Фортуна-женщина. Барьеры

Глава X

На обратном пути Шарлотта Вебер как бы между прочим упомянула об обещанных мною эскизах к ее портрету, так что мне ничего не оставалось, как испросить разрешения зайти к ней завтра утром. Разговор велся в присутствии Сандберга. Да Косса тоже крутился рядом, и, хотя я не вполне представлял себе его роль во всей этой истории, мне было ясно, что, скорее всего, он будет мешать мне исполнять мою собственную роль. Сандберг казался мне львом, а да Косса — шакалом, а они, как известно, гораздо злее и коварнее.

Я уповал на то, что еще не совсем разучился рисовать, и был полон решимости либо создать что-то путное, либо умереть. Это просто поразительно — сколько побочных чувств, мыслей и поступков вызвало к жизни мое первоначальное стремление добиться истины в случае гибели брата; какое влияние это расследование оказало на мою личную жизнь, даже интимную жизнь моего сердца.

После завтрака я вновь занялся расшифровкой записей Гревила. Стенографические значки были подчас неразборчивы, кроме того, в тексте стали появляться собственные сокращения Гревила, так что эта работа заняла довольно много времени. Но в конце концов мне попалось интересное место.

”Говорят, Пангкалу никак не становится лучше. Мне очень не хватает его трудолюбия, добросовестного отношения к работе, всех лучших качеств прилежного азиата. Бекингем ни в коей мере не способен его заменить, хотя его помощь при землеройных работах довольно ценна. А эти работы в значительной мере осложнены тем, что слой древних захоронений здесь расположен ниже уровня моря и подвержен затоплениям.

Я еще не встречал таких людей, как Бекингем, — он то же самое говорит обо мне. Я привык считать, что он только напускает на себя так называемую новую мораль, но теперь мне начинает казаться, что он наполовину искренен. Он утверждает: то, что мы называем преступлением, носит такой же естественный характер, как рождение, размножение и смерть. И что в ближайшем просвещенном будущем оно перестанет подвергаться запрету, а, наоборот, будет признано неотъемлемой частью человеческого поведения. Честность, вещает он, будет рассматриваться как нечто, не существующее в действительности, а лишь изобретенное с целью затормозить активную человеческую деятельность и стремление к прогрессу. Искренность будет признана уместной лишь в случае полной невозможности скрыть факты, а порядочность станет синонимом глупости.

Я пытаюсь убедить его в том, что он блуждает в нравственных джунглях: подобные аргументы так же современны, как Ур и Ниневия. Любой диктатор, от Синахериба до Гитлера, брал их на вооружение, так что он не только не идет впереди своего времени, а, наоборот, безнадежно отстал от него.

В сущности, это очень одаренный человек, и безмерно жаль, что мне не удается найти достаточно убедительные — в его глазах — доводы. Жизненно необходимо развенчать его взгляды, потому что они несут угрозу человечеству, порождая ренегатов и тиранов. Подобные убеждения, хотя и в замедленной форме, но с такой же неизбежностью влекут за собой распад человеческой личности, как взрыв ядерной бомбы — гибель нашей физической оболочки.

В то же время у Бекингема масса достоинств. Мы постоянно ведем плодотворнейшие дискуссии. Ни с кем я так долго и подробно не обсуждал, к примеру, новую, отвергаемую мной теорию, относящую происхождение человека к первому межледниковому периоду.

Острый ум Джека — превосходно наточенная рапира. Он не археолог в строгом смысле слова, зато берется за все с поразительным энтузиазмом и ясностью ума, способными в течение короткого промежутка времени творить чудеса. ”Короткий промежуток времени” здесь, к моему большому сожалению, ключевое понятие. С его способностями он мог бы достичь многого, а не достиг, в сущности, ничего. Такой мозг заслуживает более бережного обращения. На каком-то жизненном повороте он сошел с рельсов, и если бы отыскать тот поворот… Увы — чтобы поправить дело, необходимо сначала доказать ему, что он неправ…”

— Вам бы сейчас поплавать, понырять, — мягко упрекала меня мадам Вебер, играя концами обвившегося вокруг шеи шарфа. — Разве можно убивать время на старуху? Куй железо, пока горячо, и все такое прочее. В прошлом апреле здесь была гроза — трое суток подряд. Все это время я читала ”Войну и мир”. Я как будто присутствовала на грандиозной феерии, музыку к которой сочинил лично Господь Бог.

— Я только недавно из Калифорнии, так что уж потерплю как-нибудь один-два дня без солнца.

— Калифорния? Обожаю тамошние пляжи! Правда, сама я там не была, но у меня там есть один знакомый, он регулярно присылает открытки. Что вы там делали?

Я рассказывал и одновременно старательно наносил на бумагу первые штрихи. Дело было не столько в вызове, даже неприязни со стороны некоторых ее друзей, сколько в личности самой Шарлотты Вебер, скрытой за большими красноватыми глазами, одутловатым, густо напудренным лицом и большим бесформенным ртом. Я сам только диву давался — как важна вдруг стала для меня работа над ее портретом.

Я обратился к ней с просьбой:

— Вы обещали рассказать мне о Леони Винтер. Вы давно ее знаете?

— Ах, душка Леони! Да. Мы познакомились сразу после войны, в Канне. Жизнь только-только начинала входить в нормальное русло. Помню, тогда шла кампания по выявлению коллаборационистов. Все жутко перемешалось — как белье в прачечной. И все же это было лучше, чем год назад, когда вы заезжали навестить вашего старого друга Рауля и находили его повесившимся на люстре. Это ужасно. Для меня всегда было невыносимо видеть моих друзей в беде — даже если они слишком много о себе воображали.

— Итак, вы познакомились с Леони…

— Она выступала за Великобританию на каких-то соревнованиях по плаванию. Кажется, ей тогда было семнадцать или восемнадцать лет. Этакий прекрасный блондинистый местиф женского пола, только что вышедший из щенячьего возраста. Я жду не дождусь, когда Тиффани и Бергдорф станут взрослыми… Вы когда-нибудь слышали о Леони Хардвик? Я видела ее один или два раза и пригласила — даже настаивала на том, чтобы она погостила у меня, но она то ли была слишком занята, то ли не захотела. В молодости жизнь так сложна!

Я внимательно изучал линию ее носа. Только бы не переусердствовать.

— Может, у нее были проблемы с многочисленными мужьями?

— Мужьями? — мадам Вебер повернула голову и смазала линию носа. — Нет, дорогой мой, это у меня была уйма мужей. Я бы сказала, сверх всякой меры. Нужно предостерегать девушек, пока они молоды: это может войти в привычку. Но у Леони пока что был только один муж.

— А мне она сказала, что несколько.

— Должно быть, вы ее чем-то спровоцировали. В таких случаях она не лезет за словом в карман. Полезный недостаток. Надеюсь, вы ей не поверили?

— И что же случилось с этим одним?

— Он умер. Такой славный мальчик — и из состоятельной семьи. Вы читали у Теннисона? Моя мать читала его, когда была enceinte[9]. Что-то в таком роде: не выходи замуж за богатство, но выходи замуж за богатого.

— Леони так и поступила?

— Нет, они были по-настоящему влюблены друг в друга. В то лето в Англии была эпидемия полиомиелита. Они заболели всей семьей. Леони выкарабкалась — осталось только легкое заикание. А Том Винтер и их ребенок умерли. Я страшно злилась, когда узнала.

— Злились?

— Ну, конечно. В мире полно мерзавцев, им и море по колено! Это весьма прискорбно. Провидению следовало бы лучше знать свое дело.

Я взглянул на рисунок, бросил его в корзину и начал новый.

— Вы не будете возражать, если я попрошу вас немного поднять голову? Спасибо. Самую чуточку. Вот-вот!..

— Выйдя замуж, она бросила спорт. И правильно сделала. Дух соревнования хорош для подростков, а в семье его приходится обуздывать. Я потеряла эту милую девчушку из виду, и вдруг она присылает телеграмму о своем приезде. И почему нас так радует внимание молодых?

— А капитан Сандберг?

— Можно пошевелить плечом? Оно затекло.

— Разумеется. Если хотите, сделаем небольшой перерыв. Встаньте и подвигайтесь.

— Нет-нет, мне вполне удобно. Это старинное венецианское кресло — должно быть, в нем восседал какой-нибудь дож или даже сам Тициан. Не понимаю, почему все так восхищаются его женщинами. Так что вы сказали о Чарльзе Сандберге?

— Просто спросил, давно ли вы его знаете.

— О Господи, конечно же, да, — она вздохнула. — Милый Чарльз! Такой добрый, так меня поддерживает! Удивительный человек! Из тех, кто забывает, что им перевалило за пятьдесят.

Некоторое время я молча рисовал. Затем продолжил разговор:

— Он постоянно живет на острове?

— Кто? Чарльз? Я бы не сказала. Всю зиму его здесь не было… Вы когда-либо пробовали написать автопортрет? Это должно быть интересно.

Я понял, что она не расположена обсуждать Сандберга.

— Не думаю.

— Почему? С вашей внешностью! Искренность, чуткость, целеустремленность — все это просто написано у вас на лице. Полные тревоги, но о-очень проницательные глаза! Я бы сказала, что вы изведали горечь, однако не ожесточились. Любопытный контраст. Вполне стоит нескольких тюбиков краски.

Я улыбнулся и спросил:

— Вы ведь не американка?

— А что, по мне видно? Почему вы так решили?

— Судя по некоторым речевым оборотам…

— Во мне сколько-то итальянской и сколько-то датской крови. И Бог знает, что там еще намешано — за много веков! Одна моя бабушка была из Шотландии, другая — из Сербии. С точки зрения Общества собаководов у меня ни малейших перспектив. Вы не обращали внимания — на континенте европеец только после тридцати пяти лет начинает говорить на настоящем английском; до этого возраста он говорит на американском диалекте, — мадам Вебер плотнее укутала плечи шарфом. — Мой последний супруг был американцем. Милый Сэм. Он писал свою фамилию с двумя ”б”, но после его смерти я отбросила одно ”б”, и теперь ее произносят на европейский лад. Надеюсь, он не против.

— Я бы не возражал на его месте.

— Очень странно, знаете ли, что он умер раньше меня. Я была совершенно сбита с толку.

Мы немного помолчали. Я заговорил первым:

— Скажите… когда вы узнали, что вам осталось недолго жить, вам не приходило в голову наложить на себя руки?

— Нет. Точно, нет. У меня не было времени. Сами подумайте: столько хлопот… уборка… изменения в завещании… И потом, если вас объегорили на двадцать лет, с какой стати лишать себя и последних двадцати месяцев?

— Да — если вы в состоянии ими наслаждаться.

— Конечно. Но, как правило, так оно и бывает. Я лично насладилась своими сполна. Зачем унывать раньше времени?

Я проработал еще с час и сделал недурной набросок. Во всяком случае, мне он показался удовлетворительным. Наверное, так чувствует себя человек, который много лет не играл в теннис и, выйдя на корт, приятно удивлен уже тем, что вообще способен играть.

Солнце медленно клонилось на запад и как раз заглянуло к нам на галерею. Открылась дверь, и вбежали все четыре мастифа — виляя хвостами и обнюхивая все подряд. Мадам Вебер предложила мне остаться к обеду, но я отказался, боясь показаться уж слишком назойливым.

Засим она откланялась, так как собиралась перед обедом навестить Луизу Анрио (француженку с длинным мундштуком), а заодно выгулять собак. Она ушла, опираясь на трость, тяжело ступая по кафельному полу; следом бежали собаки. На прощанье она предложила мне налить себе еще шерри.

Я стоял, облокотившись на балюстраду. Сейчас, во второй половине дня, ветер усилился; шелестели листья пальм и кустов — словно старик читает газету. Высоко над моей головой висело одинокое облако и расходился след самолета. Вдали затихли шаги Шарлотты Вебер. Дом погрузился в безмолвие.

Я знал, что у нее двое слуг: пожилая женщина со следами былой красоты (о ней говорили, что она бывшая танцовщица) и стройный, веселый уроженец Рима по имени Берто — он обычно прислуживал за столом. Где-то они сейчас?.. Я снова взял в руки свой набросок, заложил его между двумя чистыми листами и, свернув в трубку, сунул в карман.

Чтобы покинуть виллу, можно было спуститься с галереи в сад либо пройти через весь дом и парадное, а дальше по дорожке дойти до ворот. Я выбрал последнее.

В холле мне бросилась в глаза узенькая лестница с каменной балюстрадой, которая вела на второй этаж. Я остановился у стола и, взяв ”Нью-Йорк Таймс”, пробежался взглядом по заголовкам. Из кухни еле слышно доносились голоса. Стало быть, слуги находились там, а все четыре собаки увязались за своей хозяйкой.

И я поднялся наверх.

Комната Леони, как я вычислил по расположению окна, была в дальнем конце коридора, как раз над гостиной. Я шел по коридору с белеными стенами; на дверях поблескивали латунные ручки; все говорило о недавнем ремонте. Дверь в спальню Леони оказалась незапертой, и я вошел внутрь.

Предпринять обыск в незнакомом доме, средь бела дня, возможно, и не самый разумный шаг, но во мне с самого утра зрела решимость ускорить события. Да, я был в спальне Леони. Я узнал запах ее духов, босоножки, шарф, а на нижней створке ставней сушился зеленый купальник без бретелек. На складной подставке из дерева и брезента покоился чемодан с ярлыками авиапортов. Я подошел ближе и разобрал название рейса: Амстердам — Рим. С таким ощущением, будто я совершаю низость, я расстегнул замки и открыл крышку чемодана.

Он был полон на четверть: нижнее белье, нейлоновые чулки, берет, пояс; во внутреннем кармане какие-то бумаги. Я быстро проверил: карта Рима, несколько гостиничных счетов, в том числе за четырехсуточное пребывание в отеле ”Долен” в Амстердаме; паспорт, выданный четыре года назад в Лондоне. Хелен Джойс Винтер, урожденная Хардвик, домохозяйка, родилась в Кембридже первого марта тысяча девятьсот двадцать девятого года, проживает в доме номер девять, Гранвилл Гарденс, Мейденхед. Рост пять футов семь дюймов, глаза светло-карие, волосы русые, особые приметы — никаких.

По сравнению с фотографией она сильно похудела и вообще изменилась. На карточке у нее было круглое, девичье лицо — жизнь еще не оставила на нем свой отпечаток, оно дышало свежестью и невинностью. Я просмотрел отметки о пребывании за границей. Леони дважды была во Франции, один раз (не считая этого) — в Италии и только однажды — в Голландии. Больше мне ничего не удалось выжать из ее паспорта.

Уже собираясь закрыть чемодан, я вдруг увидел на дне три или четыре нестиранных носовых платка; один казался больше остальных. Я взял его в руки и в углу обнаружил монограмму: ”ГТ”.

Я бросил взгляд на часы. Двенадцать двадцать. Проверим ночную тумбочку.

На ней были обыкновенные предметы дамского обихода: лак для ногтей, сигареты, ножницы, расческа, немного рассыпанной пудры, иголка, моток шелковых ниток. В ящиках — золотой браслет, гранатовое колье, тонкая ночная сорочка и бювар с незаконченным письмом.

”Дорогая мамочка.

Я была счастлива получить твое письмо и сама собиралась со дня на день написать. Я живу здесь уже две недели и чувствую себя значительно лучше, отдохнула душой. Боль наконец-то отпустила, я вновь начинаю видеть вещи такими, как они есть. Слава Богу, Голландия развязала все узлы. Хотя в то время я так не думала, но, может быть, оно и к лучшему. Все кончено — на этот раз бесповоротно. Возможно, теперь я снова смогу смотреть в будущее.

Спасибо, что не дала мой адрес. Пожалуй, я побуду здесь до тех пор, пока не надоем мадам Вебер. За эти две недели я много плавала — больше, чем за все время с тех пор, как вышла замуж за Тома. Погода стоит прекрасная. Прошлой ночью я спала семь часов подряд. Здесь ведут праздную, абсолютно бессмысленную жизнь — едят, пьют, курят, сплетничают, — но сейчас это меня устраивает. Есть время все обдумать — а впрочем, и не очень хочется. Так что не волнуйся. Я в полном порядке.

Склоны гор здесь желты от ракитника. На всем пути фуникулера цветет герань. Туристов пока очень мало. Если в начале следующего месяца начнется наплыв…”

На этом письмо оборвалось. ”Слава Богу, Голландия развязала все узлы”… ”Может быть, это и к лучшему”… Что — это? Распухшее тело Гревила в грязной воде канала? Осиротевшие жена и дочь? Незавершенное дело его жизни?

От двери послышался шорох. Я резко обернулся и увидел Николо да Коссу, внимательно следившего за моими действиями.