Флоузы

Глава десятая

Итак, Локхарт в Ист-Пэрсли приступил к осуществлению планов, призванных сделать невыносимой жизнь обитателей домов, принадлежавших его жене. А в это же самое время в имении его деда миссис Флоуз лезла из кожи вон, чтобы сделать невыносимой жизнь старого Флоуза. Погода была не на ее стороне. Солнечная, теплая и сухая весна перешла в жаркое лето, и Флоуз-Холл убедительно демонстрировал все свои преимущества. Его толстенные стены были способны не только спасать от набегов шотландцев или же надежно скрывать собственное производство виски; они спасали и от летнего зноя. Во дворе, в сухой пыли, перемешанной с их же испражнениями, валялись, высунув от жары языки и пуская слюни, выведенные хозяином гончие; сам же хозяин сидел с комфортом дома, выпрямившись над письменным столом, и просматривал старые приходские книги и древние семейные летописи. В последнее время он сильно увлекся этим занятием. Зная, что при его возрасте ему вскоре предстоит встреча с предками, он полагал необходимым заранее самым внимательным образом «изучить все грехи и ошибки своей семьи.

То, что при этом во всей истории рода он выискивал лишь самые худшие черты, страницы и моменты, объяснялось его природным пессимизмом и отличным знанием самого себя. Поэтому он с немалым удивлением обнаружил, что не все Флоузы неисправимо порочны. В прошлом бывали не только Флоузы-грешники, но и Флоузы-святые, правда, как он и ожидал, преобладали все же первые, но и их поступки были отмечены благородством, которым он не мог не восхищаться. Некий Квентин Флоуз, например, убил или, выражаясь более изящным языком того времени, причинил смерть посредством дуэли некоему Томасу Тидли, осмелившемуся во время стрижки овец в Оттербэрне намекнуть, что имя Флоузов происходит от Фаасов, цыганской семьи, известной своим поголовным воровством, тем не менее у Квентина Флоуза хватило благородства жениться на вдове убитого Томаса Тидли и содержать его детей. Или, например, Епископ Флоуз, который, когда его сжигали на костре в царствование Марии Кровавой за измену делу Рима, отказался принять мешочек с порохом, который брат предлагал привязать ему на шею, справедливо возразив, что порох надо экономить, чтобы, когда настанет час, перестрелять всех этих проклятых папистов. Подобная практичность больше всего другого восхищала старого Флоуза в его предках. Она свидетельствовала, что, каким бы ни оказывался их конец, они не тратили время на сожаления и оплакивание собственной судьбы, но до последнего мгновения сохраняли неукротимые волю и стремление поступать по отношению к другим так, как другие поступали по отношению к ним самим. Например, Палач Флоуз — личный палач герцога Дэрнхэмского, жившего в XIV веке, — когда ему пришло время положить на плаху собственную голову, галантно предложил наточить топор своему преемнику. Жест этот показался всем столь благородным, что просьба была удовлетворена. В результате новый палач герцога, сам герцог, пятнадцать его телохранителей и двадцать пять зевак остались лежать бездыханными, отдельно от своих голов, а Палач Флоуз употребил свое ремесло на личное благо и, удрав на боевом коне самого герцога, провел остаток жизни как беглый преступник, среди болотных разбойников Ридесдейла.

Старый Флоуз весь трепетал, когда читал эту историю, как трепетал он и от баллады, сочиненной еще одним из Флоузов и с тех пор жившей в крови всех членов рода. Менестрель Флоуз был знаменит своими песнями; старый Флоуз поймал себя на том, что почти непроизвольно начал читать вслух первые четверостишия его «Баллады о члене, влезшем насухо», которую Менестрель писал по распоряжению властей, сидя в Элсдоне у позорного столба и ожидая казни через повешение, волочение за конем и четвертование сразу за то, что он по ошибке забрался в постель к леди Флер, супруге сэра Освальда Кэлейтона, в тот момент, когда этот благородный лорд сам был не только в той же постели, но и в леди Флер. Неожиданное вторжение в такое мгновение Менестреля Флоуза в сэра Освальда вызвало реакцию, которую все знакомые с этим явлением называют «собачьей связкой», и потребовались объединенные усилия семи слуг, чтобы оторвать сэра Освальда от леди Флер, а потом — услуги местного парикмахера, бывшего по совместительству и хирургом, чтобы отсоединить друг от друга сэра Освальда и его Менестреля. Евнух Флоуз, как его стали после этого называть, отправился на казнь в довольно-таки бодром настроении и с песней в сердце:

Старый Флоуз считал эту поэму несколько сырой, недоработанной, но все же способной взбодрить и согреть душу. Он хорошо понимал, что должен был чувствовать Менестрель: его собственный простатит в последнее время здорово досаждал ему. Но самое большое удовольствие доставляла старику суровая веселость этой и других баллад Менестреля. Флоузы могли быть — да и бывали на самом деле — ворами и грабителями, головорезами и болотными разбойниками, и даже святыми и епископами. Однако каково бы ни было их призвание и чем бы они ни занимались, Флоузы неизменно смеялись над ударами судьбы, над происками врагов и нечистой силы, и их религией всегда было не столько христианство, сколько личная честь и достоинство. Назвать кого-нибудь из Флоузов лжецом значило для обидчика умереть на месте или оказаться вынужденным вести потом борьбу не на жизнь, а на смерть вплоть до самой своей кончины, Флоуз, который дрогнул бы перед лицом невзгод, тем самым ставил бы себя, как гласит старая поговорка, в положение изгоя без дома и имени.

Но интерес старого Флоуза к его далеким предкам диктовался не только праздным любопытством. Его продолжала преследовать загадка, кто же был отцом Локхарта. За этим вопросом, что призраком вставал перед ним по ночам, скрывалось ужасное предчувствие того, что, возможно, Локхарт приходится ему не только внуком, но и сыном. Именно поэтому он внес в текст завещания статью о бичевании, тем самым отчасти как бы признавая, что, если его подозрения оправдаются, он заслуживает быть поротым до тех пор, пока жизнь его не повиснет на ниточке, и даже дольше. Вопрос требовал ответа — пусть не при его жизни, так на протяжении всей жизни Локхарта — и потому, разбираясь в старых документах, преданиях и письмах, Флоуз продолжал размышлять над возможными кандидатурами в отцовство. Всех их должна была объединять одна черта: в то время, когда был зачат Локхарт — Флоуз считал, что это произошло за восемь месяцев до его рождения, — все они должны были жить в пределах одной поездки верхом на лошади от Флоуз-Холла и должны были быть тогда в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет. Он отказывался верить, что его дочь — какими бы пороками она ни страдала — по собственной воле спуталась бы с пожилым человеком. Отца Локхарта скорее всего следовало искать среди тех, кому в то время было от двадцати до тридцати. Выписав когда-то несколько имен, старый Флоуз против каждого из них поставил возраст в то время, цвет волос и глаз, краткое описание основных черт лица, рост — и в тех случаях, когда смог, — указал размеры черепа. Поскольку в последнем случае подозреваемый должен был согласиться на то, чтобы Флоуз измерил его череп от лобной части к затылку и по ширине при помощи крайне заостренного циркуля, далеко не все соглашались пройти такое испытание, и в списке против имен тех, кто не дал на него согласия, стояли буквы «ВП» — «весьма подозрителен». За долгие годы старик накопил огромное количество любопытной антропологической информации, но ничто из нее не подходило под реальные черты Локхарта. Черты эти были абсолютно во всем флоузовские — такой же римский нос, такие же холодно-голубые глаза, льняного цвета волосы, — что еще более усиливало у старика чувство собственной вины и решимость добиться своего оправдания даже ценой того, что в процессе поиска такого оправдания может оказаться доказанным противоположное и он рискует войти в историю рода как Флоуз Кровосмеситель. Он был настолько погружен в свои изыскания, что не обратил никакого внимания на перемены, происходившие в последнее время с его женой.

Начав осуществлять свой план скорейшего доведения старика до смерти, миссис Флоуз решила играть роль ревностно исполняющей свои обязанности жены. Не отвергая более его домогательств, она, напротив, всячески поощряла его на то, чтобы спать с ней как можно чаще, подвергая тем самым сердце постоянному напряжению. Однако простатит, которым страдал Флоуз, сильно мешал тому, чтобы секс был частым явлением в их жизни. Миссис Флоуз взяла себе за правило приносить мужу по утрам в постель чашку чая с предварительно размешанным в нем порошком парацетамола, который, как она где-то прочла, плохо отражается на почках. Старый Флоуз не пил этот чай, но, чтобы не огорчать супругу, выливал его в ночной горшок. Когда она потом выносила этот горшок, то цвет содержимого еще более поднимал ее надежды и настроение. Правда, в содержимом плавали чаинки, что было хорошо видно. Однако утонченная привередливость миссис Флоуз помешала ей разобраться в этом, следствием чего было появление еще одной тщетной надежды — на этот раз на то, что ее муж страдает серьезным расстройством мочевого пузыря. И наконец, она организовала ему диету с максимальным содержанием холестерина. Старый Флоуз на завтрак получал яйца всмятку, на обед — яичницу с бараниной, на ужин ему давали свинину с гоголем-моголем на десерт, и перед самым отходом ко сну ему предлагали напиток из взбитых яиц с сахаром и вином. Можно сказать, что Флоуз жил на одних яйцах.

Миссис Флоуз изучала все рекомендации известного диетолога профессора Юдкина, однако поступала не в соответствии с ними, но прямо наоборот. Так, в свой арсенал диетических ядов она добавила сахар, и, уговаривая старого Флоуза скушать еще яичко или же взять лишний кусочек жареной ветчины, она в то же время в изобилии уснащала стол всевозможными сладостями, пирожными и печеньями, почти целиком состоящими только из сахара. Все это, вместе взятое, вызвало у старика колоссальный прилив сил, и в те часы, когда он не сидел в кабинете, Флоуз в весьма энергичном темпе гулял по болотам — чего он не делал уже давно. Миссис Флоуз с отчаянием наблюдала и этот прилив жизнелюбия, и то, как увеличивается ее собственный вес. Чтобы отравить старика при помощи переедания, она должна была и сама придерживаться той же диеты, но ей эта диета была категорически противопоказана. В конце концов, в последнем приступе отчаяния, она решила приохотить старого Флоуза к портвейну. Флоуз с энтузиазмом воспринял ее совет, и ему это тоже пошло только на пользу. Миссис Флоуз попробовала было добавлять в графин с портвейном бренди. Старый Флоуз, чей нос прекрасно разбирался в винах, немедленно учуял это и поздравил ее с удачным изобретением.

— Это придает вину больше крепости, — заявил он. — И как я сам до этого не додумался! Явно больше крепости.

Миссис Флоуз мысленно выругалась, но была вынуждена согласиться: портвейн с добавлением чуть большего, чем обычно, количества бренди действительно выигрывал в крепости, как бы прибавлял плоти. Но и сама она тоже: миссис Флоуз неудержимо полнела, все платья стали выглядеть на ней так, как будто их шили на другую женщину. Заметное увеличение ее объемов доставляло старому Флоузу немалое удовольствие, и он все чаще отпускал Додду шуточки насчет того, что чем баба шире, тем лучше она в постели. Миссис Флоуз при этом понимала и чувствовала, что Додд ни на мгновение не спускает с нее глаз. Ее это нервировало. К тому же любимая колли Додда взяла скверную привычку рычать, когда миссис Флоуз проходила слишком близко к ней.

— Не пускайте эту собаку в кухню, — с раздражением сказала она как-то Додду.

— Если на кухне не будет этой собаки, то не будет и меня, — ответил Додд. — Интересно, как вы станете обогреваться, если я прекращу ходить на шахту за углем. Не хотите видеть меня в кухне — придется копать уголь самой.

Миссис Флоуз не собиралась становиться шахтером, о чем она и заявила.

— Тогда собака остается здесь, — подвел черту Додд.

Миссис Флоуз дала себе слово, что этой колли в кухне не будет, однако привычка Додда кормить собаку самому помешала ей подмешать толченое стекло в собачью еду. В целом то лето оказалось для миссис Флоуз очень трудным, и она — что было для нее совершенно нетипично — с тоской ожидала наступления унылой зимы. Тогда у нее будет больше возможностей сделать жизнь во Флоуз-Холле невыносимой.

Между тем Локхарт уже добился на Сэндикот-Кресчент определенных успехов. Отправив Литтл Уилли — таксу Петтигрю — в потустороннюю жизнь, в существовании которой уже больше не сомневались Вильсоны, он получил возможность свободно передвигаться по участкам и птичьему заказнику во время своих ночных операций. Мистер Грэббл, жену которого он видел в объятиях Симплона, оказался европейским представителем какой-то фирмы, производившей электронное оборудование, и часто уезжал на континент в командировки. В периоды его отсутствия миссис Грэббл и Симплон обычно устраивали свои, как называл их Локхарт, свидания. Симплон в таких случаях оставлял машину за две улицы от Сэндикот-Кресчент и шел до дома Грэбблов пешком, а после свидания возвращался за машиной и уже на ней подъезжал к собственному дому — дому номер 5. Дальнейшие наблюдения позволили установить, что мистер Грэббл, отправляясь в командировки, всегда оставлял дома номер телефона в Амстердаме, по которому в случае необходимости его можно было найти. Локхарт узнал об этом, просто отперев ключом из комплекта покойного Сэндикота дверь дома номер 2 и порывшись там в телефонной книжке Грэбблов, лежавшей на секретере. В один из жарких дней июня он взял на себя труд отправить Грэбблу в Амстердам телеграмму, в которой тому рекомендовалось срочно вернуться домой в связи с опасным заболеванием жены — настолько опасным, что ее нельзя даже перевозить из дома в больницу. Подписав эту телеграмму, якобы отправленную врачом, вымышленным именем, Локхарт потихоньку залез на один из телеграфных столбов, стоявших на территории заказника, и обрезал телефонную линию, шедшую к дому Грэбблов. После чего отправился домой, попил чайку, а когда стало темнеть, пошел на тот перекресток, около которого Симплон обычно оставлял свой автомобиль. Машина была на месте.

Но когда двадцать пять минут спустя мистер Грэббл, озабоченный состоянием жены и поэтому начисто позабывший о других участниках дорожного движения, с огромной скоростью пронесся через Ист-Пэрсли и свернул на Сэндикот-Кресчент, машины Симплона на этом перекрестке уже не было. Не было ее тут и тогда, когда сам мистер Симплон, голый, прикрывая руками интимные части тела, промчался стремглав по дорожке от дома Грэбблов и как сумасшедший свернул за угол. Машина в это время уже спокойно стояла в гараже Симплонов, куда ее поставил Локхарт, бодрым гудком возвестив миссис Симплон, что ее супруг уже дома. Сам же Локхарт пересек поле для гольфа и незамеченным пробрался к своей Джессике в дом номер 12. Позади него дома 5 и 2 стали аренами семейных землетрясений. Для мистера Грэббла, с его характером и темпераментом, оказалось настоящим потрясением открытие, что его жена не только не больна, но пылко совокупляется с соседом, которого он и без того терпеть не мог, и что его срочно вызвали из Амстердама только для того, чтобы ткнуть ничего не подозревавшим носом в этот факт. По всей улице разносился его крик, а потом и вопли миссис Грэббл: муж, обломав зонтик, взялся для выражения переполнявших его чувств за тяжелую лампу, стоявшую на тумбочке возле кровати. Весь этот шум был особенно хорошо слышен в доме сестер Масгроув, обитательницы которого как раз в этот вечер пригласили на ужин викария и его жену. Слышала его и миссис Симплон. То обстоятельство, что сквозь крик часто прорывалось имя ее мужа — а она-то слышала, что муж въехал в гараж, — заставило миссис Симплон попробовать разобраться, как это ее супруг ухитряется быть в двух местах одновременно. Мистер Грэббл на всю улицу рассуждал о том, кем, по его мнению, является его жена. Миссис Симплон вышла из двери своего дома в тот самый момент, когда из дома номер 4 вышел викарий, движимый не только любопытством сестер Масгроув, но и собственным стремлением предотвратить семейную катастрофу. Викарий лицом к лицу столкнулся с мистером Симплоном, который, махнув на все и прикрываясь обеими руками, большими прыжками мчался к дому. И викарий, и миссис Симплон мгновенно поняли, с кем и чем занимался мистер Симплон в доме Грэбблов. Впрочем, жене Симплона и не требовалось много объяснений: мистер Грэббл высказывался об этом достаточно громко и ясно. Преподобный Трастер оказался менее сообразителен. Он не был лично знаком с мистером Грэбблом и, увидев голого человека, съежившеюся на земле у его ног, естественно предположил, что это грешник, только что избивший свою жену и теперь прибежавший к нему за покаянием.

— Уважаемый, — произнес викарий, — так семейную жизнь не ведут.

Симплон и сам понимал это. Отчаянным взглядом он смотрел на викария, лихорадочно пытаясь прикрыть мошонку. Напротив, через дорогу, жена его резко повернулась, вошла в дом и громко захлопнула за собой дверь.

— Возможно, ваша жена и совершила все те поступки, о которых вы говорили, но бить женщину — это хамство.

Симплон был и с этим совершенно согласен, но объяснять, что он даже пальцем не прикоснулся к своей жене, ему не пришлось. Звон разлетающегося французского окна и вылетевшая оттуда большая тяжелая стеклянная ваза показали, что миссис Грэббл, опасаясь за свою жизнь, начала отбиваться, и небезуспешно. Симплон воспользовался всеобщим минутным замешательством, вскочил на ноги и помчался через дорогу в направлении своего дома. Его путь проходил мимо домов Огилви, Петтигрю и сестер Масгроув, из которых он не был знаком ни с кем, но которые теперь узнали всю его подноготную. Стоя на псевдогеоргиевском крыльце своего дома, колотя изо всех сил входным молоточком, сделанным в форме головы Купидона, а локтем отчаянно давя на кнопку звонка, Симплон понимал, что его репутации солидного консультанта приходит конец. Терпение миссис Симплон тоже подошло к концу. Постоянные отсутствия мужа, его надуманные объяснения в сочетании с ее собственной сексуальной неудовлетворенностью довели миссис Симплон до ручки. Раньше она еще пыталась спасти то немногое, что оставалось от их брака. Но, увидев мужа, корчащегося голым у ног священника, она решила, что пора поставить точку. И без колебаний.

— Можешь торчать там хоть до зимы, — прокричала она через щель для писем. — Больше ты в мой дом не войдешь никогда! Не думай и не надейся!

У Симплона и без того уже в голове все смешалось, но больше всего ему не понравилось использование притяжательного местоимения.

— Что значит «в твой дом?» — завопил он, моментально позабыв обо всем остальном. — Я имею не меньше прав…

— Никаких прав у тебя больше нет! — прокричала в ответ миссис Симплон. Для подкрепления своей мысли она через щель для писем брызнула на съежившиеся органы мужа, еще недавно доставлявшие удовольствие миссис Грэббл, аэрозолем для размораживания, баллончик которого стоял на полке в прихожей. Последовавшие за этим вопли показались ей музыкой. Такое же впечатление они произвели и на Локхарта, в последний раз слышавшего нечто подобное тогда, когда по каким-то причинам он не сумел с первого же удара зарезать свинью. Он сидел с Джессикой на кухне за чашкой кофе и улыбался.

— Интересно, что такое там происходит, — полюбопытствовала Джессика.

— Такое впечатление, будто кого-то убивают. Может быть, сходишь посмотреть? Вдруг кому-то нужна твоя помощь?

Локхарт отрицательно помотал головой.

— Чем крепче забор, тем лучше соседи, — сказал он, самодовольно ухмыляясь, хотя справедливость этой истины явно подвергалась сомнению на противоположном конце Сэндикот-Кресчент. К взвываниям Симплона, ругани Грэббла и абсурдным отрицаниям всего и вся со стороны миссис Грэббл там добавился теперь звук полицейской сирены. Петтигрю еще раньше заявили в полицию о пропаже своей собаки, теперь же они позвонили в полицию снова. На этот раз там отнеслись к их обращению серьезнее и, по подозрению в гомосексуализме, забрали в полицейский участок и преподобного Трастера, и Симплона — первого потому, что он заступался за Симплона, а второго — за поведение, оскорбляющее общественные нравы: в тот момент, когда прибыла полиция, Симплон при помощи разбрызгивателя, обычно используемого для полива участка, старался смыть размораживающую жидкость со своего пениса. Симплон не мог отрицать предъявленное ему обвинение. Преподобный же Трастер пробовал объяснить, что он отнюдь не одобряет сексуальное поведение Симплона, каково бы оно ни было, но лишь старался предотвратить с его стороны акт самокастрации вращающимся разбрызгивателем. Сержанту это объяснение показалось не очень правдоподобным. Не помогала урегулированию дела и неспособность Симплона вразумительно разъяснить, чем именно были обрызганы его интимные части и почему это вызывало такое поведение с его стороны.

— Посадите этих педиков в отдельные камеры, — распорядился сержант, и преподобного Траслера и Симплона увели в разные стороны.

После их ареста на Сэндикот-Кресчент восстановился прерванный было распорядок жизни. Миссис Симплон, упорствующая, как нераскаявшаяся грешница, каждый день ложилась спать в одиночестве. Супруги Грэббл укладывались врозь и уже из постелей продолжали обмениваться ругательствами и оскорблениями. Сестры Масгроув старались, как могли, утешить миссис Трастер, которая не переставала категорически утверждать, что ее муж — не гомик.

— Ну конечно, дорогая, конечно же нет, — в унисон повторяли сестры, совершенно не понимая при этом смысла произносимых миссис Трастер слов. — Он вел себя несколько эксцентрично[17], когда приехала полиция, но и любой другой вел бы себя в этих обстоятельствах так же.

Попытка миссис Трастер объяснить, что ее муж действительно не «голубой»[18], не приблизила сестер Масгроув к понимаю того, о чем же именно идет речь.

Но были и такие, кто иначе реагировал на события того вечера. Супруги Рэйсимы пришли от звуков избиения в такое возбужденное состояние, что позабыли задернуть занавески на окне своей спальни, дав тем самым Локхарту возможность разобраться, какому извращению предавались они сами. Локхарт с интересом наблюдал, как вначале мистер Рэйсим привязал жену к кровати и слегка побил ее палкой, а потом она проделала все то же самое с ним. Дома Локхарт занес в свой кондуит и эти наблюдения, а потом, чтобы хорошо завершить вечер, отправился в гараж и оттуда вновь пообещал Вильсонам неминуемую смерть. В результате в их доме снова всю ночь сияла иллюминация. Укладываясь в постель рядом со своей ангелоподобной Джессикой, Локхарт думал о том, что завершившийся день оказался чрезвычайно полезным и принес много новой информации и что если набранные темпы начатой им кампании удастся сохранить, то уже скоро на Сэндикот-Кресчент появятся объявления о продаже домов. Он обнял Джессику, прижался к ней покрепче, и они предались той целомудренной любви, которая отличала их брак.