Франция и Англия X-XIII веков. Становление монархии

I. Событие 987 г

Приступая к изучению развития французской монархии в феодальных рамках, за исходную точку мы возьмем, по традиции, восшествие на престол Гуго Капета в 987 г. Это не значит, что нельзя привести достаточных оснований для выбора другой точки отправления. Уже с конца IX столетия преобразование политического строя благодаря установлению отношений личной зависимости (оммажу), бенефициям и чрезвычайному ослаблению королевской власти было свершившимся фактом. С другой стороны, с этого же времени предки Гуго Капета чередовались на троне с Каролингами: Гуго был четвертым из своего рода, который носил корону, и так называемая перемена династии в 987 г. представляет собой не что иное, как прием, придуманный историками, чтобы удобнее расположить факты. Таким образом мы могли бы взять за исходную точку более раннюю дату. Но мы могли бы выбрать также и более позднюю и пренебречь царствованиями Гуго Капета (987–996), Роберта Благочестивого (996—1031) и Генриха I (1031–1060), так как в течение этих трех четвертей века характер королевской власти, ее средства и круг ее действий не отличаются от того, что было при последних Каролингах. Лишь во времена Филиппа I (1060–1108) начнут выступать менее смутно очертания монархического управления, а завоевание Англии нормандским герцогом создаст новую проблему.

Однако, взвесив все как следует, мы должны признать дату 987 г. лучшей точкой отправления, какую только можно выбрать. В самом деле, именно с этого времени, несмотря на вошедшую уже в обычай избирательность престола, он не возвращался более в род Каролингов, а переходил в роду Капетингов от отца к сыну. Наконец, то обстоятельство, что учреждения времен упадка Каролингов продолжали свое существование до Филиппа I, даст возможность сделать подходящее введение к изучению политических успехов, достигнутых Капетингами.

Для нашего изложения нет необходимости рассказывать о том, как Гуго получил корону. Мы ограничимся на этих первых страницах определением того, что представляли собой королевство Франция и Капетингская монархия в царствования Гуго, Роберта и Генриха I.

II. Королевство Франция

Констатируя бессилие первых Капетингов, хочется задать себе вопрос: а существовало ли тогда «королевство Франция»? Не является ли такое «королевство» лишь своего рода мифом, сохранившимся в уме короля, его слуг и нескольких церковников?

В глазах современников единственная географическая реальность, соответствующая слову «Франция», – это область, расположенная между Сеной, Маасом и Шельдой. И размеры этой «Франции» будут все более и более уменьшаться, пока это слово не станет обозначать только северную часть парижской епархии. Когда говорили: «Я отправляюсь во Францию», – то этим хотели сказать, что отправляются именно в эту область.

Но, несмотря на слабость королей, несмотря на неопределенность выражения «Франция», мы все-таки можем признать, что королевство Франция существовало, и притом не только в канцелярских формулах, но в представлении и в языке населения[1]. Было королевство Франция, которое противополагалось империи, а также христианским и мусульманским княжествам Испании. Капетинги являются королями Франции, потому что в этом их поддерживает устойчивая народная традиция, созданная Каролингами: изучение заключительных частей хартий показывает, что их признавали таковыми вплоть до отдаленных южных границ, по крайней мере de jure, если не de facto.

Итак, в глазах людей того времени существовали король Франции и королевство Франция. Каковы же были границы этого королевства?

Королевство последних Каролингов и первых Капетингов имело на востоке границу совсем не такую, как теперешняя: начинаясь от устья Шельды и захватывая Ваасскую область и Гент, она шла приблизительно по течению этой реки, оставляя Турне и Валансьен Франции, Камбре – империи. От истоков Шельды она направлялась с запада на восток до самого Мааса, по эту сторону Геннегау и Мобёжа, которые входили в состав империи. Затем она сворачивала на юг, отделяя Шампань от Лотарингии и далее герцогство Бургундское от Бургундского графства (Франш-Конти) и почти следуя по течению Соны. Для упрощения обычно говорят, что потом она шла вдоль Роны, но в действительности Лионне, Форез, Вьеннуа, Виваре находились вне Франции. Зато на юге граница королевства переходила за Пиренеи, от Ургельской епархии до Барселонской включительно, и граф барселонский Борель взывал о помощи против арабов к своему отдаленному сеньору Гуго Капету.

Таким образом, капетингская Франция не совпадала ни с Римской Галлией, ни с теперешней Францией. Верденский договор лишил королей Francia Occideritalis (Западной Франции) традиционных границ Галлии, отнял у них значительную часть латинизированного населения, говорящего на романском диалекте, и большинство крупных узловых пунктов римских дорог – Арль, Лион, Трир, Мец, а также удобный доступ к Средиземному морю.

Наступит момент, когда возврат к пределам Галлии станет для королей Франции на долгое время задачей их политики. И они будут находить то препятствие, то опору в неопределенности границ в Средние века. В умах людей того времени уже не существовало отчетливого представления о них: понятие сеньории вытеснило собой понятие государства. Да и давали ли себя знать границы государства материально, чем-нибудь видимым для глаза? Мы в этом очень сомневаемся. Кельты отмечали межу, отделявшую их территории, религиозными памятниками, римляне распознавали границы civitates, pagi и ѵісі при помощи межевых столбов, надписей, рвов и т. п… Вполне естественно, что от внешних границ Римской империи той эпохи, когда она включала в себя весь цивилизованный мир, не осталось никаких других следов, кроме военных сооружений, возведенных против варваров[2]. В Средние века, как можно было бы додумать, дело обстояло иначе. Но указаний на это очень мало. Позднее, по-видимому, были расставлены межевые знаки вдоль Мааса. В Аргоне, близ Люзи, в XV в. священник велел поставить каменный крест в знак того, что здесь начинались земли империи. Но в течение периода, который мы здесь изучаем, единственные признаки границ, по крайней мере, те, которые нам известны, находятся внутри Франции, например, между Артуа и соседними областями или между королевским доменом и доменом англо-нормандским[3]. Поэтому по необходимости, должны были существовать спорные территории, и в некоторых случаях население не знало, принадлежит ли оно к империи или к Франции. Когда возникали разногласия, то призывали на помощь тексты, каролингские грамоты, хроники, компиляции вроде той, которая составлена Винсентом де Бове, часто обладавшие весьма сомнительной убедительностью. Когда Филипп Красивый потребует, чтобы ему вернули сюзеренитет над Ostrevent – землей, которая со времен Верденского договора действительно принадлежала Франции, но дотом была присоединена к одному из графств империи, а именно к Геннегау, – то с обеих сторон будут изо всех сил стараться найти доказательства, подтверждающие противоположные утверждения. Граф Геннегау, принуждаемый принести ленную присягу (оммаж) королю Франции, обратится с протестом к папе. Ostrevent, как он будет ему писать, принадлежит к королевству Германии, «и это, быть может, явствует с полной очевидностью из регистров и хроник римской курии, властью которой, как думают, был произведен раздел между обоими королевствами»[4]. Но эта надежда оказалась тщетной. И в самом деле, с этим текстом можно сопоставить письмо папы Климента IV к Людовику Святому, в котором он заявляет, что в Риме нет никаких точных сведений относительно франко-германской границы: «Мы не видим ее определения ни в каком письменном документе; хотя мы с давних пор слышали, что в некоторых местах она определяется реками или по церковным провинциям, или по епархиям, но мы не сумели бы ее различить: мы находимся в полном неведении».

Лучше всего было опросить местных жителей: их, например, опрашивают, какая у них действует юрисдикция. Но речь шла при этом о праве суда и о сеньории, а не о суверенитете, и все аргументы были порядка феодального, а не национального. Понятия, связанные с феодальными отношениями, были сравнительно ясными, но идея государства, государственных границ, национальности была окутана туманом.

Было ли правильно пользоваться аргументами, взятыми из области феодальных отношений, для рассеяния тьмы, окружавшей эту идею? Никоим образом. Сеньория и суверенитет не всегда совпадали. Можно было быть вассалом короля, не будучи его подданным, и это никого не тревожило: понятия «подданный» не старались выяснить. Были сеньоры, имевшие владения по ту и по другую сторону границы, как, например, графы Фландрский, Шалонский, Маконский, сеньор Божё, аббат Болье, граф Валентинуа и т. п., даже граф Тулузский, который (по графству Прованскому) приносил ленную присягу (оммаж) императору; но, что еще более характерно, существовали сеньоры империи, которые были вассалами других сеньоров империи по землям, расположенным в королевстве Франция и не бывшим вовсе чересполосными владениями: так, граф де Бар держал ганский лен близ Сен-Мену от верденского епископа; с другой стороны, существовали французские сеньоры, бывшие вассалами императора по землям, расположенным в королевстве Франция: в продолжение целого столетия графы Шампанские были вассалами Гогенштауфенов по трем французским владениям; и после того как граф Генрих принес ленную присягу (оммаж) за эти три лена Фридриху Барбароссе, король Франции не имел по отношению к ним никаких феодальных прав, но тем не менее он и здесь оставался королем. В другом месте, а именно в Barrois mouvant, он начиная с 1301 г. будет сеньором, но не будет еще королем, и Жанна д’Арк родится в этой области, в одном из кварталов Домреми, который, будучи зависим от Карла VII, принадлежал к бальяжу Шампани, а в качестве имперской территории – к бальяжу Барруа.

В данном случае люди короля будут трудиться над отождествлением феодальной зависимости с суверенитетом; но в других случаях они станут стараться о том, чтобы эти понятия различались.

III. Раздробленность Франции в XI в. Крупные сеньории

Внутри этой границы все представляет совой разнообразие и пестроту. И не только феодальный строй придавал Франции вид страны, находящейся в состоянии анархии; к тому же в тот строй еще не был закончен и находился в процессе стихийного образования; его центробежная сила еще не достигла полного развития, наследственность ленов не получила еще систематического признания, и за королем оставалось право отобрать земли, которые он давал в качестве бенефиция («par don beneficial»).

Но и все стремились к бесконечному разнообразию: язык, нравы, частное право. Шесть веков грандиозных передвижений народов прямо или косвенно разрушали единство Галлии римских времен. Несмотря на великую способность латинского языка поглощать другие языки, во Фландрии и далее, вплоть до Буленуа, говорили на одном из германских наречий, в Байё говорили по-скандинавски; кельты, изгнанные из Великобритании англосаксами, вновь внедрили кельтский язык в Арморике, которую стали называть Малой Британией; (наконец, гасконцы, наводнявшие начиная с VI в. область между Пиренеями и Гаронной, принесли с собой, по крайней мере, в гористую ее часть, язык басков; таким образом, в некоторых пограничных областях королевства господствовало население, говорившее на чуждом языке, грубое и дикое, и церкви понадобилось много времени, чтобы подчинить его своему духовному господству. Что же касается областей, в которых был распространен романский язык, то там говорили на разных его наречиях. По мере удаления от Альп и Средиземного моря латинский язык все более и более терял свои первоначальные формы. Но эти изменения становились более заметны в северном направлении, чем в западном; и на юг от извилистой линии, начинающейся у устья Жиронды и кончающейся близ Акноне, существовал ряд наречий, отличавшихся тем, что они сохранили латинское произносимое, но без ударения «а»; из них и образовалось то, что сами южане называли lingua rотапа, а филологи не совсем правильно называют теперь провансальским языком. Можно было подчеркивать то, что были переходные формы, незаметные искажения, уклонения, но в общем такое разграничение не противоречит исторической действительности. Этому более верному сохранению вульгарной латыни соответствовали обычное право, пропитанное римским правом, а также обычаи, одежда, своеобразный склад ума и духовной жизни, которые удивляли северян и, конечно, приводили их в смущение..

Но, как бы ни была велика пестрота Франции в XI в., не следует воображать себе эту Францию просто в виде мозаики, составленной из мельчайших сеньорий. Великим препятствием, затруднявшим поддержание могущества монархии, было как раз то обстоятельство, что над этим распылением маленьких ленов и аллодов везде во Франции существовали княжества, герцогские и графские династии, обычно основанные каролингскими чиновниками и часто более могущественные, чем королевский род.

И в самом деле, они проявляют такую независимость, настолько угрожают королевской власти, что некоторые ученые могли даже оспаривать подчиненность их ей de jure. Один из этих ученых утверждал, что в XI в. Капетинг был просто главой «этнической группы» на таком же самом основании, как и другие крупные сеньоры Галлии; что «князья» – его «пэры», что они не приносят ему ленной присяги (оммажа) и что среди них он лишь пользуется некоторым первенством. Но тексты не позволяют говорить, что область между Лотарингией и Луарой представляла собой особую «этническую группу», и они дают право думать, что крупные бароны смотрели на себя, как на «людей» короля: граф Фландрский, герцог Бургундский, герцог Аквитанский, граф Блуа и Шартра и даже сам герцог Нормандский неоднократно выполняли по отношению к нему феодальную военную службу (service d’ost) и иногда совершали путешествие в Реймс, чтобы присутствовать при его короновании. Не будем, однако, ничего преувеличивать и сохраним осторожность, к которой нас вынуждают скупость документов и правдоподобие. Мы со своей стороны не думаем, что оммаж и присяга на верность приносились в эту эпоху регулярно при каждом новом восшествии на престол в королевской династии и в династиях княжеских. Но когда обстоятельства это позволяли, королю в этой присяге не отказывали.

Какие же это были крупные княжеские династии? Это следует точно установить, так как не все они были в одинаковых отношениях с Капетингами: это можно предположить уже a priori, стоит только бросить взгляд на карту, на горы, отделяющие Аквитанию и Лангедок от области Луары и Сены и являвшиеся почти непреодолимыми препятствиями в те времена, когда у короля не было ни администрации, ни собственного войска и когда он сам редко решался совершать отдаленное путешествие.

На юге и в центре сеньоры Каталонии и Руссильона, Лангедока, Тулузской области, Гаскони, Пуату и Центрального массива группировались с большей или меньшей покорностью вокруг графа Барселонского, графов Руэрга и Тулузы, герцога Гасконского и герцога Аквитанского. Этот последний, имея столицу в Пуатье, титуловался «герцогом всей Аквитанской монархии». Аквитанская монархия включала в себя весь центр Галлии – от Берри, Бурбонне и Оверни вплоть до прибрежья Вандеи и Сентонжа. Вильгельм V Великий устраивал великолепные собрания своей курии и обменивался посольствами с королями Иберийского полуострова и Англии, а также с императором. Он женился на дочери герцога Гасконского, и вскоре после его смерти (в 1030 г.) оба эти герцогства соединились и образовали огромное княжество. У северян, путешествовавших по этой области, было такое чувство, что независимость по отношению к королю Франции здесь была полная. Это именно автор аквитанской хроники, Адемар де Шабанн, сочинил около 1030 г. известный диалог между королями-соправителями, Гуго Капетом и Робертом Благочестивым, и Одевертом Перигорским: «Кто тебя сделал графом?» – «А вас кто сделал королями?» Такого разговора не могло быть, но он не является неправдоподобным. Князья Юга вступали в сношения с первыми Капетингами только тогда, когда чувствовали к ним личную симпатию или когда думали извлечь из дружбы с ними какую-нибудь выгоду. Роберт был другом Вильгельма Великого, столь же благочестивого, как и он сам, и такого же любителя рукописей, и он приезжал в Тулузу, чтобы устраивать там собрания своей курии. Но после него связи между королевством и южными княжествами ослабели: обе стороны стали обнаруживать тенденцию к взаимному игнорированию.

На север от Луары, в области, где первые Капетинги сами жили и старались удержаться и расширить свои владения, они нашли себе опасных соперников. Графы Фландрские, Балдуин IV, и Балдуин V, герцоги Нормандские, Эд I и Эд II – графы Блуа, Тура и Шартра, и ужасный Фульк Нерра, граф Анжуйский, – все это были ненасытные завоеватели. Если бы мы писали историю Франции, нам следовало бы изложить здесь летописи этих четырех могущественных династий, изобразить графа Фландрского отважно пытающимся создать королевство в Нидерландах и задирающим императора, герцога Нормандского и графа Анжуйского – оспаривающими друг у друга обладание Мэном и сюзеренитет над Бретанью, которого добивался также и граф, царивший в Блуа; Эда II Блуаского – налагающим руку на Шампань и стремящимся восстановить для себя государство Лотаря и царствовать над Лотарингией, Арелатским королевством и Италией. Их соперничество спасло королевскую власть, тогда как союз между ними мог бы легко уничтожить ее. Опасный род графов Блуа, безусловно, старался низложить Гуго Капета, а потом Генриха I. Первым трем Капетингам благодаря их политике эквилибрирования удалось в общем оградить королевский домен от покушений вассалов, и они лишь очень редко вмешивались в их ссоры. К тому же в течение шестидесяти лет Капетингов поддерживали могущественные герцоги Нормандские. Эта традиция союза между монархией и герцогством Нормандским была внезапно нарушена королем Генрихом I, который был государем воинственным; в течение десяти лет Генрих I пытался составить коалицию против Вильгельма Незаконнорожденного; но в конце концов он потерпел решительное поражение при Варавилле в 1002 г., и, когда два года спустя он умер, королевская власть была слабее, чем когда бы то ни было, стоя лицом к лицу перед четырьмя княжескими династиями Северной Франции.

Таким образом, от Пиренеев до самой Фландрии образовалось кольцо крупных княжеств вокруг парижской и орлеанской областей, пределами которых была ограничена королевская власть. Кроме того королю приходилось иногда считаться и с менее могущественными соседями, которые, однако, не раз угрожали его безопасности; таковыми были графы Амьена, Вермандуа, Суассона, Корбейля, Мелена, Санса и т. д. Их графства еще более сокращали часть территории, составлявшую домен короля, и часто вклинивались в них. В течение ХI в. успехи военной архитектуры делали все более и более опасными этих маленьких графов и даже некоторых еще менее значительных сеньоров, которые кишели вокруг Парижа. Это было время, когда укрепленные дома с деревянной башней (donjon) сменились крепкими каменными замками. Сидя в них, сеньоры могли держать себя вызывающе по отношению к королю Франции даже в самой середине его домена.

IV. Королевский домен

Королевский домен – это совокупность земель, на которых король сам лично пользовался правами барона – независимого сеньора – и прежде всего правом суда, которое давало ему возможность постоянного вмешательства и предоставляло реальную власть. По крайней мере, такое определение можно дать на основании изучения текстов; однако там оно нигде не формулировано, и даже само слово «domaine» в них не встречается[5]. Но, дав такое определение, мы должны тут же оговориться, что отдельные части домена представляли собой нечто разобщенное, разбросанное, не связанное друг с другом. Часто это – личные владения, приносящие доход с земли: деревни или части деревень с их полями, или луга, виноградники, леса, рыбные ловли, или сельская церковь в материальном смысле этого слова с принадлежащими ей землями и повинностями, или город, или же несколько домов, или укрепленная башня в каком-нибудь городе: когда Санс, например, был присоединен к домену, часть его стала принадлежать королю, часть же осталась во владении архиепископа. В других случаях король не имел права эксплуатировать землю в свою пользу, но ему принадлежала «voirie», т. е. он взимал вое или почти все сеньориальные сборы; иногда же за ним оставалось только право суда.

Невозможно составить точную карту королевского домена, так как мы не имеем никакого документа, который давал бы его описание при первых Капетинтах. Каролинги оставили новой династии в качестве королевских владений лишь несколько дворцов. Гуго Капет принес с собой области Орлеана, Парижа, Этампа, Арпажона, Пуасси, Санлиса и кроме этого, довольно компактного куска, несколько разбросанных в разных местах аллодов и порт Монтрейль, который только и давал королю доступ к морю. Брат его Генрих княжил в Бургундском герцогстве, и когда он умер в 1002 г. бездетным, то королю Роберту, не лишенному ни честолюбия, ни энергии, удалось закрепить за собой его наследство. Присоединение это было бы очень важно если не по доходам, которые оно принесло бы королю (так как герцог Бургундский не был крупным землевладельцем), то, по крайней мере, в том отношении, что благодаря ему королевский домен с этой стороны стал бы доходить до границ королевства и разорвал бы охватывающее его кольцо феодальных княжеств. Но Генрих I принужден был отказаться от Бургундского герцогства: он должен был отдать его восставшему против него брату. Он смог присоединить к доменам только Сеноне, что было лишь очень скудным возмещением. Королевская власть, делавшая успехи во времена Роберта, казалось, была теперь осуждена на прозябание.

Однако Каролингами было передано новой династии очень значительное наследство: мы имеем в виду власть короля над Галликанской церковью.

V. Первые Капетинги и церковь

Церковь, которая видела крушение во Франции римского и императорского режима и вынуждена была жить в контакте со светскими сеньориями, не могла совершенно избежать влияния феодального политического и социального строя и нравов феодальной аристократии; точно так же она в настоящее время подчиняется в некоторых странах режиму республиканскому и демократическому. Но в XI в. еще в большей степени, чем теперь, церковь представляла собой особый мир. Если под церковью мы понимаем совокупность прелатов, священников и монахов, умом и сердцем преданных христианскому идеалу, если мы оставим без внимания грубых вояк и многочисленных развратников, затесавшихся в ту эпоху в ее ряды, то мы можем сказать, что анархия и беспорядок претили ей и что приобретенная ею независимость в некоторых отношениях казалась ей купленной слишком дорогой ценой. Она сохраняла, как политический идеал, воспоминание о христианской Римской империи. Дело в том, что для спасения душ ей нужен был мир; несмотря на очень сильные внутренние раздоры, у нее было инстинктивное влечение к единству и иерархическому повиновению. За неимением императорского Рима Галликанская церковь обращала свои взоры к Риму папскому. Невероятный успех лжеисидоровых декреталий, которыми она пользовалась в течение уже полутораста лет, ясно свидетельствовал о желании церкви обосновать на древнем предании тот факт, что христианским миром управляет Святой престол. Но она сохраняла свое роялистское рвение, и на протяжении всех Средних веков она будет проповедовать каролингское учение о двух властях: божественная миссия Святого престола и монархии являлись для нее основой всякой политической доктрины. Даже в то время, когда их авторитет был особенно слабым, т. е. именно в течение того периода, который мы рассматриваем в этой главе, папа и король Франции находили защитников среди духовенства. Предпринятая в X в. реформа монастырей, которую энергично продолжали в XI в. клюнийские аббаты и некоторые другие прелаты, приводила к торжеству этой теории, так как монастыри не могли вернуть себе свое достоинство, свою независимость и свои средства, не могли избежать грубого господства знати и вымогательств епископов, иначе как вступив в союз с королевской властью и со Святым престолом.

Церковь была привязана к королям Франции узами, которые эти последние сами укрепляли в продолжение пяти веков. Разве ее не обогащали все время и не оказывали ей покровительства Меровинги и Каролинги! В Гуго Капете и Роберте Благочестивом она нашла усердных приверженцев церковной реформы. Капетинги соглашались во время коронования произносить присягу, в которой только и говорилось, что об их обязанностях по отношению к церкви. В свою очередь и церковь делала монархии денежные подарки, посылала в войско короля (ost) рыцарей и держателей со своих земель и снабжала его курию просвещенными советниками, и больше того. В королевском домене и во многих епархиях, расположенных вне его, церковь была посредством права регалии (droit de régale) связана волей и даже капризом королей. На юге, в Бретани, в Нормандии назначение епископов ускользало из рук Капетингов; но в церковных провинциях Реймса, Санса и Тура и даже в самом центре Франции четыре архиепископских должности (в Реймсе, Сансе, Туре и Бурже) и около двадцати епископских зависели от короля. Что это значило? А то, что, когда умирал человек, занимавший эту должность, король распоряжался как хозяин епископскими доходами и назначал на вакантные бенефиции своих кандидатов (droit de régale), пользовался и даже злоупотреблял правом на оставшиеся после покойника пожитки, что позволяло ему расхищать движимость последнего, и по прошествии известного промежутка времени, иногда чрезмерно продолжительного, навязывал своего кандидата на епископскую кафедру, например, кого-нибудь из своих личных друзей или родственников или клерков своей курии. Соборные каноники, которые фактически производили выборы по соглашению с некоторыми сеньорами епархии, протестовали редко; епископы провинции, избирая митрополита, также бывали послушны; и если папа не поддержит кого-нибудь из устраненных кандидатов, епископский или архиепископский посох оставался в руках королевского фаворита. В распоряжении короля, правда, в меньшей пропорции, были и аббатства, часто значительные и богатые, которые считались как бы составлявшими часть его «фиска» его домена. Некоторые из них были королевскими, потому что были принесены в фиск Гуго Капетом в 987 г.; другие – потому что первым Капегингам удалось, наделив их иммунитетом, изъять из ведения графов, которые их захватили. Был составлен список аббатств и капитулов (collegiales), относительно которых тексты (очень, впрочем, скудные) давали основание предположить, что они существовали во времена Гуго Капета. Из общего их числа, приблизительно 527, насчитали около 32, в которых он был патроном, и 16, в которых он делил свои права с епископом или каким-нибудь сеньором. Из этих почти пятидесяти аббатств и капитулов 26 были расположены в Сансской провинции, главным образом в Паризи и Орлеане, 1,5 – в Реймсской провинции, 4 – в провинции и епархии Турской, 2 (а может быть, 4) – в Лионской, одно (или 3) – в Буржской. Король сам был аббатом Сен-Мартен-де-Тур, Сен-Дени, Сен-Жермен-де-Пре, Сен-Корнейль-де-Компьен[6]. В остальных королевских монастырях он ставил аббатов по своему выбору, насколько клюнийская реформа это еще допускала; во всяком случае, он широко пользовался их богатствами.

Никто из крупных вассалов не располагал таким количеством епископств и аббатств и не имел, подобно королю, столько наблюдательных пунктов вне пределов своих доменов. В этом отношении первые Капетинги не имели соперников. Но, как мы это только что видели, епископства и монастыри на юге, на западе и в Нормандии ускользали от короля, и к тому же он не мог рассчитывать на постоянное послушание и верность даже тех из них, которые были расположены в его домене. Следует неустанно повторять, даже описывая их отношения с церковью, что первых Капетингов плохо слушались и мало уважали. Наоборот, император держал германское духовенство совершенно в своих руках. Вот почему и был «спор из-за инвеституры» в Германии, но его не было во Франции.

Тесные рамки этой книги не позволяют нам изложить историю отношений Гуго и Роберта с церковью. Она очень интересна. Из нее прежде всего видно, что первые Капетинги не сознавали целей, к которым надо стремиться, и в ней можно подметить их изменчивые страсти, ребяческое непостоянство, крестьянское лукавство, их неспособность идти в политике до определенной линии и даже оставаться верными своим союзникам. По отношению к ним духовенство было разделено. На знаменитом Сен-Бальском соборе, созванном Гуго для суда над изменником, архиепископом Арнульфом, который предал Реймс неприятелю, король мог рассчитывать на угодливость некоторых епископов. Точно так же Роберт позднее нашел архиепископа для совершения своего брака, который с канонической точки зрения считался кровосмесительством. Но многие из прелатов не были расположены к послушанию, и оба эти дела – о низложении Арнульфа и о браке Роберта – кончились унизительно для короля Франции. Даже епископы, поддерживавшие на Сен-Бальском соборе теорию главенства соборов, делали это не по внушению национального духа. Они требовали (и это было далеко не одно и то же для богословов определенной страны) признания за собором права решать религиозные дела, особенно когда папа являлся недостойным своего сана, что как раз было во времена Сен-Бальского собора. Королевская власть еще не была способна заставить духовенство служить своим целям. Во времена Гуго и Роберта речь могла идти только о союзе, и притом союзе, охлаждаемом происходившими время от времени ссорами, как это бывает между двумя компаньонами, которые нуждаются друг в друге, но интересы которых не совпадают, а глубоко скрытые вожделения не имеют почти ничего общего между собой.

VI. Характер королевской власти

А между тем именно церкви королевская власть во Франции была обязана своим сверхъестественным характером, своим религиозным обаянием, что было одной из причин того, что она утверждалась среди княжеств, относившихся к ней безразлично или даже с завистью.

Библейская, римская и германская традиция священной монархии, почти заглохшая в меровингскую эпоху, была вновь вызвана к жизни в интересах Пипина и Карла Великого и с тех пор непрерывно крепла и приобретала все более четкие формы. Когда, по желанию Карла Лысого, сансский архиепископ совершил над ним помазание на царство, король получил от этого прелата корону и скипетр, и церемониал коронования был, таким образом, пополнен и установлен точно. Самым важным моментом в нем было помазание, ведущее свое начало от времен библейских. Королю помазывали голову и различные части его тела, при этом он имел право на елей, т. е. растительное масло, смешанное с благовониями, и его привилегия равнялась, таким образом, привилегии епископа. Мало того, миро, заключающееся в чаше, которую употребляли при короновании в Реймсе, было, как все верили, принесено св. Ремигию голубем для крещения Хлодвига. Эта легенда особенно усиливала престиж королей Франции, а также престиж Реймса, в XI в. окончательно сделавшегося городом, в котором происходило коронование.

Мы имеем один документ, судя по всему, подлинный, о короновании Филиппа I[7], который в 1059 г. был сделан соправителем своего отца, и в этом документе с полной отчетливостью выступает преимущественно религиозный и церковный характер этой церемонии, которая навсегда связывала нового короля с церковью. Архиепископ Реймсский заставил его произнести следующую формулу:

«Я, Филипп, который сейчас Божьей милостью сделаюсь королем Франции, обещаюсь в день своего посвящения перед Богом и его святыми, что сохраню каждому из вас и каждой из вверенных вам церквей их каноническую привилегию и должный им закон и справедливость; что я буду защищать вас, насколько только могу, с помощью Божьей, как по праву король в своем королевстве должен защищать каждого епископа и находящуюся в его ведении церковь. Я обещаю также вверенному мне народу, что обеспечу ему применение законов, которые составляют его право»[8].

Это договор, важный для обеих сторон: для церкви, которая получает торжественные гарантии и присваивает себе власть представлять королей; для короля, который отныне возносится милостью Божьей над остальными смертными[9]. Помазание ставит его вне светского мира и особняком. Простецы не представляют себе ясно, чем король отличается от епископа, да и сам король сознает свой священный характер. Утверждая, что короли и священники «объединены помазанием святым миром», канцелярия Людовика VII заходит почти так же далеко, как и клерки и простолюдины, для которых король является священником. Образованное духовенство возмущается невежеством таких «болтунов», способных верить в то, что коронование сообщает силу священства; но епископы и даже сами папы поддерживают это смешение, понятий, поощряя королей считать себя «святыми».

Само собой разумеется, что, кроме короля, никакой другой государь во Франции, хотя бы даже могущественный герцог Нормандский, не возвышался до такой степени, какой бы пышностью ни отличалась церемония его коронования. Только коронация короля производилась посредством помазания.

Отсюда до признания за ним дара делать чудеса был только один шаг, который и был сделан, по-видимому, во времена Роберта Благочестивого. Этому королю, чувственному и грубому, все прощалось за его религиозное рвение и набожность; он считался ученым и хорошим богословом, любил быть в обществе духовных лиц и петь с ними гимны, «участвовал в синодах епископов, обсуждая и решая вместе с ними церковные дела»; он был безжалостен к еретикам, оказывал содействие реформе монастырей и союзам по поддержанию «Божьего мира», любил все то, что любила церковь. И вот монах Гельго, его панегирист, уверяет нас, что одним только крестным знамением он излечивал больных. Так появилась, при благочестивом соучастии церкви, у короля Франции сила творить чудеса; в течение следующего столетия она получила окончательную и специальную форму: король стал целителем золотухи, которую он излечивал прикосновением руки.

Здесь мы подошли к точке, в которой преданность народа королевской власти соприкасалась с укреплявшими ее теоретическими концепциями церкви о двух властях, о светской длани, об обязанностях и правах короля. Народу, который приветствовал короля в Реймсском соборе, церковь представляла его как суверена Божьей милостью, абсолютного, ответственного только перед Богом, имеющего священную миссию покровительствовать церкви, творить правый суд, защищать обычаи, общественный мир, границы государства; и духовные лица, которые окружают короля в его дворце, не составляют ни одной грамоты, в которой не упоминалось бы о божественной задаче монархии; они советуют больным приходить к королю за облегчением своих страданий и создают вокруг него религиозную атмосферу. Но эту мистику королевской власти создают не одни только епископы, канцлеры и советники курии. В этом участвовало и народное предание. На больших дорогах, по которым шли богомольцы, и в святилищах, у которых теснилась толпа и жила жизнью коллективной, национальной, поэты, с тонзурой и без нее, говорили о «милой Франции, о ее древней славе и о времени, когда Карл Великий завоевал весь Запад. Могли ли бы мы составить себе правильное представление о королевской власти в XI в., если бы, для того чтобы понять, насколько она была жизнеспособна, мы не перечитали «Песнь о Роланде».

Для нас не имеет никакого значения точное установление времени и места возникновения «песни, которую пел Турольд» (Geste que Turoldus declinet). Было ли это произведение написано во времена Филиппа I или Людовика Толстого, во Франции или в Нормандии, оно во всяком случае может служить для выяснения причин обаяния королевской власти во Франции во времена короля Генриха и короля Роберта. Оно отражает в себе состояние народной души, которое ни один из первых Капетингов не мог создать сам, которое было выше их незначительных личностей и имело древние корни.

Оно свидетельствует нам прежде всего о том, что чувство национального единства еще не совсем заглохло в XI в. и что поэта понимали, когда он говорил об империи как об обширном объединении, выходящем за пределы узких рамок Капетингского королевства. Турольд и его предшественники напоминают своим слушателям о том, что Карл Великий завоевал Италию и что у кого были немецкие советники, так же как и бретонские; они даже приписывают ему экспедицию в Англию. Но центром национальной жизни является «милая Франция», страна с благодатным небом, в которой люди благоразумны и рассудительны. Именно здесь любит жить великий Карл, и, когда он советуется со своими баронами, «он всегда хочет, чтобы руководителями его были бароны Франции». Можно пойти посмотреть на него; его легко узнать: «Под сосной, у шиповника стоит трон, весь из золота; на нем сидит король, который держит милую Францию; борода у него белая, голова вся увенчана цветами; прекрасно его тело, величава осанка. Ему уже двести лет с лишком; склонив голову, он погружен в думу; речь его никогда не бывает тороплива, у него обыкновение говорить не спеша; он умеет вести собрание и строго осаживать болтунов. Этот мудрый император любезен с женщинами и кротко обращается с ними, потому что сердце у него нежное; в ужасную минуту, когда он находит Роланда мертвым, он падает в обморок. Но он прежде всего служитель Бога: взяв Сарагосу, он велит отвести язычников к купели, и «если найдется кто-нибудь, кто сопротивляется, он приказывает его повесить, или сжечь, или убить». Все время его проходит в борьбе с неверными, и Бог не позволяет ему отдыхать; жизнь его полна трудов, но Бог ему покровительствует. Он посылает ему ангелов, которые говорят с ним, оберегают его, поддерживают в битве. Бог делает для него чудеса, останавливает солнце; и великий император имеет власть священника и отпускает грехи.

Таков миф о королевской власти, который поддерживали и развивали представители церкви и поэты.

VII. Избирательная монархия. Соправительство

Со времени низложения Каролинга Карла Толстого в 887 г. принцип избирательности престола в половине случаев брал верх над традиционной наследственностью. Именно путем избрания Эд, Роберт, Рауль и Гуго Капет сделались королями. Люди, избравшие в 987 г. Гуго Капета, вовсе не желали основывать новую династию. Учению об избирательности, ясно выраженному духовенством и поддержанному вельможами, и были обязаны своим троном Капетинги. Обряд коронования в XI в. лишь придал более отчетливые формы этому учению; на основании предварительного соглашения между магнатами архиепископ Реймсский «избирал короля», прежде чем помазывать его миром и короновать; а «великие и малые», наполнявшие собор, выражали свое согласие приветственными кликами. В теории необходимо было «согласие всего королевства». В действительности после того как закончено было предварительное нащупывание почвы у тех, чье согласие было необходимо, дело шло уже только о том, чтобы выявить это согласие посредством формальности. Но канцелярские обычаи подчеркивали важность этой формальности: первый год царствования считался только со дня коронования, и это правило, связанное с теорией избирательности, будет оставаться в действии в течение двух столетий.

Итак, эта королевская власть Капетингов, сверхъестественный характер которой мы отметили, была избирательной. В этом видели странное противоречие. Но современники не могли удивляться этому. Уже по одному тому, что королевская власть была подобна священству, являлось вполне логичным, что она не была наследственной. И как духовенство могло не признавать ее божественного характера на том основании, что она избирательная? Ведь епископами и папами делались тоже по избранию. Монах Ришер приписывает архиепископу Адальберону обращенную им будто бы к вельможам в 987 г. речь, которая, может быть, не вполне точно выражает идеи самого Адальберона, но соответствует принципам церкви: «Королевство, – говорит он, – не приобретается по праву наследства, и возводить на престол следует лишь того, кто отличается не только телесным благородством, но и духовной мудростью, того, кого укрепляет вера и поддерживает великодушие». Царствовать должен лучший; а мы от себя прибавим: «И он должен быть избран лучшими». Это чисто церковная теория. И раз он избран с общего согласия, которое, впрочем, сводится к согласию немногих, раз он коронован, он является, королем милостью Божьей, и все обязаны ему повиноваться[10].

К тому же эта церковная доктрина находилась в согласии с анархическими чувствами мирского общества. Избрание короля являлось вполне естественным в глазах знати, которая придавала значение только индивидуальному соглашению.

Единственным средством сохранить корону в своей семье, которым располагали Капетинги, было еще при жизни обеспечить избрание и коронование своего наследника. В течение трех веков они имели сыновей и все время применяли систему соправительства до того момента, пока один из них, Филипп Август, сделавшись очень могущественным, совершенно правильно решил, что он может пренебречь этим. В этом отношении в 987 г. имелся прецедент: каролингский король Лотарь, не доверяя своему брату, сделал своим соправителем и заставил короновать в 979 г. сына своего Людовика V. И Гуго Капет, как только был избран и коронован, тотчас же с согласия вельмож разделил свой трон с сыном своим Робертом. Архиепископ Адальберон оказал при этом некоторое сопротивление. Пришлось искать помощи в походе, который Гуго собирался предпринять против испанских сарацин; как, в самом деле, не обеспечить, на случай несчастья, мирную передачу короны? И Роберт был коронован в день рождества этого же самого года, но мы не знаем, был ли он помазан; обряд совершился в Орлеанском соборе. Отец и сын царствовали совместно, без раздела земли или функций, и жили в полном согласии до тех пор, пока Гуго не воспротивился браку сына с Бертой. После смерти своего отца Роберт царствовал один около двадцати лет. После развода с Бертой его домашняя жизнь стала очень тревожной благодаря мрачной злобности его новой жены – Констанции. В эти жестокие времена мегеры были не редкостью, и эта мегера приводила домочадцев короля в ужас, производящий комическое впечатление. «Ах, разве можно не верить ей, когда она грозит злом!» – писал шартрский епископ Фульберт. Она потребовала коронования своего юного сына Гуго в 1017 г., не обращая внимания на возражения сеньоров, которые объявили, что не видят от этого никакой пользы. Сделавшись королем, Гуго не вынес дурного обращения матери и убежал; он жил грабежом и умер восемнадцати лет от роду. Тогда Роберт созвал баронов и епископов, чтобы вручить корону своему второму сыну – Генриху; но Констанция стояла за третьего, своего любимца. Преемство в порядке старшинства не было еще тогда правилом[11]. Бароны и епископы были в затруднении: они предпочли бы, по разным причинам, воздержаться. Им казалось дурным «при жизни отца избирать короля»… Могущественный герцог Аквитанский, не желая ссориться ни с королем, ни с королевой, остался дома. Епископ Фульберт явился в курию и говорил в пользу старшего сына: и Генрих спустя год был коронован в Реймсе; Фульберт не осмелился присутствовать при коронации из страха перед королевой Констанцией. Она преследовала молодого короля своей ненавистью. После смерти Роберта Благочестивого она пыталась его низложить. Вот тогда-то и увидели, что предварительное коронование обеспечивало порядок. Генриху I удалось удержаться, и он не преминул короновать своего молодого сына Филиппа в 1059 г. Несмотря на волнения, которые после этого сопровождали почти каждое возведение на престол, соправительство обеспечило непрерывность династии.

Молодой король был сначала избран («designe»), затем торжественно коронован в церкви. Мы видим в протоколе 1059 г., что после «исповедания», прочитанного Филиппом, которое мы привели выше, реймсский архиепископ изложил права своей церкви избирать и помазывать на царство короля. Затем отец дал свое согласие, и архиепископ провозгласил избрание при кликах присутствующих. Наконец, он приступил к посвящению.

Когда отец умирал, молодой король заставлял короновать себя вторично. Впрочем, принятие короны происходило каждый раз, когда король созывал торжественное собрание курии, Curia coronata, но помазание на царство производилось лишь один раз.

Так, коронование молодого «избранного» короля восстановило наследственность престола в пользу Капетингов: и в этом была их единственная политическая победа в течение XI в. Это было успехом одновременно и королевского рода, и монархического принципа, так как те из епископов и баронов, которые не были в ссоре с королем, не осмеливались уклониться от участия в церемонии. На один день оживали времена, о которых говорили поэты, когда бароны стекались в «милую Францию» к императору.

VIII. Двор

На практике не более, чем в теории, в повседневной жизни не более, чем в дни торжеств, первые Капетинги нисколько не стремились изменить каролингские традиции. Их двор представлял собой в уменьшенном и урезанном виде тот Дворец (Palais), идеальный порядок которого изобразил когда-то Гинкмар.

Жизнь короля продолжала быть кочевой, так как ему приходилось последовательно и не злоупотребляя использовать ресурсы своих доменов и своего «права постоя» (droit de gite). И он проживает в старинных каролингских дворцах, расположенных во Francia; он сооружает некоторые такие дворцы вновь: так, например, Роберт восстановляет дворец в парижском Cite. Но Париж еще не самый значительный из королевских городов. Главной резиденцией королей является Орлеан. Капетинги переезжают из одного дворца в другой, из одного аббатства в другое со всем своим «домом» («famille»), своими архивами, своей печатью; и там, где они живут, находится «двор», или курия – монархический центр; мы не решаемся сказать «монархическая администрация», так как дело идет пока лишь о зародыше ее.

Королева-супруга и королева-мать, политическую активность которых часто можно уловить, братья, сыновья короля – все они являются помощниками; правда, помощниками часто сварливыми, создающими беспорядок, тем более тягостный, что нет кадра служащих с четкой специализацией для выполнения всех необходимых функций. Мы имеем очень мало сведений о domestici, т. е., с одной стороны, о служителях, клерках, советниках, которые следуют за королем, и, с другой стороны, о некоторых епископах и баронах, которые посещают двор и которых нередко удерживают там довольно долго, так как нельзя заставлять их совершать частые путешествия, слишком трудные и опасные; таким был Фульберт Шартрский, который даже из своей епископской резиденции посылал советы Роберту Благочестивому. Среди этих domestici те, которых впоследствии будут называть сановниками короны (grands officiers de la couronne), не имеют еще определенного ранга. Когда они появлялись среди свидетельствующих грамоты, они были перемешаны там с баронами и епископами. Беспорядочность этих подписей является, по-видимому, отображением общей неопределенности и сбивчивости: как при дворе, так и в администрации домена каролингский порядок рушится, порядок капетингский еще не установился.

В дни больших праздников и в некоторые другие, смотря по надобности, король созывает на собрание «генеральной курии» («cour generale») баронов и епископов из одной какой-нибудь области, а иногда и из всего королевства. Хотя мы и очень мало знаем о placita и conventus X в., но можно думать, что и здесь не было еще никаких новшеств. Но генеральная курия Капетингов, в связи с ослаблением монархии, была еще более, чем генеральная курия Каролингов, далека от того понятия, которое у нас сложилось о политическом представительном собрании. Капетингское собрание не было представительным, потому что король созывал тех, кого он сам хочет; к тому же «оптиматы», жившие далеко, не так-то легко трогались с места. И крупные бароны, и даже епископы никогда не бывали в полном составе, даже в том случае, если собрание являлось особенно торжественным, например, по поводу помазания на царство. Собрание созывалось не для издания законов, так как тогда уже не существовало общих законов, применимых ко всему королевству. Оно собиралось также и не для того, чтобы добыть нужные королю деньги, так как налогов больше не существует и король довольствуется средствами, получаемыми из его домена и от регалии. Не собирается ли оно, по крайней мере, для того, чтобы помогать королю поддерживать мир и творить суд? Это именно и утверждает претенциозно теоретик Аббон. «Так как должность короля, – пишет он, – заключается в том, чтобы основательно знать дела всей страны, чтобы не оставить ни одной не обнаруженной несправедливости, то как он может справиться с таким делом, иначе как в согласии с епископами и первыми лицами в королевстве?» Для того чтобы он карал зло, они должны давать ему «помощь и совет».

Этот знаменитый текст кажется нам, однако, не менее теоретическим и устарелым, чем тот, в котором Ришер изображает нам Гуго Капета «издающим указы и устанавливающим законы, как это делает обыкновенно король». Бароны и епископы помогали, правда, королю производить суд по некоторым крупным делам, но когда какой-нибудь могущественный обвиняемый, вроде графа Анжуйского или графа Шартрского, отказывался явиться на суд, король ничего не мог с ним поделать. К тому же, даже подчинившись вызову на суд и выслушав обвинительный приговор, можно было «удалиться из курии» и обратиться к оружию для защиты своего права. Король действительно станет верховным судьей лишь тогда, когда он будет в состоянии, опираясь на силу своего войска и на некоторую поддержку своих баронов, заставить приводить в исполнение приговоры своей курии, а пока, идет ли дело о каком-нибудь походе или о простой мере полицейского воздействия, он принужден прибегать к феодальной военной повинности, относительно которой его вассалы с ним торгуются и которую не всегда выполняют.

Генеральная курия созывалась при первых трех Капетингах также и для того, чтобы поддерживать их внешнюю политику, которая отличалась честолюбием. Они в самом деле старались изображать из себя суверенов, обменивались посольствами с византийским императором и с королями Англии, обещали помочь христианам Испании. Генрих I вступил в брак с русской, с дочерью великого князя Киевского. Его отец Роберт Благочестивый имел с императором Генрихом II Святым свидание, обставленное с большой пышностью и происходившее в Ивуа и Музоне с 6 по 11 августа 1023 г. при большом стечении епископов и знати; говорили о реформе церкви и об установлении среди христиан мира божьего. Но длительный союз с германскими императорами являлся пустой мечтой. Совсем не расположенные уступить Лотарингию, на которую возобновили притязания Капетинги XI в., императоры требовали присоединения к своим владениям и остальной части этой «промежуточной области» («pays d’Entre-Deux»), которую создал Верденский договор. Со своей стороны, Роберт Благочестивый и его сын Генрих I время от времени инстинктивно вели политику экспансии на Восток, опираясь в этом на герцогов Лотарингских и на некоторых преданных своих вассалов. Роберт пытался мешать императорам в распространении их сюзеренной власти до самой Роны. Но, руководимая манией величия, политика Эда II, графа Блуа и Шартра, восставшего против короля Франции и затеявшего войну с императором Конрадом, привела к потере Бургундского королевства: от окрестностей Макона до самого Средиземного моря, от Аостской долины до Фореза, весь юго-восток Галлии вновь оказался связанным, правда, очень слабыми узами, с империей (1033–1034 гг.). Конрад, сделавшийся также королем Италии, положил основание германской гегемонии в Европе. Недостаток дисциплины у французских князей довел Капетингов до бессилия.

Таким образом, первые короли новой династии похожи как две капли воды на последних Каролингов. Они очень высокого мнения о своей власти, полученной, как они верят, от Бога. Далекие от того, чтобы довольствоваться скромной политикой людей, случайно пришедших к власти, они смотрели на себя, как на законных суверенов, преемников Карла Великого в Западном королевстве. Первому из них, Гуго Капету, однако, трудно было держаться. С течением времени положение их становится все более и более угрожаемым в их собственном домене, где мелкие сеньоры начинают сооружать себе неприступные замки; а Роберт и Генрих I, вместо того чтобы сосредоточить свои силы на создании приспособленной к обстоятельствам администрации и маленького, но надежного войска, чтобы быть хозяевами у себя дома, растрачивают свою энергию на предприятия, которые им не по средствам.

Чтобы получить правильное понятие о королевской власти того времени, нужно представить себе, что высокое мнение, которое она, несмотря на свою слабость, сама имела о себе, лишь очень редко возбуждало чувство иронии у современников. При случае они пользуются слабостью королевской власти, но не относятся к ней с презрением. Мы уже говорили о том, каковы были религиозные и народные источники ее обаяния.

Но и сами бароны, лишь бы только королевская власть позволяла им себя эксплуатировать, признавали, что она является властью высшей, по своей природе иной, чем их собственная власть. Это очень отчетливо выступает в одном весьма любопытном документе, в письме, адресованном шартрским графом Эдом II королю Роберту. Король захотел отнять у него некоторые лены. Эд, не переставая в то же время защищаться с оружием в руках, написал Роберту протестующее письмо. Зачем король, не выслушав его, хочет отнять у него бенефиций, владение которым он признал сначала законным по праву наследования? А между тем Эд служил ему в его дворце, на войне и во время путешествия. Правда, он проявил некоторую горячность и совершил «несколько неприятных поступков», когда король вздумал лишать его владений. Но ведь это вполне естественно. И Эд, играя словом «честь» (honneur), которое в то время обозначало также группу значительных ленов, объявляет, что он не может жить обесчещенным. Он очень желает примириться с Робертом, так как хочет пользоваться его благосклонностью, и утверждает, что король последовал в данном случае «дурному совету»: «Этот раздор отнимает у тебя, государь, корень и плод твоего сана, я хочу сказать – справедливость и мир. Поэтому я прошу тебя и умоляю о милосердии, которое тебе свойственно… о позволении примириться с тобой при посредничестве либо твоих domestici, либо князей». Это послание, в одно и то же время смиренное и дерзкое, без сомнения, точно изображает чувства principes Galliae (князей Галлии) по отношению к первым королям Капетингам: и то представление, которое они себе составили о Curia Regis (королевской курии).

В такое время, когда мысли государей и их советников недоставало одновременно и культуры, и смелости, когда разум и простой здравый смысл помрачались буйностью страстей, а также воспоминанием об исчезнувшем прошлом, в такое время королям Франции очень трудно было найти подходящую политическую ориентацию. Даже тот престиж, которым они еще пользовались, ослеплял их. А между там вокруг них накоплялось все более и более опасностей. После смерти Генриха I к ним прибавилась еще новая. Великое событие 1066 г. изменило течение западной истории: герцог Нормандский сделался королем Англии.

I. Первоначальные социальные элементы Англии

К концу XIII в. во Франции Филиппа Красивого и в Англии Эдуарда I монархические учреждения, концепция королевской власти и практика ее проявят черты поразительного сходства между собой. Но это был лишь момент встречи: и до нее обе королевские власти шли путями, не параллельными между собой, и после нее они разойдутся. Глубоко скрытые причины этого можно понять, только изучив происхождение той и другой.

В XI в. и даже еще в XII королевство Франция представляло собой лишь совокупность, почти теоретическую, независимых княжеств, окружавших королевский домен. Никто и не представлял себе, вплоть до царствования Филиппа Августа, что капетингская монархия может сделаться оппрессивной. Символом взаимоотношений между теми, которые захватили остатки публичной власти, являлся феодальный оммаж, и этот режим граничил с анархией. Политического общества не существовало. А в Англии политическое общество образовывалось. Однако во избежание недоразумений уговоримся заранее: то, что английская знать XIII в. сознательно положила начало парламентским вольностям, это неверно, на всем протяжении Средних веков она была проникнута феодальным духом; неверно к тому же и то, что в XIII в. существовал парламент в современном смысле этого слова. Но был определенный общественный строй, были местные, очень древние ячейки, народные суды, привычка платить общий налог, было своего рода национальное единство – и все это дало королевской власти средства очень рано создать государство, но это же создало и элементы сопротивления королевской власти. Вот почему и можно говорить о политическом обществе и искать его корни.

Чтобы это объяснить, нужно прежде всего напомнить, что королевство Англия во времена англосаксонских и нормандских королей было не больше, пожалуй, одной четверти современной Франции. В него не входили ни Ирландия, которая будет оставаться независимой вплоть до царствования Генриха II, ни Уэльс, завоеванный только Эдуардом I, ни Шотландия, присоединенная еще гораздо позднее, при вступлении на престол Иакова I. А на пространстве от Нортумберленда до Ламанша легче было возникнуть единству, чем от Фландрии до Пиренеев.

Много народов вторгались один за другим в эту маленькую страну. За доисторическим населением последовали кельты: гэлы и бретонцы. В продолжение почти четырех столетий Британию занимали римские легионы. Они покинули ее окончательно в течение V в., оставляя свободное место для германского нашествия: вожди англосаксонских отрядов основали маленькие королевства при обстоятельствах, которые, впрочем, недостаток текстов не позволяет установить; так что можно было говорить, что первая страница истории Англии была белой страницей. Как бы то ни было, германизация страны свершилась, и она была возобновлена и, так сказать, освежена притоком датчан, норвежцев и даже шведов начиная с VIII в.: скандинавские пираты колонизовали север и восток Англии, который был им уступлен Альфредом Великим (Уэдморский мир 878 г.), так же как они колонизовали Нормандию, уступленную им Карлом Простоватым. В первой половине XI века датчане даже совсем завоевали Англию[12]. Наконец, в 1066 г. произошло последнее нашествие: нашествие нормандцев Вильгельма Завоевателя, к которым присоединилось много фламандцев, пикардийцев и бретонцев из Арморики.

Все вышеупомянутые этнические элементы находятся и во Франции, и они составили основу французского населения. Но способ и относительное значение нашествий были в обеих странах различны. Очень важным обстоятельством являлось то, что романизация, насколько только возможно, полная в Галлии, была слабой и поверхностной в Великобритании. Надо особенно подчеркнуть значение этого основного контраста. Некоторые английские археологи, гордые находкой интересных остатков от римских времен, напрасно старались его оспаривать. Все крупные английские историки являются «германистами», и с полным основанием. «Романисты» ссылаются на развалины римских гробниц и нескольких сотен римских домов, найденные на английской равнине; они ссылаются на укрепления (Стена Адриана), дороги, надписи. Конечно, римские легионы и сопровождавшие их купцы не могли пробыть там три столетия, не оставив после себя каких-нибудь следов. Завоеватели не преминули принести с собой в эту отдаленную и туманную страну кое-какие латинские удобства, а жизнерадостность южного декоративного искусства облегчала их тоску по родине. Существовало даже несколько крупных поместий, устроенных на римский лад. Из Лондона, основание которого теряется во мраке докельтских времен, шли дороги, вдоль которых возникло несколько городов. Но римское владычество ограничивается равниной, на которой к тому же огромные пространства оставались невозделанными; да и самое владычество это имело почти исключительно военный характер. Надписи, за очень редкими исключениями, относятся к жизни легионов. Гробницы являются гробницами солдат, дороги – стратегическими дорогами, и торговля здесь развивалась для нужд интендантства. Дома, которые считают римскими, построены по доримскому плану. Наконец, а это самое главное, великое латинское дело моральной и интеллектуальной цивилизации, которое преобразило Галлию, в Британии только подготовлялось. Бретонцы не научились латинскому языку, разве только в городах. Христианство было поверхностным до такой степени, что не устояло перед германскими нашествиями. За исключением некоторого прогресса в земледельческих приемах, сельский быт остался таким же, каким был до римского завоевания.

Кельтский элемент, следовательно, не был подавлен, как во Франции, и сохранил основное значение в социальной и политической истории страны. Римляне, без сомнения, не внесли никаких изменений в общинный строй кельтской деревни. Насколько можно судить на основании позднейших уэльских законов, частная собственность развивалась у британцев очень медленно. С ней несовместимы были в полной мере экстенсивное земледелие, неудобные и дорогостоящие орудия. Земля периодически переделялась по жребию между членами товарищества, которое обрабатывало ее им же доставляемым огромным плугом, запряженным четырьмя или восемью быками. Первоначально это было товарищество клана, состоявшее из людей, которые считали себя происшедшими от общего предка[13]. Затем (когда именно – это установить нельзя) клан уступил место договорной артели, имевшей свой устав, свои собрания, избиравшей своих должностных лиц. Римское понятие civitas не привилось в Великобритании, или во всяком случае оно не вытеснило духа сельской кооперации. Эта организация местной жизни, какой бы элементарной она ни была в англосаксонскую эпоху (как это думают), представляла собой явление, имевшее большое значение и оказавшееся отдаленным и основным источником английской политической системы.

Нашествия англосаксов были, без сомнения, довольно жестокими. Большое количество британцев было оттеснено в Уэльс, Корнуолл и в Арморику. Но много их осталось и в Англии, и союзы завоевателей с бретонскими женщинами обеспечили устойчивость кельтского элемента и сельской общины.

Англосаксонское общество начиная с VII в. известно нам по замечательной серии законодательных текстов на народном языке, истолкованных благодаря английским и немецким ученым, а также по латинским грамотам и дарениям в пользу церкви. Эти тексты не вполне рассеивают мрак, но, благодаря их непрерывности, можно проследить очень сложную эволюцию. Англосаксонское общество подверглось глубоким изменениям на протяжении веков. Нам достаточно здесь, в самом начале его истории, выделить одну бросающуюся в глаза и устойчивую черту: существование, кроме рабов, значительного класса свободных людей, бывших одновременно и земледельцами, и воинами. Они овладели старыми британскими деревнями, усвоили коллективные приемы и порядки, и часто они образуют свободные общины, которые не признают над собой никакого сеньора. Еще в эпоху, когда Вильгельм Завоеватель распорядился составить Domesday Book, оставались общины такого рода. Даже на землях, подпавших под власть сеньора, старинная кельтская сельская агломерация оставалась основной социальной клеточкой. Города не имеют значения и населены, главным образом, земледельцами. Именно деревня, township, служит ячейкой для прихода, когда Англия становится христианской, и она же является юридической и фискальной единицей, когда организуется государство. К ней обращаются с требованием выслать представителей, когда нужно произвести какое-нибудь расследование; и она посылает тогда своего священника, бейлифа (старосту) и четырех уважаемых людей.

Представители township появлялись в судебных собраниях сотни и графства. Сотня (hundred), которую можно найти во всех учреждениях германского происхождения (это тацитовский pagus), представляет собой судебный округ; раз в четыре недели в ней устраивается суд для преследования воров. Образование сеньориальных судов и организация королевских трибуналов ослабляют ее значение, но германская сотня, очень быстро исчезнувшая в Галлии, в Англии сохранилась еще и в наше время, по крайней мере, в качестве географического района[14]; и после нормандского завоевания мы находим судебное собрание сотни вообще преобразовавшимся в суд сеньориальный. Сотня, как и township, является одним из источников местной политической жизни в Англии. Shire («шайр»), который нормандцы станут называть графством, представляет собой территориальную единицу более крупную. Мы находим его в очень давние времена в одном из англосаксонских королевств, в Уэссексе; мало-помалу это учреждение, полезное для монархической власти, распространилось во всех остальных королевствах, и образовалось тридцать девять графств, которые существуют и до сих пор. Два раза в год устраивались собрания графства для судебных дел.

Развитая местная жизнь не помешала единству. Английское государство уже существовало в тот момент, когда Вильгельм Завоеватель явился со своими воинами. Властолюбие и энергия некоторых англосаксонских вождей, в особенности упорная воля духовенства, создали Англию.

Когда германцы наводнили Галлию, они нашли там могущественных епископов, из которых некоторым предстояло сделаться князьями, с титулом графа или герцога. Ничего подобного не было в Британии, когда они туда пришли: христианская церковь, какой ее описал Гильдас около середины VI в., находилась в самом плачевном состоянии. Бретонцы, вернувшиеся большей частью в язычество, и англосаксы были обращены в христианство очень поздно, начиная лишь с 597 г. (проповедь Августина). В конце VII в. (669–690 гг.) один грек из Азии, тарсский архиепископ Феодор, получил от папы поручение организовать новую церковь. Этот замечательный человек создал духовное единство в Англии в такие времена, когда она была разделена на несколько враждующих между собой королевств. Он вновь переделил ее на епархии и дал примат архиепископству Кентерберийскому. Он предписал регулярный созыв соборов, и с тех пор, кроме соборов окружных, стали собираться близ Лондона почти регулярно каждый год сессии, на которые съезжались все епископы. Церковь стала действительно национальной. Она дала народу одну и ту же религиозную традицию, одну и ту же цивилизацию интеллектуальную и художественную. Архиепископ Кентерберийский мог происходить из Уэссекса или из Мерсии, Клирик из Кента делался епископом Восточной Англии.

Эти прелаты, несмотря на то что они не обладали светскими титулами, играли в политической жизни не менее значительную роль, чем на материке; напротив, благодаря своей культуре, своей привычке совещаться на соборах и устанавливать законы, они стали, как и в Галлии, политическими воспитателями мирян. Даже более: они заседали в собрании шайра, так же как священники – в собрании сотни. Архиепископ – примас Кентерберийский, когда образовалась единая монархия, стал верховным советником и сохранял это первенство в течение ряда веков. Его можно было иногда видеть председательствовавшим вместо короля на совете мудрых; в одной хартии 812 г. говорится о «мудрых короля и архиепископа». В этой стране, где всякое латинское влияние исчезло, христианская церковь принесла с собой латинский дух, знакомство с отвлеченным правом, понятие национального единства и государства.

II. Англосаксонская королевская власть

Лишь в IX в. осуществилось монархическое единство. Англосаксонские вожди основали много королевств, не составлявших федерации[15]. Они вели жестокую борьбу как друг с другом, так и для того, чтобы прогнать датчан. Наконец, в IX в. взяло верх королевство Уэссекское. В течение полутора веков «король англов» был могущественным сувереном, в то время когда каролингская империя распадалась. Царствования Эгберта, Альфреда Великого, Ательстана, Эдгара были славны. Ательстан и Эдгар хвастливо присваивали себе титул базилевса, цезаря, Imperator Augustas.

Великие войны, которые велись либо за гегемонию одного из королевств, либо для отражения датчан, объясняют, наряду с влиянием церкви, каким образом вожди англосаксонских дружин сделались настоящими королями и дошли до того, что установили свою власть в стране, в которой память о римском опыте изгладилась. Им пришлось создать администрацию, финансы, войско. Начиная с X в. вся Англия делилась на шайры; шайр управлялся военным вождем, сходным с каролингским графом, ealdorman’ом и sheriff’ом – чиновником, на обязанности которого лежал надзор и сбор королевских доходов. Самым замечательным из этих доходов был danegeld, поземельный налог, взимаемый во всей Англии на защиту против датчан. Наконец, на населении лежала обязанность содержать в исправности дороги и мосты и всей массой браться за оружие в случае нашествия. Это национальное войско, в котором все классы смешивались в кое-как снаряженную толпу, было, впрочем, недостаточно: приходилось пользоваться наемниками, и, кроме того, обратились, в конце концов, к системе феодального ополчения (ost), аналогичной той, которая была на материке.

Характер этой королевской власти, порожденной войной, был сложный. В некотором отношении она приближалась к монархии каролингской (а следовательно, и к первоначальной капетингской монархии); она заимствовала от нее обряды, которые увеличивали ее престиж. Но в других отношениях она была еще глубоко германской. Король имел пышные титулы, был священной особой, но это не был деспот, и власть его была ограниченной.

Нельзя сказать с уверенностью, что король всегда избирался; обычай возведения на престол наследника в качестве соправителя не был неведом англосаксонским королям. Во всяком случае, признание нового короля было в обычае и практиковалось в некоторых случаях и после нормандского завоевания. По исполнении формальности избрания его короновали. В одном епископском служебнике, восходящем, быть может, к VIII в., описывается происходившая при этом церемония: короля короновали шлемом и помазывали на царство. Влияние каролингского обряда здесь очевидно. Наконец, англосаксонский король произносил присягу, совершенно подобную той, которую приносили короли Франции. Он давал обет блюсти церковь и весь свой народ в мире, не допускать грабительства и несправедливости, быть правосудным и милосердным в своих приговорах. Иногда от него требовали обязательства; в 1014 г. Этельред вынужден был гарантировать реформы. Раз коронование было совершено, на англосаксонского короля смотрели как на существо высшее, чем все другие, существо, которое нужно любить и которому нужно служить. Законы Этельреда предписывали послушание королю как религиозный долг. Датские завоеватели поддерживали эту традицию: первый параграф Законов Кнута гласит: «Прежде всего подданные должны любить и почитать единого бога, объединиться в соблюдении одной и той же христианской религии и верно любить короля Кнута». Нетрудно было бы набрать в каролингских капитуляриях аналогичные тексты.

Но этот король, освященный помазанием на царство, находился под присмотром. Англосаксонская церковь не была по отношению к нему ни раболепной, ни даже снисходительной, и в низложении некоторых королей видна рука духовенства. Наконец, бывали случаи, когда королю приходилось, без сомнения, считаться и с Собранием мудрых, с Witenagemot’ом.

Такого составного слова нет ни в законах, изданных этим собранием, ни в хартиях. Его употребил автор англосаксонской летописи в XI в. и ввел его в обиход истории. Составители латинских грамот пользуются выражениями synodus, concilium conventus.