Форпост

Трагедия в Панджшере

Страшное известие пришло в Баграм вечером 30 апреля 1984 года. В Панджшерском ущелье погиб почти весь батальон 682-го мотострелкового полка. Таких крупных потерь в течение суток 40-я армия до этого не несла. Поэтому, как гром среди ясного неба, прозвучали цифры: около сотни убитых, несколько десятков раненых. И первая мысль, терзавшая многих, не давала покоя: как эта трагедия произошла?

Позже прояснятся основные причины и детали случившегося, будет проведено всестороннее служебное расследование, возбуждено уголовное дело. Правда, насколько я знаю, под суд никого не отдали. Молодого, неопытного комбата, капитана Александра Королева, только прибывшего в марте вместе с полком из Термеза, от тюремного срока спасла душманская пуля.

Отправят в отдаленные военные округа с понижением в должности командира, начальника штаба и замполита полка, затем эта же участь постигнет и командира 108-й дивизии. На войне как на войне. За ошибки, просчеты нужно отвечать. Слишком дорога цена беспечности, непрофессионализма — жизнь и здоровье людей.

Вопиющие в условиях войны факты, приведшие батальон к разгрому, станут достоянием гласности. Чудом оставшиеся в живых расскажут, как двое суток неспешно выдвигались они в указанный район. Шли в основном по долине и нижним склонам. Занимать господствующие над местностью высоты не стали: экономили время и силы. И это была главная ошибка! Убаюкала, усыпила остатки бдительности удивительная тишина: за все время не прозвучало ни одного выстрела. Видимо, почувствовав себя хозяевами в горах, все-таки выдвигался хорошо вооруженный, целый батальон, его командование не позаботилось о строгом соблюдении режима радиообмена и маскировки, вечером развели даже костры.

Потом наступила кровавая развязка. «Духи», в составе которых, это удалось точно установить, были иностранные наемники и инструкторы из США и Пакистана, «вели» наш батальон и в узкой горловине ущелья, обрамленного скалами и обрывом, устроили засаду-ловушку. Да такую, что без посторонней помощи выбраться из нее вряд ли было возможно. Целый день длился неравный бой, к вечеру уже больше напоминавший методичную пристрелку местности и камней-валунов, за которыми укрылись немногие оставшиеся в живых советские офицеры и солдаты. Они понимали, что ночь-спасительница лишь отодвинула окончательную развязку к утру. Оставшись без связи (радиостанция была повреждена «духами»), они уже почти ни на что не надеялись. Только в середине следующего дня подоспела помощь. Но, увы, пришла слишком поздно.

Вот как рассказывали об этом знакомые офицеры-разведчики:

— Когда мы с боем пробились к своим, то от увиденного испытали настоящий шок. На небольшом пятачке в лужах крови валялись десятки трупов наших воинов, некоторые из них были обезглавлены, с оторванными конечностями. У одного солдата, скорее всего, минометчика, оказались простреляны обе ноги. Он чудом спасся, как щитом, прикрывшись минометной стальной плитой. «Духи» посчитали, видимо, его убитым. Истекавшего кровью старшего лейтенанта нашли внизу, в речке, в полубессознательном состоянии. Он, видимо, упал с обрыва, благодаря чему и остался жив. Долго однополчане не могли опознать некоторых погибших товарищей: до того их тела оказались обезображены.

Из воспоминаний рядового запаса Николая Князева, живущего ныне в Санкт-Петербурге:

— На нас вышли две БМП нашего батальона. На броне грудой были свалены трупы ребят — разодранные, в засохшей крови ошметки. Из этой кучи-малы в разные стороны торчали руки и ноги, тянулись кишки. Тут же были навалены разбитые рации, АГСы. За броней плелись солдат 10–15, не больше. На их серых лицах поселился страх. Ребята отнюдь не радовались, что выжили, они были какие-то угрюмые, подавленные.

Вечером 1 мая мы снова вернулись к месту вчерашнего боя, чтобы забрать последние тела. Отчетливо запомнил ужасную картину — пятеро или шестеро ребят лежали вповалку в естественном укрытии на террасках. Наверное, попали под прицельную очередь из «ДШК» или поймали «духовскую» гранату. Так и лежали там, где настигла их смерть, все вместе. Мы переправляли трупы как во сне, механически. Вид уже начавших разлагаться тел был ужасен. Вдруг немного в стороне услышали слабые стоны. Осторожно пошли на звук и наткнулись на Сашу (забыл его фамилию), солдата. У него была отстрелена голень, висела на одних мышцах. Вынесли его. Парень чудом остался жив. От кровопотери у него мутилось сознание.

Помню, на деревце висели лохмотья одежды, а под ним человеческое месиво. Скорее всего, вражеская пуля попала бедолаге в мину, закрепленную за спиной.

Произошел взрыв, разнесший в прах человеческое тело, которое так и осталось неопознанным… Стрелкового оружия не было, все собрали моджахеды. Валялись только стальные плиты от минометов и нетронутые АГСы. Тяжело, значит, было «духам» тащить. Всю ночь мы проползали по этой площадке, на другом берегу однополчане собирали тех, кого накрыло смертельным огнем на открытой тропе.

Наш ротный, лейтенант Сергей Курдюк, лежал на спине с согнутыми в локтях перед собой руками, кулаки сжаты. Поперек груди — полоса дыр от пуль. Позже уцелевшие сержанты — Зотов и Алексеев — рассказали, что офицера застрелили шедшие с батальоном «зеленые», сарбозы, когда побежали к «духам» сдаваться. Перед гибелью ротный успел криком предупредить своих об этом. Вот то, что я видел своими глазами.

В той страшной «мясорубке» оказался и уроженец Минщины старший сержант Александр Корзик, пополнивший траурный список из 87 погибших офицеров и солдат полка. До увольнения в запас ему оставались считаные дни…

Рядовой запаса Николай Князев:

— На труп старшего сержанта Корзика наткнулись почти сразу. Он лежал в луже крови без обеих ног — то ли подрыв, то ли очередь из крупнокалиберного пулемета «ДШК» сразила его. Бережно положили Сашу на носилки и стали переправлять на другой берег. При этом мертвое тело, как и нас, чуть не снесло бурным потоком горной реки вниз. Едва устояли на ногах…

Он был надежным другом, настоящим парнем.

…В конце января я ездил в городской поселок Радошковичи, что под Минском, в гости к Александру Корзику. Рядом с дорогой, на старом поселковом кладбище, 9 мая 1984 года он обрел вечный покой со всеми полагающимися солдату, кавалеру ордена Красной Звезды, воинскими почестями. Правда, их, как и этот красивый памятник, пришлось в то застойное время чуть ли не с боем отвоевывать у бездушных чиновников. Грустно вспоминать, но, как говорится, из песни слова не выкинешь: лишь после обращения к министру обороны СССР местная власть зашевелилась…

По словам тети, Валентины Васильевны Романейко, в семье которой он, по сути, вырос, Саша был добрым, трудолюбивым, отзывчивым на чужую беду парнем. В отличие от отца, к концу жизни окончательно спившегося, к спиртному был равнодушен, даже на проводах в армию, кажется, и положенных ста граммов не выпил. Провожали его всей родней (в многодетной семье Александр был самый старший) и деревней. Председатель местного совхоза в душе даже сожалел, что приходится на два года расставаться с толковым молодым трактористом. Кто ж тогда знал, что уходит он от них навсегда?

— Осенью 1983-го Саша, как с неба свалился, объявившись на пороге дома. Оказалось, ему дали отпуск. То, что по ранению, потом признался. Отговаривали назад, в Афганистан, возвращаться. В госпитале, где работала сестра, можно было необходимые медицинские справки собрать, но он и слушать об этом не хотел. Боялся, что в роте его посчитают трусом, — вспоминает Валентина Васильевна, и слезы сами наворачиваются на глаза. — Он сильно изменился, возмужал. Запомнилась его фраза: «Я только в Афгане начал по-настоящему понимать и ценить жизнь».

Говорят, не верьте в приметы. Но подчас они слишком ясно сигнализируют нам, как в тот раз. Посадили мы Сашу в Минске в самолет, глядь, а на скамейке забытый им солдатский ремень лежит. У меня от нехорошего предчувствия в сердце кольнуло. Подумала тогда с тревогой и сожалением: не к добру это. Так оно и получилось. К сожалению, с мамой Александра Корзика увидеться в тот день не довелось: она находилась на лечении в госпитале. Поэтому вместе с ее родной сестрой, при жизни Саши бывшей ему больше, чем тетей, и председателем поселкового совета Сергеем Власовым, прошли на припорошенное снегом кладбище. По пути от Сергея Ивановича узнал, что из 16 воевавших в Афганистане радошковичских парней домой не вернулся лишь Александр Корзик. Вот и подумалось: а почему бы в память о мужественном солдате, орденоносце-земляке, не назвать его именем одну из улиц поселка? Наверняка, местные жители такую инициативу одобрили бы.

…С фото на памятнике на нас внимательно смотрел симпатичный молодой парень в военной форме. Его строгий и прямой взгляд, устремленный в сегодняшний день из XX века, будто спрашивал: «Ну, как вы тут без меня живете?»

В марте этого года Александру Станиславовичу Корзику исполнилось бы сорок шесть…

Лейтенантское счастье

Сашка, старший лейтенант Левков, душа любой компании, с женой разводится. Эта новость, им же самим по неосторожности запущенная, быстро облетела полк. А на душе у Александра кошки скребли. За что такая несправедливость, в чем его вина, что их семейный корабль, едва отчалив от берега, основательно сел на мель? Он капитан этого условного корабля, на палубе которого робко и ненадолго поселилось их счастье, значит, с него главный спрос. Но трудно отвечать за чужие грехи, за то, чего не совершал: за обман, предательство. А ведь он Аллу, свою первую любовь, почти боготворил, на руках до и после свадьбы носил.

А какие письма в стихах, романтичные, трогательно-нежные, из Афганистана в Подмосковье каждый день посылал. Он, конечно, не профессиональный поэт, а всего лишь командир мотострелкового взвода, но старался выдерживать и рифму, и ритм слога, в который вкладывал весь жар души.

И вдруг такой удар в спину: «Молодая жена загуляла».

Эта горькая весть, сразившая наповал, пришла от соседа и друга по прежнему месту службы. Он отказывался верить, гнал ее прочь, как надоедливую муху, но от этого ничего не менялось. Александр на секунду представил, как, вернувшись домой, он, опозоренный, с опущенной головой, идет по военному городку, а вслед ему, не очень-то стесняясь, шушукаются и двусмысленно улыбаются скучающие от безделья гарнизонные бабы. Городок ведь что большая деревня: на одном конце не успеешь чихнуть, как на другом скажут «будь здоров», причем не всегда искренне.

Что-то очень быстро закончилась их любовь. А может, это был ее искусственный заменитель, мираж? От этого «открытия» потянуло холодным сквозняком. Всего год пожили они вместе. Поженились в августе, сразу после выпуска. Алла закончила университет, он — прославленное ВОКУ имени Верховного Совета РСФСР. Повезло: получил назначение в не менее знаменитую дивизию — Таманскую мотострелковую, которую еще полушутливо называют роддомом полководцев. Многие военачальники отметились здесь в начале своего карьерного роста, о чем с удовольствием при каждом удобном случае вспоминают.

Левков тоже втайне мечтал о генеральских лампасах и не видел в том ничего зазорного. Ведь ни у кого не повернется язык осуждать человека, изо всех сил стремящегося взойти на вершину горы. Это престижно, достойно, по плечу не каждому. Поэтому, когда спустя полгода узнал в отделе кадров, что летом предстоит отправиться в Афганистан, даже обрадовался. Вот где настоящая служба, в которую он с головой окунется и по полной программе проверит себя: чего он стоит как офицер, боевой командир. Да и продвинуться по служебной лестнице «горячая точка» наверняка поможет, став своеобразным протеже, козырной картой.

Но сейчас все мысли были об Алле, которую он искренне считал любимой, единственной, самой лучшей из женщин. Как она могла так подло поступить? А ведь обещала пуще жизни хранить их очаг, супружескую верность…

Да, будь Александр рядом, наверняка, их брак не распался бы как карточный домик. Получается, что их любовь, не выдержавшую испытания разлукой, убил Афганистан? Вот еще одна невидимая жертва войны. Горькая весть о предательстве жены тяжело ранила лейтенанта Левкова. Виртуальная пуля, прилетевшая с тылу, за тысячу километров, бесцеремонно вонзилась прямо в сердце, и извлечь ее оттуда никто не мог. Вся надежда была только на одного хирурга — время. Хотя внешне ничего не изменилось: карусель служебных забот закружила молодого офицера на всю катушку. Да, он по-прежнему оставался в строю, командовал взводом, ходил на боевые задания, но делал это скорее машинально, как умывался, чистил зубы или завтракал. Не человек, а робот какой-то. Почти все мысли занимала жена, теперь уже, считай, бывшая. Приехав в отпуск, он, конечно, расставит все юридические точки над «i», но простить измену вряд ли сможет. Горечь и обида по-хозяйски поселились в душе. Оказывается, очень больно чувствовать себя обманутым, забытым, ставшим вдруг чужим. А какие мечты, радужные планы в девять этажей строили, о будущих детях — сыне и дочке как о чем-то естественном, давно решенном подолгу вечерами говорили, придумав даже созвучные им имена — Руслан и Людмила. А может, оно и к лучшему, что семья распалась так рано, что они не успели стать отцом и матерью. Детей, как совместно нажитые вещи, не разделишь. Это часть тебя на всю оставшуюся жизнь…

«Знаешь главный лозунг оптимистов? Все, что ни делается, к лучшему. Так что живи и наслаждайся свободной жизнью. Тем более что вновь обретенные тобой холостяцкие акции резко вырастут в цене в женском обществе», — то ли в шутку, то ли всерьез просвещал его Виталик Журавлев, сосед по службе и комнате в модуле. Ему, отъявленному бабнику, легко трепаться и давать ни к чему не обязывающие советы. Впрочем, в чем-то он, возможно, и прав. Проще надо относиться к житейским проблемам, не сгущать краски, уметь даже в тучах видеть лучик солнца.

…Срочный выход роты на боевые даже обрадовал: хоть как-то отвлечется от своих грустных мыслей. Вместе с приданным подразделением афганской армии им предстояло повторно зачистить расположенный в долине в нескольких километрах от полка кишлак. Минула всего неделя относительного затишья, и вот снова оттуда стали постреливать, причем даже днем. Такой «духовской» наглости не ожидали, и командир полка распорядился немедленно провести маленькую спецоперацию с непременным участием афганцев. Пусть мирное население видит, что не только «шурави» воюют, тем более что задача была обычная, не предполагавшая особых осложнений.

С командиром «зеленых» капитаном Рахматулло, опытным офицером, быстро согласовали план действий. Старший лейтенант Игорь Васильков намеренно уступил в этот раз инициативу афганцам: дескать, в населенный пункт, в котором вы лучше нас ориентируетесь, вам первыми и входить. А мы, если что, надежно прикроем с тыла. В горах обычно было наоборот. Афганцы первыми идти под пули и мины наотрез отказывались. Как будто воевали не на своей, а на чужой земле. Сколько раз с таким тихим саботажем сталкивались ротный Васильков и тот же Левков, но поделать ничего не могли. Делить поровну опасность и риск не получалось, поэтому «шурави», без лишних слов, первыми вступали в бой, особо не надеясь на приданных афганцев. При серьезной заварушке на них надежды почти никакой: в лучшем случае побегут, а в худшем — начнут стрелять в спину, чтобы таким образом спасти свою жизнь. Но в этот раз может вообще обойдется без выстрелов, все-таки кишлак почти свой.

Лейтенант Левков со своим взводом первым закончил осмотр домов в указанном секторе и направился к условленному месту сбора — оставленным у дороги БМП. «Зачистка» почти ничего не дала. Вряд ли можно считать настоящим трофеем старый «бур» (английская винтовка. — Г. С.), да горсть патронов к нему. Ни тебе спрятанного в подвалах оружия, ни ловко замаскированных среди домашней утвари боеприпасов, ни подозрительных моджахедов: мирная тишь да гладь кругом. Наверное, это усыпило бдительность, расслабило, убаюкало.

…Рвануло где-то под днищем, да так неожиданно сильно, что Александру на миг показалось, будто его многотонную «бээмпэшку» какая-то невидимая сила, словно проверяя броню на прочность, капитально встряхнула и, как ненужный хлам, небрежно бросила в бездну. Резко потемнело в глазах: куда только подевался взвод, жаркое афганское солнце, а казавшиеся вечными величественные горы вдруг исчезли с горизонта, словно мираж.

Уже теряя сознание, лейтенант Левков увидел жену, чему-то беззаботно улыбающуюся. Он хотел сказать ей что-то главное, но не смог произнести и слова. Поэтому молча, интуитивно сделал шаг навстречу и неожиданно для себя будто сквозь землю куда-то провалился.

Когда очнулся, не сразу понял, что находится в госпитале. Голова казалась чугунной и на малейшее движение отзывалась сильной болью. Хорошо хоть память, не сразу, но постепенно возвращалась. Но цельная картина из мозаики воспоминаний все равно не складывалась. Вместо нее — какие-то отрывочные, лишенные всякой логики, эпизоды. Вот он с подчиненными готовит боевые машины, да так тщательно, что даже строгий зампотех поторапливает, дескать, на мелочи не обращайте внимания, главное — чтобы движок исправно работал. А тут Сашка уже в родном Подмосковье на стадионе мяч с друзьями детства гоняет. Вот он стремительно проходит по флангу и после эффектного финта оставляет позади двух защитников, затем резаным мастерским ударом посылает мяч в «девятку» — гол! Но вместо естественных аплодисментов зрителей почему-то раздается… школьный звонок, приглашающий всех на открытый урок математики, который ведет классная, как же ее-то по имени-отчеству?

В палату не вошла, а ласточкой впорхнула медсестра, милая, симпатичная девушка. В такую невольно с первого взгляда влюбишься. Тем паче, здесь, на войне, где всего вдоволь: оружия, крови, опасности, увечий и смертей, и только обычная любовь мужчины к женщине на вес золота, в острейшем дефиците. Не место ей здесь попросту, где прожитый день приравнивается к трем, а сколько их у тебя впереди, ни одна кукушка не знает.

Справившись о самочувствии, сестричка Оля ловко сделала укол, измерила температуру, которая третий день не спадает, и тихо удалилась. Левков с недоумением и горечью подумал: «Что она здесь, в Афгане, забыла? Девчонке в самый раз выходить замуж, детишек рожать, а она тут с ранеными и контуженными возится».

К ограниченному женскому контингенту 40-й армии у командира взвода лейтенанта Левкова было свое отношение. Он считал, впрочем, как, наверное, и большинство его ровесников, что бабам не место на войне. Какие из них солдаты?! Услышав свист пуль, по-детски визжат, не понимая, что делать. Он видел, как во время минометного обстрела городка из девичьего монастыря (так в шутку называли они женское общежитие в сборно-щитовом домике) в ночных сорочках в панике выбегали девчата и неслись куда глаза глядят. Впрочем, осуждать их за естественное желание укрыться от опасности, чтобы остаться в живых, вряд ли у кого язык повернется. Есть и среди нашего брата не шибко смелые, из робкого десятка. Страх, он ведь всем присущ, вопрос только в том, кто кем управляет, ты им или он тобой.

О том, что после тяжелой контузии находится в Кабульском военном госпитале, Александр никому сообщать не стал. И только жене, после некоторых колебаний, все же в самой общей форме написал, что, слава богу, жив, правда, не совсем здоров, но дела идут на поправку. В конце вместо того, что писал раньше, «целую, нежно люблю», сделал традиционно-нейтральную приписку: «До встречи».

Ответа долго не было. Он уже и не надеялся получить его, когда перед самой выпиской из госпиталя пришла лаконичная весточка из Подмосковья. Всего полстранички размашистого почерка, написанных явно наспех, без лирических вступлений, холодным тоном сообщили главное: «Прости, я полюбила другого. Желаю счастья в личной жизни».

Когда в палату вошла медсестра Оля, Александр со всей силы скомкал в ладони письмо от жены и, будто ожегшись, как какой-то постыдный компромат, быстро спрятал его под одеяло. Она, кажется, заметила это резкое движение, но виду не подала, а только мило улыбнулась. Появление этого обаятельного, доброго, светлого существа в белоснежном халате для каждого пациента было сродни празднику.

Со своими друзьями по несчастью Александр за полтора месяца пребывания в госпитале основательно познакомился. Койку у окна занимал Костя, «голубой берет» из 103-й воздушно-десантной дивизии с запоминающейся фамилией Холод. Такому же взводному, как и Левков, только под два метра роста и с мускулатурой Шварценеггера, незадолго до плановой замены в Союз крупно не повезло: на одной из боевых операций наступил на мину. Теперь вместо правой ноги ниже колена у парня протез, который он, кажется, люто ненавидит, но мучительно пытается с его помощью заново научиться ходить. Железному терпению и мужеству Кости можно только позавидовать. Он твердо для себя решил, что еще спляшет на собственной свадьбе.

А вот молдаванин Саша Коцуру заметно приуныл. Душманская пуля наполовину лишила его зрения, которое ухудшается, из-за чего ему скоро предстоит сложная операция то ли в Ташкенте, то ли, возможно, в Москве, в клинике самого Святослава Федорова. Больше всего переживает солдат, что, наверное, никогда уже не сможет сесть за руль автомобиля, без которого он жизни не мыслил. Перед армией успел получить еще приятно пахнувшие типографской краской водительские права, которыми гордился перед друзьями не меньше, чем сейчас орденом Красной Звезды. Впрочем, если бы это было только возможно, он с радостью поменял бы государственную награду на… глаз, потерянный в бою. Как ни пытались они с Костей приободрить солдата, он лишь еще крепче замыкал невидимый замок в себе.

Прапорщик Женя Титковец под Гератом получил осколочное ранение в плечо и шею. Больше всего он, левша, беспокоился за свою основную, к несчастью, как раз и пострадавшую руку. Хирург обещал ее сохранить, но все равно тревожно у прапора на душе. По сравнению с ними, на первый взгляд, Сашке Левкову повезло больше всех. Главное, глаза, руки и ноги целы. Но знал бы кто, как порой среди ночи или даже днем, казалось бы, ни с того ни с сего начинает раскалываться ставшая, будто чугунной, голова. Сил нет терпеть эти мучительные боли, которые длятся когда несколько минут, а когда и час, два.

Лечащий врач осторожно заговорил о том, что, возможно, встанет вопрос на ВВК о комиссовании из Вооруженных Сил по болезни. Мол, нужно быть к этому готовым. «Шиш, тебе, лейтенант Левков, а не генеральские погоны, — со злорадством подумал о себе и своих наивных мечтах Сашка. — И стоило четыре года в училище строевым ходить, по полигону лосем бегать, чтобы вот так, бесславно, подорваться на душманской мине и подчистую оказаться списанным на гражданку? А что делать в мирной жизни ему, на вид здоровому, молодому мужику, умеющему только воевать?» Он лихорадочно искал и не находил ответов на эти вроде бы простые вопросы.

Отдушиной, лучиком света в темноте была Оля: тихая, скромная, добрая. Совсем еще девочка, но уже научившаяся сопереживать чужую боль. Саша заметил, что в ее присутствии он чувствует себя намного лучше. В миг уютно, спокойно становится на душе, все тревоги, опасения, сомнения словно растворяются в пространстве. Ему хотелось быть всегда рядом с этой симпатичной, улыбчивой девушкой в белом халате, чтобы просто видеть, слышать ее мелодичный голосок. Но, похоже, скоро даже этого малого удовольствия он лишится. После вердикта военно-врачебной комиссии их пути-дорожки навсегда разойдутся. Он уедет в Союз, в свое Подмосковье, она останется здесь, в госпитале, еще как минимум на год. От такой нерадостной перспективы у Александра разболелась голова. Да, прав врач: волноваться ему теперь себе дороже. А что за жизнь без эмоций и переживаний, так, одна имитация, пустота.

В тот день Оля почему-то не появилась в их палате ни во время утреннего обхода, ни после. Не заболела ли часом? Только под вечер уже не знавший, что и думать, Левков увидел Олю в коридоре в верхней одежде. Обрадовался и уже хотел было пошутить по поводу отсутствия на рабочем месте лучшей медсестры госпиталя, но быстро сообразил: что-то случилось. Эта веселая девушка была мрачнее грозовой тучи, а в больших серо-зеленых глазах читалось горе.

— У меня мама умерла, — тихо выдавила из себя Оля и зарыдала. Он, растерявшись, готов был заплакать вместе с ней. Чтобы хоть как-то утешить девушку, молча обнял за худенькие плечи и почувствовал, что она вся дрожит. Саше в тот момент захотелось стать небесным громоотводом, всесильным волшебником, сказочным Ильей Муромцем лишь бы она не плакала. Но чем, кроме сочувствия, он мог помочь? Оля уткнулась лицом в его грудь и, словно оправдываясь, сквозь слезы, пролепетала. — Я ведь и в Афганистан поехала, чтобы денег на операцию маме заработать. У нее врожденный порок сердца… Она до последнего дня думала, что я в Монголии. Там ведь нет войны. Писала ей якобы оттуда.

Утром Оля улетела в Ташкент. На прощание сказала, что, скорее всего, назад уже не вернется. Будет в своем Липецке готовиться к поступлению в мединститут. Ему пожелала удачи. Левков, немного робея, признался Оле, что, как мальчишка, влюбился в нее. И в подтверждение этого поцеловал девушку в губы. Тот сладкий миг он никогда не забудет, как и нежное прикосновение Олиной руки к его обветренному лицу.

— Я буду ждать тебя, мой лейтенант, — тихо произнесли ее милые уста и сотворили настоящее чудо. Сашка Левков вдруг почувствовал, как к нему прибывают, казалось, навсегда утраченные вера в любовь и силы, что он по-прежнему молод, уверен в себе. Ему предстоит еще так много сделать в этой жизни, что он просто обязан всем смертям назло вернуться домой.

Подвиг хирурга

По центральной тенистой улице Борисова, заметно похорошевшего и отнюдь не кажущегося провинциальным городом, я шел на встречу с человеком, которого здесь хорошо знают многие как надежного товарища, заядлого рыбака и охотника, опытнейшего, практикующего хирурга. За более чем тридцатилетний стаж в армии ныне полковник запаса медицинской службы Иван Владимирович Борисюк спас сотни (!) жизней: и это отнюдь не журналистское преувеличение. За его плечами — десятки уникальных операций. Об одной из них, сделанной на афганской земле, в боевых условиях, писали центральные газеты, называя Ивана Владимировича не иначе, как волшебником. А он и впрямь сотворил чудо, достав с того света заведомо обреченного на смерть солдата-десантника. Костлявая с торжествующим видом уже стояла у его изголовья.

…За восемь месяцев службы в Афганистане рядовой Валентин Юрченко достаточно понюхал пороха. На боевых в разные переплеты попадал, но всякий раз как-то обходилось. За эту везучесть кто-то из ребят, скорее в шутку, чем всерьез, даже придумал ему прозвище — «Удачливый». Так оно в сочетании с необидным словом «хохол» и приклеилось к Валентину. Да только у жестокой войны нет, наверное, любимчиков, в бою, как перед Богом, все равны.

Когда колонна десантников проходила мимо «зеленки», у рядового Юрченко, с радиостанцией за спиной сидевшего на броне, не было предчувствия беды. Все как обычно: оружие готово к применению, связь в порядке. Натужно и убаюкивающе монотонно ревут движки боевых машин, вдали за кишлаком, как часовые, стоят величавые горы. Это последнее, что отложилось в его угасающем сознании после того, как последовал страшной силы удар в правое плечо, и резкая нестерпимая боль пронзила все тело. Дальше полный обрыв памяти и бесконечная темнота, показавшаяся вечностью…

Очнулся Валентин в госпитальной палате. С трудом открыв глаза, не сразу понял, где находится, что с ним случилось. Какие-то люди в белых халатах суетились вокруг.

Начальник хирургического отделения Кандагарского военного госпиталя майор Иван Борисюк, осмотрев поступившего раненого, поначалу обреченно опустил руки. Перед ним лежал солдат, который по логике и всем законам природы должен был умереть с минуты на минуту. Это просто чудо, что он еще дышит: пульс едва прощупывался. Граната, выпущенная из гранатомета, вошла в правый бок, разворотила грудь, контузила сердце, пробила легкие и застряла в левом предплечье, не разорвавшись! Оттуда угрожающе торчала ее головная часть. Самое страшное и непредсказуемое заключалось в том, что граната оставалась в боевом положении и для ее взрыва, как объяснил срочно вызванный в госпиталь офицер-сапер, не хватило какого-то мгновения, так как выстрел был произведен с близкого расстояния. Выяснилось, что данный тип боеприпаса срабатывает метрах в пятнадцати-двадцати от стреляющего. Но никто не знал главного: что делать с затаившейся рядом, в солдатском теле, смертью.

Кто-то из медиков предложил ампутировать левую руку и оперировать грудную клетку: это был, пожалуй, самый безопасный вариант. Поступи они так, никто бы врачей не осудил. Прикасаться же к боевой гранате калибром около сорока миллиметров, пытаясь ее извлечь, — значит заведомо подвергать себя и парня смертельному риску.

Майор Борисюк внимательно осмотрел рентгеновский снимок. Вот она, дремлющая смерть, застряла между разбитых костей, вот ее продолговатый корпус, предохранитель…

— Какая все-таки вероятность взрыва гранаты? — тихо спросил Иван Владимирович сапера. Тот лишь неуверенно повел плечом: дескать, случай неординарный, трудно что-либо предсказывать.

В палате повисла мертвая тишина. Как быть дальше? Как говорится, держась от беды подальше, большинство склонялось к озвученному варианту действий. Конечно, жаль парня, в двадцать лет останется без руки. Но…

«А что, если обойтись без ампутации и попробовать-таки вытащить злополучную гранату», — мелькнула мысль у Ивана Владимировича, уже решившего, что именно он, старший по званию и должности, обязан сделать эту опасную работу. Минимальный шанс не просто спасти юношу, а вернуть его к полноценной жизни, сохранив руку, все-таки был. А раз так, то почему бы не рискнуть наудачу? Как не отговаривали Ивана Владимировича коллеги и офицер-сапер, просивший учесть его категорическое несогласие, хирург Борисюк настойчиво попросил всех покинуть операционную палату.

— Сейчас, с высоты прожитых лет, понимаю, какому серьезнейшему риску себя и Валентина тогда подвергал. Ведь граната находилась на боевом взводе, одно резкое движение — и взрыв неминуем, — говорит, вспоминая и заново переживая ту уникальную операцию, Иван Владимирович. И привычно тянется к постоянной послеоперационной спутнице — сигарете: он и спустя годы немного волнуется. — Вместе с тем, интуиция или что-то другое подсказывало — все должно обойтись. И я решился. Молодой ведь был, всего тридцать четыре.

Левой рукой (на всякий случай чисто психологически все-таки страховался, основная-то рабочая, правая!) осторожно прикоснулся к выпирающей из тела головной части гранаты. Легонько ощупав предплечье, будто сапер на минном поле, нашел свою тропку. Никакой спешки, все делать с ювелирной точностью, мысленно приказал себе. Смертоносный боеприпас медленно сдвинулся с места. Я даже слегка опешил: не ожидал такой его податливости. Еще одно волевое усилие — и окровавленная граната неохотно покинула израненное солдатское тело.

Но взрыв все-таки прогремел. Правда, в госпитальном саду, куда бережно, как младенца, вынес свой трофей хирург Борисюк, остальное уже сделал офицер-сапер. А Иван Владимирович вновь вернулся в операционную и, до предела уставший, вышел из нее только спустя два часа… Он не знал тогда, выживет после столь чудовищного ранения его пациент или умрет, даже больше склонялся к последнему. Но где-то в глубине души сохранился, не погас маленький лучик надежды: может, с божьей помощью все-таки выкарабкается из смертельного лабиринта этот мужественный парнишка-десантник, право же, он это заслужил.

И Всевышний словно услышал негласную просьбу военного хирурга, даровал жизнь рядовому Юрченко. Нет, не зря все-таки друзья дали ему прозвище — «Удачливый». Правда, Валентину пришлось перенести еще несколько операций, в том числе и в Москве, в Центральном военном госпитале имени Н. Бурденко, но та, первая, сделанная майором Борисюком 23 июня 1982 года в Кандагаре, по сути, оказалась спасительной, решающей.

Спустя три года, уже проходя службу в Венгрии, подполковник Борисюк (это звание он получил досрочно в Афганистане, как и орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» 3-й степени), перебирая старые бумаги, наткнулся на листок с домашним адресом спасенного им солдата. В тот же вечер взволнованный написал письмо в Белую Церковь, что на Киевщине. Ивану Владимировичу не терпелось узнать, как сложилась дальнейшая жизнь Валентина, как его здоровье. Вскоре пришел обрадовавший хирурга ответ. Валентин писал, что после долгого лечения и постоянных физических тренировок постепенно улучшилась подвижность рук, что позволило, несмотря на вторую группу инвалидности, трудоустроиться на заводе. Произошли и другие перемены в жизни: обзавелся семьей, стал отцом. В конце письма бывший солдат, кстати, награжденный медалью «За отвагу», сердечно благодарил своего хирурга за спасение и приглашал в гости.

Судьбе было угодно, чтобы через годы и расстояния они вновь встретились. Сначала в Белой Церкви, где Ивана Владимировича, как самого дорогого гостя, принимали Валентин и его семья — жена и две очаровательные дочки, затем на белорусской земле. Вдвоем побывали в Минске, у только что построенного памятника воинам-интернационалистам. На острове Мужества и Скорби они пробыли больше часа: многое из боевого прошлого само собой вспомнилось и, конечно же, та уникальная хирургическая операция, в которой все решали секунды и высшей пробы мастерство и мужество хирурга.

С тех пор и по сегодняшний день главы семейств и их жены периодически созваниваются, обмениваются поздравительными открытками и собираются вновь встретиться как старые добрые друзья. Тем более, есть о чем поговорить: жизнь богата на события, хорошие и не очень.

В 2002 году полковник медицинской службы Борисюк уволился в запас. За плечами, аж не верится, когда только успели набежать, остались тридцать лет офицерской службы. А ведь поначалу выпускник Гродненского мединститута отнюдь не собирался посвящать свою жизнь армейским гарнизонам, которых, к слову, сменил добрый десяток. Хотел пойти по стопам старшего брата Михаила, ставшего позже профессором, доктором медицинских наук, но судьба распорядилась по-иному. Остался Борисюк в кадрах Вооруженных Сил и дослужился до полковника, начальника военного госпиталя. Семь лет руководил им Иван Владимирович, много сделал для улучшения работы медперсонала и лечения больных. Это при нем на месте старых бараков за два года появилось новое здание поликлиники с современным оборудованием. Борисюк до хрипоты в голосе всем доказывал необходимость этой стройки. Не за свою должность он, без пяти минут военный пенсионер, тогда ратовал, а за интересы тысяч своих пациентов, ветеранов Вооруженных Сил. Ведь в гражданских поликлиниках их с распростертыми объятиями никто не ждал, там своих больных хватает. Убедил и сделал своим сторонником мэра Борисова Василия Бургуна. Предприятия города обязались помочь стройматериалами и финансовыми средствами, острый дефицит которых в то время испытывало Министерство обороны. Так, общими усилиями, и одолели все трудности. Каких душевных сил и здоровья это стоило Ивану Владимировичу, знает только он. Памятью на всю оставшуюся жизнь о новостройке стал перенесенный инфаркт.

Хирург Борисюк по-прежнему практикует в гарнизонном амбулаторном центре (так теперь называется бывший госпиталь). Правда, слишком сложные операции не делает: опыта с лихвой хватает, a здоровье уже не то. Ведь ничто не проходит бесследно. Если бы можно было всех его пациентов поставить в строй, то наверняка полк набрался бы! А скольких людей удалось Ивану Владимировичу вытащить с того света?! Бывало, собирал человека по частям, травмы казались несовместимы с жизнью, а он все равно до последнего не терял надежду выиграть поединок у смерти. Нередко это ему удавалось. Но, увы, даже опытнейшие хирурги бывают бессильны. И тогда опускаются уставшие руки, на глаза наворачиваются слезы от вопиющей несправедливости: столько сил, времени отдано, а все оказывается зря. К смерти в операционной, будь она первая или очередная, действительно нельзя привыкнуть, это всегда трагедия, как для родных, так и для врача. Не верьте тем, кто говорит иначе.

…С гордостью рассказывая о сыне, унаследовавшем семейную профессию (жена Валентина Ивановна Борисюк — врач-терапевт), Иван Владимирович машинально назвал его Валентином, по имени спасенного в Афгане солдата. Мне оговорка показалась символичной. Ведь военного хирурга Борисюка и рядового Юрченко и спустя годы связывает родство — не кровное, а духовное, которое называется мужеством, ратным подвигом.

Всем смертям назло

Четыре Героя Советского Союза, получивших это высокое звание за мужество и героизм, проявленные на афганской земле, живут сегодня в Украине. Об одном из них, в чем-то повторившем судьбу Алексея Мересьева, полковнике запаса Гринчаке Валерии Ивановиче, человеке редкой отваги и мужества, я и хочу рассказать.

Так уж получилось, что более двадцати лет не виделись мы с Валерой Гринчаком после той, первой встречи в Афганистане. Интересно, насколько за это время изменился бывший командир разведроты нашей 108-й мотострелковой дивизии, в том числе и внешне, узнаем ли друг друга при встрече?

Мои сомнения вмиг развеялись, едва увидел в стареньком «жигуленке» с ручным управлением Валерия, нет, теперь уже Валерия Ивановича — по возрасту и по геройскому статусу. По-прежнему доброе, открытое лицо, увы, с заметными следами тяжелого боевого ранения, все та же приветливая улыбка с лукавинкой, цепкий, все схватывающий взгляд. Голос, конечно, изменился, стал басовитей, а вот неспешная манера речи с характерным для украинцев оканьем осталась прежней.

— Как там у вас жизнь в Беларуси? — первое, что после взаимных приветствий спросил Валерий Иванович. В его вопросе легко угадывался естественный интерес человека, который большую часть жизни прожил в огромной стране, гордо называвшейся СССР и к недоразумению своих граждан и всего мирового сообщества неожиданно прекратившей свое существование в конце 1991-го.

В Афганистан старший лейтенант Гринчак попал из Чехословакии, где два года прослужил в Центральной группе советских войск. Ехал с твердым намерением защищать южные рубежи Родины и даже в мыслях не допускал, что пройдет немного времени, и выполнение интернационального долга назовут крупной политической ошибкой тогдашнего советского руководства…

По злой иронии судьбы, офицеры и солдаты легендарной 40-й армии, по-братски делившие сухпай и патроны, вместе поднимавшиеся под душманские пули, сегодня разделены государственными границами и таможнями. У каждого теперь своя страна — дорогой сердцу осколок той, большой и необъятной, некогда единой Родины. Но любим и переживаем мы по-прежнему за своих. Так что отнюдь не ради вежливости поинтересовался Валерий Иванович жизнью белорусов, со многими из которых рисковал жизнью, ходил в разведку там, в Афганистане.

…Старший лейтенант Гринчак только принял разведроту 682-го мотострелкового полка, как позвонил начальник разведки дивизии майор Николай Сивачев и поставил задачу: с утра быть в готовности к выезду с новым командиром соединения. Сопровождать и обеспечивать безопасность начальства — привилегия разведчиков. Было бы странно, если бы не им, ночным волкам, за десятки верст чувствующим противника, хорошо знающим местность, умеющим метко стрелять из всех видов оружия, оказали такое высокое доверие. Та поездка оказалась отнюдь не легкой прогулкой. И хоть обстрелов и нападений на колонну удалось избежать, моторы БМП и БТР натуженно гудели, наматывая на гусеницы и колеса десятки километров опасных афганских дорог. За двое суток комдив побывал на всех основных заставах и постах, разбросанных от Саланга до Джелалабада. Для старшего лейтенанта Гринчака та поездка так же была ознакомительной, вроде экзотической экскурсии: ведь и недели не прошло, как он по замене прилетел из Союза. Сидя на броне, в командирском люке, Валерий с интересом наблюдал не только за маршрутом, но и за белоснежными шапками казавшихся недоступными горных вершин, живописными зелеными долинами, возникшими тысячи лет назад в первозданной красе по воле Всевышнего, главного ландшафтного архитектора. С трудом верилось, что в этой удивительно красивой стране идет война. И она вскоре напомнила о себе.

В конце 1983 года штаб 40-й армии проводил масштабную боевую операцию в Чарикарской долине. Естественно, в ней были максимально задействованы и дислоцировавшиеся по соседству, в Баграме, части и подразделения 108-й мотострелковой дивизии. Разведрота старшего лейтенанта Гринчака оставила свои палатки раньше других: предстояло перепроверить полученные по агентурным каналам сведения о скоплении в указанном районе крупной банды, уточнить ее численный состав, вооружение, систему охраны. Растворившись в ночи, разведчики сумели подобраться к «духам» так близко, что отчетливо слышали их разговоры. И вдруг под ногами кого-то из наших предательски хрустнула сухая ветка, насторожившая часовых. Те секунды Гринчаку и его подчиненным, уже изготовившимся к бою, показались вечностью. Разведчики понимали: в случае обнаружения немногим из них удастся уйти живыми. Слишком близко подобрались они к логову врага, численно превосходившего их. Но, видать, сам Всевышний в ту безлунную ночь был их союзником.

Риск с лихвой окупился. Добытые сведения оказались настолько ценными, что их тут же запросил разведотдел армии. По наводке разведчиков основательно поработали артиллерия и авиация. Вошедшие в «зеленку» войска почти не встретили сопротивления.

Группу разведчиков представили к государственным наградам. Об их дерзком рейде написала дивизионная газета. Помню, как, готовя тот материал к публикации, познакомился со старшим лейтенантом Гринчаком, о котором тогда только и разговоров было в городке.

…У вышедшего из палатки худощавого офицера с запыленным лицом, в расстегнутой куртке и с полотенцем в руках спросил, где найти ротного.

— Его искать не надо. Он перед вами, — услышал в ответ.

Обстоятельного разговора в тот раз не получилось. В блокноте на память осталась лишь пара наспех исписанных страничек: фактуры там негусто, как и фамилий. Я понял, что пришел не вовремя: мысли двое суток не спавших разведчиков были об одном — обычном сне, который они ни на что бы не променяли.

Потом пару раз еще виделись с Валерием у штаба дивизии: он, озадаченный, спешил к своим. Как-то попросил его взять меня с собой, в разведку. Он обещал… подумать.

В январе нового, 1984 года я вновь услышал о старшем лейтенанте Гринчаке и его отважных разведчиках. За успешное проведение засады западнее населенного пункта Офьяны-Шариф (провинция Парван) офицер был представлен к ордену Красной Звезды, который получил лишь в начале лета — наградной механизм еще не был до конца отлажен.

На Панджшерскую операцию, начавшуюся 20 апреля и длившуюся почти два месяца, Валерий Гринчак уходил уже капитаном. Правда, толком отметить очередную звездочку не получилось: разведчики с боевых выходов не вылазили. Бывало, утром вернутся с ночной засады, а к вечеру — новое задание. И снова их нет несколько суток. Ущелье Панджшер было вотчиной влиятельного полевого командира Ахмад Шаха Масуда. Он хорошо знал штабную «кухню» и тактику ведения боевых действий «шурави», поэтому нередко преподносил нашему командованию неприятные сюрпризы. За ним периодически охотились спецназовские и разведывательные группы, но тщетно: хитрый лис, едва учуяв опасность, бесследно исчезал, чтобы вскоре вновь напомнить о себе. А сколько других полевых командиров рангом пониже, но оттого не менее коварных и опасных, со своими отрядами рыскали по афганским горам! Это была их работа, щедро оплачиваемая зарубежными покровителями: за каждого убитого или взятого в плен советского солдата или офицера моджахеды получали солидное денежное вознаграждение. Так что отнюдь не за голую идею воевали «непримиримые», и наши это хорошо знали. Как и то, что пока не иссякнет финансовый поток, не прекратятся поставки извне оружия, боеприпасов — войне быть. Перекрыть же все караванные пути, высокогорные перевалы не представлялось возможным.

Валерий Иванович и сейчас, спустя более двадцати лет, без карты, перечислит населенные пункты этого печально известного Панджшерского ущелья, растянувшегося почти на сотню километров, исхоженного им вдоль и поперек. И что ни название, то особая отметина в памяти: Хисарак, Парандех, Пизгаран, Пишгор, Руха… В последнем населенном пункте дислоцировался переведенный из Баграма его родной 682-й мотострелковый полк. В двадцати километрах юго-западнее Рухи, уже возвращаясь с боевого задания, капитан Гринчак подорвался на противопехотной мине. Тот роковой для него день 14 июля 1984 года Валерий помнит до мелочей.

А ведь поначалу все складывалось как нельзя лучше! Разведчикам, действовавшим на главном направлении, удалось уничтожить группу моджахедов и захватить в плен их командира. По его информации, подтвердившейся и данными радиоперехвата, установили точное местонахождение базового района «духов». Для его блокировки в горы вышли два мотострелковых батальона полка. А первой, как обычно, на «свидание» с противником отправилась разведрота. Все сработали неплохо: «духи» лишь в последний момент обнаружили внезапно появившихся «шурави». Завязался бой, в ходе которого смертельное ранение получил командир дозорного отделения младший сержант Султанов, опытный разведчик. За него парни отомстили сполна: немногим моджахедам удалось живыми уйти. В качестве трофеев нам досталась крупная партия мин, боеприпасов и продовольствия.

В расположение полка разведчики возвращались последними, прикрывая тылы батальонов.

— Ранним утром мы спускались по склону горы к руслу высохшей реки. Вдоль нее находились кишлаки. Возле крайнего дома я заметил промелькнувшие силуэты людей, — вспоминает Валерий Иванович. — Рука машинально потянулась к биноклю. Сам же в это время, прыгая с камня на камень, продолжал двигаться. Эх, если бы знал, что под одним из них притаилась та коварная мина… Я не сразу понял, что подорвался. Боли поначалу не чувствовал, находился ведь в шоковом состоянии. Увидев, что бежит ко мне санинструктор Сергей Таран, догадался, что ранен. Остановил его криком: «Потом! Сапера ко мне!»

Сколько раз было, когда бросившиеся на выручку товарищу сами подрывались. Младший сержант Исраилов, командир приданного саперного отделения, щупом внимательно проверил, нет ли рядом еще «сюрпризов». В нескольких шагах от капитана обнаружил остатки, видимо, сдетонировавшей тротиловой шашки.

Несколько введенных тюбиков промедола уменьшили становившуюся невыносимой боль. Капитан Гринчак тогда еще не знал, что злосчастная мина лишила его не только правой ноги. Хирурги Баграмского военного госпиталя, куда спустя два с половиной часа офицера в полубессознательном состоянии доставил санитарный вертолет, вынуждены были выше колена ампутировать и вторую, сильно пострадавшую ногу. Хорошо, что хоть от осколков серьезно не пострадали глаза.

Трое суток за жизнь командира разведроты, висевшую на волоске, боролись врачи. Когда кризис миновал, Валерия переправили сначала в кабульский, а затем в ташкентский госпиталь. А оттуда уже его перевели в Москву, в Центральный военный госпиталь имени Н. Бурденко, где он лечился полгода.

«Как жить без ног, когда тебе всего двадцать семь? По сути, и не жил…» — эта горькая мысль, как ни отгонял ее, не давала покоя. Только во сне и наступало облегчение. Иногда ему снились мама, отец, братья, родное село Чемерполь, что на Кировоградщине. Во сне он по-прежнему был здоровым и сильным, классно играл в футбол… Проснувшись, по привычке, бывало, пытался встать с кровати на ноги и тут же с ужасом понимал, что их у него нет. Но и тупо смотреть в потолок быстро наскучило. И тогда Валерий вспомнил о прочитанной в школьные годы книге Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке». Ее герой военный летчик Алексей Мересьев, лишившийся ног и сумевший вернуться в небо, был одним из его кумиров.

Валера попросил друзей принести эту книгу. Совсем по-другому, примеряя к себе, читал эти и другие строки:

«Гимнастика ног причиняла острую боль, но Мересьев с каждым днем отводил ей на минуту больше, чем вчера. Это были страшные минуты — минуты, когда слезы сами лились из глаз и приходилось до крови кусать губы, чтобы сдержать невольный стон. Но он заставлял себя проделывать упражнения сначала один, потом два раза в день, с каждым разом увеличивая их продолжительность… С тех пор как он поверил, что путем тренировки сможет научиться летать без ног и снова стать полноценным летчиком, им овладела жажда жизни и деятельности».

По примеру и методике Мересьева капитан Гринчак, превозмогая адскую боль, заново учился ходить с помощью протезов и костылей. Первые самостоятельные шаги сделал по палате, потом в коридоре. Ныли занемевшие плечи, деревянной становилась спина, лоб покрывался испариной пота, а он, стиснув зубы, упрямо делал очередной, такой трудный шаг. И так, не щадя себя, изо дня в день. То был его Эверест — вершина силы духа и воли.

Уверенности в будущем, оптимизма прибавляла и горячая поддержка родных и близких людей, боевых друзей. Своего ротного не забыли разведчики: со всего Союза присылали письма, открытки, желая как можно скорее вернуться к нормальной жизни. Как много значили те слова поддержки для него, как и мамино признание: «Ничего, сынок, справишься и с этим испытанием, главное, что живой остался».

Весть о присвоении звания Героя Советского Союза застала Валерия в Москве, в научно-исследовательском институте протезирования.

— До последнего дня не верил, что дадут Героя. Тем более что вначале, как мне передали, из полка ушло представление к награждению орденом Ленина, — вспоминает Валерий Иванович. — Потом уже, то ли в штабе армии, то ли в округе, приняли другое решение.

Высокое начальство, видимо, учло все обстоятельства и тот факт, что среди полковых разведывательных рот у капитана Гринчака были наименьшие потери.

Рапорт на имя министра обороны СССР с просьбой оставить в армии Валерий Иванович написал, как только немного начал ходить на протезах. Решение продолжить службу возникло не спонтанно, а после длительных раздумий. Это ведь его профессия, дело всей жизни. Без него он попросту зачахнет. Конечно, капитан Гринчак понимал, что на командирскую стезю ему уже не суждено вернуться, поэтому был согласен на любую нестроевую должность. А когда кадровики поинтересовались, где бы сам хотел служить, он как о заветной мечте сказал:

— В родном Киевском ВОКУ.

Так в июле 1985 года Валерий Иванович стал старшим помощником начальника строевого отдела училища, в котором его многие помнили еще курсантом, а спустя три года — преподавателем военной истории.

В 1992 году киевскую кузницу командирских кадров неожиданно расформировали, и подполковник Гринчак уволился из рядов Вооруженных Сил. В 1999 году приказом министра обороны Украины ему присвоено воинское звание «полковник запаса».

Сменив мундир на цивильный костюм, Валерий Иванович стал… студентом-заочником юридического факультета Киевского национального университета имени Тараса Шевченко. Полученные знания помогают ему в сегодняшней работе в структурах Всеукраинского союза общественных объединений участников боевых действий, ветеранов воинской службы и правоохранительных органов.

На сорок третьем году жизни Валерий Иванович встретил свою любовь. И где бы вы думали? В больничной палате, с которой так много у него связано! Наверное, сама судьба таким образом отблагодарила этого мужественного человека, столько преодолевшего преград на пути к обычному человеческому счастью.

Что-то екнуло в сердце, когда Валера впервые увидел на пороге в белоснежном медицинском халате свою красавицу Таню, будто самим Богом посланную ему. Афганистан — их общая память и боль: родной брат Тани служил солдатом в Джелалабаде. Так что, возможно, еще и это их сблизило.

Через три месяца после знакомства они сыграли свадьбу. Сегодня в семье, к радости родителей, подрастает сын Ванечка. Ему еще многое предстоит узнать о своем отце-герое, отважном разведчике и на редкость скромном человеке. Именно эту черту я отметил про себя, почти день пробыв с ним. Общаясь с людьми, Валерий Иванович был предельно корректен и вежлив, хотя порой, может, и следовало слегка осадить излишне эмоционального собеседника. Запомнилось также, как, паркуя свои «Жигули» в центре Клева, он, в отличие от владельцев престижных иномарок, строго следил за указанием дорожных знаков. Хотя, казалось бы, Герой Советского Союза, инвалид первой группы — у какого «гаишника» поднимется рука взыскать штраф? Ан, нет, дисциплина, привитая в армии, не позволяет ему даже в малом нарушать порядок, делать для себя какие-то послабления, исключения из правил.

Валерий Иванович с семьей живет в обычной двухкомнатной квартире, которую, кстати, получил по личному распоряжению В. Щербицкого. Нет, на прием к всесильному первому секретарю ЦК Компартии Украины, ни к кому-либо еще Валерий Иванович не ходил: не любит он начальственные пороги обивать. Если бы еще за кого-то ходатайствовать, а то за себя — неловко. Если по закону положено, значит, рано или поздно квартиру дадут. Так и автору очерка о нем в «Известиях» сказал. Узнав из центральной газеты о необычной судьбе офицера-«афганца», Щербицкий без бюрократической волокиты решил его жилищную проблему.

Квартира расположена недалеко от проспекта Победы. Мне это показалось не простым, а символическим совпадением. Валерий Гринчак — сильный духом, из когорты победителей. В Афганистане офицер много раз видел смерть и, словно дразня ее, ходил по краю пропасти. В отместку она попыталась его убить с помощью мины. Не получилось. Несмотря на тяжелейшее ранение, он не сломался, выжил — всем смертям назло. Как и подобает настоящему человеку.

Прощание с Дедом Морозом

Семилетний Миша, как и все дети его возраста, верил в Деда Мороза и с нетерпением отсчитывал дни до наступления нового, 1982 года. Мама рассказывала, что Дед Мороз из далекой Лапландии уже выехал на роскошной тройке с бубенцами в их городок с полным мешком подарков для ребятни. А к тем мальчишкам и девчонкам, кто хорошо учится и слушается родителей, он непременно зайдет еще и в гости, чтобы лично поздравить с новогодним праздником.

Миша был уверен, что Дед Мороз обязательно заглянет к ним на огонек еще и потому, что его папа воюет в Афганистане с душманами. Мама говорила, что уже весной он вернется домой, и они вновь будут вместе.

Этим летом папа приезжал в отпуск: загоревший, сильный, правда, по словам бабушки, заметно похудевший. Но это не страшно: на домашнем рационе быстро поправился.

С папой ему было очень весело. Они, не замечая времени, как угорелые носились по квартире, резвились, боролись, играли в войну. А еще ему, мальчишке, очень понравилось путешествовать. Взяв палатку и оседлав велосипеды, они втроем отправились на Голубые озера, где, сколько хотели, купались, ловили рыбу, загорали. Правда, по дороге туда возле гречишного поля на них неожиданно напали пчелы. Глупые, они почему-то приняли их не за беззаботных туристов, а за охотников за дармовым медом. Папа резко увеличил скорость, да так, что у Миши, сидевшего на передней раме велосипеда, засвистел ветер в ушах. Мама безнадежно отстала, и ей, бедной, две пчелки дали меду…

На неделю палатка заменила им квартиру. Оказывается, так здорово дышать, есть, спать на свежем, настоянном на травах воздухе, слышать неугомонный шепот вековых дубов и сосен, охраняющих их сон. Вечерами Миша, не отрывая глаз, любовался звездным небом: сказочно красивым, тихим и загадочным. Кажется, нет в этом бесконечном пространстве свободного сантиметра, где бы ярче или тусклее не горел светлячок. Но что это?!

— Папа, мама, смотрите, звезда упала! — закричал он, малость напугав родителей. Они с улыбкой объяснили сыну, что это оставил след сгоревший в атмосфере метеорит и, по народному поверью, если успеть загадать желание, оно обязательно сбудется.

Миша с нетерпением стал ждать очередного звездопада. У него было одно, самое сокровенное, самое главное желание: чтобы, победив всех душманов, живым и здоровым вернулся с войны его любимый папка. И вскоре, будто по заказу, удивительное явление повторилось, и Мишка успел-таки прошептать свою заветную мечту.

Довольный, уже засыпая, краешком глаза он увидел, как папа нежно целует маму…

А на рассвете, как и договаривались, они отправились на рыбалку. Такого клева еще никогда не было. За какой-то час Миша вытащил с десяток приличных «матросиков»-окуней и три уклейки. У папы улов оказался еще больший. Ох, и вкусная же уха, приготовленная на костре, получилась!

За полгода Миша чуточку подзабыл папины черты лица. Отчетливо помнит только его добрые глаза, пышные усы и симпатичную ямочку на подбородке. Такой он и на фотографиях. Те, сделанные в Афганистане, их всего восемнадцать, аккуратно хранятся в отдельном альбоме. На самом большом снимке — папа в центре со своими солдатами, только вернулся с боевого задания. На другой фотографии он, присев, дружески похлопывает по холке овчарку, нашедшую мину. А здесь он в люке БМП на фоне высоких гор.

В классе только у одного Миши папа военный: так сказала учительница. У него три маленькие звездочки на плечах, он командир роты. Миша, когда вырастет, тоже станет офицером, а может, и генералом. Вот тогда дворовые друзья его еще больше зауважают.

Елку он сам нарядил, пока мама была на дежурстве в больнице. Когда она, уставшая, вернулась с работы, то прямо с порога похвалила сына за проявленную инициативу: «Какой ты молодец!»

— Одна только игрушка случайно разбилась, — нехотя признался он. — Но я свою придумал в виде конфетки с блестящей оберткой. Вроде красиво получилось.

Четверть Миша закончил на одни пятерки, чем тут же порадовал маму. В письме она обязательно сообщит об этой хорошей новости папе. Миша и сам мог бы написать, но пока в грамматике не силен: многовато ошибок делает. Может, в конце зимы соберется с духом и отправит свое письмо в далекий Афганистан.

Интересно, как там отец воюет, скоро уже душманов всех побьет? В горах, конечно, легко спрятаться, но у наших, папа рассказывал, много новых ракет, самолетов и вертолетов есть, они, где хочешь, врага достанут.

Эх, жалко нельзя в Афганистан поехать даже маме. Хоть бы одним глазком взглянуть на горы, живущих там людей и, конечно, побывать в папиной роте, пообщаться с его солдатами. Они, наверное, настоящие герои, не зря отец говорил, что с каждым пошел бы в разведку. Да, он еще совсем мал, первоклашка, но когда подрастет, то уже никто из старшеклассников не посмеет бросить вслед обидное прозвище «шкет».

До Нового года оставалось целых пять дней: быстрее бы уже они пролетели. К счастью, зима выдалась снежной, морозной, так что Миша с друзьями дома не сидел. Рядом с их домом был лесок, а в нем аж три горки, одна пологая, а две покруче. Там и пропадала местная ребятня, оседлавшая лыжи.

Когда друзья увидели на Мишиной руке часы, подаренные папой, толпой ходили следом, чтобы поближе показал. Часы и впрямь стоили такого повышенного внимания: японские, с подсветкой, противоударные, до электронной секунды точные, выносливые. В них можно было даже купаться, падать и прыгать, не опасаясь, что разобьются. А еще он гордился фонариком со встроенным в него миниатюрным радиоприемником и китайским складным ножиком, подобного ни у кого в школе не было.

Длительными, зимними вечерами они с мамой смотрели телевизор, не спеша пили чай с любимым вишневым вареньем, привезенным от бабушки, читали. Миша — свои, детские сказки, а мама — про любовь. Правда, в последнее время она чаще вязала: то теплые носки, то рукавички, а сейчас — симпатичный бело-голубой шарфик — папе в подарок. Он ведь уже через считаные недели вернется домой, вместе с первыми ласточками, которые принесут на своих крыльях весну, и их небольшая квартира наполнится безграничной радостью, семейным теплом и светом. Но это будет в новом году, до наступления которого осталось совсем чуть-чуть, всего двое суток.

…В дверь позвонили.

— Мама, быстрее открывай, это Дед Мороз меня поздравить пришел! — пролепетал Мишка, возбудившийся от одной мысли, что сейчас на пороге он увидит настоящего хозяина далекой Лапландии с полной сумкой подарков. Интересно, что дедушка ему приготовил? Может, большую заводную машину со светящимися фарами или радиоуправляемый самолет? Это было бы просто здорово.

— Извините, мы не ошиблись адресом? Это квартира старшего лейтенанта Ковальчука, а вы его жена? — вежливо уточнил у мамы стоявший на пороге. Нет, не Дед Мороз, а какой-то незнакомый военный дядя в шинели.

Через мгновение произошло то, что Миша никак не ожидал. Его детское сознание не могло постигнуть весь ужас случившегося, и потому истошный, во все горло мамин крик застал его врасплох. Увидев, что мама вовсю рыдает, он, чтобы хоть немного успокоить ее, цепко обхватил талию ручонками и, уткнувшись лицом в юбку, тоже заплакал.

— Нет у нас больше папки, сынок, — сквозь слезы прошептала мама, обессиленно опустив руки на его маленькую голову.

Смысл этих страшных слов отдаленным эхом дошел до него, семилетнего мальчишки, с детской наивностью все еще надеявшегося на какое-то чудо. Но чудеса, видать, и впрямь бывают только в сказке.

Он вновь увидел отца, с усами и ямочкой на подбородке, только глаза у него были закрыты. Может, он просто спит, уставший после дальней дороги? И, никого не спрашивая, Миша в одно мгновение очутился у гроба и со словами «Папка, вставай!» нежно прильнул к лежащему в нем отцу.

После некоторого замешательства мама и военный дядя мягко, но настойчиво отодвинули его чуть в сторонку.

— Иди с ребятами немного погуляй. Потом разберешь елку, — печально сказала мама и вновь заплакала.

А он так старался, впервые наряжая зеленую красавицу! Ох, как некстати она, грациозная и по-праздничному блестящая, пахнущая свежей хвоей, оказалась здесь, в одной комнате с гробом.

— Господи, я до сих пор не могу поверить… Расскажите, как все случилось, — сквозь слезы, чуть слышно попросила мама военного дядю. Он, в задумчивой печали, с трудом подбирал нужные слова:

— Был бой, тяжелый, кровопролитный… Наша рота попала в засаду. «Духов» в том районе втрое больше оказалось, чем мы предполагали. Старший лейтенант Ковальчук приказал мне и еще одному взводному, раненному в руку, с основной группой солдат прорываться к своим, через перевал. А сам с пулеметчиком и еще пятью бойцами остался прикрывать огнем отход роты. Это было единственно верное решение: иначе все бы полегли там.

…Проводить в последний путь погибшего в Афганистане офицера собралось полгородка. Чужие люди, веселыми компаниями отмечавшие Новый год и под вечер возвращавшиеся домой, с недоумением смотрели на траурную процессию, медленно двигавшуюся по центральной улице. Как дико, противоестественно выглядели эти похороны, когда, казалось, сам воздух пропитан праздником, смехом, народным гуляньем, а вокруг эхом разносилось: «С Новым годом! С новым счастьем!» Вот так по чьей-то воле пересеклись параллельные миры, встретились антиподы — горе и радость, жизнь и смерть.

Миша, маленькой мумией застывший в молчании над гробом, ничего этого не слышал и не видел, кроме бледно-желтого отцовского лица, которое так и норовил залепить густой снег. Он словно хотел согреть для покойника промерзшую землю, заботливо разостлав белое пушистое покрывало.

Перед тем как навсегда опуститься гробу с телом в могилу, у него остались самые близкие люди: сын, жена, мать. Миша испугался, увидев, как упала бабушка, будто подкошенная. Со словами «Не отдам!» она мертвой хваткой вцепилась в гроб, и двум здоровым мужикам пришлось основательно напрячься, чтобы освободить ее руки. «О боже, лучше бы ты меня забрал к себе, чем его, молодого, которому жить и жить!» — голосила на все кладбище бабушка.

Мама, кажется, выплакала все слезы. Увидев, что папину медаль и орден кладут в домовину, Миша взглядом попросил оставить их ему, но мама тихо возразила:

— Это не игрушки, а боевые награды, которые принадлежат отцу и больше никому.

Неожиданно грянул воинский салют, заставивший всех на мгновение вздрогнуть, он согнал с верхушек деревьев зевак-ворон. Миша, как велели, по христианскому обычаю бросил три горсти сырой земли на дно могилы, навсегда простившись с родным папой. И заплакал.

С той минуты он перестал верить в новогодние чудеса и сказки. И в Деда Мороза из далекой Лапландии тоже.

«А мы с тобой, брат, из пехоты…»

Как присказку любили повторять эту крылатую фразу из песни солдаты Великой Отечественной войны. Слышал я ее и в горах Гиндукуша. Она была своеобразным паролем, знаком доверия. И хотя царица полей давно уже пересела на колеса и по праву именуется мотопехотой, это выражение, определяющее принадлежность к старейшему роду войск, думаю, жить будет вечно, как и каска, солдатский котелок или фляга.

С командиром батальона 180-го мотострелкового полка майором Сергеем Гузачевым мы познакомились в Панджшере. Поначалу не понравились друг другу. Он мне показался малоразговорчивым и скучным человеком. Как от назойливой мухи отмахнулся от вопросов «приставучего» корреспондента «дивизионки» и попытался было сплавить меня своему замполиту, сославшись на чрезмерную занятость. И это была правда. Я видел, что комбат почему-то все вопросы, включая старшинские, замкнул на себя. До выхода подразделения в горы оставались считаные часы, а еще предстояло решить не одну задачу, в том числе и по тыловому обеспечению мотострелков.

Сухпаек из расчета на пять суток, как и питьевую воду, должны были вот-вот подвезти. С боеприпасами понятно: чем больше с собой в горы их возьмешь, тем тяжелее идти, но зато на душе с этой ношей легче, спокойней.

Экипировку каждого солдата комбат тоже лично проверил, справился о здоровье, настроении.

— Кто чувствует, что не готов к боевой операции, будет обузой товарищам, лучше сразу сделайте шаг вперед, — посоветовал майор Гузачев.

Из строя добровольно никто не вышел, но офицер все же «забраковал» двух солдат. У одного подозрительно желтые оказались глаза (первый признак начинающейся болезни Боткина), другой пытался скрыть потертости ног. Взять корреспондента в горы комбат вначале тоже отказался. Но помогла «протекция» политотдела дивизии, после чего Гузачев нехотя буркнул:

— Идите, если так хочется жизнью рисковать. Только сразу договоримся: никакой самодеятельности там — и его строгий взгляд устремился ввысь, к хорошо видимой вершине, очертаниями напоминающей орлиный клюв.

Поднимались на нее (бронегруппа осталась в долине на связи) средь бела дня. Шли открыто, не таясь. Здесь уже поработала наша артиллерия, накануне прочесали район разведчики. По их данным, один из отрядов Ахмад Шаха частично уничтожен, а уцелевшие «духи», забрав раненых, отошли в глубь Панджшерской горной гряды.

Мотострелковому батальону майора Гузачева предстояло, что называется, добить раненого зверя в собственном логове, обнаружить и ликвидировать схроны с оружием и боеприпасами. Разумеется, не исключалась и свободная охота.

У мирно журчавшего ручья сделали короткий привал. Несколько солдат потянулись было к фляжкам, чтобы наполнить их холодной живительной влагой. Но окрик комбата остановил их:

— Воду из ручья не брать. Пить только свою и то по несколько глотков.

Такие меры предосторожности отнюдь не были лишними. Случалось, «духи» специально отравляли арыки и даже реки. Но если, допустим, тот ручей и был чистым, то сырая ключевая вода разгоряченному организму в жаркий летний день могла принести больше вреда, чем пользы.

Чем выше поднимались, тем чувствительнее обдувал лица свежий ветерок. Он и придавал сил карабкаться вверх. Правда, с каждым часом дышать становилось все труднее, из-за недостатка кислорода сердце срывалось с ритма и, как потревоженная птица, учащенно колотилось в груди.

А теперь представьте, как бы отреагировал организм на полученные сразу пол-литра воды. Он бы пристрастился к ней, как к наркотику. Чем больше человек пил бы, тем сильнее мучила бы его жажда. Опытный комбат Гузачев хорошо это знал. Как и то, сколь опасна и другая крайность — обезвоженный организм. Поэтому и установил жесткое правило: в час — глоток.

Ноги постепенно наливались свинцовой тяжестью, и это при том, что я, как и большинство офицеров и прапорщиков, был обут в легкие, купленные в дукане японские кроссовки. В Союзе такие тогда были в дефиците и в них щеголяли немногие, а здесь эта сугубо спортивная обувь с успехом заменяла тяжелые армейские полуботинки.

Начальство закрывало глаза на эти вольности, как и на нештатные, собственноручно сшитые знаменитые «лифчики» — специальные жилеты с накладными карманами для дополнительных рожков к автомату.

Кроме «Калашникова», на плече у каждого в вещмешке сухпай, боеприпасы, на ремне у пояса — фляга с быстро убывающей водой. Но от этого не легче. Не позавидуешь минометчикам: ствол, двуногу-лафет и опорную плиту они несут по очереди. Ноша тяжелая, но с «малой артиллерией» в горах намного безопасней.

Комбат идет в средине растянувшейся цепочки. Радом, как и положено, связист с включенной на прием радиостанцией, впереди — саперное отделение и головной дозор. Замыкают наш пеший строй один из командиров взводов и несколько физически крепких солдат. Отстающих они подгоняют известным мужским словом, а то и тумаком в спину. Иначе нельзя. Каждый должен идти сам, через кажущееся «не могу».

Когда до вершины (а на нее мы обязаны взойти до захода солнца, чтобы осталось время передохнуть, поужинать и обустроиться на ночлег) остается вроде бы уже недалеко, чувствую, как вместе с застилающим глаза потом убывают последние силы. Слегка кружится голова, немного подташнивает, во рту ощущение железа… Не хватало еще опозориться и стать обузой мотострелкам. Комбат ведь предупреждал.

Словно прочитав мои мысли, майор Гузачев дает долгожданную команду на пятиминутный отдых. Они пролетели мгновенно и снова — вперед, к «орлиному клюву»! По расчетам комбата, идти еще часа полтора. Это только глазам кажется, что до вершины рукой подать, на самом же деле приходится петлять, обходить крутые обрывистые склоны, даже немного спускаться вниз. Хорошо, хоть «духов» не видно и не слышно. На мгновение даже мелькнула мысль: не в милых ли сердцу Карпатах я снова? Замполит батальона, к сожалению, не записал в блокнот его фамилию, «в тему» пошутил: тем, кто окажется в числе первых на вершине, там же напишу ходатайство о награждении знаком «Турист СССР».

— Лучше сразу в сборную страны по альпинизму зачислить всех, а меня на полставки назначить главным тренером, — в тон ему отвечает и впервые слегка улыбается в пышные усы майор Гузачев. И уже в мою сторону кивает: — Вот кто точно напишет о нашем восхождении, так это пресса. В своей газете и в… «Советском спорте».

Сказано было, конечно же, в шутку, для физической и психологической разрядки. А я эту идею всерьез воспринял. И спустя неделю отправил репортаж с места события в Москву, в центральную спортивную газету. И что вы думаете? В конце месяца с минимальной правкой материал напечатали на первой полосе! Надеюсь, в батальоне и в 180-м мотострелковом полку его прочитали.

На ночлег под крупными афганскими звездами, до которых при желании, казалось, рукой можно дотянуться, обустраивались не то чтобы основательно, но и не на скорую руку. На верхней полукруглой площадке диаметром, может, в двадцать шагов расположились часовые и часть батальона, чуть ниже — остальные. Сторожевое охранение на ночь комбат лично выставил и проинструктировал. И только после этого позволил себе немного расслабиться, позвал заместителей и меня на товарищеский ужин. Перед трапезой Гузачев сделал несколько глотков из фляги и молча передал ее мне. Если вы, как и я, подумали, что там был спирт, то ошиблись: комбат угощал… брагой.

— Утоляет жажду. Конфискат, — загадочно добавил он, ничего не объясняя, понимай, как хочешь.

Не знаю как кому, но мне ни столь экзотичный в горах напиток, ни разогретая на огне тушенка не пошли: хотелось одного — побыстрее забыться во сне.

Вместо матраца — сорванные ветки кустарника, под голову вместо подушки положил вещмешок, а одеяло заменила офицерская плащ-накидка. Временным приютом стала расщелина в скале.

Ночью в начале мая в афганских горах отнюдь не жарко.

«Эту бы прохладу да днем», — загадалось желание сквозь сон.

С первыми солнечными лучами батальон был уже на ногах. Ночь прошла спокойно. С помощью сухого спирта подогрели походную еду, попили приготовленный старшиной чай с галетами. И снова в путь. После отдыха, пока не жарко, шагалось сравнительно легко, несмотря на вчерашний многокилометровый марш-бросок.

Где-то через пару часов от дозорных поступил условный сигнал: «Внимание, впереди противник!» С помощью бинокля мы отчетливо увидели в долине трех «духов». Остальные, возможно, находились в доме. Этих бородачей можно было принять за мирных дехкан, если бы они не держали в руках винтовки.

— Автоматным огнем их не достать, далековато. А вот миной на завтрак угостим с удовольствием, — с неподдельным азартом принял решение майор Гузачев.

Минометчики, вчера проклинавшие свою, в буквальном смысле слова тяжелую специальность, живо принялись за дело. И неплохо все рассчитали, мина рванула почти там, куда прицелились.

Мотострелковый батальон — не разведгруппа, поэтому шли открыто, выманивая противника на себя. Но до поры он себя не обнаруживай. Как и мы его «точек» и схронов. А со штаба полка и дивизии уже требовали результатов. Но не будешь же, как о значительном успехе, докладывать о трех контуженных миной «духах». Поэтому комбат и торопил, правда, при этом требовал идти шаг в шаг: от противопехотных мин никто и нигде в Афгане не был застрахован.

Спустились к полноводной и достаточно широкой горной речушке, которую предстояло преодолеть с помощью подручных средств. И вот тут случился первый подрыв, через минуту — второй. Позже выяснилось, как все произошло. Солдат-сапер не заметил замаскированную противопехотную мину и наступил на нее. В результате шоковое состояние и оторвана ступня ноги. Сержант бросился к нему на помощь и сам подорвался. И в это время с противоположного берега началась стрельба.

Похоже, что нас здесь ждали. Завязался бой.

Комбат срочно вышел на связь со штабом дивизии: доложил обстановку, о двух подрывах. А спустя минут десять по радиостанции пришло трагическое известие от действовавшей на левом фланге батальона 7-й роты: погиб ее командир и тоже есть «трехсотые», то бишь раненые. Стало ясно, что без огневой поддержки боевых вертолетов не обойтись. С ними прилетел и «Ми-8».

Задачу батальону, исходя из обстановки, скорректировали. Ему надлежало задержаться в этом районе еще на несколько суток, чтобы как следует прочесать кишлаки. Туда при необходимости подойдет подкрепление.

— Кажется, серьезная каша заваривается, — отчеканил комбат. Мне же тоном, не терпящим возражений, велел возвращаться на «Ми-8» с ранеными в дивизию.

Я подчинился. Тем более что в поход брали с оговоркой: максимум на двое суток.

Вернувшись в Баграм, долго размышлял: а правильно ли я поступил? Понимая всю серьезность обстановки и аргументы комбата, лично отвечавшего за жизнь каждого офицера и солдата, не покидало ощущение, что я немного смалодушничал, не прошел до конца с мотострелками начатый путь. А ведь знаю точно, что, увы, не все они живыми вернулись в полк…

Дорога домой

…Тот февральский день 1984 года для воинов-саперов 108-й мотострелковой дивизии выдался на редкость напряженным. Хотя начинался, как обычно, с проверки «проспекта»: так полушутя называли они широкую пыльную дорогу, ведущую от штаба дивизии к баграмской развилке — на Кабул и к советско-афганской границе, в Термез. Редко когда саперы возвращались с утренней «охоты» с пустыми руками.

Несмотря на мирные договоренности, «духи» периодически напоминали о себе, под покровом ночи минировали дорогу. На ней, случалось, подрывалась не только боевая техника, а и афганские «бурбухайки» — старые грузовики, обычно доверху набитые домашним скарбом, на честном слове ездящие автобусы с дехканами, женщинами и детьми. Так что наши саперы своими жизнями рисковали и ради их безопасности.

Пару мин сняли они и в тот день, что было ниже нормы. Первой по проверенной дороге ушла в сопровождении охраны колонна бензовозов, возвращавшаяся в Союз. Саперы проводили ее с ностальгическими чувствами, по традиции пожелав водителям счастливого пути, что, впрочем, в условиях Афганистана, развязанной минной войны, звучало как-то нелепо. Ведь на каждом километре их подстерегала смертельная опасность, могло случиться все что угодно: нападение на колонну, обстрел, подрыв, не говоря уже о серьезном ДТП.

Едва вернулись в казарму, как из штаба дивизии поступила вводная: срочно уехать под Чарикар на разминирование дороги.

Я давно хотел посмотреть, как работают саперы в боевой обстановке. Но их командир подполковник Валентин Дятлов все отнекивался и обещал подумать. Потом снова все повторялось. Я понял: комбат не хочет брать на себя лишнюю ответственность. А вдруг что-нибудь с корреспондентом на боевых случится, с него же первого и спросят.

Пришлось обратиться за содействием к и.о. начальника инженерной службы дивизии майору Юрию Алифанову. Тот без всяких формальностей сразу дал «добро», добавив, что тоже выезжает с ротой разминирования батальона.

Ее командир капитан Александр Коркодола взял с собой проверенных в горах, опытных воинов-сержантов Михаила Евсеенко, Евгения Кирюшова, рядовых Ивана Бондарчука, Александра Романенко и других. На двух «Уралах» в сопровождении бронетранспортера и боевой машины разминирования двинулись в путь, за пару десятков километров.

В дороге ближе познакомился с капитаном Коркодолой. Прямо на броне записал в журналистский блокнот: «За напускной строгостью скрывается добрая душа. Ценит шутку, юмор. Из военного роду. Отец — мичман запаса, дед — командир партизанского отряда в годы Великой Отечественной войны. Александр — младший в семье. Старшие братья — Владимир и Валерий майоры, слушатели Военно-инженерной академии имени В. Куйбышева».

Прибыли в Чарикар. Местное афганское руководство пояснило обстановку: утром на дороге, идущей вдоль канала, подорвалась машина. Судя по всему, ночью душманы заминировали проезжую часть. Часть пригорода оказалась отрезанной от центра. Люди боятся не то что ездить, даже ходить по этой таящей опасность дороге. Вот почему с такой надеждой и восточным гостеприимством встретило нас собравшееся у канала население. Люди долго не расходились, издали наблюдали, как работали саперы.

Первыми шли немецкие овчарки. Минно-розыскные собаки, натренированные на запах тротила, старательно обнюхивали каждый метр земли. Но полностью полагаться на них, тем более в тот день, нельзя было: накануне прошел сильный дождь, заметно снизивший нюх собак. Но вот одна из них вдруг закрутилась на месте и, заскулив, села.

— Кажется, есть первый улов! — по-рыбацки азартно воскликнул майор Юрий Алифанов. И как старший по должности и званию, скомандовал:

— «Кошку» сюда!

«Зачем еще здесь кошка нужна?! Это что, ритуал какой-то?» — удивился я, не поняв вначале, о чем идет речь. Оказалось, этой кошкой — металлическим специальным приспособлением, напоминающим якорь, привязанным к длинной веревке, не мышей, а мины «ловят», точнее, с места сдвигают, проверяя, установлены они с «сюрпризом», на неизвлекаемость, или нет. Сколько в начале афганской войны случаев было, когда наши саперы, недооценив противника, едва обнаружив мину, тут же пытались ее из лунки достать и… гремел взрыв. Не зря говорят, что уставы и инструкции кровью написаны. Майор Юрий Алифанов, больше года провоевавший в Афганистане, за мужество и отвагу награжденный орденом Красной Звезды, это отлично понимал.

Пока Юрий Михайлович малой саперной лопаткой осторожно откапывал едва показавшуюся из-под земли мину, я навел резкость своего старого «ФЭДа», чтобы запечатлеть для газеты боевой эпизод. Но в целях моей же безопасности просят отойти метров на двадцать, за дерево. Но оттуда разве увидишь саму мину и капельки пота, выступившие на лбу офицера, взявшегося ее обезвредить? Мне опять напоминают об инструкции, будь она неладна. Ребристую, круглую, в пластмассовом корпусе итальянскую мину успеваю все-таки заснять на пленку, прежде чем саперы уничтожат ее на месте. Юрий Михайлович, неспешно вытерев руки и лицо, чем-то напомнил знакомого хирурга после сложной операции. Те же неторопливые, выверенные движения, ясный сосредоточенный взгляд. На мои, как теперь понимаю, наивные вопросы отвечает спокойно, хотя в душе немного взволнован. Говорит, там тоненькие, едва заметные проводки вниз, под мину уходили. Смертоносная ловушка, рассчитанная на невнимательного, неопытного сапера.

Поэтому и взорвали ее, не обезвреживая. Через некоторое время отличилась собака по кличке Боцман, нашла «свою» мину. За нее по-хозяйски принялся ротный капитан Александр Коркодола. Затем показал свое профессиональное умение командир взвода старший лейтенант Сергей Полотайко. И только потом уже очередную смертоносную находку доверили самостоятельно обследовать и обезвредить сержанту Евгению Кирюшову. Такая строгая субординация объяснялась просто: льготное право на риск получали те, кто постарше, поопытнее. Что толку с молодого: неуверен, взволнован, того и гляди ошибется.

Поэтому новичков к саперному делу постепенно приобщали. Берегли, не на все операции брали. В горах же офицера, сержанта и солдат старших призывов молодые лейтенанты негласно страховали. Это я и увидел в роте капитана Коркодолы, после чего еще больше зауважал этих смелых парней со щупами и миноискателями.

К полудню партийные активисты организовали нечто вроде импровизированного митинга среди собравшихся неподалеку жителей. Немало добрых слов было произнесено в адрес советских саперов, пришедших на выручку. Даже с поправкой на идеологическую составляющую, думаю: в речах преобладала искренность. Ведь на глазах дехкан, женщин и детей «шурави» сняли с десяток смертоносных мин с дороги, ведущей к их домам.

Когда первые вечерние сумерки опустились на землю, оставалось проверить последнюю сотню метров. Майор Алифанов принял решение задержаться еще немного. Обидно было уезжать, не доведя дело до логического конца.

И тут откуда-то издалека и сверху мы услышали глухую пулеметную дробь. Не сразу поняли, что стреляли по нам. Но не прицельно, а так, похоже, для острастки. На всякий случай, предположив, что это только начало, саперы быстро рассредоточились, вместо щупов и миноискателей вооружились автоматами. Честно говорю, в те минуты мы больше полагались на «Калашниковых» и себя, чем на приданное как раз для огневого прикрытия подразделение афганской армии.

Обстрел вскоре закончился. Судя по всему, это было предупреждение.

— Сворачиваемся! — зычным голосом скомандовал майор Алифанов. А мне сказал: — Все равно «духи» уже работать не дадут. Да и темнеет быстро. Мину в шаге не увидишь. Завтра подъедем, заодно всю дорогу еще раз проверим.

Вместе с офицером направляемся к двум стоявшим в стороне «Уралам». Юрий Михайлович по пути задержался, отдавая какие-то распоряжения, а я почти дошел до боевой машины разминирования. Ее механик-водитель как раз начал трогаться с места, чтобы развернуться. И в эти секунды прогремел сильный взрыв. Первое ощущение: словно ватой заложило уши и слегка обожгло, как в парилке, горячей воздушной струей, сбившей с головы фуражку. Мне, оказавшемуся в считаных шагах от смерти, тогда крупно повезло. Противотанковая мина, видимо, усиленная еще и дополнительным зарядом тротила в виде самодельного фугаса, рванула под левой, противоположной от меня, гусеницей. Случайно оказавшиеся по ту сторону солдаты и сержант погибли на месте, их командир взвода старший лейтенант Сергей Полотайко чудом остался жив, правда, был тяжело ранен. Его лицо, шея и руки, безжалостно иссеченные сотнями осколков, были в крови.

— Глаза, я ничего не вижу! — кричал Сергей, находившийся в шоке от боли и страха.

К нему подбежали все, кто был недалеко: майор Алифанов, капитан Коркодола, санинструктор, автор этих строк.

По рации доложили о случившемся и запросили помощь у командования дивизии, связались с баграмским госпиталем… Тем временем старший лейтенант Сергей Пикуль, прапорщик Владимир Козликин, механик-водитель рядовой Виктор Балакин и другие принялись в темноте, при свете фонариков восстанавливать разорванную взрывом гусеницу «бээмэрки». Благо, в ЗИПЕ оказались дополнительные звенья, пальцы (стальные стержни) — и даже без уничтоженного катка спустя полтора часа машина кое-как смогла идти своим ходом.

Прибыв в Баграм, в пункт постоянной дислокации, саперы в деталях проанализировали подрыв. К нему привело редчайшее стечение обстоятельств: навесной трал БМР пропустил мину с фугасом, установленные на большей, чем обычно, глубине.

Тяжелая боевая машина разминирования (оборудована на базе танкового тягача) была обречена на подрыв. Лучше бы он случился в самом начале, когда не было рядом людей.

Но машина вдруг остановилась, уже не помню почему, в каком-то полуметре от мины. Саперы с собаками пошли вперед: никто из них даже подумать не мог, что за их спинами, на проверенной территории, да еще почти под гусеницей БМР, притаилась необнаруженная смертельная опасность.

…У каждого на той войне была своя дорога к дому. Для афганцев, с благодарностью наблюдавших тогда, в феврале 1984-го, за боевой работой советских саперов, она проходила там, под Чарикаром. Нашим парням, чтобы вернуться на Родину, надо было пройти не одну такую дорогу между жизнью и смертью. Далеко не всегда им сопутствовала удача. Позже в горах получит тяжелое минно-осколочное ранение капитан Александр Коркодола.

Пройдут долгие месяцы лечения в госпиталях, прежде чем офицер-сапер, вопреки заключению врачей, вновь вернется в армейский строй. Слышал, что Александр Афанасьевич недавно уволился в запас в звании полковника. Командовал одной из инженерно-саперных бригад в Московском военном округе. Неоднократно был в Чечне, награжден орденом Мужества.

Его бывший командир взвода Сергей Полотайко живет в Питере. Общий знакомый как-то гостил у него, рассказывал, что годы не берут Серегу, все такой же весельчак и балагур, не расстается с гитарой. Зрение после того тяжелого ранения врачам удалось вернуть, но лишь частично…

В семье Сергея — домашний уют и понимание, благодаря первой и единственной, еще с той, доафганской поры, любви. Про свою Свету он, помнится, в те страшные минуты постоянно вспоминал…

Майор Юрий Алифанов в одной из боевых операций, кажется, под Суруби, получил тяжелую контузию и был комиссован из армии. Живет в Краснодарском крае, в городе Майкопе. Из его писем узнал, что избирали Юрия Михайловича местным казачьим атаманом, а такое доверие не каждому оказывают. Несколько лет назад приезжал он на Гомелыцину, в город Добруш, проведать родителей, заодно и меня навестил. За домашним столом выпили не одну чашку чаю (Юрию Михайловичу спиртное категорически по состоянию здоровья противопоказано). Как водится, вспомнили боевых друзей по Афгану, свою дивизию и ту «дорогу жизни», как мы ее про себя называли, под Чарикаром. Дорогу, которая свела нас вместе и стала точкой отсчета возвращения домой.

Живые и мертвые

Перекладывая старые бумаги в домашнем шкафу, случайно наткнулся на блокнот без обложек. Из любопытства начал «расшифровывать» второпях написанное. Оказалось, это мои дневниковые записи, сделанные там, в Афганистане. Так из отдельных, обрывочных впечатлений, фамилий, примеров «склеились» эти главки, по-своему дорогие и памятные мне.

В начале 1983 года командование 40-й армии приняло решение: наряду с периодически проводимыми боевыми операциями в Панджшере закрепиться там более основательно. Для чего были усилены выносные посты, а в Анаве, Рухе и в некоторых других населенных пунктах на постоянной основе размещены подразделения десантников и мотострелков. В Руху, своего рода столицу Панджшера, «посадили» 682-й мотострелковый полк (кроме танкового батальона) 108-й дивизии. Как потом выяснится, место дислокации выбрали крайне неудачно — по соседству со старым мусульманским кладбищем. Видимо, это лишь прибавило ненависти «воинам ислама»: не было и дня, чтобы полк не подвергался минометно-пулеметному обстрелу. Который столь же внезапно, как начинался, так и прекращался, когда в ответ авторитетно заявляли о себе зенитные самоходные установки «Шилка» и артиллерийские орудия.

После таких утренне-вечерних ночных обстрелов за неделю набиралось минимум два-три раненых, бывали и убитые. От больших потерь спасали толстые глинобитные дувалы и дома, оборудованный в инженерном отношении район расположения полка, а также ответные меры. Проведя четверо неспокойных суток в полку, я с удивлением подумал: это же какой силой воли, терпением и мужеством обладают те, кто по долгу службы находится здесь постоянно? Среди постояльцев, кстати, были и четыре женщины: машинистка, фельдшер, официантка и повар.

Находясь в отрыве от дивизии за сотни километров, полк, как подводная лодка, воевал и жил автономно. Лишь раз в неделю сюда прилетал вертолет — с медикаментами, продовольствием, боеприпасами, письмами с Родины, еще реже под обстрелами добирались с тем же автоколонны. Правда, когда появлялись тяжелораненые, «вертушки» вызывались тут же, как летающие кареты «Скорой помощи». Хлеб здесь пекли сами. Побывав на полевом хлебозаводе, я и сделал эти записи: «Работают в две смены: с шести утра и до пяти вечера и с шести вечера до пяти утра. Каждые сорок пять минут из печи достают 108 булок. Процесс производства непрерывный: пока хлеб сидит в печи, готовится тесто для следующей партии. С утра на вахту заступили младший сержант Усман Хашимов (с неоконченным высшим экономическим образованием, между прочим), сержант Чары Назаров, рядовой Салахитдин Мадьяров и новичок Павел Солдаткин. Каждый при своем деле. Солдаткин — у печи возится, у тестомешалки главный — Чары, Мадьяров за формой и качеством выпечки хлеба, как часовой за нарушителем, следит… Спрашиваю, случается ли брак в работе? Один раз, говорят, было, сильно пригорел хлеб — тогда еще печь вместо дизтоплива дровами топили. От зам по тылу по первое число влетело, а двух проштрафившихся пекарей в пулеметчики разжаловали и на выносной пост отправили — на перевоспитание. Для гордых нацменов это равносильно пощечине. 13 человек пекут хлеб для всего полка. Трое русских, столько же туркменов, семь узбеков. Из Андижанской области Узбекистана и начальник полевого хлебозавода старшина сверхсрочной службы Туючи Ташбаев. Туючи родился в ауле, в простой семье. Но природа щедро наградила его слухом и голосом (поет и играет на народных узбекских инструментах, как заслуженный артист). Получил музыкальное образование, которое почему-то в армии не было востребовано. Туючи служил водителем в этой же части. Решил остаться на сверхсрочную службу (ныне контрактную). Специальность пекаря нравится.

24 сентября (вчера) у старшины был день рождения. Отметили во время пересменки узбекским пловом, лепешками, а сержант Гейрат Анарбаев постарался и порадовал именинника и земляка фирменным тортом, шутливо названным панджшерским.

А спустя пару дней после моего отлета из полка в штабе дивизии узнал, что во время очередного обстрела одна из душманских мин упала рядом с полковой пекарней. По счастливой случайности никто из моих знакомых не пострадал, хотя в тот день по вызову в Руху летал вертолет. Значит, были раненые и убитые.

…По заданию редакции и „общественному поручению“ политотдела дивизии вылетел в Руху, где должен был поприсутствовать на первом в полку отчетно-выборном партийном собрании. Проходило оно в 4-й мотострелковой роте в так называемой комнате советско-афганской дружбы. Это было обычное помещение в глинобитном доме, стены которого украшали портреты членов политбюро и руководства НДПА (Народно-демократической партии Афганистана), а также другая наглядная агитация.

— Вы из штаба дивизии? — как мне показалось, несколько удивленно и даже разочарованно переспросил, пожимая руку, замполит батальона капитан Константин Орленко.

Здесь, видимо, в качестве свадебного генерала, ждали кого-то рангом повыше, а не корреспондента-старлея. Секретарем ротной парторганизации оказался среднего роста худощавый старший лейтенант — киргиз Абдимажит Абдирохианов (в Афганистане с марта 1984-го, командир взвода). Его получасовой доклад оказался на удивление конкретным, с критическим запалом. Вот выдержки из журналистского блокнота:

„Докладчик говорит о недостатках профессиональной подготовки, отмечая беспечность в бою некоторых офицеров, слабое знание ими тактики действий в горах. Так, коммунист Алексеев (командир взвода) не разобрался до конца в обстановке… Задачу дозорному отделению поставил в общих чертах, в результате взвод оказался в ста метрах от противника. Лишь счастливый случай уберег „заблудившийся“ взвод от плотного огневого поражения. Дальше коммунисту Алексееву ставится в вину не всегда бережное хранение оружия в подразделении (видимо, были предпосылки к его утере).

Член КПСС Аббасов умело командует ротой. Отлично знает технику, в срок выполняет поставленные задачи. Но, оказывается, и он не без греха — не всегда самокритичен в оценке своих действий. Так, никому не сказав о своем местонахождении, Аббасов не успел вовремя прибыть в роту, которую подняли по тревоге. На боевое задание она ушла без командира“. (Вопиющий факт, за который могли не только понизить в должности, но и запросто исключить из партии. Аббасов, как я понял, отделался двумя выговорами — служебным и партийным. Учли, видимо, личное мужество и факт представления офицера к награде.)

А докладчик продолжал „сыпать“ соль на раны»:

«Коммунист Тищенко имеет партийное взыскание за недостаточный контроль за личным составом… Пришло пополнение, которое мы слабо изучили… с воинской дисциплиной не все в порядке, были случаи употребления спиртного, в чем есть доля и моей вины».

Популярная тема всех партсобраний того времени — социалистическое соревнование — тоже нашла свое отражение. И докладчик, и выступающие посетовали, что оно проводилось в отчетный период во многом формально и в основном между специалистами — механиками-водителями, наводчиками, а офицерское звено как бы оставалось в тени. Интересно, что мешало наладить взводным негласное соперничество?

Обо всем, кажется, обстоятельно поговорили коммунисты — даже о подготовке к зиме. А вот о том, как уменьшить потери в горах, уберечь людей от неоправданного риска, от пуль и осколков, — как-то вскользь, одной фразой обошлись. Очень странно.

— Ну как вам наше собрание? — не мог не спросить замполит батальона.

— В духе времени, — брякнул я, зацепившись взглядом за плакат, на котором маячила цитата из выступления начальника Главпура генерала армии А. Епишева на Всеармейском совещании секретарей парторганизаций. Не поленился, для истории переписал с плаката в блокнот следующие слова: «Надо добиваться, чтобы каждая парторганизация, бюро, партком глубже знали состояние дел на важнейших участках боевой готовности, учебы личного состава, своевременно вскрывали и принципиально оценивали недостатки, не шли на поводу у тех, кто стремится выдать желаемое за действительное…»

Четвертая мотострелковая рота ни у кого на поводу не пошла. На следующий день она в полном составе убыла в горы, получив очередное боевое задание. И я не уверен, что все вернулись обратно.

Хозяин дороги

Не образная фраза, а суровая реальность: дороги в Афганистане — это артерии жизни. Перережь их даже на два-три дня, скажем, у высокогорного перевала Саланг, и в Кабуле, других городах и кишлаках люди это сразу почувствуют. Начнутся перебои в торговле мукой, рисом, топливом…

Поэтому тот, кто владеет дорогами, тот облечен властью, держит под контролем ситуацию. В этом смысле гражданское слово-приставка «хозяин» применительно к командиру танкового батальона подполковнику Евгению Обремскому вполне подходит.

Когда я на попутном «бэтээре» добрался до девятого поста, где располагался штаб батальона, навстречу неторопливо вышел широкоплечий подполковник в танковом комбинезоне. Это и был Евгений Петрович Обремский, один из лучших комбатов 108-й дивизии, кавалер ордена Красной Звезды и медали «За боевые заслуги». Последняя награда, кстати, еще в Белорусском военном округе получена за учения на Западной Двине.

Узнав, что я тоже из БВО — земляки, значит, Обремский с порога распорядился накрыть стол с фронтовыми ста граммами. И надо же было такому случиться, что именно в это славное обеденное время в нескольких километрах от нас моджахеды напали на проходившую колоннну бензовозов (по-моему, афганскую).

Выругавшись матом, что спокойно поесть не дадут, подполковник Обремский ловко нырнул в люк стоявшего рядом танка — и вперед, только его и видели. «Лихой, однако, командир».

Где-то через час он вернулся — разгоряченный боем, слегка чумазый. Там, откуда недавно доносилось уханье танковых пушек, стояла курортная тишина.

Потом, ближе к вечеру, Обремский принимал гостей из близлежащего кишлака. Дехкане благодарили (только и слышалось «ташакор») комбата за восстановленный порядок на дороге.

Подполковник Обремский оказался сыном фронтовика-танкиста. Он родился, когда отец воевал на своей «тридцатьчетверке». Уцелел ли на фронте отец — об этом почему-то ни слова в блокноте. А вот о знаменитом деде — Савве Савельевиче Обремском, участнике штурма Зимнего дворца, не раз встречавшемся с Лениным, есть запись.

С гордостью рассказал комбат и о сыне Петре (тогда, в 1985-м, он был на последнем курсе Казанского суворовского военного училища и готовил себя к службе в танковых войсках). Интересно, как сложилась офицерская судьба Обремских?

Прощаясь, помнится, на участке дороги Баграм — Кабул (зона ответственности танкового батальона), не удержался, спросил офицера: не опасается ли он вот так, сидя на броне единственного танка, без всякого прикрытия разъезжать по дороге? На что он полушутя заметил:

— Да меня здесь каждая собака в лицо знает. Как и я местных уже изучил за полтора года. А потом, какой же я хозяин дороги, если стану отсиживаться в кустах?

Фото на память. Вечную…

9 мая 1984 года. Митинг по случаю Дня Победы. Вокруг горы, 180-й мотострелковый полк на боевой операции. Выносят боевое знамя, зачитывают праздничный приказ министра обороны. Выступают командир полка, замполит, кто-то еще, а как будто один человек говорит. Воевать надо грамотно, чтобы быть достойным боевой славы отцов и дедов. Их мужество, подвиги — наш ориентир и так далее.

Затем комполка торжественно вручает отличившимся ордена и медали, поспевшие к празднику.

С одним из награжденных, получившим медаль «За боевые заслуги», рядовым Сергеем Баклановым беседую в сторонке. Он снайпер, был в ночной засаде со взводом. Тогда удалось взять двух моджахедов в плен, обнаружить склад оружия. За это и медаль получил.

Сергей пишет песни, сочиняет стихи и музыку. О Родине, бескорыстной мужской дружбе, настоящей любви — ребятам очень нравится. В горах вместо гитары — автомат, там опасно и тяжело физически, но, вспомнив о маме, бывшей узнице фашистского концлагеря, понимает, насколько тяжелее было ей. И, кажется, уже ничто не страшно. Такой вот психоаналитик, рядовой Сергей Бакланов. Как дальше, после той скоротечной встречи в День Победы, сложилась судьба этого мужественного и способного парнишки, увы, не знаю.

А вот его ровесник из Подмосковья рядовой Дмитрий Копытов навсегда останется в моей памяти. После взрыва мины его симпатичное лицо трудно было узнать. А ведь еще какой-то час назад солдат улыбался в объектив моего старого «ФЭДа»…

После того случая фотоаппарат был надолго отправлен в отставку. Только тогда я понял суеверность разведчиков, уходивших небритыми в ночную засаду и как огня боявшихся в те минуты фотокамеры. «Вот вернемся, тогда с удовольствием попозируем для твоей газеты» — обычная их отговорка.

Начальник штаба инженерно-саперного батальона дивизии майор Юрий Христенко, душа любой компании, верил в удачу больше, чем в Бога и партию, вместе взятых. Но суеверным отнюдь не был. Когда его заменщик сидел уже в Кабуле, на пересылке, Юрий, нарушив очередное негласное табу (говорят, иначе он поступить не мог), повел своих саперов на разминирование. Перед боевой операцией как ни в чем не бывало сфотографировался с подчиненными на память: дескать, другого случая не будет. И как в воду глядел. Спустя несколько суток Баграмский гарнизон потрясла страшная весть, в которую никто не хотел верить: погиб Юрий Христенко. Весельчак и балагур, душа любой компании…

Ежегодно 15 февраля, в наш день, мы поименно вспоминаем своих погибших друзей и мысленно, хоть несколько секунд, бываем с ними. Помнить — увы, это все, что мы, живые, можем сделать для павших в боях.

Афганский борщ по-украински

Приехав спустя год в отпуск на родную Полтавщину, случайно узнал, что в Баграме поваром в столовой госпиталя работает моя одноклассница — Таисия Вольвач. Это же надо, как тесен мир! Вместе в школе учились, теперь вот судьба вновь свела, и где — в Афганистане, да еще в одном гарнизоне.

Мысленно несколько раз представил нашу с Тасей встречу и все равно не угадал. В действительности все получилось намного неожиданней. С Сашей Векличем по газетным делам находились в госпитале. Ближе к обеду зашли в столовую. Сели за свободный столик в офицерском зале. И тут с полным подносом в белом халате появилась Тася и… прошла мимо. Даже обидно немного стало: не узнала. Жду ее второго выхода. Затем негромко окликаю и — немая сцена. А потом взрыв женских эмоций:

— Гриша, ты?! Откуда?!

С опасением кошусь на поднос с аппетитным борщом, не дай бог она его уронит прямо мне на голову. По инерции поднимаюсь, а дальше, думаю, вы представляете, что было: жаркие объятия, поцелуи. Боковым зрением заметил, что народ перестал обедать и столовая превратилась в театральную сцену, на которой происходит любопытное действо — кульминация встречи двух одноклассников. Мы едва не сорвали аплодисменты.

— Ты так просто от меня не уйдешь, обязательно надо отметить это историческое событие! — радостно сообщила Тася.

Она, конечно, злоупотребила служебным положением: в поварской подсобке каких только кулинарных деликатесов мы с Сашкой под 96-градусный напиток не отведали. Даже полтавское сало с чесноком (последнее — хорошее средство от поцелуев и инфекции) с удовольствием попробовали.

Потом с ответным визитом принимали шеф-повара госпиталя у себя на базе.

За буднями подошло время расставаться. Тася в Афганистане встретила будущего мужа и уехала с ним в Союз. Сейчас живет в городе Кривой Рог, у нее уже взрослые сын и дочь. Виделись с Таисией дома, на 25-летии со дня окончания средней школы, собрался почти весь класс. У берегов красавицы Сулы вспомнили годы безвозвратно ушедшей юности и ту, подаренную судьбой, незабываемую встречу в далеком Афгане.

Украинский борщ (не зря во Львове учились) полюбили и друзья-однокурсники: татарин Игорь Курбангалиев, киргиз Акжол Исаев, узбек Камиль Джабаров, белорус Володя Титков. С некоторыми из них нас так же, как и с Тасей Вольвач, неожиданно свел Афганистан.

В пригороде Кабула, в Теплом Стане, в газете автомобильной бригады служил Игорь Курбангалиев, с которым периодически встречались и у него, и у меня в Баграме. Игоря отнюдь не всегда можно было застать в бригаде: он с автоколоннами объездил весь Афганистан. Естественно, неоднократно попадал под обстрелы и дорожные мины. И тогда приходилось забывать о блокноте и фотоаппарате и брать в руки автомат Калашникова, тоже серьезный аргумент военного журналиста. К счастью, удача Игорю сопутствовала.

Наш общий с ним командир отделения по ЛВВПУ, тогда корреспондент газеты Туркестанского военного округа «Фрунзевец», Владимир Тимофеев несколько раз в году бывал в загранкомандировке в Афгане. Став полковником, доктором наук, он не забывает дни и ночи, проведенные под неспокойным афганским небом. Как и другой сокурсник Валерий Коваленко и его отец, тогда полковник, старший преподаватель Львовского высшего военно-политического училища, побывавший в месячной командировке в ДРА. Редкое совпадение обстоятельств: отец и сын встретились в Баграмском гарнизоне, в редакции газеты «Ленинское знамя».

И друга третье плечо

Бывший командир второго отделения нашей курсантской группы Сергей Анисько, увы, недавно ушедший из этого мира, по-моему, был последним редактором газеты 108-й мотострелковый дивизии. Перед отъездом в Союз получил я от него письмо с Дальнего Востока, где Сергей служил. Он уже собирался в Афган, поэтому формировал базу данных о климате, обстановке и в целом о жизни в чужой стране.

А что, кроме правды, я мог написать в ответ? Не скрывая, сообщил, что здесь, как раз плюнуть, можно подхватить целый букет болезней: забытый в Союзе тиф, тропическую лихорадку, дизентерию, пневмонию и, конечно же, «желтуху» — по-медицинскому гепатит.

Любопытная старая справка попалась на глаза, подготовленная главным инфекционистом Министерства обороны СССР генерал-майором медицинской службы К. Ивановым. Вот выдержки из нее:

«…Две трети 40-й армии (около 80 тысяч человек) в течение года получали тяжелую инфекцию, и не одну. Ведущее место занимал вирусный гепатит (40,6 51, 2 проц. всех больных), шигеллезы и другие острые кишечные инфекции (14,6–20,2 проц.), брюшной тиф и паратифы А и Б (9,6–26,9 проц.), малярия (2,7–5 проц.), амебиаз (3,3–11 проц.).

Особенностью инфекционных заболеваний в условиях Афганистана была их высокая степень летального исхода. Так, в 1983 году в гарнизонах Кандагар и Кундуз тиф тяжело протекал в 25 процентах случаев, а смерть после осложнений превысила трехпроцентную отметку».

А ведь за этими цифрами — тысячи жизней, преимущественно молодых…

«Единственное, Серега, что здесь замечательное, так это взаимоотношения между людьми — чистые, доверительные, доброжелательные. Непорядочных, подлых людей здесь, наверное, и вовсе нет, по крайней мере я таких не встретил», — писал я на Дальний Восток, ничуть не преувеличивая.

Кстати, это первое открытие, которое сделал для себя на чужой земле: здесь мы, даже незнакомые, относимся друг к другу куда бережнее, терпимей, чем дома, где, казалось бы, не гремят выстрелы, тишина и покой — чем не идеальные условия для добрых взаимоотношений. Прав поэт:

Риск — привилегия разведчиков

На ташкентском пересыльном пункте в ожидании попутного борта на Кабул провел несколько томительных дней и ночей. И вот наконец-то объявили, что через пару часов состоится долгожданный рейс «Ан-12». Все, включенные в заветный список его пассажиров, обрадовались. Хотя постореннему наблюдателю несколько странным могло показаться это общее настроение: в неизвестность, на войну ведь летели люди. Впрочем, и на мирной «пересылке» с ее неопределенностью и пустым времяпровождением оставаться уже не было сил. На борту самолета я оказался рядом с высоким усатым капитаном-брюнетом в песчаной «афганке». Как выяснилось, он возвращался из отпуска в Баграм. Услышав, что я направляюсь туда, получив назначение в дивизионную газету, строгий на вид капитан впервые улыбнулся, сказав:

— Значит, будем вместе служить. — И протянул руку для знакомства. — Адам Аушев, командир разведбата. В то время вся страна знала имя его брата — майора Руслана Аушева, Героя Советского Союза. В том, 1983 году он был слушателем Военной академии имени М. Фрунзе. Окончив вуз, Руслан Султанович по собственному желанию вновь оказался в Афганистане, в нашей 108-й мотострелковой дивизии. Несколько раз видел его, начальника штаба одного из полков, на служебных совещаниях у комдива. Несмотря на геройскую звезду и приличный боевой опыт, офицер вел себя со всеми предельно корректно и по-кавказски уважительно. И в помине не было даже намека на какое-то высокомерие, зазнайство, такой след в моей памяти оставил Руслан Султанович.

В то время Адам невольно оказался в тени славы своего брата-героя, как и младший из них — Багаудин, старший лейтенант, тоже, кстати, служивший в баграмской дивизии.

Впрочем, каждый отчетливо понимал, что вместе и порознь они в ответе за славный ингушский род Аушевых, его гордую фамильную честь, которую и в мирной жизни, и на войне нельзя запятнать. Сам за себя говорит такой факт: в семье на троих братьев — тринадцать боевых орденов и медалей!

…Пока я обустраивался на новом месте, батальон капитана Адама Аушева, как всегда, тихо ушел на очередную операцию в горы. Никто тогда не знал, какое серьезнейшее испытание приготовила судьба разведчикам на безымянной высоте, обозначенной на карте четырьмя безликими цифрами 23.51…

Задача перед батальоном стояла сложная, я бы даже сказал, дерзкая. Предстояло ночью пройти по крутым горным склонам, контролируемым одной из крупных банд. Их многокилометровый путь лежал через два основных хребта, которые разведчики стремились «оседлать» до восхода солнца. Поэтому, поглядывая на часы, и не дал капитан Аушев полагавшейся после взятия первой «горки» передышки, сразу же повел подчиненных на штурм господствующей над местностью вершины. Это и была высота 23.51. Там разведчиков уже ждали «духи».

Да, надо признать, что на афганской войне всякое бывало. Попадали в ловушки и засады не только душманы, но и наши подразделения. И эта горькая правда ничуть не умаляет мужество и героизм офицеров и солдат.

40-я армия, или, как ее еще называли, ограниченный контингент советских войск в Афганистане, воевала с действительно сильным и коварным противником, который зачастую лучше знал местность, имел хорошее вооружение, приличную горную подготовку, умело применял партизанские методы борьбы, наконец, успешно использовал наши тактические просчеты и ошибки. Язык не поворачивается упрекнуть в чем-то капитана Аушева и его отважных разведчиков. Вместе с тем допускаю, что, возможно, где-то они дали маху, может быть, проявили излишнюю самоуверенность, как говорят шахматисты, до конца не просчитали свои ходы. В итоге их раньше времени «вычислили» душманы и устроили искусную засаду. Занятая высота оказалась простреливаемым со всех направлений, гиблым местом. «Духи», стянув к ней основные силы, стремились отрезать разведчикам все пути отхода.

Батальон понес первые ощутимые потери. Особенно «достал» миномет, метко стрелявший (видимо, по наводке корректировщика) из-за обратных скатов соседней горы. С ним нельзя было ничего сделать. От разорвавшейся неподалеку мины едва не погиб комбат, получив осколочное ранение в ногу. Превозмогая боль, капитан Аушев продолжал руководить действиями подчиненных. Обстановка между тем становилась не просто угрожающей, а критической. Численно превосходившие разведчиков «духи» пытались на отдельных направлениях переходить даже в рукопашную, но вынуждены были залечь под огнем. Казалось, еще чуть-чуть, и плотное вражеское кольцо замкнется. Что будет тогда, наши старались не думать. Все мысли о бое, о том, что не беспределен запас гранат и патронов…

И тут, как не раз бывало, надежду на спасение подарили вызванные по рации боевые вертолеты «Ми-24». Воспользовавшись тем, что они отвлекли внимание «духов», комбат отдал приказ быстро покинуть злосчастную высоту.

Но успел спуститься только один взвод.

Моджахеды разгадали маневр и бросились наперерез. Организованного отхода не получилось. Разбившись на небольшие группы, батальон с боем просачивался вниз. К тому времени «вертушки», отработав, ушли на авиабазу. При всем желании, и без того сильно рискуя быть сбитыми, вертолетчики уже ничем не могли помочь разведчикам. Теперь каждого из них от смерти отделяли считаные шаги, и все зависело от личной отваги, находчивости и удачи. Не всем суждено было остаться в живых. Неохотно вспоминая тот почти двадцатичасовой бой у безымянной высоты, лейтенант Сергей Иванов (впоследствии будет представлен к званию Героя Советского Союза, но получит орден Ленина) два или три раза произнесет незамысловатую фразу: «Каждый там делал все, что требовалось от него по обстановке». И офицер, как на исповеди в церкви, честно (перед памятью павших иначе нельзя) рассказал о том, что видел и пережил сам. О том, как обычные, ранее ничем себя не проявившие парни, младшие сержанты С. Дрожжин и М. Семушкин самостоятельно, без приказа остались на вершине прикрывать отход своих товарищей. Они понимали, что всем не спастись, надо кому-то задержаться, вызвать огонь противника на себя.

За этот подвиг оба воина посмертно награждены орденами Красной Звезды.

У подножия горы группе старшего лейтенанта Андрея Погонца удалось скрытно занять заброшенный дом и затаиться там. Через некоторое время к нему подошли с десяток ничего не подозревающих душманов. Разведчики уничтожили их огнем в упор, отомстив за погибших товарищей.

Около двадцати человек (боюсь ошибиться в точной цифре) потерял разведбат на той безымянной высоте в ноябре 1983 года. Погиб и замполит батальона, чудом остался жив капитан Адам Аушев. После долгого лечения в госпитале он вернулся в Баграм с тростью в руке. Стало ясно, что в горы Адам Султанович больше не ходок.

Командование батальоном принял начальник штаба майор Якушев.

Услышав о тяжелых потерях разведчиков, помню, испытал тогда настоящий шок. Лично знавший многих погибших, мой коллега старший лейтенант Василий Комар опечален был еще больше. Тогда и созрело у меня решение: обязательно сходить на боевые с этими героическими парнями из разведбата. И рассказать о них в газете. Такой случай в начале следующего года представился.

Привольно раскинувшаяся севернее Баграма и почти вплотную подступившая к главной дороге Кабул — Термез обширная зона садов и виноградников (в просторечии именуемая «зеленкой») лишь новичкам вроде меня казалась безопасным оазисом природного ландшафта, естественным украшением здешних мест. На самом деле это был постоянный очаг напряжения: отсюда моджахеды нередко устраивали вылазки и обстреливали стратегически важную дорогу, авиабазу и наш военный городок (однажды мина угодила даже в штаб дивизии, но, к счастью, поздним вечером там уже никого не было). В окрестностях Баграма действовали небольшие по численности отряды непримиримой оппозиции, объединенные под началом полевого командира Хаджи Кадыра.

Против него периодически устраивали рейды и засады разведчики и мотострелки, наносились артиллерийские и бомбо-штурмовые удары авиации, но неуловимый Хаджи ухитрялся вовремя спрятаться в безопасное место. Страдали же от наших «точечных» ударов нередко жители близлежащих кишлаков, их дома и возделанные поля…

Так и получалось, что еще вчера соблюдавшие нейтралитет, назавтра они становились сторонниками Кадыра. Невольно мы укрепляли его авторитет, попутно роняя свой, способствовали росту сопротивления и напряженности.

У начальника штаба дивизии появились новые агентурные сведения о появлении в «зеленке» людей Кадыра, за которым велась настоящая охота. На уточнение и реализацию разведданных срочно вышли две роты разведчиков, усиленные танковым взводом и инженерно-саперным подразделением. По первой команде поддержать их с воздуха готова была штурмовая авиация. Погода внесла свои коррективы. Несколько БМП увязли в раскисшей глинистой почве, едва войдя в «зеленку». Дальше распутицей тянуть «броню», лишенную скорости и маневренности, а значит, ставшую удобной мишенью, было рискованно. Поэтому майор Якушев принял решение спешиться и продолжать «зачистку» кишлаков несколькими группами, постоянно находясь на связи и взаимодействуя. В составе одной из них находился и автор этих строк.

Тактика действий разведчиков была отработана до мелочей. На ходу никого не приходилось инструктировать: каждый солдат, как учил полководец Суворов, знал свой маневр и общую задачу. Брали в оцепление с десяток домов и поочередно проверяли каждый. Через порог, предварительно его и дверь обследовав, первыми переступали саперы, их дело — обнаружить и обезвредить возможные мины-сюрпризы.

Растяжку гранаты, «любезно» оставленную для непрошеных гостей вроде нас, саперы сняли в одном из домов. В подвале вдобавок нашли несколько старых винтовок «бур» и ссыпанные в кучу патроны. На арсенал находка не тянула, но для начала уже кое-что.

По информации хадовцев (афганских органов безопасности. — Авт.) хозяин дома — некий Хафизулло, замеченный в связях с Кадыром. Жаль, не удалось взять интервью у него. Правда, вскоре выяснилось, что одна из разведгрупп, действовавшая примерно в километре от нас, задержала группу дехкан. После проверки документов их отпустили, кроме одного подозрительного по имени Хафизулло.

В большинстве домов, обустроенных по-восточному одинаково, разделенных на мужскую и женскую половины, нас встречали либо тишина, либо старые женщины. Реже попадали в поле зрения одинокие старики и дети.

Едва зашли на подворье, как за спиной прозвучал выстрел. Интуитивно кинулись к дувалу, за которым увидели бьющуюся в смертельных конвульсиях… корову. По словам солдата, случайно застрелившего бедное животное, у него сдали нервы, когда неожиданно скрипнула и резко отворилась калитка. Сколько раз, вот так, что называется, из-за угла, открывали «духи» по нашим огонь на поражение… Интуитивно, на подсознательном уровне и сработал у разведчика рефлекс самозащиты. Ругать солдата ни комбат, ни офицер-«особист» (представитель военной контрразведки дивизии почти всегда ходил на такие задачи) не стали. Хотя и понимали, что гибель невинного животного добавит ненависти к «шурави».

В полдень, когда разведчики основательно углубились в «зеленку», нас, как и ожидалось, встретили отнюдь не традиционными хлебом и солью, а градом свинца. Двухэтажный, с толстыми стенами дом, явно не бедняка, ощетинился пулеметно-гранатометным огнем и напоминал неприступную крепость. Все группы, работавшие в кишлаке, спешно прибыли сюда. Но идти на штурм никто не собирался. Это было бы просто глупо. Комбат, как и было предусмотрено в таком случае, вызвал по переносной радиостанции звено штурмовиков. Первый их заход оказался тренировочным: бывший с нами авианаводчик почему-то не сразу смог установить связь с экипажами. Это обстоятельство и оглушительный рев пронесшихся «сушек» над головой заставили нас, засевших в доме напротив, понервничать.

На всякий случай пустили в небо, обозначая себя, несколько сигнальных ракет: кто его знает, что там на уме и перед глазами летчиков, вдруг еще по ошибке своих за «духов» примут. К счастью, связь наладилась, и самолеты отбомбились как раз там, где стоял дом-крепость. Когда пыль и дым развеялись, мы его… не увидели.

Что поделаешь, война, пусть официально и необъявленная, — жестокая штука. И смерть, и разрушения на ней, увы, обычное явление.

«Зачистка», продолжавшаяся два дня, дала свой результат. И хотя Кадыр, как хитрый лис, опять ускользнул по сложной системе кяризов (подземные колодцы, соединенные между собой ходами сообщения. — Авт.), его отряд и базы разведчики пощипали основательно. Наверное, больше месяца с местной «зеленки» не раздавалось ни одного выстрела. Непривычно тихо было и на участке дороги от Баграма до самого Джабаль-Уссараджа. Но потом, видимо, получив из соседнего Панджшера подкрепление, «духи» вновь напомнили о себе. В штабе дивизии все чаще стали поговаривать о необходимости проведения новой «зачистки» зеленой зоны…

Боезапас в конвертах

Это рукописное стихотворение, уже и не помню откуда-то переписанное или свое, я недавно нашел в старом книжном шкафу. 20 лет оно пролежало в стопке вместе с афганскими письмами, бережно сохраненными женой: насчитал их 203. Некоторые перечитал и словно вернулся в молодость, в которой легко уживались наивность, романтика, энергия поступков и порыв чувств.

Письма эти, откровенно-исповедальные, с обратным адресом полевая почта 51 854-Р, как увольнительная для души, невольно огрубевшей за месяцы войны. Когда глаза видели — и не однажды! — смерть, когда руки привыкли к вороненой стали автомата как к ложке, когда, что называется, кожей научился чувствовать опасность, тогда с естественной усталостью приходит потребность в душевном разговоре с другом, письме домой. И бумаге стройными рядами передаются мысли, впечатления и чувства о пережитом. Но внутренний цензор заботливо фильтрует поток твоего сознания в зависимости от адресата. Другу-однокласснику и даже брату можно сообщить о том, о чем ни за что не напишешь маме или жене: например, о подорвавшейся на коварной мине боевой машине пехоты, после чего навеки безногим инвалидом стал 20-летний парнишка, механик-водитель. Или о командирской беспечности и разгильдяйстве, приведших к нелепой трагедии… Маме, у которой больное сердце, незачем знать, что «черные тюльпаны» отнюдь не цветы, а «двухсотые» и «трехсотые» — это не радиопозывные. Жене в Минск, а потом в город Лубны, на Полтавщину, с удовольствием писал о дачном участке, разбитом за типографией и уже в марте радовавшем так нужными витаминами: зеленым луком, чесноком, укропом, редиской; об урожае винограда, из которого получалось вкусное молодое вино; о прижившихся с легкой редакторской руки ивах; о кинопремьерах и концертах в ГДО; наконец, о погоде — почти курортной, хотя на самом деле уже с апреля по октябрь очень жаркой… Об инфекционных болезнях, косивших нашего брата, разумеется, в письмах только вскользь: к чему домашних волновать?

Новая корректор-машинистка редакции татарка Люда Хисматуллина маме в Челябинскую область писала… из Венгрии, хотя находилась в Афганистане. Это была святая ложь, и не одна Люда прибегала к ней. Откровенно говоря, и я не сразу признался маме, что служу уже далеко от прекрасного Минска.

К середине 1980-х почтово-фельдъегерская связь работала более-менее надежно. Посылки, разумеется, личному составу 40-й армии из Союза не доставлялись, только письма и небольшие бандероли. Но и их порой приходилось ждать полторы-две недели, а то и больше. А виной тому была нелетная погода, обычно выпадавшая на осенне-зимний период. Самолета-почтовика всегда ждали как желанного гостя, с надеждой поглядывая на небо. И его внезапное появление одновременно поднимало настроение и боевой дух тысячам людей: какому замполиту такое под силу? Однажды необычный подарок от жены в виде сразу шести писем привез этот воздушный почтальон и мне. Когда выпадала возможность, старались дать весточку домой с нарочным — со знакомым офицером, отправлившимся в отпуск или в командировку в Союз: так было быстрее и надежнее. Однажды «духи» подбили почтовый самолет, особой ценности для них не представлявший. Пилоты, по моим сведениям, сумели спастись, а вот мешки с так и не дошедшими до адресата письмами сгорели в огне. На войне как на войне: такое случалось, причем намного чаще и в Великую Отечественную. Те бумажные фронтовые треугольники, в одном из которых пришла и страшная повестка о без вести пропавшем осенью 1941 года моем деде, навсегда вошли в историю.

Боезапасом в конвертах назвал знакомый замполит роты письма с Родины. И на примере своих солдат доказал правомерность такого сравнения. Дескать, идя в горы, вместе с оружием, патронами, сухим пайком они берут и полученные накануне почтовые весточки от мам, невест, друзей. С ними они чувствовали себя увереннее в бою. Эти письма, как ангелы-хранители, как духовный талисман, прибавляли сил и оберегали в минуту опасности…

Бомж с медалью «За отвагу»

Он каждое утро, в любую погоду, как на работу приходил к конечной станции метро, устраивался поудобнее в своем закутке на складном стульчике и просил милостыню у вечно спешащих куда-то людей. Этот невысокий худощавый мужчина лет сорока пяти в серой поношенной ветровке, вылинявших джинсах и темных очках настолько примелькался здесь, что с ним, как со своим, здоровались работники станции, а дежурный милиционер, не разрешавший бабкам приторговывать всякой мелочью, великодушно не замечал нищего, собирающего дань. Впрочем, в положенную на бетонный пол панаму прохожие нечасто бросали даже мелочь. И лишь когда он брат в руки скрипку и выводил жалостливую мелодию, некоторые прохожие замедляли шаг, а то и вовсе останавливались на несколько секунд, чтобы послушать почти совсем слепого музыканта, а затем и отблагодарить его. Однажды и я, очарованный этой дивной музыкой, усиленной акустикой подземного перехода, остановился на минутку. И ничуть не пожалел об этом.

Как он виртуозно, необычно играл! Скрипка, словно живое существо, плакала, с помощью звуков тонко донося до слуха посторонних людей невысказанную печаль и боль своего хозяина, полностью подчиняясь его воле. Какая-то солидная дама, видимо, знавшая толк в музыке, не удержавшись, восторженно воскликнула: «Господи, да ему в консерватории выступать нужно!»

Когда, оставшись наедине, я то же самое сказал мужчине, он слегка смутился.

— Да какой из меня музыкант… Это так, хобби. — И выдержав паузу, наверное, подумав, стоит ли продолжать разговор, добавил: — Я профессиональный сапер. Вот этими руками, считайте, через день снимал в Афганистане мины. Много их там было — противопехотных, противотанковых, пластмассовых, в металлическом корпусе, американских, итальянских, пакистанских… Разные по устройству, способу срабатывания, установленные с сюрпризом, на неизвлекаемость, они, кроме смертельной опасности, таили в себе и непознанный интерес. Решив каверзную задачку-головоломку, хитроумный ребус, получаешь ни с чем несравнимое удовольствие. С каждой обезвреженной миной самоутверждался, испытывал ощущение победителя, и возникало странное желание вновь рисковать собой. Эта игра со смертью в рулетку, как ни удивительно, приносила подобие азарта.

Но однажды коварный и весьма искусный минер ловко перехитрил меня. Мастерски установленная им мина показалась примитивной, несложной, она лишь прикинулась безопасной, и я, уставший, до того обезвредивший четыре «гостинца», наивно поверил… Роковой взрыв прогремел перед глазами, почти лишив меня зрения. Хорошо, хоть руки-ноги остались целы, лишь посекло осколками…

Долгое скитание по госпиталям всего на двадцать процентов вернуло зрение. Вижу, как в тумане, лишь силуэты людей, а не их лица. На врачей обиды нет: они ведь не волшебники… Из армии комиссовали, несмотря на то, что очень хотел служить. Собирался было к министру обороны обратиться с просьбой оставить меня в Вооруженных Силах, но передумал: какой из слепого офицер?

А все из-за моей несчастливой фамилии. Будь она другой, наверное, и судьба сложилась бы иначе.

— Неужели фамилия может определять судьбу?

— Моя может. Беда я, Павел.

Так мы познакомились. Когда он наполовину расстегнул куртку, я увидел под ней на старой рубахе медаль «За отвагу». Словно прочувствовав мой взгляд, Павел пояснил:

— Ношу ее с собой не потому, что хочу перед кем-то похвастаться: боже упаси, просто негде оставить. Живу на улице, где придется. Одно время у друзей, приятелей ночевал, но у каждого семья, неудобно людей стеснять.

— Павел, но у тебя ведь была своя квартира?

— Не только квартира, но и жена, сын. Это, браток, долгий, душу выматывающий разговор. Сегодня я на него не настроен. Как-нибудь в другой раз подходи, поговорим под водочку откровенно. Я расскажу тебе историю своей несчастливой жизни, если она кому-нибудь интересна.

Через пару дней мы снова встретились. Послушайте и вы рассказ Павла Беды, полуслепого бомжа с медалью «За отвагу».

В Афганистане я командовал инженерно-саперной ротой. С легкой руки комбата подполковника Скворцова за мной приклеилось прозвище «Профессор». Не потому, что я был этаким всезнайкой, ходячей энциклопедией, просто однажды среди добытых нами «духовских» трофеев наряду с американскими «М19» и пакистанскими «РЗМк1» впервые оказались итальянские мины в пластмассовом ребристом корпусе «TS-2,5» и «TS-б». Я в школьные годы, кроме английского, для себя изучал итальянский: нравился мне язык Древнего Рима, о котором горы книг перечитал. Надеялся, что хотя бы поверхностное его знание пригодится когда-нибудь в заграничном путешествии по Аппенинскому полуострову. А итальянский неожиданно оказался востребован в Афганистане. В захваченном арсенале были инструкции по устройству и применению этих мин. Но так как итальянского никто в батальоне, да и во всей дивизии не знал, то разбирались с новинками, что называется, на ощупь. Вот тут и настал мой звездный час. Я быстро перевел инструкцию, из которой следовало, что эти почти десятикилограммовые «оладушки» имеют пневмомеханический взрыватель, который срабатывает только при полном нажатии на крышку. Ей, в свою очередь, нужно время, чтобы через калиброванные отверстия вытеснить воздух из верхней камеры, который надавит на диафрагму, и уже она приведет взрыватель в действие. Не ожидавший, видимо, от меня таких познаний подполковник Скворцов, любитель афоризмов и эпитетов, на общем построении батальона в своей манере похвалил:

— Старший лейтенант Беда, как настоящий профессор минно-взрывного дела, быстро разобрался с «итальянцами», за что объявляю ему благодарность.

Так вместе с поощрением появилось у меня второе полушутливое, полуироничное имя. Я на ребят, взводных и ротных, ничуть не обижался. Профессор — звучное прозвище, не так ли?

Кто-то сказал, что сапером, как и талантливым музыкантом, нужно родиться. Не знаю, может, и есть доля правды в этих словах. Но то, что притаившуюся рядом мину интуитивно нужно уметь чувствовать, бесспорно. Когда коллеги, посмеиваясь, подначивали: мол, у тебя, Павел, нюх развит, как у минно-розыскной собаки, натасканной на тротил, я в таком же тоне им отвечал. Дескать, что там нюх, скоро лаять начну. Добрая шутка, юмор классно снимали напряжение.

Кроме опыта, который накапливался с каждой боевой операцией, с новым разминированием, каких-то особых секретов у меня не было. Просто я знал психологию минера и старался представить себя на его месте. Как бы я замаскировал мину, какой сюрприз приготовил, усилив ее поражающее действие, куда скрытно вывел бы проводки дополнительного взрывателя? Эти вопросы сам ставил и искал ответы на них. Между минером и сапером всегда идет незримая дуэль: кто кого перехитрит, тот и победит. Поэтому очень важно быть еще и хорошим психологом, аналитиком. Глаза сапера — его надежное оружие, они замечают все до мелочей, голова — мозговой центр, с компьютерной скоростью просчитывающий все варианты действий, а руки — тончайший инструмент, которым умело и с ювелирной точностью выполняют выбранную операцию. В этом смысле я похож на хирурга. Такая вот общая теория. А о практике афганской я тебе сейчас расскажу подробнее, записывай.

…Миша Панюков подорвался у меня на глазах. Никогда не прощу себе его гибели. Золотой солдат был! На лету схватывал объяснения, приказы и распоряжения. Я его сержантом сделал. В тот промозглый праздничный день, 7 Ноября, на подъезде к аэродрому наскочил на фугас бронетранспортер батальона охраны. Такой подарок преподнесли «духи» к очередной годовщине Великого Октября. Скворцов приказал мне возглавить группу разминирования. Я взял с собой двенадцать наиболее опытных солдат. Теперь вот суеверным стал, а тогда случайно совпавшему числу тринадцать не придал никакого значения. Приехали на место и приступили к работе. Первыми пустили двух натасканных на тротил овчарок — Астру и Линду. Но после дождя они плохо брали след. Миноискатели вечно пищали, отзываясь на всевозможные примеси горных руд в грунте, поэтому на них особо не рассчитывали. Вся надежда, как я говорил, была на зоркие, внимательные глаза, наблюдательность и старый дедовский щуп. Он требует почти абсолютного слуха и осторожности. Ведь рядом с противотранспортной может находиться и противопехотная мина, которая срабатывает при малейшем прикосновении к ней. Об этом я еще раз напомнил подчиненным на инструктаже. Через минут десять Астра села в центре дороги. Это сигнал нам: возможно, там мина. Аккуратно саперной лопаткой снимаю верхнюю часть грунта и осторожно обкапываю лунку, больше уже орудуя руками. Но земля, несмотря на выпавший накануне дождь, твердая и поддается с трудом, что, впрочем, неудивительно: столько машин за день проходит. Поэтому вновь орудую шанцевым инструментом. Сделав лопаткой углубление сантиметров на тридцать, скорее почувствовал, чем увидел смертоносную находку. А дальше, как говорится, уже было дело техники. Мина оказалась пакистанской, никаких отводов-проводков от нее не шло, и все же, на всякий случай, я сдвинул ее с места с помощью «кошки», вместе со всеми укрывшись за обочиной дороги. Взрыва не последовало, значит, была установлена без сюрприза на неизвлекаемость, что встречалось нечасто. Видимо, «духи» работали в спешке, опасаясь, что их заметит охрана аэродрома.

Сняли еще две «пакистанки». А вот четвертая рванула, убив Мишу и ранив еще двоих солдат. Почему я передоверялся ему, не подошел сразу, когда Панюков крикнул, что нашел мину? Да, не вовремя позвонил комбат, потребовал доклада. Потом зампотех еще отвлек своей проблемой запчастей: нашел время! Эх, знал бы, что там такая коварная мина-ловушка, послал бы всех к черту и сам взялся за нее. Но три до этого были обычные, сняли их без особых проблем…

Как вспомню этот страшный подрыв, меня всего начинает трясти: Мишу разнесло в клочья: в гроб положили какие-то жалкие ошметки тела. Его ошибка была в том, что парень не увидел искусно замаскированную в комплекте противопехотную мину, сыгравшую роль внешнего дополнительного взрывателя и детонатора…

С тех пор я запретил солдатам и сержантам самостоятельно разминировать взрывоопасные предметы: только под присмотром и руководством офицеров. Сам же старался, насколько это было возможно, брать максимум риска на себя. Все-таки меня четыре года в училище учили обращаться с этими смертельными игрушками, да и Афган основательно практики прибавил, а что они, желторотики, вчерашние школяры, умеют? Да, это и мое, как ротного, упущение, что недодал необходимых солдатам знаний и навыков на полигоне. Не потому что поленился, просто физически не успел сделать это в силу разных обстоятельств.

А учиться в ходе боевого разминирования ценой собственной жизни — непозволительно дорого.

— Ты командир роты, не твое это дело каштаны из огня таскать. Так твои раздолбаи никогда настоящими саперами не станут! — в своем стиле распекал, бывало, меня комбат. Его суровую правоту головой понимал, но душа противилась посылать на смертельный риск «зеленого» пацана, во взгляде которого присутствовал невысказанный страх. С ним и близко нельзя подходить к мине.

А ведь случаи были самые нестандартные. «Духи» свое коварство по полной программе в минной войне применяли. Когда разбили мотострелковый батальон в Панджшере, вместе с пехотой вытаскивали трупы и мы. Помню изрешеченный труп лейтенанта, с раскинутыми руками лежавший на спине. Его открытые глаза смотрели в небо. Казалось, что прилег человек отдохнуть. Говорили, это был его первый боевой выход. Боец уже дотронулся до плеча офицера, и тут меня, стоявшего рядом, словно током ударило. Не знаю, что это была: интуиция, ясновидение, голос свыше, но я нутром почувствовал, что там за одной смертью прячется вторая — наша с бойцом. «Стой!» — не крикнул — гаркнул солдату и рванул его на себя. Мы упали в грязь, он с удивлением вытаращил глаза, еще не понимая, что я ему жизнь спас. Мертвым не больно, поэтому погибший лейтенант принял осколки подложенной под него «духовской» гранаты на себя. То была крепкая зарубка в памяти, еще один профессиональный урок.

На той же операции, спустя пару дней, по просьбе дехкан одного кишлака, проверили мы… кладбище. Накануне там подорвалась похоронная процессия: погибло несколько человек, были раненые, в том числе дети. Как видишь, ничего святого у воинов ислама за душой не было: шли на самые изощренные способы убийства людей, в том числе своих соотечественников. Прах же мусульман уже не потревожат снятые нами мины и гранаты-растяжки.

Или вот еще случай из серии «Нарочно не придумаешь». Впрочем, говорит он еще и о недооценке саперного дела. Не знаю уж куда смотрело начальство, то ли в спешке все происходило, но факт остается фактом: трое суток передвижной командный пункт дивизии находился на… заминированном участке. Как в одночасье не взлетели на воздух комдив и его заместители, я до сих пор удивляюсь. Наверное, у них были надежные ангелы-хранители. То ли от порыва ветра, то ли плохо был прикреплен, но тоненький, почти невидимый проводок отвалился и не позволил «духовским» минерам привести в действие заложенный ранее дистанционно управляемый фугас. Мы его случайно обнаружили, когда командный пункт готовился к перемещению на новое место.

…Бутылка водки, принесенная мной, была уже почти опорожнена, опустошена оказалась и пачка «Примы», а воспоминания разбуженным пчелиным роем незримо продолжали витать вокруг. За окном угасал еще один день из неведомо скольких нам отпущенных… Захмелевший Павел Беда, будто на исповеди выговорившийся, умолк и, кажется, уснул, в раздумии сидел и я. Вторую, невоенную часть своей жизни, получившуюся куда более сложной и непредсказуемой, он рассказал мне в следующий раз.

— Жену свою, Таню, очень любил, берег. Познакомились в военном училище на танцах. Она была с подругами, такими же студентками выпускного курса Торгово-экономического института. Стройная, элегантно одетая, красивая девушка сразу приглянулась, и не только мне. Но на белый танец Таня пригласила именно меня, и я был на седьмом небе от счастья. То был чудесный, незабываемый вечер. В воскресенье мы снова встретились и почти целый день бродили по древнему городу вдвоем, никого и ничего не замечая вокруг… Каждое увольнение как угорелый мчался в общежитие к ней: она будто приворожила к себе. Я влюбился, потеряв голову. Какой же по-детски наивный был мальчик! Таня оказалась настоящей торгашкой (так в обиходе мы называли студенток института). Ей, как потом выяснилось, не я был нужен, а мои погоны, статус жены офицера, позволявший на законных основаниях получить свободный диплом и не ехать по распределению в тмутаракань в сельпо. С прекрасными внешними данными, обольстительная молодая женщина любила к тому же быть в центре мужского внимания. Я стал замечать, что и выпить она не прочь. А где вино, компания, там и блуд. Ревновал я ее, конечно, но повод к этому она постоянно давала. Бывало, прихожу со службы вечером, а жены дома нет. Звоню одной, другой ее подруге: говорят, не видели. Ближе к полуночи, как ни в чем не бывало, слегка навеселе, является и с порога начинает лепетать неправду: мол, была у подруг, засиделась, ты уж прости. А потом слухи всякие до меня стали доходить: городок-то небольшой. Но я не верил бабским сплетням. Пока сам однажды не застукал женушку в постели с солдатом. Она знала, что я на сутки дежурным по части заступил, поэтому сильно удивилась, увидев меня в средине дня на пороге квартиры. Я случайно забыл дома ключи от служебного сейфа и, воспользовавшись отсутствием командира и начальника штаба полка, в нарушение устава, конечно, на полчаса смотался домой. Заодно, думал, и перекушу. Как у дежурного по части у меня был снаряженный пистолет с собой. Как я не застрелил их обоих?! Находился ведь на грани нервного срыва. Она клялась богом, своим здоровьем, любовью, что такое больше не повторится. Валялась в ногах, со слезами умоляла простить ее минутную женскую слабость. И я дрогнул, отступил перед ее чарами. Сказал, что все забыл, будто ничего и не было. А через месяца три уехал по замене в Афганистан. Какое-то время Таня держала слово, вела себя пристойно. А потом сорвалась: и пошло-поехало. Словом, блядью стала в городке знатной: баба-то молодая, красивая. Надо было, приехав в отпуск, развестись с ней, но я опять не решился резко порвать, все еще любил и надеялся, что перебесится, образумится. Незадолго до моего рокового подрыва получил от жены письмо, в котором она сообщила, что беременна. Я все же верю, что это действительно мой, а не чужой ребенок… По тембру голоса сына, манере говорить узнаю себя. Но рождение ребенка принесло лишь иллюзию семейного счастья. Да и откуда ему было взяться, если давно потух любви костер, а в доме поселилась ненависть. Я, почти лишенный зрения, стал жене обузой. Однажды во время очередной словесной перепалки, не сдержавшись, она жестоко бросила в лицо, словно вынесла приговор:

— Зачем мне слепой калека?! Я еще молода и красива, найду себе достойного спутника жизни.

Хотя душа от услышанного негодовала, как можно спокойнее ответил, что хоть сейчас дам ей развод. И, собрав в чемодан самое необходимое, навсегда ушел, хлопнув дверью. Не стал судиться из-за однокомнатной квартиры: пусть остается сыну. А я как-нибудь один проживу, мир не без добрых людей. С мая по октябрь, пока еще не холодно, поселился на заброшенной даче. Сосед тамошний, отставник военный, армейскую печь-«буржуйку» подарил, она малость согревает. Когда наскучит, в город на день-другой загляну, похожу вокруг своего дома, и на душе полегчает. Правда, от знакомых слышал, что моя бывшая обменять квартиру хочет и вроде бы даже замуж собирается, что ж, перечить не стану. Лишь бы за кавалером о сыне не забывала. Поди, подрос уже мальчонка: вот за кого жизнь, не раздумывая, отдал бы! Да только, матерью настроенный, сторонится, не узнает он меня. Ну и правильно, зачем ему отец-бомж?! Вот и у бабки Степаниды, одиноко проживающей рядом с дачей, в деревне, в которой иногда бываю, сын такой же: стыдится мать навещать. Раз в год случайно заскочит на десять минут — и был таков. Большим начальником в городе стал, некогда, видите ли. Да брехня все это и подлость человеческая!

Я своих родителей, выживи они после той страшной, уже полузабытой автокатастрофы, никогда не бросил бы и сейчас бы из последних сил ухаживал бы. Это святой родственный долг. Он, может быть, даже выше, чем интернациональный или воинский.

Ты спрашиваешь, как с продуктами у меня? Терпимо, не голодаю, кое-как перебиваюсь, пенсия есть. Хорошо хоть последние зимы не столь морозные, как раньше, а то туго пришлось бы. Такая вот жизнь непутевая у Пашки Беды сложилась…

…После нашей встречи минуло больше месяца, а у станции метро, как обещал, Павел ни разу не появился. Вчера в городской газете в сводке происшествий я случайно наткнулся на маленькую заметку, сообщавшую о том, что возле конечной станции метро «БМВ» насмерть сбила человека. По словам очевидцев, якобы он сам бросился машине под колеса…

Как же удивился и одновременно обрадовался я, встретив днями живого (!) Пашу возле гастронома. И не одного, а с какой-то женщиной средних лет. Она заботливо держала его под руку, он что-то с улыбкой увлеченно рассказывал, когда эта симпатичная пара неторопливо удалялась в сторону жилых домов. Я только услышал обрывок Пашиных слов:

— Тебя, Надюша, мне сам Бог послал…

Шурави-ханум

Когда же она приметила солдатика своего? Не в тот ли майский вечер, когда у нее все валилось из рук от испорченного с утра начальником столовой прапорщиком Квасовым настроения? Что называется, на ровном месте повздорили. Ему, видите ли, захотелось в народный контроль поиграть. Начал он продукты перед закладкой в котел взвешивать. Где-то между складом и солдатской столовой «потерялись» два килограмма мяса, а она, повар, отвечай. Нет уж, дудки. Так и сказала Квасову: составляйте акт, проводите расследование, но бездоказательно подозревать ее в воровстве никому не позволит. Не наивная девочка уже, чтобы всякий «прапор» на пушку брал, лапшу на уши вешал.

На том разговор и закончился, а обида в душе осталась. Если бы и вправду она бессовестно обирала солдатские пайки, то не так горько было бы слышать в свой адрес беспочвенные обвинения. Ну да бог с ним, с этим Квасовым, честность которого не мешало бы хорошенько проверить. Правда, это прокурорское, а не поварское дело.

Разведрота полка опоздала на ужин на полтора часа. Причина уважительная: парни только вернулись с боевого задания. Это было видно по уставшим, напряженным лицам. Ни на одном Ольга Алексеевна Рязанцева не увидела улыбки. Без лишних расспросов догадалась: в горах были потери.

Никогда не жалела той же гречки или макарон с тушенкой положить в солдатские тарелки побольше. А в этот раз особенно старалась досыта накормить каждого разведчика. По возрасту они ей, 32-летней женщине, годились в младшие братья или племянники. Поэтому и относилась к ним почти по-родственному. А в разведчиках и вовсе души не чаяла. Славные, настоящие ребята, по краю пропасти ходящие. И никто не знает, что их ждет завтра. Эта расхожая, с философским оттенком фраза в Афганистане приобрела слишком буквальный, даже зловещий смысл. Разве думали вчера трое погибших парней-разведчиков, что сегодняшний ужин станет для сослуживцев поминками по ним?

Голубоглазый худощавый солдатик стеснительно попросил добавки, и она с удовольствием положила ее в алюминиевую тарелку, пожелав приятного аппетита. А через пару дней Ольга Алексеевна вдруг увидела симпатичного парнишку с солидным синяком под глазом.

— Ой, кто это тебя так?! — непроизвольно вырвалось у нее из груди. По-женски ей было очень жаль этого солдатика, Василия Гвоздева, которого она называла не иначе как Василек.

Он морщился то ли от такого вольного обращения, то ли от боли, но, как и подобает разведчику, мужественно терпел. Сделав холодный компресс, Ольга Алексеевна велела ему вечером зайти к ней в общежитие за специальным кремом. А сама направилась к командиру роты старшему лейтенанту Дмитрию Захарову, которого немного знала. Поэтому без обиняков пошла в атаку прямо с порога:

— Что это у вас, товарищ командир, творится: свои своих избивают. Непорядок.

Молодой офицер, не ожидавший такого напора от женщины-повара, малость опешил. Фингал под глазом у подчиненного офицер заметил еще на утреннем построении, но рядовой Гвоздев заверил ротного в том, что это он сам в темноте нечаянно споткнулся и стукнулся о дверной косяк. Еще пошутил: до свадьбы, мол, заживет.

— И вы поверили этой сказочке? — наигранно возмутилась Рязанцева.

— Я привык доверять своим солдатам, — прозвучало несколько высокопарно, а потому не очень искренне.

Захарову не нравился разговор. Получалось, что он оправдывается, и перед кем — гражданским поваром. Подумаешь, выяснили отношения два его подчиненных. Обычное дело в мужском коллективе. А Гвоздев наверняка сам напросился на чей-то кулак: ершистый паренек, слишком какой-то правильный. Когда однажды после отбоя сержант заставил его почистить обувь, тот проявил принципиальность: мол, по уставу в это время положено отдыхать. Да и на боевых выходах Гвоздев был незаметен, будто в тени находился. Не сачковал, не трусил, но и на рожон не лез, весьма осмотрительно действовал. Осторожность, рациональность, конечно, приветствуются, но разведчику, считал офицер, должна быть свойственна еще и лихая удаль, дерзость, непредсказуемость. Слабовата у Гвоздева и физуха: в горах, бывало, выбивался из последних сил, едва успевая за ротой. Случалось, получал под зад пендаля от сослуживцев — неизбежное «стимулирование», на которое не принято обижаться. Скорее для вида, чтобы быстрее закончить неприятный разговор, пообещал старший лейтенант Захаров провести дополнительное расследование. И уже через пять минут после того, как ушла Рязанцева, забыл об этом.

А спустя сутки офицер стоял навытяжку в кабинете командира дивизии. Возмущению генерала не было предела. В гневе он был похож на разъяренного тигра.

— Почему в роте процветает дедовщина?! Кем и за что столь жестоко избит солдат? Где, вашу мать, в это время были вы и командиры взводов?!

Старший лейтенант стоял как в воду опущенный, боясь лишним словом вызвать еще большее недовольство начальства.

Случившееся ночью повторное избиение Гвоздева стало для ротного полной неожиданностью. Он посчитал инцидент исчерпанным, но синяк под глазом, оказывается, был только его началом. Это, конечно, «дембеля», которых в шутку он иногда называл головорезами, поупражнялись в рукопашном бое, да так, что парень попал в реанимацию и теперь за его жизнь борются врачи. Это уже беспредел, за который в суде по всей строгости закона придется отвечать. Офицер чувствовал себя виноватым: ведь сдержи он данное поварихе обещание и проведи расследование, выяви зачинщиков первой драки, вряд ли они посмели бы вновь дать волю рукам. А теперь командир дивизии готов его, боевого офицера, смешать с грязью.

С выговором о неполном служебном соответствии и в скверном настроении вернулся старший лейтенант Захаров в расположение роты. Теперь настал его черед согнать на подчиненных всю накопившуюся злость от пережитого унижения.

Поставив в строй всех, кроме внутреннего наряда, ротный тяжелым взглядом окинул разведчиков, а затем разразился трехэтажным матом. Теперь уже он напоминал не тигра — раненого быка на корриде, в отместку за причиненную боль готового сокрушить всех и все вокруг. Потом, оставшись с «дембелями» и не услышав от них признательных показаний, Захаров неожиданно рыкнул:

«Боевая тревога! Газы!»

Тут же строй распался на десяток хаотичных движений. «Дембеля» забегали как молодые лоси. Облачившись в полную боевую экипировку и противогазы, они стали нарезать круги по пыльной дороге, опоясывавшей расположение полка. Лишь часа через полтора непрерывного бега по сорокаградусной жаре ротный дал отбой. Намотали они километров пятнадцать. Пот заливал раскрасневшиеся лица разведчиков, которым служить оставалось самое большее — месяц. Этот неплановый, унизительный марш-бросок на глазах у «салаг» они запомнят надолго, может, на всю жизнь.

Затем почти сразу — душевный разговор. Захаров быстро вошел в роль следователя, проявил себя тонким психологом, знатоком солдатской души, пообещав за откровенность достойно поощрить каждого. Возвращаться с войны домой с плохой характеристикой да еще в последнюю очередь, понятно, никому не хотелось. И некоторые «дембеля» перестали играть в молчанку. По крупицам, отдельным сведениям к концу дня сложилась у офицера более-менее цельная картина произошедшего в роте неуставняка, получившего столь широкую огласку. Идею проучить «правильного» Гвоздева, у которого даже нашлась заступница, первым озвучил Коновалов, которого поддержали Дмитрук и Немиров. Эта троица, накурившись трофейного чарса, и устроила прямо в палатке в полночь показательную экзекуцию с целью перевоспитать строптивого «черпака», позорящего разведку. Он попытался оказать сопротивление, за что и получил по полной программе. В суматохе да темноте не сразу поняли, что Гвоздев отключился, потерял сознание. Хорошо, что сосед по койке однопризывник Рябушев это заметил, забил тревогу. А то окоченело бы тело к утру. Сейчас есть надежда, что врачи спасут парня.

Известие о повторном, еще более жестоком избиении Гвоздева повергло Ольгу Рязанцеву в шок. Узнав, что он в реанимации, она не смогла справиться с нахлынувшими эмоциями и по-бабьи от бессилия расплакалась. У нее не укладывалось в голове: как можно до полусмерти избивать своего же соотечественника, сверстника-однополчанина, с которым завтра идти в бой?

Опытные военные врачи спасли жизнь рядовому Гвоздеву. Через месяц его выписали из госпиталя, но в свое подразделение он уже не вернулся. Оказался в комендантской роте в хозяйственном взводе. Тут служба совсем другая, да и физические нагрузки несравнимо легче.

Столовая — один из объектов, за которым закрепили хозвзвод. Как же она обрадовалась, вновь увидев своего Василька! Вместе с несколькими солдатами, выделенными в помощь, он таскал со склада продукты, три раза в день мыл посуду, убирал столы (официантки были только в офицерской столовой). Когда выпадало свободное время, заходил к ней, в варочный цех, поболтать. Им было хорошо вдвоем. Вася интересовался кулинарными рецептами: ему нравилось самому готовить. Поэтому, как ребенок, радовался, когда изредка выпадала такая возможность. А однажды признался:

— Знаешь, какое любимое блюдо было у меня в детдоме? Обыкновенная яичница-глазунья. Может, потому, что давали нам ее почему-то очень редко.

Так, невзначай, Ольга узнала, что нету Васи Гвоздева на белом свете никого. Распутная мать, нагуляв наследника фамилии, оставила мальчика на произвол судьбы в роддоме. Словно почувствовав себя брошенным, рос он болезненным ребенком. А мамой по очереди называл заботливых детдомовских теть — нянь и воспитательниц.

После школы окончил ПТУ, получил специальность газоэлектросварщика. С охотой пошел в армию, в которой надеялся найти опору в жизни. Когда услышал в военкомате, что включен в команду, которая направляется в Туркестанский военный округ, было все равно. После «учебки» оказался в Афганистане. И начались суровые будни в разведроте.

«Мир и впрямь тесен, коль мы, оба с Урала, в Афгане встретились, — удивлялась про себя Оля. — А ведь она хоть и не детдомовка, но также одинока. Ни мужа, ни детей нет. Мать пять лет назад тяжело заболела и умерла, а у отца давно уже другая семья».

— А ты, Ольга, как я погляжу, все со своим солдатиком воркуешь. Как, первое блюдо у нас готово? — откуда-то из-за спины пробасил прапорщик Квасов, которому, похоже, не терпелось снять пробу с борща. А может, и не только с него. До женского полу начальник столовой был охоч. Как-то пробовал найти индивидуальный подход и к Рязанцевой, да только отшила она его быстро. Теперь в прапорщике, видимо, проснулась мужская ревность.

Вася другой, кристально-чистой души человек. Он еще наивный мальчишка, по сути, только вступающий в самостоятельную жизнь. Ему еще предстоит многое узнать, в том числе и в отношениях с женщинами. Тут он вообще профан. Но эти уроки постигаются быстро: было бы желание.

Он даже целоваться не умеет. Вечером, перед закрытием, когда они в столовой остались совсем одни, Василек робко чмокнул ее в щечку и покраснел, как рак.

— Да ну тебя, — улыбнувшись, притворно отмахнулась от приятных приставаний ухажера Оля.

В другой раз он поцеловал ее уже в губы, слегка дав волю рукам. Нежное прикосновение к груди неожиданно взволновало ее плоть.

Ничего больше она ему не позволяла, хотя завистливые бабы, судача по углам, уже уложили их в постель. А иные чересчур любопытные и бесцеремонные, не стесняясь, о свадьбе спрашивали. Ох уж эти, шурави-ханум, злилась в душе Оля, кого хочешь десять раз на день поженят и разведут. Сплетничают же потому, что каждой хочется быть хоть чуточку любимой и счастливой. Вот и сочиняют всякие истории.

С Васильком они теперь виделись каждый день. Солдатская столовая, ее работа, стала местом их встреч. От присутствия рядом любимого человека повару Ольге хотелось летать. Она боялась только одного: командирского решения о переводе рядового Гвоздева на какой-то другой участок. Впрочем, служить ему оставалось недолго: до весны. Она еще ничего не решила, как и он. Осторожно, чтобы ненароком не вспугнуть прилетевшую к ним птицу счастья, заговорили о ближайшем будущем.

— Я ведь старше тебя аж на тринадцать лет. Это много для женщины.

— Разве чувства возрастом измеряют? — возражал ей Вася и выдвигал свою теорию: мол, главное, чтобы люди нашли свою половинку, родственную душу, тогда брак будет скреплен на небесах, и ему ничто не грозит.

— А тебя не смущает возможный матриархат в семье? Все-таки у меня больше житейского опыта, не заметишь, как подкаблучником станешь.

— Оля, ты мой генерал. Причем любимый. Служить тебе — одно удовольствие.

— Тогда, товарищ рядовой, слушай приказ: без опозданий прибыть сегодня на домашний ужин. По случаю моего выходного дня.

— Есть, товарищ полковник.

— Как, меня уже понизили в звании? За что?

Со стороны наблюдая за этой парой, нетрудно было догадаться, что так ведут себя безмерно счастливые, по-настоящему влюбленные люди. Случайно однажды встретившиеся и не желающие больше расставаться.

…Оля и Василек, как и планировали, уехали в Советский Союз, на родной Урал вместе. Не расписанные, но уже помолвленные Афганистаном.

Двадцатипятилетняя Инна Нестеренко не скрывала, что приехала в Афганистан заработать денег на кооперативную квартиру. Личная жизнь как-то не сложилась, от распавшегося брака остался малолетний сын, который жил у бабушки, Инниной мамы, под Киевом. Когда она, собрав чемодан, по народной традиции, присела в прихожей перед дальней дорогой, Ромка, до этого спокойно игравший, вдруг обхватил ее шею ручонками и расплакался. Он не хотел, чтобы мама надолго уезжала.

— Сыночек, я же не насовсем, поработаю немного и вернусь к тебе с бабушкой. Привезу много-много подарков и твоих любимых машинок. Знаешь, какие они там большие и красивые!

Напоминание об игрушках успокоило малыша, и он уже согласился с неизбежным маминым отъездом.

— Ох, дочка, лучше бы ты дома оставалась. Чует мое сердце, что ничего хорошего тебя там не ждет.

— Мама, ты опять начинаешь? Хватит уже брюзжать, — рассердилась Инна. — Раз я решила, так тому и быть.

Теперь она жалела, что в минуту расставания не нашла более теплых слов для своих самых родных людей, на чьи фото, стоявшие на прикроватной тумбочке, не могла наглядеться.

Месяц в Афганистане пролетел незаметно. Не зря у военных день службы здесь засчитывается за три. На гражданских специалистов эта правовая норма не распространяется, так как считается, что они участие в боевых действиях не принимают. Но когда вчера, ближе к вечеру, душманы внезапно обстреляли военный городок, то падавшие где придется мины не различали, кто с погонами на плечах, а кто без них. Смерть и впрямь слепа и безразлична при выборе своих жертв.

Запросто ведь могла и в полковой штаб заглянуть, скорее всего, именно он и был самой желанной целью моджахедов. Даже одной мины хватило бы, чтобы нанести существенный урон беззащитному сборно-щитовому сооружению и людям, в нем находящимся. Когда рядом со свистом разорвался душманский подарок, Нестеренко по иронии судьбы как раз допечатывала приказ начальника штаба об усилении подразделений боевого охранения и караула. Что делать в этой ситуации, она не знала, поэтому, как и все женщины, осталась сидеть на месте. Хотя и испугалась, но ей психологически было легче находиться внутри помещения.

Обстрел, к счастью, закончился быстро, чему способствовали заработавшие в ответ «Грады». Эти реактивные установки, эффективно бившие по площадям, наводили на моджахедов панический страх.

— Ну что, с боевым крещением вас, Инна Николаевна.

По раздавшемуся от дверей басу она не сразу определила, кто это впервые здесь назвал ее так уважительно, по имени-отчеству. Повернув голову, увидела начальника штаба майора Игоря Селиванова. «Он, наверное, подтрунивает над ней. Хотя лицо, как всегда, серьезное, будто каменное. Неужели он никогда не улыбается на службе? Впрочем, глупо было бы веселиться, когда мины рвутся за окном».

— Не сильно испугались?

— Есть немного, я такая трусиха. Но все уже прошло.

— Как видите, у нас тут не курорт. «Духи» не дают расслабиться. Но ничего, мы их тоже щедро огоньком угощаем.

С тем и ушел: непонятно, зачем вообще заглянул. Неужели только захотел убедиться, что все служащие на рабочих местах, а не разбежались в страхе кто куда?

Должность машинистки не бог весть какая важная, поэтому Инна нос не задирала: с девяти до восемнадцати с двухчасовым перерывом на обед и жару исправно стучала наманикюренными пальчиками по клавиатуре. Начальник штаба претензий к ее работе не имел: печатала она приказы, распоряжения и другие документы быстро и грамотно.

Когда же проскочила та неуловимая искра симпатии, обдавшая ее приятным теплом? Инна заметила, что при появлении майора Селиванова ее глаза становятся непослушными, так и норовят оторваться от рукописного текста, лишь бы увидеть стройную, подтянутую фигуру офицера, его аккуратно выбритое, гладкое лицо, всегда пахнущее свежим одеколоном. Как-то начштаба двое суток отсутствовал: проверял сторожевые посты и заставы, а она не находила себе места, переживала, как бы чего не случилось в дороге. Никто ведь не застрахован от обстрела, подрыва на мине. Дурные мысли Инна старалась гнать прочь из головы. И сама не замечала, что волнуется за офицера, как за близкого, родного человека. Таким он был в ее мыслях, женском воображении.

«Да ты, подруга, никак влюбилась в начальника штаба, — иронично удивлялась самой себе. И как в большой тайне признавалась по „секрету“ себе: — А если и так, то что тут плохого?»

Нестеренко от штабных женщин немало узнала о Селиванове. И то, что он, единственный из командования полка, хранит верность жене и за год так и не завел себе любовницы, хотя стоило лишь пальцем поманить, и многие из женщин с удовольствием заполнили бы вакансию. Бабы судачили еще, что начштаба карьерист, фанатично предан службе, поэтому на амурные дела у него просто не остается времени. Если это правда, то оно, может, и к лучшему. Зачем ей лишние душевные страдания, переживания, не девчонка ведь уже? Да и не за этим она сюда ехала. Но чем настойчивее внушала себе не думать о майоре Селиванове, тем явственнее перед глазами вставал его облик. И с этим она ничего не могла поделать.

Близился Новый год, который впервые в жизни Инна встречала столь экстравагантно: вдали от дома, в мусульманской стране, без традиционной елки: здесь, в горно-пустынной местности, это непреодолимый дефицит. Майор Селиванов добровольно взял на себя обязанности Деда Мороза и по-военному скупо поздравил с праздником всех штабных работников, в том числе четырех женщин. Начштаба подарил Нестеренко чуточку больше внимания и даже слегка улыбнулся. А может, это ей только показалось?

…В новогоднюю ночь в полку случилось ЧП: ночью пропал автомат с двумя снаряженными рожками. Как еще не утащили вместе с оружием уснувшего на посту часового — неясно. Вот это обстоятельство больше всего и озадачило тех, кто проводил расследование. «Духи» вряд ли пощадили бы безалаберного солдатика и либо унесли бы его с собой в качестве живого трофея, либо вонзили бы нож в сердце. Подозрение пало на своих, в частности на «дембелей»: за проданный афганцам автомат можно выручить неплохие деньги, которых не на одни джинсы хватит. Но сколько ни «копали» под эту версию следователи прокуратуры, так никаких доказательств и не добыли. Из штаба округа в полк в середине января прислали комплексную комиссию во главе с первым заместителем члена Военного Совета. Она должна была поставить точку в зашедшем в тупик расследовании, а также заодно разобраться с анонимной жалобой на аморальное поведение командира полка подполковника Алексея Кудрявцева, поступившей неделей раньше в политуправление.

Генерал, формально выслушав на КПП доклад комполка, не только не подал руки, но в качестве приветствия даже не кивнул встречавшим его офицерам головой. Такое показательно-холодное обращение высокого гостя не сулило ничего хорошего.

— Бордель какой-то, а не боевой полк! — в праведном гневе рокотал генерал. — Какой вы пример показываете подчиненным, товарищ подполковник?! Никого не стесняясь, с любовницей ночуете в женском модуле, которая, по нашим сведениям, уже забеременела. Замполита тоже втянули в блуд, с ним у меня будет отдельный разговор. Потому и пропадают у вас автоматы, — без всякой логической связи перескочил на недавнее ЧП первый заместитель ЧВС округа.

Попытка подполковника Кудрявцева оправдаться мгновенно была пресечена еще более резкой руганью. Стало ясно, что молчание действительно золото.

Через двое суток высокая комиссия убыла в Кабул, а оттуда — в Ташкент. Перед отъездом генерал на служебном совещании огласил приговор: командира и замполита полка временно отстранить от должности. Начальнику штаба за упущения в организации службы войск объявить о неполном служебном соответствии. Поиски бесследно пропавшего автомата приказано продолжать. Уснувший на посту солдат отправлен на гауптвахту, на него заведено уголовное дело.

Внезапный приезд начальства и суровые оргвыводы стали темой номер один в женском общежитии. Тем более что некоторых его обитателей она непосредственно касалась. Вечером в бытовой комнате было не протолкнуться. Состоялся своего рода женсовет. Неформальный лидер сообщества продавщица военторговского магазина Света Разумкина, как обычно, за словом в карман не лезла:

— Девки, ну так же нельзя! Кому наш Кудрявый не угодил? Нормальный мужик, командир, хорошо к нам относится. А какая-то стерва, которая сейчас, возможно, стоит здесь и в душе радуется, решила сломать человеку карьеру. Позавидовала она чужому счастью, кляузу в политуправу настрочила, для убедительности сочинив байку про беременность. Узнать бы, кто на такую подлость способен…

Любовницы командира симпатичной тридцатилетней официантки Вали здесь не было. Она, закрывшись в своей комнате, никого не хотела видеть, затаив обиду на всех. Вот ведь как бывает: их интимные отношения ни для кого не были тайной, но никто ни командира, ни официантку Валю за глаза не осуждал. А вдруг у них настоящая любовь? Да, подполковник Кудрявцев официально женат, но кто, кроме него самого, знает, насколько счастлив он в браке. Да и семейное положение Валентины до конца неопределенное — то ли разведена, то ли все еще стоит формальный штампик в паспорте. Наверняка так и дальше встречались бы они как гражданские муж и жена, не выйди эти неузаконенные отношения за КПП полка. И тут средь бела дня грянул запоздалый гром с начальственными молниями, под их воздействием в политотделе уже требуют заклеймить позором аморальное поведение коммуниста и комсомолки… Еще немного, и можно будет грешников по афганским средневековым законам публично казнить физически. А пока разрешено в упор расстреливать души.

Когда эту мысль вслух произнесла хохлушка Инна Нестеренко, некоторые девки ей, как в театре, зааплодировали. Она, не ожидавшая такой реакции, слегка смутилась. Просто высказалась откровенно. Почему люди не могут обходиться без зависти, кляуз? Насколько ведь дышалось бы и жилось легче…

ЧП и последовавшее за ним строгое взыскание майор Селиванов принял близко к сердцу. Он, и без того не особо разговорчивый, еще больше замкнулся в себе, ходил мрачнее грозовой тучи. Вечерами подолгу засиживался в кабинете: корпел над бумагами, кого-то вызванивал по телефону, уточняя обстановку, а ближе к ночи шел проверять караул и только после этого направлялся в свою отдельную комнату в офицерском модуле. Такой сверхурочный график изматывал физически, но он же притуплял боль от учиненного начальством разноса. Майор Селиванов считал его лишь отчасти справедливым. Если бы не этот злосчастный автомат, поиски которого так ни к чему и не привели, полк по-прежнему был бы на хорошем счету. И про личную жизнь командира никто бы не трезвонил. А теперь во всех смертных грехах обвиняют, что было и чего не было приписывают. Но у Селиванова совесть чиста: ни в чем постыдном, недостойном звания офицера он не замешан. Служба, как и полагается, на первом месте. Как в песне о летчиках из популярного кинофильма: «Первым делом, первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом».

Кстати, о девушках. Эта новенькая машинистка с Украины ничего: симпатичная краля. Всегда опрятно одета, пунктуальна в работе. А улыбка у нее, как у Джоконды: загадочно-обворожительная. Глаза же — с грустинкой, светло-голубые, как у Маши — жены. Как там она? Трудно ей, конечно, с двумя пацанами управляться, да еще уроки вести. Просил в письмах временно оставить школу, но разве ее, педагога-фаната, переубедишь? Мысли о жене, любимых сыновьях-погодках, Коле и Сереже, без пяти минут первоклашек, но уже умеющих читать и писать, развеяли грусть и наполнили душу теплом, спокойствием. Эти три родных живых существа — главный его резерв в жизни, крепкий тыл, с которым никакая война не страшна. Так должно быть у каждого человека, претендующего на звание счастливого.

…Инне приснился странный сон. Будто после кораблекрушения попали они с майором Селивановым на необитаемый остров. Робинзоны по несчастью оказались перед выбором: погибнуть порознь или спастись, став одним целым. И тогда перед лицом смертельной опасности поклялись они всегда быть вместе, скрепив обещание жарким и до бесконечности долгим поцелуем.

В сладостной истоме она и проснулась. Как жалко, что это был всего лишь мираж, фантазия во сне, невозможная в действительности. А может, Афганистан и есть тот необитаемый остров — риска для жизни, настоящих испытаний здесь с лихвой на всех хватит?

В четверг после обеда майор Селиванов загрузил ее по полной программе: на следующий день он ехал с обстоятельным докладом в штаб дивизии. Требовалось напечатать кучу документов и справок. Инна, заваленная работой, едва успевала справляться с ними. Поэтому не сразу заметила появившегося в дверях начальника штаба.

— Инна Николаевна, мне что-то нездоровится. Пойду к себе. Когда закончите, принесите, пожалуйста, бумаги в модуль. Я еще с ними поработаю.

Около восьми вечера, старательно сверив напечатанное с рукописным оригиналом и разложив листы в строгой последовательности, Нестеренко направилась в офицерское общежитие. Она не была в нем еще ни разу, но ей сказали, что комната майора Селиванова от входа третья справа.

Инна тихонько несколько раз постучала в дверь, но никто не ответил. Поняв, что открыто, она переступила порог без разрешения. На кровати у окна увидела спящего в спортивном костюме начальника штаба. На его красивом лице была заметна печать усталости. На столике лежал термометр и какие-то таблетки. Оставив бумаги, Инна повернулась и сделала пару шагов к выходу, когда услышала за спиной знакомый голос:

— О, это вы, извините, я тут вздремнул немного.

Поднявшись с кровати, он усадил ее на один из двух стульев, предложил чаю.

— Знаете, я до Афгана вообще не признавал этот напиток. И кипяченой воде с листочками и травами предпочитал компот, молоко, кефир. Все удивлялся: как в такую жару люди пьют горячий чай. Оказалось, что он-то как раз лучше всего и утоляет жажду. Правда, наш грузинский не выдерживает конкуренции с индийским, китайским. У меня и тот, и другой есть: вам какой?

— Все равно. — На глаза снова попался термометр и после наступившей паузы Инна спросила: — У вас высокая температура?

— Уже почти нормальная — 37,5. Вот сейчас еще чай таблеткой закушу и буду здоров, — пошутил хозяин комнаты.

Инна мельком огляделась: обычная холостяцкая обитель. Двухстворчатый шкаф для одежды, умывальник с небольшим овальным зеркалом в углу, тумбочка, стол. Стену у кровати украшало изображение березовой аллеи парка с встающим над ней солнцем.

— Красивая картина. Интересно, кто ее нарисовал?

— Имя этого художника миру неизвестно. Селиванов его фамилия.

Он приятно удивил. Она думала, что начштаба только военные карты рисовать умеет. Рядом с картиной — семейные фотографии супруги, сыновей. «Жена симпатичная», — с горчинкой ревности отметила про себя Инна. Селиванов заметил этот оценивающий взгляд и продолжил в тему:

— Маша и медведи, как я в шутку называю сыновей — Никиту и Гришу. Славные они у меня. А у вас, насколько я знаю, тоже сын есть?

— Да, чуть моложе ваших — Ромка. Скучаю по нему больше, чем за мамой.

— И я тоже часто своих вспоминаю, особенно когда устаю, как загнанный волк, или когда на душе паршиво.

— Не переживайте вы так, Игорь Иванович, из-за этой дурацкой комиссии. Главное, что вас в полку уважают и… любят.

Последний глагол она произнесла с запинкой, чуть покраснев. Но Селиванов, похоже, не придал этому значения.

После чаепития Инна подумала, что неприлично допоздна засиживаться в гостях у женатого мужчины, к тому же непосредственного начальника. Но и уходить ей не хотелось. Она с удовольствием осталась бы в этой комнате на правах хозяйки, навела бы здесь идеальный порядок. Если бы он только предложил.

— А давайте я посуду помою, — обрадовалась Инна внезапно возникшей идее. И не дожидаясь согласия, ловко собрала на поднос чашки, ложки, блюдца, тарелки и унесла их к раковине.

— Вот и моя жена такая же, ненавидит грязную посуду. А уборку в квартире каждый день делает, сдувая пылинки с мебели, ковров. Прямо комплекс какой-то развился…

«У тебя самого комплекс, — со злостью подумала Инна. — Только про Машу свою, ненаглядную труженицу, и тараторит, никого не замечая вокруг».

— Я пойду, Игорь Иванович. Уже поздно.

Инне казалось, что он в последний момент под надуманным предлогом остановит ее, скажет теплое слово, по-мужски крепко обнимет за талию, плечи и прижмет к себе. Она нисколечко не будет сопротивляться ни этому напору, ни последующему за ним страстному поцелую, а с жадной готовностью и удовольствием откликнется на них.

— До завтра. Спокойной ночи, — эти четыре холодных слова вмиг спустили ее с небес на грешную землю и нещадно разбили все тайные надежды.

«Дура, навоображала себе черт знает что! — в такт шагам стучали в голове возмущенные мысли. — Захотелось разведенке снова ощутить себя женой, пусть даже походно-полевой. Хоть на год, хоть на несколько месяцев — неважно. Лишь бы опять было кому дарить неистраченную нежность и заботу. Так уж мы, бабы, устроены. Но этот дефицит настоящему служаке майору Селиванову, оказывается, не нужен. Хотя в чем он виноват? Только в том, что преданно любит свою жену?»

После того вечера за ночь, как дрова в печке, все перегорело и улеглось в душе штабной машинистки Нестеренко. Будто сработал внутренний предохранитель, в целях безопасности вовремя отключивший предельный накал эмоций и страстей. Так в тихой печали и скончалась в ней безответная короткая любовь.

Другими глазами уже смотрела Инна на начальника штаба полка, замечая в нем не только очевидные достоинства, но и недостатки. Такие, например, как привычка перебивать собеседника, не выслушав до конца, пусть даже это и твой подчиненный. Или что это за странная манера копаться в бумагах и не обращать никакого внимания на вошедшего в кабинет человека, пока тот сам не напомнит о себе? А по телефону как он разговаривает, особенно с младшими офицерами — грубо, бесцеремонно, нередко употребляя для связки слов мат. Да, если критично приглядеться, не такой уж он и красавец: до Алена Делона ему далековато.

А однажды Селиванов позволил себе отчитать ее как девчонку за пропущенный абзац. Она, конечно, виновата, кто-то не вовремя ее отвлек, вот и вкралась досадная ошибка: с кем не бывает? Но зачем же из мухи делать слона? И этого педанта-зануду она любила?

А вчера что он на общем построении сообщил? Хотя, говорят, это рекомендация работавшей в полку комиссии, но без служебного рвения начальника штаба, оставшегося за командира, здесь вряд ли обошлось. Назавтра объявлен субботник, только не трудовой, а боевой. Все офицеры, прапорщики, а также гражданские специалисты, включая женщин, идут на полигон выполнять упражнение учебных стрельб из автомата и пистолета. Дескать, обстановка военная, поэтому каждый при необходимости должен уметь защитить себя сам. «Ворошиловские стрелки» из женщин вряд ли получатся, но первоначальные навыки обращения с оружием им не помешают.

Инна отнеслась к этой затее спокойно. Хоть какое-то разнообразие в монотонной службе. Светка Разумкина в своей манере выдала лозунг-речевку:

— Главное для бабы — научиться стрелять глазками, а не из пистолета Макарова.

Штабные женщины подошли позже, поэтому выполняли упражнение последними. Майор Селиванов вальяжно прохаживался, как петух среди кур, давая неопытным стрелкам практические советы. Вот и к Инне приблизился, показал, как лучше и куда именно целиться. Она явно промахнулась, оставив мишень нетронутой. Он успокоил:

— Ничего страшного. Не напрягайтесь, внутренне пожелайте себе успеха.

Она, как примерная ученица, все так и сделала. Но что это? Вместо выстрела — сухой щелчок.

— Товарищ майор! Что-то с пистолетом случилось. Смотрите.

И чтобы наглядно показать, что произошла осечка, она, машинально повернувшись в сторону офицера, вновь нажала на спусковой крючок. Неожиданно грянул выстрел. Все произошло в какие-то мгновения, никто ничего не успел понять, только Инна увидела, как неестественно широко, словно крылья, раскинул руки майор Селиванов и, постояв немного, рухнул на землю. Случайная пуля перебила офицеру сонную артерию: он умер через несколько секунд.

— Боже, что я натворила! — не своим голосом завопила Нестеренко, когда до нее дошел весь ужас произошедшей нелепой трагедии.

Как опасную ядовитую змею отбросила она пистолет подальше и кинулась к истекавшему кровью майору. Губами припала к его уже побледневшему холодному лицу, в нервной судороге обхватила голову, умоляя не умирать. Но все кончено. Ничего уже не вернешь, не поправишь, как на печатной машинке пропущенный абзац. Она впервые почувствовала, что ей не хочется жить.

Что было дальше, Инна помнит смутно, как и состоявшийся затем судебный процесс. Зачитываемый приговор, на что обратили внимание и все присутствовавшие в зале, подсудимая слушала отстраненно, равнодушно, будто он ее вовсе не касался. Дали Инне Нестеренко два года тюрьмы. Прокурор просил больше, но суд учел два смягчающих обстоятельства. То, что в совершенном по неосторожности убийстве офицера молодая женщина полностью признала свою вину, а также, приняв к сведению, что она одна, без мужа воспитывает малолетнего сына.

Теперь уже ясно, что не случайно приснилось ей кораблекрушение и тот странный необитаемый остров. Ведь там они выжили, поклявшись в смертельной опасности быть вместе. А в жизни майор Селиванов и штабная машинистка Нестеренко оказались порознь, поэтому и случилась с ними беда. После такого объяснения трагедии ей хоть ненамного, но стало легче.

Гибель начальника штаба оформили как смерть в бою. Эта святая ложь гарантировала семье офицера государственные льготы. Это ничтожно малая, но хоть какая-то компенсация за преждевременную потерю мужа и отца.

«Спросили однажды столетнего горца: в чем секрет его долголетия? „В любви, — не задумываясь, ответил мудрец. — Она настоящий эликсир молодости, необходимый девушке, идущей под венец, и старцу, доживающему век“. А в чем земное счастье? „В жизни, наполненной силой любви“, — ответил дедушка.

Из этого можно сделать вывод: жизнь и любовь, эти сестры-близнецы, как земля и небо, как два берега реки, не существуют порознь, а являются неделимой материей, гармонично дополняя друг друга».

Такую запись оставила вчера Катя Круглова в своем дневнике под впечатлением прочитанного философско-исторического трактата малоизвестного восточного автора Алишера Джабраилова. Эта пропитавшаяся мудростью человеческой мысли и едкой афганской пылью двухсотстраничная книжка случайно попала ей на глаза, когда в полковой библиотеке Катя проводила ежегодную инвентаризацию. Книги — ее профессия, ее безграничный духовный мир, в котором она комфортно себя чувствует. В нем нет насилия, бессмысленной жестокости, истребляющих человечество войн. Это ее второй дом, куда вхожи единицы самых близких людей, а пропуском служат вера, надежда, любовь.

В этом доме необычная планировка: тут стены условны и сдвинуты на сто, двести и даже тысячу лет. Здесь поселились и живут добрые сказочные феи и послушные оловянные солдатики из беззаботного детства, не ведающий страха в сражении с ветряными мельницами Дон Кихот и ненаглядная Золушка, ищущая золотую туфельку, здесь собрание ее поэтических сочинений и кладовая романтических грез, бесконечных мечтаний о принце на белом коне…

У Кати самая невостребованная на войне профессия: она библиотекарь, хозяйка почти десяти тысяч различных по содержанию, году издания, жанру книг. Это, как она недавно узнала, считай, на каждого солдата дивизии по экземпляру. Ей всего двадцать четыре года: хотя мама говорит не всего, а уже, намекая на статус незамужней девушки. Мама у Кати кандидат филологических наук, пишет докторскую диссертацию о тенденциях, особенностях развития древнегреческого языка и его влиянии на общественные процессы. Она была категорически против сумасбродной Катиной идеи поехать в Афганистан. «Наивная, глупая девочка, начитавшаяся пустых идеологических лозунгов, ура-патриотических газетных передовиц о высокой миссии советского интернационализма, ты даже не представляешь, куда собралась. Сейчас же выкинь из головы эту пустую затею!» — чуть ли не топая ногами, требовала ученая мама. И чем жестче, своенравнее и напористее она это делала, тем активнее формировался протест, сильнее становилось ее внутреннее сопротивление диктату. А папа, директор завода, в армии служивший в десантных войсках, молодец, поддержал ее. И даже знакомому полковнику из штаба округа позвонил, попросил посодействовать в оформлении документов. Так, вместо безупречной, нарисованной мамой, линии судьбы она выбрала свою: жизнь-то ее. И пока не пожалела, что на два года сменила московскую прописку на кабульскую.

В библиотеку, тихо постучав, вошел солдат. Вместо привычного автомата в правой руке держал он томик стихов Пушкина. Связист Паша Скрябин сам пробует писать стихи. Одно, посвященное первой школьной любви, он, слегка стесняясь, прочитал Кате. Ей оно понравилось своим лиризмом, предельной юношеской искренностью. И пусть технологию стихосложения автору не всегда удалось выдержать, как и укротить стремительного скакуна, именуемого рифмой, прозвучавшие поэтические строки нашли отклик в душе.

Паша признался, что со временем хочет издать свой сборник, поступить в Литературный институт. Интересовался, большой ли конкурс в вуз, нужна ли изданная книга и будет ли у него после службы в Афгане при сдаче экзаменов какая-то льгота.

— Надо мной ребята в роте подшучивают, Пушкиным называют. Я не обижаюсь. Однажды на ночном дежурстве в аппаратной, чтобы сон прогнать, офицер попросил стихи почитать. Я спросил, о чем, у меня разные есть: о любви, друге, Родине. «О матери», — уточнил он. И я попал впросак: ни одного такого стихотворения не написал. Наверное, потому, что воспитывала меня мачеха.

Паша замолк, выхватив цепким взглядом новый сборник Андрея Вознесенского «Антимиры» на полке.

— Слушай, я в своем Витебске его по библиотекам обыскался, а здесь, пожалуйста, свободно стоит, — обрадованно тараторил солдат-книгочей, будто клад нашел.

Катя с доброй улыбкой наблюдала за ним. Вот он, настоящий читатель, знаток и ценитель художественного слова! Правда, таких, как Паша Скрябин, увы, считаные единицы в полку. Большинство же солдат не знают даже, где библиотека находится, а если и заходят сюда изредка, то чтобы познакомиться: не с новой книгой, а с ней. Правда, Катя с потенциальными кавалерами не по годам строга, потому, наверное, они больше одного раза и не появляются. А один солдат-увалень из комендантской роты, посмевший ее возле стеллажа нагло облапать, за что и получил звонкую пощечину, в запале бросил: «А ты, оказывается, недотрога. Типичная белая ворона».

Катя вначале сильно обиделась, закомплексовала, а потом, успокоившись, расценила это как комплимент. В птичьей стае именно такая и выделялась бы на общем сером фоне.

Офицеры и прапорщики заходят в библиотеку чаще, особенно когда услышат о новых поступлениях книг. Берут в основном фантастику, детективы, а вот классическую литературу редко спрашивают. Обидно Кате за почти невостребованных здесь ее любимых Чехова, Лермонтова, Достоевского, Толстого, Тургенева. Неужели они устарели?

— А русские народные сказки есть? — озадачил неожиданным вопросом читатель в погонах прапорщика, которого она видела впервые. «Шутник», — промелькнуло в голове.

— Про серого волка и Бабу-Ягу? — с улыбкой уточнила Катя.

— Я серьезно, люблю сказки, только остроумные, с оригинальным сюжетом. Хорошо отвлекают от суровой действительности.

— К сожалению, ничем не смогу помочь. Вам нужно в детскую библиотеку, но таковая по штату не предусмотрена.

Прапорщик слегка расстроился. Но, чтобы не уходить с пустыми руками, попросил дать почитать что-нибудь про любовь, на ее усмотрение. Катя предложила нравившиеся ей новеллы Цвейга. Прапорщик взял их и молча неспешно направился к выходу.

— Постойте, я же не оформила читательский формуляр. Ваша фамилия?

— Брежнев, — несмешно сострил он. — А если по паспорту, то Богатырев Иван Степанович. Коренной туляк. Не была в городе охотничьих ружей, самоваров и пряников?

— Проездом только.

Так они познакомились. Богатырев Кате совершенно не понравился: обращение на «ты», простой, грубоватый юмор, походка как у слона. Внешне напоминает ресторанного вышибалу: оправдывающая фамилию косая сажень в плечах, руки словно созданы для боксерских перчаток и гирь, лицо непропорционально вытянутое, в веснушках. Такой словесный портрет появился в дневнике Кругловой, который за три афганских месяца «распух» почти до сотни тетрадных листов.

А через неделю прапорщик Богатырев вновь неприятно удивил. Едва переступив порог помещения, приспособленного под библиотеку, огорошил:

— Я потерял этого… как его… Цвейга. Везде обыскался, наверное, кто-то взял почитать. Согласен возместить материальный ущерб.

— Вы понимаете, эта книга уже не новая, и по остаточной стоимости красная цена ей рубль. Но разве это компенсация? Тем более что книга в некотором смысле уникальна: другой такой в библиотеке нет.

Договорились, что прапорщик принесет какую-то достойную замену.

Иногда, самокритично оценивая себя как бы со стороны, Катя соглашалась с тем солдатом: она и впрямь белая ворона. Ни с кем из мужиков романы не крутит, ночует исключительно в своей кровати, даже в кино редко ходит. Ни с кем из женщин за три месяца близко не сошлась. Единственной настоящей подругой стала книга, этот кубический кусок горячей, дымящейся совести, как образно написал Борис Пастернак. В этом чистом мире грез и иллюзий, разительно отличавшемся от суровой военной действительности, пропитанной мужским матом, потом и кровью, полковой библиотекарь Катя Круглова добровольно жила затворницей. И ей было по-своему уютно в нем.

У соседки по комнате Любы Головиной, настоящей «чекистки», бесстыже спавшей за деньги с солдатами и офицерами, был свой взгляд на бренную жизнь, сводившийся к простому правилу: отрывайся по полной программе, пока молода, востребована. И она не теряла дни даром, куролесила, как последняя московская шлюха, разумеется, с удовольствием и материальной выгодой для себя. После трудовой ночной «вахты» соседки Катя без отвращения не могла глядеть на ее сильно помятое, в засосах лицо. Поговаривали, что она не брезговала, охотно спала и с афганцами-дуканщиками, которые рассчитывались за ночь любви вещами — джинсами, кофточками, маечками, набором косметики. К этому «предпринимательству» поначалу Люба пыталась подтолкнуть и только приехавшую из Союза Катю, но та с негодованием отвергла оскорбительное предложение.

— Вот так целкой и состаришься! — зло выпалила Головина, и после того разговора они почти не общались, хотя делили одну комнату.

Про других «шурави-ханум», ведших далеко не праведный образ жизни, Круглова была также наслышана, но меньше. В принципе каждый идет своей дорожкой. Да, боевая обстановка накладывает свой отпечаток на мораль и нравы, незаметно подтачивая нравственные устои. Близость возможной смерти толкает в жаркие объятия любви. И осуждать за это страстную женскую или мужскую душу никому не дано, кроме Всевышнего.

…Прапорщик Богатырев, кажется, решил ее и дальше удивлять. Мало того, что пришел в библиотеку за… минуту до ее закрытия, так еще и с шикарными красными маками. Где он их только достал?

— Это вам, Катюша, — произнес одним словом, почему-то перейдя на «вы». — В предгорье такого добра хоть косой коси. Вот я и подумал, что вы просто обязаны видеть эту природную красоту.

— Спасибо. Все так неожиданно… И приятно, конечно.

— А это компенсация за Цвейга.

Катя с настороженным любопытством взяла в руки небольшой сверток. Развернув, увидела три камушка небесной синевы. С недоумением посмотрела на Богатырева.

— Лазурит. В Союзе из него делают красивые ювелирные изделия.

Она попробовала робко отказаться от подарка, но Иван и слушать не хотел. Войдя в роль галантного кавалера, попросил разрешения провести девушку до женского модуля.

«Вот и у меня ухажер появился. Белый ворон, значит», — с иронией подумала, вспомнив обидные слова солдата из комендантской роты.

Через день третий горный батальон, в котором прапорщик Богатырев был старшиной, а по совместительству на боевых еще и исполнял давно вакантную должность командира взвода, ушел на очередное задание. И библиотекарь Круглова впервые испытала чувство настоящей тревоги за другого человека. Хотя, если разобраться, кто он ей? Обычный читатель, к тому же проштрафившийся, решивший загладить свою вину попавшимся под руку подарком. Но кто-то невидимый не соглашался с таким мнением и убеждал в обратном: этот парень тебе уже не безразличен, он стал ближе всех остальных, потому ты и переживаешь, как бы с ним ничего не случилось.

Почему на земле существуют войны? Миллиарды людей уже истреблены в них за тысячи лет цивилизации. Неужели лучшие умы человечества не могут придумать эффективное антивоенное средство, которое сохранило бы целые поколения?

Если немного пофантазировать и на миг представить невозможное: по воле Всевышнего прекращены абсолютно все вооруженные конфликты и больше ни на одном из пяти континентов не льется кровь, не стреляют, не убивают людей, — это же какое великое счастье свершилось бы, просто земной рай наступил! Непроизвольно родившуюся мысль Катя занесла в дневник, в котором впервые нашлось место и для тульского паренька Ивана Богатырева.

Она по-прежнему жила в своем книжном мире грез и иллюзий, в котором чувствовала себя комфортно, в абсолютной безопасности, как и дома, в Москве, много читала, благо, что эта ее профессиональная обязанность на сто процентов совпала с душевной потребностью. В отличие от своих немногочисленных читателей Катя все-таки предпочитала легкой беллетристике классику русской и зарубежной литературы. Углубившись в перипетии романа «Милый друг» Мопассана, она не сразу уловила истинный смысл фразы, сказанной нарисовавшимся на пороге солдатом из батальона связи:

— Пушкина убили…

— Да, на дуэли, — машинально ответила и осеклась. Ее осенила страшная догадка. Еще до конца не веря в случившуюся трагедию, Катя с ужасом и надеждой уточнила:

— Ты про Пашку Скрябина говоришь?!

— А про кого же еще? Он у нас один такой поэт… был.

Слезы вмиг наполнили глаза, от нервного волнения задрожали губы. Она плакала навзрыд, никого не стесняясь. Нет больше ее лучшего читателя, Вселенная обеднела на одного чистого, светлого мальчика, мечтавшего о литературной славе и всерьез собиравшегося сделать жизнь людей чуточку добрее, гуманнее. Но суровый окружающий мир оказался не готов к этому и в отместку за смелые намерения убил парня.

После горького известия, выбившего Катю из равновесия, ноги сами понесли ее в третий горный батальон. Дежурный сержант немало удивился, впервые увидев в расположении молоденькую библиотекаршу. «Уж не за должниками ли она пожаловала, да только напрасно: ребята еще двое суток будут на боевых». Так и сказал.

— А может, вы знаете, как там прапорщик Богатырев, все у него в порядке?

— Хм, старшина дело знает. Не переживайте, вернется. Я слышал, что он книгу потерял, вы, наверное, из-за этого здесь…

«При чем здесь книга?!» — хотелось крикнуть Кате на весь свет. Но ничего объяснять дежурному не стала, смущенно поблагодарив, направилась к выходу.

Ей приснился странный сон. Как будто они вдвоем несутся наперегонки с ветром по бесконечному полю, до горизонта усеянному красными маками, и не могут остановиться. А убегающее эхо зовет их дальше за собой. Катя до самого рассвета не смогла сомкнуть глаз. Была бы жива бабушка, она бы любой, самый запутанный сон разгадала. «Если вспомнить философское изречение о том, что движение — это жизнь, значит, ничего плохого во сне нет. Но почему они бежали по красным макам? Это явно не к добру».

Под вечер вернулся в городок третий горный батальон. Катя, как только услышала гул бронетранспортеров, выбежала навстречу, от волнения забыв даже закрыть библиотеку на ключ. Она очень соскучилась по своему читателю прапорщику Ивану Богатыреву и с неизвестным до этого чувством внимательно всматривалась в проходившую мимо колонну. Радостно екнуло готовое вырваться из груди сердечко, когда глаза увидели на броне его, запыленного, уставшего, но живого и невредимого. Кате в ту секунду показалось, что нет здесь для нее роднее человека, чем этот скромный тульский парень со слоновьей походкой и погонами прапорщика…