапс после спазм, — ответила Флер, сжимая рукой челюсти брата. Она постоянно щупала его пульс. — После этого он либо умрет, либо болезнь перейдет в стадию ремиссии. — Она беспомощно огляделась. — Надо увезти его отсюда.

Людмила, услыхав ее слова, вскочила на ноги.

— Да, да, его нужно непременно отвезти домой. Да поскорее!

— Можно? — спросил Карев.

Пэджет пожал плечами.

— Откровенно говоря, лично я ничего не имею против. На этих транспортных судах сейчас просто кромешный ад — там некому будет присматривать за ним. Его слуга тоже слег. — Лицо у него исказилось. — Проклятая болезнь! Мы думали, что расстались с ней там, в Варне. Но уже после того, как мы высадились, у нас появилось сотни случаев новых заболеваний. Хорошо, забирайте его, мисс Гамильтон, попытайтесь спасти ему жизнь, если это еще возможно.

Флер решительно выпрямилась.

— Благодарю вас, лорд Джордж. — Она бросила взгляд на Карева. — Нужно сделать для него носилки.

— Здесь полно подручных материалов, — отозвался он.

Пэджет беспокойно переступал с ноги на ногу.

— Боюсь, мне пора идти. Мне хотелось бы вам еще чем-нибудь помочь, но, к сожалению, больше я ничего для вас сделать не могу.

— Я понимаю, — торопливо ответила Флер. — Да благословит вас Бог за то, что вы мне об этом сообщили!

Она крепко пожала ему руку. Вскочив на лошадь и окликнув своих людей, он рысью ускакал прочь.

Они смастерили грубые носилки из выброшенных шинелей и кожаных подпруг, снятых с трех лошадей, и наконец медленно тронулись в путь на северо-запад. Милочка вела лошадь, Карев поправлял все время носилки, а Флер тащила за собой за поводья двух лошадей. Это был трудный, изматывающий переход, пока они не добрались до ближайшей татарской деревни, расположенной приблизительно в двадцати километрах от моря. На это у них ушло два часа, и все это время Ричард не шевелился, он даже не открывал глаза.

Вскоре им стало понятно, почему в армии неприятеля оказалось так мало лошадей и повозок. Они привезли их с собой совсем немного, рассчитывая реквизировать и то и другое после высадки на берег. Но хитроумные татары умели надежно припрятать свое имущество. Отряды разведчиков, рыскающие повсюду, ничего не нашли, кроме пустых амбаров, конюшен и умирающих с виду от голода деревенских жителей.

Для графа Карева и его дам повозка, однако, нашлась. Если бы местные жители были уверены, что британская армия как всегда готова платить за все реквизированное валютой, то они несомненно продали бы ей все необходимое.

— Мой дом к вашим услугам, барышня, — с надеждой в голосе предложил владелец повозки, — там вы сможете выходить своего больного. Какой ужас! Отмахать столько верст по такой жаре! Почему бы не оставить его здесь, пока ему не станет легче? Мои домочадцы временно поживут у родственников, весь дом будет целиком в вашем распоряжении.

Людмила вопросительно посмотрела на Флер.

— Может быть, так будет лучше? Вдруг его вообще нельзя передвигать?

Флер задумалась лишь на мгновение.

— На стадии ремиссии самое главное — уход за больным. Думаю, лучше отвезти его домой, где у нас будет под рукой все необходимое. И сделать это надо сейчас.

— Я согласен, — сказал Карев. — До дома всего десять верст. Мы можем доехать туда за три часа, и если нам удастся укрыть его от палящего солнца…

Татарин, пожав плечами, отдал им крытую кибитку, запряженную парой сильных лошадей. Сам забрался на облучок, заверяя их, что никто не сможет так управиться с его лошадьми, как он, заставить их показать, на что они способны.

— Потом я могу пригнать кибитку назад, и вам не о чем будет беспокоиться.

— Очень хорошо, — согласился Карев. — Тогда в путь.

Граф ехал верхом за кибиткой, держа за поводья еще двух лошадей. Женщины устроились в кибитке, не спуская глаз с больного.

— Что мы можем сделать для него? — то и дело спрашивала Людмила Флер.

— Ничего. Только то, что мы делаем, — ответила она. — Все зависит от того, справится ли он с кризисом или хватить ли у него на эту борьбу сил.

Людмила со скорбным видом снова склонилась над Ричардом.

— Какой у него болезненный вид. Как ты думаешь, ему станет полегче?

— Он был всегда сильным, — ответила Флер. — И у него есть неплохой шанс выкарабкаться. — Но Людмила почувствовала в ее голосе нотку сомнения. Она помнила, что сказал Пэджет. До этого Ричард несколько дней маялся дизентерией. И такое состояние, по-видимому, подорвало все его силы.

Снова и снова Флер щупала его пульс, протирала мокрым носовым платком лицо, смачивала губы водой, которой снабдил их татарин, моля Бога сохранить Ричарду жизнь, пощадить ее брата. Теперь он остался у нее один, по сути дела, кроме него, ближе родственников у Флер не было. Истинная глубина ее чувств к брату открылась ей только сейчас, когда возникла опасность потерять его навсегда!

Когда они подъехали к дому, Карев поскакал легким галопом вперед, чтобы предупредить всех домочадцев и приказать Нюшке приготовить для Ричарда постель на прохладной половине. Он все еще не приходил в создание, когда они внесли его в дом. Увидев его, нянька что-то процедила сквозь зубы, осенив себя крестом. Потом она решительно прогнала Милочку из комнаты.

— Нечего со мной спорить, графиня. Мы с барышней сейчас его обмоем, ну а какой от тебя прок? Ступай, ступай, не серди меня. Позже придешь и все увидишь и посидишь рядом с ним — я гляжу, тебе этого очень хочется.

Они вдвоем сняли грязную одежду, вымыли его и смазали болячки целебной мазью. Он был легким, как перышко. Ричард и так никогда не отличался особой упитанностью, но теперь, казалось, превратился в кожу и кости — ребра у него выпирали, по ласковым словам Нюшки, как у «старого мерина».

Надев на него свежую полотняную ночную рубашку, они положили его на кровать и накрыли простыней. Флер стояла перед ним, поддерживая его нижнюю челюсть, и с мрачным выражением лица смотрела на него.

Нюшка остановилась рядом с ней с ворохом грязной одежды.

— Теперь он, барышня, в руках Божиих. Он видит, как вы о нем заботитесь, точно говорю вам.

Флер, не разобрав до конца ее слов, что-то пробормотала в ответ. Нюшка мягко прикоснулась к ее руке.

— Сейчас поставлю икону Святого Севостьяна в углу — он заступник всех солдат, — сообщила она. А завтра день Святого Евстафия. Он тоже был солдатом, так что не бойтесь, они как следует присмотрят за ним.

Флер, поглядев на нее, рассеянно улыбнулась.

— Благодарю вас, я знаю.

— Вот так, барышня, — кивнула Нюшка. — Сейчас отнесу его вещи и все выстираю. Они ему еще пригодятся.

Прохладным вечером сознание вернулось к Ричарду. Открыв глаза, он увидел склоненное над собой лицо Людмилы, обрамленное мягкими золотистыми локонами. Он подумал, что она ему приснилась. Потом он увидел белые стены, бледный вечерний свет, глубоко втянул в грудь легкий, душистый воздух. Ричард чувствовал, какое у него невесомое тело, словно пена на гребне волны. Нет, это не сон. Скорее всего он уже умер.

— Милочка?

Из его рта вырвался лишь шепот, но в ушах Людмилы он превратился в симфонию.

— Ах, Ричард, — воскликнула она, наклонившись еще ниже, чтобы поцеловать его влажную щеку. Слезы окропили его сухие губы. Он благодарно облизал соленые капельки. — Нюшка говорит, что ты не умрешь! Она говорит, что об этом ей сообщил Николай-угодник, а этот святой всегда прав. Как ты себя чувствуешь, дорогой Ричард?

Дорогой Ричард не мог говорить, но голос Милочки разбудил Флер, прикорнувшую на несколько минут в соседней комнате. Она быстро вошла к ним. Положила холодную руку на лоб Ричарда, придерживая пальцем его нижнюю челюсть. Заметив удивленный взгляд брата, она улыбнулась, понимая, о чем он сейчас думает.

— Нет, ты не спишь, — сказала она. — Ты все еще в Крыму, в летнем поместье графа Карева в Курном. Я тебе об этом рассказывала в своем письме, ты не помнишь? Ты заболел на марше, и лорд Джордж Пэджет передал нам тебя, чтобы мы выходили тебя. А теперь я принесу тебе что-нибудь попить холодного. Ты хочешь пить?

Ричард лишь чуть заметно кивнул головой, но по его глазам она поняла, что его мучает жажда. Один из симптомов холеры — постоянная мучительная жажда, а брат провел целых пять дней на этой раскаленной солнцем равнине, получая только ежедневную походную норму воды, а до этого он проделал весь долгий путь от Варны на палубе корабля, где воды всегда очень мало… Этот кошмар от постоянной нехватки воды все еще не покидал его, — 1 подумала Флер. Она это ясно видела.

Она принесла ему бокал ледяного шампанского.

— Можешь пить сколько хочешь, любовь моя, — сказала она. — Не нужно экономить, у нас его здесь много. Но не торопись, не то снова потеряешь сознание.

— Позволь мне, Флер, позволь, — запричитала Милочка, и Флер была вынуждена передать ей бокал. Она внимательно следила за действиями Людмилы, чтобы она как следует поддерживала Ричарда за голову, чтобы он не захлебнулся. Но эта нетерпеливая, беззаботная Милочка вдруг, словно по мановению волшебной палочки, превратилась в опытную, нежную сиделку и все делала так, как нужно.

Когда голова Ричарда снова оказалась на подушке, усилия, которые ему понадобились, чтобы осушить бокал, кажется, изнурили его окончательно. Он лежал, вытянувшись на постели, и под простыней, казалось, вообще не было никакого тела. Но, судя по всему, брату хотелось что-то сказать, и Флер, пододвинув к кровати маленькую табуреточку, села на нее рядом с ним, взяв его руки.

— Ты теперь в полной безопасности, Дик. Ты выздоровеешь. Мы с Милочкой выходим тебя, тебе необходимо как следует отдохнуть, расслабиться и не перетруждать себя ничем. Сейчас я накапаю тебе настойки опия, и ты сразу заснешь. Тебе ничего не нужно?

Флер видела, как он пытается составить слова в предложение, собирая для этого последние силы.

— Как армия? — наконец прошептал он.

— Мы видели, как она отправилась по берегу к Севастополю. Больше у нас известий о ней нет. Как только что-нибудь прояснится, я сразу тебе обо всем сообщу, обещаю. Вести нам привозят казаки, они знают, что происходит вокруг.

Ричард озадаченно смотрел на нее, стараясь осмыслить то, что она сказала.

— У меня холера?

— Да, любовь моя. Но я имею большой опыт по борьбе с этой болезнью. Помнишь, как я боролась с ней дома, когда возник ее очаг в Айлуорте? Я знаю, что нужно делать. Не бойся.

Он скосил глаза, пытаясь найти Людмилу. Когда ему это удалось, Ричард прошептал:

— Я думал, что она явилась мне во сне.

— Не во сне, дорогой, дорогой Ричард, — возразила Милочка, и на глазах у нее вновь навернулись слезы. Она взяла его вторую руку и крепко сжала в своей.

— Я на самом деле здесь, рядом с тобой!

Флер бросила на нее предупредительный взгляд.

— А теперь оставим его, Милочка, пусть поспит. Его нельзя волновать.

— А я его и не волную, — возмутилась она. Заметив, как нахмурилась Флер, как с негодованием покачала головой, она закусила губу.

Но Ричард по-прежнему не спускал с нее глаз.

— Останься! — вдруг прошептал он.

Лицо у нее просветлело.

— Да, конечно, я останусь. Я посижу рядом с тобой тихо, словно мышка, пока ты поспишь. А когда ты проснешься, то первым увидишь мое лицо.

На лице Ричарда появилась слабая улыбка. Шампанское оказало на него свое воздействие, и его тяжелые веки неудержимо закрывались. Флер решила, что ему настойка опия сейчас не понадобится. Она подождала, пока глаза его не закрылись совсем, а дыхание не стало ровным.

Потом, предупредила Людмилу, чтобы она его не беспокоила, Флер оставила ее одну — пусть продолжит свое добровольное бдение.

На веранде давно ожидавший ее Карев поднялся ей навстречу.

— Ричард пришел в себя, — сообщила Флер. — Он был в полном рассудке и узнал нас. Сейчас он уснул, а Милочка присматривает за ним. Думаю, что он…

Флер осеклась. У нее внезапно перехватило дыхание, сдавило горло, и на глазах выступили слезы. Карев, быстро преодолев небольшое пространство, отделяющее их, заключил ее в свои объятия, и она с большим удовольствием прильнула к его широкой груди, чтобы выплакаться на ней, чувствуя тепло его руки у себя на затылке.

— Это не только из-за Ричарда! — отрывисто приговаривала она сквозь слезы. — Это из-за них всех! Из-за всех умерших и тех, которые ушли туда…

Флер вспомнила, как двигалась по равнине внизу эта небольшая армия в таких веселых мундирах, словно детский набор для игр. Как печально зрелище этого великолепия, когда людской поток марширует под барабанный бой и звуки флейты, под развевающимся разноцветными знаменами, навстречу своей смерти. Как ему это объяснить? Его не было рядом с ней, когда тот солдат из далекого детства сказал ей: «Я когда-то был конюхом». Граф тоже был мужчиной, но ему не понять, какими хрупкими кажутся мужчины женщинам, какими хрупкими, глупыми и в то же время смелыми и отважными.

— Для чего они это делают? — спросила она, не отрывая голову от его груди. — Для чего мужчины это делают? Он погладил ее по волосам.

— Для того чтобы сделать жизнь чем-то большим, чем она есть на самом деле.

На следующий день Ричард выглядел немного лучше. Хотя он был еще очень слаб, кожа у него потемнела, а пульс стал гораздо отчетливее. Гигиена и забота близких оказали свое воздействие, они позволили ему самому лучше справиться с болезнью. Кризис миновал, и сдержанный оптимизм Флер вдохнул в Людмилу безотчетную радость. Флер даже пару раз пришлось сурово ее упрекнуть, чтобы она не беспокоила больного.

Казалось, Ричард вступил в третью стадию болезни, в стадию ремиссии, а с этого этапа при надлежащем уходе у крепкого человека дела должны пойти быстро на поправку, если только не произойдет рецидива. Самое главное — хороший уход, и Флер это прекрасно знала.

Теперь они с Нюшкой подменяли друг друга, так как каждая из них убедилась в сноровистости другой. Нужно было постоянно следить за пульсом Ричарда, держать его тело в тепле и не беспокоить. Ему требовалось много жидкости — ячменная настойка для желудка и шампанское для стимулирования работы сердца и питания крови. Мел и калиевые соли сдерживали диарею. Нюшка же настояла на том, чтобы давать ему еще и обычную соль, для восстановления в организме баланса, который постоянно у него нарушался из-за обильного потоотделения. Флер прежде об этом не слыхала и отнеслась к такой идее с подозрением, но Нюшка, судя по ее виду, была настолько уверена в своей правоте, что Флер уступила и разрешила ей добавлять соль в ячменную настойку. Большую часть дня Ричард спал, просыпаясь только на короткое время, чтобы попить воды или настойки, а также опорожнить кишечник. Он ничего не говорил и, казалось, плохо понимал, где находится. Однако однажды, когда от его губ отняли бокал с шампанским, он слабо улыбнулся. Вечерами, с наступлением прохлады, он просыпался и чувствовал себя значительно лучше. Несмотря на сохранявшуюся слабость, изможденность, впалость на его лице исчезли. Нюшка сказала, что все это результат воздействия на него поваренной соли.

Флер думала, что рвение Людмилы к выхаживанию больного скоро иссякнет, но она упрямо оставалась на своем посту. Казалось, ей больше ничего не нужно — только позвольте посидеть рядом с Ричардом, когда он спал, или передать ему бокал с шампанским или стакан воды, когда он проснется.

Флер с Нюшкой следили за его более земными нуждами, а когда наступали сумерки, они вдвоем старались выпроводить Милочку из комнаты, заставить ее погулять, подышать свежим воздухом.

— Иначе, барышня, вы тоже заболеете вслед за ним, и что мы тогда будем делать? — уговаривала ее Нюшка, выпроваживая свою подопечную из комнаты, словно нашкодившего котенка. — Ступайте-ка и займитесь лучше собачками — они целый день сидят, приклеив носы к двери! Когда вас здесь не будет, молодой барин не вскочит с постели и не станет камаринского плясать, уверяю вас.

Когда по вечерам Ричард просыпался, Флер умывала ему лицо и руки, давала ячменную настойку и становилась свидетельницей его первых откровений.

— Скорее всего я подхватил это на корабле, — сообщил он ей. — Мне казалось, что удалось избежать заболевания, так как я не слезал с лошади с того времени, как мы прибыли в Варну… И все так… Боже, что же это за адово место! Но с виду такое красивое…

Наступила продолжительная тишина. Флер сидела тихо, наклоняя стакан к его губам. Он продолжил рассказ слабым, прерывистым голосом, делая долгие остановки.

— Но на корабле все обстояло иначе. Нас было там в три раза больше положенного. Девять из десяти страдали от диареи. У нас не было свежей пищи — только солонина и галеты. Нам приходилось есть ее в сыром виде, так как не было ни места для приготовления пищи, ни дров для печки. Воду выдавали по мизерной норме — нельзя было помыть руки, нам едва хватало, чтобы утолить жажду. Неудивительно, что разразилась холера. Только ей и было вольготно на корабле во время нашего чудовищного плавания!

Ричард пожал плечами. Флер налила ему еще ячменного напитка. Поддерживая голову брата, она поднесла стакан к губам. Он выпил, не сводя глаз со стакана. Она решила дать ему выговориться — это может облегчить его состояние, рассеять мрачные мысли.

— Нам дали три дня для перехода чрез Черное море, — продолжал он. — Но те, которые первыми погрузились на суда, провели на них семнадцать. Мы получили приказ встретиться с конвоем в Балчикском заливе, расположенном в пятнадцати милях южнее Варны. Боже, как же мы были рады покинуть наконец эту жуткую Варну. Но мы, конечно, прихватили оттуда с собой и холеру. Каждый день от нее умирало все больше и больше людей. С Наступлением ночи мы бросали их трупы за борт.

Флер, взяв у Ричарда стакан, отбросила волосы со лба. Пощупала, нет ли жара. Глаза у него были тусклые, какие-то остекленевшие. Мысли его теперь были где-то далеко.

— Мы провели неделю в Балчике. У нас уже не осталось ядер, чтобы привязывать по одному к ногам трупа, который мы выбрасывали в море. Мы для веса использовали все, что оказалось под рукой, но тяжелых предметов все равно не хватало. Тогда трупы начали разлагаться. Знаешь, они даже взрываются, от накопившихся внутри газов.

— Ах, Ричард…

— Они в конце концов снова всплывали на поверхность. «Вот их последнее воскресение», — говорил по этому поводу Брук. Самое ужасное заключалось в том, что наш груз удерживал их на плаву стоя. Они плавали рядом с кораблем, высунув голову и плечи из воды, они наблюдали за нами, наблюдали…

— Ах, Дик, хватит, я больше не могу.

— Солнце выжгло им лица, когда плоть стала утончаться, то создавалось впечатление, что мертвецы улыбаются нам. На фоне такого почерневшего лица зубы их казались белоснежными. Они то погружались в воду, то выскакивали из нее, образуя пузыри. Их в бухте было очень, очень много — буквально сотни, и с каждым днем становилось еще больше. Они нам широко улыбались, словно говорили: «Ну, идите к нам, присоединяйтесь к нашей компании! Идите! Все равно рано или поздно вы окажетесь с нами!»

Ричард резко замолчал, сжал зубы и закрыл глаза, словно пытался отгородиться от нахлынувших на него воспоминаний. Флер пощупала его пульс. Через несколько секунд он, открыв глаза, посмотрел на нее.

— Все в порядке. Я не лишусь чувств.

— Не нужно изводить себя, — сказала Флер. — Лежи спокойно и не волнуйся понапрасну.

— Что изменится, если я не буду говорить об этом? Мне никогда не забыть этого кошмара. И это еще не самое страшное. Игра воображения, да и только. Те несчастные были мертвецами, хотя и не хотели лечь на дно моря. Нет, наш переход из Англии… и лошади. Ах, Боже мой, Флер, эти лошади!

Она протянула к нему руку.

— Тише, тише, любовь моя. Все уже позади. Расскажи мне о вашем плавании, если тебе от этого станет легче.

— Лошади плохо переносят такие морские прогулки. Они постоянно нервничают. Для чего, черт подери, послали нас сюда на парусниках? Клянусь тебе, Фло, больше я не скажу ни одного дурного слова против пароходов! Пароходы не так подвержены качке, и они доставили бы нас в Варну за две недели. А мы провели на парусниках два месяца! Два месяца лошади были на запоре в отвратительном маленьком трюме, без свежего воздуха, без света. Их привязывали за шею, и когда начинал дуть ураганный ветер… Ричард замолчал, собираясь с силами. — Мы пересекали Бискайский залив довольно сносно, — продолжал он, — но картина внизу, в трюме, напоминала сцену из ада. Когда судно кренилось на тот или другой бок, лошади падали с ног. Охваченные паникой, они храпели, били копытами, ударялись головой о перегородку. Можешь себе представить! Одни падали на пол, другие топтали их сверху копытами. Боже! Мы пытались успокоить бедных животных. Нам помогали даже матросы. Рискуя собственной жизнью, они пытались снова поставить несчастных на ноги. Но только нам это удавалось, как корабль ложился на другой борт, и весь кошмар повторялся снова!

— Ах, Дик, как это ужасно, просто чудовищно!

— Ни за что мне не хотелось бы снова увидеть эту жуткую картину — восемьдесят лошадей, обезумев от страха, одновременно пытаются освободиться из тесного трюма. Я дежурил, стоя у головы Жемчужины трое суток, день и ночь. Боже, как мне повезло! Я все же сохранил ее. Мы потеряли тридцать лошадей. Я еще никогда так горько не плакал в жизни, как во время этого незабываемого перехода.

Флер с трудом сдерживала слезы.

— А сейчас Жемчужина в порядке?

— Да, она чувствовала себя нормально, когда я в последний раз видел ее, только очень похудела. Другие лошади тоже. Я потерял, правда, Киттиуэйк — это моя новая лошадь, ты ее не знаешь, — когда мы в июле отправились вместе с Джимом-медведем на ту безумную разведку боем. Киттиуэйк рухнула замертво от чудовищной жары и усталости. Тогда мы лишились сотни лошадей, а Брук своих обоих, поэтому я и одолжил ему Оберона.

— Оберона? Значит, он был с тобой?

— Я думал, ты не станешь меня за это ругать. Ему было лучше со мной, чем носить на себе по дорожкам Мери Скотт.

— Мери отличная наездница. Вот почему я доверила ей Оберона.

— Брук — не уступит Мери. Он управляется с лошадьми так, как никто другой. Тебе не о чем беспокоиться. Теперь обе лошади в руках Брука. Когда я еще увижу свою Жемчужину? Одному Богу известно!

Ричард замолчал и закрыл глаза. Чувствовалось, что он устал. Флер хотелось расспросить у него о своей лошади и пожурить за то, что он взял с собой Оберона в такое опасное путешествие без ее разрешения, но она легко подавила в себе такое желание. Вновь его лицо приобрело усталое выражение. Она, пощупав у него пульс, слегка нахмурилась.

— Больше никаких разговоров, — сказала она строго. — Тебе нужно отдохнуть, немного поспать. Позже, когда проснешься, Милочка принесет тебе еще шампанского, тогда пусть она тебя не утомляет.

Ричард слегка улыбнулся, закрыл глаза.

— Она славная девушка, правда? — прошептал он. — Разве я тебе не говорил в Петербурге?..

Не закончив фразу, он заснул.

Когда Людмила вернулась с прогулки вместе со своими собаками, она ужасно возмутилась, что Флер не разрешила ей войти в комнату Ричарда, чтобы посидеть рядом с ним.

— Я не буду ему мешать! — горячилась она. — Просто я посижу возле него и буду молчать, набрав в рот воды. Ты считаешь, что только ты знаешь, как нужно обращаться с больными.

— Нет, в течение ближайшего часа его нельзя тревожить. Лучше оставь его в покое до окончания обеда.

— Но я ему нужна!

Флер повернулась к Кареву за подмогой, и он мягко за нее вступился.

— А тебе не пришло в голову, что, может быть, ты нужна и нам?

Она с подозрением посмотрела на него.

— Для чего?

— Чтобы поддержать наш дух. Ричард сейчас спит, а Нюшка все сделает для него, если он проснется. Ты же пообедаешь с нами и немножко взбодришь нас своей беседой.

Его слова Людмилу не убедили.

— Тебе мое общество не требуется, — с сомнением в голосе произнесла она. — Ты просто меня обманываешь.

— Нет, что ты, как раз напротив, — сказал граф, не спуская с нее внимательного взора. — Не хочешь ли подняться к себе и надеть свежее платье? Нам всем будет приятно сидеть с тобой за обеденным столом и любоваться твоей красотой.

Милочка позволила ему себя убедить, но по выражению на ее лице можно было легко догадаться, что она все равно сомневалась в искренности его слов, опасаясь, что ею просто манипулируют. Флер тоже терялась в догадках. Он с таким чувством, так искренне, сказал: «Что ты, как раз напротив».

Когда Людмила вышла, Флер, встав со своего места, обронила:

— Может быть, мне тоже стоит сменить платье, если мы собираемся на самом деле пообедать как подобает.

— Минутку, — остановил ее Карев. Она повернулась к нему. — Я хотел сообщить тебе об этом наедине, потому что я не доверяю Милочке — она обязательно проговорится. К нам прибыл казак-разведчик с донесением о сражении.

Флер побледнела.

— О сражении?

— Судя по всему, Меншиков занял позиции на берегу речки Альмы. Это около двадцати верст от того места, где высадились союзники. Они подошли к русским вплотную сегодня в середине дня, и сражение началось приблизительно час назад, а может, даже позже. Казак утверждает, что бой был отчаянный как с одной, так и с другой стороны. Правда, пока неизвестен результат.

Флер молча кивнула. «Слава Богу, что Ричард здесь, — первое о чем подумала она, но сразу спохватилась. — Ну, а что будет с другими, с его друзьями? Сколько из них сейчас превратились в бездыханные тела, сваленные в кучу?»

— Позже мы получим дополнительные известия, — сказал Карев, — а пока, мне кажется, не следует ничего об этом говорить Милочке. Ее не назовешь самым тактичным созданием в мире! — Флер снова кивнула, а он, протянув руку, прикоснулся к ней. — Мне очень жаль, — ласково проговорил он. Но она отошла в сторону. Сейчас ее охватило волнение, которое было не в силах унять даже прикосновение графа.

Они довольно поздно сели за обеденный стол, но Людмила была, как ни странно, в приподнятом настроении, вероятно, с пользой для себя провела все это время. Она выглядела посвежевшей, красивой, и на ней было бледно-абрикосового цвета платье с множеством складочек, которое прекрасно шло к цвету ее лица и кожи. Карев снисходительно относился к ее болтовне, и Милочка от души воспользовалась такой редкой возможностью. Она рассказала им о своих планах добиться быстрейшего выздоровления Ричарда. По-видимому, Людмила считала, что на это уйдет не один месяц, так как говорила о Рождестве в Петербурге. Но неожиданный шум перед домом заставил ее замолчать на полуфразе. Карев вскочил на ноги.

— Кого, черт побери, принесло сюда в такое время? Ведь уже почти ночь! — с самым невинным видом возмутилась Милочка. Заметив странное выражение на лице Флер, она спросила: — Что такое? Что случилось?

— Подожди меня здесь, — приказал Карев, бросив на стол салфетку. Он тут же вышел из столовой.

Милочка вопросительно посмотрела на Флер.

— Что произошло? Вы что-то от меня скрываете, ведь так?

— Ах, помолчи, — рассеянно ответила Флер. — Я прислушиваюсь.

Вероятно, прискакал другой казак с новыми известиями о сражении. В любом случае ей они ничего хорошего не сулили.

Снаружи доносились чьи-то голоса, потом послышались шаги, и наконец на пороге появился Карев. В его глазах, обращенных на Флер, таилось предостережение.

— К нам гость. Он привез кое-какие вести, но его визит несомненно станет для тебя большим сюрпризом. — Повернувшись, граф бросил кому-то за спиной: — Входите, прошу вас. Мы как раз обедаем. Не желаете присоединиться?

В столовую вошел человек в цивильном, но очень грязном и мятом костюме. Лицо его было покрыто пылью, как и сапоги, а волосы слиплись на голове от пота. Он стоял на пороге и озирался с виноватым видом. Его взгляд на какое-то мгновение задержался на Людмиле, но он тут же перевел его на Флер. Людмила смотрела на незнакомца с большим удивлением и интересом, а Флер окаменела от изумления.

— Здравствуй, Флер, — сказал он глухим от дорожной пыли голосом.

Перед ней стоял Теодор Скотт.

Обед наконец возобновился после долгого перерыва, за который Скотт сумел, как мог, выбить пыль из костюма, умыть лицо и руки, а также надеть свежую рубашку, которую граф любезно предложил из своего гардероба. Теперь Тедди выглядел не таким свирепым, на нем не оказалось ни царапины, но он был худым и очень уставшим. Сидя за столом, он все время с удивленным видом озирался, что красноречиво говорило Флер о том, как ее давний поклонник прожил последние несколько недель.

Воспользовавшись внезапно возникшей паузой, она рассказала Милочке о том немногом, что знала сама, и попросила ее не приставать к гостю с расспросами, а вежливо ждать, когда он сам захочет им обо всем рассказать.

— Насколько мне известно от графа Карева, Ричарду стало легче, — начал Тедди, когда перед ним поставили тарелку с супом. — Это правда? Пэджет сообщил мне, что вы его забрали к себе. У него, конечно, холера?

— Да, но, судя по всему, он выздоравливает, — ответила Флер. — Правда, Ричард по-прежнему еще очень слаб, но мне кажется, главная опасность миновала. При холере важен хороший уход, поэтому у него здесь гораздо больше шансов выжить, чем на транспортном судне. Я очень на это надеюсь.

— Слава Богу! — сказал Скотт. — Если бы все наши военные могли получить такой уход! На транспортных судах санитарные условия просто ужасные.

— Если хотите, я провожу вас к Дику позже, после обеда. Сейчас он спит.

Тедди поглощал свекольник с удивительной скоростью.

— Вас, очевидно, интересует, что я здесь делаю, — произнес он, опустошив всю тарелку.

— Да, любопытно. Я вижу, на вас нет военной формы.

— Я здесь как гражданское лицо, состою помощником инженера сэра Джона Бергойна, которого направили сюда, чтобы найти удобный плацдарм для проведения атаки на Севастополь.

— Понятно, — проговорила Флер. — Как я рада снова увидеть тебя, Тедди, знакомое домашнее лицо. Как поживаешь? Как остальные?

— Ах, не обращайте на нее внимания, — нетерпеливо вмешалась в разговор Людмила. Она не могла больше себя сдерживать.

— Ради Бога, расскажите на все о сражении! Что там произошло? Оно закончилось? Кто победил?

Набивая себе рот едой, Скотт сообщал то, что было ему известно. Союзническая армия понятия не имела, где находятся русские, какова их численность, она просто шла вперед, ожидая столкнуться с ними за любой горной грядой. Союзники знали, что их выследили казачьи дозоры, потому продвигались осторожно, каждую минуту опасаясь нападения.

Через пять часов они дошли до первой речушки. Вся армия умирала от жажды. Офицеры были не в силах сдержать эту позабывшую о дисциплине лавину солдат, бросившихся, расталкивая друг друга локтями, к воде. Они зашли в реку по колено и начали лакать воду, как собаки.

— На месте осталась только бригада шотландских стрелков. Старик Колин Кэмпбелл не позволил им смять ряды, — сказал Тедди. — Он заставил этих дьяволов подойти к воде строем.

Войска были настолько истощены (к тому же прибавилось множество новых случаев заболевания холерой), что лорд Реглан отдал приказ разбить лагерь рядом с речкой. Они провели остаток дня и всю ночь на этом месте, постоянно ожидая нападения со стороны противника.

Стояла ясная ночь, и мы наконец увидели сигнальные костры в русском лагере. Они расположились на склоне террасы, которая слева спускалась к морю почти отвесным и на вид неприступным утесом, а с фронта прикрывалась руслом реки Альмы, на расстоянии приблизительно шести миль от нас. Казалось, что эти огни зависли на небе, они напоминали нам золотистые звездочки. Реглан приказал всем поставить ружья в козлы и быть начеку на случай внезапной атаки противника. Но русские, конечно, не осмелились. У них отличная позиция на Альме. Они хотели, чтобы мы подошли к ним поближе.

На следующее утро союзники маршем направились к Альме, хотя их число значительно поубавилось из-за больных холерой, которая в ту ночь унесла немало жертв. Люди опять страдали от жажды под знойным солнцем на этой безводной равнине. Многие не успели наполнить чистой водой свои фляжки в речушке, которая была быстро превращена в грязное болото. Солдаты падали прямо в строю, умирая от жажды и переутомления, от дизентерии и холеры. За уходившей впереди армией оставался шлейф из мертвых тел и брошенного снаряжения.

Около полудня они взошли на вершину покрытой травой гряды и оттуда увидели пологий склон, ведущий к реке, окруженный с обеих сторон садами и виноградниками. Река оказалась довольно глубокой, с высокими обрывистыми берегами.

Русские выбрали отличную позицию. Нам нужно было спуститься по пологому склону к реке, и перебраться на другой высокий берег, а потом карабкаться вверх по голой земле, все время подставляя себя под ядра русских пушек. Даже если бы нам удалось преодолеть все эти препятствия, то впереди нас еще ждал последний участок, который обстреливался их тяжелой артиллерией на расстоянии всего нескольких ярдов, — Тедди посмотрел на Карева. — Ваш генерал, князь Меншиков, не так ли? — Карев кивнул. — Он выбрал прекрасную позицию. Он, вероятно, считал, что никакими силами нельзя провести здесь фронтальную атаку. Я тоже был в этом абсолютно уверен.

Помолчав, он прикончил запеченную рыбу. Слуги, поменяв тарелки, принесли жареного цыпленка, сдобренного специями, и снова наполнили бокалы.

— Русские открыли по нам огонь в половине второго. Какая ужасная канонада! Ничего подобного я прежде не слыхал. Когда гремят орудия, то нельзя ни о чем другом думать — голова раскалывается от этого адского грохота.

— Да, я знаю, — сказал Карев.

— Лорд Реглан приказал своим людям залечь, чтобы выдержать обстрел, а сам попросил французов начать отвлекающую атаку на правом фланге русских. Там находилась гряда скал, доходящая до самого моря, на которой были хорошие тропинки, достаточно широкие, чтобы по ним могли проехать повозки. Они были настолько удивлены внезапным появлением французов, что тут же бежали, поджав хвост. Французы не бросились за ними в погоню, позволив русским снова построиться в боевые порядки. Притащив туда несколько орудий, они принялись из них обстреливать французов, а те в конце концов отправили Реглану донесение с требованием о поддержке, угрожая в противном случае отступить.

Выпив глоток вина, Тедди продолжал.

— Наши люди лежали под пушечным обстрелом часа полтора, и, насколько мне известно, трудно себе представить что-нибудь более ужасное. Им несомненно хотелось что-то предпринять, даже несмотря на опасность, только не быть под огнем в полной неподвижности. Возможно, именно в этом и заключался план Реглана. Как бы то ни было, после трех, он отдал приказ атаковать. То есть в лоб, на эскарп. Это было чистой воды безумие!

Под непрерывным огнем британская армия начала продвигаться вперед цепями вниз по склону. Каждая цепь — по два человека в затылок — растянулась на две мили. Они вошли в реку. Солдат так мучила жажда, что они, несмотря на ураганный огонь, остановились посередине, чтобы как следует напиться, и только после этого продолжили карабкаться вверх по крутому склону. Эта тонкая, извивающаяся цепь продолжала свой путь через плотный дым, не обращая внимания на смертоносный огонь. Она то и дело через несколько минут отшатывалась то в ту, то в другую сторону, когда в ней образовывалась заметная брешь, но не останавливалась ни на мгновение. Склон стал скользким от пролитой на нем крови, он был весь усеян трупами, но оставшиеся в живых все подтягивались и упрямо шли вперед.

— Мне еще никогда не приходилось видеть такое массовое безумие и такую отвагу, — проговорил Скотт, качая головой. — Русские просто не верили собственным глазам. Наши солдаты великолепны, ничего не могло их остановить. Когда они ринулись в атаку на последнем участке, русские, побросав ружья, бросились наутек. Как можно противостоять напору такой отчаянной смелости?

Позиция русских была взята. Но из-за какой-то неразберихи, а возможно, из-за допущенной ошибки, вторая линия наступления англичан не подоспела вовремя на помощь первой. Почувствовав неуверенность противника, русские перегруппировались и пошли в контратаку, отбрасывая англичан назад.

— Приходилось начинать все с начала. Вновь карабкаться вверх по склону, земля на котором пропиталась английской кровью, вновь шагать по телам своих товарищей. Но теперь неподалеку находилась вторая линия — это были шотландские стрелки Колина Кэмпбелла. Вы бы только посмотрели! У меня сложилось такое впечатление, что они находились на плацу, готовясь к параду. Шотландцы шли строем, продвигались вперед неуклонно, ритмично, словно заведенная машина, не меняя шага и смыкая ряды, когда падал на землю кто-нибудь из них. Жестокое зрелище!

Наши захватили пушки, а русские, показав им спину, обратились в бегство. Какие радостные крики пронеслись по нашим рядам! Я в это время находился на высоте на противоположной стороне реки вместе с фотографом Роджером Фентоном — ты его знаешь, Флер, — и мы слышали эти ликующие возгласы вполне отчетливо! На часах было четверть четвертого — вся атака продолжалась каких-то сорок минут.

Тедди внезапно замолчал, и в столовой наступила тишина. Флер спросила:

— Продолжила ли армия наступление?

— Нет. Нам был дан приказ разбить лагерь на высотах и там переночевать. Мы боялись, что русские могли появиться где-нибудь неподалеку и снова атаковать нас, а наши люди после такого штурма были не в состоянии снова драться. К тому же нужно было что-то делать с ранеными. Почти всю ночь и даже утром мы собирали их и хоронили погибших.

Он вздохнул, и этот резкий звук, казалось, вырвался у него из глубины души.

— Все поле битвы было усеяно трупами. Не знаю, сколько их там. Если считать всех вместе — русских, англичан и французов, — то число потерь, возможно, достигает четырех тысяч человек. Вы только бы послушали их вопли и стоны — это просто ужасно. К тому же нельзя забывать и о жертвах холеры. Их отправляют на транспортные суда, а это в трех милях от лагеря. У нас так мало повозок, поэтому большинство приходиться нести на носилках. На это уходит много времени.

— И что же привело тебя сюда, Тедди? — спросила Флер.

— Там инженеру делать нечего. Поэтому я решил узнать, как себя чувствует Ричард, и повидать тебя. — Он попытался неловко улыбнуться. — Я и представить себе не мог, что меня еще угостят таким вкусным обедом. Сегодня у меня был стол нисколько не хуже, чем у лорда Кардигана.

— Вы, разумеется, можете остаться, прошу вас, — пригласил его Карев.

— Благодарю вас, сэр, — ответил Скотт, — но мне нельзя. Нужно к утру быть на месте — вдруг меня хватятся.

— В таком случае я пошлю с вами слугу — он покажет вам дорогу. Скажите, когда будете уезжать.

— Благодарю вас, сэр, — снова сказал он.

— Если хочешь повидать Ричарда, — обратилась к нему Флер, — то я сейчас схожу к нему и посмотрю, не спит ли он. Только не переутомляй его, Тедди, прошу тебя. И расскажи ему о сражении не так красочно, как нам.

— Понимаю, — ответил Тедди. — Не беспокойтесь. Я ему все так преподнесу, словно это было не сражение, а приятное чаепитие.

Скотт сдержал свое обещание и подобрал для рассказа нейтральные, лишенные эмоционального накала слова. Ричард, конечно, сильно разволновался, но тут уж ничего не поделаешь.

Флер считала, что визит Тедди пошел ему на пользу. Брату, конечно, было очень приятно увидеть друга детства, услышать от него известия о своих полковых товарищах. Тедди сообщил Ричарду, что с Жемчужиной все в порядке и Брук о ней хорошо заботится.

— Знаешь, кавалерии там делать нечего, — добавил Скотт. — Реглан отправил их к музыкантам: что, мол, зря пачкать здесь панталоны. Конечно, такие горячие головы, как Лью Нолан, Эйри, этот любитель галопа, не находят себе места и постоянно жалуются, что им не дают повоевать. Глупо, разумеется. Даже Брук заявил, что, по его мнению, позор — не позволить им преследовать русских, когда те бросились наутек. Но Старик знает, что делает. У русских шесть тысяч сабель, а у нас — всего девять сотен, какое может быть сражение? Ну а если они повернут и встретят их как полагается? А наша бригада с тяжелой боевой техникой все еще где-то в пути из Варны.

— Передай Бруку, пусть не жалеет для Жемчужины воды, — прошептал Ричард. — И пусть добросовестно ее чистит. Скоро я вернусь в армию. Как видишь, дела идут на поправку.

— Не беспокойся, старина. Он знает, что нужно делать. Я расскажу им, что тебе уже лучше.

— Я очень скоро снова буду с ними. Очень. Я вернусь. Сообщи им об этом.

Перехватив взгляд Скотта, Флер глазами указала ему на дверь. Брат побледнел, по-видимому, устал. Не следовало его еще больше утомлять. Скотт, понимающе кивнув ей, отошел от растревоженного Ричарда.

Перед отъездом Тедди Скотта они с Флер уединились, чтобы немного поговорить с глазу на глаз.

— Как приятно снова встретиться с тобой, Тедди, — ласково сказала Флер. — Как дела дома? Видел ли ты моего дядю, тетушку?

— Перед отъездом из Лондона я беседовал с сэром Фредериком. Все они теряются в догадках, почему ты не возвращаешься, но дядя сказал мне по секрету, что ты, скорее всего, унаследовала от отца вкус к приключениям.

Флер через силу улыбнулась.

— Да, это очень похоже на дядю Фредерика!

Вдруг она почувствовала, как скучает по нему. Она в эту минуту отчетливо представила его — вот он сидит перед камином в своем доме на Ганновер-сквер. Ганновер-сквер! Какое фантастическое, какое экзотическое место. Лондон, кажется, где-то далеко-далеко, словно пейзаж во сне.

— А миссис Питти, а дорогой Бакли? Ты их видел?

— Да, я заходил к вам пару раз, проезжая Гроув-парк. Все по-старому, как прежде. Можно войти в дом на следующее утро, и там будет все точно так, как накануне. — Тедди с любопытством разглядывал ее. — Мне кажется, они все ждут твоего возвращения. По правде говоря, никогда не думал, что встречу тебя здесь, вот так.

— А я и представить себе не могла, что встречу тебя когда-нибудь вместе с армией, — заметила она.

— Да, все происходит помимо наших желаний. Нельзя же было допустить, чтобы Дик получил все военные награды. — Он скривился. — Мой отец просто свихнулся на этой войне, поэтому у меня не было недостатка в поощрении с его стороны. В Англии очень много таких, как он. Все они агитируют, брызжут слюной. Все хотят поколотить русских и проучить старика Ника, преподать ему урок хороших манер — ты же знаешь. Об этом можно бесконечно читать в «Кроникл» или «Газетт».

Флер, припомнив вдруг слова тетушки о бригаде, мечтающей о барабанном бое и славе, кивнула.

— Вероятно, в газетах немало шума по этому поводу?

— Да, конечно. Но когда побываешь здесь, то становится ясно, что все далеко не так, как о том пишут. — Он нахмурился. — Здесь есть один парень, из «Таймс», его зовут Билли Рассел. Это спятивший ирландец. Они с Лью Ноланом — два сапога пара. Но он, однако, ничего не приукрашивает в своих статьях и отсылает корреспонденции в газету. В Англии наконец узнают, что из себя на самом деле представляет война — с вечной грязью, холерой, вшами, голодом. Может быть, это изменит обстановку. Право, не знаю. А Роджер Фентон снимает своим аппаратом неприглядную сторону войны. Я тоже приехал сюда, чтобы внести свою лепту, и мне кажется, что такие люди, как Рассел и Фентон, сделают здесь не меньше, чем целая бригада гвардейцев.

Повитав в эмпиреях с минуту, Тедди вернулся на землю.

— Ну, а ты, как поживаешь? — спросил он. — Ты изменилась Флер. Это сразу видно.

— Изменилась? В каком смысле?

Тедди, нахмурившись, размышлял над ее вопросом.

— Я точно не знаю. Ты стала более уверенной, с одной стороны, и… — Он осекся, полагая, очевидно, что его слова ей не понравятся. — Мне кажется, ты здесь прижилась. Если бы я тебя не знал, то подумал бы, что передо мной русская женщина.

— Благодарю за откровенность, Тедди, — с серьезным видом сказала Флер.

— Тебе здесь на самом деле хорошо? — упрямо продолжал он, чувствуя легкое, смущение. — Я имею в виду эту странную обстановку. Ты действительно счастлива?

— Да, счастлива, — с вызовом ответила она. — Мы с графом хорошие друзья. Очень хорошие. Ты этого никогда не понимал.

— Наверное, не понимал. — В глазах у Тедди промелькнуло сомнение. — Ты собираешься остаться? Я хочу сказать, ты остаешься навсегда в России?

— Не знаю. В данный момент трудно загадывать на будущее.

На лице его отразилась жалость к ней.

— Ты права, особенно когда рядом лежит больной старина Ричард.

Флер не стала возражать. Пусть считает, что она именно это имела в виду.

19

Листья лимонных деревьев пожелтели, и теперь каждый день порывы ветра срывали их по несколько штук, скрученных и ломких, и разносили по садовым дорожкам, забрасывая даже на веранду. Но погода стояла теплая, а желтое, словно масло, солнце ярко светило в голубом небе. Наступило «бабье лето» — об этом говорили и появляющиеся все чаще на столе чудесные плоды, дары природы: дыни, абрикосы, гранаты, сочный красный и белый виноград, сладкий как мед.

Людмила с Ричардом играли с собачками под деревьями, перебрасывались мячиком. Собачки, словно обезумев, носились между ними, подпрыгивая, когда мячик пролетал у них над головой. Пушка, высунув большой язык, яростно вертел хвостом, как крылом ветряной мельницы. Зубка, вывернув со вкусом правое ухо, больше лаял, чем прыгал.

Людмила, поводив мячиком перед носами, чтобы еще больше раззадорить, бросала его Ричарду. Ричард кидался в сторону в отчаянной попытке перехватить мяч и неловко падал на землю.

Милочка во всю хохотала.

— Браво! Тебе пора поступать в балетную труппу Мариинского театра. Я знаю, им нужен новый премьер-танцовщик!

Пушка, устав следовать за полетом мяча, устремился за ним, когда он опустился на землю. Зубка тоже побежал, но остановился у лежащего Ричарда. Упершись передними лапами в его грудь, он старательно начал вылизывать ему лицо.

Ричард тоже весело смеялся.

— Уберите от меня этого негодного пса! — кричал он. — Я сейчас задохнусь. Ну ты, глупое создание! Нет! Пошел прочь! Довольно!

— Не поможет, он не говорит по-русски, только по-французски, — подначивала его Милочка, подбегая на выручку. Она протянула Ричарду руку, а он, схватив ее, что было силы дернул, усадив рядом с собой на траву.

— Я покажу, как смеяться над инвалидом!

— Хорош инвалид! Но если на платье останется зеленое пятно от травы, то я напущу на тебя Нюшку, тогда узнаешь, почем фунт лиха!

Флер сидела на веранде, наблюдая за ними. Она бросила взгляд на отдыхавшего в кресле-качалке Карева — ей очень хотелось узнать, испытывает ли он такие же чувства, как и она. Флер казалось, что они с ним — родители, наблюдающие за забавами своих детишек.

Шумная возня Милочки с Ричардом была абсолютно бесхитростной, как баловство ребенка, а ее старания угодить ему, ее трогательная забота о нем просто поражали. С того момента, когда Людмила начала дежурить у его постели, она целиком посвятила себя выхаживанию Ричарда. Хотя Нюшка никогда не позволяла своей молодой хозяйке убирать за ним, Милочка всегда приносила ему поднос с завтраком, держала для него стакан с вином или тарелку с супом. Вместе с ним она миновала стадию ячменного напитка и шампанского, вместе с ним она постепенно переходила от них к бульону, молоку, супам, кашам, киселю, вареным цыплятам — Милочка была похожа на юную заботливую мать.

Ричард быстро поправлялся. В конце первой недели он уже мог вставать с кровати и вскоре, пошатываясь, вышел на веранду, чтобы посидеть, морщась от яркого солнца. Флер составила для брата легкую питательную диету, а Милочка все время занимала его, развевая скуку. Она неутомимо, часами читала ему книжки и организовывала для него самые разнообразные игры — карты, кроссворды, загадки, бирюльки, триктрак и, как ни странно, даже шахматы, которые ей не нравились. Но когда однажды Ричард предложил научить ее играть, она не только согласилась, но и начала старательно овладевать этим искусством. Судя по тому, как весело протекали их партии, она никогда не научится как следует играть, — думала Флер, — но теперь она хотя бы умела различать фигуры на доске.

Несмотря на бросающуюся в глаза худобу, трудно было поверить, что Ричард еще совсем недавно находился на крою могилы. Последние дни Людмила брала его с собой на продолжительные прогулки в сопровождении своих неразлучных собачек, чтобы разработать его ноги, которые, по ее словам, позабыли о своем предназначении. Флер опасалась, как бы Ричард не перетрудился, но очевидно, он себя хорошо чувствовал, если носился, как сумасшедший, по поляне с Милочкой и собачками, и Флер доставляло большое удовольствие наблюдать за их забавами.

Обращаясь к Кареву, она сказала:

— Посмотри, детишки, по-моему, сегодня в отличном настроении. Тебе не кажется?

— М-м-м, — донеслось до нее.

По такому звуку было трудно догадаться, что он имел в виду — соглашался ли с ней, или выражал недоумение. Граф неподвижно полулежал в кресле-качалке, только глаза его двигались то туда, то сюда, Когда он следил за резвящейся парой. Он о чем-то мрачно размышлял. Вот уже несколько дней его не покидало дурное настроение, когда он мысленно уносился куда-то далеко-далеко, и это раздражало Флер. Она снова попыталась заговорить с ним.

— Как приятно смотреть на них, им так хорошо вдвоем, не так ли?

— В самом деле? — Наконец Карев повернулся к ней, и Флер пришла в ужас от скорбного выражения его глаз. В них была пустота, настоящий колодец, который она, конечно, не могла ничем наполнить, ей просто это никогда не удалось бы сделать.

Что же причинило ему такую сильную внутреннюю боль? Может быть, она там таилась всегда, просто он ее тщательно скрывал?

— Они — не детишки, — произнес он. — У меня нет детей.

— Нет, я просто… — Почувствовав, как изменился у нее голос, Флер замолчала.

Граф отвернулся, и ей сразу стало легче — теперь не нужно было заглядывать в эту темную бездну.

— Я вот давно наблюдаю за ними, — продолжил он, — и у меня вызывает удивление такая привязанность Людмилы к Ричарду. Кажется, он ей по-настоящему нравится, даже слишком, не находишь?

Флер в ужасе посмотрела на него. Неужели он ревнует жену к Ричарду? Но ведь это такая невинная привязанность. Они с Милочкой были друзьями, как и в Шварцентурме в прошлом году, когда ломали голову над разгадкой картины.

— Не думаю, — осторожно подбирая слова, ответила она. — Мне кажется, Милочка видит в нем только брата. И, вполне естественно, она рада, что он наконец выздоровел. И мы все тоже.

Граф снова посмотрел на нее, и в его бездонных глазах блеснул черный юмор.

— А ты разве не любишь своего брата?

— Конечно люблю. Но я… я только хотела сказать… — Она терялась под его сардоническим взглядом. — Я только хотела сказать, что нельзя быть слишком привязанным к своему брату.

— А я хотел сказать, что меня беспокоит, как она, да и ты, будете чувствовать себя, когда Ричард вернется в своей полк.

Карев спокойно встретил ее недоуменный взгляд, но Флер почувствовала, что он имел в виду совсем другое.

— Для чего ему возвращаться? — возразила она. — Для чего? В этом нет никакой необходимости. К тому же он еще не поправился окончательно… Он…

— Ты, моя дорогая, слишком часто возражаешь мне. Ты только что сказала, что он хорошо себя чувствует. И я заметил, что Ричард мается здесь, ему явно не по себе.

— Но все же… — упрямо стояла на своем Флер.

— Он вернется в полк. Ты не понимаешь, почему он должен так поступить. Потому что женщина на все смотрит иначе. Но поверь моему слову — он хочет вернуться. И скоро он вернется. Несмотря на допущенную задержку, союзники отдают себе отчет в том, что им нужно завершить кампанию к наступлению зимы. Осталось не так много времени, и он знает об этом, как и другие.

Флер хранила молчание, думая о сбивающих с толку событиях, последовавших за сражением на Альме. Чем объяснить безрассудные действия союзников, утративших вдруг свое преимущество, добытое ценой стольких потерянных человеческих жизней? Казачьи дозоры постоянно держали обитателей поместья в курсе событий, но они, конечно, не могли их толково объяснить.

После сражения союзническая армия провела еще три дня на Альме, подбирая раненых и отправляя их со всеми предосторожностями на транспортные суда. Убитых предавали земле в двух больших братских могилах — одна была вырыта для русских, другая для французов и англичан.

Они, несомненно, выполняли нужную работу, и русские только этому радовались, так как если бы англичане с французами бросились вдогонку за отступающей армией, то они без особого труда взяли бы Севастополь.

По неизвестным причинам союзники продолжили свое наступление только двадцать третьего сентября. Так как в этой местности почти не было воды, они медленно продвигались от одной речки к другой, от Альмы к Каче, от Качи к Бельбеку, а за ними следовала стая стервятников, что, конечно, не могло не сказаться на их боевом духе. В Крыму до этого никогда не видели грифов, и все знали об этом. Но после сражения они мистически возникли, словно из небытия, причем их было здесь великое множество. Они, хлопая большими крыльями, кругами летали над их головами, бродили неподалеку, словно обнищавшие гробовщики, осаждающие богадельню.

Тем временем князь Меншиков не терял времени даром. Он заставил вице-адмирала Корнилова снять экипажи с кораблей и затопить их у входа в Севастопольскую бухту. Матросов заставили строить оборонительные сооружения и обслуживать батареи. В ночь на двадцать четвертое сентября Меншиков вывел костяк армии из города и повел его по дороге на северо-восток. Он был решительно настроен удержать этот связывающий его с остальной Россией путь, по которому доставлялись сюда провиант, снаряжение, боеприпасы и подкрепление. С этой армией, находящейся в относительной безопасности за границей города, на Бахчисарайской дороге, Меншиков мог угрожать флангу противника, если тот осмелится атаковать.

Однако в ту же ночь в союзнической армии было принято решение не атаковать с севера Севастополь, который в это время обороняли учебные батальоны и резервные войска, а обойти его и занять боевые позиции к югу от города. Казаки сообщили о том, что авангард союзнических войск марш-броском прошел ночью по русским тылам, напугав в равной степени обе воюющие стороны. Русский арьергард, батальон Тарутинского полка, поджав хвост, бежал до Севастополя, где навел настоящую панику, так как его приняли за неприятеля и обстреляли.

К двадцать шестому сентября русская армия под командованием князя Меншикова надежно окопалась на большаке на северо-востоке, а союзнические войска подошли к приморскому городу Балаклава, расположенному к югу от Севастополя. Но в это время союзников, вероятно, охватило сомнение. Вместо того, чтобы немедленно осадить Севастополь, они тянули время, позволив русским значительно улучшить свои оборонительные сооружения.

Вице-адмирал Корнилов творил настоящие чудеса, призывая солдат и матросов, а также гражданских лиц, даже женщин и детей, приложить все усилия, чтобы укрепить оборону. Все они строили бастионы и заполняли их мешками с песком. С каждым днем позиции русских усиливались, особенно за счет прибывающих из Одессы и с Кавказа подкреплений, а положение союзнических войск только ухудшалось. Не говоря уже о боевом духе, постоянно возникали проблемы со снабжением, холера продолжала собирать свою жатву, следуя за войсками неотступно, как и стервятники, и в Балаклаве ежедневно она уносила по дюжине солдат, а то и больше.

Однако союзники наконец подтянули к своим позициям артиллерийские орудия, и семнадцатого октября послышалась первая канонада. Начался обстрел противника. Севастополь подвергался еще и страшным бомбардировкам из пушек с английских и французских кораблей с рассвета до заката. Укрепления были разбиты, пороховой погреб взорван, убито более тысячи русских, в их числе и вице-адмирал Корнилов. Когда с наступлением сумерек канонада резко обрывалась, защитники города с беспокойством ожидали неизбежной атаки на бастионы. Они были не в силах их надежно защищать. Но атаки так и не последовало. По каким-то необъяснимым причинам союзники от нее отказались.

Ночью в городе продолжалась напряженная работа — собирали раненых и убитых, укрепляли разбитые бастионы, а на следующее утро возобновляли обстрел. Постепенно установилось что-то вроде ритуала — каждый день орудийный огонь крушил стены бастионов, каждый день гремели пушки, пыль и дым выедали глаза, терялись человеческие жизни. Наступал вечер, но атаки не было, и русские снова лихорадочно принимались за восстановление разрушенного.

Когда Ричард с Флер оставались наедине, они пытались в разговоре выяснить, что же предпринимают лорд Реглан и главнокомандующий французской армией Канробер. Из их действий было ясно, что они старались измотать противника, что казалось довольно опасным занятием, пустой тратой времени. Год подходил к концу — неужели союзники собирались зимовать в Крыму? Им нужно как можно скорее стереть с лица земли все вражеские укрепления, если они не хотят, чтобы их военная кампания провалилась.

Несмотря на свои возражения Кареву, Флер и сама понимала, что Ричард не находит себе места. Если ее все в этой войне интересовало с теоретической точки зрения, то он близко к сердцу принимал происходящее. Что же там на самом деле происходит? Каковы планы командования? В каком положении оказалась армия? Как поживают его товарищи, друзья? И как себя чувствует его лошадь? Эти вопросы вот уже несколько дней подряд неотступно язвили ему мозг, и хотя Ричард своим видом давал понять, что по горло занят забавами с Людмилой, он, конечно, не мог обмануть ни Карева, ни сестру.

Двое слуг вынесли из дома самовар. Увидев их, Милочка встала с травы и, одернув платье, повела Ричарда на веранду. Собачки прошмыгнули мимо них и, добежав до перил, шлепнулись на пол, высунув красные языки. Они тяжело дышали, лежа в спасительной тени.

— Как жарко, — проговорила Людмила, опускаясь на старый плетеный диван, и снимая шляпку, которой принялась обмахиваться, как веером. — Кажется, будет гроза. Что скажешь, Ричка? Ты боишься грома? Бум-бум! Можно подпрыгнуть от страха!

— Не нужно, — ласково возразил он, взмахом руки останавливая ее. — Очень жарко!

Карев терпеливо ждал, пока Флер разливала чай. Здесь, в Крыму, чай подавали в толстых стеклянных стаканах, не так, как в Европе, где использовались для этого фарфоровые чашки с блюдцами. Пытаясь привлечь к себе всеобщее внимание, он сказал:

— Мы провели здесь приятное лето, не так ли? Грех жаловаться. Но все имеет свой конец. Завтра я уезжаю, а вам придется решить, что делать дальше.

Они удивленно посмотрели на него. Первой заговорила Людмила, подозрительно сузив глаза.

— Что ты имеешь в виду, Сережа? Ты уезжаешь? Позволь спросить — куда?

— В Севастополь.

Эти слова прозвучали, словно разорвавшаяся бомба, и по выражению на его лице Флер заметила, как он был доволен произведенным эффектом. Карев оглядел всех сидевших за столом и только после этого снизошел до объяснения.

— Сегодня я получил письмо от вице-адмирала Нахимова. Меншиков, оставляя город, назначил его командующим всеми войсками, защищающими город. Он, конечно, повиновался приказу, хотя всю жизнь был моряком и ему никогда не нравилось командовать сухопутными войсками. Теперь, когда погиб Корнилов, он чувствует себя еще в большей изоляции, чем прежде. Поэтому Нахимов запросил у Меншикова согласие на мое назначение своим офицером связи. Он хочет также, чтобы я занялся управлением тыла. Читая между строк его послание, я понял, что в городе царит полная неразбериха.

Флер вдруг представила себе картину осажденного Севастополя — разрушения, смерть, трудности со снабжением, поиски пропавших людей, чьим последним пристанищем на этой земле была куча трупов, и слово «неразбериха» показалось ей слишком слабым для описания сложившейся там ситуации.

— Меншиков согласился, и мне присвоено звание полковника в моем старом полку. Я должен явиться туда, самое позднее, двадцать третьего сентября, то есть послезавтра, поэтому я утром выезжаю. Какой смысл откладывать?

Граф снова обвел всех взглядом, остановившись на Людмиле с торжествующей улыбкой.

— Как хорошо, что я сохранил свою старую военную форму, не находишь, дорогая? А тебе, разумеется, предстоит решать, куда ты поедешь. Не рекомендую оставаться здесь одной, без меня. Может быть, вернешься в Петербург? Это самое лучшее.

Как странно, — подумала Флер. Он спросил ее об этом таким тоном, словно провоцировал Людмилу, добиваясь ее отказа. Если он хотел, чтобы она поехала с ним в Севастополь, то почему об этом не сказать прямо? Флер пыталась убедить себя, что все выдумывает, ищет скрытый смысл в простых словах. Хотя граф и чрезвычайно доволен новым своим назначением, он, несомненно, хочет отправить Людмилу в безопасное место. Севастополь постоянно обстреливается, и там очень опасно, тем более для такой слабонервной молодой особы.

Но, кажется, Людмила попалась на удочку.

— Вернуться в Петербург? Нет, ни за что! Если ты едешь в Севастополь, я еду с тобой. Разве можно пропустить такое развлечение? Никогда! Я тебе обещаю. К тому же, что мне делать в Петербурге без тебя?

— Весьма польщен, что я так важен для твоего полного счастья, — произнес он. — Но Севастополь опасное для тебя место. И не забывай, в нем очень мало женщин. Жены и дочери офицеров и солдат в скором времени будут оттуда эвакуированы. Там, может, останется горстка тех, которые откажутся уехать.

Лицо у Людмилы покраснело, и Флер почти физически чувствовала ту картину, которую она сейчас рисовала в своем воображении. Тебе грозит большая опасность. Нужно будет собрать все свои силы, все свое мужество. Вот она, героиня Севастополя, отказывается с невероятной галантностью расстаться с мужем — возможно, ей даже удастся спасти город, проявив поразительную смелость и находчивость! Карев вряд ли смог подобрать более удачные слова, чтобы побудить супругу к открытому мятежу.

— Мне наплевать на опасность, — твердо заявила она. — Я еду с тобой, и мое решение — окончательное.

— Сэр, — начал Ричард. Улыбка сразу прошла с лица Людмилы. Она резко повернула к нему голову. Она совсем забыла о его присутствии.

— Да, — ответил Карев, — я думал о вас тоже. Вам нужно самому подумать о своей судьбе.

— Мне не о чем думать, сэр. Я возвращаюсь в свой полк.

— Нет, Ричард, нет, ни в коем случае! — тихо, порывисто воскликнула Людмила.

Губы Карева, вздрогнув, криво изогнулись, будто давала о себе знать его старая рана.

— Не нужно мешать ему, дорогая. Ричард знает, что такое долг.

— Мне придется уехать, Милочка, — сказал Ричард, побледнев. Глаза его заблестели.

— Но ведь ты болен. Ты еще до конца не поправился, — закричала она.

— Я уже выздоровел, и ты это прекрасно знаешь. Я уже несколько дней думаю о том, как мне туда вернуться, но я все откладывал окончательное решение, опасаясь, что тебе оно не понравится. Но такое время пришло. Мне нужно вернуться, чтоб завершить то, что я начал.

— Но тебя могут там убить! — надрывала свое сердце Людмила. — Не уезжай, Ричка! Я тоже не поеду. Мы вернемся в Петербург. Наплевать нам на эту дурацкую войну — пусть воюют другие! Какое это имеет значение? Ты им там не нужен.

— Это мой долг.

— Ты уже достаточно сделал. Теперь можешь и уйти. Ведь никто за тобой не прислал.

— Нет, Милочка, это нехорошо. Я должен ехать. Ах, Боже, только не это!

Милочка, зарыв лицо в подушку на старом диване, разрыдалась, а Ричард, опустившись перед ней на колени, неловко, нежно гладил ее по голове.

Флер не произнесла ни слова с того момента, когда Карев объявил о своем решении. Ей показалось, что перед ней разыгрывают какой-то спектакль, не имеющий к ней никакого отношения, посторонние люди, с которыми ее абсолютно ничего не связывает. Карев молча наблюдал за плачущей Людочкой, за Ричардом, старающимся ее успокоить. В его глазах скользила знакомая пустота, и слабая улыбка играла у него на губах. Но все равно он не был сторонним наблюдателем бушевавшей перед его глазами драмы, как она, Флер. У нее сложилось ощущение, что это он режиссировал всю сцену, это он написал все роли для ее участников. Но для чего он это сделал?

Слезы Милочки были такими же непродолжительными, как и поднятый ею шум. Вложив в ее руку носовой платок, Ричард поднялся на ноги и сказал, обращаясь к Кареву.

— Не могли бы вы, сэр, устроить мое возвращение? Что для этого понадобится? Должен ли я считать себя военнопленным?

— Сложилась довольно необычная ситуация, не находите ли? — задумчиво произнес Карев, словно размышляя над обстановкой. — Поскольку вы были сюда доставлены на излечение, как в госпиталь, а в то время на мне не было военной формы, то вас нельзя считать военнопленным. Но, разумеется, после получения этого письма я теперь являюсь офицером императорской армии и, таким образом, имею право посадить вас под арест в любую минуту. Любопытно, не так ли?

Людмила, неожиданно вскочив с дивана, бросила на мужа из под ресниц осуждающий взгляд и стремглав выбежала с веранды.

Ричард настороженно глядел на графа.

— Намерены ли вы воспользоваться вашим правом? Я не хочу создавать для вас никаких проблем, сэр. Я просто намерен вернуться в свой полк.

— Я отвезу вас в качестве моего пленника в Севастополь, там мы по соглашению с вашей стороной обменяем вас на кого-нибудь из наших. Если они к этому времени кого-нибудь захватят. Вот и все.

— Не могли бы вы просто отпустить меня в городе и дать возможность самому отыскать дорогу к своим?

Граф добродушно улыбнулся.

— Нет, я этого вам не советую. Вы можете и не добраться до расположения английских войск. Вас могут подстрелить как русские, так и союзники. Если произойдет обмен пленными, то мы будем уверены, что вы благополучно доставлены к своим.

— Понимаю, сэр. Полагаю, что вы правы. Благодарю вас, — с серьезным видом сказал Ричард. Закусив губу, он разглядывал свои руки. На его красивом молодом лице отражалась борьба чувств. — С вашего позволения, я пойду, существуют такие вещи, которые мне… — Пробормотав неразборчивый предлог, он вышел с веранды.

Воцарилась глубокая тишина. Карев неподвижно сидел в кресле-качалке. Вытянув ноги, он кончиком сапога начал осторожно поглаживать Зубку по бокам. Собачка, чуть слышно застонав от удовольствия, перевернулась на бок и, довольная, сложила лапки. Он медленно водил носком по ее животу, отвернувшись в сторону. Флер никак не удавалось заглянуть ему в лицо. Если бы на его месте сейчас сидела женщина, то она обязательно расплакалась бы — Флер в этом не сомневалась.

Она поднялась, собираясь подойти к двери. Ей казалось, что граф забыл о ее присутствии, но он, не поворачивая головы, тихо попросил:

— Не уходи.

Флер колебалась, не зная, как поступить. Она следила за ним. С момента их первой встречи она так сильно привязалась к нему, словно между ними протянулись незаметные для глаза нити, которые опутали всю ее, всю ее жизнь — если хотите, ее душу. Флер их чувствовала даже сейчас, хотя и не понимала его, не понимала, что он делает, не понимала, как он страдает.

Но, глядя на поникшую голову графа, на опущенные плечи, она вдруг осознала, что создана для него, что бы ни случилось. Я создана для тебя. Каждый человек проводил разделительную линию между собой и остальным миром, и вот теперь Флер оказалась за этой чертой, поглядывая оттуда на него. Она никак не могла понять до конца, что мешает ей преодолеть этот барьер и уйти от него. По-прежнему не глядя на нее, Карев протянул к ней руку — его длинные, негнущиеся пальцы искали ее. «Нет, — смущенно думала она, — нет, ты не имеешь права его спрашивать». Но через мгновение он уже крепко сжал ее руку. Теперь, связанная с ним зримыми узами, стоя рядом, словно на якоре, Флер хотела о многом расспросить его, но не могла подобрать нужных слов. В конце концов она просто спросила:

— А что будет со мной?

Граф наконец повернул к ней голову, но из всех привычных выражений его лица, она не опознала ни одного. Он улыбнулся ей — это была очень добрая улыбка.

— Ты поедешь со мной, — ответил он. — Разве ты в этом сомневаешься, мой цветочек?

В распоряжение Карева был предоставлен дом на Владимирской улице в Старом городе, из которого открывался вид на южную бухту и казармы на противоположном берегу. Это был небольшой, побеленный известью домик с красной черепичной крышей, цветом напоминающей земляничный джем, как казалось Флер. Когда-то здесь размещалась винная лавка. Первый этаж был очень быстро переделан в служебное помещение для графа Карева, а четыре комнаты на втором стали их временным пристанищем. Было, конечно, тесно, но жилья в Севастополе не хватало из-за постоянно расквартированного в городе личного состава русской армии, а также из-за многочисленных разрушений, — причиняемых ежедневными орудийными обстрелами.

Старый Севастополь был милый городок с возвышающимися друг над другом белыми домиками под розовыми крышами, общественными зданиями, выстроенными в неоклассическом стиле, и церквами с бронзовыми куполами, покрашенными в голубой и золотой цвета. Здесь от Театральной площади до Николаевской площади параллельно пролегали два красивых бульвара, большинство остальных улиц были узкие, без покрытия, и все они расходились от этих двух бульваров. Это было излюбленное место прогулок севастопольцев, здесь находилось много таверн и гостиниц, к нему примыкал сооруженный позднее док для ремонта судов, на которые местные жители старались не обращать никакого внимания. На северной стороне главной бухты раскинулся большой современный пригород, но Старый Севастополь его старательно игнорировал.

Теперь это уже не было местом променада. На каждой улице что-то обязательно напоминало зевакам о присутствии за укрепленными стенами города неприятеля. На набережной царило оживление. Сюда корабли доставляли провиант и боевые снаряжения, а от Старого города к Северной стороне целый день туда и обратно сновали лодки и баркасы, которые перевозили грузы и военных. На графской пристани шумно шевелились толпы серых солдат, черных матросов и грузчиков в пестрых одеждах. Здесь прохаживались крестьянки в цветных платках, продающие булки, чай и горячий сбитень, а офицеры в распахнутых шинелях демонстрировали зеленое, синее и белое сукно мундиров и важно, словно коты, перешагивали через лужи, любуясь отражением в надраенных до умопомрачительного блеска сапогах.

Здесь, прямо на пристани, были свалены в кучу припасы — коровьи туши, мешки с углем, поленницы дров, железные брусья, фашины, коробки, ящики, бочки, мешки с мукой и тюки сена. На грязном берегу скопился разный мусор — сломанные ветки деревьев, тряпье, кучи рассыпанного овса, ржавые пушечные ядра, смытый с затопленных кораблей груз, постоянно орошаемый морской пеной. Неподалеку валялся полуразложившийся труп лошади, который то и дело прибивали к берегу волны, но никто не обращал на это никакого внимания и даже не подумал о том, чтобы его убрать.

Повсюду мелькали лошади и повозки, полевые орудия и ящики с амуницией, стояли пехотные козлы. Грубоватого вида крестьяне везли горы окровавленных трупов на своих телегах вверх в гору, на кладбище. На носилках или просто на парусине несли раненых с бастионов к красному зданию, бывшему прежде Севастопольским собранием, которое теперь служило лазаретом.

В верхней части города были такие улицы, на которых не сохранилось ни одного дома — только руины. На других отдельные дома были сметены с лица земли, оставив после себя зияющую пустошь, словно вырванный зуб. Все окна были выбиты, крыши провалились — верхние этажи сделались непригодными для жилья, а стены подпирали бревна. Весь день назойливо гудела канонада, ухали пушки, прерывая беседу, отгоняя мысль, то и дело гулко шлепались и взрывались ядра.

Карев был занят весь день, а когда он отлучался из своего кабинета на первом этаже, то помещение наполнялось посыльными и посетителями, дела которых не могли уладить младший офицер и два гражданских служащих, откомандированных к нему для оказания помощи. Младший офицер был очень застенчивым, робким человеком с розовыми впалыми щеками, на которых сразу же отражалось его болезненное смущение, стоило только вблизи появиться Людмиле или Флер. От него, конечно, было мало проку, хотя он старался изо всех сил. Он старательно морщил лоб, пытаясь постичь невразумительную просьбу какого-нибудь сержанта-ветерана, который не без выгоды для себя прослужил в армии в течение пятнадцати лет, продавая все, что подвернется под руку на армейском складе.

Прежде всего Карев занялся выяснением — существует ли в войсках соглашение об обмене военнопленными, но все оказалось гораздо проще, чем он предполагал. В ходе ночной вылазки с двадцатого на двадцать первое сентября в плен был захвачен молодой офицер, корнет из Владимирского полка. Поэтому обмен его на Ричарда был куда как справедлив. Прибывший из Балаклавы штабной офицер для переговоров весьма удивился такому предложению и пришел от него в неописуемый восторг.

Ричарду оставалось только собрать свой ранец, но прощание оказалось тягостным. Людмила расплакалась, она поднимала на него заплаканные глаза, обнимала за шею, умоляла беречь себя и не принимать участия в боях. Он рассеянно давал ей обещания, только чтобы утешить ее.

— Мы ведь с тобой не ссоримся, правда? — говорила она. — После того как все закончится, приезжай к нам. Обещаешь?

Ричард, казалось, наконец вспомнил, что Милочка замужняя женщина. На каких условиях он должен был к ней вернуться?

— Я напишу. Когда война окончится, я приеду, обязательно приеду, — бормотал он. Но Милочка так сильно плакала, что от нее ускользал смысл произносимых слов. Она лишь откликалась на ласковый тон его убаюкивающего голоса. Мягко оторвав ее руки от шеи, он повернулся к сестре.

Глаза Флер были сухи, она стояла молча с серьезным выражением на лице. Приподнявшись, она губами прикоснулась к его щеке.

— Береги себя, мой маленький братик, — прошептала Флер ему на ухо. — И не забывай, мы с тобой по одну стороны баррикады.

Торопливо, крепко прижав к себе сестру, Ричард выпустил ее. Их глаза встретились.

— Нет, мы по разные стороны, — поправил он, — отныне так оно и будет.

Он хотел позвать ее с собой, но как это сделать, не оскорбив чувств Милочки? В любом случае, Флер с ним не поедет, он это прекрасно знал. Ричард не мог постичь всех сложностей, связанных с любовью, преданностью делу и долгом. Подняв ранец, он повернулся. Ему хотелось сейчас только одного — поскорее уйти.

Обмен военнопленными произошел на мосту чрез реку Черная неподалеку от Инкерманских развалин двадцать третьего сентября, после наступления сумерек, сразу после того как прекратилась дневная перестрелка. Карев присутствовал при церемонии. Он обменялся дружескими репликами с Калвертом из штаба Реглана — они с ним встречались в Лондоне. Он прибыл сюда в качестве переводчика и был приятно удивлен, что в его услугах не нуждаются. Они поговорили о Карлтоне, об обеде, на котором оба присутствовали в Мэншен-хауз, вспомнили общих знакомых. Потом Карев попрощавшись с Ричардом, поскакал назад в Севастополь. Если бы у него и возникли какие-нибудь сомнения по поводу своей преданности, то он, как старый солдат, несомненно смог бы с ними справиться.

Утром двадцать пятого сентября Людмила ворвалась с улицы в кабинет Карева с диким выражением на лице. Шляпка у нее сбилась на затылок, а подол платья был заляпан грязью. В эту минуту Карев диктовал служебные письма. Увидав жену, он вопросительно поднял на нее глаза.

— Почему ты ничего мне не сказал? — набросилась она на него, словно фурия.

— Что я тебе не сказал?

— Ты сам отлично знаешь! — Милочка повернула голову к старшему служащему. — Убирайтесь! — рявкнула она.

— Можете идти, Бежков, — перевел Карев. Людмила еле дождалась, когда наконец они остались одни. Она повернулась к мужу.

— Сегодня утром, когда я спросила тебя, почему не слышно грохота орудий, ты сказал, что у союзников, вероятно, появились другие заботы, — продолжала она яростно наступать на него. — Но я только что встретила Вархина, на улице, и он сообщил, что мы предпринимаем наступление на Балаклаву. Он сказал, что там находится целая армия под командованием Липранди, и там идет настоящее сражение. Идет сейчас!

— Он так тебе сказал? — спокойно спросил Карев, словно Вархин предсказал лишь изменение погоды. — Скажи, как интересно.

Людмила сжала кулачки.

— Ты все знал! — закричала она. — Ты давно, за несколько дней, знал о планах командования.

Он пожал плечами.

— Меншикову вряд ли понравится держать в праздности армию, когда мы подвергаемся постоянным бомбардировкам. Любой на его месте догадался бы, что нужно атаковать Балаклаву. Там находится единственная жизненно важная линия обороны противника. Если мы ее захватим, то одержим над ними верх.

— Нет! — закричала она. — Тебе нечего было догадываться, ты все заранее знал. Они занимали боевые позиции всю последнюю неделю, начиная с восемнадцатого числа, с того времени как мы уехали из Курного. Ты знал, что они собираются делать, и ты послал его туда намеренно. Ну вот, теперь начнется сражение и его убьют. Я знаю, что так и будет, и все это задумал ты!

Она расплакалась. Карев, выйдя из-за стола, подошел к ней. Взяв ее за плечо, он грубо тряхнул ее.

— Не дотрагивайся до меня! — рыдала она.

— Милочка, успокойся, успокойся, — мягко уговаривал он ее. — Ладно, прекрати плакать. Только подумай, о чем ты говоришь.

— Я знаю, что говорю. Ты хочешь, чтобы Ричарда убили. Ты мог держать его здесь до окончания сражения, но ты его нарочно послал в пекло, и я тебе этого никогда не прощу.

— Ты говоришь глупости, моя дорогая. Во-первых, я его туда не посылал — он сам поехал. Он просил об этом. И ты знаешь, что это правда. Во-вторых, как я мог знать о времени предполагаемой атаки до отъезда из Курного? Неужели ты считаешь, что Меншиков доверяет дозорным? Неужели ты думаешь, что я пользуюсь его доверием?

— Все равно, ты обо всем знал, — упрямо повторяла она, надувшись и вытирая слезы тыльной стороной ладони. Ей не хотелось, чтобы он разубеждал ее в подозрениях.

— Я уже сказал тебе, что любой из нас мог предположить, что будет произведена атака на бухту. Этого требует здравый смысл. Но все дело в том — когда… — Он пожал плечами. — Кроме того, неужели ты всерьез думаешь, что если бы я рассказал Ричарду о планах командования, он согласился бы остаться здесь? Это горячий молодой человек, к тому же патриот. Он обязательно потребовал бы отпустить его, чтобы сражаться за интересы своего народа.

— В таком случае ты мог бы удержать его здесь, ничего об этом не сообщая.

— В таком случае мне пришлось бы обмануть его, — с серьезным видом ответил Карев. — Как же я могу пойти на такое? Как я могу воспрепятствовать ему выполнить свой долг? Разве ты не хочешь, чтобы твой друг жил честно?

— Я хочу, чтобы он просто жил, — заявила Милочка, но в ее голосе уже не чувствовалось прежнего запала. Теперь она только плакала, но гнев ее прошел.

Граф снова дотронулся до плеча жены, но на сей раз она не отстранилась. Он обнял ее и погладил по головке.

— Будет он жить или погибнет — не нам решать. На все воля Божия. К тому же существует множество способов умереть не только в ходе сражения. Он мог остаться лагере, в полной безопасности от вражеского огня, и умереть от холеры, упасть в бухте в воду и утонуть, его могла бы ударить копытом в лоб лошадь. Нельзя уберечь человека от всех несчастных случаев. То, что должно произойти, произойдет обязательно.

Людмила чувствовала, что в его аргументах есть уязвимое место, но она не могла точно определить его. Она высвободилась из его объятий, однако без резких движений.

— Все равно ты должен был меня предупредить. Сегодня утром, когда я тебя спросила.

— Мне не хотелось тебя расстраивать.

Милочка продолжала подозрительно смотреть на него, покусывая губу.

— Ну и каким будет это сражение? Серьезным?

Карев пожал плечами.

— Бог знает. Мы не располагаем разведывательными данными о численности их войск. Мы не знаем, сколько людей они оставили по пути сюда в деревнях. Но нам хорошо известно, что это — наш единственный шанс прорвать осаду. Отрезать их базу снабжения, захватить дорогу, ведущую из Балаклавы к неприятельскому лагерю на высотках, и им ничего не останется, как сдаться. Все кончится, и ты будешь довольна наконец.

— Да, если мы победим, — коротко бросила она. — А Флер знает?

— Если сейчас и не знает, то скоро узнает, — ответил он.

В течение дня стали поступать самые невероятные сообщения о высоком боевом духе англичан — какие-то обезумевшие мужчины в женском платье дрались с такими дьявольскими воплями, от которых в жилах стыла кровь. Тяжелую русскую артиллерию атаковали всадники, Вооруженные только одними саблями.

— Эти англичане сошли с ума, — утверждал молодой офицер, хромая спускаясь по склону к перевязочному пункту. — Разве можно сражаться с умалишенными, скажите на милость? Так нечестно.

Сражение прекратилось в четыре пополудни, и через некоторое время ликующие солдаты из какого-то батальона вкатили в город семь британских морских орудий, захваченных на редутах возле Воронцовской дороги. Вскоре зазвонили церковные колокола, оповещая всех о победе. Возбужденные толпы народа вышли на улицу, чтобы посмотреть на трофейные английские пушки. Прошел слух, что вице-адмирал Нахимов намерен даже устроить бал с фейерверком.

Но последующие донесения были значительно скромнее по содержанию, и победные реляции меняли тон по мере того, как в город возвращалось все больше непосредственных очевидцев. Сражение, по всеобщему мнению, завершилось вничью. Русским не удалось захватить Балаклаву, которая, как все полагали, была главной целью предпринятой атаки. Англичане не удержали дорогу, и половина редутов на высотах поменяла владельцев.

Было уже поздно, когда с наступлением темноты из лагеря Липранди в город для допроса были доставлены захваченные в плен английские солдаты. Большинство из них были ранены, но все утверждали, что ни один англичанин, как бы серьезно он ни пострадал в бою, не сдался добровольно, что, конечно, лишь усиливало уважение к ним горожан.

— Нам не стоило воевать с англичанами, — говорил приятель Людмилы, лейтенант Вархин. — Они очень похожи на нас. Нам нужно быть союзниками и сражаться вместе против турок.

Флер, которая поспешила в верхнюю часть города, чтобы встретить их там, сразу заметила, что почти все они были кавалеристы. Они шли под конвоем, вернее, не шли, а скорее тащились, едва волокли ноги, по двое в ряд. Тех, кто не мог передвигаться, несли на носилках.

Флер обратилась к офицеру конвоя, который, увидев ее, остановился и вежливо ей отсалютовал.

— Капитан, позвольте мне помочь этим несчастным людям. У меня есть медикаменты в сумке, и документ от полковника графа Карева, разрешающий мне это делать.

На лице капитана появилось сомнение.

— Хорошо, мадам, если вы хотите. Но мы послали за хирургом в лазарет. Как только врач освободится, он придет. Это работа не для дамы.

— Не обращайте внимания, — твердо произнесла она. Флер знала, сколько времени пройдет, пока хирург справится со всеми своими ранеными. Куда вы их ведете?

— К старому зданию Штаба флота, мадам. Там приготовлен каземат для солдат и комнаты для офицеров.

— Хорошо. Благодарю вас, капитан.

Она отошла в сторону, внимательно изучая лица пленных. Когда они проходили мимо горящего факела на углу улицы, Флер заметила на одном розоватые панталоны. Подойдя к нему поближе, она пошла рядом с английским кавалеристом с наскоро забинтованной головой.

— Вы из полка «Сборщиков вишен», не так ли? — спросила она.

Англичанин, обернувшись к ней, разглядывал ее одним глазом.

— Вы англичанка, мисс?

Услыхав его слова, все они повернули в темноте к ней свои бледные окровавленные лица. Их бинты пропитались кровью.

— Да. Я — сестра капитана Гамильтона из одиннадцатого полка. Не знаете ли, что с ним? Он жив?

Офицер покачал головой.

— Не знаю. Он был с нами, когда мы атаковали пушки, мисс. После я его не видел.

— Атаковали пушки?

Он, поднеся руку к лицу, пощупал бинты.

— Вот, мисс, где я заработал это, на батарее. Уверен, мисс, прежде вы ни о чем подобном не слышали.

— Да, пронесся слух о том, что кавалерия атаковала русскую батарею, но мне показалось, что это какая-то ошибка. Мы этому не поверили, — ответила в полном недоумении Флер.

Идущие рядом солдаты загалдели, подтверждая его слова.

— Мы тоже, мисс, — сказал он с горькой усмешкой. — Вся наша благословенная бригада легких гусар! Прямо в пасть! Жерла орудий осыпали нас ядрами со всех сторон, мисс, а Джим-медведь мчался впереди, такой спокойный, такой торжественный, словно на параде. — Он покачал головой.

— Его убили?

— Лорда Кардигана? Не знаю, мисс. Как только мы прорвались к орудиям, меня ударил банником по голове русский заряжающий. Я тут же потерял сознание и очнулся только в лагере русских.

— Нет, он не убит, мисс, — вмешался один из уланов семнадцатого полка. — В последний раз я видел, как он скакал по долине, точно так же, как он скакал всегда, уверенный в себе, не хуже Британского банка. Я лежал на земле с поврежденной ногой, а лорд проскакал мимо с каменным лицом.

— Но для чего вы это сделали? Кто приказал?

— Лорд Реглан, мисс, — объяснил все тот же улан. — Тот русский генерал, который нас допрашивал…

— Генерал Липранди?

— Его так зовут, мисс? Ну так вот, он подумал, что мы все были пьяные. Он говорил нам: «Послушайте, ребята, чем это они вас напоили, если вы, словно безумные, бросились на наши батареи?» А Уайтмен, вон он, мисс, лежит на носилках, этот Уайтмен ему отвечает: «Побойтесь Бога, сэр, если бы нам только дали понюхать чего-нибудь покрепче, то мы бы уже завоевали половину России».

Все одобрительно зашумели, отмечая невероятную находчивость Уайтмена. Кавалерист продолжал свой рассказ.

— Дело в том, мисс, что мы там стояли в боевой готовности с рассвета, у нас во рту не было ни росинки с предыдущей ночи. Но лорд Лукан все же бросил нас на батареи. Когда об этом узнал русский генерал, он похвалил нас. «Вы храбрые, благородные ребята, и мне вас жаль». И он угостил нас водкой, мисс, каждому по большой кружке. Боже, как нам это было нужно!

— Я верю вам, — сказала Флер. — Но как странно, что кавалерию бросают на пушки!

— Да, было такое, — спокойно ответил улан. — Я еще никогда не видел столько погибших. Когда меня схватили, я уже чуть было не отдал Богу душу, нас в живых осталось не больше тридцати. Убитые валялись повсюду… И лошади тоже…

Он не закончил фразу, и никто ему не помог. Кто-то громко сопел в тишине, а у кавалериста из полка «Сборщиков вишен» покатилась одинокая слеза из единственного глаза.

— Вот как я попал к ним, — вмешался другой кавалерист, — они убили подо мной мою кобылу. Ей было одиннадцать лет, мисс, такая быстроногая, с белой звездочкой во лбу. Я ее взял к себе в четырехлетием возрасте. Я обычно натирал ее звездочку мелом, и она всегда… — он осекся, тяжело вздохнув.

— Мне очень жаль, — посочувствовала ему Флер. — Улан, закусив губу, кивнул. — Я навещу вас в каземате, — пообещала она, — как только увижу офицеров. Нет ли там кого из одиннадцатого полка?

— Есть, мисс, капитан Брук, — сказал кавалерист из полка «Сборщика вишен», ткнув большим пальцем через плечо за спину. — Ему сильно повезло. Большинство взятых в плен офицеров находятся в тяжелом состоянии. Их нельзя трогать. Они остались в русском лагере. Здесь только капитан Брук и лейтенант Чедвик из семнадцатого полка, а также мистер Клоуз из восьмого. Но они все очень плохи, мисс.

Из всех в живых остался один Брук! — подумала Флер, вглядываясь в проходящую мимо колонну. Она глазами искала его. Несчастный Брук, этот изысканный денди, со своим узким корсетом и торчащими усиками! Тяжело ранен? Она могла только догадываться, что это значит. По крайней мере, он должен знать, что произошло с ее братом.

20

Флер чуть его не пропустила. Брука несли на носилках, и только в последнюю минуту, нечаянно бросив на них рассеянный взгляд, она увидела меховой гусарский ментик, наброшенный на грудь раненого. Присмотревшись, она поняла, что это — он. Лицо у него было в крови — кое-где свежей, а кое-где запекшейся, превратившейся в твердую корочку. Его розовые панталоны во многих местах почернели от грязи и пороха.

Он лежал без сознания, тяжело дышал, хрипел, и Флер в отчаянии подумала, что ему не добраться до Штаба флота.

Когда военнопленных привели к их временной тюрьме, она с радостью заметила, что русский хирург уже был там вместе с двумя санитарами и няней-монахиней. Флер представилась им. Когда она спросила, не может ли чем-нибудь помочь, то сразу поняла, что в России благовоспитанные дамы в роли сиделок не такая редкость, как в Англии. Хирург спросил ее, работала ли она когда-нибудь в госпитале. Флер кратко рассказала ему о том, как помогала бедным и больным. После этого он с радостью согласился и предложил ей заняться легкоранеными. Флер, понимая необходимость в таких условиях беспрекословного подчинения, принялась за дело, и в течение двух часов ей так ничего и не удалось выяснить о судьбе своего брата.

Солдатам не терпелось рассказать о своих боевых подвигах, но никто, к сожалению, Ричарда не видел.

Потом пришел Карев. Он отвел ее в сторону.

— Кажется, ты уже сделала здесь вполне достаточно, — недовольно проговорил он. — Пойдем домой, пообедаем, иначе ты совсем выбьешься из сил. Тебе удалось что-нибудь разузнать о Ричарде?

Флер покачала головой.

— Здесь лежит офицер, друг Ричарда, они служат в одном полку. Но у меня еще не было времени поговорить с ним. Не знаю, очнулся ли он. Его принесли сюда без сознания.

— Как его зовут?

— Брук. Капитан Брук.

— Ты здесь кончай, а я пойду и все выясню.

— Как себя чувствует Людмила?

— Бесится. Она теперь сожалеет, что приехала сюда со мной.

Флер покачала головой.

— Кому понравится такое гибельное место?

— Я ее сюда не звал. Здесь не место и тебе. Давай заканчивай, мы уходим.

Граф вышел, а Флер продолжала бинтовать чью-то поврежденную ногу.

— Это был ваш муж? — спросил солдат с симпатией.

— Что вы сказали? Нет, нет, — рассеяно ответила она.

— Значит, ваш отец, — с пониманием кивнул он. — Я это сразу понял по тому, как он вас прогонял. Точно как наш сержант Смит — вежливо, но сурово. Да, он прав, мисс, вам здесь нечего делать. Вам не следовало приходить сюда. Однако мне и нашим парням понравилось, что вы решили помочь нам. Тут никакого сомнения.

— Благодарю тебя, солдатик. Я буду у вас и завтра, посмотрю, как вы здесь.

Карев, вернувшись, поманил ее рукой.

— Он все еще спит. Увидишь его завтра. У него серьезные, но не смертельные раны. Пирогов не видит особых причин для беспокойства.

— А что будет со всеми ними?

— Тех, кто может передвигаться, отправят маршем в Симферополь, может быть, завтра. Все три офицера тяжело ранены. Они останутся здесь до выздоровления, чтобы потом можно было их обменять на наших, если они не умрут. Тебе не хуже меня известно, что в таких условиях шансы у всех равны.

— Да, — согласилась Флер.

Проводив ее до двери, он сказал:

— Самая серьезная у нас сейчас проблема — что мы скажем Людмиле.

Брук проснулся на следующее утро. Он ужасно ослаб и все еще находился в шоковом состоянии. Вид стоявшей перед ним Флер его сразил. Крепко сжав ее руку, Брук зарыдал. Ей с трудом удалось успокоить беднягу. Она понимала, что сейчас не время расспрашивать его о сражении, но вспомнив плачущую Милочку, Флер решилась осторожно справиться о судьбе Ричарда.

— Он был рядом со мной, — прошептал Брук. — Отличный старина Дик! Мы прорвались через батарею, он что было сил погонял лошадь. Русские бросились врассыпную, а мы преследовали, гнали их, словно лис. Потом раздался чудовищный взрыв. Меня, очевидно, выбросило из седла. Больше я ничего не помню. — Брук закрыл глаза. Он еще больше побледнел, и из-за волнения у него на лбу выступили капельки пота, как на срезе сыра. — Да, Дик был в деле. Отличный старина Дик!

— Довольно. Отдохните, капитан Брук. Вы в надежных руках.

Флер посидела с ним, пока он снова не заснул, потом спустилась в каземат, где лежали тяжелораненые, которые не могли ходить самостоятельно. Она спросила, не нужна ли им ее помощь. Все они в один голос заявили, что с ними обращаются хорошо, что им ничего не нужно, но ей сразу стало понятно, что им хочется выговориться. В течении нескольких дней по их рассказам и воспоминаниям Брука Флер удалось составить картину Балаклавского сражения.

Главная трудность заключается в том, что Балаклавская бухта совсем не годилась для военных действий, которые собиралось проводить командование Британской армии. Около полутора километров в длину и менее километра в ширину, она, по сути дела, представляла из себя закрытую со всех сторон лагуну, окруженную острыми, крутыми скалами, и напоминала фиорд. На берегу стояли маленькие домики, а вверх по склону в окружении сплошных садов и виноградников живописно карабкались небольшие виллы с зеленоватыми черепичными крышами.

Оттуда крутая, узкая дорога вела через ущелье на равнину, расположенную в двух милях от бухты, потом снова начинался подъем, образуя высокое плато перед Севастополем. Костяк армии расположился на этом высокогорье, а кавалерия заняла свои позиции внизу, на равнине. Балаклава, откуда войскам доставлялись каждая пуля, одеяло, скудная пища, лежала далеко внизу под ними, словно у неприступной стены замка.

Французы расположились на удобных позициях к западу от англичан и не хотели, чтобы их понапрасну тревожили. Генерал Канробер постоянно отказывался поддерживать разработанные лордом Регланом планы ведения военных действий, за что получил насмешливую кличку «Боб — никак не могу!»

Все это обостряло вторую проблему, которая давала о себе знать с самого начала экспедиции и беспокоила лорда Реглана, — постоянную нехватку людей, особенно кавалерии. Потери, понесенные при Варне, в Альминском сражении, постоянные жертвы, уносимые холерой, только ухудшали общую сложную ситуацию. Для защиты Балаклавы он мог выделить лишь один полк — это был девяносто третий полк шотландских стрелков, насчитывавший всего пять сотен личного состава, да еще сотня выздоравливающих, плюс турки, боевые качества которых пока не были известны.

На этом плато, где расположилась английская пехота, лорд Реглан разместил свой штаб. Равнина внизу, где разбили свои лагеря бригады легкой и тяжелой кавалерии, напоминала природный амфитеатр, овальное пространство, ограниченное со всех сторон высокими обрывистыми горами. Эту равнину разделяла надвое горная гряда — «свиная спина», как это называли в Англии, — и в результате образовалось две параллельно расположенные долины, известные под названиями Северная и Южная, а по вершине гряды пролегла Воронцовская дорога. На этом «гребне» англичане построили шесть редутов, чтобы закрыть подступы к дороге и городу Балаклаве. Там были поставлены снятые с кораблей орудия, а прислугу набрали из числа турок, поскольку больше некому было выполнять такую работу.

Что знали русские о приготовлениях англичан, сказать было трудно. Сами они приступили к комплектованию большой армии в северо-восточной части равнины за несколько дней до этого, но у Реглана не было под рукой свободных людей, чтобы послать русским навстречу. Поэтому они спокойно собирали свою армию, никто им не мешал. Она насчитывала двадцать пять тысяч пехотинцев и шесть тысяч кавалеристов, плюс артиллерия на конной тяге, а также батарея тяжелых полевых орудий донских казаков.

Утром двадцать пятого сентября лорд Лукан вывел кавалерию по обыкновению за час до рассвета. От земли поднимался туман, было холодно, а его люди стояли, подтягивая покрепче окоченевшими пальцами подпруги и ворча по поводу странных привычек лорда «Гляди в оба». А лорд Кардиган в это время еще спал на своей уютной койке на борту личной яхты «Дриада», стоявшей на якоре в Балаклавской бухте. Лорд Кардиган получил разрешение спать на своей яхте из-за слабого состояния здоровья, а так как он не любил рано вставать, то обычно оставлял для руководства в эти неприятные утренние часы лорда Джоржа Пэджета.

Говорят, что лорд Джордж, объезжая позиции в сопровождении Лукана, увидел в рассеивающейся темноте, что на редуте номер один подняты два флага. Это был традиционный сигнал, сообщающий о приближении неприятеля. Не успел он этого заметить, как весь редут сотрясло от ужасного орудийного залпа. Заговорили пушки, нарушая предрассветную тишину. Это были первые залпы, предвещавшие начало Балаклавского сражения.

Как только немного рассвело, англичане увидели серую массу русской армии, приближавшуюся к «гребню» и редутам, где заправляли всем только турки. Английская пехота находилась на плато на расстоянии двухчасового перехода, и к ущелью, закрывавшему вход в Балаклаву, был брошен единственный боеспособный отряд — полк шотландских стрелков под командованием сэра Колина Кэмпбелла. Им предстояло защищать базовый лагерь всей армии.

Практически ничего нельзя было сделать для спасения редутов. Лорд Лукан предпринял с бригадой тяжелой кавалерии ложную атаку, чтобы опрокинуть русских, но они не отошли. Ударившись в панику, турки разбежались, и за короткое время русские овладели четырьмя редутами из шести. Они разрушили номер четвертый, ближайший к британским позициям, а сами расположились на остальных трех, заняв господствующее положение на Воронцовской дороге.

Теперь между русскими и Балаклавой стоял только один шотландский полк. Поднялось солнце, и пронизывающий холодный туман рассеялся — занялся осенний, кристально прозрачный день. Там, внизу, балаклавская бухта была похожа на расстеленную серебристую простыню, в которой отражались зеленоватые и красновато-бурые прибрежные скалы, дальше за ними поверхность моря застыла, словно это уже было не море, а задумчивое колдовское озеро. Вокруг равнины возвышались горы, отбрасывавшие длинные тени в утренних лучах, казалось, они тянулись к голубому небу, а воздух был таким неподвижным, таким ясным, что любой прозвучавший здесь звук разносился на мили вокруг, как каждый крик, возглас, каждое позвякивание кольца уздечки, каждый стук копыта.

Вся масса русской кавалерии начала медленное продвижение к Северной долине, и вдруг от нее отделился большой отряд и поскакал галопом к «гребню», чтобы раздавить шотландских стрелков. У них не было времени, чтобы собраться в каре — обычный прием пехоты при кавалерийской атаке. Пять сотен горных стрелков в юбках и красных мундирах и меховых киверах вместе с сотней выздоравливающих бойцов выстроились в цепь, по два человека в затылок, противостоять трем тысячам русских всадников.

Рассказывают, что старый вояка сэр Колин Кэмпбелл — ветеран каре, выстраивавшихся на поле во время сражения при Ватерлоо, — скакал вдоль всей цепи, предупреждая каждого солдата: «Запомни, отсюда нет выхода. Нужно либо выстоять, либо умереть!» Люди из бригады легких пехотинцев, находившиеся в резерве и наблюдавшие за происходящим с западного края «гребня», в один голос утверждали, что шотландцы стояли твердо, как скала, и не отступили ни на шаг, когда вся эта серая масса всадников обрушилась на них.

Судя по всему, их неприступность расстроила ряды русских — скажите на милость, как могла эта жиденькая цепь пехотинцев противостоять натиску тяжелых кавалеристов, число которых в шесть раз превышало число оборонявшихся? Как бы там ни было, но русские сбились с ритма, остановились, — словно ничего не понимая. И в эту минуту шотландцы открыли огонь.

Их небольшие ружья были куда лучше русских мушкетов — об этом красноречиво говорил любой выстрел. На землю падали всадники, лошади, но русская цепь, поизвивавшись как змея, все же двинулась в атаку.

Прозвучал второй залп. Снова русские оказались на земле, и тогда, издавая боевые кличи, шотландцы бросились вперед, переполняемые жаждой схватиться врукопашную с неприятелем. Третий залп свалил еще больше всадников, и вдруг русские, резко повернув лошадей, начали отступать под громовое «ура!» шотландцев.

Тем временем отряд из восьми эскадронов бригады тяжелой кавалерии — около пятисот всадников — под командованием генерала Скарлетта спокойно выехал на помощь горцам. Не прошли они еще и половины пути, как к «гребню» подтянулась остальная часть русской кавалерии. Еще около трех тысяч. Заметив отряд Скарлетта, они остановились и сомкнули ряды, приготовившись к атаке вниз по склону, чтобы захватить в клещи не столь мощный боевой отряд противника. Генерал Скарлетт перестроил своих людей, словно они находились на параде, ясно давая понять, что он намеревается атаковать русских на высоте.

Такая удивительная тактика и неспешность, с которой все происходило у них на глазах, заставляли так нервничать русских, что они не рискнули броситься в атаку, оставаясь на склоне. Казалось, они не знали, что может произойти в следующую минуту. Но у них не было времени на сомнения. Английские трубачи заиграли «атаку», и тяжелая кавалерия устремилась вверх по склону. Впереди всех скакал с багровым лицом и белыми усами генерал Скарлетт. Размахивая саблей, словно дервиш, он растворился в серой массе русских.

Лошади неслись галопом стремя в стремя, ирландцы издавали такие воинственные вопли, от которых кровь стыла в жилах. Все они с разбега врезались в русских, ударившись о них, как волна о скалу, и тут же началась свирепая схватка — сабли с присвистом опускались то справа, то слева, и сталь не выдерживала. Но даже тогда, когда и ломался клинок, они не уступали и ногтями впивались в бородатые лица русских, душили их голыми руками, словно безумные.

Стороннему наблюдателю казалось, что вся эта громадная людская масса с лошадьми натужно раскачивалась взад и вперед, как будто неуклюже двигался громадный серый зверь; и вдруг она потекла назад, начала взбираться на склон. Русские отступали. Потом они побежали, стараясь на галопе преодолеть «гряду», чтобы соединиться со своими на восточном краю Северной долины.

Теперь пришло время вступить в бой бригаде легкой кавалерии. Им предстояло преследовать русскую конницу, чтобы вывести ее окончательно из строя. Но бригада не двинулась с места. Лорд Кардиган ничего не желал предпринимать без непосредственного приказа лорда Лукана. Лорд Лукан ничего не хотел предпринимать без приказа лорда Реглана тот находился на плато, На высоте семисот футов над равниной, где разворачивались боевые действия. Он лишь спокойно наблюдал за происходящим с удобной позиции, применяя обычный метод — посылал штабных офицеров с приказами. Но тропинка, ведущая вниз с плато, была крутой и весьма опасной, любой всадник, если он не желал рисковать собственной шеей и ногами лошади, спускался в долину не скорее чем за полчаса.

Таким образом, бригада легкой кавалерии только смотрела вниз и ждала все утро, наблюдая за тем, как другие покрывали себя боевой славой, сами ничего не делая. Впереди них в седле сидел лорд Кардиган в своей яркой, отлично отглаженной военной форме на гнедом Рональде, холеная шкура которого лоснилась на солнце. Кавалеристы, шатаясь без дела между лошадьми, недовольно ворчали, покуривая свои короткие трубочки. Офицеры ели вареные яйца с галетами, курили сигары и клеймили малодушие своего начальства.

Достигнутое тяжелой кавалерией и шотландцами преимущество уже было утрачено. Русская кавалерия теперь была в полной безопасности у восточного края Северной долины, укрывшись за батареей тяжелой артиллерии. Русские также установили полевые пушки на северном краю долины и теперь, удерживая первый, второй и третий редуты, могли покрыть ураганным огнем как Северную, так и Южную долины. Вдруг кавалеристы легкой бригады увидели на самом краю плато всадника. Он во весь опор скакал по направлению к ним по узкой тропинке. Это лорд Реглан посылал новые приказы.

— «Кто это?» — спросил я у Ричарда, — вспоминал Брук, — а он ответил: «Да этот сумасшедший ирландец, Лью Нолан. Кто же еще может скакать сломя голову?» Да, нужно было его видеть, мисс Гамильтон! Эта тропинка шла вверх почти вертикально, а он взобрался на нее с такой легкостью, словно у его лошади выросли крылья. Мы все, затаив дыхание, следили за ним, как он спотыкался, как скользил, как оступался на лошади, из-под копыт которой вниз срывались лавины острых камней, Я сказал Дику: «Нолан везет какую-то важную весть!» А он рассмеялся: «Нет, — ответил он, — этот Нолан всегда так себя ведет».

Выбравшись на плато, Нолан перешел на галоп. Наконец он поравнялся с лордом Луканом. Лошадь его дрожала от усталости и вся была мокрой от пота.

— Мы видели, как он протянул ему бумагу. Лукан в своей обычной раздражающей медлительной манере прочитал ее внимательно три или четыре раза. Вероятно, он ничего не понял, так как, покачав головой, что-то спросил у Нолана. Тот ему ответил. Мы, правда, не слышали, что он сказал, но даже на почтительном расстоянии было заметно, что вел он себя вызывающе. Разумеется, Нолан не любил Лукана, откровенно презирал его. Но мы все видели, насколько высокомерно он с ним разговаривал, словно обращался к какому-то ничтожному офицеришке! Лукан был вне себя от гнева. Снова прочитав донесение, он оглянулся. Потом задал Нолану еще один вопрос, в ответ на который Нолан, окатив его презрительным взглядом, выбросил руку вперед, указывая ему на Северную долину. Мы не могли понять, о чем идет речь. Думаю, что и Лукан ничего не понимал. Он, недоуменно пожав плечами, развернул лошадь и легкой рысцой направился к лорду Кардигану. Ну, мисс Гамильтон, надеюсь, вам ничего не нужно объяснять относительно этой парочки?

Флер, улыбнувшись, покачала головой.

— Они ненавидят друг друга, как повар мышей на кухне, — продолжал свой рассказ Брук, — и во время всей кампании были на ножах. Они, разумеется, всегда отменно вежливы друг с другом на людях. Лорд Лукан, остановившись перед лордом Кардиганом, протянул ему полученную от Нолана депешу и сказал: «Мы получили приказ немедленно спуститься в Северную долину. Вам предстоит выступить с бригадой легкой кавалерии, а я последую за вами с бригадой тяжелой для оказания вам поддержки».

Мне казалось, что глаза Кардигана вот-вот выскочат из глазниц. Должен признаться вам, мисс Гамильтон, что и мои тоже немного выкатились на лоб. Такого идиотски безумного приказа я еще никогда не слыхал! У нас не было ни артиллерии, ни поддержки пехоты.

Все хорошо знают, и это первая заповедь любого боя, — нельзя посылать голые сабли без соответствующей поддержки против вражеской артиллерии. Но, как известно, в привычках Кардигана подчиняться беспрекословно любому приказу и мы тоже следовали его примеру, однако на сей раз даже он взбунтовался. Кардиган издал какой-то странный звук, похожий на лай. Обращаясь к Лукану, он сказал: «Да, сэр, конечно, но позвольте мне указать вам на то, что у русских в долине есть артиллерийская батарея, прямо впереди нас, кроме того, у них есть еще дополнительные батареи и стрелки с обоих флангов».

Лукан только пожал плечами. «Знаю, — ответил он, — но таков приказ лорда Реглана, и у нас нет иного выбора. Нужно выполнять приказ». Кардиган не произнес больше ни слова. Отдав честь, он поскакал к Пэджету, чтобы сообщить ему обо всем.

— Но, что было в приказе, как вы думаете? — спросила Флер. — Вполне понятно, что с плато лорду Реглану было видно, насколько опасной станет такая вылазка.

— Я тоже так думал, — подхватил Брук. — Но Ричард сказал: «Надеюсь, Реглан не заставит нас атаковать верхом эти орудия. Ведь он все это время, с самой Евпатории, держал нас в арьергарде. Неужели он теперь намерен бросить нас на артиллерию?» Я предположил, что Реглан должен понимать, чем это нам грозит. А Дик ответил: «По моему он отсюда видит не больше, чем мы. Что-то здесь происходит незаметно для наших глаз».

— А так ли это было?

— Не знаю. На фоне «гряды», со всеми холмиками, возвышенностями, балками, седловинами, было трудно что-либо подробно разглядеть — ясно видишь только вблизи перед собой. О чем думал старик — неизвестно. Должно быть, где-то была допущена ошибка, и если вы спросите меня, то я отвечу, что виноват во всем — Лью Нолан! Это был сущий дьявол, горячий, легкомысленный, он не находил себе места от безделья после сражения при Альме. У него в голове роилось множество безумных идей о роли кавалерии в битве. В бою он отдавал особое предпочтение кавалерии, а ей приходилось бездельничать, целый день отдыхая в тенечке. Мне кажется, приказы, отданные Регланом, не отличались ясностью, а когда Лукан спросил у Нолана, что они означают, тот постарался их интерпретировать по-своему. Лобовая атака кавалерии на орудия противника — это, конечно, его бредовая идея. Он вызвался принять в ней участие и сам занял место рядом с Моррисом из семнадцатого полка, закадычным своим дружком.

Впереди всех скакал Кардиган, живое воплощение кавалерийской гордости. Высокий, стройный, несмотря на свои годы, с огромными усами, в розовых узких панталонах и темном, сияющем золотом гусарском ментике, он сидел прямо в седле, не глядя по сторонам.

— Даже когда русские открыли артиллерийский огонь, он смотрел только вперед, — рассказывал Брук. — Кардиган, возможно, глуп, как баран, но, клянусь Юпитером, был храбрым, как лев!

Когда мы проехали ярдов пятьсот по равнине, произошла неслыханная вещь. Нолан, который до этого ехал рядом с капитаном Моррисом в первом ряду, вдруг, пришпорив лошадь, перешел на галоп. Выскочив из цепи, он поскакал по диагонали по долине.

— Капитан Моррис крикнул ему, чтобы он успокоился, — вступил в разговор солдат Майклз, поворачиваясь к Флер, — но я видел, что он намеренно подгоняет шпорами лошадь. Он опередил лорда Кардигана, что заставило того вспыхнуть, как спичка. Глядя на нас и размахивая саблей, Нолан кричал нам, словно хотел что-то объяснить.

— Ну и чего хотел он?

— Не знаю, мисс. Ничего нельзя было услышать. И вдруг на земле прямо перед лордом Кардиганом разрывается ядро, и шальной осколок рассек капитана Нолана пополам, прямо по линии груди. Боже, как он истошно закричал! Лошадь, испугавшись, завертелась волчком, ринулась на полном галопе назад к нам. Это был какой-то ужас, мисс Гамильтон! Сабля выпала у него, но рука все еще оставалась поднятой. Мы слышали эти ужасные вопли, они даже заглушали выстрелы пушек. Но, по-моему, он уже был мертв. Лошадь донесла его до четвертого полка, и там, когда она резко остановилась, он выпал из седла, свалился, как куль.

Но ощетинившийся саблями небольшой отряд продолжал скакать уверенным галопом вперед, подчиняясь воле своего генерала, приближаясь к белым дымкам русских орудий в дальнем конце долины. Перекрестным огнем с обеих сторон их пытались отсечь. Если всадник падал на землю или падала лошадь, остальные, объезжая возникшее на пути препятствие, смыкали ряды, закрывая собой брешь, как это обычно делается либо на параде, либо на маневрах. Смерть уже отбрасывала на них свою холодную тень, но они все равно выдерживали отличный строй, удалявшийся отряд становился все меньше и меньше.

Доскакав до середины долины, они оказались в пределах досягаемости пушек. Ядра, мелкая и крупная картечь устремились им навстречу. Теперь люди и лошади падали не поодиночке, а группами, когда визжащий горячий металл проделывал бреши в цепях. Лошади убыстряли бег, и здесь Кардиган ничего не мог поделать.

— Когда попадаешь в такую ситуацию, — объяснил Майклз, — нельзя терять понапрасну времени. Хочется схватиться с неприятелем врукопашную, и чем скорее, тем лучше. Вначале мы двигались кантером, потом перешли на галоп, и все цепи смешались. Нас к этому времени осталось так мало, что мы уже не могли держать строй.

— Семнадцатый впереди нас тоже перешел на галоп, — подхватил Брук, — поэтому и мы прибавили хода, чтобы не отставать от них. Вдруг кто-то отчаянно закричал, и все мы подхватили этот крик. Наверное, в эту минуту мы все лишились рассудка. Такое здравому человеку и не снилось. Люди, лошади падали на землю со всех сторон.

Мы находились во второй линии атаки, поэтому нам приходилось скакать по трупам своих товарищей. Приходилось все время лавировать. К тому же там было полно перепуганных лошадей без всадников.

Кавалерийские лошади сохраняют в битве удивительное спокойствие, даже если они ранены. Они не волнуются, когда их всадник сидит в седле и уверенной рукой держит поводья. Но стоит наезднику упасть на землю, лошади от страха начинают вести себя как безумные. Инстинктивно они продолжают бег, но все сбиваются в кучу.

— Нет, они не убегают от опасности, — пояснил Брук. — Они пытаются, несмотря на раны, снова занять свое место в цепи, подбежать как можно ближе к сидящему в седле коннику. Никогда не забуду момент, когда рядом со мной на полном галопе скакало пять или шесть лошадей без своих хозяев — с вытаращенными от страха глазами, они все время прижимались поближе к моему Оберону, обрызгивая нас своей кровью, текущей из ран. Несчастные животные…

Вдруг он замолчал, пытаясь вспомнить, кому это он все рассказывает.

На полном галопе они неслись к орудиям, все ближе приближаясь к густому облаку дыма, похожему на плотные сумерки, — были видны вспышки огня, который изрыгали жерла пушек. Несколько смельчаков бросилось на батарею, прокладывая себе путь через дым острыми саблями, доставая ими бородатые лица русских. Перебив прислугу, они в пылу помчались дальше против русской кавалерии, которая, не ожидая такого лихого и бесстрашного налета, даже отступила. Некоторые из них, развернув лошадей, стремительно поскакали назад, а первая цепь наших кричала, радовалась одержанной победе. Но радовались они недолго — сразу за орудиями сгрудилась вся русская кавалерия, впереди первой линии легкой кавалерии стояли около пятидесяти всадников на лошадях, они укрылись на взгорке, в долине. Русские, повернув назад, перестроились, а к ним на подмогу уже спешили казаки с флангов. В эту минуту подошла вторая цепь одиннадцатого гусарского полка и четвертого полка легкой кавалерии.

— Никто не знал, где лорд Кардиган, — продолжал Брук. — Мы видели, как он исчез в густом облаке дыма в самом начале атаки, больше он не появлялся. Может быть, его убило.

Тогда нас снова построил в цепь лорд Джорж Пэджет. Нам предстояло атаковать кавалерию русских, но неожиданно мы заметили, что их уланы обходят нас с флангов, чтобы отрезать путь к отступлению. Наши лошади были измотаны, а большинство из нас получили легкие или тяжелые ранения. Оставался единственный выход — немедленно атаковать русских, атаковать стремительно, чтобы они и очнуться не успели. Послышался приказ лорда Джорджа, и мы поскакали. И тут-то я упал с лошади.

— Что с вами произошло? — спросила Флер.

— Точно не помню. Где-то рядом раздался чудовищный взрыв, и меня сбросило с седла взрывной волной. Я чувствовал, что Оберон подо мной еще бежит, но я не смог его удержать. Я упал на землю и очень сильно ударился. Все перед глазами почернело.

— Ну а Ричард?

— В последнюю минуту, когда я увидел его, он сидел в седле. Но после я его уже не видел. Но он не попал в плен, это точно.

Выходит, она так и не знает, жив ли ее брат. Все говорило не в его пользу. Даже если они выжили после ужасной атаки на батарею русских в долине, им еще предстояло вернуться назад на охромевших, усталых лошадях — а по ним вели огонь те же пушки.

Ну а что с несчастным Обероном? У лошади без всадника гораздо больше шансов погибнуть. Об этом известно всем. Ей бы очень хотелось, чтобы ее дорогой Оберон встретил смерть без мучений.

Из уст в уста передавалось ужасное известие: из семисот английских всадников пятьсот убиты вместе с лошадьми. Даже если такие данные преувеличены, это означало, что бригада легкой кавалерии практически разбита наголову. Для чего она в таком случае выхаживала его после холеры? Для того, чтобы он вернулся в полк и принял участие в этой безумной, славной, отчаянной и самой глупой атаке в мировой истории? А может быть, была допущена какая-то ошибка? Боже, как ей хотелось сейчас все выяснить.

Флер, как всегда, навестила раненных в старом здании Штаба флота, но их там оказалось так мало, что ее услуг не понадобилось. Она спросила у хирурга Пирогова разрешения пойти в лазарет, чтобы помочь перевязывать людей. Он смерил ее недоверчивым взглядом, но она знала, что рук там не хватает, и настояла на своем.

— Прошу вас, сэр. Мне не привыкать, я спокойно переношу дурные запахи и душераздирающие сцены. У себя на родине я работала в больнице для бедных.

— Да, я знаю, но болезнь это одно, а ранения совершенно другое. То, что вы видели здесь, — это цветочки. Мне приходилось наблюдать такие ужасные случаи в бывшем Собрании, что у меня самого волосы вставали дыбом.

— Но вы, тем не менее, продолжаете оказывать людям помощь.

Пирогов пожал плечами.

— Да, это ведь мой долг.

— И мой — тоже. Это долг всех, кто заботится о несчастных людях. — Флер чуть заметно улыбнулась. — По правде говоря, я не знаю, хватит ли у меня сил все вынести, но думаю, что смогу. Позвольте мне попробовать. Если мои услуги вам не понадобятся, я повернусь и уйду.

Пирогов устало ей улыбнулся.

— Что ж, попытайтесь. Я готов принять любую предложенную помощь, а вы производите впечатление разумной, хладнокровной женщины. — Он колебался, с любопытством разглядывая ее. — Неужели вам не хватает ваших соотечественников, за которыми вы здесь присматриваете, что вы так рветесь помочь еще и русским раненым?

— Русские — тоже мой народ, — ответила Флер. — И я хочу быть им полезной.

— В таком случае мне вас жаль, — тихо ответил Пирогов.

Теперь все ее дни были заполнены работой. По утрам Флер спускалась по холму, а вечерами по дороге домой заглядывала в старое здание Штаба флота. Она насмотрелась таких чудовищных страданий, что ей вначале показалось невозможным вынести все это. И дело было не только в лужах крови, отсеченных частях тела, страшных ранах. Флер жалела этих несчастных, покалеченных мужчин. Все они отличались такой смелостью, безрассудной храбростью, они так трогательно благодарили ее за помощь, которую она им оказывала. В первый день она постоянно отходила в сторонку и прислонялась к стене, чтобы унять дрожь в ногах и сдержать слезы. Они не хотели от нее жалости, и Флер это отлично понимала. Она должна быть спокойной, внимательной, если кому-то вдруг хотелось довериться ей, рассказать о своих безобразных ранениях. Флер очень скоро научилась быть полезной, освобождая санитаров для более сложных случаев. Они, конечно, были более опытны, чем она. Вместе с ней работали сестры, нянечки и монахини, которые утешали тяжелораненых и умирающих. К ним там все хорошо относились, но они иногда раздражали Флер из-за того, что на первый план ставили духовную, а не медицинскую помощь, больше молились за человека, забывая, что прежде всего его нужно перевязать. Но Флер упрекала себя за это. Она видела, что Россия более благочестивая страна, чем Англия, и старалась держать язык за зубами.

Большую симпатию в ней вызывали солдатки — они тоже приходили сюда чтобы помочь. Это были волевые, практичные, лишенные сентиментальности женщины, прекрасно понимающие мужские потребности. Флер очень скоро установила с ними сердечные отношения, они платили ей тем же.

Самое печальное заключалось в том, что им постоянно не хватало медикаментов. Настойки опия было так мало, что большинство хирургических операций проходило без нее. Из палат доносились крики и стоны там хирурги, вооружившись ножами и пилами, терзали раненых. А в коридорах на носилках их товарищи прислушивались к этим воплям, дожидаясь своей очереди.

Не хватало и пищи. Тяжелораненым было трудно пережевывать грубую еду. Не было в достатке даже таких предметов первой необходимости, как мыло, ночные рубашки, одеяла, миски и ложки. Все это было трудно доставать в осажденном городе.

Флер с другими помощниками и помощницами целый день трудилась не покладая рук, а где-то в подсознании ее постоянно сверлила мысль, — если здесь все так ужасно, то каково должно быть там, в английском лагере?

Однажды вечером, через неделю после сражения, Флер возвращалась домой из здания Штаба флота усталая, в мрачном расположении духа. Умер еще один англичанин, теперь опасения вызывал и капитан Брук. У него было несколько серьезных ран. Оба бедра его были рассечены — это самое распространенное ранение, когда кавалеристам приходится драться с пехотой. На плече остался глубокий порез от удара саблей. После взрыва, который сбросил Брука с лошади, в теле его застряли несколько пуль шрапнели, а одна из них, самая крупная, раздробила кость ноги. На голове у него обнаружилось несколько порезов, вероятно, от осколков, к тому же он был контужен в правую сторону черепа. Хирург считал, что контузия у него появилась в результате падения на камень или какой-то другой твердый предмет.

Более поверхностные порезы быстро заживали, но рана на плече была в плохом состоянии, и Флер боялась, как бы не началась гангрена. В таком случае его положение могло оказаться весьма серьезным, так как из-за характера раны нельзя было провести в случае крайней необходимости ампутацию. К тому же последние дни Брук постоянно жаловался на сильные головные боли и тошноту. Сегодня боли еще больше обострились, у него начались галлюцинации и бред.

Пирогов считал, что у Брука в том месте, куда он был контужен, началось внутреннее кровотечение. Флер спросила у него, каков, по его мнению, может оказаться исход, хирург только покачал головой.

Флер сидела возле него почти весь день. Она за последние недели привязалась к нему. Сейчас, когда пропала вся его манерность и желание прослыть законодателем моды, он оказался добрым малым с простыми чувствами, любимым героем своей матушки и двух сестер, который очень увлекался лошадьми и преуспевал во всех видах спорта.

Она с беспокойством наблюдала за тем, как он слабеет день ото дня. Брук лежал бледный как полотно, уцепившись за ее руку, словно только она одна теперь связывала его с окружающим миром. Когда наступало облегчение и к нему возвращалось сознание, он рассказывал ей о своем доме, о своем садике, о матримониальных планах младшей сестры на ближайшую весну, о подаренном ему дядей жеребенке, которого он намеревался объездить летом. Смотря на его изможденное лицо, искажаемое приступами острой боли, когда он пытался повернуться, Флер чувствовала, что он может и не дотянуть до возвращения домой.

Дойдя до конца улицы, она свернула на Владимирскую. Услыхав за спиной цокот копыт, Флер посторонилась, чтобы пропустить всадника. Это был казак в тулупе и круглой меховой шапке с ружьем на ремне. Он ехал на лохматой казацкой лошадке, а за собой вел другую. Флер с удивлением посмотрела на откормленную гнедую. Это явно была не русская, а скорее всего чистокровная английская лошадь.

Вдруг она, вздрогнув, бросилась к казаку.

— Жемчужина!

Лошадь, запрядав ушами, заржала. Казак инстинктивно ухватился за приклад ружья. Вероятно чертыхнувшись, он остановился.

— Это лошадь моего брата, — крикнула Флер по-французски. — Что вы с ней делаете? Где вы ее взяли?

Казак, подозрительно сузив глаза, ответил ей по-русски. За последний год Флер кое-что выучила на этом языке, но лишь для того, чтобы отдавать распоряжения домашним слугам. К тому же южный говор отличался от северного. Она ничего не поняла.

— Эта лошадь, — твердо заявила она по-русски, — моя.

Потом он еще что-то проговорил, и Флер сумела разобрать: «Нет, моя». Казак произнес долгую фразу с вопросительным знаком на конце, но, заметив, что она ничего не понимает, пожав плечами, хотел было тронуться снова в путь.

— Нет, нет, — в отчаянии заговорила Флер. — Послушайте, вы должны поехать со мной, понятно?

Порывшись в сумочке, она достала из нее монету и протянула ее казаку. Показывая на лошадь, Флер замахала рукой. Человек снова пожал плечами, но она с облегчением заметила, что он готов следовать за ней. Она пошла вперед по улице, все время оглядываясь на него.

Дойдя до дома, она вбежала на крыльцо.

— Сергей Николаевич, помогите мне! Давайте выйдем на улицу. Там мужчина сидит на лошади моего брата! Мне нужно узнать, как ему досталась Жемчужина, но он не говорит по-французски, а я его не понимаю.

— Что за мужчина? — спросил Карев, сразу вставая ей навстречу. «Слава Богу, ему не занимать решительности, — облегченно подумала Флер. — Он не станет заниматься пустопорожними разговорами».

— Это казачий дозорный, — ответила она, устремившись вперед.

Казак спокойно сидел на своей лошадке. Однако его черные глаза были настороже, и он их лениво разглядывал из-под опущенных век. Карев вежливо ему кивнул.

— Ты уверена, что это лошадь твоего брата? — тихо осведомился он.

— Конечно.

— Хорошо. Подожди здесь.

Увидев подходившего к нему Карева, казак вытянулся и козырнул. Граф вступил с ним в беседу очень просто, по-дружески, как уважаемый всеми офицер со знаменосцем. Тот ему вежливо что-то отвечал. Флер следила за ними в полном отчаянии от того, что ничего не понимает. Она сгорала от нетерпения. Потом они оба подошли к кобыле. К удивлению Флер, Сергей внимательно осмотрел Жемчужину — заглянул в зубы, пощупал мышцы ног, заставил ее показать копыта, словно солидный покупатель, торгующийся на конном базаре. Разговор продолжался, и, судя по их жестам, Флер поняла, что они торгуются. Наконец они ударили по рукам. Карев направился назад, к дому, а казак начал отвязывать с шеи Жемчужины веревку.

— Я купил ее. Сейчас все тебе расскажу, — пробормотал он, проходя мимо. — Нужно вначале заплатить. Этот казак оказался неуступчивым торговцем. Пришлось отдать высокую цену.

Через несколько минут казак, довольный сделкой, поехал дальше по улице, а Карев, позвав терпеливого Бежкова, попросил его устроить Жемчужину в надежной конюшне. Она, казалось, была здорова, ей никто не причинил вреда, только, может быть, вела себя немного беспокойно. Единственным свидетельством ее участия в сражении был неглубокий порез на коленной чашечке, но он уже почти затянулся. Флер вдоволь налюбовалась лошадью, и после этого Бежков повел ее в конюшню. Она спросила Карева, что ему сказал тот казак.

— Обычная история, — ответил он. — После сражения в долине осталось немало лошадей. Казаки обычно их сгоняют в табун и продают. Для них эти лошади — находка, военные трофеи. Этот парень нес дозорную службу возле Инкермана, на мосту. Он впервые приехал в город с Жемчужиной.

— Ну а что с Ричардом? Ты спросил у него о Ричарде? Как к нему попала эта лошадь, а?

Он, положив руку ей на ладонь, по-видимому, хотел ее успокоить. Лицо у него помрачнело.

— Да, я спросил его. Я спросил, что произошло с прежним владельцем кобылы. Казак, пожав плечами, ответил: «Он умер, теперь эта лошадь ему не нужна».

— Откуда ему это известно? Он разве видел Ричарда? Скажи мне.

Граф сжал ее руку.

— Он нашел ее на полдороге между Северной долиной и мостом. Он сказал, что сначала ему показалось, что она повредила ногу, так как даже не пыталась убежать при его приближении. Когда же он подошел поближе, то увидел, что лошадь стоит над убитым офицером. Казак, наклонившись над ним, понял, что тот мертв. Поэтому он и взял его лошадь. «Это очень хорошая кобыла, она очень преданная, как казацкие лошади, — сказал он мне. — Она бы его ни за что не бросила».

Флер слышала его слова, но никак не могла их понять. Она глазами искала его лицо, чтобы убедиться в том, что он говорит правду.

— Нет, я не верю, — произнесла она. — Как может умереть Ричард? Нет, я не верю.

— Это правда, — повторил Карев. — Мне очень жаль, мой цветочек. Мне бы очень хотелось, чтобы это оказалось ошибкой. Но это правда.

Флер, конечно, ждала от него такого ответа, в душе надеясь, что, может быть, над ней так жестоко подшутили. Опустив голову, она тяжело задышала. Грудь у нее разрывалась от острой боли.

— Нет, я этому не верю, — повторила она еще раз. Но она не могла не верить Кареву. Просто она бросала ему вызов.

21

Капитан Брук, впав в коматозное состояние, умер. Флер глубоко переживала его смерть. Она привыкла к нему гораздо больше, чем думала.

— Я ведь почти его не знала, — рыдала она, сообщив Людмиле о его кончине, когда вернулась домой. — Не понимаю, почему у меня все время льются слезы.

— Ты просто оплакиваешь всех воинов, — заметила Людмила с удивительной проницательностью. — Не только Брука, а всех этих дорогих, храбрых мужчин.

— Вот разорвалось еще одно звено, связывавшее меня с родиной. Сначала Ричард…

Людмила погладила Флер по плечу.

— По крайней мере, он умер с миром, а не так как некоторые из этих несчастных.

Людмила тоже помогала теперь раненым в лазарете. На следующий день после получения известия о гибели Ричарда она пришла к Флер и попросила ее отвести и представить Пирогову. Вначале Флер сомневалась в Людмиле. Но орудийная перестрелка возобновлялась каждое утро, и защитники города на бастионах несли ужасные потери. Ежедневно с холма спускалась процессия раненых — кто шел сам, кого несли на носилках, чтобы они попали в кровавые челюсти лазарета и в руки хирургов с окровавленными ножами и пилами. Каждый день на подвозах вывозили трупы на кладбища.

Помощь требовалась постоянно, но Флер сомневалась, что Людмила, не имея никакого опыта по уходу за больными, выдержит весь этот кошмар. Она от нее не скрывала трудностей. Но Людмила все же настояла на своем. В конце концов Флер сказала ей, что сообщила о ней Пирогову.

— Пойди, попробуй, но если не выдержишь, то уходи оттуда без лишнего шума.

И Людмила, как ни странно, с непривычной робостью ответила:

— Хорошо, Флер, обещаю, что не буду никому там мешать.

К великому своему удивлению, Флер увидела, что Милочка не только со всем успешно справлялась, но еще оказалась весьма нужным и энергичным помощником. В первый день она действительно то и дело бледнела и, как когда-то Флер, выходила из лазарета на несколько минут, чтобы взять себя в руки. Людмила спокойно выполняла свою работу, не отлынивала даже от самых неприятных просьб. Мужчины все ее быстро полюбили, она шутила с ними и даже слегка флиртовала, чем умело поднимала их боевой дух, и у нее это получалось даже лучше, чем у Флер и у монахинь. У Милочки оказался удивительно изобретательный ум, и она ухитрялась придумывать разные способы преодоления небольших постоянно возникающих проблем, с которыми все давно свыклись.

Вначале Нюшка была поражена, потом рассердилась, а под конец надулась на нее за то, что ее маленькая барышня утруждает себя такой работой, но Милочка в ответ просто отмахивалась от нее, как от назойливой мухи, а когда та ее крепко допекала, бросала ей острый упрек, отчего старуха заливалась слезами. Если Флер принималась хвалить ее за выдержку и за хитроумие, она только пожимала плечами и отказывалась принимать комплименты.

— Мужчины такие храбрые, — говорила она. — И мы для них делаем совсем немного.

Когда Милочки не было в лазарете, ее часто видели в веселой компании выздоравливающего лейтенанта Вархина и целой группы молодых офицеров из Владимирского и Тарутинского полков. Они либо прогуливались по уцелевшим скверам, либо сидели под навесом кафе, попивая чай. Ее поведение по отношению к ним нельзя было назвать флиртом, она скорее была для них сестрой, но все равно это притягивало к себе любопытные взоры и вызывало пересуды. Всем было очевидно, что далеко не все мужчины относятся к ней как к сестре. Вархин был джентльменом с головы до пят и знал, как следует вести себя в обществе молодой и красивой женщины, но другие офицеры не всегда проявляли к ней достаточно уважения.

Флер удивляло, что Карев не только не запретил Людмиле ее занятий, но даже не попытался от них отговорить. Она была уверена, что граф не одобрял поведения жены, но не останавливал ее, только бросал на нее долгие косые взгляды, да время от времени посылал ей мрачную улыбку. Флер относила это на счет изменения в их отношениях друг к другу после известия о гибели Ричарда.

С того самого утра накануне Балаклавского сражения Людмила пребывала в состоянии крайнего беспокойства и тревоги, повторяя снова и снова, что сама должна убедиться в том, что его больше нет в живых. Когда же ей рассказали историю с Жемчужиной и передали слова казака, она с невозмутимым спокойствием заявила, что все это неправда — Ричард жив.

— Нет, я этому не верю, — твердила Милочка. — Разве ты не знаешь этих людей? Они наговорят все, что угодно. Неужели тебе не известна поговорка — лжет как сивый мерин?

— Но для чего ему лгать? — спросил Карев.

— Потому что его поймали с лошадью Ричарда, вот почему. Он понял, что Флер ее опознала, поэтому ему не оставалось ничего другого, как придумать эту басню.

— Если он рассказал нам басню, то где же правда? — удивленно спросила Флер.

— Не знаю, — с раздражением ответила Милочка. — Думаю, что Жемчужина просто бегала без седока и он ее поймал.

— Но в таком случае он должен обладать недюжинным воображением, если смог придумать все эти детали, — напомнил Карев.

Людмила сузила глаза.

— Да, я знаю, тебе очень хочется, чтобы Ричард умер! Но я уверена, что он жив. Я это чувствую. — Кареву хотелось с ней поспорить, но она резко его осадила: — В любом случае, никто, кроме тебя, с этим распрекрасным казаком не говорил. А может быть, ты это сам придумал! И все звучит вполне правдоподобно! Налицо все признаки твоего дьявольского изощренного ума!

Губы у Карева побледнели. Глаза яростно сверкнули.

— Людмила! Ты не понимаешь, что говоришь! — возмутилась Флер.

Милочка бросила на нее быстрый взгляд.

— Неужели? Ладно, возможно, ты и права. Прости меня, Сережа, я не хотела тебя обидеть. Я знаю только одно — Ричард жив, и это я знаю точно, как свои пять пальцев. Поэтому не трудитесь переубеждать меня, вы, оба.

Флер посмотрела на Карева. Глаза у него потемнели.

— Ты можешь оставаться при своем мнении, никто тебе не запрещает, — произнес он. — Никто не намерен тебя переубеждать. Но все же ты могла бы пощадить чувства Флер.

Людмила огрызнулась:

— Ах, простите! Я не хотела возмущать ваше спокойствие. Но я ничего не могу с собой поделать. Просто я знаю то, что знаю.

Пятого ноября состоялось второе большое сражение. После Балаклавской битвы в адрес князя Меншикова раздавалось немало критики. Все понимали, что он не прилагает достаточно усилий, чтобы покончить с осадой города. Если в его распоряжении армия, почему он ее не использует? Особенно ему ставили в упрек то, что он не разделяет всех тягот с городскими жителями, а преспокойно живет в полной безопасности в тридцати километрах от города на Бахчисарайской дороге, куда не долетают ядра.

Недовольство защитников Севастополя, судя по всему, заставило его наконец предпринять кое-какие действия. Пятого ноября еще до рассвета армия выстроилась на высотах возле Черной речки, как раз за Инкерманским мостом, так как, по сообщениям лазутчиков, в этом районе были сосредоточены незначительные силы англичан.

Планировалось, что русские должны были атаковать союзников по отдельности, чтобы воспрепятствовать их объединению. Потом им предстояло захватить позиции неприятеля и сделать подкоп до английского лагеря, чтобы заставить их отказаться от осады.

Первые сообщения, полученные в Севастополе, говорили о сокрушительной победе. Союзники были разбиты наголову, и среди участников обороны даже разнесся слух, что сам император должен прибыть из Санкт-Петербурга, чтобы вручить победителям медали. Но когда стали возвращаться назад те, кому удалось спастись, то начали появляться совершенно иные истории. Англичане, хотя и не имели численного превосходства, дрались с присущей им смелостью и яростью. В результате русскую армию оттеснили к самому Инкерманскому мосту. Там произошла кровавая бойня — десять тысяч, а может быть даже пятнадцать, были убиты, сотни взяты в плен.

В ту ночь в городе царили паника и отчаяние. Осада не была снята, и, судя по всему, никто этого делать не собирался. Многие считали, что англичане бросятся на приступ укреплений и стен ночью. Если приступ начнется, — говорили многие, — то не следует оказывать никакого сопротивления. Недели постоянных артиллерийских обстрелов ослабили оборону. Из пятнадцати тысяч моряков, которые были на бастионах в начале осады, оставалось всего семьсот боеспособных человек. Остальные были либо убиты, либо умерли от болезней, лежали в госпиталях с ранениями. После двух проигранных сражений многие начали задаваться вопросом — стоит ли продолжать сопротивление?

С наступлением рассвета, когда ночного штурма не последовало и никто не обращался к обороняющимся с требованием о сдаче, боевой дух защитников воспрял, а их уверенность в себе укрепилась. Несмотря ни на что, они по-прежнему находились на бастионах и город не был до сих пор взят. К тому же наступала зима, и по всем признакам довольно суровая. Уже сейчас стояли холодные ночи, постоянно идущие дожди делали жизнь союзников просто невыносимой. Ведь они расположились на открытом горном плато. В Севастополе почти не было еды, дров, зато у защитников города была по крайней мере крыша над головой и надежные укрепления, которые могли простоять целую вечность.

Вечером шестого ноября Флер с Людмилой сидели наверху в гостиной и тихо беседовали, скручивая бинты — извечная работа в любом госпитале. Карев уехал в штаб, и его скоро домой не ожидали. Один из поклонников Людмилы, седовласый майор Стефановский, прислал им вязанку дров с запиской, в которой умолял их не говорить, откуда они у них появились. Они тотчас разожгли камин, и сразу стало веселее. Но им не давало покоя то, что англичане вынуждены были спасаться от холодного дождя в палатках.

Вдруг на лестнице раздались чьи-то шаги. Но это был не граф. Дверь отворилась, и чья-то чуть пригнувшаяся фигура в военной шинели и заляпанных грязью сапогах протиснулась в комнату. Гость снял с головы фуражку. Пушка с Зубкой, радостно завизжав, понеслись с задранными от восторга хвостами навстречу пришельцу.

— Да, хорошенькое дело! Я вижу у вас здесь — роскошество!

— Петя! — Милочка, бросив на стол бинт, подбежала к нему.

— Осторожнее, маленькая сестричка, я весь мокрый, словно спаниель на охоте. Ну, поцелуй меня! А теперь твоя очередь, маленький цветок! Как я рад встрече с вами!

— Неужели это ты, Петр Николаевич?

Флер с радостью очутилась в его объятиях, хотя небритые щеки и укололи ее, а от сырой шинели ужасно пахло. Они с Людмилой помогли ему раздеться и усадили в кресло поближе к огню, чтобы высушить его влажные носки.

— Какой вы себе здесь устроили уютный уголок! — сказал он суетящимся вокруг него женщинам. — Разве может он сравниться с нашим поместьем в Курном или тем то ли собором, то ли домом в Санкт-Петербурге! Когда проводишь столько времени на бивуаках, начинаешь больше ценить домашний уют! А какое удовольствие доставляет вид женского платья! Как же мне хотелось увидеть рядом с собой милое лицо! Я даже полюбил свою лошадь. По крайней мере от нее не так разит, как от моих боевых товарищей!

— Да прекрати ты нести чепуху! — оборвала его Людмила, протягивая ему рюмку водки. — Расскажи нам, что происходит.

— Подожди, Милочка. Может быть, Петр голоден? До обеда еще далеко, но у нас есть хлеб и мясо.

— Мясо? Не колбаса? Боже, Флер, как я люблю тебя! Ты выйдешь за меня замуж? Конечно мясо, и конечно хлеб, если вы не имеете ничего против. И если ты, Милочка моя, сумеешь отыскать одну из сигар моего высокоумного братца, то счастливее меня не будет никого на свете. Просто умираю без табака. Между прочим, а где он сам?

Женщины, выполнив все его желания, снова устроились рядом с ним. Флер села в кресло напротив, а Милочка расположилась прямо на полу. Она, подтянув колени, обхватила их обеими руками, собачки тут же растянулись подле нее, повернув брюшко к пылающему огню.

— Ты был в сражении? — спросила она.

— Да, пришлось, разрази меня гром!

— Ну и что? Кто победил? У всех наготове своя версия.

— Чему здесь удивляться? Каждый вел свой бой. Можно сказать, что мы ее проиграли. Мы не достигли поставленной цели, и нас оттеснили назад, и если бы не Владимирский полк, прикрывший наш отход, то нас разбили бы наголову. Мы понесли тяжелые потери — не думаю, чтобы кто-то преувеличивал их.

Закусывая хлебом с холодной говядиной, он рассказал им все, что ему было известно об исходе битвы. Ночью накануне лил дождь, настоящий ливень, и они заняли свои позиции в темноте, еще до рассвета, надеясь, что конные дозорные противника не будут столь проворны после такой сырой, отвратительной ночи. Это был один из тех холодных, промозглых, серых ноябрьских дней, когда облака опускаются так низко, что цепляются за вершины холмов, словно туман.

Местность, где проходило сражение, была пересеченной, с обрывистыми оврагами и скалистыми выступами, кое-где поросшая лесом, кустарником и обыкновенным утесником. Из-за густого тумана было не только трудно маневрировать крупными частями, но даже собрать их в одном месте для удара, а русское командование, по-видимому, этого, не учло. Сражение быстро перешло в рукопашные схватки, разрозненные, стычки, что сводило на нет преимущество русских в живой силе.

Связь в таких условиях поддерживать почти невозможно. Никто не знал, где в данный момент кто находится, что происходит вокруг и что дальше делать. Людские фигуры внезапно появлялись из сырого, мглистого тумана, поднимали стрельбу и тут же снова исчезали за его густой пеленой. Группы солдат, потерявших свою часть, брели, спотыкаясь, в этом тумане — пальцы рук у них окоченели и покраснели, противная влага стекала с их носов. Они с ужасом ожидали, что за каждым кустом укрылся враг.

— Были слышны выстрелы орудий, но никак нельзя было разобрать, откуда доносился гул. Знаете, как отражаются эхом в тумане орудийные залпы? Каждую минуту мы думали, что вот-вот туман рассеется и мы очутимся перед вражеской батареей, станем для них отменной целью, так как укрыться от огня было негде.

Общей сумятице способствовал и дым от пушек, как и тот факт, что англичане впервые дрались в шинелях. Они у них тоже серого цвета, и их никак нельзя отличить от наших солдат, — пока они не подойдут на опасно близкое расстояние. Не знакомые всем красные мундиры, по которым удобно стрелять, — нет, перед выстрелом приходилось чуть ли не кричать — кто это, свой или враг?

Он протянул стакан Флер, чтобы ему налили снова.

— Ну и что теперь будет? — спросила Людмила.

— Нужно похоронить убитых, — ответил Петр. — Наши потери просто ужасны — двенадцать тысяч человек, по моим подсчетам, почти все наши полковые и батальонные командиры. И только одному Богу известно, сколько там полегло старших офицеров. Под каждым кустом лежит по трупу, а на позициях батарей люди валяются кучами, — один на другом. Но что будет дальше? Кто знает? Меншиков сегодня утром признался, что не в состоянии уничтожить противника, если только в этом ему не поможет жестокая русская зима. Нам не хватает снаряжения, одежды, у нас нет провианта. И вряд ли удастся получить подкрепления до наступления весны, а моральный дух в армии достиг самой низкой отметки. Если бы не матросы и их офицеры, нам вообще не удалось бы удержать Севастополь.

— Ах, Петя, значит, мы обречены?

Бросив на Людмилу прямой взгляд, он мрачновато улыбнулся.

— Обречены? Боже праведный, нет, моя маленькая, отнюдь. Мы будем просто тихо сидеть и наблюдать, что происходит. К тому же если дойдет до этого, то чем мы рискуем? Если нас заставят сдать Севастополь, если союзники выиграют войну, что из этого? Между нашими монархами будет заключен мирный договор, и все отправятся по домам. В конце концов, какая разница? Когда события приходят к такому финалу, начинаешь понимать, как все это глупо.

Флер знала, что Петр прав. Она думала о Ричарде, о Бруке, о солдатах в каземате, которых недавно увели, о тех, кто умер у нее на глазах и чьи страдания ежедневно видела в лазарете. Ее охватило такое отчаяние, такая безнадежность, что захотелось лечь ничком и расплакаться. Для чего это делают мужчины? Она вспомнила свой вопрос и ответ Кирова, чтобы наполнить жизнь смыслом. Боже, как жалко их! Однако как это завораживает — мечты о воинской славе, храбрости и прекрасной благородной смерти на поле боя.

В гостиной воцарилась тишина. В эту минуту вошел Карев. Он вернулся рано.

— Вижу, вы прекрасно устроились, — сказал он с порога.

— Сережа! Ты ли это? — Петр встал со своего места и, протянув к брату руки, пошел навстречу с довольным и радостным видом. — Прошу принять мои поздравления по поводу нового назначения! Наслышан о твоем подходе к распределению припасов…

— Уже успел? Сколько же мошенников в армии, — пожаловался Карев с кислой улыбкой. — Если сам Меншиков относится терпимо к коррупции среди поставщиков, даже поощряет их в этом, то на что я надеюсь со своим новым подходом, да и вообще — нужен ли он?

— Видишь ли, я ничего дурного о тебе не слыхал — одни похвалы, — решительно произнес Петр. — И я ужасно рад снова видеть тебя в военной форме.

Карев окинул его критическим взглядом.

— От тебя разит, как от турецкого носильщика. Насколько я понимаю, ты принимал участие в сражении?

Петр скорчил недовольную гримасу.

— Верно догадался. Я с таким нетерпением ожидаю возможности поплескаться вволю в горячей ванне, если только в твоем маленьком гнездышке такой предмет существует.

— Думаю, что это мы тебе устроим. Когда возвращаешься?

Петр рассмеялся.

— Какой у меня гостеприимный братец! Отпуск мне дали на пять дней, но я могу отправиться и в гостиницу, если я вам здесь помешаю.

— Не будь дураком. Оставайся, я буду только рад. — Карев вдруг на мгновение задумался. — Между прочим, это даже весьма кстати. Нахимов посылает меня в Симферополь, чтобы разобраться там на складах с кое-какими проблемами. Меня не будет в городе пару дней, и я не могу оставить здесь женщин без присмотра, особенно при бомбардировках. Если ты поживешь у нас, пока я буду в отъезде…

— Не беспокойся! Я займу твое место с большим удовольствием, — ответил Петя.

— У меня не было никаких сомнений на сей счет, — загадочно произнес Карев. Неожиданно улыбнувшись, он положил брату руку на плечо. — Ну, как насчет ванны? — ласково спросил он. — Тебе, наверное, хочется привести себя в порядок до обеда, не правда ли?

— Но я еще не выкурил твою сигару. Так и быть, я это сделаю после обеда.

— Зачем так долго ждать, доставь себе удовольствие в ванной, если хочешь. После обеда получишь еще одну. И прошу тебя, побрейся. Ты привез с собой слугу? Или прислать тебе Егора?

— Твой верный Егор! Что бы ты делал без него? Ты помнишь, как он спас тебя от голого армянского танцовщика в Пятигорске, а?

Продолжая оживленную приятную беседу, оба брата вместе вышли из гостиной.

Радушная, сердечная обстановка сохранилась до обеда. Они сидели все четверо за крошечным столиком, перед ними стояла скромная еда, горела свеча. Все предвкушали удовольствие от общения друг с другом. Петр болтал, шутил и смеялся. Людмила была в прекрасном расположении духа, Флер, постоянно улыбаясь, отвечала на их вопросы, а граф хотя и молчал большую часть времени, все же делал вид, что ему нравится застольная беседа. Откинувшись на спинку стула, он ласково улыбался, переводя глаза, сверкающие и бездонные в колышущемся пламени свечи, с одного на другого.

Когда они справились с десертом, Петр, выскочив из-за стола, объявил:

— У меня в ранце есть для вас сюрприз. Через минуту он вернулся в столовую с бутылкой из черного стекла, которую торжественно поставил на стол.

— Английское вино, — улыбнулся он, — или, как предпочитает называть его Флер, — портвейн!

— Совершенно справедливо, — засмеялась Флер. — Где ты его раздобыл?

— Я получил взятку. Мне его дал один английский военнопленный, а я отпустил бедолагу с миром. А где взял он — не спрашивал. Скорее, всего украл.

— Ах, Петя, — с упреком в голосе проговорила Людмила. — Ты не мог так поступить!

— Как поступить?

— Отпустить его.

— Разве мог я его обмануть и не выполнить условия сделки? Стыдитесь! Как же выжить нашей благородной империи, если нельзя доверять человеку, берущему взятки, скажите на милость!

Людмила была смущена его словами.

— Нет, я имела в виду не это…

— Нечего дразнить ее, Петр. У нее обостренное чувство чести, которое ты должен уважать и поощрять, — сказала Флер.

— У меня тоже. Если я поймал человека, благодаря несчастному стечению обстоятельств, то просто обязан его отпустить.

— Ну а портвейн?

— Я знал, что поступаю куда справедливее, чем он. Скорее всего, англичанин это тоже понял, так как сразу же предложил мне бутылку.

— Ну что с тобой поделаешь! — воскликнула Флер. — Ты просто бесстыдный, бесцеремонный тип.

— Я в этом признался в тот самый момент, как впервые встретил тебя, — весело ответил Петр. — Мы, Каревы, все махинаторы. Различие состоит только в том, что мне это известно.

Какая жалость, — подумала Флер в наступившей тишине. Сказанных слов не вернуть, и вот из-за бестактности Петра обстановка за столом слегка изменилась. Петр, понимая, что допустил оплошность, попытался загладить свою вину.

— Ну а какие у тебя новости, Флер, о брате?

Флер рассказала ему о Жемчужине и о казаке.

Петр уже сожалел, что затронул больную тему, но, спохватившись, утешил ее теми же словами, которые когда-то произнесла по этому поводу Людмила.

— Ах, успокойся! Не стоит придавать всему этому такого большого значения. В конце концов, если ты узнала его лошадь, то он просто был вынужден сказать, что ее хозяин умер. Разве не так?

— Я ей тоже об этом говорила, — подхватила Людмила. — В любом случае, даже если казак стоял над убитым, из этого еще не следует, что им непременно должен быть Ричард. Там мог оказаться любой солдат или офицер. Один шанс из двух, что он жив.

Флер хранила молчание, не желая бесцельно бередить свою душу. Петр, посмотрев на нее, спросил:

— А почему бы тебе это не выяснить?

— Выяснить? — встрепенулась Людмила. — А как? На лице у нее появилось напряженное выражение.

— Послать письмо с парламентером.

— Послать письмо в английский лагерь? Разве такое возможно?

— Конечно возможно. Письма постоянно курсируют туда и обратно, особенно после сражения. Только сегодня утром мы получили письмо, в котором англичане наводят справки о своих военнопленных. Имейте в виду, что в ближайшие несколько дней все будут подбирать убитых на поле боя, и оттуда довольно просто послать нарочного. Обе женщины молчали, а он, судя по его виду, был весьма этим озадачен. — Не понимаю, почему вы не сделали этого давным-давно? Сережа, наверное, вам это предлагал.

— Нет, — возразила Людмила, — он нам ничего не предлагал. — Она медленно перевела взгляд на мужа. — Интересно, почему?

Карев ответил сразу, без малейших колебаний.

— Мне не хотелось порождать в тебе тщетные надежды. Казак все подробно описал. Ричард умер, в этом нет никаких сомнений.

— А я сомневаюсь, — ответила Милочка, повышая тон. — Я сомневаюсь, и все тут!

— Этого мало. Письма действительно циркулируют под белым флагом, но их посылает один командир другому командиру, а не гражданские лица какому-то отдельному солдату. Идет война, ни у них, ни у нас нет почтовых отделений.

— Не вижу здесь разницы, — начал было Петр, когда его перебила Людмила.

— Если такое письмо должно быть от командира, то ты мог бы попросить о такой услуге вице-адмирала Нахимова. Он славный человек, и с радостью это сделает. Но я все равно тебе не верю. Ты всегда пытался помешать нашим встречам с Ричардом.

— Он мертв, я уже сказал тебе, — начинал выходить из себя Карев.

— Нет, он жив! И я намерена доказать это! Я собираюсь написать письмо, и его передаст Петр. И я получу на него ответ — вот увидишь!

— Милочка, прекрати, — с мольбой в голосе попросила ее Флер.

— Ах, помолчи! Ты этому не веришь, а он знает, что я права. Он по-прежнему хочет меня остановить. Хочешь знать — почему?

— У тебя начинается истерика, — спокойно предупредил жену Карев. — Не изволишь ли выйти из-за стола, чтобы взять себя в руки?

— Да, конечно, ты этого хочешь! Отослать меня вон, а сам начнешь придумывать новые предлоги, чтобы привлечь людей на свою сторону. Но со мной не начинается истерика. Я знаю, о чем говорю. Ты просто сходишь с ума от ревности, и все.

— Разве у меня для этого есть основания? — мрачным голосом спросил Карев. — Его веки угрожающе опустились, оставляя лишь узкие щелочки, пронзительные и поблескивающие.

— Тебе все хорошо известно. Мы с Ричардом были друзьями, и ты можешь ревновать только к нашей дружбе.

— Да, друзьями, но до какой степени — вот что меня интересует.

Флер молча, словно парализованная, прислушивалась к его жестоким словам. Они просто забыли, что находятся в комнате не одни.

— Друзья, хорошие друзья — какая разница? Я уверена, что и этого ты не знаешь. Дружба для тебя — закрытая книга, не так ли? Но могу заявить тебе лишь одно: он проявлял ко мне больше любви, чем… — она осеклась, закусив губу.

В глазах ее стояли слезы.

— Ну, продолжай. Больше, чем я, — это ты хотела сказать? Или больше, чем другие? Например, Вархин? Или Стефановский? Или Мираков? Список можно продолжать бесконечно, моя женушка! Да, со времени нашего приезда сюда я тебя не сдерживал, чтобы увидеть, как далеко ты можешь зайти. Но даже я был удивлен тем, на какой потаскушке я женился!

— Потаскушке? — переспросила, не веря своим ушам, Людмила. Она вся побледнела от охватившего ее гнева. Разве может муж говорить такие жестокие, несправедливые слова, муж, которого она любила…

— Не нравится? В таком случае — проститутка, — равнодушно поправился Карев, словно в эту минуту они обсуждали сорта кофе.

— Сергей, прекрати! — закричал Петр, резко поднимая вверх руку, словно защищая Людмилу от неминуемого удара.

Но они его не слышали. Людмила не помнила себя от ярости.

— Если я проститутка, то кто меня такой сделал? — язвительно спросила она. — Если бы ты был полноценным мужчиной, то я никогда не стреляла бы глазами по сторонам! Неужели тебе не понятно?

Карев откинулся назад, словно его ударили по лицу. От неожиданности он широко раскрыл глаза.

— Нет! — произнес он сдавленным голосом.

Людмила смотрела на него как отчаявшийся ребенок — с вызовом, с ужасом, словно она только что сделала нечто отвратительное, что привлекло к ней внимание окружающих. Всем было ясно, что внутри Карева шла долгая борьба с собой, а три сидевших за столом свидетеля неподвижно пребывали в шоке, ожидая развязки этой сцены. Воцарившаяся тишина больно била по нервам. Флер сидела не поднимая головы — она боялась посмотреть на кого-нибудь из них. Уголком глаза она заметила, как Карев медленно сжал кулак, как потом разжал пальцы.

— Не забывай, дорогая, что у нас сегодня гости, — произнес он бесцветным голосом. — К тому же мне очень хочется узнать, можно ли пить твое английское вино, Петя? Наверное, оно перебродило, пока ты таскал его в ранце. Может быть, если мы осторожно распечатаем бутылку…

Неистово закричав, Людмила выскочила из-за стола и кинулась прочь из комнаты. В этом ее крике сквозила ярость и боль. Флер, приподнявшись со стула, хотела было последовать за ней.

— Сядь! — прикрикнул Карев и она невольно села. Граф улыбался, если, конечно, можно было принять за улыбку гримасу на его лице. Вот и разбился вдребезги, как стекло, семейный покой и уют, и его осколки глубоко ранили Флер.

— Лучше оставить ее в покое в данную минуту.

Когда он заговорил с Петром на военную тему, тот откликнулся как во сне. Ему с трудом удалось продолжить беседу. Не понимая до конца, что же произошло у них на глазах, они послушно внимали ему, как внемлют пережившие шок войска спокойному голосу своего командира.

На следующее утро Флер проснулась с ощущением пустоты и подавленности. — Ей было невыносимо от одной мысли, что придется снова встретиться с главными действующими лицами вчерашнего спектакля. Когда же они уселись за стол, все делали вид, что ничего не произошло. Обстановка, возможно, и была несколько натянутой, но все были подчеркнуто вежливы друг с другом. За кофе шла не совсем гладкая беседа. Жизнь продолжалась.

Сократив время завтрака, Карев отправился в штаб к Нахимову, чтобы оформить там свою поездку в Симферополь. Петр вышел из дома вместе с ним в надежде найти в городе своих друзей, находящихся в отпуске по болезни. Женщины, оставшись наедине, допивали кофе. Было очень тихо, непривычно тихо, так как в это утро пушки молчали. После стольких недель беспрерывных бомбардировок они то и дело нервно вздрагивали. Теперь хорошо различались все шумы в доме, которые прежде заглушала канонада. Голос Бежкова, который встречал внизу утренний поток посетителей, пение слуги где-то в задней части дома, шуршание на потолке, где, вероятно, бегали мыши или шелестели крыльями птицы.

— Интересно, почему они не стреляют? — спросила Людмила уже не в первый раз. — Они же не могли уйти? Мы бы это услышали.

— Может быть, началось перемирие из-за необходимости вынести убитых с поля боя? — предположила Флер.

— Да, скорее всего, это так.

— Сегодня утром у нас много дел. Нам пора идти, — сказала Флер через минуту. Людмила напряженно о чем-то думала, уставившись в одну точку на стене и наморщив лоб.

— М-м-м-да… — рассеянно произнесла она. — Нет, я сегодня не смогу пойти вместе с тобой. Разве я тебе не говорила? Пирогов попросил меня сходить в госпиталь — там требуется помощь. У них не хватает свободных рук.

Флер ее слова озадачили.

— Но ведь их не хватает и в лазарете. Сейчас туда начнут поступать раненые.

Людмила пожала плечами.

— Приказы не обсуждают. Пирогов знает что делает.

— Да, возможно, ты и права, — согласилась с ней Флер. — Пойдем, я тебя немного провожу.

— Нет, не жди меня. Мне нужно еще кое-что сделать, кое-что забрать. А ты иди. Увидимся за обедом.

Они вместе вышли из столовой, а в коридоре разошлись по своим комнатам. Стоя у своей двери, Людмила, неожиданно повернувшись к Флер, спросила:

— Как ты думаешь, что прежде всего требуется офицерам?

— Офицерам? Что ты имеешь в виду? Каким офицерам?

— В лагере, на бивуаке. Я, конечно, понимаю, что роскоши там не встретишь. Мне хочется знать, чего им больше всего не хватает?

Флер пристально посмотрела на нее, ничего не понимая.

— Странный вопрос. Понятия не имею. Мужчинам обычно нравятся сигареты и коньяк, что еще? Что именно тебя интересует?

— Ах, ничего. Просто так, — рассеяно ответила Милочка и, зайдя к себе, плотно затворила дверь.

Вечером, когда Флер пришла домой, она увидела Петра, удобно развалившегося в кресле возле камина, а возле ног преданно лежали собачки. Он курил сигару и с наслаждением выпускал колечки дыма, наблюдая как они поднимаются к потолку.

— Где Сережа их достает? — спросил Петр. — Те сигары, которые нам удается раздобыть там, в лагере, чадят так, словно горит старая лошадиная попона.

— Кажется, их привозят турки-дезертиры, — ответила рассеянно Флер. Он бросил на нее быстрый взгляд, говоривший о глубокой симпатии к ней, и резко встал.

— Послушай, по-моему, кресло тебе нужно больше, чем мне. — Усадив ее, Петр сам развязал ленты ее шляпки. Флер была такая измученная, что даже не стала протестовать, когда он, опустившись перед ней на колени, начал стаскивать с нее ботинки. — Ну что, очень плохо? — с сочувствием спросил он.

— Да. Раненых доставляют слишком быстро, мы не успеваем с ними справиться. Жаль, что там не было Милочки. Сегодня она нам очень пригодилась бы.

Петр состроил загадочную гримасу.

— Сергей уехал в Симферополь, — сказал он. — Он отправился сразу после полудня — объяснил, что хочет еще сегодня добраться до Бахчисарая. Его не будет четыре дня. Пожав мне руку, брат передал мне для опеки вас обеих — он послал тебе свои приветы, но ни слова любимой женушке.

Флер явно было не по себе.

— Какая ужасная ссора…

Петр предостерегающе поднял руку.

— Не наше дело. Супруги ссорятся постоянно. Это часть удовольствия, получаемого от брака.

— Тоже мне, удовольствие!

— Между прочим, это все не столь серьезно, как может показаться стороннему человеку. Не стоит беспокоиться о них. Мой брат с женой сами должны определить пути к собственному спасению. Позволь мне налить тебе вина. Обеда, кажется, не будет до возвращения Милочки.

Вернувшись с бокалом и пододвинув к ней поближе стул, он снова занял ее приятной беседой. Но все это время чувство тревоги не покидало Флер, и она никак не могла избавиться от него.

— С чем это связано? — спросила она Петра. — Как ты думаешь?

— Просто нет орудийной стрельбы.

Да, подумала Флер, он, скорее всего, прав. Однако, когда стемнело и пришла пора зажигать лампу, Людмила все еще не вернулась домой, и Флер не на шутку забеспокоилась.

— Я понимаю, что в лазарете много работы, — сказала Флер, пытаясь убедить себя в этом. — Но нельзя так переутомляться.

Петр встал.

— Я схожу в госпиталь, если это тебя успокоит. Приведу ее к обеду.

— Ах, Петр, в самом деле? Благодарю тебя. Прости, что я тебе докучаю.

Когда он ушел, Флер бесцельно бродила по комнате, чувствуя, что тревога не покидает ее, а лишь усиливается, хотя она и не понимала почему. В комнату заглянула Нюшка. Увидев, что шторы не опущены, она подошла к окну.

— А где моя госпожа? В лазарете, пропади он пропадом? Не знаете, барышня? — спросила она, опуская шторы.

— Да. Граф Петр пошел за ней.

— Я очень рада. Какой стыд — такая воспитанная дама, и занимается грязной работой! Почему это хозяин ей позволяет? — Нюшка бросила осуждающий взгляд на Флер, так как считала, что именно она вбила в голову Милочки такую вздорную идею. Флер промолчала. Старуха, подойдя к камину, положила туда несколько поленьев и, шаркая ногами, вышла.

Флер слышала, как она зашла в большую спальню, расположенную рядом… Через тонкую стенку было слышно, как Нюшка гремела там ящиками, то открывая, то закрывая их, но все ее внимание было направлено на улицу. Она с нетерпением ожидала возвращения Людмилы. Ну вот, идут наконец! Она слышала приглушенный голос Петра — он разговаривал с кем-то внизу. Чувствовалось, что он рассержен. Вдруг Нюшка в соседней комнате издала странный вопль и, как безумная, застучала дверцами комода.

Петр бежал вверх по лестнице. Он ворвался в комнату.

— В лазарете Милочки нет и не было весь день. Никто ее даже сегодня не ждал. А Михаил говорит…

В эту секунду через другую дверь вбежала Нюшка. С широко раскрытыми главами, она теребила края фартука.

— Ее нет! Ее вещей нет! Ее вещей! Моя маленькая госпожа убежала! Ах, барышня, что же будем делать, а?

Тревога Флер наконец оправдалась.

— Убежала? Боже мой, Петр…

— Я хотел сообщить тебе, — мрачно проговорил Петр. — Михаил внизу говорит, что когда она выходила из дома сегодня утром, то несла большой узел и свернутое одеяло.

— Почему же он промолчал? — воскликнула Флер. — Почему не остановил ее?

— А почему он должен ее останавливать? — пожал недоуменно плечами Петр. — Это не его дело, он не должен вмешиваться. Он мог подумать, что все эти вещи она несла в лазарет.

— Но куда же она могла подеваться? — удивленно спросила сбитая с толку Нюшка.

В эту минуту Флер кое-что припомнила.

— Сегодня утром она спросила меня, что больше всего требуется офицерам на биваке. Этот вопрос мне показался весьма странным. Ах, Петр, тебе не кажется, что она могла отправиться в военный лагерь? Но для чего?

— Что ты ответила ей?

— Я сказала, что скорее всего это сигары и коньяк. — Их взгляды встретились. Они вдвоем, словно по команде, подбежали к стоявшему в углу шкафу. — Да, бутылки коньяка нет!

Петр открыл коробку с сигарами. Она была пуста.

— Маленькая негодница! Могла бы оставить мне хотя бы одну!

— Петр, сейчас не время для шуток! Мы не можем позволить ей убежать в лагерь. Это не только опасно, но еще и неприлично, даже если она поступила так из самых лучших побуждений. Сергей Николаевич будет вне себя от гнева.

Их разговор прервала Нюшка.

— Но если она вознамерилась сделать солдатам приятный подарок, для чего брать свою одежду, бриллианты и икону Святого Севостьяна? Что скажете, барышня?

Флер, поднеся ладонь ко рту, безмолвно смотрела на старуху.

— Нет, она отправилась не в лагерь русских. Нет, Петр, речь вдет не о русском лагере. Она побежала к англичанам, на поиски Ричарда!

Петр застонал от этого предположения.

— Боже мой, совершенно верно, скорее всего ты права. Именно на такое способна эта безмозглая девчонка! Весь вчерашний гвалт по поводу нарочного с письмом… ну вот, добрался кот до голубятни. Господи, во всем виноват я, для чего мне нужно было заводить этот разговор при ней. Теперь Сережа обязательно спустит с меня шкуру.

— Нужно бежать за ней, — засуетилась Флер, — если она пошла пешком, то мы ее догоним…

— Нет, пешком она не могла пойти. Это очень далеко. Она туда никогда не дойдет, тем более, у нее в руках тяжелый узел и в придачу одеяло.

Вдруг они одновременно подумали об одном.

— Жемчужина! — чуть слышно произнесла Флер. — Она ускакала на Жемчужине. Конечно, это вполне в духе Людмилы. Она захотела не только разыскать Ричарда, но еще и вернуть его лошадь. Но если Милочка оставит Жемчужину Ричарду, как в таком случае она вернется домой? Будет ждать, пока Ричард подберет ей подходящую лошадь взамен?

— Ладно, — прервал Петр, — сначала нужно убедиться в том, что лошади нет на месте. Потом я постараюсь отыскать ее след. Нужно выслать помощников Сережи, чтобы предупредить сторожевые заставы. Да, задала она нам работы! Ее теперь не остановить, но мы можем выяснить, куда она поехала, и убедиться, что с ней не произошло несчастного случая. Но самое неприятное здесь то, что за это время сменят дозорных. Там будут стоять другие люди.

— Но Петр! Пропустят ли они ее через заставу? Ведь у нее нет пропуска, никакого документа — просто молодая женщина, одна.

— При нормальных условиях, конечно, нет. Но я тебе уже говорил, все занимаются сбором трупов и относят их к братским могилам. Все снуют туда и обратно, и сейчас действует только половина постов. Ей нужно только придумать какую-нибудь более или менее достоверную историю. Кто заподозрит ее в том, что она — перебежчица? К тому же всегда можно откупиться деньгами.

Нюшка ударилась в слезы.

— Ах, прошу вас, барин, прошу, поскорее верните ее, мою несчастную маленькую госпожу. Ведь она одна там, ей грозит большая опасность…

— Я сейчас же еду, — ответил Петр.

— Я с тобой, — сказала Флер.

— Никуда ты не поедешь. Какой от тебя там толк? Ты останешься здесь, а если она, паче чаяния, подчиняясь воле Господней, вернется, то умоляю, немедленно свяжи ее и запри вот в этом шкафу. Пусть сидит там до моего возвращения.

22

Никто ее не встречал — по крайней мере никто не сознался, что видел Людмилу.

— Что же здесь удивительного. Нам не известно, за кого она себя выдавала. Кто же признается в том, что позволил графине Каревой проехать через заставу, особенно сейчас, когда стало известно, кто эта женщина?

Флер села, сложив руки на коленях.

— Нужно все обдумать, — сказала она. — Уверены ли мы в том, что она отправилась в английский лагерь? Может быть, она поехала в другое место?

— Мне кажется, такое маловероятно. Куда еще она могла поехать? Вряд ли Милочка помчалась за Сережей. Ей было бы трудно одолеть такой дальний путь верхом на лошади. Нам известно, что она взяла Жемчужину. Для чего она поступила так? Скорее всего для того, чтобы вернуть ее хозяину.

— Да, ты прав. Зачем Людмила захватила с собой столько одежды, а также драгоценности? Даже если она предполагала, что поездка в расположение английского лагеря займет у нее весь день, то все равно не понадобится такая груда.

Петр посмотрел на Флер с серьезным видом.

— Ты знаешь ответ на этот вопрос, не так ли?

Флер подняла на него глаза.

— Конечно нет, — медленно ответила она. — Неужели ты хочешь сказать…

— Людмила не собирается возвращаться. Она поехала не для того, чтобы убедиться, что Ричард жив. Она поехала к Ричарду.

Флер в изумлении покачала головой.

— Такого не может быть — только не это! Нет, не то, что ты думаешь! Они просто друзья… как брат с сестрой.

— Ах, Флер!

— Я видела, как они резвились, словно щенки. Я знаю, что он сходил по ней с ума, особенно вначале, но…

— Какая ты наивная, — без всякого укора произнес Петр.

— Ричард не пойдет на это, — упрямо сопротивлялась Флер.

— Возможно, он и не пойдет, я вполне с тобой согласен, ну а она? В таком случае Ричард вряд ли отказался бы от этого, тем более, как ты утверждаешь сама, он был без ума от нее. К тому же не знаешь, какую историю она придумала для него, о жестоком с ней обращении, о своей несчастной судьбе. Это вполне в ее духе, — продолжал Петр, несмотря на ее укоризненный взгляд. — Людмила женщина с характером. Она сделает все, чтобы выплыть. Это у нее в крови.

— Но она любит твоего брата!

— Ты в этом уверена?

— Да, да! Однажды она мне сказала… — Флер замолчала. — Она сказала, что из всех мужчин он — единственный, способный возбудить ее, он так разительно отличается от всех других. Она клялась, что будет любить его до смерти.

На лице Петра появилось неприязненное выражение.

— Да, многие женщины говорили такое о Сереже.

— Я очень люблю Ричарда, но его никак не назовешь мужчиной, способным возбудить женщину, — продолжала Флер. — Он очень милый парень, но весьма заурядный.

— Что ж, может быть, после острой диеты, сдобренной перцем и специями, хочется чего-нибудь понежнее? — бесстрастным тоном произнес Петр. — В любом случае, независимо от того, что мы с тобой думаем по этому поводу, ясно одно — Людмила отправилась в английский лагерь, чтобы найти там Ричарда, и она не собирается возвращаться сюда.

— А что если Ричард на самом деле умер? — спросила Флер.

— Не знаю. Тогда она, может, и вернется. С другой стороны, предприняв столь отчаянный шаг, Людмила вряд ли пойдет на попятный.

— Значит, нам придется поехать туда и переубедить ее. Скажем, что Сергею об этом ничего не сообщили, что он никогда ничего не узнает, — Флер нетерпеливо искала в глазах Петра ответа на свои опасения. — Он не должен ничего знать, Петр! Он не вынесет такого удара, если узнает, что она убежала от него. После той ужасной ссоры…

Он взял ее руки!

— Не думай об этом. Я тебе приказываю, маленький цветочек, — не думай о том, что они говорят друг другу, что друг к другу чувствуют. Это не наше дело.

Флер смотрела на него широко раскрытыми глазами. Как она могла об этом не думать, если ей так много известно? Петр, вероятно, считал ее взрыв иррациональным, но она знала все лучше его. Такой, по существу, пустяк. Но почему Милочка раздула его до таких размеров, для чего тем самым разрушила свою жизнь, разбила сердце мужа?

— Хорошо, — проговорила она наконец. — Все равно ее нужно вернуть.

Петр долго молчал, покусывая нижнюю губу. Потом, вздохнув, выпустил ее руки и сел рядом с ней.

— Да, да. Полагаю, мы должны это сделать. Мы могли бы предоставить эту маленькую вздорную девчонку своей судьбе, но нам не известно, жив ли Ричард, твой брат. Если нет, мы не имеем права оставлять ее там. — Он, подняв голову, посмотрел на нее. — Дело в том, Флер, что мне не разрешат туда поехать — это еще одна причина, почему я так не хочу вмешиваться в эту историю. Я могу лишь доставить тебя к сторожевой заставе, к постам, но не могу отвести тебя в английский лагерь. Дальше тебе придется идти одной.

Она об этом и не подумала. Она предполагала, что Петр будет ей опорой и поддержкой. Подумав лишь мгновение, Флер поняла, что другого выхода нет.

— Я поеду, — сказала она, тяжело вздохнув. — Если не ради нее самой, то ради него я не в силах бросить ее на произвол судьбы.

— На такой ответ я и рассчитывал, — произнес Петр несколько разочарованным тоном.

Он устроил для нее все — подготовил рекомендательное письмо от имени вице-адмирала Нахимова, нашел белый флаг и добился, чтобы их сопровождал трубач из Тарутинского полка. Нервно и отрывисто тот дул в трубу через каждые несколько ярдов, как только они оказались в пределах досягаемости выстрела из знаменитых английских ружей. Он также настоял на том, чтобы Флер захватила с собой в дорогу кое-что из необходимых вещей — одеяло, которое она привязала к седлу, провизию, бутылку коньяка и некоторые самые необходимые медикаменты, — на тот случай, если придется задержаться в пути или с ней произойдет несчастный случай. Петру не нравилась вся эта затея, но Флер никак не могла выяснить причину — то ли он предвидел что-то неприятное, то ли порицал Людмилу за дерзкий проступок.

Они без особых приключений миновали английские сторожевые посты. Флер предъявила рекомендательное письмо от Нахимова, но дозорные едва удостоили его взглядом — они сразу заметили, что перед ними настоящая английская леди, а симпатия к ней сразу же окрепла, как только они узнали о цели ее приезда. К тому же у них было немало других обязанностей.

— Прошу вас, полковник, поговорите с вашей стороной, — холодно бросил сержант Петру. — Повсюду валяются тысячи трупов, которые нужно отсюда вынести, среди них встречаются и раненые, а ваши батареи ведут огонь по нашим санитарным командам. Так не годится, ведь мы выносим и русских тоже.

— Если бы я имел хоть какое-то влияние на наше верховное командование, то я непременно обратил бы на это его внимание, — ответил Петр, — но вы же знаете, кто такие эти генералы. Они никогда не прислушиваются к словам таких простых солдат, как мы с вами.

— Совершенно верно изволили заметить, полковник.

— Война — это настоящий ад. Не хотят ли ваши ребята закурить? Эти сигарки ничего особенного из себя не представляют, но побаловаться огоньком всегда приятно, когда все уже сказано.

— Благодарю вас, полковник. Очень любезно с вашей стороны, полковник.

«Через две минуты он заставит их есть из своих рук», — с легкой усмешкой подумала Флер.

— Нужно было бы послать с вами солдата, мисс, — сказал сержант. — Не годится такой леди ездить верхом одной по здешним местам.

— Благодарю вас.

— Бивак бригады легкой кавалерии недалеко отсюда. Они заняли его после последнего сражения — вернее, те, кто остались в живых. Надеюсь, мисс, что вы найдете своего брата.

— Благодарю вас, — Флер повернулась к Петру, чтобы с ним попрощаться.

— Там ты можешь увидеть неприятные для глаз сцены, — предупредил он, — поэтому лучше приготовиться к этому заранее. Твой путь пройдет по полю боя. Зрелище тебя ждет не из приятных.

— Не беспокойся обо мне, — ласково ответила она. Вот и наступила минута прощания, Флер так не хотелось уезжать от него. Да и улыбка при этом скучном ноябрьском свете была у Петра какой-то мрачноватой.

— Как было бы хорошо, если бы нашелся другой выход. Не задерживайся там надолго. Сделай все что требуется и возвращайся поскорее. — Взяв ее за руку, он слегка пожал ее. — Будем надеяться, что ты получишь добрые вести о брате. А когда вернешься, побудь здесь, с этими славными ребятами. Пусть пошлют за мной. Я буду ожидать твоего возвращения у нашей сторожевой заставы. Мне не хочется, чтобы тебя пристрелили по ошибке в последнюю минуту.

— Договорились.

Она начала было разворачивать лошадь, когда он вдруг сказал ей:

— Флер, надеюсь, ты там не останешься навсегда? И никому не позволишь убедить тебя в этом?

Она бодро покачала головой.

— Я вернусь, несмотря ни на что, чтобы сообщить тебе обо всем. Я знаю, что такое жить в неведении.

— Да, конечно. Из всех людей на свете только тебе одной об этом и известно.

Флер не было два дня. Петру во всем этом, по-видимому, выпала самая неприятная роль — бить баклуши и беспокоиться о ней. Нет, его волновала не столько ее безопасность, сколько состояние психики. Он знал, какие ужасные картины встретятся ей на пути, и хотя она работала в лазарете каждый день, все равно его нельзя сравнить с полем боя. Петр также сильно беспокоился о том, что Флер может не вернуться, хотя и дала ему твердое слово. Если ее брат окажется живым и здоровым, то Флер может, не преодолев соблазна, остаться со своими. Если Ричард был ранен, тогда она, вероятно, посчитает своим долгом выхаживать его. Ну а если он умер, то не исключена возможность, что у нее возникнет желание быть полезной своим соотечественникам.

Петр терпеливо ждал, покуривая свои вонючие сигарки и проклиная на чем свет стоит Людмилу, которая втянула его в это дело. Он старался не думать о старшем брате, пытаясь провести четкую границу между ним самим и разными домыслами, касающимися Сережи или его будущего. Все нужно делать постепенно, — убеждал себя Петр. Жизнь солдата всегда состояла из коротких отрезков серьезной опасности, переплетающихся с длительными периодами скуки, и ни один оставшийся в живых солдат никогда не думал о двух вещах сразу.

Как выяснилось, высылать за ним гонца оказалось излишним, так как, когда она вернулась, он заметил ее издалека. Петр сидел часть дня на своей лошади на господствующей высотке, наблюдая за дорогой внизу. Канонада больше не гремела со времени окончания сражения, на землю опустилась тишина. День выдался серый и холодный, и он следил за большим облаком, похожим на туман, которое наплывало с юго-запада. Петр знал, что, когда оно появится над головой, хлынет ливень и ему придется где-то искать укрытие. Вдруг неожиданно для себя он заметил вдали двух всадников, скачущих по почтовой дороге. Он сразу же понял, что это она, хотя еще не мог отчетливо разглядеть ее, но через несколько секунд у него не осталось никаких сомнений. Женщину, едущую верхом на дамском седле можно узнать по совершенно иному бегу лошади. Петр обрадовался возвращению Флер, но он увидел, что Людмилы с ней нет — это скакал сопровождающий ее англичанин. Отбросив всевозможные догадки, он вытащил белый флаг, который воткнул в складку свернутого седлом одеяла. Мелкой рысцой он направился к английским сторожевым постам.

Увидев его, дозорные с облегчением вздохнули.

— А, вот и вы, наконец, полковник! — приветствовал его знакомый сержант и, понизив голос, добавил: — Судя по ее внешнему виду, мисс перенесла потрясение. Как я рад, что вы приехали. Ее нужно отвезти домой как можно скорее.

— Я все сделаю, не беспокойтесь, сержант.

Когда Петр увидел Флер, он понял, что она пережила не просто потрясение. У нее было бледное, изможденное лицо, вокруг широко открытых, глаз чернели, словно тени, большие круги.

— Петр, — произнесла она безучастно и протянула к нему руку.

Он крепко сжал ее.

— Ты нашла Людмилу?

— Да, она там, с Ричардом.

— Значит, он жив. Как я рад за тебя.

— Она оказалась права. Тот казак, скорее всего, солгал. — Флер помолчала. — Она не вернется.

— Конечно нет, — ласково сказал он. — Я тебе об этом и говорил.

Она устало покачала головой.

— Не понимаю. Ничего не понимаю.

— Не будем об этом сейчас. Прежде всего нам нужно найти место потеплее. Вот-вот хлынет дождь. — Кивнув в знак благодарности дозорным, Петр повернул лошадь. Ничего не видя перед собой, Флер последовала за ним.

— У него и моя лошадь, Оберон, та самая, которую он дал капитану Бруку. Ты помнишь?

— Да, помню, — ответил он. Дождь тем временем припустился за ними вдогонку. Казалось, он их с минуты на минуту настигнет. Петр видел, как он приближался сплошной стеной. Высотки уже исчезли в потоке воды, а вокруг потемнело, словно наступили сумерки.

— Ричард хотел вернуть мне его, но я сказала, что Оберон нужен ему больше, чем мне. С ним все в порядке — он даже не ранен.

С братом или Обероном? — подумал Петр. Ну вот, наконец началось! Он поднял воротник шинели, а его лошадь дернулась, прижав торчащие уши. Их поливал холодный нудный дождь. В этот момент Петр решил, что не стоит ехать с ней прямо в город. Сейчас они находились приблизительно на равном расстоянии от Севастополя и эвакуированной татарской деревни, где он с несколькими офицерами разбили свой бивак. Там у него была изба, в которой они жили вместе с майором из Тарутинского полка. Дома, в городе, все будут суетиться, всплескивать руками, восклицать и задавать лишних вопросы.

Он отвезет ее в избу по крайней мере на ночь. Майор найдет себе другое временное пристанище. У них там будет все — еда, коньяк, чай и жаркая печь. Чего еще желать? Флер отдохнет и согреется, а если захочет, то сможет все неспешно рассказать ему. Однако серьезные разговоры вполне подождут до завтра. Сегодня ей нужно расслабиться.

Флер ехала рядом с ним в полном молчании, не замечая, что творится вокруг, погрузившись в свои думы. Когда Петр свернул с почтового тракта на дорогу, ведущую к деревне, она покорно последовала за ним, ни о чем не спрашивая. Флер, казалось, даже не замечала дождя, хотя по ее мокрым прядям на лицо сбегали потоки воды. Когда они поднимались по склону горы, то въехали в низко опустившееся облако, которое поглотило их в себе, словно плотный белый туман. Вокруг стояла непривычная тишина — слышался только цокот копыт по набухшей от дождя земле, да время от времени каркала невидимая в белесой мгле ворона — это был холодный, обращенный в высоту крик. Только окрик казака-часового вернул ее к действительности. Она с испуганным выражением на лице озиралась вокруг. Перехватив взгляд Петра, Флер воздержалась от замечаний, пока они не миновали пост. Потом спросила:

— Куда ты меня везешь?

— Туда, где я стою на постое. У меня есть дом — простая крестьянская изба, скорее хижина, но в ней все же можно укрыться от непогоды. Там можно согреться и обсушиться. — Она, по-видимому, хотела его еще о чем-то спросить, но он торопливо ее перебил: — Выпьем горячего чая, не возражаешь?

— Ах, чай, — проговорила она, словно это был какой-то редкий для нее, посланный небесами сон, и замолчала.

Майор, не говоря ни слова, тут же исчез вместе со своими пожитками, хотя он уже снял сапоги в предвкушении спокойной ночи. Огонь в крошечной печке ярко пылал. Флер промокла до нитки и дрожала всем телом. Свое мнение по поводу сложившейся ситуации майор оставил при себе, ну а Петр не снизошел до объяснений.

Для него важным было совершенно другое — через полчаса он, сняв с Флер верхнюю одежду и ботинки, положил ее ноги на полено перед жарким огнем, чтобы высушить чулки.

Вынув из волос шпильки, он энергично растер ей голову полотенцем, потом чуть ли не насильно влил в нее первую чашку горячего чая. Теперь она держала в руках вторую чашку, от ее одежды шел легкий пар, лицо чуть порозовело, но на нем появилось выражение искреннего удивления.

— Для чего ты привез меня сюда? — спросила она наконец. В эту минуту Петр решил, что самое лучшее сейчас — это ложь во спасение.

— Сюда ближе. Шел дождь, уже темнело, и мне не хотелось, чтобы мы утонули с тобой в большой луже.

Судя по реакции Флер, ее удовлетворило его объяснение, но он подозревал, что это произошло совершенно по иной причине. Просто она думала о другом. Помедлив, Флер сказала:

— Вот бы такой уют там, в английском лагере. Какие у них чудовищные условия, Петр. Парусиновые палатки настолько ветхие, некоторые изношены до дыр, а у солдат нет зимнего обмундирования — его просто еще не доставили. Лошади стоят под открытым небом, они так все исхудали, что на них жалко смотреть. А что же будет, когда ударят морозы? Их ждет гибель, если срочно не исправить положение.

Петр, конечно, промолчал.

— А как мало их осталось! Брук рассказывал мне о той кавалерийской атаке на русские орудия, мы, разумеется, слышали об этой ужасной кровавой бойне, но само по себе число потерь не доходит до сознания. Все отчетливо начинаешь понимать только тогда, когда видишь, что осталось от армии. Бригады легкой кавалерии, по сути дела, больше не существует. Ричарду просто повезло. Из его части вернулись только двое.

— Как он выглядит? — спросил Петр после краткого молчания.

Флер вдруг посмотрела на него широко раскрытыми глазами.

— У него вши, можешь себе представить? — воскликнула она надрывным голосом. — Когда я кинулась его обнимать, он предупредил меня об этом. Эти насекомые буквально донимают всех — их приходится уничтожать каждое утро. Но Милочка не обращает на это внимания. «Существуют такие вещи, — объяснила она мне, — с которыми нужно мириться». — Она покачала головой. — Не понимаю ее. Стоят холода, идут постоянно дожди, в некоторых местах жидкая грязь доходит чуть ли не до колен. В нужниках нет хорошего дренажа, и им негде сушить одежду. У них ничего нет, ни малейших удобств, ничего. И все же Милочка хочет остаться с ним. Она говорит, что поможет ему выжить. Она собирается научить его, как нужно строить укрытие из камней и грязи. Откуда ей это известно?

Петр мрачно улыбнулся.

— Так строят свои глинобитные домики татары. Вероятно, какой-то деревенский житель рассказал ей об этом. Я ведь говорил тебе — она женщина с характером.

— Да, это правда, — задумчиво согласилась Флер. — Прежде я сильно заблуждалась в отношении Людмилы. Мне казалось, что она не выдержит душераздирающих сцен там, в лазарете, но она приходила на работу каждый день, не увиливала. А теперь собирается позаботиться о Ричарде, хотя это означает, что ей придется жить как нищенке. И терпеть вши, Петр! Что бы на это сказал ее отец?

— И твой брат ей в этом не препятствует?

Флер тяжело вздохнула.

— Он просто счастлив, что Милочка с ним. В этом я тоже была не права. Их связывают очень сильные чувства. Ричарду наложили на руку шину — он вывихнул плечо во время атаки, когда разорвавшееся ядро выбило его из седла. Теперь брат вынужден обходиться одной рукой, но Людмила все делает для него, чтобы он не испытывал неудобств.

Петр принес ей еще одну чашку горячего чая, влив в нее изрядную порцию коньяка. Помолчав с минуту, Флер продолжала:

— Но если Ричард ее любит, то как он может заставлять Милочку жить в таких ужасных условиях?

— А какой у них выход? Что, она должна вернуться к мужу? Даже если Сережа ее любит, все равно — будет только хуже. К тому же, насколько я знаю их обоих, принимает решения Милочка, вовсе не Ричард.

— Наверное, ты прав. По сути дела, весь лагерь на ее руках. Она проявляет потрясающую энергию, все просто поражаются ее умению находить выход из любого положения. Она уже заставили всех внести свои пайки в объединенный продовольственный фонд и установила на кухне дежурства, чтобы сэкономить на дровах. Никому и в голову такая идея не приходила. До этого и солдаты и офицеры готовили пищу каждый для себя в котелках, что было непростым делом, и все равно после своих неуклюжих трудов им приходилось есть недоваренную свинину.

— Да, поразительная женщина, — произнес Петр, чуть улыбнувшись. Он мог себе представить, как действует Людмиле на нервы беспорядок и отсутствие комфорта. — Она многое взяла от отца.

— Ну а что мы скажем твоему брату? — спросила Флер, переходя к существу возникшей проблемы. — Ведь он скоро возвращается из Симферополя, не сомневаясь, что увидит ее дома. Как мы сообщим Сергею, что она убежала к Ричарду, как только муж вышел за порог?

— Так и скажем, — ответил Петр, не спуская с нее внимательных глаз. «Ничего подобного не должно произойти с ней», — сохранял он в душе такую надежду. — Ну а как он выберется из этого положения, нас не касается.

Флер размышляла над его жесткими словами.

— Может быть, мы сумеем переубедить ее? Вдруг через несколько дней, когда Милочка будет сыта по горло заморозками, дождями и отвратительной пищей, ей все же захочется вернуться домой? Возможно, сам Ричард отправит ее в Севастополь, не позволит и дальше жить в таких чудовищных условиях. Ах, Петр, как все ужасно! Как же они могут заставлять наших людей жить в скотских условиях? У них даже нет воды, чтобы умыться. Ричард ложится спать в той же рубашке, которую носил весь день и которая была на нем накануне! Я надеюсь, Милочка в конце концов поймет, что в этом нет ничего привлекательного. К тому же…

— К тому же что?

— Никак не могу понять — что заставило ее пойти на такой шаг? У нее было все, что только можно пожелать: мужчина, за которого она вышла по своей воле, здоровье, положение в обществе, высокий титул, — любая женщина отдала бы все на свете, лишь бы оказаться на ее месте. — Петр слушал Флер с кривой усмешкой. — И если Милочка не вернется, она всего этого лишится. Разве можно платить столь высокую цену за такой пустяк?

— Откуда нам знать, как смотрят на подобные вещи другие люди? Я никогда не считал, что ее отношения с Сережей были особенно счастливыми. — Помолчав, Петр продолжил, тщательно подбирая слова: — С таким человеком, как он, жить непросто.

Флер поразили его слова.

— Напротив! Сергей такой добрый, такой умный, такой чуткий… — Она осеклась, чувствуя, что ее потаенные мысли отражаются на лице. На глазах у нее навернулись слезы — почему она должна жалеть всех на свете, кроме себя самой, ведь ее, Флер, больше всех одурачивали и эксплуатировали. — Как плохо, — наконец произнесла она. — Не знаю, что и делать.

— В данный момент — ничего, — ответил он. — Сейчас тебе нужно снять мокрое платье и лечь в постель, а я приготовлю для тебя горячий пунш, от которого ты сразу заснешь. — Заметив недоверие в ее глазах, он улыбнулся. — Не беспокойся, я не оскорблю твоей благопристойности. Я посижу здесь, возле огня, повернувшись к тебе спиной, и не стану менять своего положения. Как только ты спрячешься под одеялом, дай мне знать.

Флер все еще колебалась, не зная, как поступить. Потом сказала:

— Ладно, хорошо. Спасибо тебе большое, Петр. Ты очень добр ко мне.

— Вовсе нет, — твердо возразил он. — Давай, стаскивай с себя мокрые вещи.

Поставив чайник на печку, Петр сильнее раздул огонь. Как только вода закипела, он приготовил обещанный пунш. Он все время прислушивался к сводящим его с ума, почти неразличимым звукам, доносившимся до него от этой женщины, — приливам и отливам ее едва различимого дыхания, мягкому шороху падающей на пол одежды. Каждый нерв его тела болезненно напрягся, кровь стучала в висках, в голове кружились образы этого цветка. Петр слышал, как мягко оторвалась ее обнаженная ступня от пола, как она опустилась на матрац, как зашуршала под ней солома, как натянула она на себя одеяло. Когда Флер чуть слышно позвала его, он так стремительно вскочил, что даже прикусил язык.

Он с трудом повернулся, чувствуя, как ноет все его тело. Она лежала на кровати, натянув до подбородка одеяло, выпростав обнаженную руку. На подушке разметались ее волосы, спутанные и влажные, похожие на коричнево-золотистые морские водоросли. Бросив наметанный взгляд на ворох одежды, Петр понял, что она лежит в одной сорочке, и от мысли о ее почти полной обнаженности его бросало то в жар, то в холод.

На лице Флер появилось не тревожное, а скорее извиняющееся выражение.

— Только теперь я поняла, что промокла насквозь.

— Да, — с трудом отозвался он. — Сейчас я что-нибудь устрою, разложу вещи на поленьях перед печкой. К утру все высохнет. А теперь выпей вот это, пока пунш не остыл.

— А ты?

— Я? Не беспокойся! Мне преотлично и на стуле!

Петр подошел к ней с чайным стаканом в руках.

Флер, приподнявшись на локте, взяла его, по-прежнему прикрывая одеялом плечи. Он улыбнулся.

— Сейчас ты похожа на двенадцатилетнюю девчушку. С взъерошенными волосами.

— Я не захватила с собой расческу для волос! — робко ответила Флер. Пригубив горячего пунша, она закашлялась, что вызвало у него ласковую улыбку.

— Как в первый раз, когда ты попробовала водку, помнишь? Гордость не позволила тебе признаться, что она тебе не понравилась. Но ты настояла на своем — выпила все до дна!

— Да, помню.

— У меня есть гребень в мешочке для починки обмундирования. Позволь, я расчешу твои волосы? Ты будешь лучше спать, я уверен.

Флер ничего не ответила, но в ее глазах он прочитал согласие. Петр принес гребень и сел на край кровати. Чуть ниже обнаженных плеч виднелась белая сорочка, скрывающая под одеялом. Почувствовав, как у него задрожали руки, он немного помедлил, чтобы унять дрожь. Затем положил ей руку на затылок, и она послушно наклонила к нему голову. Мокрые волосы рассыпались, обнажив мягкую, нежную шею.

«Боже мой!» — подумал он, сглатывая слюну.

— Если будет больно, скажи!

Взяв в руки влажную прядь, Петр начал осторожно ее расчесывать, стараясь сильно не тянуть, чтобы не причинить боль. Постепенно сердце умерило свой ритм, и этот процесс даже показался ему умиротворяющим. Лежа спиной к нему, Флер нашла в себе смелость немного сбросить одеяло, чтобы было удобнее держать в руках стакан с пуншем. Закончив пить, она подтянула к себе колени и обняла их руками. Теперь в маленькой избе было тепло, отблески от яркого огня превращали ее в какую-то розоватую пещеру. Тишину нарушали потрескивание и шипение дров в печке, да время от времени в окошко стучали капли дождя. Петр почти физически ощущал полную безопасность их убежища, интимная обстановка которого сильно волновала его. Чувствует ли она то же самое? — хотелось ему знать в эту минуту.

— Можно тебя спросить? — раздался голос, легкий и раскованный.

— Конечно.

— О том казаке, который нашел Жемчужину.

— Я слушаю.

— У меня не выходит из головы этот случай… я пытаюсь понять. Мне хочется знать…

— Да, я слушаю.

— Как ты считаешь, была ли доля истины в подозрениях Людмилы? Ведь она сказала, что нисколько не удивится, если Сергей все это выдумал.

— Ничего не может быть более правдоподобного, — спокойно отозвался Петр.

Флер удивленно повела головой, но Петр мягким жестом остановил ее.

— Прошу тебя, не двигайся, а то будет больно.

— Нет, на самом деле? Но для чего ему это было нужно?

— Чтобы подразнить ее. Посмотреть, как она к этому отнесется. И мне кажется, Людмила поступила так, как он рассчитывал.

— Нет, не может быть, — с мольбой в глазах проговорила она.

— Как ты думаешь, почему он позволял ей общаться с этими офицерами? Не для того ли, чтобы поставить ее в щекотливое положение?

— Как ты узнал об этом?

— Когда я несколько дней назад пришел к вам, это был не первый мой визит в Севастополь. Во-первых, я это видел собственными глазами, а во-вторых, в лагере постоянно ходили различные слухи.

«Какие все же грубые скоты, эти солдаты», — размышлял про себя он. Как гнусно они говорили о молодой жене графа Карева, открыто обсуждали, почему она общалась с молодыми офицерами.

— И поверь мне. Если все это слышал я, то почему не мог слышать он? Почему он так внезапно уехал? Он гнул ее, гнул, как палку, ожидая, когда она треснет. А ведь если гнуть палку, даже не сухую, а всю пропитанную соком, то рано или поздно она обязательно треснет.

— Но для чего ему это было нужно? — настойчиво повторяла Флер.

Боже, как же объяснить этой невинной женщине природу ревности на сексуальной почве? Разумеется, причина крылась не только в ней.

— Сколько раз я тебе говорил, что мой брат странный, несчастный человек. Ему всегда не хватало любви, привязанности, преданности. Кто бы ни попался ему на пути, он всегда устраивал для него испытание, а если его жертва, мужчина или женщина, успешно с ним справлялась, он придумывал что-нибудь посложнее, позаковыристее. Потом еще труднее. И так продолжалось до тех пор, пока они не допускали ошибку, либо вообще отказывались подвергаться его дальнейшим опытам. Тогда Сергей печально покачивая головой, говорил им: «Ну вот, я так и знал. Я знал, что вы меня предадите».

Флер долго молчала.

— Не могу в это поверить. Это неправда.

А как он поступал с тобой с того момента, когда впервые встретил тебя? Но Петр не осмелился вслух произнести эту фразу. Взяв в руку последнюю прядь волос на затылке, он сказал:

— Вот, теперь все в порядке. Маленькие прядки возле уха даже высохли и начинают завиваться.

Намотав на пальцы прядь волос, он отпустил ее. Она стала похожа на приятный на вид, пружинистый штопор. Флер лежала тихо-тихо. Ее обнаженное плечо порозовело в отблеске огня. Петр чувствовал ее дыхание, быстрое, легкое. Наклонившись к ней, он прикоснулся губами к ее ушку, скользнул ими по щеке, потом опустился к теплой пульсирующей точке под подбородком. Он почувствовал, как под его ладонями она вся напряглась, но ее плоть его не отвергала. Скорее всего она подчинялась любопытству, словно прислушиваясь к незнакомому языку и пытаясь его понять.

Петр поцеловал ее в шею, в плечо. Приподняв влажные волосы, снова прильнул губами к шее — Флер вздрогнула. Взяв у нее пустой стакан, который она все еще держала в руке, снова Петр легким движением откинул ее на спину. Теперь Флер смотрела на него с тревогой, но вместе с тем доверчиво. Она изучала его лицо, как это делает новичок, нетерпеливо ожидая от своего инструктора объяснений по поводу чего-то неизвестного и весьма опасного.

— Флер? — произнес он, не думая, что ее имя прозвучит вопросительно.

— Да, — отозвалась она, и этот ответ был похож на согласие, на желание.

Петр пробежал пальцами по ее шее. Она, слегка приоткрыв губы и легко дыша, наблюдала за его движениями. Наклонившись, он поцеловал впадину ключицы, потом щеку. Увидев в ее глазах немой вопрос, он улыбнулся.

— Флер, — снова сказал он.

— Что? — прошептала она.

Он очень нежно поцеловал ее, смакуя удивление, нерешительность, которые чувствовал в ней. Казалось, ее губы не знали, что им делать сейчас. Петр поцеловал Флер еще раз, потом еще, еще, очень ласково, стараясь приучить к своим поцелуям. Неужели никто ее раньше не целовал? — звучал в глубине его сознания навязчивый вопрос. Такая красивая, и еще не целованная женщина? Ах, Сережа, за сколько же проступков тебе придется отвечать!

Петр почувствовал, что его ласки начинают ей нравиться, что она становится все увереннее. Он коснулся, словно случайно, рукой края ее груди, потом осторожно накрыл мягкий бугорок. Флер тяжело задышала, не отрывая губ от его рта. Ее сосок затвердел под его ладонью, и Петру приходилось прилагать огромные усилия, чтобы сохранять спокойствие. Когда он оторвался от ее губ, ему показалось, что на них застыло сожаление. Он поднял голову. Флер смотрела на него пытливыми глазами.

— Что с тобой, любовь моя? — Его рука по-прежнему лежала у нее на груди. Он медленно провел рукой чуть дальше, и у нее вырвалось легкое возбужденное дыхание, как у ребенка, который только что кончил плакать. Петр видел, что Флер его не боится, она только сомневается, но страстное желание обладать ею придало ему смелости.

— Как здесь холодно, — обронил он, с улыбкой, стараясь превратить свое замечание в ничего не значащую шутку: что, мол, еще сказать двум старым друзьям, которым очень хорошо вместе. — Можно забраться к тебе, под одеяло? Чтобы мне стало еще лучше?

Флер бросила на него испытующий взгляд, и он увидел в ее глазах почти согласие. Этот вопрос был ему просто необходим. Теперь Петр убедился, что она доверяет ему. Она хотела получить от него ответы на все вопросы и знала, что они у него давно заготовлены.

Быстро-быстро, чуть ли не в панике, чтобы не дай Бог не пропустить такой момент, он сбросил мундир и жилет, снял панталоны с чулками. Как хорошо, что он до этого освободился от тяжелых сапог! В одной рубашке нырнув к ней под одеяло, он улегся рядом. Флер напряглась, напружинилась, но Петру казалось, что это происходит скорее от удивления, чем от желания оказать сопротивление. Но его тело напряглось совершенно по другим причинам. Он тратил все силы, чтобы тихо, спокойно держать ее в своих объятиях, пока от тепла она вся не расслабится.

Петр поцеловал ее в щеку, и, к его облегчению, она, повернув к нему голову, подставила ему губы с явным удовольствием. В таком случае все в порядке, — подумал он, слабея от охватившего его восторга, — все в порядке.

Он целовал ее, а свободной рукой ласкал плечико и грудь, на сей раз она сильнее прильнула к нему, пытаясь понять это чувство, столь новое, столь необычное для нее. Петр почувствовал, что ей хочется говорить, и был этому рад, так как никогда не занимался любовью в гробовой тишине.

— Что с тобой Флер? Скажи. Тебе хорошо? Ты чувствуешь, как это приятно?

— Да, — прошептала она. Нет, она этого не стыдилась, только робела. Сосок ее был таким же твердым, как и вначале, но ее не привычный к таким ощущениям мозг не знал, что же думать об этом. — Это…

— Что, дорогая? — предвосхитил он ее вопрос. — Все в порядке? Об этом ты хочешь меня спросить? Я чувствую, что тело твое говорит — все хорошо! Ты ведь тоже это чувствуешь, разве нет?

— Да, — повторила она, и в голосе ее звучало только сомнение, но не сопротивление. Флер было так приятно, что она не имела ничего против таких ощущений. Когда же он отнял от груди руку, ее охватило разочарование.

Теперь его рука оказалась у нее на талии.

— Ты так красива, — шептал ей Петр судорожно, словно в агонии. Он ласкал Флер неторопливо, и кожа ее, казалось, вся трепетала под его твердой, теплой рукой. Она подумала: вот почему кошка выгибает спинку, когда ее ласкаешь и гладишь. Но как только его тонкие пальцы подползли к самому заветному, запретному месту, она почувствовала себя вправе выразить, хотя и неохотно, протест.

— Петр! Не смей!

— Нет, нет, успокойся! — ответил он, закрывая ей рот поцелуем, а тем временем пальцы его медленно продолжали свое движение к цели. — Ну позволь.

— Я не могу, прошу тебя, не могу.

Но в ее словах Петр услышал вопрос. Он с самым невинным видом накрыл ладонью ее мягкий треугольник, на котором рука его замерла.

— Ты вполне можешь. Только позволь. Позволь мне. Я доставлю тебе удовольствие, такое удовольствие, моя любовь.

Но об этом заветном месте было всегда запрещено даже думать, не то что говорить. Оно было настолько запретным, что для его обозначения в лексиконе Флер не было слова, — нечто невидимое глазу, скрытое в темноте, нечто рожденное в темнице, которое никогда не увидит дневной свет. Она ничего об этом не знала. Ей хотелось возразить, она чувствовала, что должна это сделать. Но Петр снова прильнул губами к ее рту, и Флер стало ясно, что ей никогда не насытиться этим теплым поразительным удовольствием, которое она получала, целуя его. И когда его рука продолжила движение в темноте, она уступила.

Оторвав от него губы, Флер глубоко вздохнула. Она хотела понять, что же с ней такое происходит. Подняв над ней голову, Петр смотрел на нее. И она искала его лицо. Мой учитель, — беззаботно думала она про себя.

— Тебе приятно? — нежно спросил он.

Она кивнула, хотя слово «приятно» казалось ей абсолютно не к месту и никак не отражало того, что с ней происходило. Это было что-то необычное, безумное, изысканное. Это было удовольствие, растворяющее ее всю, огнем прожигающее до костей. Но в то же время внутри нее что-то затвердевало, требовало, чтобы ее желали, чтобы ей говорили о желании, и этот живительный источник заставлял ее крепче прижиматься к Петру, так как сладостный родник был прелюдией к тому, что должно было свершиться после. Обязательно свершиться. Все ее дрожащее тело, набирая движение вперед, требовало продолжения.

Но его слова удерживали ее пока, как опытный наездник удерживает беспокойную лошадь, стремящуюся поскорее перейти на галоп.

— Что скажешь, мой цветочек? Я доставляю тебе удовольствие?

— Да, конечно!

— Значит, все хорошо. Да, пусть это произойдет, произойдет сейчас. Это очень приятно. Моя дорогая, любовь моя.

— Петр, — произнесла она. Неужели это он доставляет ей такое восхитительное удовольствие? Она смотрела в знакомое лицо, и оно казалось ей таким любимым, таким надежным и уверенным. Теперь оно стало частью еще чего-то чудесного, иного, непостижимого. Флер вдруг почувствовала громадную, заливающую ее всю с головы до ног благодарность к нему. И он прочитал это в ее глазах.

— Не хочешь ли доставить удовольствие и мне?

— Да!

— Тогда дай руку.

Перестав ее ласкать, Петр взял ее за руку и убрал вниз под одеяло. Флер почувствовала, как ее пальцы обхватили что-то гладкое, теплое и твердое. Ей еще никогда прежде не приходилось ощущать такой гладкости, такой теплоты, может быть только тогда, когда она прикасалась рукой к тому месту за ухом лошади, где большая вена несет свой поток. Он, держа Флер за руку своей, направлял ее движения, и вдруг все его тело ответило на них. Ах, значит, это была та запретная его часть! Она обжигала, жалила ее жаром будущей жизни.

— Это ты? — спросила она с сомнением в голосе.

— Да, я, — ответил он. Его рука снова начала ее ласкать.

Терзающее удовольствие возобновилось с новой силой, с новым, неизведанным приливом. Дыхание у нее участилось, и она слышала, как тяжело дышал и он, будто оба они неслись в неведомое по беговой дорожке. Из груди ее вырывались стоны, как от острой боли.

— Ну, что? — зашептал он ей на ухо. — Скажи, не бойся. Тебе чего-то хочется? Чего же ты хочешь, дорогая?

— Я хочу еще! — только и удалось ей произнести.

— Чего еще?

— Не знаю.

— Ты хочешь меня? Так и скажи. Скажи: я хочу тебя. Ну-ка скажи, мой цветочек. Скажи!

— Я хочу тебя, — прошептала она, и не солгала. Флер, правда, не знала, чего она от него хотела, но она хотела его, по крайней мере это ей было ясно.

— В таком случае я буду твой.

Петр убрал свою руку, и Флер тотчас же охватило острое чувство утраты. Но он, повернувшись, опустился на нее, прижался к ней всем телом. Когда она поняла, что он делает, у нее от удивления расширились глаза. Это ее потрясло, но этого она хотела, именно этого требовало ее тело. Вот, значит, как это происходит. Почему же она прежде не догадывалась? Петр приподнялся над ней на руках, а она, прикасаясь к нему, чувствовала, как напрягся у него каждый мускул. «Стало быть, такое же происходит и с ним, не только со мной, — подумала она. — Он чувствует то же, что и я».

В это мгновение Петр резким, мощным толчком вошел в нее. Внезапно жгучая боль пронзила ее, и она тяжело задышала, широко раскрыв рот. Но когда он, наклонившись к ее груди, начал зубами покусывать ей сосок, все внутри нее сжалось, как пальцы в кулак, но она уже не чувствовала боли, лишь потрясающее, невероятное наслаждение.

— Ах, как хорошо! — стонала она.

— Да, конечно, — ответил он, говоря ей о своем удовольствии.

Петр двигался взад и вперед, и Флер вдруг поняла, что тоже может двигаться в ритм с ним и от этого ей становилось еще приятнее. Она припадала к нему, как тычется ягненок в свою мать, чтобы она дала ему больше молока, еще больше. Да, это было продолжением того восхитительного удовольствия вначале. Что-то должно было вот-вот произойти. Сдерживая дыхание, она чувствовала в темноте, внутри себя, размеренные острые уколы, доставлявшие ей невероятное наслаждение, приводившие ее в неистовый восторг.

— Ах, Петр!

— Что с тобой, дорогая?

Она не могла разобраться в своих ощущениях, да это сейчас и не имело никакого значения. Он все прекрасно понимал. И вот это произошло — беззвучный взрыв в ее темно-красной плоти, который отозвался у нее в голове. Флер изо всех сил прижалась к нему, словно сейчас ее могли вырвать из его объятий. Когда все закончилось, они оба лежали, тяжело дыша, словно выброшенные на берег две рыбины. Каждое нервное окончание в ее теле, казалось, дрожит, звенит от удовольствия и радостного удивления.

Вдруг откуда-то издалека ей пришла на память неясная мысль: так вот что рассказала Нюшка Милочке.

Рядом с ней лежал Петр, и запах его тела, это последнее доказательство их интимных отношений, вызывал в ней прилив любви, нежности и благодарности. Ей хотелось еще крепче прижаться к нему, чтобы закрыть его, своим телом. Теперь этот запах никогда не покинет ее. «Если бы я сейчас внезапно ослепла, — думала Флер, — то все равно отыскала бы его по этому дивному, восхитительному, желанному запаху».

Вдруг в глубине сознания выплыл другой вопрос: как же Сергей мог называть все это пустяком? Да ведь это величайшая радость в мире!

Петр продолжал целовать ее, теперь это были другие поцелуи, поцелуи, свидетельствующие об их близости, поцелуи, которые ответили на все ее вопросы.

— Ты окунулась в это с головой, как утка в воду, — пошутил он, заливаясь счастливым смехом. С небрежной ловкостью Петр изменил положение. Теперь голова Флер лежала у него на изгибе локтя. «Божественно!» — пронеслось в ее голове. — Подумать только, ты никогда этим не занималась! Какая напрасная трата таланта за столько лет!

Флер все никак не могла преодолеть робости.

— Я была… тебе было со мной хорошо?

— А ты сама как считаешь?

— Мне было приятно, но я не знаю, как тебе. Ты вероятно занимался этим довольно часто?

Петр поцеловал ее в наступившей тишине.

— Какие могут быть сравнения? — строго ответил он. — Кроме того, каждая новая близость с тобой сохранит для меня свежесть нашей первой встречи.

Флер приняла этот милый комплимент.

— Как было хорошо! — задумчиво проговорила она. Удивительно, как же все так замечательно вышло, если прежде они никогда этого не делали? Как же могли их тела так прекрасно слиться? — Очень хорошо.

Петру показалось, что она хотела о чем-то спросить, но передумала.

— Так и должно быть, — сказал он, — потому что я люблю тебя.

И я люблю тебя. Эти слова родились у нее в голове неожиданно. Сейчас, лежа в его объятиях, Флер испытывала такие нежные чувства, которые были тому подтверждением. Но разве это возможно? — подумала она. Нет. Ведь она любила Сергея, она была влюблена в него вот уже три или четыре года. Но если она любит Сергея, как можно любить еще и Петра? Неужели такое возможно? Очаровательный Сергей и такой простоватый Петр. Петр, который знал ответ на ее самый сокровенный вопрос. От смущения Флер затихла, и Петр, в этой тишине, прижал ее крепче к себе, словно она собиралась сейчас встать и уйти.

23

Флер проснулась в темноте от странного ощущения, что лежит в кровати не одна. Голова ее по-прежнему покоилась у него на плече. Ей было так тепло, уютно и спокойно, что от нахлынувших на нее чувств она — могла просто умереть. Что может быть лучше такого вот восхитительного пробуждения в объятиях любимого человека.

В комнате было темно и холодно. От пылающих дров в печке осталась одна мерцающая красными огоньками зола. За окнами царила тишина, даже птицы еще не пели. Сейчас, вероятно, полночь, — подумала Флер. Под одеялом было тепло. Впервые в своей жизни она делила постель с мужчиной. Две мышки в одной норке, две птички на одну борозду. Спаривание, — подумала Флер, — вот он самый главный принцип жизни.

Петр, крепче сжав ее в объятиях, поцеловал в лоб.

— Ты проснулся? — прошептала она.

— Да, — ответил он, шевелясь в кровати. — Проснулся, но кажется еще не совсем. Что с тобой?

— Петр?

— Слушаю тебя, любовь моя.

Флер не находила слов, предоставляя возможность ему самому обо всем догадываться. Он, погладив ее шею, положил руку ей на грудь, и она снова задрожала всем телом.

— Как ты думаешь, мы можем это повторить? — робко спросила она.

Петр не мог сдержать смеха. Он бурлил в нем, вырываясь наружу.

— Конечно можем, моя дорогая, — сказал он, поворачиваясь к ней лицом. — Сколько захочешь.

Они снова предались любви, а после сразу заснули.

Флер проснулась снова, когда Петра уже не было на кровати. Серый свет просачивался в избу через небольшое оконце. Он встал в одной рубашке, чтобы растопить печь. Она торопливо перевернулась на другой бок, чтобы понаблюдать за ним. Он сидел на корточках перед печкой и подбрасывал щепки, пытаясь разжечь огонь. Языки пламени постепенно начали лизать дерево. Они были бледными и прозрачными, как крокусы, — их можно было легко погубить, если сразу подбросить много дров. Петр был терпелив, — размышляла Флер, — как к огню, так и к ней самой. Добрый, добрый человек.

Но он был мужчиной, в все они оставались для нее чужаками. Флер смотрела на его крепкие ягодицы, выступавшие из-под рубашки, на бледные ноги, на растрепанные, торчащие во все стороны после сна волосы. Это и есть интимная жизнь, — наконец поняла она, — познать вот так мужчину, видеть его в такой уязвимой позе, без мундира, указывающего на его ранг, без светских манер. Ей стало не по себе. Все произошло не так, все неправильно. Такой всепоглощающей близости нельзя добиться молниеносно. Ей казалось, что она права.

Пламя наконец разгорелось, и Петр, довольный успехом, встал и повернулся к ней. У него были безволосые, гладкие длинные ноги, а между ними Флер увидала то, что ей не следовало видеть. Придя в ужас от этой картины, она быстро закрыла глаза, притворившись, что спит. Но все равно образ этой части мужского тела стоял у нее перед глазами. Какие все же опасные, каюте противные эти мужчины! Затаив дыхание, она прислушивалась к его шагам. Он подходил к ней. Ляжет ли он снова в кровать? Петр что-то медлил, и ей очень хотелось подсмотреть, чем он занимается, но у нее не хватало смелости. Как же она выберется из кровати? Как же ей встать и одеться так, что бы он не видел ее, а она его?

Матрац под ней прогнулся, когда Петр сел на край кровати. Он легонько дотронулся рукой до ее плеча.

— Что с тобой? — ласково спросил он. — Что случилось?

Нет, теперь уже этого не избежать. Она, неохотно открыв глаза, посмотрела на него. Разумеется, он собирается поговорить с ней об этом. Начнутся объяснения. Но, — судя по всему, на лице у него не было грозного выражения. Он, конечно, был небрит и казался еще более юным в своем неряшестве — но все равно это был прежний дружелюбный Петр. Он понимал, какие чувства она сейчас испытывает, и хотел ее утешить. Может быть, у него есть ответы и на новые ее вопросы? Посмотрим.

— Что тебя беспокоит? — спросил он с едва заметной улыбкой. — Не все выглядит так приятно при свете такого унылого холодного дня, не правда ли?

Откуда ему это известно? Благодарно ему улыбнувшись, Флер сказала:

— Это все дурно, не находишь? Дурно то, что мы с тобой сделали.

— Почему?

Этого последнего вопроса она никак не ожидала…

— Ну… потому что, насколько я понимаю, этим должны заниматься только супруги.

— Но ты прекрасно знаешь, что это далеко не так. Вероятно, куда больше этим занимаются люди, не состоящие в браке, чем супруги. Что в этом дурного? Кому это причиняет зло? Мы доставили друг другу наслаждение, разве это плохо?

Флер не пошла у него на поводу, так как внезапно у нее в голове возник другой вопрос.

— Петр, — начала она, нахмурившись.

— Слушаю, дорогая. — Он улыбался, словно читая легковесные, по его мнению, мысли. Если она не могла спросить его об этом, то больше ей спрашивать не у кого. — Почему нам вбивают в голову, что все это отвратительно и ужасно болезненно? Я имею в виду все эти сказки о невестах, которые седеют за одну брачную ночь из-за перенесенного потрясения? Ведь тем самым они девушек заставляют с отвращением относиться к этому, бояться таких отношений? Но ведь в действительности все далеко не так, как они нам рисуют.

Петр с трудом сдерживал свой смех. На самом деле, ее рассуждения были скорее достойны сожаления.

— Ну, иногда это происходит болезненно, особенно у молоденьких девушек. Но ты старше их, и твое тело более податливое. К тому же ты сама меня хотела и не испытывала никакого страха, в этом-то и заключается все различие… Некоторые мужчины, правда, делают это довольно неловко. — Он искал для нее убедительное сравнение. — Ты знаешь, что некоторые наездники с тяжелой рукой могут даже разорвать рот лошади, они, постоянно ерзая в седле, натирают ей спину, а другие умеют ездить легко, не доставляя своей лошади никакого беспокойства, и она чувствует себя прекрасно.

— Да, может быть, это и так. Выходит, простое искусство, как езда верхом?

— Не только. В этом есть нечто большее, — сказал он, глядя ей прямо в лицо. — Дело в том, что мы подходим друг другу. А это вещь особая!

Флер молчала. Он видел, что ее беспокоит еще что-то и с опаской терялся в догадках, что же это могло быть. Но ей было трудно поделиться мыслями, которые, словно мучительный поток, проносились в ее голове.

Ну, а Сергей? Неужели он на самом деле считал интимные отношения пустяком? Или он хотел сказать, что для него все это не имеет большого значения в браке с Людмилой, но в том, что касается ее… Он не занимался этим с Людмилой. Почему? Потому что не любил ее? Потому что любил ее, Флер? Не значит ли это, что можно получать такое наслаждение только с любимым человеком? Лично она считала, что все обстоит именно так, что с Сергеем это будет райское наслаждение, так как она — его любовь, его жена, его собственность на вечные времена. Причем же тогда здесь Петр? Ведь она его не любила? И тем не менее с ним было так чудесно.

Распутные женщины, так называемые киприанки, занимались любовью с мужчинами, которых не любят, и некоторые из них признаются, что получают от этого удовольствие. Может быть, она тоже киприанка, распутница в душе? Проститутки делали это за деньги, и, насколько ей было известно, большинство, если не все, проявляли полное безразличие к самому половому акту. Но как можно оставаться при этом равнодушной? Такое невероятное наслаждение! А потом, как приятно свернуться калачиком рядом с Петром, почувствовать себя в полной безопасности, такой счастливой. Петр! Но она любила другого, не Петра. Да, она была увлечена им, он ей нравился, но она любила Сергея, любила крепко, навсегда.

Флер бросила на Петра тревожный взгляд. Ей так хотелось попросить его распутать и этот узел. Но у нее хватило здравого смысла не затевать сейчас разговор о Сергее, чтобы не задеть его чувств. Этого она не хотела. Флер все еще мимолетно вспоминала об этой драгоценной для нее интимной близости, о той необъятной нежности, которая переполняла ее сердце прошедшей ночью, но все ее переживания катастрофически теряли остроту с прибывающим дневным светом. Нет, она не могла к этому вернуться, не могла вернуться к нему. Она чувствовала себя в полном замешательстве, в смятении чувств. Она совершила дурной поступок, которого нужно стыдиться, но не испытывала никакого стыда и только осыпала себя горькими упреками.

Петр понимал, что душу ее раздирает внутренний конфликт, и, как ему казалось, знал его причину. Англичане известны своей строгостью в общении с молодыми женщинами, а ночные откровения Флер только доказывали, какой несведущей она была в этой области. Он был смиренно благодарен ей за то, что она доверила ему свою невинность. Он безоглядно полюбил ее с того момента, как впервые увидел ее, но его страстное желание обладать ею теперь было неразрывно связано с равным по накалу желанием лелеять ее и защищать. Флер казалась ему одновременно слабой, хрупкой и сильной, она была похожа на круглолистый колокольчик, уцепившийся за край отвесной скалы, а ее непритворная теплота, ее ответ на его желание, выплеснувшийся наружу из глубин такой кристально чистой невинности, заставлял Петра растрогаться.

Он ощущал, как бурлят в нем эти желания, как пожирает его страсть и нежность к ней. Поэтому он снова спросил ее:

— Что беспокоит тебя, любовь моя?

Флер долго тщетно боролась с собой в поисках нужных слов, но, так и не найдя их, вдруг выпалила:

— Я — падшая женщина!

Петр рассмеялся.

Он не мог совладать с собою. Подумать только! Как могла эта женщина, которая даже не обладала светской хитростью, чтобы попытаться продемонстрировать ему ложную скромность, которая откликнулась на его желание, не зная, что такое притворная стыдливость или похоть, так уничижать себя? Это просто смешно. И он, вполне естественно, рассмеялся, совершив тем самым роковую ошибку. Петр немедленно взял себя в руки, но было уже поздно. В ее глазах отразились одновременно и ужас, и боль, и подозрение. Флер сразу же затаилась в скорлупе оскорбленного женского достоинства.

— Ах, любимая моя! Прости меня. Я посмеялся не над тобой, не думай обо мне плохо!

— Мне хотелось бы одеться, если ты позволишь. Не будешь ли ты настолько любезен передать мои вещи? И прошу тебя, отвернись, не смотри на меня.

— Флер, не нужно так. Не будь холодна ко мне после такой дивной ночи.

На глазах у нее навернулись слезы, и она торопливо потупилась, что бы он их не заметил.

— Я думала, что у тебя хватит благовоспитанности, чтобы не упоминать эту ночь. После того как ты воспользовался мной…

— А, значит, я тебя изнасиловал? Это ты хочешь сказать? — он широко улыбнулся. — Почему ты и покидаешь отъявленного негодяя.

— Я не желаю разговаривать на эту тему. Прошу тебя, передай мою одежду.

— Дорогая, не нужно, прошу тебя…

— Я тебе не дорогая. И мы, по-моему, застряли здесь надолго. Нам нужно возвращаться в город. Можешь себе представить, что подумает твой брат, не застав нас с тобой после возвращения?

Петр от удивления даже разинул рот.

— Ах, мой братец. Вот из-за чего весь сыр-бор! Не правда ли? Как же я прежде не догадался. Теперь, полагаю, ты мне скажешь, что прошлой ночью представляла себя в его объятиях — не в моих?

Он почти угадал ее мысли, и слезы брызнули у нее из глаз, слезы душевной боли, самоуничижения и отчаяния. Петр тут же спохватился.

— Боже, для чего я это сказал? Флер, прошу, прости меня.

Она сделала жест, который мог означать и отказ, и согласие. Он перехватил ее поднятую руку. Оказав лишь легкое сопротивление, Флер сдалась. Он, кусая губы, лихорадочно подбирал подходящие слова, чтобы преодолеть неожиданно возникшее затруднение.

— Не будем больше говорить об этом, — наконец промолвил он. — Мы всегда с тобой были такими хорошими друзьями, давай об этом никогда не забывать.

Кивнув Флер сказала:

— Да, друзья.

Она была такой унылой, такой подавленной, а Петру хотелось успокоить ее, но он боялся, что дальнейшие объяснения только усугубят все дело. Ее замешательство в эту минуту, вероятно, стало его самым грозным врагом.

— Значит, друзья, — повторил он. — Хорошо. Пока ты будешь одеваться, пойду приготовлю нам чай.

Принеся ей сухую одежду, он, повернувшись к ней спиной, подошел к печке, быстро оделся сам. Потом начал готовить чай. Петр все время думал, терзался. Чудо последней ночи оставалось, нетронутое и незыблемое, где-то в самой ясной точке его сознания. Может, в конце концов все образуется, должно по крайней мере. Разве могло все произойти просто так? Вероятно, он с самого начала неправильно себя повел с ней. Возможно, вначале нужно было ее оттолкнуть, а потом очаровать? Но с другой стороны, он был уверен, что никакие произнесенные им слова не могли убедить ее больше, чем то, что произошло сегодня ночью. Он ее сделал своей, теперь оставалось только заставить Флер поверить в это.

Когда они приехали домой на Владимирскую улицу, Карев был уже там. Петра это нисколько не удивило. Он предчувствовал, что брат явится раньше, чтобы застать их на месте преступления. «Ладно, — мрачно думал он, — пусть полюбуется, милости просим».

— Что здесь, черт подери, происходит? — спросил Карев, как только они вошли. Он не сводил с них осуждающего взгляда, Флер под ним вся вспыхнула. Она очень боялась, как бы ее новое состояние женщины не стало заметным для окружающих. — Я приехал домой, а здесь ни души, слуги бормочут какую-то чушь… — Он, казалось, был сильно рассержен, но в его голосе чувствовался страх. — Где вы были? И где моя жена?

Ему ответил Петр.

— Не знаю, что тебе сообщили слуги, но мне кажется, тебе нужно взять себя в руки и подготовиться к ощутимому удару. Людмила уехала. Она…

— Уехала? О чем ты говоришь?

— Я пытаюсь тебе рассказать. Она связала в большой узел вещи и покинула город. Твоя жена ускакала в английский лагерь, чтобы быть рядом с Ричардом.

Глаза Карева блеснули огнем.

— И вы позволили ей? Вы позволили ей выйти из дома?..

Даже в этот досадный момент Флер заметила, что он желал Ричарду смерти. Неужели Карев на самом деле придумал всю эту историю с казаком?

— Разумеется, я ничего ей не позволял, — продолжал Петр. — Она просто не попросила у меня разрешения. С какой стати?

— Но я оставил ее на твое попечение. Их обеих.

— Ты забыл предупредить, чтобы я запер их в чулане. Людмила вышла из дома в тот же день, когда ты уехал, сообщив нам, что идет, как всегда, в лазарет. Только когда она не вернулась к вечеру, мы начали подозревать что-то неладное.

Карев был вне себя.

— Не понимаю. Почему вы не отправились за ней в погоню? Почему не вернули домой. Скажи на милость, Петя!

— К тому времени, — терпеливо продолжал Петр, — когда мы ее хватились, она была уже далеко. При такой спешке она явно уже была в расположении лагеря, когда мы узнали о ее побеге.

— Но мы попытались ее вернуть, — добавила Флер, — рискуя жизнью, мы отправились в английский лагерь, чтобы переубедить ее, заставить вернуться домой. Но она наотрез отказалась.

Его страшные глаза впились в Флер.

— Ты видела ее? В лагере?

Флер с несчастным видом кивнула.

— Я умоляла ее вернуться, но она ни за что не хотела. Она намерена остаться с Ричардом. Мне это непонятно. Не понимаю, почему она…

— Замолчи!

Она повиновалась, так как Карев издал какой-то дикий звук, словно раненый зверь. Резко повернувшись, он обрушил кулаки на стену над головой. Этот отчаянный жест свидетельствовал о том, какая острая боль пронзила его душу. Из двух оставленных вмятин разбежались щели, похожие на лучи звезды. Посыпались крошки штукатурки. Петр с Флер замерли на месте от охватившего их отчаяния и смятения — они не знали, что делать. Карев закричал снова, тише, стукнувшись лбом о стену. Послышался мягкий шлепок.

— Она должна вернуться! Она должна вернуться! — повторял он.

— Сергей… Сережа… — начал было урезонивать его Петр.

Карев снова ударился головой.

— Во всем виноват только ты! Ты позволил ей уехать! Ты предоставил ей возможность предать меня! А теперь возвращай ее сюда!

— Она не вернется, — спокойным, тихим голосом напомнил ему Петр.

Карев, весь пунцовый от гнева, резко повернулся к нему:

— Так заставь!

— К чему все это? Не говори чепухи, Сережа. Рассуди здраво. Если Людмилу насильно приведут сюда, она снова убежит. Нельзя заставить ее остаться, если она этого не хочет.

— Но что она будет делать с этим… с этим… щенком? Этим… ничтожеством? Этой тростинкой?

— Таков ее выбор, и здесь ничего не поделаешь, — возразил Петр, и в голосе его почувствовалась решительная уверенность. — Очевидно, он ее устраивает. — Карев вдруг задрожал, весь сжался, словно ожидая удара. — В таких делах правил не существует, — мягко продолжал Петр. — К тому же ты ее постоянно к этому подстрекал, ты это отлично знаешь и сам.

Чувствовалось, что граф сломлен, и Флер, которая всегда не выносила его гнева, в данную минуту желала, чтобы его охватила ярость. Но он был сломлен. Об этом говорили опавшие плечи. Это был первый признак.

— Я это делал только потому, что она постоянно меня доводила. Я не желал… просто я подвергал ее испытанию, вот и все. — Он тяжело опустился на стул за спиной. Руки его повисли по бокам. — Я люблю ее. А она меня предала, — мрачно проговорил он.

— Не воспринимай так ее уход, — начал было Петр, но осекся. Он видел, что граф загорается гневом, как загорается огнем брошенная в пламя щепка.

— А что прикажешь мне думать? Это — предательство, и нечего тут долго думать. Ты сам прекрасно об этом знаешь. Она не оправдала моего доверия, она предала меня, и с кем! С этим оловянным солдатиком!

Услыхав обидные слова, Флер подумала о том, что ей рассказывали о той страшной атаке бригады легкой кавалерии, о ее брате, о том, что ни один из тех, кто бросились на изрыгающие смертоносный огонь орудия, ни один, даже тяжело раненный, ни один из них добровольно в плен не сдался. И он смеет называть его оловянным солдатиком? Флер чувствовала, как в ней закипает ярость. Ее брат был ровней любому храбрецу солдату, и Людмила предпочла его, она имела право…

Мысль Флер на этом оборвалась, она была поражена тем, над чем сейчас размышляла. Нет, Людмила не имела права. Она была замужней женщиной. Она предала мужа… и Ричарда тоже. И, как представлялось Флер, ради того пустяка, который в конце концов оказался вовсе не пустяком.

Карев закрыл лицо руками. Флер подумала, что это она нанесла ему удар. Да, он на самом деле любит ее, — подумала она, и от такого вывода у нее по спине пробежал ледяной, как сама смерть, холодок. Все это время, она обманывала себя, полагая, что Карев любил только ее. Но он женился на Людмиле, и она никогда до конца не верила, что он сделал это только ради громадного ее состояния. Но Флер любила Карева и не выносила его страданий, она старалась утешить графа, хотя ее собственное сердце постоянно ныло от боли. Она резко опустилась на стул рядом с ним, схватила его за руки, пытаясь оторвать ладони от лица.

— Не надо, Сергей, не надо. Людмила не желала тебе зла. Она тебя любит, любит по-настоящему. Просто на нее нашло затмение. Стоит ей обо всем, хорошенько подумать, и она несомненно поймет свою ошибку. Милочка вернется к тебе. Только дай ей время. Ты же видел, какие у них были отношения — они просто играли, как дети. Ничего страшного не произошло. Она сама мне говорила, что будет любить тебя до самой смерти.

Неожиданно Карев посмотрел на нее.

— Она правда тебе это говорила?

— Да, да, говорила.

— Сейчас? Когда ты была в лагере?

Флер от неожиданности прикусила губу.

— Ну, нет. Не тогда. Раньше, она говорила об этом со всей искренностью. Она вернется. Помяни мое слово.

Взяв ее за руки, Карев так сильно сжал их, что ей стало больно. Но Флер была готова все вынести ради него.

— Ах, мой цветочек, да поможет тебе Бог! Ты для меня — такое утешение. Не думаю, что мне удалось бы это пережить, не будь тебя рядом со мной.

— Все хорошо, — успокаивала она. — Я здесь. Я никуда не уйду.

Вдруг его глаза засветились добротой.

— Обещай мне! — потребовал он. — Обещай, что останешься со мной! Ах, Флер, ты мне так нужна, так нужна. Мой дорогой, дорогой друг. Скажи, что не покинешь меня.

— Я не покину тебя, — обещала она, а Петру, видевшему ее лицо, показалось, что Флер приняла это решение под влиянием того, что наконец осознала.

— Никогда, — настаивал Карев, сжимая еще сильнее, чуть не до треска, ее хрупкие руки.

— Я никогда тебя не покину, — повторила она тем же отсутствующим голосом.

В тот же вечер, чуть позже, Петр зашел к Флер в комнату. Она была одна.

— Ну что же, наступил момент прощания.

— Ты уезжаешь?

— Да, отпуск закончился. Завтра утром я должен быть в лагере.

— Ты мог бы поехать и завтра.

Петр пожал плечами.

— Светит яркая луна. Можно отправляться в путь немедля. Ни ему, ни тебе я не нужен.

— Ах, Петр!

Взяв ее за руку, он внимательно оглядел ее, словно никогда прежде не видел. Подушечкой пальца провел по ее ногтям.

— Кажется, мне следовало ожидать, что ты остановишь свой выбор на нем. В конце концов, такое случалось и раньше, при менее благоприятных обстоятельствах.

— Что ты имеешь в виду? — с болью в сердце спросила Флер.

Петр поднял на нее глаза.

— Если Людмила вернется, брат может дать ей развод, разве ты этого не знаешь? Ну а после он сможет жениться еще раз. Не говори, что такая мысль никогда не приходила тебе в голову.

— Нет… что ты, конечно нет… — она смущенно осеклась. — Нет, я об этом даже не думала. Я не поэтому…

— Почему ты предпочла его мне?

— Петр, пойми, я ему нужна. Сейчас еще больше. Я не в силах покинуть его.

— Ты просто не хочешь.

Флер твердо посмотрела ему прямо в глаза.

— Нет, я не хочу.

— В том-то и дело.

Но Петр по-прежнему держал ее руку, словно не замечая ее ответа. Он опустил глаза. Разглядывая пристально его лицо, Флер вдруг заметила, что в нем появилось что-то новое, то, чего прежде в Петре она не замечала. Он был чисто выбрит, волосы гладко причесаны, на нем безукоризненно сидел мундир, та военная форма, в которой Петя предстал перед ней, когда они с ним познакомились. Однако под внешним лоском скрывался другой человек, которого Флер хорошо, а может быть, даже прекрасно знала, — взъерошенный, обнаженный, уязвимый, в объятиях которого она обрела такое глубокое, надежное спокойствие.

Флер чувствовала это, она не могла ошибиться. Нет, это не игра воображения. Она знала его лучше, чем любого другого мужчину на свете, а это чего-то стоит. Они, вероятно, по-своему привязаны друг к другу. Нет, она была так смущена. Она не знала, о чем в такой ситуации должна думать, что испытывать.

Вдруг Петр снова поднял на нее глаза. Этот острый взгляд поразил ее, и она вся вспыхнула. Кажется, это ему понравилось. Он улыбнулся ей какой-то удивительно понимающей улыбкой.

— Знаешь, в прежние времена нас считали бы мужем и женой, — произнес он игриво. — То, что произошло между нами, позволяло оформить брак.

— Ах, Петр. Я была бы просто чудовищем, если бы не оценила тебя по достоинству, — сдержанно сказала она. — Возможно, я и дура, а может, еще хуже. Но, похоже, я не в силах себя преодолеть.

— Знаю. Брат так действует на окружающих.

— Дай мне возможность справиться с этим безумным увлечением.

Петр приложил палец к ее губам, чтобы остановить ее. Он не хотел от Флер никаких обещаний. Между ними не было ничего такого, о чем позже можно было бы пожалеть.

— Назовем это инфекцией, — весело подсказал он. — Ты заболела моим братом.

«Но ты когда-нибудь выздоровеешь, — подумал он скорее с надеждой, чем с уверенностью. — Я подожду, маленький цветочек. Ты стоишь того».

— Если я тебе понадоблюсь, то пошли записочку в лагерь. Я приеду. Я буду поблизости.

— Спасибо тебе. И… Петр…

— Что?

— Побереги себя, слышишь?

— Я всегда это делаю. На мне моя любимая шкура, и я предпочитаю носить ее без дыр.

Артиллерийский обстрел не возобновлялся. Между противниками, казалось, существовало негласное джентльменское соглашение отвечать залпом на залп, и если одна сторона прекращала огонь, то и другая следовала ее примеру. Чудовищные людские потери немного сократились, но в то же время увеличилось число смертельных исходов от болезней, поэтому повозки везли на горку, на кладбище, почти столько трупов, как и прежде.

Погода окончательно испортилась. Почти каждый день лили беспросветные дожди и свирепствовал дикий холод. До защитников города из английского лагеря доходили слухи о том, что английские солдаты замерзали в жидкой грязи окопов за одну ночь. Наблюдатели с русской стороны утверждали, что по утрам их выносят, как деревянные колоды. Если русских косили такие болезни, как пневмония и холера, то можно себе представить, что творилось в лагерях союзников. Флер вспоминала их поношенную одежду, дырявые брезентовые палатки, и сердце ее наполнялось ноющей тревогой за дальнейшую судьбу соотечественников.

Четырнадцатого ноября разразилась буря. Порывистый ветер, дувший весь день, вдруг приобрел силу настоящего урагана. С неба хлынули потоки воды. К вечеру ветер немного стих, но дождь превратился в снег, покрывший всю землю белым ковром. В городе положение тоже было не из легких. Разгулявшаяся вьюга срывала крыши с домов, разрушала до основания те строения, которые уже были повреждены при обстреле. На следующий день, который выдался ясным и солнечным, хотя и морозным, стало известно, что британский флот, бросивший якорь неподалеку от Балаклавы, из-за бури разбился о скалы и затонул.

А два дня спустя в Севастополе появился первый дезертир из английского лагеря — это был рядовой из полка шотландских стрелков. Ему удалось пробраться незамеченным под носом своих часовых, увидев беглеца позже, они выстрелили ему вслед. Однако шотландцу удалось уйти невредимым. Данные его допроса вскоре циркулировали по всему городу, чтобы тем самым поднять боевой дух его защитников. Возможно, это обстоятельство и радовало замерзающих на бастионах русских, у Флер оно вызывало еще большее отчаяние.

Буря разорила лагеря, изорвала в клочья палатки, разбросала повсюду, словно спички, снаряжение и амуницию. Из-за дождя со склонов гор обрушились грязевые сели, превратившие дорогу из Балаклавы в непроходимое болото. Урагану не могли противостоять даже лошади, он подбрасывал их в воздух, словно клочки бумаги. А холодный, обмораживающий ливень, перешедший потом в снежную лавину, завершил его разорительный труд. Двадцать человек умерли за одну ночь от холода, а многие сотни были доставлены в госпиталя с обмороженными конечностями. Погибли двадцать четыре лошади Королевской артиллерии и еще тридцать пять из кавалерии.

Вся Балаклавская бухта и ее каменистые берега были усеяны драгоценным снаряжением и припасами, которые хранились в трюмах погибших кораблей. Теперь все было разбито, испорчено, пропитано водой и не годилось к употреблению. Среди обломков кораблей погибли пятьсот матросов. С первого дня разразившейся бури доставка провианта и фуража стала невозможна. Дорога, покрытая толстым ледяным панцирем, была усыпана мертвыми и умирающими лошадьми, быками и мулами, наполовину погруженными в грязь. Поскольку армия полностью лишилась крова, ей приходилось жить в открытом поле на расстоянии многих милей от источников снабжения. Всем было ясно, что в ближайшее время смерть унесет еще сотни и сотни несчастных людей.

«Теперь-то они должны вернуться домой, должны, в этом не может быть никакого сомнения, — снова и снова повторяла про себя Флер. — Как там Ричард с Людмилой? Живы ли они? Даже если живы, то наверно умирают от голода».

Флер все время ломала голову над тем, как послать им помощь, но ничего не смогла придумать.

Карев наконец пришел в себя от постигшего его горя. Со времени возвращения из Симферополя он почти не отлучался из дома, не ходил на службу, переложив свои обязанности на плечи помощников и чиновников, а сам все время сидел перед камином и молча глядел, не отрываясь, на танцующее пламя. Теперь, однако, сообщения о последствиях урагана возродили в нем надежду на возвращение Людмилы. Граф не мог поверить, что такое дитя, привыкшее к невообразимой роскоши, могло по собственной воле месить грязь и жить в ужасных условиях военного лагеря. Но дни шли, а Людмила так и не появилась, и он был поставлен в тупик, не в силах объяснить ее поведения.

— Теперь она несомненно вернется, — сказал он Флер с такой уверенностью, от которой ей стало больно. — Людмила вернется ко мне. Вот увидишь.

Но ноябрьские дни тянулись один за другим, а Людмила и не думала возвращаться. Вскоре им стало известно, что, несмотря на ужасные потери, на страшные лишения, союзническая армия не собиралась снимать осаду Севастополя. Из Англии шло подкрепление. В Константинополь отправились суда, чтобы восполнить утраченные припасы и военное снаряжение. Осада будет продолжаться. Отступление от стен города, по мнению Британского правительства, означало, что все возведенные союзниками долговременные укрепления, все военное имущество в таком случае достанется русским, а на такое оно не могло пойти.

Флер потеряла всякое терпение.

— Сделай же что-нибудь, — упрашивала она Карева. — Отправь хотя бы туда письмо, ты же это можешь, ведь правда? Ты пользуешься большим влиянием в армии. Письмо под белым флагом. Напиши ей, попроси ее вернуться, умоляй. Нельзя же допустить, чтобы она умерла там. Для этого нужно всего какое-то письмецо.

— Ну а что ты скажешь о нем? — поинтересовался бесстрастным тоном Карев. Он не назвал Ричарда по имени.

Флер с горечью покачала головой. Ричард никогда не вернется, несмотря ни на чьи просьбы. Это означало бы сдачу на милость противника, он становился бы военнопленным. Но на это он никогда не пойдет. Лучше умрет там, в лагере. Он позаботится о себе сам. Нужно спасти Людмилу, даже если не удастся вызволить его оттуда.

— Напиши ей.

Карев написал, и не раз. Но, насколько было известно Флер, ответа ни на одно из писем не получил. Погода все ухудшалась, проливные дожди шли день за днем, иногда выпадал снег. Осада города продолжалась лишь время от времени. Стороны обменивались ружейными выстрелами — англичане стреляли из своих окопов, а русские из своих. Порой с обеих сторон начинала палить тяжелая артиллерия. А холера по-прежнему собирала свои жертвы.

Карев наконец получил задание, отвлекшее его от непрестанных мрачных раздумий. В штабе кто-то проявил инициативу — предложил усилить укрепления и с этой целью возвести завалы перед тремя батареями. Нахимову и Тотлебену понадобились его услуги. Графа вызвали и поручили осуществлять связь между военными инженерами и матросами, а также координировать поставки строительных материалов.

Его теперь не бывало дома целый день, он возвращался уже ночью, усталый, промокший насквозь. Настроение его не улучшилось от этого, но теперь по крайней мере он не лежал всю ночь с открытыми глазами и не ходил взад и вперед по своей комнате. Сколько дней подряд Флер слышала его размеренные шаги по ночам с того времени, как Людмила сбежала от него!

Второго декабря, возвращаясь из госпиталя перед закатом солнца, Флер вздрогнула от неожиданности, когда из тени крыльца соседнего дома навстречу ей шагнул старый солдат. Приложив палец к губам, он зашипел:

— Тише!

— Что вам нужно? — испуганно спросила она.

По заросшему лицу и угрюмому взгляду солдата трудно было догадаться о его намерениях.

— Вы — английская барышня? — прошептал он на ломаном французском.

— Да, что вам угодно? — Осторожно поглядев по сторонам, солдат принялся шарить по карманам. На какое-то мгновение Флер показалось, что вот сейчас он оттуда вытащит дубинку или острый нож и прикончит свою жертву, но интерес к нему сразу возрос, когда она заметила в его руках бумажку.

— Вот письмо вам, требуется ответ. А мне за услуги нужно заплатить два серебряных рубля.

— Кто его вам дал? — резко спросила она.

— Одна женщина. Так берете или нет?

— Да, но у меня нет с собой денег. Мне нужно зайти домой и взять их там. Давайте письмо, я его там прочту… Пошли, — бесстрастно сказала Флер, чувствуя, что тот колеблется. — Вы думаете, я обману вас?

Солдат передал ей письмо.

— Прочтите его в укромном месте, чтобы никто вас не увидал, — хрипло произнес он. — Я подожду здесь. Только побыстрее.

Ему не нужно было предупреждать ее об этом. Сунув письмо в карман, Флер торопливо зашагала к дому. Графа не было, и она, избегая по пути встречи со слугами, вошла в свою комнату. Там, вытащив письмо, она развернула его.

Оно не было запечатано — простой клочок бумаги, сырой, с пятнами грязи, с чернильным отпечатком подушечки большого пальца в нескольких местах.

Письмо не было подписано, но Флер сразу узнала каракули Людмилы, ее простоватый стиль. Но что это все значило? Может быть, она хотела вернуться, и для этого ей был нужен посредник? Нет, на это не похоже. Скорее всего, Милочке нужны были вещи и деньги, чтобы выжить там, в английском лагере. Слава Богу, теперь хоть появился шанс поговорить с ней. Слава Богу, что она жива и отважилась на такую дерзость.

Опустив письмо в карман, Флер задумалась. Денег у ней было немного, но она отдаст все. Нижнее белье — не проблема. Быстро обшарив все ящики, она нашла то, что считала первой необходимостью. А что делать с меховыми вещами и ботинками Милочки?

Выйдя из своей комнаты, Флер по коридору направилась к той, в которой жили Карев с Людмилой. Она уже взялась за ручку, как вдруг услыхала изнутри какой-то звук, заставивший ее вздрогнуть. Она прислушалась. Вскоре в этом звуке Флер угадала монотонный голос Нюшки, напевающей одну из печальных грузинских песен. Когда графа не было дома, старуха проводила большую часть времени в их комнате. Она там стирала пыль, наводила порядок, перебирала вещи, оставленные Людмилой, словно они могли ей рассказать что-то о ее хозяйке.

Можно ли довериться Нюшке? — смущенно размышляла Флер. Нюшке не нравилось то, что произошло в доме, и она во всем винила Ричарда, похитившего ее маленькую госпожу. Если старуха узнает, что Людмила где-то неподалеку и что ее можно вернуть, то она наверняка забьет тревогу, а почуяв это, Людмила сможет улизнуть. Флер решила хотя бы поговорить с ней.

Она вернулась к себе, вынула из комода длинную меховую накидку и самую большую муфту.

Спрятав в муфту нижнее белье и все деньги, за исключением двух серебряных, оставленных для солдата, Флер добавила еще несколько пар теплых вязаных чулок, пару перчаток, а в последнюю минуту не удержалась и взяла еще маленький флакончик духов. Но, к сожалению, с обувью оказалось потруднее, нога у нее была меньшего размера, чем у Милочки.

Замотав шею шарфом и надев на голову меховую шапочку, Флер набросила на себя широкий плащ и вышла из комнаты. Под плащом муфта была незаметна. В доме стояла тишина. По коридору она дошла до лестницы, потом до выходной двери и, прислушавшись, выскользнула на крыльцо.

Хотя Флер управилась со всем довольно быстро, но уже наступили ранние декабрьские сумерки. Солдата нигде не было видно. На мгновение она подумала, что ей это пригрезилось, но, бросив взгляд в дальний конец улицы, заметила струйку пара, выходящую из-за полуоткрытой двери какого-то дома. Это дышал ее нарочный. Тут же она услыхала его глухое покашливание. Когда Флер подошла к крыльцу, он вышел из своего укрытия. Она протянула ему серебряный рубль.

— Один сейчас, второй получите после того, как приведете меня к ней. Так распорядилась она в письме, — солгала Флер.

Солдат, пожав плечами, отправил рубль в карман.

— Пойдемте, барышня. Держитесь ближе ко мне и не отставайте.

— Куда вы меня ведете?

— На горку. Это возле Четвертого бастиона. Да вы не беспокойтесь, — улыбнулся он, заметив, как ее всю передернуло при упоминании об этом страшном месте. — Сейчас там неопасно, если, конечно, он снова не начнет палить. Тогда нам придется повертеться.

Русские солдаты, — заметила Флер, — всегда называют противника местоимением — он, его, им.

Он резво зашагал, и она заторопилась за ним, низко опустив голову, чтобы ее не узнал в лицо кто-нибудь из знакомых.

Но чем выше они поднимались, тем тише и пустыннее становилось на улицах, кругом царило разрушение. Солнце уже зашло, и было довольно холодно.

Ноги скользили по булыжной мостовой, покрытой то ли изморозью, то ли льдом. На западе она видела красную полосу. Может быть, это последний отблеск заката, а может, костры во французском лагере, он располагался в том направлении.

Солдат остановился у какого-то парадного и, бросив осторожный взгляд вверх и вниз по улице, поманил ее рукой. Флер пошла за ним, стараясь не терять бдительности, и вздрогнула, когда он сжал ее руку.

— Глядите под ноги, — прошептал солдат, увлекая ее влево. — В полу большая дыра. Идите по моим следам.

Что-то скатывалось у нее из-под ног, а она, крепче прижимая к груди муфту, вдруг увидела рядом громадную воронку от бомбы, по краям которой валялись куски досок от пола, а на ее дне слабо мерцала вода.

Флер шла вперед, с трудом удерживаясь на ногах, и у нее перехватило дыхание от страха при мысли, что она в этой темноте может рухнуть туда, вниз. Благополучно миновав этот кратер, они с солдатом вышли на другое поврежденное крыльцо, с которого, вероятно, жители разрушенного дома выходили в сад.

В нос ей ударил запах зелени, она чувствовала под ногами черную скользкую траву, высокую, растущую пучками — похоже, за ней никто не ухаживал, — видела вьющийся по разбитым стенам зеленый ползунок. Теперь землю покрыл настоящий иней — он поблескивал на камнях садовой дорожки, окрашивал пожелтевшие опавшие листья в белый цвет. У дальней стены намело целый сугроб — снег так и не растаял за целый день.

Чуть подальше Флер заметила фигуру крестьянки — это сразу бросалось в глаза. Она натянула поверх толстого слоя одежд тулуп, намотав на голову крестьянскую шаль. Она повернула к ним свое бледное лицо, тревожно прошептав еле слышно:

— Флер?

— Милочка, это ты?

— Ах, Флер, наконец-то!

Они крепко обнялись. Людмила вдруг резко ее оттолкнула.

— Нет, давай без объятий, — заявила она с удивительным спокойствием. — На мне еще полно вшей. Боже, как я рада увидеть тебя снова!

В разговор вмешался солдат.

— Побыстрее, барышня. Мне еще нужно довести ее назад, до дома. И прошу вас — потише. Хотите, чтобы здесь появился патруль?

— Хорошо, — ответила Людмила, — пять минут. А ты подожди вон там, понаблюдай за обстановкой. — Солдат отошел от них, и Людмила снова повернулась к Флер. Голос у нее был низкий, возбужденный. — Тебя по пути сюда никто не видел?

— Конечно нет. Но как ты очутилась здесь?

— Пришлось подмазать кучу людей. Придумывать себе разные имена. Рассказывать всяческие немыслимые истории. Наплевать. Ведь это первый и последний раз. Ты принесла мне вещи?

Флер протянула ей муфту.

— Вот здесь деньги и нижнее белье. Я не смогла попасть в твою комнату, поэтому не принесла ботинки. Но вот тебе моя муфта и накидка. Постой, сейчас я развяжу. Я положила сюда флакончик с духами, думаю, ты там соскучилась по ним.

Людмила вдруг расплакалась.

— Боже мой, Флер! Милая моя дурочка — духи! Ты понятия не имеешь… Она взяла себя в руки, смахнула слезы с глаз и с носа. Заметив удивленный взгляд Флер, тихо сказала: — Прости меня. Там ведь простой носовой платок — непозволительная роскошь.

— Не обращай внимания, — ответила Флер, сделав над собой усилие. — Расскажи побыстрее, как там Ричард.

— С ним все в порядке. Рука у него действует лучше, хотя ему нужно беречь ее. Но дело не в этом. Я пришла сюда, чтобы передать тебе его служебные документы. У тебя они будут в сохранности.

— Что?

— Да, я пришла ради этого. Теперь они ему не пригодятся. После этой страшной бури — ты, наверное, помнишь?

— Конечно, она не прошла мимо нас.

— Но то, что было в Севастополе, не сравнить с тем, что она наделала в нашем лагере, — мрачно проговорила она. — Ты никогда в жизни не видела ничего подобного. Не могу даже тебе описать эту страшную картину. — Помолчав немного, Милочка продолжала: — После этой бури мы остались без пищи. Ее нельзя было доставить в лагерь из гавани, так как дороги, по существу, стали непроезжими. По ним не могли двигаться ни лошади, ни повозки. Мы обратились к командованию с просьбой разрешить нам забивать лошадей, но они нам не позволили это, опасаясь нападения противника. Мне непонятна их логика, так как давно не кормленные лошади так отощали, что едва стоят на ногах. Какая там атака, какое отражение нападения! Обезумев от голода, они вырывали друг у друга гривы и откусывали хвосты. Бедные животные начали умирать, а нам не разрешали их убить.

— Ах, Милочка!

— У нас оставался только один выход — покинуть это гиблое место навсегда. Твой друг Пэджет отправился домой десять дней назад. Ему по горло надоела эта неразбериха. Как мы слышали, еще тридцать восемь офицеров покинули лагерь. Но Ричард отказался уезжать, так как ему пришлось бы в таком случае увезти меня с собой. Он не желал навязывать мне окончательное решение, мой милый дурачок. К тому же не хотелось портить свою репутацию — он не мог уйти, имея при себе живую лошадь.

— Значит, Жемчужина жива?

— И Оберон тоже. Обе лошади выжили. Я об этом позаботилась, — сумрачно добавила она. — Я повсюду собирала для них корм — изо дня в день. И добывала провизию для нас, разумеется. Сердце мое разрывалось при виде умирающих солдат. Но я же не могла всех спасти от смерти. Я с трудом находила пропитание для нас двоих.

Солдат снова перебил их разговор.

— Поторапливайтесь, барышня!

— Сейчас, сейчас! — негромко крикнула она ему. Повернувшись к Флер, Милочка продолжала: — Так вот. Вчера лорд Лукан официально уведомил лорда Реглана, что личный состав бригады легкой кавалерии больше не является боеспособным. Его как такового по существу уже нет. Тех немногих, оставшихся в живых, вчера перевели в Кадикой, и там впервые за долгое время нам удалось накормить как следует лошадей… — Она подняла голову, и Флер снова увидела на ее лице слезы. — Они так ослабли, что некоторым приходилось давать по маленькому пучку соломы за раз. Послушай, тебе когда-нибудь приходилось кормить по-настоящему оголодавшую лошадь? — Людмила всхлипнула. — Сегодня утром откровенно поговорили, и он решил покинуть армию. Так же поступил еще один лорд, лорд Кардиган, но, как мне кажется, о нем здесь никто слезы лить не станет. Он целый месяц не покидал свою яхту. Итак, на первом корабле мы возвращаемся в Англию.

— Мы? Ты сказала — мы?

— Да, Флерушка, я еду тоже. Разве мое решение тебя удивляет? Ты ненавидишь меня? — тихо-тихо спросила она.

Флер пристально смотрела на Милочку в темноте, пытаясь догадаться, что у нее действительно на уме.

— Ты его действительно любишь?

— Была бы я там с ним, если не любила бы? — бесхитростно отозвалась Людмила. — Да, я люблю его, ты, идиотка. И, кажется, всегда любила, только Сергей увлек меня на ложную тропинку, ты же знаешь. Теперь я на верном пути. Ричард меня вполне устраивает, и я устраиваю его. Мне не хочется уезжать из России, но война не будет же длиться вечно, после ее окончания, думаю, мы сможем вернуться. Но самое главное для меня — быть рядом с Ричардом. Только это и имеет значение.

Неужели все это правда? Все-все. Флер была в полном замешательстве.

— Неужели ты ни капли не любила Сергея? — спросила она, чувствуя всю неловкость такого вопроса.

— Конечно любила. Я любила его, и сейчас люблю, но по-своему. Он всегда для меня был далекой мечтой — такой волнующий, такой романтичный, но все это было неестественно, нереально. Он был похож на взбитые сливки с вином — воздушные, восхитительные, но в них чего-то не хватает. Нет, — добавила она, еще больше помрачнев, — в жизни нужно опереться на что-то более солидное, прочное, если хочешь знать. Мечтать, конечно, очень приятно, но в конце все равно придется проснуться, а Сергей этого никогда в жизни не поймет.

Наступило короткое молчание. Кто-то прошел, насвистывая, по дороге, наступив на подернутую льдом лужу. Лед затрещал. Подмораживало. Изо рта у них вырывались клубы пара. Флер чувствовала, как влажный холод от высокой травы проникает через ее ботинок, отчего у нее онемели пальцы.

— Ну, как он все воспринял? — спросила Милочка. — Очень расстроился?

— Убит горем, — ответила Флер.

— Ах вон оно что. — Она помолчала. — Мне в самом деле жаль, очень. Но, знаешь, спасать себя нужно самой. Вот в чем загвоздка. Он медленно убивал меня. Мне нужно было уйти.

— Ты уверена, что действительно этого хочешь? Ну а если ты бросишь Ричарда и вернешься к Сергею?

— Нет. Мне, конечно, жаль, что ты не одобряешь мое решение, Флер, но я не вернусь. Даже если бы рядом со мной не было Ричарда. Я никогда к нему не вернусь.

— Не знаю, как сказать ему об этом, — вздохнула Флер.

Милочка коснулась ее руки.

— Извини, но это я оставляю тебе. Ты — единственный человек, которому я доверяю.

— Лучше сообщи ему обо всем сама.

— Я написала Сереже письмо — это облегчит твою задачу. А второе отцу — ты отправишь?

— Разумеется.

— Спасибо тебе. Ты — настоящий друг. Я люблю тебя. — Она отдала ей письма. Молча Милочка наблюдала, как Флер убирала их в карман. Потом спросила: — А ты что будешь делать? Собираешься ли возвращаться в Англию?

— Не знаю. Не знаю, что буду делать.

— Хорошо, я тебе сразу напишу, как только приеду в Лондон, — обо всем на свете. Боже, как прекрасно путешествовать. Только подумать — я собственными глазами увижу Лондон! Когда закончится война, мы обязательно снова встретимся, неважно где — в России или в Лондоне. Теперь мы с тобой сестры, нам нельзя расставаться навсегда. Ричард обещал привезти меня в Гроув-парк, в имение, где ты выросла. Помнишь, как ты мне рассказывала о нем, о саде, о реке, обо всем? — Флер только кивнула в ответ, а Милочка, закусив губу, продолжала: — Не хочешь что-нибудь передать?

— Конечно. Ричарду, — начала было Флер, но вдруг задумалась. Ну что она скажет Ричарду? Что она скажет ему сейчас? — Передай ему, что я люблю его. И пусть хорошенько ухаживает за моей лошадью. Обещаешь, Милочка?

— Да, конечно! А ты, ты позаботишься о моих собачках? — Глаза ее вновь увлажнились. — Как я по ним скучаю! Как мне хотелось бы взять их с собой. Но там, в вашем климате, они непременно умерли бы. Люби их за меня, Флер.

Из густой тени послышался обращенный к ним звук — глухое покашливание.

— Ну, мне пора. Мой проводник проявляет нетерпение. Его, конечно, накажут шпицрутенами, если узнают, что он принимал участие в этой вылазке!

— Погоди. Вот возьми и мою шляпку.

— Какое чудо! Меховая шляпка. Не могу и передать тебе, как там было холодно. Миллион раз тебе спасибо! А теперь мне в самом деле пора. Да благословит тебя Бог, любимая моя Флер! А Сереже скажи — скажи ему, что мне очень жаль.

Милочка, надевая на ходу подаренную шляпку, быстро зашагала к разбитой задней стене, где маячила фигура охваченного тревожным беспокойством солдата. Вдруг, обернувшись, она тихо крикнула своим озорным голоском, в котором Флер уловила злобные нотки:

— Знаешь, выходи за него замуж, даю тебе свое благословение! Ведь ты всегда хотела заполучить его, разве не так?

Через несколько секунд она растворилась в чернильной темноте.

24

Флер несла на подносе завтрак графу, когда из гостиной ей навстречу вышел Егор. Взяв у нее из рук поднос, он сказал:

— Я все сделаю, барышня. Там вас кто-то дожидается.

— Кто? — спросила Флер, одергивая фартук. Но Егор, не ответив, направился к хозяину. Вздохнув, она устремилась по коридору в противоположном направлении. В гостиной она увидела Петра. В этот момент он снимал шинель.

— Петр, ты?

— Привет, моя маленькая сестренка милосердия. Ну, как себя чувствует пациент?

— Ах, Петр.

— Эй, эй, что такое? — сказал он целуя ее волосы и крепко прижимая к себе. Она прильнула к нему, зарывшись в его плечо. — Никак не ожидал такого приема!

Флер отстранилась от него, немного смутившись. Он с самым серьезным видом, вытащив из кармана носовой платок, вытер слезы на ее щеках.

— Довольно, довольно, не то я подумаю, что ты без меня скучала.

— Прошло так много времени. Ты знаешь, что твой брат заболел?

— Да, слышал. Ну, как он? Между прочим, это был мой первый вопрос, когда я тебя увидел.

— Он сильно разболелся, — произнесла Флер с рассеянным видом, вынимая у него из рук платок и сморкаясь. — Мы думали, что потеряем его, но, слава Богу, кризис, кажется, миновал.

— Где он подхватил?

Флер пожала плечами.

— На укреплениях, где же еще? Он торчал на них целыми днями, при любой погоде. Питался кое-как. Не менял мокрой одежды.

— Короче говоря, доставлял тебе кучу неприятностей. Но сейчас, ты говоришь, ему легче?

— Он все еще в кровати, но постепенно поправляется, хотя не так быстро, как хотелось бы. Сергей в подавленном состоянии духа, и это сильно затрудняет выздоровление.

— Все еще оплакивает Людмилу?

— Скорее всего да. Он со мной никогда о ней не говорит.

Петр внимательно изучал ее лицо.

— А ты, как вижу, слишком стараешься, слишком много волнуешься и уверенно доводишь себя тоже до болезни. Ты, конечно, ночами сидела у его постели?

Она не могла определить, сколько в его словах сарказма.

— Я волновалась, это вполне естественно. Но Нюшка с Егором на равных выхаживали его вместе со мной. Я чувствовала себя неплохо, если бы…

— Ну? Что если бы?

Если бы не была такой одинокой, — вот что хотела она сказать, но не сказала, а заговорила о другом.

— Я думала, что ты зайдешь к нам раньше, хотя бы для того, чтобы удостовериться, как протекает болезнь.

— Не хотелось нарушать вашей идиллии. Вы ведь здесь блаженствовали в домашнем уюте — сознайся, блаженствовали, а?

Взглянув на Петра, она поняла, что он не шутит. В его глазах Флер заметила напряженное, внимательное выражение. Она вздохнула и отвернулась.

— Как это ни странно, но в некотором роде все теперь так, как было раньше…

— До того, как его оставила Милочка?

— Даже раньше, еще до Севастополя. Когда мы жили втроем, мне часто казалось — ах, я понимаю, насколько я глупа, и даже зла, — что это мы с Сергеем были мужем и женой. Все было так приятно, уютно. Жизнь шла своим чередом. Мы исполняли свои обязанности, потом отдыхали, предавались удовольствиям. Маленькие человеческие радости, понимаешь? А теперь, когда уехала Милочка, мы вроде занимаемся тем же самым — вместе едим за одним столом, беседуем, играем в карты, шахматы, но все это делается как-то иначе. Не пойму почему.

— Ну если он заболел, это вполне естественно, ты не находишь?

— Да, разумеется, — с сомнением в голосе ответила Флер, — но мне кажется, дело не только в этом.

Она ничего не могла объяснить ему, так как и сама толком не знала. Флер ожидала, что, умывая его во время болезни, кормя с ложечки, дежуря по ночам и пичкая лекарствами, она будет испытывать те же чувства, которые когда-то испытала к Петру. В конце концов, она видела Карева совершенно незащищенного и беспомощного — разве мог мужчина быть более самим собой, чем когда он во всем зависел от нее?

Когда граф тяжело болел, он требовал, чтобы она постоянно находилась около него. Он лишался покоя, стоило Флер на несколько минут выйти из комнаты. Хуже всего ей приходилось, когда она была вынуждена, держа его за руку, сидеть рядом с ним, не меняя позы. У нее затекала шея, сводило судорогой ноги, но стоило Флер пошевелиться, как Карев судорожно цеплялся за нее. Когда же миновал кризис и граф был еще слишком слабым и не мог ни двигаться, ни говорить, он обычно тихо лежал и глазами следил за всеми ее перемещениями по комнате.

Теперь он был почти здоров, только по-прежнему слаб, немного беспокоен, и страдал от депрессии — такова была природа заболевания. Но сейчас не требовался такой тщательный уход. Флер проводила с ним все свое время, как прежде, словно он уже давно поправился. Они вместе ели за столом, играли в карты, она читала ему, обсуждала с ним прочитанное. Иногда Флер шила, а Карев, погруженный в свои думы, неотрывно смотрел на пылающий в камине огонь. Но все было не так, как прежде. У Флер с каждым днем крепло убеждение, что она не на своем месте.

Стыдясь собственных мыслей, Флер весело сказала:

— Надеюсь, он скоро совершенно поправится!

— И что тогда? — спросил Петр.

— Я увезу его отсюда. Здесь не место для выздоравливающего. Здесь трудно найти приличную пищу, постоянно не хватает дров, и в воздухе такое множество бактерий разных болезней, что я даже боюсь за него, когда он просто дышит. В любую секунду Сергей может подцепить что-нибудь еще. Я попытаюсь убедить его вернуться в Курное…

— Боюсь, что об этом не может быть и речи, — прервал ее Петр. — Союзники собрали в Евпатории немало боеспособных сил. Там высадились победоносные турецкие армии с Дуная, и ходят слухи, что и французские войска тоже. Такая крупная армия — это серьезная для нас угроза. Она в состоянии перерезать наши пути снабжения, совершенно изолировать Севастополь от внешнего мира, а с ним и всю армию. К тому же наш храбрый Меншиков затевает новое наступление — фронтальную атаку с применением всех имеющихся в наличии боевых сил.

— Понятно.

— Курное теперь уже не будет надежной и безопасной гаванью. Даже если его пока не захватили, эту оплошность союзники в скором времени исправят, смею тебя заверить. — Флер задумчиво кивнула. Петр продолжал: — На твоем месте я убедил бы его вернуться в Петербург. Там, возможно, и холодно, но зато у тебя будет все необходимое для ухода за ним в роскошных условиях.

— В таком случае ему придется уйти в отставку.

Лицо Петра исказила загадочная гримаса.

— Вот что я тебе скажу по секрету, маленький цветочек. В скором времени здесь ожидаются большие перемены. Сереже, если он человек мудрый, лучше не вмешиваться в это, а держаться подальше.

— Перемены?

Опустившись на диван, он похлопал по нему ладонью рядом с собой.

— Сядь… В этом все дело. Ты, конечно, слышала немало недовольных высказываний и слухов, касающихся нашего любимейшего генерала и князя?

— Ты имеешь в виду Меншикова? Да, конечно, по-моему, он здесь никому не нравиться.

— Совершенно верно. Его ругают не только здесь. В Петербурге сформировалась целая оппозиция, выступающая против него, — Нессельроде, с одной стороны, Паскевич, Ливен — с другой, а вместе с ними много влиятельных людей, которые постоянно нашептывают что-то на ухо государю.

— Откуда тебе это известно?

Петр мрачно усмехнулся.

— У меня свои шпики. Самое главное условие успеха войны — это удерживать линии коммуникаций.

Флер посмотрела на него еще с большим уважением, чем прежде. Ей и в голову не приходило, что такой беззаботный, легкомысленный человек, как Петр, может заделаться интриганом.

— В любом случае, — продолжал он, — дело состоит в том, что Меншиков почти достиг пика своей карьеры. Независимо от результатов нового наступления на Евпаторию, его все равно скоро снимут и, по-видимому, отзовут в Петербург, где князя ждет долгая опала. Вот почему очень важно для любого, кто приближен к нему, сейчас держаться от него подальше.

— Ну, а ты? — спросила Флер. — Ты с ним еще теснее связан, чем Сергей. Сергей ведь только помощник Нахимова, не больше.

— Меня отозвали, — признался Петр. Заметив, как в ее глазах промелькнуло отчаяние, он продолжал: — Вот та главная причина, которая заставила меня прийти к вам. Не волнуйся, я не возвращаюсь опальным. Я — человек императора. Меня сюда послал лично он, чтобы проследить кое за чем, и теперь я возвращаюсь, чтобы представить ему свой рапорт.

— Под «кое за чем» ты, разумеется, подразумеваешь Меншикова. Выходит, ты способствовал его падению?

— Нет, моя маленькая, во всем виноват он сам. Да ты не расстраивайся. В России дела делаются именно таким образом. Между прочим, все это происходит не у него за спиной. У Меншикова в Петербурге есть свои шпионы, вероятно, они даже обедают с моими, выкладывая все друг перед другом!

— Ах, Петр, не шути. Это так ужасно.

Он ласково похлопал ее по руке ладонью.

— Нет, не очень. Все играют по правилам, а в каждой игре всегда можно выиграть, если ты умнее и сноровистее противника. Но Сергей, как мне кажется, в последнее время не очень пристально следил за разворачивающимся спектаклем. Поэтому он может и не знать, какой кульминации достигло развитие событий. Мне думается, ему нужно как можно скорее возвратиться в Петербург. Когда, по-твоему, он сможет выехать?

— Через неделю, если только не простудится, будет хорошо питаться и хорошо спать по ночам.

— Отлично. Я поговорю с ним, посмотрю, смогу ли я его переубедить. Кстати, путешествия зимой более удобны, чем в любое время года. Сани бегут быстрее экипажей.

Итак, предстоит возвращение в Петербург, — размышляла Флер. Она, конечно, будет только рада поскорее уехать из этого ужасного города, но как ей не хотелось встречаться в столице с семьей Полоцких, однако в Петербурге это неизбежно. Они были так добры к ней, к тому же ее брат увез их дочь в чужую страну, куда им фактически доступ закрыт. Все их мечты о ее славном, блестящем будущем разбиты — теперь их Милочка опозорена, от нее отвернулся свет. Полоцкие давно не знают, увидят ли ее снова. И они вправе проклясть тот день, когда оказали радушный прием ей, Флер, и ее брату Ричарду.

Петр не спускал глаз с ее лица.

— А что будет с тобой, Флер? — спросил он. — Что собираешься делать?

— Делать? — переспросила она, возвращаясь к реальности.

— Если Сережа вернется в Петербург, ты поедешь с ним?

— Конечно! Куда же мне деваться?

Поколебавшись, Петр сказал:

— Но ведь ты можешь вернуться домой.

— Домой? Ты имеешь в виду в Англию?

— Разве такая мысль не приходила тебе в голову?

— Нет, не приходила. Я уже давно не думаю об Англии как о своей родине или доме.

— В таком случае, где твой дом?

Флер посмотрела на свои руки.

— Не знаю. Там, где Сергей, насколько я понимаю.

Наступило молчание. Она опустила голову, поэтому не видела его реакции на свои слова. Потом она добавила:

— Я не могу бросить его сейчас, когда нужна ему.

— И ты этого не хочешь, — повторил он прежнюю фразу.

Флер не ответила. Через мгновение она спросила:

— Мы увидимся в Петербурге?

— Несомненно, — ответил Петр после краткого раздумья.

Она, посмотрев ему в глаза, вдруг почувствовала неожиданное острое желание снова оказаться в его объятиях, как тогда, в ту чудесную ночь, снова ощутить себя в полной безопасности, снова быть любимой, как тогда. «Ведь у меня не было мужчины, принадлежавшего мне целиком, только мне одной, — подумала она, — такого человека, который видел бы свой долг в том, чтобы сделать меня счастливой, чтобы заботиться обо мне». Флер хотела признаться ему в своем одиночестве, но подумала, что у нее нет на это никакого права. Нет, она не могла это ему сказать.

Она сказала другое.

— А теперь, мне кажется, тебе пора пойти к нему и побыть немного с ним. Хочешь, я предупрежу о твоем приходе?

— Да, пожалуйста, — произнес он со вздохом, словно с души у него упал камень, — так будет лучше.

В конце концов они уехали не в Петербург, а в загородное поместье Каревых Шварцентурм. Там жила Роза. Она, приглашая их в дом, так им улыбнулась, словно они расстались только вчера.

— Ах, как я рада видеть вас снова, — сказала Флер, когда Роза помогала ей раздеваться.

— Я тоже. Как будет приятно снова с вами поболтать, — ответила Роза, и в голосе ее чувствовалась удивительная теплота. Когда перед обедом Флер уединилась в своей комнате, чтобы описать в дневнике последние события, к ней пришла Роза.

— Вероятно, вам многое довелось повидать, — проговорила она, поглядывая на тетрадь, лежащую у Флер на коленях. — Не сомневаюсь, там есть такие истории, что дадут сто очков вперед любому авантюрному роману.

— Да, мне пришлось нелегко, — ответила Флер. — Очень трудно любить людей, сражающихся на разных сторонах.

— Да, понимаю. И, вероятно, эта история с Людмилой и Ричардом потрясла вас. Как можно быть такими беспринципными, такими эгоистами…

— Вы так считаете?

— А как иначе их поступок может казаться со стороны? Людмила все же замужняя женщина. Независимо от того, оправдал брак ее ожидания или развеял их, у нее были свои обязанности, и она несла свою долю ответственности за него. Но вместо этого она погналась за собственным удовольствием.

«Чепуха», — подумала Флер. Много ли знала Роза об этом. Она вспоминала, в каких жутких условиях пришлось жить Милочке, сколько вынести, сколько приложить труда, чтобы раздобыть пропитание на этой промерзшей равнине. Месяц мучения, когда каждый день казался неделей. Она в любую минуту могла бросить все и вернуться в теплый уютный дом. Кто же может пройти через такие испытания, принести в жертву семью, честь, имя, родную страну ради одного лишь удовольствия? Милочка могла получить это от выздоравливающих офицеров, таких, как, скажем, Вархин.

— Мне кажется, она на самом деле любит Ричарда, — робко заметила Флер.

— Какое отношение имеет любовь ко всему этому? — пожала плечами Роза, и Флер в эту минуту подумала, что еще совсем недавно могла произнести подобные слова, произнести их в таком же осуждающем тоне. Скорее всего ее, Флер, внутренне изменила не короткая близость с Петром, а долгие лишения в осажденном городе. Нужно иметь постоянно горячую воду и чистое белье, — подумала она, — чтобы лелеять такие метафизические категории, как честь и долг, и постоянно ставить их на первое место.

Пребывание Шварцентурме, казалось, возродило Карева. Отдых после утомительного путешествия пошел ему на пользу. Граф занимался делами, связанными с управлением поместьем, совершал верховые прогулки с сестрой и своей гостьей, был всегда очень мил и развлекал их обеих за обедом. Стояла прекрасная морозная погода.

Флер, чувствуя свою вину, радовалась, что живет не в Петербурге и таким образом может избегать неприятных встреч с Полоцкими. Однако ее радость оказалась преждевременной.

Однажды, через неделю после их приезда в Шварцентурм, они с Каревым, возвратившись с прогулки, вошли, громко топая, в прихожую, чтобы снять верхнюю одежду. Щеки их раскраснелись от морозного воздуха, носы и кончики пальцев немного окоченели, а от быстрой езды они были в приподнятом настроении. Карев рассказал ей смешную историю, как он подшутил над одной старой чопорной вдовой, в дни своей юности, а Флер от души смеялась, думая, что вот теперь он совсем как прежде, даже еще лучше!

— Разумеется, она понятия не имела, что медведь следует за ней по пятам. Вдова шла вперед, кивая всем головой и улыбаясь. Даже не удивилась, что все затаили дыхание, считая, что они поражены ее великолепным нарядом. А медведь спокойно шлепал за ее спиной, скаля на всех зубы. Он подходил к ней все ближе и ближе, а мы с Павлушкой замыкали шествие, просто захлебываясь от смеха.

— Ах, какие проказники. И что же произошло? Он напал на нее? — спросила Флер, вытаскивая руки из рукавов пальто, которое любезно держал для нее слуга.

— Ну, в самом конце… что такое, Егор? Что случилось? — Карев осекся, увидав на пороге слугу.

— К вам посетители, барин, — коротко бросил он, кивнув в дальнюю сторону коридора. В глазах его чувствовалось нетерпение. — Они ожидают вас в гостиной.

— Что за посетители? — осведомился граф.

— Ваш брат, барин. И…

— Кто еще? Говори!

— И господин Полоцкий.

Флер почувствовала, как у нее упало сердце. Она поднесла к губам пальцы. Карев почти не удивился. Улыбка медленно сползла с его лица, и оно стало бесстрастным. Казалось, он размышляет над полученной информацией.

— Они приехали вместе? — наконец уточнил он.

— Нет, барин. Граф Петр прибыл после старого господина.

Карев, устремив взгляд в невидимую точку, о чем-то думал. Встретившись глазами с Флер, он сразу изменился. Губы его вытянулись в суровую линию, теперь он был не задумчив, а зол.

— Хорошо, сейчас мы поднимемся к ним. Пошли, Флер. — Они поднимались по лестнице за Егором. Флер шла скрепя сердце, во рту у нее пересохло от дурных предчувствий. К каким жутким последствиям привел поступок Людочки!

Все трое — Роза, Петр и Полоцкий — сидели в восьмиугольной комнате. Сразу бросалось в глаза, что это далеко не светский визит вежливости, так как на столе не стоял поднос с прохладительными напитками. Роза, устроившись на диване с безразличным выражением на лице, наблюдала за остальными. Петр с Полоцким что-то горячо обсуждали. Увидев входящего Карева, они тут же прервали беседу и, густо покраснев, повернулись к нему. Петр, сделав несколько шагов вперед, уже открыл было рот, чтобы заговорить первым, но Карев жестом руки приказал ему молчать, переведя взгляд с брата на Полоцкого.

— Ну, сударь, — холодно произнес он, — крайне удивлен увидеть вас здесь.

— Не сомневаюсь, — мрачно ответил Полоцкий. — Вы намеренно решили проехать мимо Петербурга, чтобы нечаянно не встретиться со мной. Вы опасались нашей встречи, я понимаю.

— Брат долгое время болел, — поспешил на выручку Кареву Петр. — Я же говорил вам, что он сейчас оправился после опасной болезни.

— Насколько я понимаю, он может сам об этом сообщить, — продолжал удивительно добродушно Полоцкий, принимая во внимание то, с каким выражением лица он смотрел на графа.

— В этом не может быть никакого сомнения, — ответил Карев. — Я счел бы ниже своего достоинства избегать встреч с вами, сударь, но хочу повторить, что удивлен. Удивлен тем, что вы имели дерзость приехать ко мне, учитывая то, как повела себя ваша дочь по отношению ко мне.

Полоцкий побагровел от негодования.

— И вы в этом обвиняете меня, не так ли?

— Разумеется. Если бы вы дали ей лучшее воспитание, то она сумела бы приспособиться к новому положению в своей жизни. Но не прошло и недели после нашего венчания, как у меня появились определенные сомнения на ее счет.

— Сергей! — попытался торопливо перебить его Петр, но Карев не обратил внимания на его возглас. На него не обратили внимания ни тот, ни другой, поскольку они не спускали глаз друг с друга, словно два борца в разных весовых категориях. Но сейчас речь шла не о призе, а о гораздо более серьезном и страшном. Казалось, вот-вот их с трудом сдерживаемый пока гнев вырвется наружу и затопит собой всю комнату.

— Сомнения, говорите? — резко бросил Полоцкий. — Сомнения? У вас не было особых сомнений, когда вы пытались завладеть ее приданым.

— Тогда я не знал вашу дочь. У меня была возможность наблюдать за ее манерами, но мне ничего не было известно о ее характере. Он, однако, очень скоро проявился. Должен заметить вам, сударь, что я не позволю позорить фамилию своей семьи из-за любой суммы денег. Мне очень жаль сообщить вам, сударь, что ваша дочь — шлюха, и вина за это должна быть целиком возложена на вас.

Полоцкий тяжело дышал от охватившей его ярости.

— Шлюха? Клянусь Богом, сударь, вы поплатитесь за такое слово. Да как вы смеете, сударь? Как смеете?

— Как смею? Неужели я не смею сказать правду? Она осудила себя собственными поступками.

— А кто принудил ее к таким поступкам, скажите мне? — крикнул Полоцкий. Флер, в отчаянии и ужасе от происходившего у нее на глазах, инстинктивно сделала шаг вперед, чтобы выйти и не видеть больше, как они режут по живому, но Полоцкий, заметив ее маневр, повернулся к ней.

— Нет, нет, не уходите! Вам больше других надлежит послушать то, что я хочу сказать. Ведь я предупреждал вас о нем, разве не так? Да, много лет назад, там, в Лондоне. Мне следовало принять все предосторожности. Но даже тогда я еще не знал всего об этом человеке. — Повернувшись снова к Кареву, он низким голосом, весь, казалось, пылая гневом, произнес: — Теперь я знаю всю подноготную о вас, Карев. Вы считали, что я все так и оставлю, потому что не приехал сюда к вам раньше, чтобы потребовать от вас отчета за свои поступки. Нет, вы ошиблись! Я просто проверял известные мне факты, задавал вопросы людям, старался разузнать о вас все досконально, до малейшей подробности. Моя дочь оставила вас, и мне очень жаль, что она поступила таким образом, так как теперь я разлучен с ней. И я не осуждаю ее за то, что она это сделала, — нет, ни в коем случае! У нее было полное право бросить вас, найти себе человека, который является мужчиной, который станет ей настоящим мужем, а вы им никогда не были!

Карев побледнел как полотно. Он раскрыл губы, словно хотел возразить, но изо рта не вылетело ни звука. Он уставился в своего мучителя. Внутри него кипела бешеная ярость.

— Да, теперь я все знаю, — продолжал Полоцкий с видимым удовольствием. — Милочка в письме рассказала мне о том, как вы ею пренебрегали, и мне стало понятно, почему у вас от первой жены не было детей. Ведь до вашего отъезда с Кавказа вы получили ранение. Теперь и вы можете вздрогнуть от моего рассказа! — добавил он, обращаясь к Петру. — Он, конечно, позаботился, чтобы об этом никто не узнал! Граф притворился, что вернулся домой с новой женой, чтобы продолжать жить с ней в родовом поместье. — Он вновь повернулся к Кареву. — Но вам не хотелось покидать Кавказ. Вы хотели остаться там навсегда и жить в семье жены… но вы были ранены. И это печальное событие в один миг все изменило, не правда ли?

Озадаченный Петр не спускал глаз с брата.

— Это правда, что он говорит, Сережа? Или он несет чепуху? Скажи только слово, и я выброшу этого наглеца вон.

Карев молчал, не спуская с Полоцкого налившихся яростью глаз, по-прежнему бледный, без кровинки в лице. В эту минуту заговорила Роза, заговорила тихо, словно про себя.

— Мать знала об этом. Вот, вероятно, почему… — Она замолчала.

Полоцкий, переводил взгляд с одного на другого. Потом продолжил:

— Мне удалось отыскать того хирурга, у которого вы консультировались после возвращения в Петербург. Это был один из врачей императора, смею вас заверить! Он ничего мне не сказал. Тогда я подкупил одного из его ассистентов, и он по моей просьбе заглянул в вашу медицинскую карту. Но я все равно уже начал догадываться. Вы не можете иметь детей, не так ли? Это вам сказал хирург. Вы бесплодны!

Полоцкий все больше раззадоривал себя, сжимая для уверенности кулаки, чтобы не дать схлынуть охватившему его гневу.

— Вы ничем не лучше поганого мула! И что самое отвратительное — вы знали об этом, прекрасно знали, когда женились на моей бедняжке дочери. Пытаясь завладеть ее деньгами, вы хотели обречь ее на бездетную жизнь, как и свою первую жену, эту несчастную, достойную жалости женщину, — и мы все теперь знаем, что с ней произошло. Вы разбили ее сердце, и она зачахла. Но у Милочки оказалось больше живительной крови, больше духа, у нее хватило здравого рассудка, чтобы спасти себя, пока было еще не поздно.

Карев наконец обрел дар речи.

— Довольно! — процедил он сквозь зубы. Полоцкий и ухом не повел.

— Вы обманули ее, вы обманули меня, и вы лгали нам обоим, лгали всем окружающим вас людям! А теперь я вам скажу, что произойдет дальше, мой друг. Я намерен получить от вас официальный развод, а вместе с ним обратно все ее приданное, все, до копеечки! Ежели вы откажетесь, начнете чинить различные козни, то, смею вас заверить, все узнают об этом печальном факте. И вы никогда больше не сунете носа в Петербург, вы меня слышите?

Полоцкий умолк, тяжело дыша, взметнув вверх кулаки.

— Клянусь Богом, — продолжал он, — за то, что вы сделали с моей дочерью, мне следовало бы убить вас, Карев! Но полагаю, оставаясь в живых, вам придется куда сильнее страдать. К тому же мне хочется, чтобы у вас было побольше времени для сожалений о том, что вы когда-то пытались скрестить шпаги с Иваном Полоцким!

Когда он кончил, в комнате установилась такая гробовая тишина, которую никогда Флер прежде не приходилось ощущать почти физически. Она стояла словно окаменевшая от стыда и отчаяния, ее обуревало страшное предчувствие, что ни один из них больше не заговорит, что они так и будут молчать, глядя на друга, целую вечность. Однако молчание, как и полагалось, нарушил Карев, голос у него был такой бесстрастный, такой воздушный, словно прилетел издалека, из какого-то другого мира.

— Вы заблуждаетесь во всех ваших предположениях, — произнес он. — Но я готов предоставить свободу вашей дочери, если только это — цель вашего визита ко мне.

Полоцкий смутился.

— Только на моих условиях, — поспешил он уточнить громким, срывающимся, в отличие от графа Карева, голосом.

— На любых ваших условиях. Я не возражаю, — так же ровно ответил Карев. Он, по-видимому, хотел еще что-то добавить, но передумал и не сказал больше ни слова и, не удостоив ни одного из присутствующих своим взглядом, повернулся и вышел из комнаты.

Наконец Флер могла сдвинуться с места. Ноги у нее дрожали. Сделав шаг до ближайшего стула, она, обессиленная, устало опустилась на него.

Петр повернулся к Полоцкому.

— Для чего вы все это устроили, скажите на милость? — Он весь позеленел от злости. Роза сидела молча, избегая взглядов и стараясь смотреть в одну точку впереди себя.

Полоцкий, озираясь, нервно облизал губы и провел рукой по лбу.

— Уф, — наконец выдохнул он. — Об этом нужно было сказать. Его нужно было остановить. — Никто на него не смотрел. Он стал парией, и его присутствие тяготило всех. Они хотели, чтобы он поскорее ушел. Он повернулся к Флер: — Должен сказать вам, что мы с Софи не имеем ничего против вас, сударыня, и испытываем точно такие же нежные чувства, как и прежде. Вам пришлось нелегко, может быть даже хуже всех, но в этом не ваша вина. И если вам захочется уехать отсюда, если у вас нет пристанища, то мы с радостью примем вас в нашем доме, где вы сможете жить столько, сколько захотите.

Флер не могла найти ответных слов. Он попытался ей улыбнуться, но улыбка у него вышла кривой, мускулы на лице отказались ему повиноваться. Несмотря на свой праведный гнев, он тоже казался глубоко потрясенным этой сценой.

— Мы потеряли свою дочь, но, надеюсь, не навсегда. Но в наших сердцах осталось место и для вас, что бы ни случилось. Наш дом будет вашим домом. Подумайте об этом.

Флер опустила глаза. Полоцкий, еще раз оглядевшись вокруг, вздохнул.

— Ладно, — сказал он. — Я, наверное, пойду. Мне очень жаль, что все так получилось.

Никто либо не хотел, либо не мог в данную минуту говорить, даже попрощаться с ним, и в конце концов он был вынужден уйти в гробовой тишине. Они слышали, как он что-то сказал в коридоре, и звуки его шагов по крыльцу постепенно замерли.

— Я пытался остановить его, — наконец вымолвил Петр. — Я заехал к ним — кто-то же должен был это сделать! — а мадам мне сообщила, куда он поехал и зачем. Просто не повезло — стоило мне приехать на полчаса раньше, я бы застал его дома. Какое чудовищное невезение!

— Ты бы его не остановил, — заметила Роза. У нее был такой спокойный, уравновешенный голос, что Флер удивленно посмотрела на нее. — Он хотел кого-нибудь обидеть, чтобы отомстить за свою душевную боль. Но Сережа прав, он заблуждается во всех своих предположениях. К тому же, купец смотрит на вещи с купеческой точки зрения, другого ему не дано.

— Но как быть с Сергеем? — спросила Флер, еле сдерживая свой гнев, потому что Роза и Петр оказались такими равнодушными к его терзаниям. — Неужели никто не сходит за ним? Он, должно быть… — Она осеклась, не находя нужного слова.

— Вряд ли он нуждается сейчас в ком-нибудь из нас, — проговорила Роза.

— Пусть немного побудет наедине с собой, — сказал Петр. — Мне кажется, он великолепно справился с ситуацией, хотя все равно он будет смущен.

— Смущен?

— А как же иначе? — удивилась Роза.

Флер, вскочив со стула, бросилась из гостиной.

Она долго бродила по дому, стараясь отыскать его, но все было напрасно. Наконец она обратилась к слуге. Как выяснилось, он знал, где в данную минуту находится граф. Боже, как же она не догадалась! Когда Флер преодолела половину лестницы, ведущей на Черную башню, она пожалела, что не надела пальто, — через бойницы врывался ледяной ветер. Оказавшись наконец в комнате графини, она удивилась, как там было тепло, здесь были застекленные окна, и проникавшее через них зимнее солнце немного прогревало воздух.

Он стоял у окна. Флер замерла на пороге, чувствуя, что сейчас, когда увидела его, она не сможет ни думать, ни говорить. Ей трудно было представить себе, какие чувства овладевали им — был ли он зол, страдал ли, негодовал, или просто пребывал в шоке. Да и что могла она сказать ему в утешение? Может, лучше было бы вообще не приходить, но ей была невыносима сама мысль о том, что никто не захотел протянуть ему руку, оказать поддержку.

Не поворачиваясь к ней, граф сказал:

— Знаете, она умерла, глядя вот на этот пейзаж, старая графиня, во всяком случае так гласит легенда. Она распорядилась подвинуть свою кровать вот к этому окну и попросила горничную помочь ей лечь на бок, чтобы она могла любоваться видом. Здесь нашли ее мертвую, с открытыми глазами.

Он чуть повернул к ней голову — нет, не для того, чтобы взглянуть на нее, а чтобы пригласить ее подойти поближе. Она подошла к нему и стала рядом, кутаясь в шаль. Он по-прежнему всматривался в раскинувшийся перед ним ландшафт.

— Удивительно, как много людей умирают с открытыми глазами. Можно подумать, что веки должны закрываться автоматически, правда? Это наводит меня на мысль, что смерть все же отличается от сна. — Граф посмотрел на нее. На лице у него было абсолютно спокойное выражение. — Мне приходилось ходить по полям сражений, и я заметил, как много мертвых выглядят так, словно они чем-то удивлены, словно смерть не оправдала их надежд. — Он отвернулся от окна. — Он ушел?

— Да.

— А Петя?

— Нет, он еще здесь.

— Ах, вон оно что. — Не сводя взгляда с нее, Карев прищурился, чтобы показаться ей настороженным, почти хитрым. — Ну, а что ты думаешь по поводу этой маленькой истерики? — Флер не могла ему ответить. Его наблюдательные глаза сверлили ее. — Послушай, ведь ты несомненно о чем-то думала, размышляла? В противном случае, почему ты здесь?

— Я пришла сюда, чтобы посмотреть, в каком ты состоянии, — ответила она, слегка уязвленная его вопросом. — Я думала, что ты, может… расстроен.

— В самом деле? — Казалось, он обдумывал ее ответ. Потом, фыркнув, сказал: — Расстроен! Ты выбрала верное слово. Расстроен! — Он положил руку на ее плечо. — Благодарю тебя, мой дорогой друг. Благодарю тебя за беспокойство, за то, что тебе хотелось узнать, расстроен ли я. Я не заслужил такого внимания с твоей стороны.

— Нет, заслужил! Ты был по отношению ко мне всегда так добр! — запротестовала Флер, и слезы тут же выступили у нее на глазах.

— Нет, не заслужил! — мягко возразил Карев. — Мне никогда не удавалось приносить счастья людям. Я сделал ее такой несчастной. — Обняв Флер за плечи одной рукой, он подвел ее к портрету своей первой жены. Он стоял перед ним, задумчиво его разглядывая.

— Знаешь, то, что сказал он, — это правда. Меня действительно ранило, и я скрывал это ранение. Я не могу иметь детей — это тоже правда. Я принес столько несчастья Лизе. Мне кажется, любая женщина хочет иметь ребенка.

Флер показалось, что он задал вопрос, но она не знала, как на него ответить. Вместо ответа она сама задала ему вопрос:

— Почему ты вернулся? Если было все равно?

— Разумеется, чтобы проконсультироваться с хирургами. Он выследил только одного, но их было несколько. Все они сошлись во мнении. Когда я это выяснил, мне было уже наплевать. Видишь ли, я любил ее. Но она… — Возле губ у него появились горестные морщинки. — Он так и не узнал всего — нет, хотя и хвалился там, что раскопал всю историю. Я позаботился о том, чтобы никто никогда не узнал, что моя жена, убедившись, что я бесплоден, решила, что это может сделать кто-то другой, неважно кто.

— Ах, не может быть! — тихо возразила Флер. Он так крепко сжал ей плечо, что кости захрустели.

— Может, еще как может! Это чистое создание, такое покорное, такое аппетитное, привлекало всеобщее внимание, и все считали ее агнцем невинным. И вот моя жена превратилась в проститутку, охотящуюся за любым мужчиной, который возьмется обслужить ее. Рассматривая меня исключительно как самца-производителя, если можно так выразиться, и узнав, что здесь я ей помочь ни в чем не могу, она повсюду искала другого самца, способного ее оплодотворить. Я предлагал ей все, что имел, — мою верность, преданность, но ей хотелось только одного, заполнить свое чрево плодом. Она с презрением отвергала мою любовь…

Граф замолчал, на лице его отражались переживаемые им чувства. Флер больше не могла выносить боль в плече и попыталась разжать его пальцы, но он только сильнее их сжимал.

— Она даже предприняла попытку привлечь к этому процессу моего брата — да, моего младшего брата Петю! Она считала, что его кровь ближе всего по составу с моей.

— Но он не… он не согласился? — заикаясь, произнесла Флер, опасаясь того, что может сейчас услышать.

— Не знаю, — ответил Карев, и она почувствовала в его голосе нотки глубокого отчаяния и боли.

— Неужели Петя мог?

— Я никогда не спрашивал его об этом. Как я мог? Да разве тебе не известно, что никогда нельзя полностью верить тому, что тебе говорят. Я знаю только одно — что она из себя представляла, а Петя всегда добивался того, что хотел. — Граф помолчал, его лицо стало печальнее. Он устало вздохнул. — Но я никогда не высказывал своих сомнений и молчал обо всем, что было связано с ее… слабостью. Я защищал ее как только мог. Моя мать узнала об этом, Роза права. Она сама догадалась. Но я никогда ничего от нее не скрывал. — Карев пристально разглядывал портрет, его первая жена, такая робкая, такая хрупкая и покорная, словно ягненок, смотрела со стены на него. — Смерть ее стала для всех нас облегчением, — резко закончил он.

Наконец он выпустил ее и отошел в дальний угол комнаты, а Флер принялась растирать онемевшее плечо. О чем он ей говорил! — удивилась она. Ведь это же безумие. Чистой воды безумие.

— Ну, а что ты скажешь о Людмиле? — наконец спросила она.

Ее вопрос, судя по всему, не огорчил его. Он отвечал тихо, словно пересказывая собственные мысли, повернувшись к ней спиной.

— Людмила мне напоминала немного ее. Она тоже была такой молоденькой, такой невинной, как и Лиза. Но она была игривой, всегда в хорошем настроении, она мне нравилась. Лиза всегда чего-то боялась, шарахалась в сторону от любого предмета или человека. Боже, как меня это раздражало! Мне казалось, Милочка будет сильнее, и я думал, основываясь на своем прежнем опыте, что она окажется более правдивой.

— Ты сказал ей, — спросила Флер, — о твоем… о твоем… о том, что она не сможет иметь от тебя детей?

— Нет. Не сказал. Ну и что из того? Ведь она выходила замуж за меня, а не за мои чресла! Женщины так суетятся из-за этого, поднимают столько шуму! Такой, в сущности, пустяк! Поэтому спустя неделю после нашей свадьбы я просто перестал этим заниматься. Мне казалось, что она таким образом никогда не узнает о моем увечье. Однако, как выяснилось, этого она хотела больше всего на свете. Интимные отношения имели для нее куда большее значение, чем я сам. Она была самкой, как и все остальные женщины. Низкое маленькое животное, гоняющееся за самцами.

— Нет, такого не было, — решительно возразила Флер. Резко повернувшись к ней, граф посмотрел на нее своими странными горящими глазами.

— Ах, мой цветочек! Хорошо, что хоть ты не такая! И это для меня такое утешение, ты, моя чистая, недосягаемая любовь!

— Но… откуда тебе известно, что я другая? — вся дрожа, спросила она.

Карев снова подошел к ней и, взяв за руки, пристально, жадно посмотрел на нее, словно собирался сейчас вот поглотить ее.

— Неужели тебе не известно, как хорошо я тебя знаю? Разве не я прожил с тобой в целомудрии все эти месяцы? Если бы ты была такой, как остальные женщины, то разве восторгалась бы духовной любовью, любовью умственной, той, которую ты делила со мной, не запятнанной физической близостью? Ты была счастлива просто от того, что сидишь рядом со мной, тебе нравилось проявлять свою преданность ко мне, разделять мое общество, мои дни, мою жизнь. Независимо от того, каким бы испытаниям я тебя ни подвергал, ты оставалась мне верной.

Он действительно сошел с ума, — подумала Флер, и от этой мысли ей стало его жалко. Все это было печально, страшно. Возможно, то, что он рассказал ей, неправда? Может, вот эта бледная, смиренная девочка на портрете была не менее целомудренной, чем Людмила, когда она решала различные головоломки вместе с Ричардом в гостиной. Но теперь Флер представляла, как все происходило. Стоит лишь возникнуть в голове какой-то мысли в силу различных причин, как она начинает укореняться, несмотря ни на что. Никогда нельзя полностью верить тому, что тебе говорят. Вот сущность такого подхода.

Флер вдруг вообразила графа маленьким ребенком, сгорающим от любви к матери, матери, которая никогда не могла ответить ему такой же любовью. Он не хотел ни с кем делить ее. Может быть, здесь кроется главный источник его бед? Мать выбрала отца и любила его, возможно, на взгляд его, ребенка, — плотской любовью. И после этого для него все женщины носят на себе такое пятно.

— Ты не прав, — невозмутимо и печально проговорила она, глядя в его странные дикие глаза. — Нет, я любила тебя другой любовью. Я хотела выйти за тебя замуж. Я испытывала муки ревности, когда ты женился на Людмиле. Я верила тебе, когда ты заявил мне, что физическая любовь — это так, пустяк, потому что я ничего не знала. Но теперь…

Граф уронил руки с ее плеч. Флер резко замолчала, чувствуя, куда может привести окончание ее фразы.

— Ну, что теперь? — спросил он, снова настороженно прищурившись.

Нет, этого она ему не скажет. Его не касается то, что произошло между ней и Петром.

— А теперь я думаю, что ты заблуждаешься. — Она стойко выдержала его прямой, пронзительный взгляд. — Или ты заблуждаешься, или же заблуждается весь остальной мир, а этому трудно поверить.

Карев долго сверлил ее взглядом. Потом, закрыв глаза, отвернулся и неровно задышал.

— Понятно, — произнес он и неуклюже, словно слепой, поплелся к двери. Возле нее он остановился. — Теперь, насколько я понимаю, ты бросаешь меня, будешь повсюду искать лучшей жизни и найдешь наконец мужчину, который будет любить тебя физической, плотской любовью?

Флер прикусила губу, чувствуя, как он пытается скрыть от нее терзавшую его душевную боль.

— Нет, — ответила она, — я тебе обещаю. Я уже не раз говорила тебе, что никогда тебя не покину.

— Да, говорила, — промолвил он так, словно удивился, что до сих пор помнит ее слова. — Ты, ты сказала. Очень приятно сознавать, что ты не намерена бросать своих слов на ветер. Но если тебе будет трудно выполнять данное мне обещание, то я тебя от него освобожу.

— Сергей, ради Бога! — воскликнула она, стараясь хоть чем-то разрядить грозовую атмосферу. — Я скажу тебе, когда это меня утомит.

Граф по-прежнему стоял повернувшись к ней спиной.

— Да, — сказал Карев, но ей показалось, что он произнес это слово не в ответ на ее заверения, а скорее на свои мысли.

Переступив через порог комнаты, он слегка повернул голову.

— Мне хотелось бы немного побыть одному. Спасибо тебе за то, что пришла, — бросил он через плечо.

— Ты успокоился? — с сомнением в голосе спросила она.

— Да, — ответил он, — сейчас я успокоюсь.

Флер вышла из комнаты.

Едва она появилась в восьмиугольной гостиной — у нее даже не было времени, чтобы переговорить с Петром или с Розой, — как туда вбежал Егор.

— Быстрее! Идите быстрее! Произошел несчастный случай! Барин… расшибся. Да поскорее же!

— Боже праведный! — воскликнул Петр, вскакивая со стула. — Что произошло?

Егор отсутствующим взглядом нашел Флер, и она сразу почувствовала, как у нее что-то оборвалось внутри в предчувствии беды. Она знала, что случилось.

Он лежал у подножия Черной башни, с подветренной стороны, на снегу толщиной не более трех-четырех сантиметров. С другой стороны намело такой сугроб, в котором можно было похоронить его. Он лежал на спине, одна рука была на груди, а другую он отбросил в сторону, словно прилег, чтобы вздремнуть. Под ним на снегу растеклось большое кровавое пятно.

К ним приковылял Егор.

— Я видел, как упал барин. Я бежал по короткой тропинке к конюшне, вдруг вижу — он падает, словно большая подстреленная птица. Вероятно, граф, наклонившись над парапетом, поскользнулся на льду. Матерь Божья, я видел, как он летел с высоты.

Петр, опустившись перед братом на колени, приподнял его голову. Сергей издал какой-то странный клокочущий сухой звук, будто ему трудно было проглотить слюну. На ближней к Петру стороне головы не было видно никаких повреждений, другая превратилась в кровавое месиво.

— Ах, Сережа, нет, не надо! — умоляюще запричитал он. — Прошу тебя, не нужно!

Он освободил меня, — подумала Флер. Она чувствовала себя спокойной, но, вероятно, такое спокойствие объяснялось пережитым ею только что сильнейшим потрясением. Очень скоро наступит момент, когда всю ее будут сотрясать рыдания.

Потом на смену первой пришла вторая мысль. Он тем самым освободил и себя, освободил от своих собственных мук, которые становились невыносимее с каждым годом. Вот теперь он лежал, устремив в небо вопросительный взгляд одного золотистого глаза. Он умер с открытыми глазами, и выглядел так, — подумала Флер, — словно был чем-то удивлен, словно смерть не оправдала его ожиданий.

Похороны были прекрасные, печальные, но вместе с тем приносящие утешение в горе. Флер невольно подумала, что если останется в России, то, вероятно, после соответствующей подготовки вступит в лоно русской православной церкви. Стоя в этой маленькой часовенке с зажженными свечами и голубоватыми струйками дыма от горящего ладана, можно было с такой легкостью поверить в бессмертие души, почувствовать радость от того, что Сергею удалось наконец избежать терзающего несовершенства смертного бытия и воспарить, свободным, надо всем.

Всю последнюю неделю Флер размышляла над тем, что же теперь будет с ней. Самый естественный шаг — вернуться в Англию, но она не испытывала никакой тяги к родине, которая уже перестала быть для нее родным домом. Поехать туда — это все равно что снова добровольно войти в тюремную камеру. Даже если не учитывать предложения, сделанного ей Полоцким, у нее был достаточный доход, чтобы чувствовать себя здесь независимой, к тому же Розе могла понадобиться компаньонка, по крайней мере на несколько месяцев в году.

Слезы наконец пришли к ней. Перед ее глазами стояла оборотная сторона смерти — грустный, скудный, отброшенный в сторону глинозем, земные очертания человека, которого она любила и которого больше никогда не увидит. Флер плакала и была рада, что плачет. Ни один смертный на земле не должен отправиться в мир иной без этой скромной дани уважения. Когда все было кончено и присутствующие повернулись, чтобы идти домой, она медлила, не уходила. Стоя на холодном зимнем солнце, Флер наблюдала, как могильщики зарывали могилу. Сергея похоронили рядом с его матерью. Это был дальний, укромный уголок кладбища, защищенный от ветра деревьями, и на могиле Анны Петровны уже пробивались через тонкий снежный покров крокусы. Флер посмотрела на небо, чтобы солнце осушило слезы. Она вспомнила сейчас о многом, она попрощалась с Сергеем. Он ушел. Ушел навечно.

К ней тихо подошел Петр. Флер посмотрела на него, а он робко ей улыбнулся. Он любил брата, любил, несмотря ни на что, и эта черта в нем ей нравилась, такая простая, мужская любовь, такая добрая привязанность. Она протянула ему руку, и он, ободренный этим жестом, улыбнулся ей смелее. Потом засунул ее руку к себе в карман, чтобы отогреть.

— Что теперь собираешься делать?

— Не знаю.

— Собираешься ли возвращаться домой, в Англию?

— Нет, — ответила она твердо. — К прошлому не возвращаются. Пока я усвоила только это.

Флер почувствовала, как он сразу весь обмяк. Бросая на него косые взгляды, она видела, что он доволен ее ответом.

— Что с тобой, Петр Николаевич?

— Я вот думаю, если ты не собираешься возвращаться в Англию, то, может быть, пойдешь за меня замуж? — От удивления она лишилась дара речи, а он как-то таинственно пожал ее руку. — В любом случае тебе нельзя выходить ни за кого другого, это — грех.

— И это все?

— Нет, ты со мной будешь счастлива.

— Откуда ты это знаешь?

— Потому что я люблю тебя.

— Ты мне прежде не говорил. Или это новая уловка?

— Нет, ничего подобного. Я полюбил тебя с самого начала, но ты была влюблена в Сережу. Однако я не сомневался, что добьюсь тебя, правда, для этого нужно было действовать очень осторожно. Я всегда знал, что эта задача — не из легких.

Флер улыбнулась, так как ничего не могла поделать с собой.

— Подумать только, какая самоуверенность. Твой брат говорил, что ты всегда добиваешься того, что хочешь.

— Он это сказал? Вероятно, он имел в виду себя.

— Да нет. К тому же, не думаю, что ему когда-либо удавалось добиваться того, чего он хотел.

— Возможно, ты и права, — грустно согласился Петр, глядя на бурую землю. Она снова посмотрела на него, словно встретила в первый раз: обычное лицо, за исключением, может, длинных, шелковистых, красивых ресниц и подбородка с небольшой прелестной ямочкой.

Вдруг Флер вспомнила, как он целовал ее, лаская обнаженную грудь. Им было так хорошо вместе. Эти поцелуи пронзали все тело, словно разряды электричества.

И она не захотела уходить от него. Она поняла, что они принадлежат друг другу. Быть всегда рядом с ним — вот единственное ее желание. Теперь, когда все стало ясно, Флер только удивилась, как же она сразу не поняла этого. «Ах, Петя, — подумала она, — сколько же времени я потратила понапрасну!»

Его мысли, разумеется, витали тоже где-то далеко. Когда она бросила на него взгляд в момент откровения, Петр вдруг сказал ей:

— Мне кажется, он тебя действительно любил. Любил так сильно, насколько был способен кого-то любить, кроме самого себя. Но его любовь никогда, даже при самых идеальных условиях, не принесла бы утешение. — Он внимательно посмотрел на нее. — Я очень люблю тебя. Я смогу утешить тебя, сделать счастливой. Но, разумеется, я не романтик, а обычный человек. — Петр о чем-то подумал. — Странно, почему женщины сходят с ума по таким мужчинам, как Сережа, которые, как правило, дурно к ним относятся и любят только себя самих!

Флер, заглянув ему в лицо, спрятала вторую руку в другом его кармане.

— Может быть, все зависит от возраста, — предположила она. — Мы все верим в детстве в сказки. Хотим наполнить жизнь большим смыслом. Но если внимательно посмотреть вокруг, можно отыскать другие пути. Любовь к Сергею была моей чистой фантазией. А фантазии так и остаются фантазиями. Но эта… — она привлекла его к себе. Он, смущенно улыбаясь, торопливо вытащил из карманов руки, чтобы не упасть. — Эта настоящая! Возможно, не такая захватывающая, зато надежная!

Флер во многом недооценивала этого человека. Она считала его легкомысленным, но теперь ей отчетливо было видно, что под его показной легковесностью скрывается солидная серьезность, точно так, как под внешней серьезностью Сережи скрывался недостаток солидности. Именно это имел в виду Петр, когда говорил, что сможет ее утешить и сделать счастливой. А ей нужна прочность, а не ее тень. «Сливки, взбитые с вином, — вспомнила она сравнение Людмилы. — Нельзя жить, питаясь лишь взбитыми сливками. Ах, Сергей, как мне жаль! Но я любила тебя так, как ты хотел, только по-своему, по-своему…»

Выйдя с кладбища, они повернули и направились к дому, держась за руки, и им было утешительно и приятно даже от такой близости. Самая трудная часть пути пройдена. Теперь впереди их ожидали только радости. Они будут и любовниками и друзьями, каждую ночь тела их будут переплетаться в уютном, надежном, теплом и любимом гнездышке.

— Все это очень хорошо, — вдруг проговорил Петр, словно жалуясь, — но я хочу и волновать тебя, не забывай!

Флер, посмотрев на него, улыбнулась. «Никто из нас не может иметь в этой жизни всего». Но она не произнесла эту фразу. Теперь Петр будет ее дорогим мужем, а как сохранить навечно его чувства к ней, это уже ее забота, ее женская ответственность. Поэтому она и промолчала.