Флорентийский волшебник

Глава первая Всадники

«Флоренция, 1466…» Перо выпало из рук склонившегося над письмом человека, когда неожиданно распахнулась дверь и в комнату ворвался бледный, запыхавшийся юноша. Джентиле. В глазах его был ужас, он с усилием произнес:

– Покушение провалилось… Альберто схвачен. Убили двоих людей Питти.

Рука седого мужчины, лежавшая на столе, дрогнула. Он отшвырнул гусиное перо, забрызгав чернилами бумагу. Пожалуй, это письмо никогда не будет дописано.

– А что с Подагриком? – спросил он, хотя чувствовал, что вопрос излишен, было ясно, что Пьеро Медичи уцелел.

– С Подагриком?! – взволнованно повторил Джентиле. – Уверяю тебя, он рано или поздно умоется собственной кровью. Как отец его в свое время. Ничего себе подагрик! Тиран! Недолго будет пить он людскую кровь.

– Она ему все равно впрок не пойдет, – сказал хозяин, поднимаясь из-за богато украшенного резьбой стола, – ничего ему не поможет.

– А нам что поможет? В частности, мне? Ах, дурья моя голова!

– Тебя видел кто-нибудь?

– Ист. Да я и не собираюсь попадаться им на глаза. Альберто все равно выдаст меня. И не только Альберто, а и остальные.

– Ничтожные твари! – с презрением воскликнул Андреа, глава дома Чести. Он выпрямился, оказавшись на целую голову выше своего племянника.

– Мы должны спасаться! – с мольбой произнес Джентиле, пропустив мимо ушей оскорбление, относившееся к его лучшему другу и, возможно, даже к нему самому. – Бежать! Спасаться!

– Это было бы открытым признанием своего бессилия, – покачал головой Чести и потянулся за шпагой, прислоненной к одному из кресел. – Давай-ка лучше прогуляемся на виллу, – сказал он, сосредоточенно пристегивая оружие.

– Прогуливаться? Теперь? Когда все решают минуты? Медичи проворен, а Синьория ему послушна.

– Ты меня не так понял. Разве я сказал, что мы останемся на вилле? Нам попросту надо выбраться из стен города. Если тебе страшно, поезжай вперед один.

– Если ты не возражаешь, я так и сделаю: ведь вес равно сначала хватятся меня. Впрочем, – тут глаза молодого человека сверкнули коварным огоньком, что не ускользнуло от внимания Чести, – если они проникнут сюда, во дворец, то, несомненно, запустят свои грязные лапы во все Это добро. Они не посмотрят, дядюшка, на твою достойную всяческого уважения особу, не думай. Конечно, было бы благоразумней держаться нам вместе…

– Нельзя же быть всегда благоразумным, – бросил через плечо Андреа Чести. – Мне надо еще кое-что сделать, – пояснил он уже в более примирительном тоне.

– Ну что ж, тебе виднее, как поступать. Но, с твоего позволения, я все же поеду вперед. На Щинтилле. Только ты не мешкай. Я задержусь на вилле час, может, два, если ты к тому времени не подоспеешь, то знай, что я отправился в Рим.

Чести хотел что-то сказать, но лишь кивнул головой. Он решил не связывать свою судьбу с судьбой этого юнца.

Как только Джентиле вышел из кабинета, Чести потряс настольным бронзовым колокольчиком работы знаменитого Верроккио.[2] Колокольчик этот пользовался большой популярностью среди знатоков, которые целыми группами ходили смотреть на лепную фигуру изящного всадника, украшавшую колоколец. Теперь и эту вещицу придется бросить на произвол судьбы. Покинуть все: дом, дело, виллу, поместье. Семью. Жену и дочь. Он давно предчувствовал, что так будет. Веками длится эта борьба во Флоренции. Борьба за власть между гибеллинами и гвельфами, черными и белыми,[3] дворянами и буржуа. За государственную власть? Да, и за нее. Но в данном случае, пожалуй, не это главное. Главное то, что он, Андреа, являет собой уже третье поколение банкирского рода Чести, соперничающего с фамилией Медичи. В этой борьбе Чести, конечно, не одни. С ними их родственники, Питти… Да и Пацци тоже…

Он продолжал звонить в колокольчик.

Заслышав сигнал, отдающий тревогой, в большой, как зала, кабинет ворвались камергер, дворецкий, секретарь, казначей, форейторы, лакеи, не преминул явиться и Аннибал – начальник дворцовой стражи. На счастье, женщины в это время развлекались во Фьезоле.

– Я прогуляюсь на виллу. Для моциона. Капитану в Ливорно, – он указал секретарю на начатое письмо, – допишу завтра. Успеется. Да и нарочный передохнет. А теперь мне нужен один только Аннибал.

Аннибал приблизился к банкиру, остальные, безмолвно склонив головы, удалились.

Чести подошел к стоявшему в углу массивному сундуку, приподнял украшенную чеканкой крышку, вытащил два кожаных мешочка и протянул их Аннибалу.

– Возьми и спрячь под луку. Ты поедешь верхом и прихватишь мою лошадь.

– Щинтиллу?

– Нет, на Щинтилле поехал синьор Джентиле. Он ведь уже покинул двор, не так ли?

– Как раз отъезжает. – Аннибал поднял палец. В сводчатых воротах отдавалось цоканье копыт.

– Все, уехал, – сказал Чести, прислушавшись, – так-то лучше. Вот что, Аннибал. Слушай внимательно! Я полагаюсь на тебя. Поедешь через Пистойские ворота. Возьмешь с собой мою гнедую. Если спросят, куда направляешься, скажешь, на виллу – там, мол, понадобились лошади. Но, выбравшись из города, тотчас свернешь на берег Арно. Там дождешься меня. В доме – никому ни слова. Пусть все считают, что ты поехал на виллу встречать меня.

– Понимаю, – ответил Аннибал, фамильярно осклабившись, – когда ищут тебя на юге, ступай на север.

Чести кивнул. Нет, он не станет посвящать в свои дела слугу. К чему спешить? Аннибал и так в скором времени узнает правду: что Андреа Чести держит путь на запад так же, как некогда его отец, спасавшийся бегством от Козимо Медичи. Наконец, как изгнанник дед. Но деда ждала Пиза, гостеприимно раскрывшая перед ним свои ворота. Тогда этот город готов был с оружием в руках защищать изгнанников. А теперь… теперь и Пиза порабощена. Следует уходить еще дальше. Ничего, судно Чести стоит на якоре в Ливорно. Только бы добраться до него. А там оно поднимет паруса и напрямик – в Геную. Может, еще дальше. Во Францию, например.

– Отправляйся! – сказал Чести. – Кольчугу не забудь надеть! – бросил он уже вслед Аннибалу.

Когда дверь за Аннибалом затворилась, Чести снова подошел к сундуку. Еще раз внимательно оглядел комнату – не спрятался ли здесь кто-нибудь из слуг – и только после этого склонился над сундуком. Из тайника он извлек темный суконный мешочек. Он непрочь бы еще раз взглянуть на содержимое, насладиться мерцанием своих сокровищ, но времени нет, надо спешить. Бережно спрятав драгоценный мешочек во внутренний карман, Чести закрыл сундук на ключ.

Покидая дворец, он на миг задержался у ворот: правильно ли он поступает? Но тотчас же успокоил себя. Если даже охрана у городских ворот предупреждена, мирно прогуливающийся в сторону вилл горожанин гораздо меньше привлечет к себе внимания, чем любой всадник. Чести прижался к стене – в этот миг из ворот с его гнедой на поводу выехал верхом Аннибал. Маленькая площадь, опаленная лучами полуденного солнца, казалась почти вымершей. Только на противоположной стороне ее, в тени здания цеха ювелиров, слонялось несколько горожан.

Чести исчез в узком, тянувшемся вдоль его дворца проулке, который в этот час обычно бывал безлюдным. Однако на этот раз Чести едва не столкнулся с нотариусом, сэром[4] Пьеро. Тот все еще носил траур. Не прошло еще года, как он схоронил свою жену.

– Вот так встреча! Мне определенно повезло! – воскликнул нотариус, низко кланяясь. – Я как раз к вашей милости, – сообщил он с подобострастной улыбкой, – по делу аренды ваших угодий. Мои благочестивые клиенты, отцы-доминиканцы, желали бы продлить договор, мне же доставляет особое удовольствие сообщить об этом вашей милости.

– Обратитесь к Туччи, моему секретарю. Делами арендаторов занимается он.

– Это я знаю, – учтиво забормотал нотариус, – но зачем же мне обращаться к секретарю, когда представилась возможность поговорить с самим хозяином?

– Я собрался на прогулку, сэр Пьеро, и не имею никакого желания вести сейчас деловые переговоры, – холодно отрезал Чести.

Нотариус же словно не замечал раздражения в его голосе.

– Я, разумеется, не посмею задерживать главу дома Чести. Но, если я не помешаю, позвольте все же воспользоваться выпавшей мне удачей и проводить вашу милость.

Чести ничего другого не оставалось, как согласиться и шагать рядом с нотариусом. Может быть, даже к лучшему, что он не в одиночестве приблизится к городским воротам.

Он рассеянно слушал сэра Пьеро, говорившего о трудностях, встречающихся на его поприще, об арендных платах и своих искусных маневрах по сдаче в аренду земельных угодий Чести. Свернув на улицу скорняков, оба увидели толпу, гудевшую на противоположной стороне. От группы споривших купцов отделился человек с искаженным отчаянием лицом. Сначала он просто уставился на двух прогуливавшихся людей, затем стал торопливо пробираться к ним через дорогу среди впряженных в повозки мулов.

– Сэр Пьеро! Сэр Пьеро! – кричал он, размахивая руками.

– Насколько я уразумел, милостивейший синьор, – обратился нотариус к Чести, – ваш банкирский дом все же не пренебрегает моими услугами, стало быть, и в дальнейшем моя{ет рассчитывать на меня. Однако, дабы не показаться докучливым, я послушаюсь вашего мудрого совета и обращусь к секретарю вашей милости.

С этими словами Пьеро да Винчи простился с главой дома Чести. Андреа Чести ускорил шаг. Сборище сулило мало хорошего. По-видимому, из дворца Медичи уже просочилась весть о покушении.

Перед Пистойскими воротами тоже толпились мужчины. Они что-то возбужденно обсуждали, размахивая руками. Охрана не обратила никакого внимания на седовласого синьора в богатом долгополом плаще из черного бархата, горделиво прошествовавшего за стены города.

Чести все же успел заметить, что за его спиной кое-кто стал перешептываться. Значит, узнали.

Лоб его покрылся испариной. Жгла скрытая одеждой кольчуга.

На берегу реки его уже поджидал с лошадьми Аннибал. Он помог своему хозяину сесть в седло, и оба пустились в путь.

Доехав до капеллы Богоматери, Чести повернул на запад, пришпорив гнедую.

Спустя четверть часа они поднялись на холм, внизу осталась Арно и прибрежный ивняк. Чести остановил лошадь и оглянулся на город.

От освещенных послеполуденным солнцем каменных стен рассыпались желто-белые искры. Слепил великолепием купол собора, манила стройная мраморная колокольня.

«Не манит, скорее, прощается», – подумал Чести с горечью.

На сторожевой башне Пистойских ворот взвыл сигнал тревоги.

Чести не успел задать себе вопроса, что это значит, как Аннибал показал ему на группу вылетевших из городских ворот всадников.

– Они вооружены, – проговорил он.

– Будем надеяться, что погоня не за мной, – буркнул Чести и подал знак продолжать путь.

Однако надежда его не оправдалась.

Когда возле Поджо они скакали по мосту над стремившейся к Арно речушкой, то заметили, что с недавно покинутого ими холма теперь мчатся вооруженные всадники, латы их сверкают, на остриях копьев блестит солнце.

– Что это, погоня? За нами? – спросил растерянно Аннибал, который, видимо, только сейчас начал понимать, что хозяин его неспроста гонит лошадей. Андреа Чести не стал тратить время на объяснения.

– Скорей, да скорей же! – торопил он.

На беду, они уже миновали долину, начинался подъем в гору. Группа преследователей устрашающе приближалась.

– На Эмполи! – И Андреа Чести повернул на вьющуюся вдоль реки тропинку.

Тут-то и случилась беда: буланая Аннибала, круто повернувшись, споткнулась. Упав, подмяла ногу седока.

– Тысяча чертей! – яростно воскликнул Чести.

Увидев, как его провожатый тщетно пытается высвободиться из-под лошади, он спешился и подбежал к нему.

Буланая с громким ржанием барахталась на земле.

– Она сломала ногу, – простонал Аннибал.

– А с тобой что? – Чести попытался поставить одетого в кольчугу слугу на ноги. Но тщетно. Бедро молодого человека было вывернуто. Очевидно, он повредил кость.

– Да-а, ты, я вижу, порядком размяк, нежась у меня во дворце, – заключил Чести.

Преследователи, спустившись с холма, быстро приближались.

– Дай сюда золото! – приказал Чести.

Раненый, с трудом приподнявшись, потянулся к луке.

– Попросишь, чтобы тебя отвезли в город, – бросил сквозь зубы Чести, засовывая кожаные мешочки под изгиб своего седла. – И ни слова о том, куда мы направлялись.

Он вскочил в седло и пришпорил лошадь, оставив Аннибала одного среди дороги.

«Драгоценные минуты потрачены на возню с этим несчастным. Теперь от погони не уйти». Чести бешено гнал лошадь к Эмполи, обдумывая, как бы провести своих преследователей. Но кто же выдал?

Терзаясь сомнениями, он вдруг вспомнил коварный огонек в глазах Джентиле. Почти нет сомнений в том, что племянничек не без злого умысла впутал его в авантюристические планы молодых Питти. Не исключена возможность, что и этот сладкоречивый нотариус тоже разнюхал кое-что и навел на след наемников Медичи. Сэр Пьеро да Винчи. Винчи! Родной городок: отсюда до него – рукой подать. Какая спасительная мысль!

Недолго думая, он съехал у одного из поворотов с тропинки и, обогнув ивняк, повернул на север, взяв курс прямо на Винчи. В горы! Да, ясно, уйти с тосканских земель он сможет только через горы. Ему не удалось пробраться в Ливорно? Ну и что ж, он спрячется в Лукке и оттуда свяжется со своим судном. А найдет ли он дорогу в горах? До Винчи путь знаком, тут не заблудишься. А потом он подыщет себе проводника. К тому же там проживает семейство Кортенуова. Оно также настроено против Медичи. Сам Кортенуова живет изгнанником в родном поместье. Лет десять уже не бывал он во Флоренции. Да, мысль о родных местах явилась как нельзя более кстати. Кому придет в голову разыскивать его в заброшенной окрестности Монте-Альбано? В Лукке находится еще и старый Реффаи. А преследователи пускай себе рыщут, пусть разыскивают исчезнувшего всадника и прочесывают все закоулки хоть до самой Пизы, хоть до берега морского.

От души отлегло, и Чести спокойно стал взбираться по склону. Вскоре у края каштановой рощи он обнаружил дорогу, ведущую в сторону Винчи, и по ней продолжал путь вверх. Он уже достиг первой седловины Монте-Альбано, когда, пожалев гнедую, решил сделать привал. Он молодцевато соскочил с лошади и, забыв про усталость, как в полные приключений дни своей юности, легким, быстрым шагом направился к поросшей оливами возвышенности. Отсюда, с походившей на террасу полянки он мог наблюдать, как его преследователи, сверкая латами, пронеслись мимо по тропинке вдоль реки. Растерянные, ослепленные расплавленным золотом заходящего солнца, они неслись сломя голову вдаль, к морю.

Небесное светило еще не совсем скрылось, когда одинокий всадник подъезжал к горному селению, но предвестница сумерек, лиловатая пелена, уже опустилась на далекую пизанскую равнину. Чести напоил у водопада лошадь и уже готов был вновь вскочить в седло, когда из оливковой рощи вышел необычного вида старик.

Наш путник не смог бы сразу ответить, чем удивил его этот человек. Длинной белоснежной бородой? Нет, отнюдь нет. Быть может, одеждой из зеленого сукна, по которой его в равной мере можно было принять и за горожанина и за землевладельца? Пожалуй, тоже нет. Разве что холеностью, подтянутостью, казавшейся здесь, в глуши гор странной? Опрятным суконным камзолом, белоснежной рукой с длинными тонкими пальцами, опиравшейся на резную палку? Впрочем, и в этом не было ничего особенного. Ничего не было примечательного и в речи старика, когда тот обратился к Чести. Вот, может, глаза? Да, видимо, все дело было именно в его глазах. Синие и ясные, они, казалось, отражали чистое небо на заре…

После обмена приветствиями старик еще некоторое время не сводил с Чести своего внимательного взгляда.

– Мне девяносто четыре года, – сказал он просто, и в его совсем не стариковском голосе не было и следа хвастовства. – Я прожил девяносто четыре года, по все же узнаю еще благородного сына Флоренции. Что же его привело вновь в паши края? И чтобы этот вопрос не показался нескромным, позволю себе напомнить синьору Андреа, что мы уже встречались. Зовут меня Антонио. Антонио да Винчи. Я отец нотариуса сэра Пьеро.

Эти слова вызвали вдруг в памяти Чести праздник сбора винограда. То было давным-давно. Лет двадцать, а может, двадцать пять назад. В то время еще и старый Кортенуова был жив. Гулянье было устроено во дворе его замка. Молодежь хвастала силой, удальцы фехтовали, перетягивали палку, катали гигантские бочки. И тогда подле вечернего костра остановился седобородый человек. Он с улыбкой начал вертеть над головой железный брус для перекатывания бочек. И вдруг среди внезапно наступившей тишины он согнул этот брус, как камышовую тростинку.

«А ну, удальцы, разогните!» – крикнул он парням через плечо.

Но напрасно засучивали молодые люди рукава – все до одного терпели неудачу.

«Друг мой Антонио! – обратился к нему наконец хозяин дома, качая головой. – Зачем же ты конфузишь наших юношей? То, чего ты от них требуешь, у тебя тоже не получилось бы, не только что теперь, но даже в расцвете твоих лет».

«Ой ли?» – снова улыбнулся старик и опять взялся за брус.

И разогнул его.

«Почти выпрямил», – вспомнил теперь Чести.

Напрасно наводил сейчас синьор Андреа разговор на этот давнишний случай – из памяти Антонио его, видимо, бесследно унесло время. Это и было самым странным. О своих успехах, о триумфе на гулянии, о победе над парнями вспомнить он не мог, а вот лицо прибывшего тогда на праздник флорентийского гостя навсегда врезалось ему в память. А ведь с тех пор…

– Над вашей милостью тоже не бесследно пролетело время, – указал старец длинным пальцем на седые волосы Чести, как бы ответив этим на его безмолвный вопрос.

– Увы, – кивнул тот.

– Я только не возьму в толк, – начал размышлять вслух старый Антонио, – почему ваша милость вспомнил теперь о сборе винограда? Ведь до праздника еще далековато.

– На этот раз я здесь не ради праздника. Хотел бы найти моего друга Кортенуова.

– В таком случае вашей милости не повезло. Все семейство выехало из замка на целую неделю. Они отправились в Пистою на свадьбу.

– К Галацци, что ли, поехали?

– Ну вот, ваша милость, стало быть, и сам знает. Выходит, вы вовсе и не его ищете.

– Я ищу свое счастье, почтеннейший Антонио. Может быть, даже вы мне поможете вместо Кортенуова?

И Чести поведал старику о том, что хотел бы пробраться в Лукку. Через горы. Минуя наиболее людные дороги. Да так, чтобы никто не знал об этом.

– Понимаю, понимаю, – пробормотал старый да Винчи, задумчиво вертя в руках палку. – Но может быть, вы зайдете сначала ко мне? Передохнете в моем доме. Я бы почел это за честь. К тому же сделать остановку необходимо: близится вечер.

Синьор Андреа решительно возразил: нет, нет, он должен немедленно продолжать путь.

– У горожан всегда все спешно. Как и у юношей. Боятся упустить какое-нибудь удовольствие. Да кто же это в ночную пору согласится идти с вашей милостью по горным тропам?! Кто пустится в такой нечеловечески трудный путь? Не найдете охотника. Или, постойте! Есть один. Человеком, правда, его еще не назовешь…

Флорентинец нетерпеливо следил за словами старика.

– Внук мой Леонардо! – произнес наконец Антонио да Винчи с торжеством. – Лучше его никто не знает гор. А при надобности он и молчать умеет.

– И он согласился бы сопровождать меня?

– Если я ему прикажу? Отчего ж нет! На худой конец, пожурит меня его бабушка: тревожиться ведь будет о внуке.

– Мать его умерла, не так ли? – осторожно спросил Чести, вспомнив о трауре сэра Пьеро.

– Альбиера, моя бедная покойная сноха, не была ему родной матерью, – со вздохом произнес старик, вытянув руку, как бы отстраняя что-то от себя.

Больше он ничего не успел сказать. Из уже окутанной предвечерними сумерками оливковой рощи выскочил всадник.

– Дедушка!

Чести, любуясь, наблюдал за тем, как светлокудрый, стройный подросток ловко спешился и с изяществом, свойственным очень юным существам, но в то же время с достоинством молодого человека склонился перед стариком. Даже угасающий дневной свет не помешал Чести разглядеть глаза мальчика, такие же ясные и синие, как у деда.

Все просьбы, уговоры осушить хотя бы один-единственный кубок вина в гостеприимном доме да Винчи были тщетны. Наконец старый Антонио уступил, по кивку его головы, выражавшему согласие, белокурый, улыбающийся мальчик подошел к лошади, поправил удила, дернул стремя, взлетел в седло и поскакал следом за странным, распалившим его любопытство, флорентийским банкиром.

Глава вторая Пир

Внук Антонио да Винчи столько раз бродил по суровым тропам Монте-Альбано, что действительно вдоль и поперек изучил окрестности. Во внезапно окутавшей все вокруг темноте он ориентировался не хуже, чем средь бела дня. Правда, над его головой ярко светили его друзья: Большая Медведица, Малая Медведица, Лебедь, Лира, ободряюще подмигивали огоньки созвездия, названного именем Геркулеса. Как много рассказывал ему о звездном небе дядя Франческо! Очарованный красотами вселенной, он не довольствовался тем, чтобы летними вечерами, сидя в своем саду, разглядывать темный, сплошь усеянный серебристо-золотыми чешуйками небесный полог. Он брал с собой племянника и, заручившись позволением приходского священника, поднимался с Мальчиком на колокольню. Поставив его перед собой на верхней площадке и как бы паря с ним между потонувшей в глубоких тенях землей и бесконечным небесным пространством, дядя Франческо посвящал его в тайны мироздания.

Кое-что из своих знаний дядя Франческо почерпнул еще от отца. Но самому Антонио да Винчи и в молодости не пришло бы в голову взбираться на колокольню. Примерно десять лет назад в замке гостил грек по имени Пальогос, ученый человек с кривым плечом. Он бежал от турок из захваченного ими Константинополя. Каким-то образом он нашел прибежище в Винчи, в имении Кортенуова, хотя хозяин увлекался больше лошадьми, чем науками. Зато маэстро Пальогос обрел вдохновенного слушателя в лице Франческо, младшего брата сэра Пьеро. Франческо был частым гостем в доме Кортенуова. Грек раскрывал перед двадцатилетним юношей чудесные картины загадочной вселенной. Беседы Эти велись в укромном месте – на уцелевшей со времен рыцарства башне замка. Но утративший родину ученый-грек давно исчез из этих мест. Недолго довелось слушать Франческо его странные, но захватывающие речи. Тщедушного ученого в один прекрасный день увезли на повозке в Рим, ко двору папы, куда тот был приглашен. Теперь-то уж он, наверное, покоится где-нибудь под холмом. Но рассказы его крепко запали в голову Франческо да Винчи, который охотно делился сейчас приобретенными в юности знаниями со своим любознательным племянником. И вот когда пригодилась наука, преподанная в те времена изгнанником с покоренной турками земли! Она оказала большую услугу всадникам в ночи: спасающему свою жизнь Чести и его юному проводнику.

Звезды показали им путь через горы и долины и вывели на простор. Впереди, за горизонтом, находился город Лукка. Этот край был совсем незнаком внуку старика Антонио. Проводив Чести до большака, он хотел было распрощаться с ним. Но Чести не пожелал отпустить его, уговорив ехать с ним в Лукку, вместе откушать, хорошенько передохнуть и только на другой день вернуться домой.

Почему беглецу захотелось вдруг удержать при себе провожатого? Может быть, потому, что в его рассуждениях чувствовался незаурядный ум, каждое сказанное им слово, как взмах дерзких крыльев разрезало ночную тьму, отвлекало от тяжких дум? А может, просто для того, чтобы показать мальчику Лукку, отблагодарив тем самым его за оказанную услугу? Или же иные, скрытые побуждения заставили Чести увлечь с собой юного знакомого?

Нет. Андреа Чести был на этот раз вполне искренен. Он настолько разоткровенничался с Леонардо, что посвятил его даже в причины своего бегства из Флоренции, в то время как деду его, любезному Антонио, только смутно намекал на них. У Андреа Чести не было тайной цели, просто ему не хотелось оставаться наедине с молчавшей вокруг ночью.

Наконец вдали показались и наземные огоньки. Огни города. Всадники снова пришпорили лошадей.

Стража у городских ворот оказалась покладистой. Чести назвал своего луккского поверенного в делах, старого Реффаи. Его здесь хорошо знали. Таким образом, еще задолго до полуночи беглец, утомленный и голодный, постучал в ворота дома Реффаи предназначенным для этого железным кольцом.

Закрытые деревянные ставни дома не пропускали света, но звуки цитры и смех слышны были на улице. Долго ждать не пришлось. Когда стало известно, что Андреа Чести собственной персоной пожаловал из Флоренции, настежь раскрылись ворота и сверху, по лестнице, с приклеенным на раскрасневшееся лицо радостно удивленным выражением поспешно стал спускаться Реффаи в сопровождении трех своих сыновей.

– Какая честь, какой почет для моего дома! У меня, кстати, собралась небольшая компания. Прошу, прошу к нам!

– Вы меня извините, но мы усталые. И пыльные. Вот мой провожатый и юный друг Леонардо, сын флорентийского нотариуса сэра Пьеро да Винчи. Проголодались мы изрядно. С самого полудня ничего не ели.

– Именно поэтому я и прошу вас к столу! Не обижайте моих гостей. Весьма неплохие люди, хотя в их жилах не течет дворянская кровь. Кстати, все они являются клиентами банкирского дома вашей светлости, – сказал управляющий луккским филиалом его банка, поклонившись, затем хихикнув, добавил: – благодаря, разумеется, рвению покорного слуги вашей светлости.

– Мне надо поговорить с вами, синьор Реффаи. Наедине.

– О, найдется и для этого время. – И хозяин угодливо Закивал головой.

Глядя на него, Леонардо невольно подумал: «До чего же физиономия этого старого дельца похожа на лисью».

Человек с лисьей физиономией провел их в зал, где за длинными столами, изобиловавшими яствами и винами, сидели гости.

Главу знатного дома Чести одни приветствовали озорно, с видом сообщников, иные – с утрированным почтением, но все нашли вполне естественным, что своего нежданного гостя хозяин посадил в центре, на почетное место за столом, которое до этого занимал сам.

Это позднее, далеко зашедшее за полночь пиршество в роскошном чужом доме впоследствии рисовалось в воспоминаниях Леонардо, как какое-то смутное, кошмарное сновидение.

Во время пира он напрягал все силы, чтобы преодолеть дрему: нет, спать нельзя, ведь он впервые присутствует на подобном ужине. В семействе Кортенуова его еще считали ребенком, в скромном же полукрестьянском доме деда Антонио не стремились подражать привычкам дворян или знатных горожан. А такой обширной залы Леонардо до сих пор никогда не видел. Ее украшали тяжелые плюшевые портьеры, бронзовые канделябры, серебряная чеканная посуда и кубки. Стол и сидящих за ним гостей ярко освещали пылающие высоким пламенем огромные свечи, но углы залы оставались окутанными мраком. И оттого, что звуки цитры лились именно оттуда, они звучали еще слаще, еще упоительнее.

Зачарованный Леонардо с трудом удерживал веки, чтобы они не сомкнулись. Боясь уснуть, он, тараща глаза, переводил их с одного лица на другое. Как странно, что здесь присутствуют одни только мужчины. Позднее он узнал, что Реффаи уже много лет вдовствовал, а его взрослые сыновья еще не были женаты.

Леонардо, хоть и сидел в конце стола у самой стены, но отлично видел посаженного хозяином на почетном месте синьора Андреа, который, прежде чем приступить к трапезе, поощрительно улыбнулся ему. Возле Леонардо сидел осоловелый пузатый купчик, уже ничего вокруг себя не замечавший. Временами забытье его покидало, тогда он вздрагивал и осушал вновь наполненный виночерпием кубок.

В эти минуты он бросал помутневший взгляд на своего юного соседа. Затем снова закрывал глаза, предаваясь сладкой дреме. За весь вечер он не произнес ни одного слова. Зато двое горожан в шитых золотом атласных камзолах, сидевшие напротив, не обращая внимания на Леонардо, беспрерывно перешептывались между собой. Затем, жестом подозвав к себе одного из остроносых сыновей хозяина, стали его вполголоса о чем-то расспрашивать. Тот же, насмешливо взглянув на юного гостя, склонился к ушам этих двоих. Но если бы даже их речь была более внятной, Леонардо все равно не смог бы ничего разобрать из-за громкого спора за столом, взрывов грубого смеха, частых ударов по столу, смешивавшихся со звуками то затихающей, то оживающей цитры. От невообразимого шума и хаоса, наполнявших залу, гудело в ушах усталого проводника, привыкшего к захолустной тишине и безмолвным приемам пищи за столом деда Антонио.

К Леонардо никто не обращался, кроме слуги, ежеминутно подходившего к нему и подносившего все новые и новые кушанья, да младшего из братьев Реффаи, который несколько раз уже вырастал за его спиной и, рьяно исполняя обязанность хозяина, усердствовал в угощении, увещевая есть и пить.

Приходилось повиноваться, и Леонардо ел значительно больше обычного, под конец уже через силу. Он послушно запивал вином закуски, которым трудно было противостоять из-за их новизны.

Вдруг раздался резкий стук в ворота. Леонардо вздрогнул. Гулливые гости умолкли. После короткого, торопливого доклада слуги хозяин дома поспешно удалился.

Леонардо почувствовал дурноту. Переел? Или, может быть, после долгой езды вскачь закружилась голова от невообразимого шума и теперь во внезапно наступившей тишине у него появилось такое ощущение, будто он падает в пропасть. Зала вертелась перед глазами, в горле стоял вкус жирной баранины, а голову мутили выпитые без меры и вперемешку вина. Когда он поднялся из-за стола, ему показалось, будто к коленям у него подвешены каменные грузила. Идти не мог, его шатало.

– Что с вами? – спросил подоспевший к нему сын хозяина.

– На воздух… – простонал Леонардо, и младший Реффаи, презрительно скривившись, знаком подозвал одного из слуг, мол, выведите этого молокососа.

Леонардо не помнил, как очутился во дворе. Но предрассветная прохлада освежила его лицо, подействовала отрезвляюще. Он отослал слугу. Поднял голову и глубоко вздохнул. По просторному двору гулял ветерок. Шум пира сюда не долетал. Зато ясно прозвучал чужой зычный голос:

– Такова воля Медичи!

– Но ведь Лукка является вольным городом, – услыхал он хрипловато-слащавое возражение хозяина.

Леонардо мигом сообразил, откуда доносится разговор: освещенный на земле квадрат подвел его к одному из окон. Дурноты как не бывало. Леонардо осторожно приблизился к открытому окну. Цепляясь за выступы в стене, он подобрался к высокому подоконнику. Заглянул в окно.

В комнате горела одна лишь маленькая лампадка, освещая лисью физиономию хозяина и жесткий профиль незнакомца.

– Ты не бойся, на службе у Медичи не беднеют, – произнес мужчина, скользнув взглядом по открытому окну.

Леонардо тотчас пригнулся.

– Утром Чести будет в твоих руках. Останься в доме, – донесся ответ Реффаи.

Потрясенный услышанным, Леонардо спрыгнул на землю, чтобы побежать обратно в залу, но вдруг за тем же окном раздался громкий голос Чести:

– Послушайте, Реффаи, друг мой!

Тут же хлопнула дверь и прозвучал слащавый голос хозяина:

– Что прикажете, ваша светлость?

– Я же сказал, что мне надо с вами переговорить.

Леонардо не смог устоять перед искушением, и, очутившись снова у подоконника, заглянул в окно.

Незнакомца в комнате уже не было, теперь хозяин отвешивал поклоны Чести.

Они говорили торопливо и вполголоса, Леонардо сначала не мог разобрать слов. Он стал вникать в суть дела лишь после того, как услыхал строгий голос Чести.

– Я утром сам просмотрю дела. Быть не может, что ничего нет в наличии!

– А я уверяю вашу светлость, что денег в наличии нет. И для нынешнего пиршества, устроенного мной, осмелюсь повторить, для наших клиентов, я вынужден был занять деньги у одного своего друга.

– А нельзя ли предъявить кому-нибудь счет и все же раздобыть денег?

– Разве попробовать в местном филиале Медичи, – неуверенно сказал Реффаи.

– Это полностью отпадает, – категорически заявил Чести. – Утрем я лично разберусь.

– Как вам будет угодно. Итак… итак, значит, ваша светлость изволит покинуть пределы республики?

– Республики тирана, – отрезал Чести и повернулся к окну.

– Кто здесь? – спросил он, насторожившись, и выглянул наружу.

Леонардо не стал прятаться, он и не думал соскакивать с выступа стены. Наоборот, теперь он подтянулся еще выше.

– Это я! Леонардо!

– Сколько времени ты здесь торчишь, окаянный шалопай? – набросился на него Реффаи.

– Достаточно для того, чтобы сообщить моему синьору, что ему готовится ловушка. Вы хотите его сдать в руки палачей. Вы подкуплены семейством Медичи!

– Предательство?! – прогремел голос Чести. Рука его рванулась за шпагой, но шпага осталась в зале, где продолжался пир. Он беспомощно потряс кулаком перед физиономией Реффаи и в этот момент заметил на стене оружие.

Но он не успел сделать и шагу, как дверь распахнулась и в комнату с обнаженным кинжалом в руке ворвался тот самый человек с жестким профилем, которого Леонардо видел здесь перед тем.

– Сальвиати! – прохрипел безоружный Чести, заслонив локтем лицо.

Но Леонардо был уже рядом. Как молодой тигр, он кинулся на Сальвиати и вцепился в занесшую кинжал руку.

– Да как ты смеешь, щенок? – взвизгнул Реффаи.

Ошеломленный Сальвиати не смог вымолвить ни слова, из его горла вырвалось только яростное клокотание, когда он пытался схватить левой рукой Леонардо, который ловко увертывался, сжимая и выворачивая правое запястье противника. Оказавшаяся в тисках рука Сальвиати выронила кинжал. Через мгновение оружие сверкнуло в левой руке Леонардо.

Трое мужчин как завороженные смотрели на державшего кинжал светлокудрого не то мальчика, не то мужчину. Лисья физиономия Реффаи еще больше заострилась, он бормотал что-то бессвязное. Лицо наемника было искажено ужасом. Поддерживая поврежденную кисть правой руки, он в страхе пятился.

– Архангел, – шептал он, содрогаясь всем телом от суеверного страха.

В самом деле, освещенный пламенем светильника Леонардо был так грозен и прекрасен, как ангел возмездия.

Первым опомнился Чести. Он сорвал со стены шпагу и обнажил ее.

Сальвиати упал на колени:

– Пощади!

– В моем доме… в моем доме… – причитал Реффаи.

– В твоем доме? В доме Иуды, хочешь ты сказать?! – процедил Чести. – Веди нас к коням. Но берегись! Одно подозрительное движение – и твоим сыновьям придется оплакивать отца!

Не прошло и пяти минут, как слуги, держа факелы, настежь раскрыли ворота, и Чести со своим спутником покинул дом Реффаи.

Заря еще не занималась, хотя небо, казалось, просветлело, темные силуэты зданий четко вырисовывались на его фоне.

– А ты молодчина! И силен, как некогда твой дед. Я даже не знаю, как мне благодарить тебя, – сказал Чести, остановив лошадь на Соборной площади.

Леонардо принужденно улыбался. Хмель уже окончательно прошел. Здесь, на свежем воздухе, он почувствовал себя довольно бодро. Тем не менее, когда в приютившем их монастыре монах с полуспущенным на лицо капюшоном отвел его в прохладную келью, он с наслаждением растянулся на соломенном тюфяке. В окутавшей его тьме и тишине он мгновенно уснул, забыв все злоключения.

Глава третья У родника

Жгучее солнце уже стояло высоко, свет и тень давно вели свою извечную игру на резных стенах, когда Леонардо, сидя верхом на коренастой лошадке, переводил взгляд с одного здания на другое. Андреа Чести разыскал своего старого друга, городского судью, чтобы возбудить дело против управляющего луккским филиалом его банка и заодно добиться охраны своей безопасности в период пребывания здесь, в ртом городе.

Если Чести был занят подобного рода хлопотами, то Леонардо отнюдь не ощущал недостатка во времени. Его конь безмятежно постукивал копытами по улицам города. Леонардо не торопясь объезжал площади, любуясь странной красотой древних и новых зданий, мысленно сравнивая их с памятниками Флоренции, где он уже неоднократно бывал. Город алой лилии,[5] конечно, не только могущественней, но и прекрасней. Он чарует глаз большим разнообразием. Где можно встретить подобное? Во всем мире нет купола таких очертаний, такого великолепия, как купол над черно-белым мраморным зданием флорентийского собора. И все же, рассматривая город, юноша и здесь, в Лукке, едва удерживался от внешних проявлений своего восторга при виде какого-нибудь устремившегося ввысь архитектурного чуда, мраморных статуй, фронтонов, бассейнов. А жители города в свою очередь с умилением смотрели на белокурого всадника в черной куртке, который, так ловко восседая на пегой, вел за собой на поводу породистую гнедую.

Когда Чести покончил – и, нужно заметить удачно – с делами у городского судьи, он предложил возвратившемуся к тому времени Леонардо спешиться.

– Кинжал, отнятый у Сальвиати, остался у судьи как улика. И я невольно должен был лишить тебя твоего трофея. Но ничего. Мы найдем тебе другой, получше.

Леонардо отказывался, говорил, что ему кинжал ни к чему, но витрина оружейного мастера была чересчур заманчива. И теперь, возвращаясь домой, в горы – Леонардо еще до полуденного звона простился с Чести, – он часто поглядывал на висевший у пояса бархатный футляр, в котором покоился украшенный лунным камнем и серебряной чеканкой кинжал.

Но изредка внимание его все же отвлекали от дорогого подарка дорожные впечатления. Уже сама равнина была интересна тем, что сильно отличалась природой от его горного края, да и от долины Арно, что близ Флоренции. Леонардо вслушивался в ритмичный шорох серпов, любовался загорелыми лицами жнецов, следил за полетом жаворонка над пшеничным полем. Спеющие хлеба – то же море, волнующееся золотисто-желтое море, сулящее завтрашний хлеб.

Дорогу иногда пересекал шустрый заяц. Потом вдруг равнина кончилась и лошадка начала взбираться на гору. В прижавшейся к склону деревеньке лишь несколько босоногих малышей да какая-то древняя старуха обратили внимание на одинокого всадника. А за деревней некоторое время его провожали только выстроившиеся, как солдаты, виноградные лозы. Пейзаж все время менялся. Леонардо миновал долину с прозрачным ручейком. Вороны своими черными крыльями то и дело будоражили тихую воду. Затем пошел густой, колышущийся на ветру ивняк. Здесь Леонардо свернул с обжитой людьми земли. Горы становились все выше и круче. В покрывавших их зарослях еще не ступала до него нога человека. Никем не тревожимые птицы заливались песнями, беспечными, как думы юноши, а кроны деревьев шептали о чем-то своем, неведомом. Сюда морской ветерок уже не достигал. Тот ветер, что гулял здесь, был вестником убеленных сединами великанов средней горной цепи. Когда Леонардо перевалил через первый кряж, его как старого знакомого начала манить узкая котловина, еще более тянул к себе бьющий из крутого склона ключ.

Леонардо давно хотел пить. То ли долгий путь, то ли короткий сон этой ночи вызвал в нем эту сильную жажду. Его пегой лошадке Неттуно тоже пора бы освежиться ключевой водой, да и отдохнуть. Лошадь, будто угадав мысли своего седока, веселее стала карабкаться в гору.

Подъехав к ключу, Леонардо настороженно огляделся. Что-то здесь изменилось. Но что? Ключ как будто по-прежнему с брызгами бил из щели скалы, вода заполняла образовавшийся в гладких камнях естественный маленький бассейн, а затем бежала дальше и скрывалась среди остроконечных скалистых гребней.

«Так ручей превращается в подземную речку», – пояснил однажды дядя Франческо, побывав с Леонардо в этих местах. Но напрасно доказывал он тогда племяннику, что невозможно отыскать спрятавшийся в скалах ручей – по настойчивой, упрямой просьбе Леонардо они до тех пор рассчитывали, гадали, до тех пор не прекращали поисков, пока на противоположной стороне горы не набрели на место, где вода снова пробилась наружу.

«А если это не тот же самый ручей?» – покачал головой дядя Франческо.

Леонардо после долгих раздумий сделал из листьев кораблики, целый флот корабликов, и из бассейна пустил их в плавание. И вот несколько из этих корабликов все же вынырнули с другой стороны горы.

«Горазд же ты у меня на выдумку, малыш», – улыбнулся дядя Франческо, гордясь племянником.

Ручей, водоем, скалы – все было прежнее, даже крест, который они высекли с Никколо в скале над местом, откуда бил ключ. И все же знакомый уголок природы словно таил в себе нечто необычное.

Спрыгнув с лошади, Леонардо заметил, что вольные, своенравно стремящиеся ввысь травы теперь примяты. Неподалеку от ключа, у подножия остроконечных скал он обнаружил ворох обгоревших сучьев. Нынешней ночью здесь кто-то разводил костер.

Он оглянулся. Конечно же, поблизости никого нет. Даже если кто-то заблудился и переночевал тут, то, наверное, и он далеко уже отсюда.

Нагнувшись к бассейну, Неттуно, фыркая, глотал студеную воду. Пил и Леонардо, ловко сложив ладони лодочкой. Потом он уселся на траве и достал из кармана булку, купленную ему Андреа Чести на луккском рынке, и две пригоршни сладких винных ягод.

– Не угостишь ли и меня? – спросил совсем рядом звонкий голос.

Леонардо удивленно вскинул голову. Около него стояла молодая девушка, нет, скорее, женщина, потому что на руках она держала младенца. Ее смуглые руки и острое плечо были обнажены. Черные глаза женщины горели огнем, но лицо казалось смиренным, в углах губ играла милая, детская улыбка.

Эта улыбка, улыбка молодой цыганки, задела Леонардо за живое. Она напомнила ему умершую женщину, которую он привык называть матерью. Лишь после смерти синьоры Альбиеры он узнал, что жена сэра Пьеро в действительности была ему мачехой. Дядя Франческо, не зная, чем облегчить горе мальчика, раскрыл ему истину. Он хотел утешить племянника. Вот так утешение! Каждый раз, когда Леонардо вспоминает о тяжкой утрате, сердце у него сжимается. Тогда же вечером дядя Франческо рассказал ему, что синьора Альбиера, которую Леонардо считал своей матерью, растила его только с годовалого возраста и что у него, сына нотариуса сэра Пьеро, мать простая крестьянка Катарина. Леонардо убежал тогда из дома на хутор, где жила семья его матери» семья Аккатабригги. На кухне небольшого домика он увидел высокую светловолосую женщину, с бледным, преждевременно увядшим лицом.

«Мама!» – проговорил он, смущенно разглядывая чумазых малышей, как вспугнутые цыплята окруживших мать при появлении нежданного посетителя.

«Нардо! – еле слышно произнесла женщина, и глаза ее блеснули радостью. Она протянула руки к своему старшему красавцу-сыну, которого она могла видеть лишь издали. Но руки ее тотчас бессильно опустились. – Нельзя», – пробормотала она, и губы ее скривила горестная улыбка.

«А, синьор пожаловал?» – Аккатабригга, пошатываясь, с угрюмым лицом вошел в кухню. Напрасны были слова, беспомощный лепет Катарины. Ожесточенный, седеющий крестьянин одно твердил морщинистыми губами:

«У нас с сэром Антонио был уговор. Мы этого, – он указал на Леонардо, – не знаем, и знать не хотим. Пускай убирается восвояси».

Катарина покорно кивнула и так стояла с опущенной головой.

После такого позора возмущенный Леонардо ушел с хутора. Несколько раз после этого случая он пробирался к матери, но запуганная Катарина поспешно отсылала его прочь. Даже ни разу не поцеловала. Нет, не могла быть эта женщина его матерью. Это просто обман, какое-то недоразумение. Он представлял себе синьору Альбиеру, любящую и нежную, вспоминал едва касавшуюся ее губ не то грустную, не то радостную улыбку.

И та же прекрасная, настолько знакомая улыбка теперь заиграла на лице этой цыганки. Она протягивала к нему руку.

Леонардо поднялся и положил на ладонь женщины несколько винных ягод. Но цыганка затрясла головой:

– Не! Хлеба!

Произношение выдавало в ней чужестранку. Леонардо рассмешил акцент женщины. Забавной показалась и та простота, с которой она просила. Он, смеясь, разломил булку. Упавшую при этом крошку женщина подобрала и быстро сунула в рот ребенку. (Сама она была, видно, очень голодна, ее белые зубы жадно впились в краюху.)

Но вот цыганка подмигнула – это озорство уж отнюдь не было свойственно матери – Альбиере! – и пристроилась.

– Чипрано, нет! Нет! – жалобно выкрикивала женщина. Но цыган не обращал на нее внимания. Он словно прирос к спине лошади. Высоко подняв левую руку с остатком хлеба, женщина продолжала просить: – Чипрано, нет! Чипрано, не надо!

Но цыган самодовольно хохотал, объезжая пегую.

– Неттуно! – закричал Леонардо и бросился за лошадью, – Неттуно, скинь его!

Пегая насторожилась, задвигала ушами и, оглянувшись назад, посмотрела на бегущего к ней хозяина.

– Неттуно, сбрось его! Сбрось! – повторял Леонардо, и вдруг лошадь вздыбилась.

Началась борьба между ней и седоком и между грабителем и жертвой. Цыган пустил в ход колени, пятки, кулаки, всю свою силу, юный путник – только голос. И последний победил. Победил и Неттуно, Кружась, взвиваясь на дыбы, лягаясь, замысловато подбрасывая корпус, он, наконец, скинул цыгана. Вылетев из седла, тот шлепнулся о ствол дерева.

– Ой-ой-ой, убили! – завопил он.

Лежа на корнях дерева, он стонал и ощупывал спину. Если бы даже у него были перебиты кости, го и тогда Леонардо не смог бы пожалеть этого разбойника. Он отвернулся от него, признательно похлопывая Неттуно по напряженной шее, поглаживая его по разгоряченной морде.

Женщина теперь с плачем бросилась к цыгану, который истошно визжал:

– Убили, убили! – Голос его срывался от боли, ярости и стыда. Казалось, это кричит не молодой бородатый мужчина, а немощная, в бессильном горе рвущая на себе волосы старуха.

– Убью! – Это прозвучало теперь угрожающе, и Леонардо повернулся к цыгану.

Тот уже поднялся на ноги. Лук у него сломался. Зато в руке он сжимал топор.

Молодая женщина, побледнев, схватила его за руку, державшую топор. Леонардо вынул кинжал и стал медленно наступать на цыгана.

Заметив в руке юноши оружие, Чипрано опешил.

– Щенок, – процедил он сквозь зубы.

– Чипрано, Чипрано, прошу тебя, прошу, не надо!

У женщины иссякли слова, и она продолжала лишь стонать.

Леонардо остановился в нескольких шагах от цыгана.

– А ну-ка, брось топор! – крикнул он, замахнувшись кинжалом.

Цыган, делая вид, будто слова жены смягчили его и он намерен послушаться Леонардо и кинуть за спину топор, осведомился:

– И тогда не тронешь меня?

– Нет! – ответил Леонардо, в то же время ловко отскочив в сторону, и не зря: цыган швырнул в него топором. Леонардо был не только быстрым и ловким, но и осмотрительным. Вместо того, чтобы кинуться на обезоруженного Чипрано, он бросился за топором, врезавшимся в землю. С кинжалом в левой руке и с топором в правой он теперь дожидался противника.

Цыган в ужасе попятился.

– Нечистая сила! Нечистая сила! Сгинь! – закричал он и стал сыпать проклятия.

Жена его тоже не скупилась на брань.

– Будь проклят! Жить-то нам на что? Чем дрова теперь рубить? – негодовала она и срывающимся голосом выкрикивала какие-то непонятные слова.

Цыганка сделалась неузнаваемой, но опешившему Леонардо вспоминалась ее недавняя улыбка, ласковое лицо. И он тут же ее успокоил:

– Вы найдете топор вон там, на холме, у деревьев. – Леонардо указал на причудливую группу прижавшихся друг к другу деревьев, кроны которых образовали нечто вроде шатра.

Въехав на верном Неттуно на холм, он на самом деле забросил топор меж стволов-близнецов. Затем пришпорил лошадь и поскакал по тропе, ведущей к дому.

Глава четвертая В семейном кругу

По дороге домой Леонардо долго раздумывал: поведать ли домашним о своем приключении у лесного ключа. Бабушка Лучия, наверное, придет в ужас и начнет плакать, услыхав о грозившей ее внуку опасности; возможно, ему даже запретят бродить в одиночестве по окрестности – а ведь эти прогулки приносили ему столько радости! Правда, через несколько дней вернется из Пистои друг его, Никколо, и тогда они снова смогут гулять вдвоем. Но, как ни мил ему Никколо, все же было бы нежелательно постоянное присутствие попутчика. Порой хочется побыть одному. Приятно долгими часами молча любоваться природой, впитывать в себя красоты божьего мира.

Больше всего Леонардо любил оставаться один. С весны много дней провел он наедине с природой.

Дядя Франческо развешивал рисунки племянника на стенах своей комнаты. Сначала это было изображение дома, затем сада, вот появилось плодовое дерево причудливых очертаний, родное гумно на хуторе; последующие рисунки уводили все дальше от дома, порой они ограничивались единственным неведомым цветком. Дядя Франческо любовался рисунками мальчика, с восхищением и поклонением относился к его способностям. Сначала и Леонардо находил радость в том, что перед ним покорно ложилось на бумагу все желаемое, благодаря чему он как бы обретал некоторую власть над прекрасным. Но за последние месяцы в его радость стало вкрадываться недовольство. Он видел, что природа намного красивее, намного богаче, чем тщательно выводимые им линии. Они волновали юного рисовальщика лишь до того момента, пока не появлялись на бумаге. Тут он находил отображение неуклюжим, застывшим. Рассматривая его рисунки, отец только улыбался, и трудно было понять, что скрывается за его улыбкой: одобрение или снисхождение. Зато покойная мать, вернее, именуемая матерью синьора Альбиера, не скупилась на похвалы. А разве можно сравнить те первые, робкие наброски с теперешними его рисунками… Бабушка же при виде плодов его стараний грустно покачивала головой:

«Разве я что смыслю в этом, крошка моя? Мне, к примеру, только иконы и нравятся. Их краски радуют мои очи. А на твоих серых картинках все такое малюсенькое, что я не пойму даже, что к чему. Просто я верю тебе на слово, когда ты говоришь, вот это конюшня, а вот это дерево – миндаль».

Тогда Леонардо нарисовал каштановый лист на всю страницу.

«Неужели вы и это не различаете, бабушка?»

«Различаю, Нардо, как не различить. Только к чему все это? Как настоящий каштановый лист. Но их на одном только дереве – сотни и сотни. А сколько таких деревьев! Хотя бы даже на нашем клочке земли! Ух-х! Спроси-ка деда. Ну к чему их срисовывать, эти листочки?»

Ответа на этот вопрос у Леонардо не нашлось. Но он чувствовал, что бабушка в чем-то неправа. Когда однажды он поведал свои сомнения отцу, сэр Пьеро снова только улыбнулся.

«Да, конечно, все это не так просто. Я имею в виду твои сомнения насчет сути искусства. Но в данный момент мне, к сожалению, не до этого, я спешу».

Да, сэр Пьеро вечно спешил. Особенно с тех пор, как не стало его жены. За это время он провел в родном доме в общей сложности, пожалуй, не больше половины одного дня. Он по целым неделям оставался во Флоренции и даже в воскресные дни выискивал себе в городе все новые и новые неотложные дела.

Что касается деда Антонио, то, как зорко ни глядел он вокруг себя на мир, как точно ни определял состояние виноградных гроздей на побегах, качество и сочность их плодов, при виде серых линий на белой бумаге только подслеповато моргал. Накопленный им богатый жизненный опыт был тут неприменим, давать внуку советы или наставления в этой области он не мог.

Таким образом, Леонардо не к кому было обратиться за помощью, разве только к дяде Франческо. Но его суждения казались мальчику слишком замысловатыми. Он говорил, например, так:

«Посмотри-ка на эту черешню. Хороша! – восклицаю я, когда вижу ее впервые, и это первое впечатление уже неизменно. Хороша, потому что нравится мне. Я могу объяснить, почему. Потому что она щедро плодоносит, потому что ствол у нее прямой, крона пышная, ветви крепкие и умело подрезаны. Но что я могу сказать о рисунке, сделанном с дерева? Что рисунок хорош, потому что мне нравится. И только потому. Ведь это нарисованное дерево плодов не дает, его срубленными ветвями мы растапливать печей не сможем, прививать его нельзя, птица в его листве не отдохнет, если только не возьмешь да не пририсуешь туда дрозда… Но почему мне рисунок нравится? Возможно, моя провинциальная ограниченность мешает мне ответить на этот вопрос… Возьмем теперь другой пример! Лист, который ты нарисовал бабушке. Лист каштана, где тобой выведена каждая прожилка. Я вижу: он совсем как настоящий. Начать сравнивать? Излишне. Знаю, ты был добросовестен и точен. Тем не менее рисунок этот мне все же не нравится. Лист просто скопирован тобой, и, разумеется, доказывает ловкость твоих рук. Но, глядя на него, я не ощущаю живого листа, я не чувствую, что ты любил изображаемое. Да, да, для того, чтобы назвать рисунок прекрасным, он должен внушать нечто такое…»

Подобные разговоры отнюдь не проливали света на непонятное, не рассеивали сомнений. Но они наталкивали на мысль, что есть вопросы, на которые нельзя ответить одним словом: да или нет. Вернее, над ними следует хорошенько подумать, пока найдешь подходящий ответ, что Леонардо и делал. Инстинктивно он стремился все постичь, все объяснить. Рисование было наиболее подходящим способом подчинить своей воле окружающий мир. Воля эта, однако, в нем еще не окрепла. Укреплять ее – это он уяснил себе – можно исключительно стремлением к правде. Ему знакома была известная латинская пословица, ее не раз он слышал от своих домашних: «Лгуна легче поймать, чем хромого пса».

И Леонардо гнал прочь от себя ложь. Но не будет ли ложью умалчивание о чем-либо? К тому времени, как он достиг Винчи, нашелся и ответ: да, будет.

И он чистосердечно рассказал дома обо всем пережитом в пути. Конечно, он рассказал это не сразу, не тотчас же по прибытии, а дождался, когда за ужином собралась вся семья, рассчитывая в случае чего на заступничество дяди Франческо, а в крайнем случае, и деда. Он предвидел, что защитники понадобятся. Бабушка Лучия, как и следовало ожидать, сразу же начала плакать и сокрушаться. Но вот обращенный к всевышнему монолог ее оборвался: на пороге стоял сэр Пьеро.

Леонардо едва узнал отца, который снял траур, облачившись – пожалуй, с излишней юношеской поспешностью – в модный бархатный камзол фисташкового цвета и такой же плащ.

– Вот и правильно, сынок. Год скорби миновал! – вздохнула бабушка, сразу забыв так взволновавший ее перед тем рассказ внука. Теперь она допытывалась у сына, что нового, есть ли надежда сменить печальную участь вдовца на более приятную?

– Это не к спеху! – отшучивался сэр Пьеро. – Сначала мне хотелось бы наладить как следует дело своей флорентийской конторы.

Леонардо нисколько не интересовала техника заключения контрактов, да и деятельность нотариуса вообще. Такое же отношение к этой профессии было и у деда, который нарушил традицию многих поколений семьи – отверг правовые науки, ведущие на стезю нотариуса, и вернулся к земле. Его примеру последовал и дядя Франческо, которого даже любимая астрономия не смогла заставить изменить земледелию.

– О чем опять размечтался? – спросил как-то отец у Леонардо, когда они сидели в саду.

Леонардо смотрел на ласточку, которая выпорхнула из-под стрехи и, мелькнув, взмыла высоко в небо.

– Хочу летать, как птица, – проговорил он.

– Летать? – громко рассмеялся отец.

– Что же, наука обладает крыльями, – тихо вставил дядя Франческо. – А у древних – и искусство тоже.

Сэр Пьеро при этих словах снисходительно пожал плечами.

Но то обстоятельство, что сын его «помешался на рисовании», навело сэра Пьеро на размышления. Он переговорил по этому поводу кое с кем во Флоренции. Побывал у самого маэстро Верроккио. И теперь, когда сонный Леонардо ушел спать, сэр Пьеро собрал его рисунки, которые бережно хранились у дяди Франческо.

– Утром я возвращусь во Флоренцию. Возьму с собой Это добро. Пусть решают сведущие люди, сможет ли мальчишка добиться чего-нибудь на подобном поприще. Ведь, в конце-то концов, и эта профессия вполне подходит знатному человеку. Между прочим, я привез и Леонардо новую куртку. Ему тоже нора снять траур. Бедняжка Альбиера! – вздохнул он, но отец его, старый Антонио, отвернулся, почувствовав фальшь.

В самом деле, сэр Пьеро как раз накануне обратил внимание на юную дочь одного из своих флорентийских коллег, всеми почитаемого сэра Джованни Ланфредини…

За окном пронеслись две летучих мыши.

– Пойдемте-ка спать, – поднялся дед Антонио.

Вскоре дом да Винчи погрузился в глубочайший покой ночи.

– Я провожу вас немного, отец, – предложил утром Леонардо, при этом он весело похлопал Неттуно по шее.

Чалый сэра Пьеро в полной сбруе рыл копытом землю у садовой калитки.

– Смотри, чтоб сразу домой, – вздохнув, предостерегла Леонардо бабушка Лучия.

Да только напрасно.

Когда у восточных ворот отец простился с Леонардо, он, вместо того чтобы возвратиться домой, у первой же развилки тропы повернул на юг и вскоре добрался до тенистых скал. Здесь Леонардо с интересом стал оглядываться. З^аметив невиданную им до сих пор породу мха, он вырезал кинжалом маленький квадратик и опустил в суму. Надо будет показать деду. Среди скал он вел лошадь под уздцы. Что-то тянуло, влекло его вниз по каменистой, постепенно расширяющейся тропе, с обеих сторон окаймленной веерообразными папоротниками. И вдруг перед ним открылся темный зев пещеры.

Леонардо остановился. Ему еще не приходилось видеть пещеры с таким широким сводчатым входом. Какой же огромной должна быть она внутри. Там, внизу, в долине Арно, есть, правда, пещера в таком роде, о ней еще в детстве он слышал, что это – обиталище ведьм. Но у той пещеры вход узкий, хотя внутри она сразу же расширяется, и конца ей не видно.

Вход же в эту пещеру широкий, прямо как портал луккского собора. Вместо небольших, рельефно выступающих по сторонам его обломков, Леонардо чудились статуи святых. Когда он подвел Неттуно к пещере, лошадь громко заржала.

Что это она почуяла? Что ей померещилось?

Сжав рукоять кинжала, Леонардо отпустил поводья и медленно двинулся вглубь.

Но какое разочарование! Всего несколько шагов, и широкий сводчатый вход как бы внезапно сузился. Перед Леонардо была совсем небольшая щель… Он с трудом протиснулся в нее. Тут оказалось темно, оттого что пещера круто поворачивала, Леонардо coгнулся, опираясь сжавшей кинжал рукой о колено.

Им владели теперь два противоречивых чувства. Страх перед грозной темнотой и любопытство. Вдруг ou наткнется там на что-нибудь удивительное, неведомое?

Любопытство побороло страх, и Леонардо стал пробираться внутрь пещеры. Но сквозь толщу темноты сюда не проникало ни лучика света. И все же он сумел в этой глухой темноте заметить, вернее, ощутить, где-то над головой нечто знакомое. Послышалось шуршание. Конечно же, эго летучая мышь. Ничего особенного, ничего колдовского.

Когда он выбрался из пещеры, ему пришлось зажмуриться. Так ослепителен показался дневнои свет, хотя у входа в пещеру было сумрачно. Неттуно заржал еще тревожней.

– Ступай поищи себе корма! – шлепнул Леонардо лошадь по крупу. И Неттуно, словно бы поняв, весело побежал к сочным папоротникам. А Леонардо, усевшись на землю, достал альбом и зарисовал вход в пещеру.

Спустя неделю на вершине красноватой скалы снова можно было увидеть склоненную голову Леонардо.

Внизу, у берега реки, на затененной ивами тропинке показался всадник. Он уже издали махал рукой.

Но Леонардо не подымал головы, его блестящие глаза не видели быстро приближающегося верхового, а ведь тот вел за собой Неттуно.

Там, на вершине скалы, золотистой вуалью рассыпались длинные волосы, затеняя бумагу, на которой уже вырисовывались очертания гор и долины с вьющейся вдалеке рекой, окаймленной ивами.

Всадник подъехал к скале.

– Нардо! – окликнул он юношу.

Отвесная скала отразила его голос. Эхо перекрыло гул быстрой реки, шелест ив.

– Нардо!

Наконец голос долетел до вершины скалы. Леонардо с досадой стал оглядываться. Потом лег на живо г и посмотрел вниз:

– Кола?! Это ты? И чего это ты вздумал мешать мне? Никколо мог бы обидеться. Но он знал своего друга, поэтому, привстав в седле, еще сильнее замахал рукой:

– Скорей, скорей спускайся! Быстро! Отец твой из города приехал. Это он велел позвать тебя. Ты сразу же поедешь с ним во Флоренцию!

– Иду! – крикнул Леонардо, всполошившись. Он уже догадывался, в чем дело.

Его рисунки накануне исчезли со с ген комнаты дяди Франческо. Бабушка не преминула шепнуть ему на ухо: отец прихватил их с собой в город.

Ровесник Леонардо, Пикколо был значительно ниже его ростом. Тем не менее с другом он разговаривал в тоне некоторого превосходства, особенно с тех нор, как вернулся из Пистои, где трое суток пировал на свадьбе. Пировать – это да, это для синьора, отец которого – богатый землевладелец, Леонардо же, сына скромного нотариуса, ждала доля ученика во Флоренции. Правда, Нардо тоже не станет чьим угодно учеником. Никколо, перед тем как поехал на поиски друга, слыхал разговор о том, что сэр Пьеро показал рисунки своего сына маэстро Андреа Верроккио и тот выразил готовность принять Леонардо в ученики.

– Ты опять размечтался? – спросил Никколо.

– Я рисовал.

– Ну, как я понимаю, тебе и впредь не придется тосковать но рисованию. Твой отец намерен тотчас же возвратиться во Флоренцию. А бабушка уже укладывает твои пожитки. Жить будешь там же, где и обучаться. У мессера Андреа.

– У кого?

– У Верроккио.

– У Верроккио?! Да знаешь ли ты, что это значит? Ведь Это знаменитый художник! – воскликнул Леонардо и обнял друга.

Никколо продолжал держаться с некоторым превосходством.

– Покажи, что ты нарисовал?

– Дома, дома! – бросил Леонардо и поспешил к лошади. Ему теперь было не до рисунка. В приливе радости он обнял за шею Неттуно. – Ну, поехали!

Лошади едва успели перейти на рысь, как Никколо осадил своего коня. Леонардо удивленно взглянул на друга а поехал шагом.

– Знаешь, – начал Никколо, – мне жаль, что ты оставляешь меня. Тебе этого теперь, конечно, не понять.

– Конечно, нет. – В глазах Леонардо сверкнула насмешливая искорка. Но правая рука его уже легла на плечи Никколо. – Мне ведь тоже тебя очень недоставало, когда ты ездил в Пистою.

– А теперь мы не увидимся с тобой целый год или, может быть, даже больше. Что ж, буду один стрелять в цель. А куда ты денешь свой лук?

– Дарю его тебе. Все равно, во Флоренцию я его не возьму.

– Ну, а когда вернешься?

Леонардо пожал плечами. О возвращении он совсем не думал.

Четырнадцатилетнее пылкое сердце влекло его во Флоренцию.

Среди оливковой рощи уже виднелись дома Винчи. Никколо остановил свою лошадь.

– Нардо! Скажи, ты останешься моим другом?

– Навеки, – с чувством сказал Леонардо и протянул ему руку.

– Навеки, – прошептал Никколо Кортенуова и вдруг указал на небо: – Гляди, перелетные птицы.

Глава пятая Наблюдательные глаза, улыбающиеся глаза

– Нет! Никогда ничего не забывай! – С этими словами Андреа Верроккио опустил руку на плечо своего нового ученика. Леонардо обернулся, и на лице его тут же погасло вспыхнувшее было негодование. Он с благодарностью и ожиданием смотрел на учителя. По его заданию Леонардо с самого полудня срисовывал вырезанные из дерева геометрические фигуры и, нужно сказать, небезуспешно. Наносимые им на гладь бумаги кубы, призмы не утрачивали своего объема, они продолжали оставаться ощутимыми телами – хоть в руки бери! Справившись с заданием, Леонардо, однако, не положил пера, которым сегодня работал весь день, а принялся украшать нарисованные фигуры цветами, увивать их необычайными дикими травами, лесными папоротниками, пока наконец на бумаге не показались заросшие обломки какого-то воздвигнутого из камней-великанов древнего сооружения.

Когда старший ученик, перуджинец Пьетро,[6] увидел эти рисунки пером, он с грубой бесцеремонностью накинулся на Леонардо:

– Откуда ты выкопал этот бурьян?

– Из памяти, – ответил Леонардо.

Перуджинец на секунду опешил, решая, как быть: ударить новичка или нет? Связываться с ним не так уж безопасно; этот ангелочек недавно один разделался с тремя учениками, когда те стали его дразнить.

Пьетро тоже дразнили – он это хорошо знал, но только за глаза. Побаивались его кулаков. И все же один из товарищей дружески предостерег его:

«Не будь, Пьетро, таким паинькой».

«Как это паинькой?» – не понял перуджинец.

Его друг пояснил: оказывается, мало того, что Пьетро слепо придерживался каждого указания маэстро – отчего в его работах, сделанных в мастерской, а также в картинах, написанных с натуры, не было ничего самобытного, – выполнив задание, он еще донимал Верроккио вопросами: так ли думал маэстро? Правильно ли он уловил мысль маэстро? Он не стеснялся спрашивать мнение Верроккио о мельчайших деталях. Не замечая насмешек товарищей, Пьетро подробнейшим образом уточнял у мастера, справа налево или слева направо повести складки на одеянии гипсовой фигуры, насколько раздвинуть занавес на окне нарисованного им интерьера. Бывало и так, что он останавливал на пороге собравшегося уже уходить Верроккио, чтобы выяснить, правильно ли он понял, что следует больше добавлять белого в ультрамарин.

А этот дерзкий новичок осмеливается своими каракулями полностью изменить все задание.

– Из памяти?! – Перуджинец еще больше рассвирепел оттого, что его грозные выкрики нисколько не подействовали на новичка – его взгляд по-прежнему оставался ясным. – Ты, ты должен все, все забыть, когда работаешь!

– И цветы?

– И цветы, и деревья, и, травы. Ты должен приступать к заданию, будто только что на свет родился!

– А как же природа? – спорил Леонардо, но теперь уже в его синих глазах сверкали молнии.

– Забудь все! Когда ты в мастерской, должен забыть все свои прежние цветочки!

– Нет! Никогда ничего не забывай! – раздался тихий голос вошедшего Верроккио, и он опустил руку на плечо новичка. – Ты же, Пьетро, – продолжал мастер, вглядываясь в рисунок Леонардо, – в другой раз думай над тем, что говоришь. Лучше бы ты указал Леонардо на его профессиональные заблуждения, чем прививать ему ложные идеи. Почему ты не объяснил Леонардо того, чему я тебя учил по фресковой живописи? Посмотрите, ребята! – К ним подошли еще трое учеников. – Замысел Леонардо можно считать правильным. Совершенные геометрические фигуры он решил оживить, сочетая их с еще более совершенным, более разнообразным растительным миром. А вот с осуществлением тут вышла неувязка. Что до кубов и прочих фигур, то в общем он правильно передал перспективу…

– Святую перспективу! – съязвил подошедший к группе, самый старший из учеников, Сандро.[7]

– Да, хоть ты и иронизируешь, именно святую перспективу! – взглянув на Сандро, сказал Верроккио. – Или, иными словами, ту закономерность в нашей профессии, согласно которой мы, нанося предметы на плоскость, должны передать ощущение изменения их величины по мере отдаления этих предметов. Однако же Леонардо забыл об этом, отобранная растения. Посмотрите-ка: цветы заднего плана такой же величины, как то, что расцветают на переднем плане. Ты это видишь, мальчик мой?

Леонардо поднял глаза на учителя.

Вот он здесь, среди простых юношей, в своей темно-синей праздничной одежде, человек, обладающий большими знаниями, живописец, ваятель, ювелир, гравер и даже музыкант в одном лице. Маэстро Андреа Верроккио. Бывший ученик крупнейшего флорентийского ваятеля, легендарного Донателло,[8] ныне уже сам является прославленным учителем искусств в городе алой лилии. Открытое лицо мастера теперь затенено головами плотно окруживших его учеников. Кажется, что он говорит даже тогда, когда узкие губы у него плотно сомкнуты. Добродушные карие глаза блестят, как редчайший драгоценный камень.

– Вечереет, – сказал, отходя от группы, Сандро.

Тон у него был пренебрежительный, движения самоуверенные. О, недолго пробудет он здесь, в этой мастерской, где воображают, будто готовят мастеров на все руки. Сандро ожидает богатое наследство. Отец его – уважаемый флорентийский гражданин. Сам он, Сандро, пришелся по душе некоронованному властителю города, Подагрику Медичи, и теперь по утрам в одной из зал его дворца работал над круглой иконой, где, между прочим, запечатлены и двое сыновей банковского короля – Лоренцо и Джулиано. Сандро, несомненно, примут в цех живописцев, и он откроет свою собственную мастерскую. Но он будет заниматься только живописью – хотя, как и мессер Андреа, начинал пробовать свой талант на поприще ювелира. Сандро из уважения к своему первому учителю – ювелиру Боттичелло присвоил себе его имя и требовал, чтобы его называли Боттичелли.

– Да, в самом деле вечереет, – пробормотал Пьетро. – Маэстро! Может, Нардо приготовит на завтра краски?

– Утром успеется! – махнул рукой Верроккио. – Сейчас он получит другое задание. Надевай, мой мальчик, плащ и пойдем со мной.

Перуджинец, сердито бурча, отошел прочь, головы учеников сомкнулись за спиной учителя.

– Интересно, что это старик опять придумал? Что за очередное поощрение для любимчика Леонардо?

Старик? Мессеру Андреа всего тридцать лет. Он в расцвете творческих сил. В голове его бурлят все новые идеи. Он завален заказами, едва поспевает их выполнять. Верроккио подумывает даже оставить ювелирное дело и ограничиться занятиями живописью и ваянием, которые волнуют его душу, вдохновляют к творчеству.

Он окинул взглядом свою мастерскую: начатые или наполовину законченные чеканные украшения, картины, алтарные створки, рисунки, эскизы. Вот солонка, изготовленная по заказу дома Медичи.

Сегодня после полудня, когда Верроккио явился во дворец, чтобы взглянуть на еще, правда, незаконченное произведение своего самого талантливого помощника Сандро, глава дома – правитель Флоренции – пригласил его в свою опочивальню.

– Как вы находите, получается картина у вашего ученика?

– О да, ваша милость.

Верроккио не мог говорить о Боттичелли без гордости. Он был очень высокого мнения об усердном молодом человеке, попавшем к нему уже с довольно солидными знаниями из мастерской фра Филиппо.[9] Правда, в некотором отношении искусство ученика всегда оставалось чуждым мессеру Андреа. Взять хотя бы вот эту картину, исполненную почему-то в форме круга! Сандро с большим изяществом смягчил лицо Мадонны. Но несмотря на точное воспроизведение деталей, богоматерь получилась у него слишком воздушной. Сандро следует, скорее, традициям старых мастеров, чем его учению, хотя во время занятий он без конца твердит ему: правдивость – главное, это все. И ту же самую одухотворенную улыбку необходимо искать и находить в реальной жизни.

Он долго раздумывал над картиной: как бы совместить Это невесомое парение, это божественное очарование с выражением подлинного материнского чувства? И кто будет тем счастливцем, кому это когда-нибудь удастся?

– Мессер Андреа в настоящее время, конечно, очень занят? – спросил Пьеро Медичи в тоне, требовавшем лишь утвердительного ответа.

Верроккио кивнул.

– Ах да, наша солонка, – вспомнил Подагрик, уставившись в потолок. – И еще заказ братьев-пиаристов? Знаю, знаю, – проговорил он, опустив веки. – Потому-то мы и решили, щадя вас, поручить исполнение большого алтарного образа только что упомянутому мною вашему ученику, а нашему верноподданному Сандро.

Говоря, он поглядывал на художника сквозь завесу ресниц, и лицо его при этом все больше искажалось. Но в данном случае не боль уродовала черты тирана, а ирония. Владыка Флоренции следил: удастся ли маэстро подавить в себе чувство оскорбленной гордости, вызванное тем, что крупный Заказ достанется не ему, а его ученику.

Однако на добродушном лице художника не было даже следа удивления. Это не понравилось Медичи.

«Разве попробовать повернуть нож в ране его самолюбия», – подумал он и резко сказал:

– А знаете ли вы, что это будет за картина? Мы решили написать ее в честь раскрытия заговора своры Луки Питти и неудавшегося коварного покушения. Мы желаем, чтобы всякий мог у алтаря помолиться за упокой души низвергнутых нами врагов.

Острие этих слов явно направлялось против Верроккио. Хотя художник был далек от всяческих интриг, во Флоренции каждый знал, сколько он трудился, выполняя заказы домов Питти и Чести. Да и его новых заказчиков, отцов монастыря Сан-Марко, никак нельзя было назвать сторонниками двора Медичи.

Мессер Андреа, однако, не только не оскорбился, но, казалось, вовсе не понял скрытых намеков. Он в простых словах попросил разрешения привести во дворец одного из своих новых талантливых учеников, чтобы показать ему шедевр Донателло.

Подагрик равнодушным мановением руки отпустил художника и тут же обратился к своему секретарю:

– Есть какие-нибудь известия о бежавшем Чести?

– Он находится в Генуе.

Из легких Подагрика вырвался свистящий звук. Лицо скривила гримаса язвительного смеха.

– Знал бы этот несчастный, что щепок Джентиле признался мне во всем: он, оказывается, умышленно запутал старика в это дело. Юнец просто решил заграбастать имущество своего почтенного дядюшки. Увы, жадные руки его больше ни за чем не потянутся… – Хохот Медичи потонул в приступе кашля.

Джентиле Чести по приказу Пьеро Медичи и вынесенному соответственно приговору флорентийской Синьории только что был обезглавлен в подвале тюрьмы.

Кровь его еще алела на палаше заплечного мастера, когда взору Леонардо предстал клинок совершенно иного рода. Бронзовый меч «Давида» Донателло.

Леонардо стоял возле своего учителя и не отрываясь глядел на прекрасное бронзовое изваяние пастуха в причудливой шляпе, с обнаженным изящным торсом, мягко отражавшим рассеянные лучи заходящего солнца.

На сад спускался предвечерний туман. Отчеканенные осенью золотые листья тихо шуршали, выстроившиеся вдоль ограды большеголовые георгины поникли. Близость вечера, к тому же осеннего, навевала грустные мысли о бренности бытия, а стройное обнаженное тело Давида олицетворяло вечное торжество юности и силы.

– Нет, ты вглядись, вглядись хорошенько, – проговорил мессер Андреа.

Леонардо был смущен. Он никак не мог разобраться в овладевшем им странном чувстве. Взгляд его соскользнул с бронзовой фигуры, у пьедестала которой цвели посаженные садовником цикламены, чьи нежные, бледные лепестки еще не ужалили холода.

– Учти, это крупнейший ваятель, – вздохнул мессер Андреа. – Удастся ли и мне когда-нибудь создать нечто подобное?

– Давид, тот самый, что победил Голиафа… – прошептал Леонардо, снова обратив взгляд к скульптурному изображению. – Пастушок! Наверное, он тоже любил животных, луга, леса. И, конечно, много бродил. Потому такой поджарый! – И в его наблюдательных глазах блеснул свет каких-то новых мыслей.

Верроккио сдвинул брови.

– Правда, он худ. Но не в этом дело. Главное, что перед тобой изображение обнаженного человеческого тела после более чем тысячелетнего перерыва. После мрачных столетий невежества и задавленности мой учитель Донателло впервые осмелился отлить в бронзе нагое тело человека. Он является продолжателем великолепных эллинских и римских традиций!

Они распрощались со статуей и покинули дворец Медичи. Обойдя Соборную площадь, Верроккио повел Леонардо по темным узким проулкам, по дороге рассказывая о виденных им в Риме руинах былой славы.

Наконец Верроккио остановился возле неприметного домика.

– Ты хорошо разглядел статую? Давай-ка теперь навестим ее творца.

На крылечке сидела старая, морщинистая женщина.

– А, это вы, мессер Андреа? Как хорошо, что вы пришли. Уж на этот раз вам не придется уйти голодным.

– Помилуйте, любезная Тереза, я ведь никогда не бываю голоден.

– Ладно, ладно, рассказывайте. Помню вас еще учеником. В то время вы могли бы съесть даже камни, из которых дом этот сложен. А ведь тогда они еще не крошились так, как теперь! Знаете, у нас сегодня гости. Арендатор привез из деревни настоящие лакомства. А ведь бедный маэстро, увы, уже ничего не может есть. Только попивает крошечными глоточками бульон да молочко. И не диво – девятый десяток пошел. В таком возрасте человек больше ничего и не желает – что касается пищи, конечно, – ибо маэстро желает спасения своей души, а еще он непрочь бы отправить ко всем чертям своих племянников со всей родней, которые только и делают, что ходят и досаждают ему. Не из любви! Не думайте, пожалуйста! Это народ алчный. Зарится на наследство… Старуха продолжала ворчать себе под нос. Верроккио переступил порог первой комнаты. Из кресла у окна выкатился толстый флорентинец.

– А, маэстро Андреа!

– Да-да, мессер Россо. А вот это – мой самый юный ученик.

– Хорошо, что вы пришли, маэстро! По крайней мере избавите моего дядюшку от нежеланного посетителя. Этот мужлан явился из небольшого поместья дядюшки в Прато, он арендует его. И только и знает что ноет.

– А как чувствует себя маэстро? – спросил Верроккио.

– Как всегда. на ладан дышит. Потому при нем постоянно находится кто-нибудь из семьи. Сами понимаете…

Верроккио вошел в спальню с закопченными стенами. Леонардо испуганно выглядывал из-за его плеча. На постели лежал иссохший старец. В мерцающем свете подвешенной у изголовья лампады его лицо с ввалившимися щеками казалось окаменевшим. Но его оживляли глаза, проницательные, быстрые. Возле кровати, прямо на голом полу, сидел высокий худой человек с черными волосами. При виде гостей он тотчас поднялся.

– Ну, я пошел.

Со стороны постели прозвучал хрипловатый, совсем тихий, как легкий вздох, голос:

– Оставайся, Джованни! – Но тут же увядшие губы растянулись в улыбке: – Андреа!

Его быстрый взгляд с Верроккио перескочил на Леонардо, изучающе задержался на его лице.

– Мой ученик. Сын сэра Пьеро да Винчи. Я уже говорил тебе о нем, мой учитель. Я привел Леонардо к тебе. Благослови его. Он достоин этого.

Леонардо смущенно опустил глаза. Арендатор оторопело молчал.

– Вот как? – послышалось с порога ехидное замечание толстяка.

– Уходи! – задыхаясь, проговорил старик, повелительно взглянув на него. – Уходи.

– Хорошо, дядюшка! Хорошо, – примирительно сказал толстый племянник и исчез.

Больной некоторое время смотрел на дверь, затем возмущенно прошептал:

– Украл у меня кубки. Меня грабят. Все обирают меня. И ждут моей смерти. Но они ошибаются. Имения моего им не видать. Оно будет твоим, мой верный Джованни.

Арендатор схватился рукой за подбородок. Леонардо заметил, какие у него узловатые пальцы.

– Ты, Андреа, завтра приведи ко мне какого-нибудь нотариуса, – хватая воздух ртом, часто говорил старик. – Лучше всего отца этого мальчика. Ладно? Подойди ко мне, мой мальчик! Дай посмотреть на тебя. Хоть глаза у меня уже слабые и параличом я разбит, но все еще могу отличить настоящего человека. Итак, ты желаешь стать ваятелем?

– Живописцем и ваятелем! – выпалил Леонардо. Его Звонкий голос будто струя свежего воздуха ворвался в застоявшуюся атмосферу комнаты. Возле больного старика до сих пор все ходили на цыпочках и даже приезжий арендатор осмеливался говорить только шепотом.

– Ты думай о двух вещах! – прохрипел Донателло. – О двух!

Взгляд его витал вокруг светлокудрой головы юноши, скользил по его стройному стану.

– Как ты похож на… на моего Давида!..

При последнем слове Леонардо содрогнулся. Он понял, что его так смутило при виде статуи. В мозгу стала вырисовываться забытая картина. Воспоминание об одном летнем дне, когда они с Никколо, решив выкупаться, сбежали к Арно и на глади тихой воды он увидел вдруг себя обнаженным.

– Как мой Давид, – повторил Донателло.

– Я видел его. Недавно. Не прошло еще и получаса, – улыбнулся Леонардо. – Очень… очень хорош, – добавил он.

Верроккио положил руку на одеяло больного.

– Мой учитель! Ты только что посоветовал Леонардо думать о двух вещах. Но ты не сказал, о каких.

– О каких? Разве ты не понял? – Веки у Донателло затрепетали. – Андреа! Ведь ты знаешь. Я научил тебя этому! Научи и ты его. Думать о красоте. И о правде.

«Красота и правда, – повторил мысленно Верроккио. – Бедный учитель мой. Тень прежнего маэстро. Твое тело лишено возможности двигаться. Тебе не видать больше красоты. Дом твой уже разграбили. А где найдешь ты правду?

– Слышишь ли ты, мальчик? – Легкие Донателло шумно втягивали воздух. – Слушай меня внимательно. Смотри, ничего не упускай из виду! Храни верность красоте и правде! Жизнь… – Он поднял высохшую, жилистую руку. – Жизнь… – И махнул рукой. – Ты, Андреа, хочешь, чтобы я его благословил?

Верроккио кивнул, и пальцы больного легли на плечо Леонардо. Юноша опустился на колено возле постели.

«Донателло, – подумал он. – Божественный живописец, как и Джотто[10]».

Старик пробормотал что-то, дрожащий палец, будто опадающий лепесток сказочного цветка, легко коснулся лба юноши.

– А теперь ступай, дитя мое, – прошептал умирающий. – Ты же, Андреа, останься. И ты, Джованни. Я должен с вами поговорить.

– Иди домой, я тоже скоро приду. – Верроккио погладил кудри своего ученика.

Поглощенный впечатлением от необычной встречи, Леонардо спускался по лестнице, едва передвигая ноги. Он рассеянно, хотя и учтиво, попрощался со старой Терезой и вышел на улицу.

Среди высоких зданий на Виа де Кокомеро с их галереями и выступами, с колышущимся на ветру бельем, уже улеглась темнота. Поперечпая же широкая улица встретила Леонардо совсем еще прозрачными сумерками.

Он медленно дошел до Соборной площади и остановился у южной стороны флорентийской колокольни перед рельефами в шестигранном обрамлении. Творения Пизано[11] уже обволакивал вечер, но Леонардо еще различал очертания фигуры своего любимца. Крылатого Дедала. Летающего человека.

И почему так пленил его этот образ? Может, потому, что самого не раз тянуло ввысь, хотелось улететь, как перелетной птице, далеко-далеко.

Он долго простоял здесь. Давно исчезли лиловатые лоскуты заката. Сумерки стали густыми, но чистое и легкое, туго натянутое флорентийское небо все еще светлело в вышине. В домах уже зажигались огни.

Когда Леонардо свернул за угол высокого дома, в одном из окон бельэтажа вдруг загорелась свеча и он увидел лицо молоденькой девушки. Ее глаза озарились улыбкой. Леонардо как завороженный смотрел на окно. Не оставалось сомнения: девушка улыбнулась именно ему и даже помахала при этом зажженной свечой.

Потом все исчезло. Свеча, девушка, улыбка. На небольшой площади подростки гоняли мяч. Они спешили использовать остатки дня и были раздосадованы, когда франт в красном плаще помешал им своими расспросами. Тем не менее один из них все же откликнулся на вопрос Леонардо.

– Вы спрашиваете про тот дом на углу, что выходит в переулок? Это дворец Чести.

– Дворец Чести? – Сердце Леонардо сильно забилось. Рука инстинктивно потянулась к поясу, чтобы нащупать подаренный ему синьором Чести кинжал. Но кинжал остался в чулане дома мессера Андреа. Леонардо хотел взять его с собой, по учитель предостерег его: они направляются во дворец Медичи, а туда можно идти только безоружным.

Но к чему кинжал? И так свежи воспоминания.

– Дочь Чести… – с благоговением произнес Леонардо. Как ее зовут? Он должен узнать.

Глава шестая Дома, цветы, лица и чудовище

Ее звали Франческа, и была она дочерью жившего в изгнании Андреа Чести. Леонардо видел девушку трижды.

Впервые – у окна со вспыхнувшей свечой.

На другой день под каким-то предлогом он убежал с занятий. До позднего вечера бродил около дворца Чести. И ждал, ждал, голодный, мучимый жаждой. Хотелось снова увидеть очаровавшее его лицо. Но в окнах помрачневшего дома никто не появлялся, а из дверей не выходила ни одна живая душа. Казалось, здание покинуто всеми обитателями. Но вдруг упорный юноша заметил, как чья-то невидимая рука поставила на окно глиняный цветочный горшок с розовыми цикламенами. Цветок появился на том же самом окне, за которым он накануне увидел Франческу.

Домой Леонардо вернулся в смутной тревоге, в душе проклиная себя. Что ему, собственно, понадобилось там? Увидеть благородную барышню? Издали безмолвно восторгаться ею?

Целых два дня он не мог отлучиться из мастерской и сходить ко дворцу Чести, и эти дни были полны суматохи, спешки, непонятного смятения. Он испортил свой рисунок, плохо растер краски, уронил любимый глиняный сосуд маэстро, и сосуд вдребезги разбился.

В субботу после обеда ему удалось, наконец, вырваться из мастерской. Он снова стал слоняться по маленькой площади. Те же мальчишки опять играли в мяч – Леонардо это показалось хорошим знаком. И в самом деле. Мальчик, стоявший в одиночестве и не принимавший участия в игре, оказался сыном швейцара соседнего дома. Скользнувший в его ладонь медный грош развязал ему язык, и Леонардо узнал имя девушки, выяснил и то, что женщины дома Чести по воскресеньям ходят к мессе в церковь Санта-Мария Новелла.

– С чего это ты вздумал идти в Новеллу? – поморщился мессер Андреа, услышав просьбу своего ученика.

Верроккио вообще не проявлял особого рвения к выполнению религиозных обрядов. Правда, по вокресеньям он в сопровождении всех своих домочадцев посещал собор или другую церковь, дабы не стать притчей во языцех и не лишиться заказов братии. Вот Леонардо и попытался упросить его пойти вместе с ним в Новеллу. Но Верроккио наотрез отказался:

– Никак не могу. У меня свидание с Поллайоло[12] в Сан-Лоренцо. Но почему тебя потянуло вдруг в Новеллу?

Леонардо мог бы, конечно, сказать, что там будет нынче необычная проповедь. Мог бы приврать, что хочет еще раз посмотреть на знаменитую картину Дуччо.[13]

– Я там должен увидеть кое-кого… – смущенно проговорил он.

Верроккио улыбнулся.

– Ах, дитя, дитя! Ну иди, ступай один. Гляди только: не сверни шею под лесами.

Строительство церкви Санта-Мария Новелла, фундамент которой был заложен около двухсот лет назад, все еще не было завершено. Густая сеть лесов закрывала фасад, здесь велись скульптурные работы по тончайшим эскизам выдающегося мастера мессера Альберти.[14] Но, невзирая на леса, эта первая большая церковь Флоренции по воскресеньям наполнялась людьми.

Здесь Леонардо вторично увидел Франческу. Франческу Чести.

Девушка стояла на коленях рядом с матерью в одной из капелл, перед высоко подвешенным распятием, под которым заботливые руки положили букеты цикламенов. Шестью дюжинами восковых свечей было освещено это распятие. Создание великого Брунеллески.[15]

Славный зодчий, воздвигнувший всемирно известный купол собора,[16] решил доказать свое умение и как ваятель. И что же? Он оказался соперником самого Донателло. Историю этого благородного состязания Леонардо слыхал уже от мессера Андреа, который в один из воскресных дней все же повел своих питомцев в Новеллу.

Леонардо, шедший сюда с мечтой увидеть наконец Франческу, теперь больше смотрел на распятие, чем на молящуюся красавицу со склоненной головой.

С трудом оторвав глаза от распростертых жилистых рук и обтянутых кожей ребер мученика, он перевел их на девушку, стараясь различить черты ее лица под ниспадавшей на него черной вуалью.

Казалось, и Франческа Чести заметила безмолвно и взволнованно оглядывавшегося юношу, который изящно опирался об одну из колонн. Хоть она и не обращала к нему своего взгляда, но на губах у нее играла легкая улыбка, странная и далекая, чем-то напоминавшая Леонардо улыбку цыганки у ключа. Но тут же он стал гнать прочь явившиеся так некстати воспоминания. Бродячая цыганка и молящаяся дочь Чести. Такое сравнение – кощунство!..

Выходя с матерью в сопровождении еще двух пожилых дам из капеллы, Франческа чуть подняла опущенные ресницы, Леонардо, белокурый и бледный, стоял, освещенный зыбким пламенем свечей, темно-красный плащ оттенял юную красоту его лица. Франческа была в трауре, ее волосы были скрыты под черной вуалью. Леонардо догадался, по ком она скорбит. По погибшему кузену. Возможно, даже и по отцу. Что сталось с синьором Чести? Не настигли ли его в Лукке или в другом месте, где он думал скрыться, наемные убийцы Медичи?

Спросить об этом у Франчески? Да разве он осмелится заговорить с ней?

Тем более это исключено здесь, в церкви. Толпа теперь отделила его от уходящих женщин дома Чести, но Леонардо твердо решил посетить Франческу.

После ужина он отвел в сторону помощника («правую руку») мессера Андреа, Сандро, слывшего топким знатоком флорентийских обычаев. Коротко рассказав ему историю бегства Андреа Чести, Леонардо обратился к молодому человеку за советом.

Сандро снисходительно смотрел на него. Ведь ему нет еще и пятнадцати.

– Глупый ты ребенок, – прошептал он, – ты собираешься нанести визит врагам Медичи? Пойми, гы должен молчать о своем приключении в горах, да и в Лукке тоже. Не вздумай когда-нибудь кому бы то ни было заикнуться о происшедшем. Малейшая откровенность может погубить тебя. Забудь эту семью, забудь и эту синьорину.

Странно, ведь мессер Андреа говорил: «Никогда ничего не забывай»!

А тут ему толкуют, чтобы он забыл пережитое вместе со спасающимся Чести! Дорогу по горным тронам под звездами. Пир. Кинжал. И над всем этим – сияющую при свете свечи улыбку Франчески.

На другой день он попросил у маэстро разрешения посетить знакомую семью.

Верроккио рассеянно слушал Леонардо. У него сегодня не клеилось с литьем, над которым он работал с двумя учениками. Он знаком попросил не мешать ему.

Перед закатом солнца Леонардо надел плащ, пристегнул свой великолепный кинжал и поспешил во дворец Чести.

Только он пересек площадь, как огромные ворота дворца раскрылись и оттуда выехало человек двенадцать вооруженных всадников. Следом за ними одетые во все черное слуги поспешно несли паланкин.

Леонардо помчался вдогонку процессии. Всадники чуть было не растоптали его, но ему все же удалось вплотную подобраться к паланкину.

– Куда, куда вы? – спросил он у слуг. – Постойте, остановитесь!

Слуги на миг задержались, из-за чуть раздвинувшихся занавесок показалось личико Франчески. Глаза ее встретились с глазами Леонардо. Она с грустью улыбнулась юноше, вопросительно и таинственно, но паланкин, покачиваясь, уже удалялся и чья-то рука задернула на нем бордовые занавески.

– Мы едем в Ливорно! – выкрикнул одни из всадников, пожалев отчаявшегося юношу. – А оттуда – дальше по морю… В Геную…

Ливорно… В мозгу Леонардо забарабанило название враждебного города. Он как в бреду увидел вздрагивавшее на волнах, поспешно поднимавшее паруса морское судно.

Затем все исчезло, осталась только улыбка, улыбка Франчески.

С тяжелым сердцем побрел Леонардо к дому.

Унесшаяся вдаль улыбка и имя не забывались. А время не стояло на месте, за осенью шла зима, зиму сменяла цветущая весна, и Леонардо ожидали все новые и новые Задания в мастерской Верроккио. Правда, милое имя Франческа, напоминавшее по звучанию щебет птиц, ему приходилось теперь слышать довольно часто. Его отец женился Этой весной на дочери мессера Ланфредини – Франческе.

– Ну, как тебе нравится твой сын? – спрашивал, весело смеясь, сэр Пьеро у своей невесты, представляя ее Леонардо.

Франческа Ланфредини покраснела. Стоящий перед ней красивый осанистый юноша был младше ее самое большее на два года. Странная обязанность свалилась на нее: быть матерью такого большого «ребенка».

Итак, Франческа краснела, потупив взор. Сэр Пьеро же хохотал от души. А Леонардо, приняв с некоторым удивлением к сведению, что отныне должен будет почитать столь молоденькую даму за мать, уже размышлял о другом. Будет ли доволен мессер Андреа вылепленной им, Леонардо, из воска головкой ангела? В уголках губ того ангела играла улыбка, которую Леонардо хранил в своем сердце.

Вскоре после женитьбы сэр Пьеро совсем покинул дом в Винчи, оставил и свою скромную «холостяцкую берлогу» в городском монастыре и снял дом на площади Сан-Флоренция, в двух шагах от здания Синьории. Свое новое жилище он обставил с величайшей заботливостью. Спустя несколько месяцев он взял к себе в дом и сына.

Леонардо переселялся с радостью. Он был доволен не потому, что оставлял дом мессера Андреа. Напротив, он все больше и больше привязывался к своему учителю, проникался к нему любовью в благодарностью. Но у отца его ожидала отдельная комната, до некоторой степени даже обособленная от остальных помещений, в небольшом боковом флигеле. Теперь не будет необходимости делить свою комнату с товарищами, как это было до сих пор: в тесной спальне кроме него жили еще двое учеников. У отца же он сможет, если ему захочется, после занятий оставаться один. Порою его тянуло к одиночеству. Вовсе не потому, что он чуждался людей, избегал их общества. Просто ему хотелось узнать самого себя. Леонардо исполнилось шестнадцать лет. Он был статный, высокого роста, сложением намного крепче своих сверстников. Люди заглядывались теперь на его лицо, фигуру, им любовались, с ним охотно сближались. Но в свободные дни он предпочитал отправляться на загородные прогулки один, наблюдая жизнь природы, внимательно изучая камни, травы, любуясь ландшафтом. Он гулял большей частью пешком, взбирался на горы. Там, вдали от всех, он кидался в объятия душистой, пахнущей мятой травы, потом шел в какое-нибудь селение освежиться стаканом вина.

Однажды он явился в селение как раз на майское празднество. За деревней, на широком поле, что-то выкрикивая и размахивая руками, бегали парни. Старшие сидели за длинными украшенными лентами столами, уставленными флягами с вином. Восседал там и староста, шутки ради вместо колпака надевший на свою лысую голову венок из цветов.

Староста поднялся с кубком в руке.

– Тихо! – крикнул он.

– Тихо! – прокатилось над полем эхо, отчего шум не только не утих, но стал просто невообразимым.

Больше всех кричали резвившиеся тут же ребятишки. Поодаль сидели полукругом женщины и девушки. Как яркие цветы, пестрели на траве их широкие юбки.

Леонардо стоял у придорожной рощицы. Не одна девушка подолгу останавливала на нем свой взгляд. Он же, не отрываясь, следил за объездчиками. Вдруг со всех сторон раздались восторженные крики. Парень вывел на поле разгоряченного буланого жеребца. Конь становился на дыбы, приплясывал, дергался, норовя вырваться.

Плешивый староста в венке набекрень снова поднял свой кубок и, мотнув головой в сторону готовившихся к объездке парней, выкрикнул непонятные или просто не расслышанные Леонардо слова, которые вызвали новый взрыв восторга.

Парнишка с едва намеченными усиками теперь вскочил на неоседланного жеребца. Буланый до тех пор извивался, взлетал вверх, раздувал ноздри, пока ему не удалось скинуть седока. И вот необъезженный жеребец уже стоит над ним, насмешливо ржет, роет копытом.

Но к буланому уже подкрался другой смельчак и тоже ловко вскочил на него. Но и ему повезло не более, чем первому. Конь рванулся вперед, затем отскочил в сторону и сбросил парня. Тот упал на бок.

И третьего объездчика постигла та же участь.

Леонардо, не торопясь, приближался к группе молодежи. Сейчас на спине буланого оказался долговязый бородач, с которым норовистое животное ничего не могло поделать. Конь плясал, взбрыкивал, но беспрерывно подбрасываемый седок всякий раз терпеливо плюхался ему на спину и длинными, низко свисающими ногами изо всех сил сжимал его бока.

Буланый тоже не сдавался. Вот он, в ярости потупив голову, понесся во весь опор. Седок рванул под уздцы, но добился лишь того, что жеребец начал бешено кружить. Объездчик удержался, и толпа восторженными криками приветствовала победителя. Впрочем, ненадолго. Конь, неожиданно вскинув голову, вздыбился. Седок, прижимавшийся до сих пор к шее лошади, теперь покачнулся и потерял равновесие. Почувствовав, что ему не удержаться, он как раз вовремя соскочил с коня.

После этого жеребец зафыркал и, шумно отдуваясь, стал трясти гривой – казалось, он подмигивает небесам, призывая их в свидетели своего торжества.

– Дьявол! Дьявол! – пригрозил ему кулаком долговязый, после чего, прихрамывая и держась за поясницу, направился к друзьям.

А буланый преспокойно поплелся следом за ним.

– Не позволите ли и мне попытать счастья? – спросил тихо Леонардо, подходя к группе парней.

Городского юношу встретили по-разному: злыми, сочувственными и равнодушными взглядами.

– Дьявол это! Сущий сатана! – проговорил бородатый, едва переводя дух.

Сидевший за столом староста, заметив нового объездчика, тонким голосом крикнул:

– Ты откуда?

– Из Флоренции.

– Чей будешь?

– Сэра Пьеро, нотариуса.

– Тогда готовься на тот свет! Вон полюбуйся на Филиппе!

Паренек, которого конь сбросил первым, бледный, с остановившимся взглядом, лея;ал под кустом.

Леонардо понимающе кивнул и все же подошел к буланому.

Он медленно протянул к нему руку. Конь начал отступать, затем остановился, фыркнул и вскинул голову. Глаза его злобно и – как показалось Леонардо – возмущенно сверкнули. Леонардо, подступил к коню вплотную и похлопал его по шее. Конь тревожно заржал, брызжа пеной и свирепо роя землю. Леонардо наклонился и молниеносно схватил его за неугомонную переднюю ногу. Конь хотел вырваться, но ему это не удалось. Тогда он рванулся вперед и чуть было не сбил Леонардо, который продолжал держать коня за ногу. Он лишь тогда разжал стальные тиски пальцев, когда конь, видимо, угомонившись, поднял голову и ехидно покосился в его сторону. Только того и ожидая, Леонардо мгновенно очутился на его спине.

Огненное чудовище методично проделывало с ним все то же самое, что и с предыдущими своими жертвами. На этот раз, правда, не так успешно. Конь яростно дергал шеей, принимался плясать на дыбах, когда же каблуки юноши еще глубже впились в его бока, он пустился вскачь.

Поднялся крик, мальчишки побежали вслед за мчавшимся жеребцом. Парни, вскочив на коней, бросились вдогонку верхом.

– Он скинет его у скал, как пить дать, – бормотал бородатый, быстро крестясь и кивая головой. – Может, тебе, Филиппо, еще больше других повезло, – обратился он к лежавшему под кустом пареньку.

Никто из верховых не мог настичь буланого. Стрелой перелетев через заросли кустарника, он ринулся к скалистому обрыву.

Леонардо склонился к уху взбудораженного животного.

– Ну чего ты спешишь? Куда ты? – спросил он с тихой лаской.

А каблуки его все с той же силой впивались в бока коня, рука время от времени натягивала удила.

У скал буланый, тяжело отдуваясь, остановился. Теперь Леонардо стало куда легче управлять им. Он спокойно повернул коня, который, присмирев, легкой рысцой возвращался к месту гулянья.

На поляну Леонардо прибыл в сопровождении триумфальной процессии. Парни, следовавшие за Леонардо, смотрели на него с благоговением. На поляне их окружила возбужденная толпа.

– А ты все же не совсем городской, – заметил староста, повесив на шею Леонардо венок из цветов, величиной с колесо, который девушки заблаговременно приготовили для победителя.

– Я из Винчи.

– С земли ив, – засмеялся староста. – Давай-ка, сынок, выпей с нами за компанию. Лошадку, сдается, ты объездил. Случится заглянуть в наши края – всегда она будет к твоим услугам. Я тебе говорю: ведь этот чистокровный бес – мой. А в доме у меня ты будешь желанным гостем.

Женщины уже несли корзины, полные пышек, поджаренных на шкварках.

Леонардо пристроился среди парней и, порядком проголодавшись, с удовольствием угощался. Вино, отличное, золотистое, слегка отдавало медом. Оно развеселило всех, и люди хором запели:

Наконец песня смолкла. Отяжелели головы. Оттуда, где сидели девушки, еще долетал порой приглушенный смех, но парни притихли, каждый думал уже, видно, о завтрашнем дне.

В ленивых лучах солнца возле бессильно свисавшей руки Леонардо нежилась зеленоглазая ящерица. Где-то совсем рядом стрекотал кузнечик, как бы желая продлить своей музыкой веселье.

Леонардо стал прощаться. До дома было часа четыре ходьбы.

– Смотри, не бросай венок, – предупредили его парни. – Возьми его с собой, повесь дома над кроватью, и тогда твое желание сбудется.

Леонардо, улыбаясь, нес в руках венок, а в сердце – теплоту к новым друзьям. Он даже с буланым простился. Уходя, шепнул ему на ухо:

– Смотри, чтобы узнал меня…

Глаза коня взволнованно блестели. Он нервно поднял голову, потом кивнул, как бы говоря: «Хорошо».

Перед склоном, у речки, бегущей к Арно, Леонардо остановился. Солнце уже скрылось за венчанной лесом вершиной. Там, на западе, по ту сторону горы, ждала его Флоренция. Она еще вся в золотых солнечных лучах.

С моста Леонардо кинул венок в речку и долго следил, как уносит его течением. Среди совсем еще свежих цветов, казалось, позванивали голубые колокольчики. Теперь что же, выходит, желание не сбудется?

В приметы Леонардо не верил. А желание у него было одно: стать живописцем.

И чтобы его осуществить, он, кроме заданий, которые одно за другим давал ему маэстро, добровольно брался, как только представлялся случай, за различные работы, порой совсем необычные.

Когда он возвратился домой, отец встретил его со словами:

– Я побывал в Винчи. И, знаешь, кое-что тебе привез.

«Наверное, бабушка Лучия напекла пирогов», – решил Леонардо. Давненько он не пробовал ее пирогов с винными ягодами и теперь при мысли о них Леонардо даже глотнул, тем более что за долгую дорогу он изрядно проголодался.

Но отец привез вовсе не пироги. Оказывается, один виноградарь вручил деду Антонию круглую дощечку и сказал:

«Как я прослышал, внук ваш решил стать живописцем. Говорят, будто в самой Флоренции обучается. Ну так вот, пускай он покажет свое умение и намалюет мне что-нибудь такое, что бы отпугивало от сада и виноградника непрошенных гостей, которые любят туда наведываться… Особенно когда никого не видно поблизости. Мне, стало быть, нужен щит для острастки птиц и сорванцов. Пора им отучиться шнырять по винограднику да лазить по деревьям».

– Так что, сынок, возьми эту штуку и нарисуй ему что-нибудь, – закончил сэр Пьеро, протянув сыну круг. – Пускай и дома увидят, насколько ты уже освоил свое дело. Недели через две я снова прогуляюсь верхом в Винчи.

– К тому времени будет готово, – заверил отца Леонардо.

Вечером, улегшись в постель, он стал припоминать картины гулянья. В глухой темноте раздалось яростное ржание буланого, из его широко раздутых ноздрей с шумом вырывался воздух. Затем перед ним возникли испуганные глаза одного из объездчиков, который слетел с коня, и свирепый взгляд доведенного до исступления жеребца. Но вдруг взгляд его погас, теперь на Леонардо смотрела уже маленькая ящерица. Как холодны ее глаза! Точно ледяная вода. Зато взгляд буланого горит огнем. Да, огонь и вода непримиримы, и оттого, что вода так холодна, она еще страшней. Страшней? Так ли? Вон как ласково покачивает она венок на своих волнах! А не таится ли в том венке какой-нибудь аспид?!

На другой день, покончив с занятиями в мастерской, Леонардо отправился на прогулку. За городом он ловил бабочек и стрекоз, а дома часами наблюдал за принесенными в кармане насекомыми. Такие загородные прогулки Леонардо с этих пор совершал ежедневно.

Ночью он тщательно обстругал присланный из Винчи щит, отшлифовал его костным порошком, загрунтовал гипсом, потом поставил сушить. Для просушки требовалось две недели. За это время Леонардо собрал множество дохлых и живых существ. Комнату свою он держал всегда на запоре. Напрасные предосторожности: и так ни у кого не было охоты заходить туда. Синьору Франческу, например, мутило от исходившего из комнаты пасынка зловония.

Да, здесь теперь царил смрад, грязь. Всюду валялись ободранные ящерицы, дохлые змеи, бабочки и саранча. В закрытой банке сидела большая жаба. В одну из ночей охота Леонардо на чердаке окончилась удачей: он сумел наконец поймать летучую мышь. Вместо того, чтобы спать, он при свете лампы изучал свою добычу. Леонардо обогатил коллекцию новыми видами ящериц и следил за их движениями, за тем, как они шевелили конечностями. Все замеченное он тщательно зарисовывал. И вот из множества деталей родилось сказочное чудовище, его Леонардо и перенес на деревянный щит.

Отец уже забыл о просьбе крестьянина, когда Леонардо закончил работу.

В воскресенье утром он позвал отца в свою комнату.

Сэр Пьеро еще в коридоре начал водить носом.

– Знаешь, Франческа жалуется, что ты здесь такое разводишь… – И он принюхался. – Да нет, как будто ничего страшного.

Действительно, Леонардо к этому времени успел вычистить свое жилье. Он завесил окно тяжелой портьерой, оставив щелочку для луча света. Луч был направлен на картину, где, словно живое, рвалось из пещеры устрашающее чудовище. Оно извергало струи яда, дыма, пламени.

Вошедший в комнату сэр Пьеро отпрянул. Он готов был уже броситься прочь, но смех сына удержал его:

– Это ведь только рисунок! Ага, значит щит отвечает своему назначению? Вас испугало сие исчадие ада? Не так ли? Теперь вы видите, отец, на что способен художник! Не бойтесь! Спокойно снимите щит с мольберта и заберите его с собой в Винчи. Именно на такой эффект я и рассчитывал. Значит, я не ошибся. Стоило поработать!

Он отдернул портьеру. Солнечный свет затопил помещение. Но чудовище и при дневном свете не утратило своей грозной силы.

Сэр Пьеро однако не забрал щит с собой в Винчи. Он предпочел показать работу сына одному из знатоков, владельцу лавки художественных изделий мессеру Бартоломео.

– Ну, как ваше мнение? – спросил он, выпростав щит из-под скрывавшей его холстины.

Надо сказать, что мессер Бартоломео тоже опешил в первую минуту. Затем, прищурив глаз, стал вглядываться в изображение. Осторожно постучал по дереву.

– Инжир.

– Купите? – спросил сэр Пьеро.

– А чье это произведение?

– Моего сына. Он ученик маэстро Верроккио.

– Пожалуй, страшней этого даже сам мессер Андреа не смог бы создать. Что же, торговаться с вами не стану. Хотите – получайте сто дукатов.

Сэр Пьеро, не веря своим ушам, осторожно протянул ладонь.

А на базаре среди старья он отыскал и купил за медный грош щит для отпугивания воробьев с топорным изображением черной стрелы.

Чудовище же Леонардо, прославившись вскоре как великолепное творение неизвестного, но выдающегося художника, было увезено в далекие края. Миланский герцог выплатил За него триста дукатов.

Глава седьмая Карнавал

Мессер Андреа решил увлечь своих учеников новым делом. Как всегда, он сам показывал пример, работая вдохновенно, в одной рубашке, хотя в дымоходах подвывал холодный ветер и раскрытые ставни жалобно пищали на петлях.

Горы обволоклись уже снегом, и в камин, что вделан в центр одной из стен мастерской, то и дело подбрасывает поленья самый младший и усердный из учеников – Лоренцо.[18]

– Лоренцо! А, Лоренцо! Это из-за тебя весь сыр-бор разгорелся? – ворчит перуджинец, который с того времени, как Боттичелли открыл собственную мастерскую, считался самым авторитетным помощником маэстро. – Да, из-за тебя, – накидывается он на малыша, которому едва исполнилось десять лет. Голос у Пьетро грубый, лающий.

– Из-за меня? – спрашивает мальчик испуганно и виновато, готовый вот-вот расплакаться.

– Разве не ты Лоренцо?

– Я, – пищит новичок.

– И ты не слыхал слов маэстро? Он сказал, что мы все должны торопиться из-за капризов великолепного Лоренцо. – И, довольный своей шуткой, перуджинец вдруг заливается громким смехом. Считая остроту удивительно удачной, он победоносно оглядывает присутствующих.

Мессер Андреа добродушно улыбается, двое учеников хихикают, только Леонардо даже бровью не поводит, он сосредоточенно всматривается в натянутый перед ним шелк, будто вовсе не слышит рассчитанного на эффект замечания Перуджино. Левая рука уверенно сжимает кисть, он плавно выводит на шелковом знамени контуры женского лица.

– Эй ты, левша! – взвывает вдруг злее ветра перуджинец. Невежественный и суеверный, он все еще находит нечто сатанинское в том, что у этого счастливчика с лицом ангела работа лучше спорится левой рукой.

Заказ поступил от Лоренцо Медичи. Сын Подагрика после войны с венецианцами, несмотря на свою молодость, все больше оттеснял от власти больного отца, руководя городом самостоятельно, по собственному усмотрению. Торгово-банковские дела мало интересовали его, и он, не без доли пренебрежения к ним, предоставил их отцу. В иных же вопросах Лоренцо не считал нужным прислушиваться к мнению старика. Так, оформление празднеств он поручил мессеру Андреа, хотя ему хорошо была известна подозрительность, с которой Подагрик – Лоренцо тоже так величал своего родителя – относился к Верроккио.

Итак, в мастерской велись подготовительные работы к праздничному шествию, расписывались знамена, огромные щиты – ими должны были быть украшены поле и постройки на местах рыцарских состязаний, возобновленных теперь Медичи-сыном.

Все было закончено к сроку. До последней минуты, пока оформление не было доставлено на место, напряжение в мастерской не ослабевало. Только тогда ученики Верроккио побежали домой, наспех умылись, переоблачились в праздничные одежды, и вот они уже выходят на площадь Санта-Кроче, чтобы присутствовать на торжественном открытии весеннего карнавала.

Толпы народа запрудили поле. Места художникам достались неважные, а им, как никому, хотелось все видеть. Сам мессер Андреа волновался, словно дитя. Перуджинец Пьетро с трудом скрывал свое нетерпение.

Но вот пронзительно звучат фанфары. Шествие приближается. Крикливая, гудящая, как морской вал, толпа вынуждена сжаться, чтобы дать дорогу шествию. На ветру колышутся белые и красные знамена, а со стороны улицы уже слышен ритмичный цокот копыт. Едут воины. Флорентинцы и чужеземные всадники едут по одному и по двое в богатых доспехах, многие в одеждах незнакомого покроя, на их шлемах вьются великолепные яркие перья.

За ними движутся в старомодных полосатых одеждах дворяне, потомственная флорентийская знать. Все – верхом на чистокровных скакунах. По случаю карнавала они решили олицетворять традиции прошлого столетия. – Медичи! Медичи! – проносится по толпе. Теперь на поле выезжает одинокий всадник. Он молод, еще совсем мальчик. Его квадратное, цвета слоновой кости лицо обрамляют пышные черные волосы. Губы надменно сжаты. Да это сам Джулиано Медичи! Толпа на миг затихает при виде его серебряного плаща и сверкающего в слабых лучах зимнего солнца крупного рубина на шапке.

– Одежда эта обошлась в тысячу дукатов, – сообщает своему приятелю каменщик, стоявший возле Леонардо.

Трудно понять, гордится ли бесправный мастеровой расточительностью юного Медичи или за его словами кроется горечь, порицание.

Теперь снова, еще торжественней прежнего, играют медные трубы. Величавые звуки оттеняют барабанный бой, доносящийся с края площади. Толпа разражается овациями, окружая кольцом очередного, одиноко едущего шагом всадника. Это – Лоренцо Медичи. Старший сын Подагрика.

Великолепный боевой конь вороной масти нервно дергает головой. А седок неподвижен. Он спокойно сидит в седле и в правой руке держит красно-белое шелковое знамя, на белой полосе которого то появляется, то исчезает написанное рукой Леонардо светозарное лицо, напоминающее лик древней богини. Портрет возлюбленной Лоренцо Медичи, прекрасной Лукреции Донати. Ее голову обрамляет радуга – символ красоты и мира. Одежда всадника проста. Лишь на груди его изредка поблескивает серебряный герб с лилией. Лоренцо замечает Верроккио. Он с улыбкой кивает ему.

Толпа смыкается вокруг Медичи. Городская охрана, высоко подняв алебарды, с бранью прокладывает дорогу владыке.

Опять раздаются трубные звуки, барабанный бой. Начинается турнир.

Оттуда, где стоит со своими учениками Верроккио, не видно всего поля, только правая его сторона. Там ожидает поединка чужеземный паладин в тяжелых латах. На шлеме его вьются, красиво подобранные, белоснежные перья, на щите – львиная голова.

– Француз, – передается из уст в уста.

Леонардо, не отрывая глаз, следит за огромного роста иноземцем, который, пришпорив коня и взмахнув украшенным белыми лептами копьем, понесся через турнирное поле. Когда справа показался противник француза, зрители загудели:

– Флорентинец! Флорентинец!

Броню этого всадника скрывает бледно-голубой плащ, на груди у него – крупная алая лилия. На вид он не менее сильный, чем француз. Нижняя часть его лица защищена забралом. Кто же он, этот флорентинец?

Зрители возбуждены, думают-гадают, спорят: кто победит? Слышатся замечания, предположения, пререкания.

– Чужеземец нападает ретивее, зато флорентинец ловко парирует! – раздаются голоса.

Сражение теперь хорошо видно Леонардо. Француз выбивает копье из рук рыцаря с красной лилией. Тот оказывается полностью во власти чужеземца. Но что это? Француз не пользуется определенным преимуществом? Зрители взволнованы. Француз, гарцуя, отходит в сторону и знаком велит герольду[19] подать его противнику оброненное копье.

– Это он сглупил, – пробурчал перуджинец. – Ему ничего не стоило бы теперь победить.

Мессер Андреа промолчал.

Состязание на копьях – джостр – продолжается. На этот раз, кажется, француз окончательно победит: он чуть не вышиб флорентинца из седла. Тот покачнулся, выскользнувшая из стремени нога в броне беспомощно повисла в воздухе. И все же флорентинец посылает лошадь вперед; отбросив щит, он хватает под уздцы коня противника, и, дернув их, сам отскакивает в сторону. Затем, вывернувшись, пронзает со спины копьем французского рыцаря.

– Не по правилам! – крикнул кто-то в первом ряду.

– Ну чего ты, в нашу же пользу! – одернул его сосед.

Француз падает с коня. Звон ударившейся о камни брони эхом отдается по всему полю.

Победитель молодцевато едет перед трибуной знати. Вот он сбрасывает шлем.

Леонардо кажется знакомым его смуглое лицо. Но откуда он знает этого человека? О, ночь в Лукке!

– Сальвиати! – прокатывается гул по полю. – Сальвиати! Приближенный Медичи!

Торжество победителя разделяют далеко не все. Усиливается ропот возмущения. Флорентинец держался не по-рыцарски. Рядом с Верроккио кто-то горячо доказывает, что Сальвиати не должен участвовать в дальнейших состязаниях.

– Его руки обагрены кровью! – негодует каменщик. – Это не паладин, а наемный убийца.

– Замолчи, – одергивает его сосед, взглядом указывая на человека с сузившимися под надвинутой меховой шапкой глазами – члена Синьории.

«Сальвиати», – мысленно произносит Леонардо, вмиг утратив праздничное настроение.

А над полем уже звенят флейты и свирели. Зрители опять оживляются.

– Идут ряженые!

Откуда-то с противоположной стороны поля доносятся обрывки песен, щелканье погремушек, слышен барабанный бой, но теперь уже совсем не торжественный, а игривый.

Задорный.

Сальвиати объезжает на коне поле. На голове его – венок. В руках он горделиво держит знамя Лоренцо Медичи. Ветер играет легким шелком, то и дело являя радугу, а в ее обрамлении – лицо красавицы.

У Леонардо что-то подкатывает к горлу. Его работа! Его рук дело! Та улыбка… И этот наемник! Тут, вместе! Напрасно пытается Верроккио удержать его: он до тех пор протискивается, пробивается сквозь людскую толщу, пока, наконец, ему не удается выбраться из толпы.

Леонардо сворачивает в переулок и спешит, нет, бежит прочь от этого места. Прочь! Прочь! Ну, а дальше что? Перед кем сможет он открыть свое сердце, кому выразит страшное, давящее отвращение?

А доктор? Как он сразу не вспомнил о нем? И дорога его – теперь уже не бессмысленный бег: она имеет цель – дом мессера Паоло дель Поццо Тосканелли.[20]

– К Тосканелли Леонардо привел когда-то случай. С осени Леонардо стал заниматься механикой у мессера Бенедетто. Новая наука настолько увлекла его, что все вечера он проводил в своей комнате, терпеливо трудясь над изготовлением различных инструментов. Возгордившись самодельным, необычным по форме и умещающимся на двух ладонях точильным станочком, он решил в один из воскресных дней отвезти его в подарок в Винчи.

Дядя Франческо долго разглядывал станок, потом заставил Леонардо разобрать его и объяснить, как ускоряется движение колеса с помощью привода. Выслушав ответ, он похвалил племянника.

Дед теперь уже мог только кивать головой. Он сидел в кресле у окна, уставившись померкшим взглядом в одну точку.

– Старик едва видит, – сказал дядя Франческо, выйдя с Леонардо в сад. – Но признаться не желает. Через четыре года ему исполнится сто лет. Если доживет, конечно, – добавил он печально.

Леонардо, спасаясь от тоски, убежал из сада, изгородка, гоня прочь тяжкие мысли. Единым махом он взобрался на ближнюю гору. Но и это не успокоило его и, едва отдышавшись, он помчался дальше.

Вдруг он очутился среди знакомых скал, и перед ним широко разинула пасть знакомая пещера – гнездовье летучих мышей. У него снова, как когда-то, появилось непреодолимое желание протиснуться в пещеру, окунуться в ее кромешную темноту, ему захотелось проникнуть туда, куда еще не ступала нога человека. Правда, прежнего любопытства, смешанного со страхом, больше не было.

Зато ему удалось забыть на время про деда Антонио, не думать о смерти, о том, что всему приходит конец. Ужас от неминуемого грядущего перестал сжимать горло, когда он вошел в пещеру.

Теперь он решил продвинуться дальше того места, которого достиг два года назад, но, пройдя в глубь пещеры несколько шагов, наткнулся на камень, упал и поранил колено.

Разозлившись, Леонардо пырнул кинжалом торчавший из Земли камень. Он был небольшой, но держался крепко, и Леонардо бросился к нему, чтобы с помощью кинжала вырвать его, но сломал кинжал. Зато в руках остался кусок камня. Леонардо не жалел сейчас кинжала – он торжествовал победу. Покидая пещеру, он захватил с собой в качестве трофея отколотый от камня кусок.

Как порода камень этот ничего особенного собой не представлял. Кусок его с двумя остриями и квадратным основанием напоминал выдернутый зуб.

Но сбоку виднелась, словно высеченная сталью, волюта. Или это выжжено? У Леонардо промелькнула же мысль, что, может быть, это улитка пробороздила его…

Тут ни дядя Франческо, ни даже мессер Бенедетто во Флоренции не могли дать никаких объяснений. Но последний посоветовал Леонардо обратиться к доктору, мессеру Паоло дель Поццо Тосканелли, который был не только медиком и философом, но слыл несравненным исследователем природы.

Тосканелли не отличался общительностью и встретил посетителя настороженно, однако взгляд его вспыхнул, как только Леонардо, после краткого объяснения, протянул ему камень.

Язык Тосканелли тут же развязался, и он стал рассказывать своему новому знакомому о поглощенных морскими волнами мирах, о море, некогда затопившем тосканскую землю.

После рассказов, уводивших Леонардо в безграничные дали, он поместил камень в шкаф, где хранил свою коллекцию пород. Но, услыхав толковые вопросы гостя, вместо того, чтобы закрыть шкаф, стал выбирать оттуда камни различных цветов, веса и происхождения и класть их по очереди ему на ладонь.

Всего, что узнал от ученого Леонардо, ему было мало и он обрадовался, когда Тосканелли предложил ему зайти и в другой раз. Леонардо неоднократно пользовался затем его приглашением.

Как-то Тосканелли разостлал на огромном столе карту мира, вычерченную им самим от руки. Постукивая по столу кулаком, доктор говорил: если бы смельчаки отправились в плавание по испанскому океану, то, держа курс все время на запад, достигли бы Индии.

Увлеченный рассказом доктора о чужих землях, неведомых племенах, устрашающих обычаях, Леонардо засыпал Тосканелли вопросами, жадно впитывая каждое его слово.

– А когда вы были там? – спросил Леонардо.

Тосканелли нервно ерошил свои седеющие, но непокорно падающие на лоб кудри.

– Я еще никогда не покидал Флоренции.

– Выходит, все это только сказки?

– Сказки? Эх, дитя ты, дитя! Это – правда. Чистая правда. Пускай я пи разу в жизни не бывал за стенами Флоренции, но разве ты не знаешь, что Флоренция – центр мира? Что сюда прибывают люди с разных концов света? А раз уж они тут, то рано или поздно меня разыщут, ибо ни у кого больше нет такой точной карты, по которой каждое мыслящее существо сможет ориентироваться, как в своей квартире. Вот приходят и рассказывают. Не один путешественник побывал у меня. Были персы и индусы, турки и англичане. Говорил я с моряком-португальцем и купцом из Московии. Порой приходилось изъясняться только знаками. Один посетитель – бродячий арабский ученый – целую неделю пробыл у меня, и, должен сказать, мы отлично друг друга разумели. Посмотри: это платок того аравитянина, а вон там – китайский ларчик, а это горшок, в котором цветет роза, – венгерский, да, да, хочешь верь, хочешь нет.

Морское дно и венгерский цветочный горшок, африканский ветер и окаменевшая много тысячелетий назад рыба витали в речи доктора, откладываясь в голове Леонардо сначала сумбурно, потом приобретая все более стройную систему. Много чего узнал Леонардо в стенах маленького флорентийского домика о мире, о давно минувших временах, о силе природы – и все это так, между прочим, за разглядыванием кусочков камней или скелетов животных.

Иногда Леонардо уходил глубоко взволнованный, но неизменно с ощущением, что он еще ближе подобрался к тому, главному, называемому мессером Паоло смыслом жизни. Когда же Леонардо, не довольствуясь услышанным, хотел сразу вникнуть в «смысл жизни» доктор говорил:

– Смысл жизни – это все! – И, закрыв глаза, он простирал руки.

На этот раз Леонардо пришел в дом доктора потрясенный, полный возмущения. Служанка пропустила его в кабинет. Здесь он застал Тосканелли, склонившегося над раскрытой книгой. Явившийся в день праздника молодой человек, боясь, что он потревожил, оторвал ученого от важных дел, робко приветствовал его.

Тосканелли поднял голову от книги.

– Что это, Нардо, разве ты не пошел на гуляние?

– Я оттуда, – сказал Леонардо и тотчас умолк.

Перед заваленным приборами и книгами столом доктора все, взволновавшее Леонардо перед тем, вдруг показалось таким ничтожным. К чему говорить тут о Сальвиати, о своем отвращении к нему, о событиях той страшной ночи в Лукке? И как объяснить, что заставило его покинуть празднество, отчего звуки флейт и свирелей терзали его слух, в то время, как он очень любит музыку?

Но доктор, как бы уловив последние обрывки его мыслей, поднял глаза.

– Я люблю музыку. В прошлый раз ты сказал мне, что играешь на лютне. Я устал. Возьми вон там инструмент. Сыграй мне что-нибудь.

Леонардо потянулся за лютней. Осторожно перебрал лады. Инструмент оказался в порядке, можно было его не настраивать.

Леонардо взял легкие аккорды. Нежные звуки разнеслись по дому. Сердце игравшего сразу же обласкала умиротворенность. И сладость какой-то неведомой или давно минувшей боля. Нет, эти чувства ни к чему.

Он положил лютню.

– Не могу играть. Доброй ночи!

И тотчас же за ним закрылась дверь.

Ученый внимательным взглядом проводил белокурого молодого человека.

«И чего это я так рано ушел? – спрашивал себя Леонардо. – Ведь сумерки только начинают спускаться».

Навстречу ему по улице с шумом шли веселые люди в масках.

Леонардо свернул в переулок. Он бежал от веселья. И в то же время оно манило его. Он возвратился на площадь Санта-Кроче. Здесь уже развели костер, вокруг которого, держась за руки, притоптывала молодежь.

– Нардо! Где же ты пропадал? – услыхал он робкий, заискивающий голос маленького Лоренцо.

Леонардо даже не обернулся, он увлекся зрелищем кружившегося на фоне огня людского венка. Ему хотелось плакать и ликовать. Как прекрасно все это! Мучительно и прекрасно, хоть трудно совместить эти два понятия.

Чья-то рука мягко опустилась на его плечо. Дружеская ободряющая рука.

Он услышал голос мессера Андреа:

– Работать и размышлять будем завтра, а нынче – карнавал, так ведь, Леонардо?

И с этой минуты в пылающем свете костра, среди вертящихся с визгом людских голов, Леонардо думал только о той девичьей головке, изображение которой он, полагаясь на свою память, начал мысленно воспроизводить.