Французский авантюрный роман: Тайны Нью-Йорка. Сокровище мадам Дюбарри

ГЛАВА 1

Узкая улочка Пла-де-Этен представляла собой холодную сырую щель между двумя рядами высоких хмурых домов. Солнце сюда не заглядывало, и улица, как и большинство ей подобных в Париже, тонула в грязи.

В одно прекрасное июньское утро 1798 года, шестого года Республики, управляемой в то время Директорией, молодой человек появился на углу улиц Бурдоне и Пла-де-Этен. Быстро оглянувшись, по сторонам, словно опасаясь слежки, он уверенно пошел вперед.

Дойдя до середины улицы, он свернул к узким и низким дверям, где на уровне человеческого лица была закреплена решетка.

Он поднял железный молоток и ударил три раза в двери.

Дверца за решеткой распахнулась, и в этом отверстии показалось лицо.

— Шесть, — сказал молодой человек.

— Четыре, — отозвались из-за ворот.

— Шесть и четыре составляют шестнадцать, — заявил пришедший.

Этот невероятный способ сложения, видимо, вполне устраивал спрашивающего. Потому что дверь открылась как раз настолько, чтобы незнакомец смог протиснуться в темную и сырую прихожую.

Рослый парень, служивший сторожем, тотчас же запер дверь на засов и повернулся к незнакомцу.

— Что вам угодно? — спросил он, уставившись на вошедшего. Руки его в это время явно нащупывали оружие в складках широкого плаща.

— Мне нужен господин Бурже.

— Он в деревне.

— Для тех, кто приехал из Шан-Руж, он вернулся, — возразил посетитель.

Фраза явно служила паролем, так как у привратника даже изменился голос.

— Одну минуту, я сейчас узнаю, сможет ли принять вас господин Бурже…

Указав гостю на деревянную скамью у стены, он быстро поднялся по лестнице.

Пришедший сел на скамью. Это был высокий, стройный молодой человек лет двадцати восьми. Его движения были пластичны и грациозны, а небольшой размер ноги и изящные руки выдавали происхождение, тщательно скрываемое под одеждой простого работника. Глубоко надвинутая шляпа скрывала лоб, длинные темные волосы падали на скулы, а подбородок и даже частично рот были скрыты огромным галстуком, только недавно вошедшим в моду. Хорошо видны были только глаза. Внимательные, черные, они сверкали той отвагой, которая в молодости может довести до любого безрассудства.

— Господин Бурже готов принять вас, — доложил появившийся привратник.

Молодой человек последовал за ним. Лестница заканчивалась узкой площадкой, на которую выходила только одна дверь.

Слуга посторонился, пропуская вперед гостя, и тотчас запер дверь, облокотившись на нее. Молодой человек подумал, что в случае чего путь к отступлению отрезан, но не подал виду, что заметил это.

Комната была заполнена множеством коробок, ящиков, чучелами птиц. Повсюду стояли банки с ящерицами, бабочками, змеями… Казалось, что это Ноев ковчег, законсервированный из любви к науке. Посреди комнаты стоял сухой, сморщенный старик в огромных зеленых очках и через лупу рассматривал великолепную бабочку.

При виде молодого человека старик улыбнулся.

— Держу пари, — произнес он скрипучим голосом, — что, наслышавшись о старом дураке, вы решили проникнуть в его берлогу.

Старик бросил взгляд на бабочку.

— С тех пор, как у меня украли целый ящик индийских летучих мышей, ко мне стало не так-то легко попасть.

Молодой человек переждал этот поток слов из уст того, кого в эпоху общепринятого «гражданин» продолжали называть «господин Бурже», и спокойно произнес:

— Я думаю, что нам есть о чем поговорить, кроме летучих мышей, господин аббат.

— Аббат?! Что еще за аббат, любезный друг?

— Меня прислал к вам Великий Дуб.

Старик был ошеломлен.

— Великий Дуб, — повторял он, — Великий Дуб!..

— Ваш старинный друг, господин аббат.

Старик покачал головой и с улыбкой произнес:

— Мой мальчик, я считал, что здесь только один сумасшедший, то есть я, но вижу, что вы не в лучшем состоянии. Что это еще за фантазии? Аббат, Великий Дуб… «старый друг», которым вы меня награждаете…

Он помолчал минуту и продолжал:

— Правда, у меня очень плохая память на лица и имена. Возможно, потому, что я вечно вожусь с бумагами. Во всяком случае, почерк я еще в состоянии запомнить, но имя…

Молодой человек улыбнулся, снял шляпу и вытащил из нее маленькое письмо.

Подав письмо, он другой рукой машинально отбросил со лба прядь волос и открыл лицо.

— Тысяча святых! — воскликнул старик. — Бывают же такие красавцы!

Открыв письмо, он прочел:

Прочитав письмо, старик внимательно посмотрел на шевалье. Потом скатал письмо в шарик и сжег.

— Жермен, — обратился он к слуге, — ты можешь идти, мне надо поговорить с молодым человеком.

Слуга поклонился и вышел.

— Ну, что же, — начал старик, причем, даже голос его ничем не напоминал прежний, — будем считать, что знакомство состоялось.

Он пригласил Ивона де Бералека сесть, сам уселся поудобнее на другом конце стола, положив на него свои огромные зеленые очки. Открывшиеся теперь глаза были небольшие, серого цвета, лукавые и острые, как буравчики.

Ивон также рассматривал аббата. Вместо дрожащего полоумного старика, с которым он говорил минуту назад, перед ним был человек строгого вида, с внушительным голосом и изысканными манерами.

— Шевалье, я хотел бы задать вам несколько вопросов по поводу вашей жизни…

— Моя жизнь, — невесело улыбнулся Ивон, — похожа на жизнь многих молодых дворян. Когда установилась Республика, я со своим отцом вступил в Вандейскую армию. Шесть лет сражался против синих…

— А ваши родители?

— Отец расстрелян в Нанте, мать умерла на эшафоте в Ренне, — медленно произнес Ивон.

— А какая-либо привязанность?..

— Мой замок сожгли и…

Шевалье колебался.

— И… — настаивал аббат.

— И обесчестили ту, которую я любил, — задыхаясь от гнева, ответил ему де Бералек.

— Итак, вы принадлежите королю?

— Душой и телом!

— И вы готовы на все, чтобы свергнуть их проклятую Республику?

— Да! — отвечал Ивон.

— Даже на самое опасное дело?

— Да, да, да!

— Ну что ж! Мой молодой друг, вы сможете возвратить королю его власть и свергнуть правительство, которое вы презираете!

— Моя кровь, жизнь, честь — все в вашем распоряжении!

— О, мой молодой друг, — заметил старик, — ваша задача будет довольно простой и приятной.

— А именно?..

Аббат улыбнулся, откинувшись на спинку стула.

— Всего лишь дать увлечься собой одной молодой и красивой женщине.

— Вы, конечно, изволите шутить, сударь? — сухо осведомился Ивон.

— Я не оговорился, это действительно очень важно, — серьезно произнес аббат.

Тот, кого шевалье называл аббатом, был одним из руководителей роялистской партии, яростной противницы Республики. Его настоящее имя — Франсуа Ксавье, аббат Монтескье Фезенак, ставший впоследствии герцогом Монтескье. И не было у Республики более непримиримого и упорного врага. Если бы судьба не противопоставила ему генерала Бонапарта, возможно, что судьба Республики была бы предрешена…

Возвратясь недавно в Париж, Монтескье опять начал свою борьбу. Полиция была поставлена на ноги. Но он оказался гениальным конспиратором и скрывался более чем в двадцати заранее подготовленных убежищах. Этот человек, которого мы впервые увидели дряхлым стариком, имел от роду всего сорок лет.

В Англии, Швейцарии, Германии, Париже его приказания членами роялистской партии не обсуждались, какими бы странными они ни казались. Примером может служить хотя бы его приказание шуану Великому Дубу — найти хорошенького юношу.

Шевалье де Бералек, поняв, что старик говорит вполне серьезно, покачал головой.

— Боюсь, я не смогу выполнить вашего задания.

— Отчего же?

— Мое сердце мертво с того дня, как синие похитили мою невесту.

— Но при чем тут ваше сердце, шевалье? — возразил аббат. — Я был бы в отчаянии, если вы хотя бы на минуту почувствовали к этой женщине сердечное влечение. Я поручаю вам сражаться, а не любить!

— Вы называете это сражением?

— Да, Бералек! Я настаиваю на этом. И учтите, это задание уже стоило жизни троим из наших.

Ивон встрепенулся. Опасность манила его.

— Эта женщина стала причиной смерти трех человек?

— Да, трех молодых и не менее храбрых юношей, которые были вашими предшественниками и — пропали…

— Так вы предлагаете мне действительно опасное дело, а не альковное приключение? — с загоревшимися глазами спросил Ивон.

— Вам потребуется быть одновременно осторожным, мужественным и хладнокровным, так как эта женщина окружена тайным надзором. А их агентов я так и не смог до сих пор узнать.

— Если за этой женщиной скрываются мужчины, я готов принять вызов!

— Это достаточно серьезный вызов, друг мой. И если вы преуспеете в этом предприятии, ваше будущее обеспечено…

При слове «будущее» Бералек усмехнулся.

— Если верить ворожее, которая гадала мне перед отъездом в Париж, то мне обеспечена гильотина до тридцати пяти лет. Либо я должен сам подняться на помост для того, чтобы на пути к спасению испить чашу блаженства.

— Да-а, звучит весьма загадочно…

— Но пока голова моя еще принадлежит мне. Да к тому же я не имею ни малейшего желания разгадывать абракадабру безумной старухи; давайте, господин аббат, вернемся к нашему делу.

— Так вы решились?

— Безусловно. Кто же та, которая должна полюбить меня?

— Это любовница Барраса, — отвечал аббат.

При этом имени Ивон пристально посмотрел на Монтескье и спросил:

— Вы действительно уверены, что восстановление королевской власти зависит от этой женщины?

— Я берусь это доказать.

— Я слушаю вас.

— Единственный человек, который действительно опасен для Директории и которого они постарались удалить из страны вместе с армией, — это Бонапарт. Они прекрасно понимают, что у него есть своя цель помимо той, чтобы помогать им удерживать их распадающуюся власть.

— Пожалуй, это действительно их единственный опасный враг.

— И наш также. Но спасибо Республике, она отправила его в Египет, где климат, турки, англичане, чума и многое другое заставят его сложить там голову.

— Да будет так! — добавил шевалье.

— Везде убийства, нищета и проклятия. Между тем эмигранты потихоньку возвращаются на родину…

— Какая роль в ваших замыслах отведена этой женщине?

— Сейчас объясню. Видя что от Республики он может получить намного меньше, чем от нас, Баррас не прочь был бы перейти на нашу сторону, но взамен он требует шесть миллионов экю, сто тысяч ежегодного дохода и замок Шамбор.

— У него явно неплохой аппетит, — заметил Бералек.

— Его привлекает только золото. А его неслыханная расточительность держит его в постоянной нужде. Эту нужду мы должны увеличить до огромных размеров. Этой цели можно достичь только через его любовницу. Безусловно, если руководить ею будем мы. То есть, она должна пользоваться советами «друга»… Тогда Баррас вынужден будет обратиться к нам за деньгами.

— И этим «другом» должен буду стать я?

— Да. И учтите, что предприятие это очень опасно. Там пропало уже трое наших людей. Никто не знает, откуда взялась эта женщина, что она собой представляет. Но ясно одно: шпионы всех мастей крутятся в ее свите. Сначала мы думали, что она работает на Бонапарта. Но у него ни гроша за душой, а такие союзники Барраса не интересуют.

— Еще один вопрос, — вставая, проговорил Бералек, — где я найду эту женщину?

— Она будет руководить праздником, который Баррас дает сегодня ночью в Люксембургском саду.

— Сегодня ночью я ей представлюсь, — заявил Ивон.

— Где вы остановились?

— В отеле «Страус» по улице ла Луа.

— Хорошо. К вечеру вам вручат двести луидоров для начала.

Бералек удалился.

Оставшись один, аббат прошептал:

— Это моя последняя ставка. Кажется, я рассчитал все.

Увы! Расчет его был неточен. Он не знал о существовании грозного врага. Враг этот был — «Товарищи Точильщика».

ГЛАВА 2

Давно известно, что индустрия удовольствии достигает самого большого расцвета во времена всеобщей нищеты, коммерческих и политических кризисов.

Промышленность и торговля пришли в упадок. Страна была залита кровью из-за борьбы всевозможных политических партий. Но никогда еще Париж не веселился так лихорадочно.

Страной правил террор, но повсюду устраивались бешеные вакханалии.

Люди умирали от голода, на улицах убивали, но везде происходили гулянья с танцами. Так как частные лица боялись открывать гостиные, то все классы общества объединялись на балах, устраиваемых по подписке или в общественных зданиях.

Великолепный сад генерала Буттино, погибшего на гильотине, названный Тивольским, первым открыл свои ворота для публики. Потом пошли балы в Елисеевском дворце и в Саду Капуцинов. Плясали везде, даже на кладбище Сен-Сюльпис, где надгробные камни просто свалили в одну кучу.

Не стоит, пожалуй, перечислять все балы. Достаточно сказать, что за два года их прошло больше ста шестидесяти. Это уже походило на эпидемию плясок.

Супружеские узы ничего не стоили. Нравы были развращены до предела. Женщины появлялись даже на улице почти обнаженными. Не менее странно были одеты и их спутники, которых народ прозвал «Щеголями».

Бал, на котором должен был присутствовать Бералек, давался по случаю взятия Мальты Бонапартом. Директория праздновала это событие еще и потому, что оно обеспечило ей удаление человека, в котором она видела самого большого врага для себя.

По приказанию Барраса сад был очищен от публики и входы были заперты.

Народ, вытесненный из него, столпился у входа во дворец и встречал подъезжающих свистом и руганью.

Мало-помалу приглашенные собрались, толпа наполнила залы и сад. Все с нетерпением ожидали появления новой пассии Барраса.

Дворцовые часы пробили десять, и толпа зашумела. Со всех сторон слышалось: «Вот она…»

ГЛАВА 3

Бералек направился к себе в гостиницу.

Хозяин гостиницы, гражданин Жаваль, был олицетворением трусости. Во время террора он так боялся за свою голову, что навсегда сохранил боль в шейных позвонках. О чем бы его не спрашивали, он только отрицательно мотал головой.

Страх толкал его на дикие выходки.

— Если неприятель вторгнется во Францию, — разглагольствовал он, — я в тот же миг буду на пограничной заставе. Да, я своими руками отрублю себе голову и, подав ее неприятелю, заявлю: «Смотри, на что способен свободный человек! Попробуй, подойди!»

Эта идиотская фраза ужаснула соседей. Со временем они стали поддразнивать его.

Любая чепуха могла привести в отчаяние этого жалкого человечка. Ему все казалось подозрительным. Несчастного разбил бы паралич, если бы он узнал, что его жилец — Ивон Бералек, который прописался под именем Работэна, странствующего приказчика, был одним из самых отважных начальников шуанов, что он двадцать раз уже должен был быть расстрелян и что полиция была бы в восторге, если бы ей удалось схватить его.

И хотя у Жаваля не было никаких оснований для подозрений по поводу жильца, тем не менее что-то вызывало его недоверие. Он с нетерпением ожидал его возвращения.

Возвратясь от аббата, Ивон застал хозяина в передней.

— Гражданин Работэн! Вы кого-нибудь ожидали сегодня? — спросил этот достойный человек.

Жизнь, полная ловушек и неожиданностей, приучила Ивона к осторожности.

— Ждал ли я кого-нибудь? Постойте, дайте-ка припомнить…

Бералек лихорадочно соображал: «Знакомых у меня в Париже нет. Возможно, меня выследили?..»

Жаваль пришел ему на помощь.

— Здесь был молодой человек с длинными волосами и палкой в руке.

— И он спрашивал именно меня?

— Да.

— Работэна?

Ивон знал, что никто, кроме Жаваля, не знал его под этим именем.

— Да нет. Он сказал, что не помнит вашего имени.

— Так с чего же вы взяли, что он спрашивал именно меня?

— Он так тщательно описал вас…

— Он ничего не передал мне? — спросил заинтересованный Ивон.

— Нет. Но он сказал, что придет сегодня еще раз.

— Ну, в таком случае, пошлите его ко мне, когда он явится.

— Договорились.

Ивон зашел в свою комнату, размышляя, кто бы это мог быть. Одно было несомненно: этот человек не желал ему зла, так как не назвал хозяину его настоящего имени.

В конце коридора раздались звуки шагов.

«Их двое», — подумал Ивон, доставая их кармана куртки пару маленьких пистолетов.

Он оставил ключ снаружи, и теперь было поздно вынимать его.

Став под дверью, он сжимал в каждой руке по пистолету.

В дверь постучали. И голос Жаваля проговорил:

— Гражданин Работэн, я привел к вам утреннего посетителя.

Ивон сунул пистолеты в карман и подумал, что если это друг, то теперь он знает его новое имя. И тут же он услышал второй голос:

— Работэн! Ну, конечно же, Работэн… Ну как я мог забыть!

— Войдите, — крикнул Ивон.

Дверь отворилась, и на пороге показался высокий молодой человек.

— Гражданин Работэн! Мне надо поговорить с вами.

— Я к вашим услугам.

Ивон подошел к двери с намерением закрыть ее.

Жаваль стоял у двери.

— Благодарю вас, что проводили моего посетителя.

Ивон закрыл дверь перед носом хозяина.

Оставшись вдвоем, молодые люди бросились друг к другу. Пришедший сразу шепнул Ивону на ухо:

— Посмотри под дверь.

Ивон быстро повернулся.

Из-под двери выглядывал ботинок Жаваля.

— Обожди, — прошептал пришедший.

— Гражданин Работэн, вы знаете, что на хозяина этой гостиницы был сделан донос? Но прежде, чем расстрелять его на Гренельской площади, мы послали тебя, чтобы ты проследил за ним. Я жду твоего отчета.

Ивон поддержал шутку гостя. И отвечал четким голосом, чтобы Жаваль мог его хорошо слышать:

— Этот человек был нам указан, как роялистский шпион. Он подслушивает все, что говорится, где только может, и передает все врагам Республики. Я думаю, что скоро накрою его с ухом, прислоненным к дверям.

— Я думаю, что этого будет достаточно для двенадцати пуль в живот.

Ботинок из-под двери исчез.

Жаваль летел по коридору, бормоча себе под нос:

— Я погиб! Надо убедить их, что я патриот, иначе…

Юноши расхохотались.

— Пьер! Откуда ты взялся здесь?!

— А ты сам? Вандея заключила мир с Республикой. Безусловно, он не продержится долго. Но что мне теперь было делать? И я сказал себе: «Ивон уехал, чтобы получать и наносить удары. Какую-то их долю я мог бы взять на себя». И вот я здесь! Недаром меня прозвали «Собачьим Носом»!

Ивон рассмеялся.

— Ты ошибаешься, Пьер. Данное поручение могу выполнишь только я один.

— Не может быть!

— Мне велено влюбить в себя красивую женщину.

Пьер открыл глаза.

— Да, — продолжал Ивон. — Это посложнее, чем рубить синих. Я должен превратиться в щеголя, мой милый!

— Она действительно красива? — спросил Пьер.

— Говорят, да. Я увижу ее сегодня вечером в Люксембургском саду на балу, который дает Директория.

— Ты приглашен?

— Мне должны прислать сюда письмо с приглашением.

Ивон замолчал на середине фразы.

— Черт возьми! — вскричал он. — Вместе с приглашением мне должны передать двести луидоров! Но я не сказал тому, кто должен это сделать, под каким именем я здесь остановился. Представляешь, что будет с хозяином, когда спросят Бералека и обрисуют меня!

— Но зачем эти предосторожности? Республика подписала мир с Вандеей. Нам всем объявлена амнистия. Зачем же скрывать свое имя?

— Кто может знать, что ожидает нас в будущем, — пожал плечами Ивон, — осторожность еще никому не повредила. Ты сам говорил, что мир этот недолговечен. А к тому же еще этот трактирщик, который с перепугу может стать доносчиком…

— Кажется, я что-то придумал, — перебил его Пьер.

В коридоре раздался вопль Жаваля. «Да здравствует Республика!» — орал он. Трусишка дрожал, как осиновый лист.

— Гражданин Страус, что это за рев у вас в коридоре? — спросил Пьер, шагнув из номера.

— Извините, гражданин, но меня зовут Жаваль. «Страус» — название моей гостиницы. А что касается криков, то я не могу сдержать своих чувств по отношению к Республике.

— Ну что ж, учтите, что плохим патриотам со мной приходится туго, клянусь вам честью господина Бералека.

«Значит, его зовут Бералек!» — подумал Жаваль.

— Приготовьте мне номер, я хочу здесь поселиться.

Жаваль хотел было идти, но Пьер остановил его.

— Я забыл назваться…

— Ну что вы, господин Бералек, вы же назвались…

— Прощайте и помните, что вам выгодно быть со мной полюбезнее!

— Буду рад служить, господин кавалер, — бормотал Жаваль, пятясь к двери.

Выйдя в коридор, он вытер пот со лба.

— Надо постараться приручить этого тигра. Работэн, кажется, намного спокойнее.

Спускаясь по лестнице, он заорал во все горло:

— Да здравствует свобода, Директория и Республика!

Молодые люди расхохотались.

— По-моему, он разгонит своими воплями всех остальных постояльцев, — заметил Пьер.

Ивон нахмурился.

— По-моему, ты сам не вполне нормален. Зачем ты навлекаешь на себя опасность, приняв мое имя?

— Это маленькое развлечение для меня, а то здесь слишком скучно!

В дверь постучали, и на пороге возник Жаваль.

— Это я, господин кавалер, ваш Страус. Велено передать вам этот пакет. Я готов вам служить за четверых!

— Всего-то! — нахмурился Пьер.

— За восьмерых, — поспешно добавил трактирщик.

Как и предполагал Ивон, в пакете, кроме двухсот луидоров, было еще и приглашение на бал.

— Теперь надо принять вид щеголя, так как мне предстоит предстать перед Баррасом, — проговорил задумчиво Ивон.

Пока он одевается, а Пьер ему помогает, расскажем немного о молодом друге Ивона.

Граф Кожоль был молочным братом Ивона. Его однолеток, не столь сильный и красивый, он, однако, был отчаянно храбр и искал опасностей, где только мог. В отличие от своего друга, который частенько грустил, он был неизменно весел даже в минуты самой серьезной опасности.

В то время, когда он был шуаном и командовал своими собственными крестьянами, Кожоль сумел удержать их от жестокости, которая и у синих, и у белых называлась возмездием и навсегда запятнала эту ужасную войну.

В бою Пьер убивал, но как только бой утихал, он развлекался тем, что вместо того, чтобы добивать пленных, как это делали другие, отрезал им длинные волосы, которыми так гордились республиканцы, или велел им из одежды оставлять лишь носовой платок. «Чтобы было чем закрыть лицо при встрече с дамами», — говорил он.

Враги прозвали его «Капитан-портной». Шуаны прозвали его «Собачий Нос» за редкостное умение выслеживать и друзей, и врагов.

И хотя Кожоль не обладал красотой Ивона, он был приятным, хорошо сложенным, веселым молодым человеком.

Пьер настолько был привязан к Бералеку, что когда тому напророчили гильотину, он тут же вскричал:

— Поделим на двоих!

Тем временем Ивон был готов к балу. Сапоги, длиннополый сюртук, широкий жилет, волосы, висевшие наподобие собачьих ушей, и белый кисейный галстук, торчавший в виде воронки, из которого едва выглядывала голова.

— Я предсказываю тебе успех, — хохотал Кожоль, — ну и мода, какой ты смешной!

Шевалье наполнил карманы золотом, сунул в карман пистолет, натянул на голову треуголку…

— Ну, брат, мне надо идти. Эта женщина окружена опасностью. Там погибло уже трое наших. И никто не знает, где они. Возможно, что мне тоже не суждено вернуться. В этом случае ты разыщешь мой след и освободишь меня, либо отомстишь за мою смерть.

— Решено, — серьезно сказал Пьер.

— Если я не появлюсь до завтрашнего утра, ты начнешь свои поиски.

Друзья обнялись и Ивон Бералек ушел.

Утомленный дорогой, Пьер Кожоль добрался до соседней комнаты с единственной мыслью — упасть в постель. Но… возле самой двери раздался крик: «Да здравствует Республика!» — и содержатель гостиницы вломился в дверь с подносом, на котором были холодный цыпленок, пирожки и бутылка бордосского.

— Я подумал, что после ухода господина Работэна, вы, возможно, захотите перехватить перед сном, и я принес эту скромную закуску…

— Но, милый Страус, этот ужин влетит мне в копеечку!

— Но ужин включен в плату за комнату!

— А во что мне обойдется комната?

— Назначьте цену сами, господин, — ответил Жаваль, думая о том, что неплохо бы приручить этого тигра для того, чтобы остаться в живых.

— Хорошо, — согласился Пьер. — А теперь я устал и хочу спать, но я хочу быть уверен, что здесь спокойно.

Жаваль дернул головой.

— Что? Ты смеешь возражать?!

Трактирщик поспешно извинился.

— У меня нарушен шейный нерв, поэтому часто кажется, что я противоречу, когда на самом деле… ничего подобного… Да, да, здесь совершенно спокойно. Все мои постояльцы выбрались пару часов назад…

— Ба…

— Они объявили, что не хотят жить в доме, где все время раздаются крики «Да здравствует!» — вне зависимости от того, что бы это было…

— Надеюсь, вы не жалеете об этих фальшивых патриотах? — строго спросил Кожоль, в душе забавляясь возникшей ситуацией.

— Ну что вы, господин, я счастлив жизнь свою посвятить только вам, — отвечал Жаваль.

После ухода Жаваля Пьер поужинал и лег спать. Засыпая, он прошептал:

— Ивон сейчас танцует с незнакомкой…

На следующий день он проснулся поздно.

Первой его мыслью было: «Как там Ивон?».

Комната его друга была пуста, постель нетронута.

Пьер побледнел.

— Кажется, Собачий Нос, — сказал он грустно, — пришла пора действовать.

ГЛАВА 4

Было около половины десятого, когда шевалье Ивон Бералек приехал в «Люксембург». В саду сверкала иллюминация, по аллеям прохаживались толпы приглашенных, спасавшихся здесь от дворцовой духоты. В залах оставались только одни любители карт.

Посторонний глаз легко мог различить три основные группы приглашенных: приверженцев Директории, бонапартистов и республиканцев.

Вокруг госпожи Тальен, женщины необыкновенной красоты, собрались дамы Директории, прославившиеся своей красотой или расточительностью: хорошенькая госпожа Пипилет, разведенная супруга бандажного мастера, впоследствии принцесса Сальм, прелестная госпожа Рекамье, грациозная и добродушная брюнетка Гамелин, одна из лучших танцовщиц, госпожа Сталь, остроумная дурнушка с прекрасными руками, несколько простоватая Гингерло, крупная и кроткая госпожа Шато-Рено, веселая госпожа Витт, которую прозвали «Дочь народа»…

Все это были знаменитые клиентки госпожи Жермон, прославленной портнихи, все искусство которой состояло в том, чтобы как можно больше обнажать этих достойных дам, прозванных в народе «чудихами». Она одевала их в прозрачную кисею, так плотно облегавшую, что даже носовой платок приходилось носить в ридикюле.

Брошенная в тюрьму во время террора, госпожа Тальен, думая о том, что ее ожидает эшафот, обрезала себе волосы. Падение Робеспьера вернуло ей свободу. Теперь она блистала в свете с новой прической из коротких полузавитых локонов. Подражая этой законодательнице мод, «чудихи» поспешили обрезать себе волосы.

Вокруг этих дам было полно знаменитостей. Здесь сновали: Дюпати — знаменитый поэт того времени, Лафит — известнейший банкир, Тренис, который так серьезно относился к танцам, что в конце концов помешался на них и умер. Но сейчас было время его славы, и он вполне серьезно заявлял:

— Я знаю только трех великих людей: самого себя, короля Пруссии и Вольтера.

В это смутное время спекуляция акциями и многочисленными подрядами достигла своего апогея. И многие из дам, танцевавших здесь, держали в своих ручках ключи от выгоднейших подрядов. Неудивительно, что вокруг них крутились известнейшие банкиры, многие из которых известны до наших пор.

В углу сада сидело семейство того, в честь кого, собственно, и был дан бал. Рядом с Летицией, матерью Бонапарта, стояла его жена. Бедная Жозефина! С завистью и сожалением следила она за толпой «чудих», где еще недавно она была самой главной, а теперь там царила ее прежняя близкая подруга, госпожа Тальен. Генерал приказал ей разорвать с той отношения. Кроме того, Наполеон отказал ей в этой безумной гонке приобретения роскошных нарядов. И вообще она чувствовала себя неловко в окружении его родственников, косившихся на нее за то, что, по их мнению, она мешала его блестящей карьере.

Грациозная креолка, всегда прекрасно одетая, она казалась младше своих тридцати пяти лет, пока не показывала испорченные зубы.

Вокруг нее собрались: Иосиф Бонапарт со своей женой Клари, Люсьен Бонапарт — высокий, сухощавый, похожий на паука в очках, рядом с ним — его невеста Христина Буайе и Марина Бакчиочи, примчавшаяся в Париж, чтобы помогать брату.

Шумная, веселая, окруженная толпой поклонников, Паулина Леклерк, будущая принцесса Боргезе, поражала своей красотой. В углу болтали трое детей, старшему из которых не было еще шестнадцати: Гортензия Богарне, Каролина Бонапарт, будущая жена Мюрата, и Жером Бонапарт.

Семейству не хватало только Людовика, который последовал за Наполеоном в Египет.

К этой группе присоединились те, кто чувствовал ее растущую мощь, — директор Сиеза, министр Талейран, плут Фуше, будущий начальник полиции, и многие другие.

Группа патриотов была малочисленна, потому что истинные патриоты пренебрегали развлечениями.

«Надо сначала осмотреться», — подумал Ивон Бералек, вступая в первый зал.

Жара выгнала из залов всех, кроме игроков в карты. Но ни один из них не обратил на Ивона внимания.

Бералек быстро прошел через анфиладу комнат. Он остановился возле открытой двери маленького будуара.

Мужчина лет тридцати, изящно одетый, с красивым, но помятым лицом, стоял перед часами.

«Кажется, этот человек поможет мне в моих поисках», — подумал Ивон.

Этим человеком оказался Баррас, нетерпеливо ожидавший ту, которая сумела безраздельно овладеть его сердцем. Он стоял спиной к двери.

Ивон, войдя в будуар, прямо с порога заявил:

— О, гражданин директор! Ну и гости у вас! Сплошные голодранцы! Ни одного человека, который мог бы меня избавить от двухсот луидоров, которые прямо-таки жгут мне карман! В любую приличную игру согласен…

Страсть к игре у Барраса была, видимо, в крови. Она даже превосходила его любовь к женщинам. При виде золота, небрежно брошенного Ивоном на игорный стол, он подумал, что за картами время ожидания пройдет скорее, особенно, если он выиграет.

Улыбнувшись, он ответил:

— Ну, если вы не нашли противника среди моих гостей, придется мне, по долгу хозяина, вас пригласившего, самому садиться с вами за игру!

— Прекрасно сказано! — вскричал шевалье, усаживаясь за стол.

— Но должен вас предупредить: через двадцать минут я вынужден буду вас покинуть.

— Ну, я думаю, что для двухсот луидоров этого будет достаточно, — засмеялся Бералек.

При этом он подумал: «Если я выиграю, он оставит меня, чтобы отыграться. А если проиграю, то ему тоже будет неловко меня спровадить».

К десяти часам Ивон проиграл сто луидоров.

Вошедший швейцар прошептал что-то на ухо Баррасу.

— Прошу извинить меня, — сказал Баррас, — я должен встретить даму.

— Прошу вас, не стесняйтесь, я терпеливо буду вас ждать.

Баррас поспешно вышел.

«Ты заглотнул приманку, — подумал Ивон, — и обязательно вернешься. Ты попадешь-таки ко мне на удочку!»

Он сидел за столом, не убирая с него золота и ждал окончания партии.

Осматривая будуар, он сделал вывод, что Баррас сделал себе тут неплохое убежище. Скорее всего, он вернется сюда со своей красавицей, когда устанет прогуливаться по залам.

По гулу в соседнем зале он догадался, что директор приближается. И что он не один… В зеркале он увидел приближающегося Барраса, окруженного «чудихами».

«Кто же из этих милых созданий та, которая мне нужна?» — подумал он.

Толпа прелестниц ворвалась в будуар, не обращая внимания на молодого человека.

— Ну, признайтесь, Баррас, где вы раздобыли такую красавицу? — нетерпеливо спрашивала госпожа Тальен.

— С Олимпа, где вы царствуете, — галантно отвечал Баррас.

— Исповедуйтесь, господин директор, немедленно, пока ваша красавица танцует менуэт с Тренисом!

— Да, да, — закричали женщины, — исповедуйтесь, и поскорее…

— Э, милые дамы, — со смехом начал Баррас, — она появилась в одно прекрасное утро…

— Это было действительно утро или, быть может, вечер? — лукаво спросила госпожа Шато-Рено.

— Не все ли равно?

— Нет, нет! Определите точнее!

— Точнее, точнее… — смеялись женщины.

— Ну, тогда это был полдень.

— А, значит вы тогда отдыхали, ну хорошо же!

— Но, виконт, вы все же не сознались, откуда у вас эта красавица, — настаивала госпожа Ёингерло.

— Оттуда, откуда и вы, с неба, наверное, — засмеялся Баррас.

— Откуда бы она ни была, но красива необычайно, — подытожила госпожа Рекамье.

— У нее великолепные волосы, — заявила Паулина Бонапарт.

— Да, вы правы, — поддержала госпожа Тальен, — у нее действительно прекрасные волосы и она, в отличие от некоторых, не пользуется ими для того, чтобы прикрывать уши.

Удар был меток. Паулина прикрывала свои уши волосами, так они были достаточно безобразны.

Баррас, увидев, как страсти накаляются, поспешил их отвлечь.

— Милые женщины, вы рискуете пропустить концерт гражданина Гарата. А заодно и Элеву. Директория разрешила въезд этим двум певцам.

Дамы восторженно зааплодировали.

Ивон подошел к Баррасу и, раскланиваясь во все стороны, произнес:

— Извините, гражданки, но господин Баррас должен мне партию.

Баррас заговорил о концерте, желая поскорее отделаться от женщин, чтобы поскорее встретиться с любимой. Он подумал, что игра избавит его от присутствия дам, а потом он легко отделается и от кавалера. Поэтому он с охотой подхватил:

— Конечно, сударь, надо же дать вам возможность отыграться!

Единственное, чего Баррас не учел, — Ивон был необыкновенно красив. Эта красота ошеломила женщин настолько, что они просто позабыли о концерте и сгрудились вокруг стола.

Не подавая вида, что заметил произведенное впечатление, Ивон сел к столу.

— Пятьдесят луидоров, гражданин.

— Идет, — отвечал Баррас.

Между тем виконт лихорадочно соображал, как избавиться от дам, обступивших их со всех сторон.

— Милые дамы, вы, кажется, совсем позабыли о концерте, — обратился он к присутствующим.

Но они и не думали уходить. Обступив со всех сторон Барраса, они весело кокетничали с ним, время от времени бросая взгляды на Бералека.

Баррас, которого все время отвлекали, делал ошибку за ошибкой, удваивал и утраивал ставки и в результате проигрывал уже восемьсот луидоров.

— Ставлю вдвое, — заявил он.

Партия продолжалась, но вдруг послышались легкие шаги, и женская болтовня стихла.

«Кто-то вошел, — подумал Ивон, — судя по тому, что эти трещотки утихли, должно быть, женщина».

Он поднял голову, вошедшая стояла за его стулом. Сделав вид, что ничего не заметил, Бералек продолжал игру.

Баррас был готов закончить игру, лишь бы выйти из-за стола. Но женский взгляд, видимо, приказывал ему окончить партию. Он сдал ее без борьбы.

— Не хотите ли отыграться? — предложил Ивон.

— Вы позволите мне отказаться?

Проигрыш Барраса составлял целое состояние, на то время тысяча шестьсот луидоров были огромными деньгами. Баррас отстегнул от цепочки на часах одну из печатей и, подавая ее Ивону, сказал:

— Я надеюсь, что завтра вы вернете ее мне с вашим лакеем.

Ивон взял печать в руки, повертел ее…

— Гражданин директор, — обратился он к Баррасу, — эта вещица по нынешним временам так дорога, что достойна стать подарком.

Ивон встал, повернулся к женщине, стоявшей за его стулом, и, поклонившись, подал ей печать со словами:

— Мадам, я прошу вас принять этот маленький подарок.

Маленькая ручка протянулась к нему.

Бералек поднял голову.

Глаза их встретились, и Ивон побледнел.

Женщина дико вскрикнула и, пошатнувшись, рухнула без сознания.

Ивон бросился к двери.

В дверях стояли люди. Среди них был и Фуше. Шевалье оттолкнул его и исчез прежде, чем его успели остановить.

Женщины столпились возле избранницы Барраса. Тот обратился к Фуше:

— Помогите мне перенести ее.

Вдвоем они ее подняли и положили на диван.

Губы молодой женщины шевелились, но Баррас ничего не расслышал.

— Что она сказала?

— Я ничего не понял, — отвечал Фуше.

Она произнесла несколько слов, и Фуше прекрасно разобрал их.

Ивон бежал куда глаза глядят. Наконец, он остановился и осмотрелся вокруг.

— Где это я? — удивленно спросил он себя.

Он находился в нижней части улицы Сены, месте мрачном, узком и далеко не безопасном. Он остановился перевести дух, но вдруг расслышал шум шагов в ночной тишине.

«Чего доброго, тут вполне могут напасть», — подумал Ивон.

В эту минуту к нему приблизилась дюжина людей с явным намерением окружить его. Он выхватил пистолет и прижался спиной к ставням какой-то лавчонки.

— Смотрите, подонки, — закричал он, — вы имеете дело с человеком, который может за себя постоять!

В полном молчании они окружили шевалье, кто-то шепотом произнес:

— Кыш, кыш, к Точильщику!

По этому сигналу они бросились на него.

ГЛАВА 5

Увидя комнату друга пустой, Пьер вспомнил о том, что ему говорил Ивон накануне.

Граф Кожоль вернулся в свою комнату и в несколько минут преобразился в работника. Он спрятал под куртку пистолет и запасся крепкой дубинкой, которой, как настоящий бретонец, неплохо владел.

«Итак в поход, Собачий Нос», — сказал он себе. Страх не давал Жавалю сомкнуть глаз всю ночь. Уже с четырех часов утра он стал ждать звонка из номера.

Он сидел подавленный, грустный, и размышлял:

— Я бы охотно прокричал «Да здравствует Республика!», но если этот тигр спит, то он может рассвирепеть при неожиданном пробуждении. Ах, вот уже восемь часов… Долго же спят эти господа из полиции… Интересно, остался ли доволен этот палач моим бордосским? Я помню, что несколько бутылок для путешественников я разбавил водой, не дай Бог одна из них попалась ему! И надо же, все постояльцы разбежались от моих криков. Так что у меня теперь единственный жилец, эта полицейская собака. Если это продлится долго, то я разорюсь. А с другой стороны, что лучше: разориться или быть расстрелянным?

— Страус, я, вероятно, не вернусь до вечера, — услышал он голос спускающегося по лестнице Пьера и выскочил в коридор.

— Вы хотите уйти без завтрака? Но его стоимость внесена в плату за комнату, — затараторил Жаваль.

— Вечером, — бросил Кожоль.

— В таком случае гражданин, возвратясь, найдет в своей комнате ужин и одну… нет, разумеется две бутылки того бордо… которым, я надеюсь, вы остались довольны, — закончил хозяин со смутным страхом разоблачения.

Кожоль вышел, нимало не заботясь об успокоении хозяина. Тот проводил его глазами и забормотал:

— Интересно, куда это он направляется в костюме работника? О, эти полицейские шпионы весьма искусны в своем ремесле…

Кожоль шел быстрым шагом и уже достиг Люксембургского сада. Он сосредоточенно размышлял:

«До приезда во дворец никакая опасность Ивону угрожать не могла хотя бы потому, что его никто здесь не знает. Следовательно, это могло произойти либо на балу, либо по окончании его. А если это так, то, безусловно, слуги должны что-то знать…»

На пороге дворца, гордо вытянувшись, стоял швейцар, одетый в блестящий мундир, шитый золотыми галунами.

«По всей вероятности, он может быть мне полезен», — подумал Пьер.

— Ах, генерал, скажите…

Польщенный званием генерала, швейцар любезно ответил:

— Что ты хотел?

Кожоль принял таинственный вид и прошептал ему на ухо:

— Генерал, что вы скажете о вчерашней истории?

— Как, ты уже знаешь об этом? — удивился швейцар.

Сердце графа забилось сильнее. След был взят.

Он покачал головой и наивно произнес:

— О, я ровным счетом ничего не знаю, но послушаешь того, другого, прямо голова идет кругом, генерал, не знаешь кому верить! Вот разве обратишься к таким людям, как вы…

— Ну так можешь мне поверить, что всю правду здесь могу знать только я!

— Я внимательно слушаю вас, сударь!

— В то время, как директор Баррас обнимал одну даму, к нему подкрался вор и собирался стащить у него часы, но успел сорвать только один из брелоков. Дама хотела ему помешать. Тогда он свалил ее ударом кулака. Жаль, что меня не оказалось в тот момент рядом! Он выскочил и помчался по улице Турнон…

— Так вот какая история…

— Мой друг Баррас сам рассказал мне об этом, — заявил совсем уже завравшийся швейцар.

— Благодарю вас!

Пьер прекрасно понимал, что в этой глупой болтовне не было и грамма правды, но он указал ему направление. Не торопясь, он спустился к улице Турнон.

«Безусловно, что в начале своего бегства он не мог оставить мне никакого знака», — продолжал размышлять Кожоль.

Он добрался до перекрестка Бюси и остановился в нерешительности. Он не знал, куда идти дальше. В это время его внимание привлекла группа людей на улице Сены в тридцати шагах от него.

Это были любопытные, рассматривавшие лужу крови возле фруктовой лавчонки. На пороге ее стоял хозяин и рассказывал:

— Я не слыхал начала ссоры, меня разбудил выстрел. Потом тут дрались. Потом раздался крик, и я различил шепот: «Он умер, совершите над ним обряд одевания». Представляете, каково мне было?! Я осторожно приоткрыл дверь и увидел два тела. Два… это верно. Но тут я услышал шаги и, захлопнув дверь, спрятался за ней. Подошел человек, произнес «уф» и ушел, но шаги были более тяжелыми, чем перед этим.

— И вы выглянули еще раз? — перебил его Кожоль.

— Нет, я побоялся. Я дождался рассвета и только тогда открыл дверь. Но теперь там был только один труп. Он был раздет, лицо обезображено ударами кинжала и нос был отрезан.

— Так куда же делось тело? — в нетерпении воскликнул Пьер.

— Труп, в ожидании полиции, отнесли в одну из нижних комнат «Ниверне».

Кожоль кинулся в отель «Ниверне».

— Мой дорогой друг, — бормотал он, — они убили его и обезобразили труп, чтобы его никто не смог узнать!

Дойдя до отеля, он вошел в комнату, которую ему указали любопытные, выходившие оттуда.

Труп лежал на столе.

Как ни ужасен был вид этого зрелища, Кожоль почувствовал радость. Это был явно не его друг.

Не теряя времени, Пьер вышел на улицу.

«Но торговец сказал, что видел два тела, не было ли второе Ивоном Бералеком? — размышлял он. — Кажется, я рано обрадовался. Но кто же, в таком случае, унес его?»

Дойдя до фруктовой лавчонки, где хозяин уже в который раз повторял свой рассказ, Кожоль задал ему вопрос:

— А в какую сторону направился человек, вернувшимся за телом?

— Уверен, что направо.

Не задавая больше вопросов, Пьер пошел в указанном направлении.

«Если этот малый вернулся и унес Ивона, то, без сомнения, он еще дышал, — думал Кожоль, — возможно, что он и неплохой малый, этот человек. Но, может быть, он просто стащил труп в воду…»

Река была рядом, и он спустился к воде.

На берегу сидел один из тех безумцев, которые готовы все свое время провести с удочкой, пока их не прихлопнет ревматизм. Рядом с ним на холсте лежал улов. Вид у незнакомца был добродушный.

— Черт побери! — вскричал Кожоль. — Ну и улов у вас!

Добряк лукаво усмехнулся.

— Тут добрых шесть часов терпения!

— Неужели?

— Я пришел сюда еще до зари. А первую удочку я забросил в половине четвертого!

— Но вас могли побеспокоить разбойники, я слышал, что они часто в это время сбрасывают в воду мертвецов.

— Да, в прошлом месяце я слышал, как в воду сбросили какое-то тело. До сих пор мороз по коже дерет, как только вспомню…

— А сегодня, надеюсь, ничего подобного не произошло?

— Слава Богу, нет! А между тем я уже было подумал, что все повторится опять.

— Да как же это?!

— Только я спустился на берег, как вдруг я увидел на набережной человека, который тащил на плечах какое-то тело и направлялся к Новому мосту…

Пьер поднялся на набережную. И пошел к Новому мосту. Мост охранял драгун. Проходя мимо него, Пьер обратил внимание на большое кровавое пятно на каменных плитах.

— Надо полагать, что ночью здесь убили сторожа, — обратился граф к драгуну.

— О, нет. Караульщик рассказывал, что один из щеголей нализался в дым на балу в «Люксембурге». Возвращаясь домой, наскочил на острые концы ограды, разбил себе голову. Его товарищ решил дотащить его домой. Здесь он остановился передохнуть и перевязать тому голову платком. Вот и натекла лужа.

— Он не отводил его в будку?

— Да нет. В это время проезжал фермер и предложил взять их обоих на свою телегу. Ну, тот и согласился…

— Вы знаете этого человека?

— Нет. Но вон там, на углу, стоит молочника, она, вероятно, знает, ведь она берет у него молоко.

Граф подошел к женщине.

— Скажите, — начал он, — я ищу брата, который, говорят, опасно поранил себя сегодня ночью…

Молочница не дала ему окончить.

— Этот красавец ваш брат? Папаша Этьен взял его вместе с товарищем в свою телегу. Ах, он был такой бледный!

— Кто это папаша Этьен?

— Фермер из Бург-ла-Рен, каждое утро он привозит мне молоко.

— А где его можно найти?

— Если он развез молоко, так должен быть на улице дю Фур, в трактире «Баранья нога», он там обычно завтракает, а его лошадь отдыхает и кормится…

Через несколько минут Кожоль входил в указанный трактир и спрашивал папашу Этьена. Ему указали на краснолицего, бодрого старика, который как раз собирался есть суп.

При первых же словах графа старик произнес:

— Я довез вашего брата и его друга до улицы Мон-Блан. У дома под номером двадцать мы остановились, и его друг взял его на руки.

— Он вошел в дом под номером двадцать?

— Вот уж чего не могу вам сказать точно. Для того, чтобы их довезти, я дал порядочный крюк, поэтому торопился. Я стегнул Улисса и уехал…

От награды старик отказался, и Кожоль отправился дальше.

Добравшись до улицы Мон-Блан, он отыскал дом номер двадцать и осмотрел его.

ГЛАВА 6

Ивон не умер.

В отчаянной неравной борьбе он получил удар в голову и упал на мостовую.

Он был без сознания, когда незнакомец поднял его.

Понемногу он приходил в себя. Вспомнил задание, данное ему аббатом Монтескье, бал в «Люксембурге», партию с Баррасом и, наконец, женщину… Эта женщина… Один вид ее обратил его в бегство. Эта женщина, которая выставляла напоказ свое бесчестье… она, которую он знал такой скромной и целомудренной!

Да! Он был в этом уверен, эта женщина — Елена. Его юношеская мечта! Та самая Елена, на которую он молился, как на святую. Теперь… Каждый мог указать на нее пальцем: вон идет любовница Барраса! Того самого Барраса, который даже по тем, весьма легкомысленным временам, считался образцом испорченности. И если она сумела его обуздать, то кем же была она?!

Крупные слезы катились по его щекам. Мы нелегко расстаемся с юношескими идеалами.

Он еще помнил, как бросились на него, как он убил одного и смертельно ранил другого, пока сильный удар дубинкой по голове не оглушил его.

«Где я?» — думал он, лежа на мягкой постели с перебинтованной головой. Истощенный потерей крови и горем, бедный шевалье не мог даже пошевелиться.

Комната, где он лежал, была большой, мрачной, с высоким потолком. В ней стоял запах, который свойственен помещениям, в которых не живут подолгу. Прямо перед ним были два больших окна, сквозь которые он увидел темное небо и звезды.

«Сейчас ночь, — думал Ивон. — Напали на меня на рассвете. Следовательно, я пролежал здесь не меньше суток. По всей вероятности, это дом на берегу Сены, вдоль той же улицы, где меня, видимо, подобрали».

Кровать занимала середину комнаты, которую она таким образом делила на две половины.

Бералек хотел поднять голову, чтобы осмотреть комнату, но сил не хватило, и он снова откинулся на подушки.

— О, — прошептал он, — кажется, у меня сейчас сил меньше, чем в детстве, когда я катал в тележке Кожоля. Что-то он сейчас делает, мой дорогой Собачий Нос?

Ивон прислушался. До него явно долетел звук тихого мерного дыхания.

«Кто-то ухаживает за мной ночью», — подумал он.

Он застонал, пытаясь привлечь к себе внимание. Никто не пошевельнулся, и дыхание не прерывалось. Наконец, Ивону удалось повернуться, и… он едва сдержал крик изумления. При слабом свете ночника он разглядел красивую молодую женщину, спящую в низком кресле у его изголовья.

Это была прелестная женщина. Белокурые волосы, рассыпавшиеся во время сна по плечам, подчеркивали белизну шеи. Длинные шелковистые ресницы бросали легкую тень на щеки, маленький полуоткрытый рот с двумя рядами ослепительно белых зубов…

«Как она хороша, — подумал шевалье. — Но неужели я здесь пробыл так долго, что эта красавица успела так устать, что уснула прямо в кресле?»

Ивон обвел глазами комнату. Он увидел тяжелую дубовую мебель. И нигде ни одной безделушки из числа тех, которые так любят женщины.

«Нет, — сказал он себе, — это явно не ее комната. Меня поместили в комнате, которая, кажется, довольно долго была необитаемой».

Из чувства благодарности, а может, частично из чувства озорства, Ивон потянулся губами к хорошенькой ручке, лежавшей прямо возле его изголовья. Но поцелуй не разбудил хорошенькую соню.

«Здорово же она устала», — подумал Ивон.

Ивон расхрабрился и поцеловал ее в лоб. Спящая не сделала ни малейшего движения и дышала все так же тихо и ровно.

Ивон вошел во вкус и только собирался начать все сначала, как его внимание привлек какой-то странный звук. Было такое впечатление, что дом полон тихих шагов, какой-то скрытой деятельности.

«Странно, — подумал Бералек, — дом как будто полон людьми, что они могут тут делать ночью?»

Почему-то Ивон решил, что весь этот шум для того, чтобы принести вред прекрасной незнакомке.

Он поднял голову прекрасной сиделки, но она тихо застонала, как ребенок во сне, когда его пытаются разбудить, и продолжала спать. Может быть, Ивону и удалось бы ее разбудить, но он явно не рассчитал своих сил. Все поплыло перед глазами, и он снова потерял сознание.

Когда Бералек пришел в себя, был уже день. Первая его мысль была о прекрасной незнакомке. Но когда он поднял голову, то увидел на ее месте здоровенного парня.

— Где я?

— У моей госпожи. Парфюмерная торговля.

— Меня нашли возле ее лавочки? Мы, наверное, разбудили всех жителей квартала Сены?

Верзила вытаращил глаза и разразился хохотом.

— Да причем здесь квартал Сены?! Ты находишься на улице Мон-Блан!

— А… — пробормотал Ивон, сочтя за лучшее промолчать.

— Пять дней назад, открывая лавочку, я нашел тебя перед дверью.

— Благодарю, друг.

— Ну, положим, что касается меня, то я тут ни при чем. Это госпожа приказала перенести тебя сюда, где она сама и ухаживала за тобой!

— А как зовут твою госпожу?

— Гражданка Сюрко.

— Без сомнения, это какая-нибудь пожилая дама?

— Она — пожилая? — захохотал великан. — Ей всего двадцать лет, и она первая красавица в квартале!

— Это она велела перенести меня в эту комнату?

— Да. Это комната гражданина Сюрко.

— A-а, так это ее муж уступил мне свою постель?

— О, для него это было совсем несложно!

— Отчего же?

— Ну, дело в том, что госпожа Сюрко уже три года вдова.

— Бедняга Сюрко, — вздохнул Ивон, не испытывая при этом ни малейшего огорчения.

— Да-да, я сам хоронил его, — подтвердил верзила и залился идиотским смехом.

«Экая скотина», — подумал Бералек.

— Три года прошло, как овдовела госпожа Сюрко, и с тех пор комната так и стоит пустая, — прибавил слуга.

— Так мое присутствие не в тягость твоей госпоже?

— О, в этом доме хватает комнат! Ну посудите сами: три этажа, и даже кухарка не ночует здесь. Во всем доме только нас двое. Госпожа и я.

— Да? — удивился Ивон.

Он вспомнил шум, услышанный им ночью.

Слуга не соврал. Хорошенькое создание, сторожившее сон шевалье, была госпожа Сюрко, хозяйка косметического магазина на улице Мон-Блан.

Госпожа Сюрко — одно из главных действующих лиц нашего романа, поэтому мы должны хорошо узнать ее. Для этого потребуется объяснить, почему хорошенькая хозяйка жила в доме одна, не считая слуги, в том самом доме, где Ивон ночью слышал странные звуки.

Для того, чтобы объяснить все это, надо вернуться на три года назад, когда хозяин магазина однажды вечером умер прямо за стаканом вина. Уважаемый хозяин магазина Муциус Сюрко отошел в лучший мир, оставив после себя прелестную вдову семнадцати лет, продолжившую его торговлю.

Долго ли горевала юная вдова и сколь сильным было ее чувство утраты, мы не знаем. А посему и утверждать ничего не можем. Вернее всего надо сказать, что она была удивлена смертью человека, который даже не успел сказать «прощай», так как господин Сюрко умер от апоплексического удара.

Лоретта Сюрко вовсе не была бесчувственной. Но разница в их возрасте объясняет ту покорность, с которой она приняла свое вдовство. Хозяину магазина в день смерти было пятьдесят два года. Посудите сами, могла ли хорошенькая вдова сожалеть о покойном, даже если не брать во внимание разницу в возрасте?

Покойник был скуп, жесток, неряшлив. К тому же он был таким занудой, что никто не мог вспомнить, чтобы он когда-нибудь смеялся, кроме одного-единственного раза, именно в день смерти.

— Он был всегда так мрачен, что первая улыбка стоила ему жизни, — говорил галунщик Брикет, сосед, присутствовавший при последних минутах жизни Сюрко.

…Лоретта была не просто красива, она была прекрасна.

Даже самый равнодушный человек при виде этих огромных черных глаз не мог оставаться равнодушным, когда они смеялись, а прелестный рот, открываясь, показывал двойной ряд жемчугов. Небольшого роста, очень грациозная, с маленькими руками и ногами прекрасной формы… Свои роскошные волосы она прятала под чепцом с трехцветными лентами, бывшими тогда в моде.

Каким образом такой цветок стал добычей нелюдима Сюрко? Этого никто не мог знать.

За десять месяцев до смерти хозяин магазина вышел из дому и через два часа вернулся домой с девушкой, которую отрекомендовал соседям как мадам Сюрко. Во время революции можно было жениться, развестись и снова жениться в один день. Поэтому соседей это нисколько не удивило. А молодая жена в тот же день заняла место за прилавком, куда ее появление привлекло массу покупателей-франтов, к удовольствию ее мужа.

Медовый месяц был недолгим. На третий день муж перебрался на второй этаж, где он жил и до женитьбы, к своим книгам, бумагам и счетам. Больше его нога ни разу не переступила порога комнаты Лоретты, которая с радостью восприняла свое одиночество.

Дом, принадлежавший Сюрко, был трехэтажным, с подвалами и мансардами.

Покойник, боявшийся ответственности перед властями за укрывательство нежелательных лиц, решил вообще не пускать жильцов. В общем, супругов ожидала довольно мрачная перспектива — жить в этом огромном доме вдвоем, не считая приходящих служанки и кухарки.

Сюрко долго обходился без приказчика, но за месяц до своей смерти он взял в магазин одного человека. Нового приказчика звали Лебик. Он был огромного роста. В тот день, когда он явился в магазин договариваться о жалованье, зашли трое пьяных санкюлотов. Они требовали вина. Не говоря ни слова, Лебик схватил за шиворот того, кто стоял поближе, и, действуя им, как дубиной, разогнал остальных, вышвырнув напоследок за дверь их товарища.

Сюрко пришел в восторг от своего защитника и тут же предложил ему сверхвыгодные условия службы. Однако, вряд ли нашелся бы во всей Франции приказчик, который меньше походил бы для этой роли. К сожалению, глупость Лебика была намного значительнее его силы. Он выслушивал приказания с открытым ртом и блуждающими глазами. Если он говорил, то только какую-нибудь дикую околесицу. В его смехе не было ничего осмысленного. Это был хохот идиота, от которого дрожали стекла. В его громадных пальцах флаконы с духами превращались в осколки, тюбики с помадой и мыло сплющивались в лепешку. В огромном теле Геркулеса был разум малого ребенка. Никто не знал его прошлого, его семьи… На вид ему было около тридцати лет.

Видя его полную непригодность для торговли, Сюрко оставил его при магазине в роли слуги и помощника. На свете были только две вещи, интересовавшие Лебика — сон и еда. Ночью по всему дому раздавался его храп. А его аппетит приводил в ужас кухарку.

Теперь несколько слов о покойном. С самого детства Сюрко был лакеем. Переходя от одного хозяина к другому, перед революцией он служил в почтенном провинциальном семействе, которое состояло из отца, матери, сына двадцати двух лет и дочери тринадцати лет. Эта семья исчезла в вихре революции, потеряв своего кормильца.

Оставшись без места, Сюрко стал отчаянным санкюлотом. Но в тысяча семьсот девяносто третьем году, раздобыв где-то денег, он отбросил ухватки ярого якобинца и превратился в мирного хозяина парфюмерного магазина. Поговаривали, что он снабжает своим товаром тех, что вершит судьбы революции.

Видимо, в этом была доля истины, так как Сюрко, спокойный во времена террора, вдруг сделался мрачным и боязливым после падения Робеспьера.

Вечно угрюмый и молчаливый, в один из дней он вдруг стал весел и беззаботен. И по странному стечению обстоятельств этот день и был днем его смерти.

Можете себе представить, какой была жизнь Лоретты. С мужем она виделась только за столом. Обед проходил в молчании. Какая тайна могла соединить этих людей, которые, казалось, боялись и ненавидели друг друга?

Когда с ее мужем случился удар, мадам Сюрко делала все, что могла. Она послала за докторами, оказывала необходимую помощь… Но когда стало ясно, что он мертв, она, похоронив его в соответствии с требованиями того времени, не выказывала особой горести. Слишком честная для того, чтобы притворяться, она уже на другой день была в конторе.

Верзила Лебик, узнав о смерти хозяина, рассмеялся своим идиотским смехом, прерываемым выкриками:

— Ух! В большую яму!

Таким образом, жизнь, казалось, улыбнулась Лоретте. Она, наконец, стала свободной и независимой при достаточной материальной обеспеченности.

Но тут она почувствовала страх. Огромный дом, где, кроме нее и слуги, который жил в мансарде, через два этажа от ее апартаментов, казалось, по ночам был населен невидимыми жильцами. Ей слышались глухие шаги, легкий треск мебели, будто ее передвигали, неясный шум…

Даже у самых трусливых людей бывают приступы храбрости. Однажды Лоретта, которая не могла уснуть от страха, поднялась наверх в спальню мужа, откуда долетал неясный шум.

Входя в комнату, она почувствовала запах только что потушенной свечи.

Комната была пуста.

Можно было подумать, что только что кто-то задул свечу…

Она подошла к камину, на котором стояли подсвечники.

Фитили были еще горячими.

Дико крича, она кинулась к мансарде, где спал Лебик.

ГЛАВА 7

Услышав крик своей госпожи, Лебик выскочил в коридор. Держа фонарь в одной руке, а другой поддерживая Лоретту, в страхе цепляющуюся за него, гигант обыскал весь дом, но тщетно.

Наконец он отвел госпожу Сюрко в ее спальню.

— Полно, хозяюшка, привиделось тебе. Успокойся, спи, а чтобы тебе спокойнее было, я лягу в коридоре, возле твоей двери.

Укладываясь в постель, вдова успокоилась.

— Наверное, Лебик прав. Чего не надумаешь с испугу? Ведь эти свечи зажигались так давно…

И она уснула.

После этого события Лоретта не могла обходиться без Лебика. А тот привязался к ней, как огромный пес, который обожает своего хозяина. Оставив свою мансарду, он обосновался под дверью вдовы. Под этой защитой вдова спала совершенно спокойно.

Надо сказать, что с ней вообще творилось что-то странное. Несколько раз в месяц она чувствовала какое-то оцепенение, после которого впадала в тягостный сон. Размышляя об этих странностях, хорошенькая вдовушка рассуждала:

— Это от скуки… так я скоро вообще превращусь в сурка.

Время от времени она заглядывала в комнаты покойника вместе со служанкой, когда надо было прибрать и проветрить помещение. Иногда ей казалось, что вещи стоят несколько не так, как было раньше. Но так как ключи от этих комнат были только у нее, то она приписывала это своей рассеянности.

Действительно ли умер Сюрко?

Да. Тут не было никаких сомнений. Два врача дали заключение. Он был похоронен по христианскому обряду. И тело его было таким же окоченевшим, как у всех покойников…

Видимо, будет нелишним рассказать, как господин Сюрко провел свой последний день.

Шестого мая тысяча семьсот девяносто пятого года, или говоря языком того времени, семнадцатого флореаля третьего года Республики, хозяин магазина проснулся бледный и встревоженный. Утро он прослонялся с видом человека, которому некуда деть время.

В девять часов он натянул костюм якобинца, хотя уже не посещал их клуба, и пошел по направлению к Сене.

Дорогой он все время повторял:

— Что, если он признается? Тогда его жизнь спасена!..

Проходя по набережной Межессери до Меняльного моста, с трудом протискиваясь сквозь густую толпу, он, наконец, добрался до другого конца моста и оглянулся.

Отсюда была видна вся Гревская площадь с гильотиной на ней. При виде грозной машины он прошептал:

— A-а, это для сегодняшнего дня…

Мрачный и бледный, проталкивался он через людское Море к Дворцу Правосудия. Наконец он достиг великолепной решетки на улице Барильери и уселся под ней. Отсюда хорошо были видны ворота Консьержери. При виде трех двуколок, стоявших перед воротами, Сюрко опять прошептал:

— Это для сегодняшнего дня.

Задыхаясь от ужаса, он ждал, вцепившись руками в решетку.

Набережная Пелетье, мосты Нотр-Дам и Меняльный, улица Барильери — все это сплошь было запружено народом вплоть до самого Дворца Правосудия. Во всех окнах и на всех крышах было полно любопытных, горящих желанием увидеть обещанное зрелище. Время от времени гул толпы смолкал и после короткой паузы тысячи голосов сливались в один вой:

— Смерть Фукье Тинвиллю[7]!

Правосудие вступало в свои права. Те, кто еще вчера требовал крови других, сегодня платил своей.

В начале сентября прошлого года Фукье Тинвилль, экзекутор прежнего революционного суда, и его сообщники, заключенные в крепость, считали себя уже забытыми. Но спустя шесть месяцев пришел приказ перевести их в Консьержери и начать следствие.

Не станем описывать этого процесса, разоблачившего кровавые беззакония этого страшного революционного судилища, которое в несколько месяцев вынесло четыре тысячи смертных приговоров, из них тысячу двести женщинам. Для того, чтобы было ясно, каков был этот суд, можно привести пару примеров.

…На очереди было дело графа Гамаша. По какому-то роковому недоразумению на суд привели однофамильца графа, слесаря Гамаша. Секретарь предупредил Фукье об ошибке.

— Ба, — отвечал он, — так не напрасно же мы беспокоили слесаря! Два Гамаша под гильотиной вместо одного, это — прибыль!

То же случилось с торговкой Малльет.

— Ей-Богу! — вскричал судья. — Пусть торговка сегодня положит свою голову под гильотину вместо графини, а та завтра отплатит ей за эту любезность!

Не лучше были и члены суда, возглавляемого подобным типом. Мы не будем поднимать сейчас все дела этих палачей, отправивших на тот свет четыре тысячи человек, осужденных только по доносам. Когда же они пытались сказать что-либо в свою защиту, Фукье резко обрывал их.

Вот каковы были те, которых теперь, несомненно, ожидала смертная казнь. Никто в этом не сомневался, так как на Гревской площади заранее был поставлен эшафот и тележки палача красовались у ворот.

Видимо, среди людей, ожидавших смерти, был и человек, смерти которого так хотел Сюрко, и в то же время очень боялся его показаний.

Наконец весть о приговоре побежала по толпе. Из тридцати четырех осуждены были на смерть шестнадцать.

Услышав об этом, хозяин магазина побледнел еще больше и прошептал:

— А вдруг его нет среди этих шестнадцати?!

Где-то через час по толпе пронесся крик:

— Вот они, вот…

Осужденные, выходя из ворот Консьержери, один за другим влезали в тележки.

Дрожа от страха и нетерпения, Сюрко считал несчастных.

— Двенадцать. Это еще не он… тринадцать! Еще нет… Четырнадцать! Нет… Осталось только двое…

Лицо его было искажено. Он волновало так, словно это его должны были вести на казнь.

Голова предпоследнего из осужденных показалась над толпой. Хриплый крик радости вырвался из груди Сюрко.

С криком: «Это он!» — парфюмерщик рванулся сквозь толпу к месту казни.

Впереди телеги ехали четыре жандарма. Они с трудом сдерживали толпу. Толпа рвалась к тележкам с криками и руганью, упрекая смертников в гибели своих близких, погибших по приговору революционного суда. Ненависть толпы особенно яростно разразилась против бывшего общественного обвинителя, ехавшего на последней тележке. Здесь солдаты конвоя тщетно старались освободить своих лошадей, зажатых толпой, отделившей их от остальной процессии.

Поддерживая своего соседа Виллата, обессилевшего от страха, Фукье Тинвилль дерзко и насмешливо смотрел на толпу, которая выкрикивала ему в лицо оскорбления. Наконец он вышел из себя. Выпрямившись во весь свой огромный рост, он плюнул в толпу и закричал, перекрывая ее вой:

— Все равно у вас, канальи, нет хлеба! Я же ухожу с набитым брюхом!

Оскорбление было ужасным.

Эшафоты, тюрьмы, рекрутские наборы опустошили деревни. В стране начался голод. Нужно было простоять всю ночь в очереди в булочную, чтобы получить немного черного клейкого теста, называвшегося хлебом. За фунт чистой муки, продававшейся тайком, платили сорок восемь ливров золотом или две тысячи шестьсот ливров ассигнациями. Всякое приглашение на обед сопровождалось словами: «Хлеб приносите с собой».

Понятно, что после слов Фукье толпа бросилась на оскорбителя. И вряд ли жандармам удалось бы сдержать ее натиск, если бы не странная процессия, идущая от улицы Планш-Мибрей к мосту Нотр-Дам. Она разделила народ на две части, и тот, сменив объект внимания, запел «Марсельезу».

Это была Процессия Селитры с огромным ящиком и шестью кларнетистами во главе.

Видимо, необходимо дать объяснение, что это такое.

Селитра является необходимой составной частью пороха. Пороха, как известно, не хватало. По предложению химиков Гитона Морво и Фуркруа Коммуна предложила скоблить стены церковных подземелий, погребов частных лиц и склепов на старых кладбищах.

«Комиссары селитры» имели право вербовать для этой работы любого, вплоть до первого встречного. Имели они также право открыть любой погреб. Было очень выгодно заручиться, поддержкой такого комиссара, поскольку он сам выбирал погреба для работы. А хозяин такого погреба в этом случае освобождался сразу и от селитры, и от вина, а зачастую еще сам отправлялся на работы куда-нибудь на кладбище.

На эту работу поочередно отправлялись взводы солдат с лопатами за спиной и барабанщиком впереди.

Вся собранная селитра немедленно перерабатывалась. Потом укладывалась на носилки и, сопровождаемая оглушительной музыкой и работниками, оравшими «Марсельезу», отправлялась на склад.

Специальным постановлением Коммуны было предписано уступать дорогу этим процессиям, вот почему толпа была оттеснена.

Для Сюрко эта остановка показалась вечностью. Наконец телеги тронулись, и он облегченно вздохнул.

Неподвижный, бледный, обливающийся потом, следил он за казнью.

Палачи втащили на эшафот первого осужденного. Это был экс-монах Виллат, почти мертвый от страха.

Когда его голова скатилась, Сюрко разразился хохотом. Какой-то молодой человек, обернувшийся на этот хохот, спросил:

— Этот человек, видимо, обрек на смерть кого-то из ваших близких?

Сюрко ответил:

— Нет, это был мой лучший друг!

Молодой человек, не проявляя ни малейшего удивления, пристально посмотрел на Сюрко и, воспользовавшись движением толпы, сначала отошел от него шагов на десять, а затем пристроился поодаль, но так, чтобы можно было наблюдать за ним. Парфюмерщик ничего не заметил.

В эту минуту он увидел своего соседа-лавочника Брикета.

— О, гражданин Сюрко, ты тоже здесь? — воскликнул сосед.

— Да, как видишь…

— Так пойдем домой вместе!

— С удовольствием.

При имени Сюрко молодой человек вздрогнул. Вынув из кармана кусок мела, он начертил на спине карманьолки парфюмера две буквы «Т. Т.» и скрылся в толпе.

Сюрко ничего не почувствовал.

Он не стал ожидать конца казни. Несмотря на обещание, данное Брикету, он выбрался с Гревской площади и направился домой один. Время от времени он останавливался, жадно вдыхал воздух и принимался хохотать, весело потирая руки.

Он был так счастлив, что даже не обратил внимания на то, что, заметив на его одежде таинственные буквы, вокруг него возникали какие-то люди. Они сопровождали его незаметно, окружив со всех сторон.

— Эге-ге, — повторял он, — дорогой друг отложил себе денежку на черный день. А тут-то он и подошел! Теперь эта денежка будет моя. Неплохой куш! Всего-то несколько миллионов!

Странные телохранители, увидев, как он входит в свой магазин, остановились и принялись хохотать.

— Мы гнались за зайцем, который уже подстрелен!

— Еще никто не сказал о нем хорошего слова, — добавил другой.

— Он в хороших руках, нам нечего беспокоиться о нем. Вперед, господа!

И они разбрелись в разные стороны.

Сюрко вошел в дом, напевая песенку. Это неординарное событие вызвало немалое удивление его жены.

— Что у вас на карманьолке? — спросила она, приглядевшись.

— Где?

— На спине.

Сюрко стащил куртку и увидел белые буквы.

— Какой-нибудь шутник позабавился, — сказал он, пытаясь стереть жирный мел. Но он въелся и оттирался очень плохо.

— Нужно тереть посильнее, — посоветовала Лоретта.

— Если сильнее, так надо позвать Лебика!

Дверь отворилась и вошел Брикет, вернувшийся с Гревской площади.

— Так-то ты ждешь меня!

— Толпа отжала.

— А что это у тебя на одежде?

— Какой-то идиот пошутил.

— Возможно, эти буквы имеют какой-то смысл?

— Честно говоря, не знаю…

Вошел Лебик.

— Вы что-то хотели, хозяин?

— Возьми, почисть куртку.

Лебик не умел читать, но, увидев буквы, он расхохотался идиотским смехом и заявил, что так клеймят свиней.

— Экое животное, — заявил галунщик вслед удалившемуся Лебику.

— Да, но для безопасности он подходит как нельзя лучше.

Дверь отворилась, и в нее просунулась голова точильщика ножей.

— Ножи, ножницы точить!

— Не надо, гражданин, — ответила Лоретта.

Брикет рассмеялся: «Ай да парень, ну и голосок!».

Сюрко задумался.

Крик точильщика повторился, но уже вдали.

— Странно, — сказал парфюмер, — я уже где-то слышал этот голос.

Но он тут же позабыл об этом, Лебик принес отлично вычищенную куртку…

Надевая ее, Сюрко посмотрел на часы, украшавшие лавку. Стрелка показывала пять часов.

— Сосед, — обратился он к Брикету, — в знак того, что ты не в обиде, не отобедаешь ли со мной?

— С удовольствием, тем более, что дома у нас едят еще по-старому, и время обеда уже давно прошло.

Тут надо внести разъяснения. Дело в том, что время обеда в том далеком 1795 году еще не установилось. Когда-то в Париже обедали в два. Зрелища начинали работать в четыре и заканчивались в девять, ко времени ужина. Этот порядок был нарушен общественными потрясениями — Революция изменила время работы чиновников. Они стали работать с девяти часов утра до четырех часов дня. Соответственно обедать стали в пять и даже в шесть часов. Актеры тоже вынуждены были перенести свои спектакли на семь, и заканчивались они теперь в одиннадцать.

Итак, в пять часов дня гость и хозяин уселись за стол. Хорошее настроение Сюрко было так очевидно, что не переставало удивлять госпожу Сюрко и соседа.

Чтобы не мешать мужчинам, Лоретта велела подать себе обед в ее комнату.

После обеда, за которым было выпито три бутылки старого вина, по признанию хозяина, из монастырского погреба, соседи решили окончить вечер так же приятно, как начали. Они взялись за карты, решив составить партию в пикет по двенадцати су за ставку.

Сюрко, подогретый старым вином, возбужденный зрелищем на Гревской площади и сознанием своего богатства, хохотал и даже стал напевать некогда любимые песенки. Брикет, явно заинтересованный, попытался выяснить, в чем причина такого возбуждения.

— Может, отменим партию? — предложил Брикет.

— Никогда! — вскричал Сюрко, только что выигравший двенадцать су.

Брикет скорчил жалкую гримасу. Сюрко рассмеялся.

— Не горюй, сейчас я развеселю тебя! У меня в погребе есть прекрасное вино, которое я берегу для хороших друзей!

— Отлично! — повеселел галунщик.

— Лебик! Возьми в погребе кувшин с мальвазией и принеси нам пару стаканов!

— Хорошо, — проревел Лебик.

— Сейчас мы угостимся настоящим нектаром, — обратился хозяин к гостю.

— Тем лучше, — облизнулся Брикет.

Они подождали несколько минут.

— Пока твой Лебик повернется… — рассмеялся галунщик.

— Это животное настолько глупо, что он мог налить стаканы и не догадаться принести их нам.

Брикет остановил его, видя, что тот намеревается опять звать Лебика.

— Оставь его, а то он еще чего-нибудь выкинет. Пожалуй, я сам схожу за стаканами, это будет скорее!

— Коли есть охота…

Оба стакана, как и предсказывал Сюрко, стояли на подоконнике, а Лебик уплетал баранью лопатку.

— Вон мальвазия в стаканах, — промычал он.

— Что ж ты не принес на стол?

— Хозяин этого не приказывал.

Брикет взял поднос и вернулся к столу.

— Ну как, соседушка? — спрашивал парфюмер при каждом глотке. — Не правда ли, отличное вино?

— Не мешало бы повторить, чтобы распробовать получше, — схитрил галунщик.

Ответить Сюрко не успел. Глаза его странно замигали, рот открылся, как будто он хотел что-то сказать, и он скатился со стула, ударившись об пол.

— Э, соседушка, да ты совсем пьян, — воскликнул Брикет, наклоняясь, чтобы поднять своего собутыльника.

Он попытался повернуть его, но тут же понял, что с ним что-то не так. «Похоже, что с ним удар», — подумал он.

На его крик вбежала Лоретта. И тут же разослала всех, кто был под рукой, за врачами.

Явились два врача и, расспросив об обстоятельствах, предшествовавших этому случаю, пришли к выводу, что чрезмерное возбуждение и слишком плотный ужин были причиной апоплексического удара. Они же констатировали смерть.

Единственная радостная минута в жизни принесла этому угрюмому человеку смерть.

Лоретта, сомневаясь в приговоре докторов, приказала не хоронить его сразу же. Но по прошествии трех дней сомневаться уже не приходилось.

Когда покойного Сюрко заколотили в гроб, обшитый трехцветной саржей, Лоретте ничего не оставалось, как распорядиться о доставке его прямо на кладбище, так как церковные обряды были запрещены.

Кладбище Кламар было расположено довольно далеко. И когда носильщики доходили до улицы Лусталот, они изнемогали от усталости и жажды.

Улица Лусталот, проходившая рядом с кладбищем, была занята виноторговцами. Перед дверьми этих лавок были устроены специальные подмостки, куда можно было поставить носилки с гробом. Таким образом часто возле какого-нибудь дома могло собраться восемь-десять гробов, ожидающих своих носильщиков. И надо сказать, что мертвецы не скоро попадали в свое последнее пристанище. Случалось, носильщики были настолько пьяны, что хватали первые попавшиеся носилки и волокли, не зная точно, тот ли это мертвец, — гробы были все одинаковые. Случалось, что у них не хватало денег расплатиться с хозяином лавки, и тогда покойник оставлялся в залог. Случалось, что пьяницы просто забывали гроб на подмостках и уходили.

Так как у Сюрко, кроме Лоретты, не было родственников, то ей самой пришлось заниматься всеми вопросами похорон. Она рассчитала, что возьмет Лебика и одного наемного носильщика. Женщинам в то время провожать гроб на кладбище было не положено. Носильщик оказался человеком низкорослым. К тому же Лебик шагал широко, и тот едва поспевал за ним. Поэтому перед первой же лавкой виноторговца он стал как вкопанный.

— Может, пропустим по чарочке?.. — спросил он.

— А ящик куда?

Его спутник растолковал ему назначение подмостков. И великан, обычно довольно туго соображавший, тут довольно быстро сориентировался. Но он еще колебался.

— А вдруг его украдут?..

Его напарник расхохотался.

— Кого?

— Моего хозяина!

— Зачем? Что из него можно сделать?!

Лебик очень хотел выпить, но его мучила совесть.

— А вдруг хозяйка пошла за нами и увидит, что я потягиваю вино вместо того, чтобы делать свое дело?

— А мы пойдем в дальний конец лавки, и нас никто не увидит, — настаивал напарник.

Лебик сдался.

Поставив гроб на подмостки, они вошли в лавку. Основательно нагрузившись, они вышли на улицу, взяли свой груз и двинулись дальше.

Но улица Лусталот была длинной и, чтобы попасть на Кламарское кладбище, нужно было миновать еще не одну такую лавку.

Поэтому Лебик вернулся вечером в магазин совершенно пьяным. Смеясь, он повторял:

— Уф! В большую яму!..

Итак, Сюрко умер и был похоронен.

Месяца через три Лоретту испугал шум в комнате покойного. Но со временем испуг прошел, и она уже смеялась над своими страхами.

Она охотно бы взяла жильцов, но боялась, что попадет впросак. Закон об укрывательстве подозрительных личностей действовал очень строго. Но, во всяком случае, она спокойно спала под охраной Лебика, стелившего свою постель под ее дверью.

Наученная горьким опытом первого брака, она отказывала своим многочисленным обожателям, толпившимся в магазине. Они оживляли торговлю, но оставляли спокойным ее сердце.

Так прошло три года.

Двадцатилетняя вдова вела размеренный образ жизни, иногда, правда, она размышляла о странном оцепенении, время от времени охватывающем ее и заканчивающемся тяжелым сном. Она втянулась в эту однообразную жизнь, которая оборвалась самым неожиданным образом. Итак, мы увидели ее дремлющей у изголовья больного.

А произошло это так.

Однажды на рассвете Лебик постучал к ней в дверь и поведал о том, что пятнадцать минут назад он был разбужен громким стуком в дверь. Но когда он ее открыл, то увидел на пороге раненого молодого человека, лежащего без чувств.

— И что ты с ним сделал? — спросила Лоретта.

— Оставил его на месте.

Госпожа Сюрко тотчас же велела перенести его в дом, в комнату Сюрко, и послала за доктором.

На протяжении пяти последующих дней Ивон Бералек, а это был именно он, имел самых заботливых сиделок в лице Лоретты и Лебика, которые дежурили по очереди возле его постели.

Великан Лебик часто говорил своей хозяйке:

— Ты посмотри, какой красавец, этот бледняк!

Наконец на шестые сутки, утром, Лебик вбежал к ней в комнату и весело рявкнул:

— Наконец-то наш молодчик очнулся!

— Он знает, где он находится? — дрогнувшим голосом спросила Лоретта.

— Я сказал ему.

— А он догадывается, что я ухаживала за ним?

— Во всяком случае, мне он ничего не сказал об этом. Но он сказал, что хочет видеть вас для того, чтобы поблагодарить.

Лоретта смутилась и направилась в комнату, где лежал больной.

ГЛАВА 8

Итак, прелестная молодая женщина, три года назад похоронившая мужа, входит в комнату Бералека, наконец-то очнувшегося после пятидневного беспамятства…

Но где же Пьер Кожоль? Неужели он так и не смог найти своего друга? Он, знаменитый «Собачий Нос»?

Для того, чтобы объяснить это, нам придется вернуться к графу, которого мы оставили рассматривающим дом под номером двадцать на улице Мон-Блан, указанный ему фермером.

— Кажется, это здесь, — размышлял он.

Взгляд Пьера остановился на фундаменте.

— Эге, — произнес он, — вот то, что мне надо!

На пороге, выложенном каменными плитами, ясно виднелись следы крови.

«Да, это здесь, — решил Кожоль. — Ивон должен был пройти через эту дверь».

Не колеблясь больше, граф вошел в помещение лавки, где в это время был один Лебик.

«Ей-Богу, — подумал Пьер, — этот парень мог бы дотащить двух Бералеков!»

Великан оглядел его и спросил:

— Гражданин хочет купить духи?

— Нет, я хотел бы поговорить с врачом, живущим в этом доме.

— Но здесь нет ни врачей, ни жильцов, — рассмеялся Лебик своим дурацким смехом.

— A-а, — произнес Кожоль, — я думал, что больного перенесли сюда.

Как ни глуп был Лебик, он знал, что грозит за нарушение закона, и ни в коем случае не хотел подводить свою госпожу. Поэтому он сделал удивленное лицо и произнес:

— Какой больной?

— Да тот, которого принесли… Или, может, ты сам принес его утром?

— А, вы, вероятно, говорите о молодом человеке, которого ночью подкинули к нашим дверям?

— Да. Так что с ним стряслось?

— Я оставил его там, где нашел.

— Но это бесчеловечно!

— Но мы не хотим ссориться с полицией из-за укрывательства подозрительных лиц.

— В таком случае, кто же его поднял?

— Может быть, огородники, возвращающиеся с рынка…

— Итак, ты не вносил в дом молодого человека, чтобы оказать ему помощь?

— И не подумал…

В то время, как Лебик отвечал таким образом, взгляд Пьера отыскал на полу целый ряд мелких красных пятнышек. Но вместо того, чтобы сообщить приказчику о своем открытии, граф поклонился и сказал:

— Я, видимо, ошибся. Благодарю вас за сведения.

И Кожоль вышел спокойным шагом.

Лебик, не желая волновать Лоретту, промолчал об этом посещении.

А Пьер, шагая по улице, думал:

«Несомненно, Ивон там! Но они боятся навлечь на себя подозрения. Поэтому, что бы я ни сказал, мне не поверят. Надо придумать иной способ пробраться в дом… Так… Кто мог знать о происшествии? Разумеется, врач! Эти люди должны были послать за врачами, живущими по соседству. Поскольку, если хотят, чтобы пришел хоть один, надо послать к нескольким. Так что мешает мне представиться врачом?! Ха, вон идет старичок, сразу видно, что это настоящий врач!»

Пьер остановился, чтобы лучше рассмотреть маленького старика с белыми волосами, в золотых очках и в плаще каштанового цвета, накинутом поверх черного костюма. Он шел по улице, мелко семеня и опираясь на высокую трость, постукивая ею по мостовой.

«За милю можно разглядеть истинного врача», — подумал Кожоль.

Наконец доктор поравнялся с Пьером, который собирался посторониться, чтобы дать ему дорогу. Но прохожий положил свою сухую руку на плечо молодого человека и вполголоса спросил его:

— Что тут делает граф Кожоль?

Пьер удивленно воззрился на него.

— Да, — повторил старик, — что тут делает шуан Собачий Нос?

При втором вопросе Кожоль побледнел. Но прежде, чем он успел что-либо выговорить, незнакомец сделал рукой масонский знак. Граф расхохотался, с восторгом глядя на старика.

— Честное слово, вы единственный, кто может преображаться подобным образом! Клянусь, аббат, я никогда бы не узнал вас!

— Ш-ш-ш! — предостерег Монтескье.

Этот дряхлый старик на самом деле был аббатом Монтескье, человеком сорока лет, поставившим в тупик всю полицию Директории, ожесточенно преследовавшую его.

Надо заметить, что аббат тоже не бездействовал. Он организовал свою контрполицию, которая действовала в интересах роялистской партии и предупреждала его о всех ловушках и различных маневрах других партий, добивавшихся власти.

Аббат, не довольствуясь донесениями своих агентов, лично проверял их. В этот ранний час он бродил вокруг дома Иосифа Бонапарта, узнав, что он устраивает ночные сборища, участники которых расходились на рассвете.

Это жилье как бы специально было предназначено для тайных сборищ. Оно было расположено в квартале, где было всего несколько домов, и со всех сторон окружено садами и огородами.

Аббата эти ночные сборища не пугали.

— Бонапарты думают о лакомом кусочке для своего братца, — пробурчал он себе. — К счастью, их герой сейчас в Египте и возвратиться не сможет, разве что дезертирует из армии, которую сам же увлек в эту авантюру, Раньше, чем он задумает вернуться, я куплю Барраса вместе со всеми сообщниками, и шутка будет сыграна!

Возвращаясь из своего обхода, он и заметил Кожоля, которого хорошо знал, так же как и других командиров шуанов.

Аббат повернулся к стене, ограждавшей в этом месте улицу, и сделал вид, что читает объявления. Кожоль также уставился в какую-то афишу. Они продолжали разговор, делая вид, что не обращают внимания друг на друга.

— Повторяю свой вопрос, граф, что вы делали в этом квартале?

— Я ищу друга. Сегодня ночью он попал в какую-то ловушку, возвращаясь с бала.

— Его имя?

— Шевалье Бералек.

— Так скоро! — невольно вырвалось у аббата.

— Так вы знали об опасности, угрожавшей Ивону? — спросил Кожоль, немало удивленный этим восклицанием.

— Именно я и дал ему это поручение, — холодно отвечал Монтескье, — и оно уже стоило жизни троим нашим.

Монтескье, не дороживший своей жизнью, точно так же относился к чужим.

Кожоль молчал.

— Итак, он умер? — спросил аббат.

— Нет, но положение его очень тяжелое.

Кожоль рассказал все, что он смог узнать.

— Что за люди, напавшие на него? — продолжал расспрашивать аббат.

— Не знаю. Известно только то, что на месте драки остался обезображенный труп одного из бандитов.

Аббат задумался. Минуту спустя он спросил:

— Знаете ли вы о деле, порученном Бералеку?

— Кое-что он мне рассказал.

— Это правда, что вы друзья детства и что между вами не было тайн?

Кожоль собрался защищать Ивона, но аббат не дал ему заговорить.

— Но, граф, я не осуждаю вашего друга хотя бы потому, что именно благодаря этому мы можем найти его след, — произнес Монтескье, угадавший мысли Кожоля.

«Он прав, — подумал Пьер, — как бы я его теперь мог найти иначе!»

— Как вы считаете, кто мог его подобрать? — спросил аббат.

— Не знаю. Вначале я думал, что это был приказчик. Но потом я понял, что незнакомый спаситель положил его на крыльцо, а хозяйка этого магазинчика приказала приказчику заняться им.

— И вы уверены, что шевалье действительно в этом доме?

— Убежден. Но они боятся признаваться в этом.

— Слушайте, граф… Сейчас вы дойдете до бульвара и подождете меня там, Я осмотрю пока дом и решу, что нам делать дальше.

Кожоль направился к бульвару. Дойдя до него, он обернулся.

Улица Мон-Блан была перед ним, как на ладони. Он увидел аббата, все еще читающего объявления. Затем тот двинулся к нему тем же мелким старческим шагом.

Поравнявшись с домом под номером двадцать, аббат, не замедляя шага, поднял глаза и увидел вывеску. Она состояла из трех слов: «Косметический магазин Сюрко». Аббат заметно вздрогнул и ускорил шаг навстречу Кожолю.

— Господин Кожоль, считаете ли вы, что обязаны мне повиноваться? — спросил он.

— Безусловно!

— Тогда я требую, чтобы ваш друг оставался в этом доме, а вы без моего разрешения не пытались добраться до него.

Кожоль сделал нетерпеливое движение.

— Я вам приказываю, сударь, в интересах дела, которому мы оба служим. Во имя короля, — добавил аббат.

Молодой человек молча поклонился и двинулся в путь. Аббат бросил еще один взгляд на дом Сюрко и весело прошептал:

— Еще никому не удавалось избежать своей судьбы. Там или здесь, но Бералеку на роду написано быть соблазнителем ради торжества королевского дела!

ГЛАВА 9

Если даже осужденный на смерть имеет возможность проклинать своих палачей, то и подчиненный, естественно, имеет возможность возмущаться распоряжениями начальства.

Граф Кожоль, возвращаясь в отель, яростно ругал Монтескье.

— Черт побери! Какая польза может быть для нашего дела от того, что Ивон будет сидеть в этой пудренице? Ладно бы только это. Так еще я не могу его видеть! Приказ, видите ли! С каким бы удовольствием я сейчас намял бы кому-нибудь бока!

В эту минуту над его ухом раздался рев:

— Да здравствует Директория!

Это был почтенный Жаваль, который, завидев издали своего жильца, таким образом свидетельствовал ему свое почтение.

При этом оглушительном реве разъяренный Кожоль обернулся.

Трактирщик, приготовивший улыбку, позеленел и затрясся.

— Ладно, Страус, у меня волчий аппетит. С самого утра я еще ничего не ел. Поворачивайся поживее, а то у меня кошки скребут в животе!

— Вы сядете за стол, не повидавшись с господином, который уже час ожидает вас? — спросил Жаваль.

— Что? Меня ждут?

— Да. Гость правильно назвал вас — шевалье Бералек.

Кожоль вспомнил, что для трактирщика он был Бералеком.

«Ну и дела, однако, это становится забавным, — подумал Пьер. — По крайней мере, я убью время, пока аббат разрешит мне увидеться с другом».

— Так говоришь, что меня ждут наверху?

— Да, в вашей комнате.

— Хорошо, сейчас я поднимусь.

— Может, вы все-таки сначала пообедаете. Ведь завтрак, обед и ужин внесены в счет за комнату, — кричал Жаваль графу, который уже взбегал по лестнице.

Граф толкнул дверь и увидел гостя.

«Ну и рожа», — подумал Пьер.

Низкий лоб, тонкий рот почти без губ, глаза, прикрытые опущенными веками, угрюмое, сонное выражение лица. В глазах выражение хитрости и жестокости.

Посетитель сделал несколько шагов к графу и тихим голосом спросил:

— Вы шевалье Бералек?

«Он не знает Ивона», — подумал Кожоль, отвешивая поклон, который можно было принять за утвердительный ответ.

Затем молодой человек вопросительно посмотрел на гостя, ожидая, что тот назовет себя.

Тот понял:

— Меня зовут Фуше.

При этом имени граф содрогнулся от отвращения и ненависти. Фуше был известен тем, что, будучи представителем Директории в Лионе, ручьями лил кровь своих соотечественников.

— Что же вам угодно, гражданин Фуше? — спросил Пьер.

Фуше, будущий префект полиции, имел в то время сорок лет от роду. Видя по отношению к себе презрение и пренебрежение со стороны правителей и предчувствуя какой-то поворот в политике, этот человек прекрасно чувствовал, откуда дует ветер. Не доверяя успехам Бонапарта, Фуше прикидывал, не выгоднее ли будет присоединиться к роялистам. Короче говоря, он искал, кто бы смог подороже оценить его редкий талант.

Накануне, на балу Директории, он разгадал сцену между любовницей Барраса и неизвестным щеголем. Читатель помнит, что он вошел в комнату как раз тогда, когда Ивон бежал, воспользовавшись всеобщим замешательством. Молодой человек бежал так быстро, что Фуше не успел его разглядеть. Когда он помогал Баррасу переносить женщину, она что-то проговорила.

Директор спросил его об этом, но Фуше ответил, что он не разобрал слов.

На самом деле он прекрасно расслышал имя Ивона Бералека, хорошо известное по восстанию шуанов.

«Этот молодой человек явно из агентов аббата Монтескье, — подумал он. — Барраса хотят купить. Ну, что ж!　Пусть покупают и меня! Надо отыскать этого парня».

Кожоль прописался в книге Жаваля под именем Ивона Бералека, и Фуше без труда нашел его.

Когда Пьер спросил его о причине посещения, он резко ответил:

— Мне нужен аббат Монтескье.

— Но, гражданин Фуше, можно подумать, что господин Монтескье разгуливает по Парижу. Отправляйтесь в Лондон, он теперь там.

— Аббат в Париже. Я уверен в этом.

— В таком случае вы осведомлены лучше меня. Да и какое мне дело до аббата!

Фуше пристально поглядел на молодого человека.

— Вы отказываетесь мне отвечать?

— Нисколько. Но, к сожалению, я ничем не могу быть вам полезен по той простой причине, что я действительно не знаю, где находится господин Монтескье.

— И вы не встречали его?

— Вы действительно считаете, что здесь, в Париже, где есть столько способов развлечься, я буду искать какого-то аббата?!

Фуше понял, что молодой человек уклоняется от его вопроса.

— Однако я слышал, что с шевалье Бералеком можно посоветоваться, — сухо возразил он.

— Но, господин Фуше, почему вы во что бы то ни стало хотите увидеть во мне делового человека? Поглядите на меня. Мне двадцать восемь лет. В продолжение шести последних лет я только и делал, что стрелял, мне надоело все это. Слава Богу, сейчас наступил мир. Объявлена амнистия. Я хочу наконец-то насладиться Парижем и всем тем, что он может мне предоставить. А вы хотите меня опять втянуть в политику. Ни за что! Я хочу просто жить!

Казалось, Фуше заколебался.

Фуше встал, подошел к молодому человеку и сказал медленно и четко, делая ударения на каждом слове:

— Послушайте меня, шевалье Бералек, и хорошенько запомните все, что я скажу. В Директории решается вопрос о том, чтобы поставить меня во главе полицейского управления. На этом посту я могу оказать услуги, и немалые, тем, кто окажется в стане моих друзей. Вы меня поняли? Не так ли?

— Превосходно.

— Ну, так сделайте, чтобы это поняли и другие. Например, аббат Монтескье.

— Вы непременно хотите, чтобы я искал этого аббата!

— Нет. Но вы можете встретиться с ним.

— Разве что как-нибудь случайно.

— О, в жизни случается всякое, — сказал посетитель.

Когда Фуше уже взялся за ручку двери, Кожоль с самым беспечным видом произнес:

— Именно об этом я и думаю!

— О чем? — повернулся посетитель.

— Если тот случай, о котором вы говорите, не представится? И эта встреча не состоится?

— Так что же?

— Что тогда будет?

— Видите ли, шевалье, насколько я знаю, вы хорошо изучили женское сердце?

— Это правда.

— Ну, если вы отвергаете женщину, которая вас любит?..

— Никогда! — искренне возмутился Пьер.

— Но, допустим…

— Ну, ладно.

— Что она делает после вашего отказа?

— Она мстит, — отвечал граф.

— Вы сами произнесли это, — сказал Фуше и взгляд его стал жестким.

Не прибавив больше ни слова, он откланялся и вышел. Не отрывая взгляда от двери, граф пробормотал:

— Ничего себе шуточку я придумал! Я хотел отвести от Ивона опасность, а кажется, приобрел ему серьезного врага.

Но постепенно он успокоился:

— В конце концов, этот Фуше знает только меня, и если аббат откажется от его услуг, то мстить он будет только мне.

В дверь легонько постучали. Она приоткрылась и в проеме показалась угодливая фигура Жаваля.

— Чего тебе, Страус?

— Я принес письмо.

— Мне?

— Во всяком случае, когда его принесли, то назвали ваше имя.

— Но тут нет никакого имени, — сказал удивленный Пьер, вертя в руках конверт без надписи.

— Тот, кто его принес, сказал: «Передайте вашему постояльцу, молодому человеку, приехавшему из Бретани», а так как у меня нет других постояльцев…

— И я действительно из Бретани…

— Так оно вам, — заключил Жаваль.

Кожоль сломал печать.

Письмо было без подписи.

Пьер колебался.

— Ивону или мне назначено это свидание? — спрашивал он себя.

Жаваль же подумал, что полиция требует отчета о нем. Пьер колебался недолго.

— Иду, — прошептал он.

ГЛАВА 10

Ворота Люксембургского сада, носившие название «Новая калитка», выходили на безлюдную местность. Шестнадцать лет назад западная часть сада была такой же, как и теперь. Весь треугольник, составляющим в настоящее время перекресток между улицами Западной и Вожирар, был отведен под устройство балаганов, кафе и общественных гуляний. Одним словом, он должен был конкурировать со знаменитой ярмаркой Святого Лаврентия, находившемся в том же квартале.

Приступили к работе, очистили место от деревьев, но на этом и остановились. Дорога, впоследствии получившая название улицы Богоматери, не слишком пробуждала охоту строиться. Для приманки было обещано, что все дома, выстроенные возле сада, будут иметь выход в «Люксембург» с правом пользоваться им даже тогда, когда публика туда допускаться не будет. Но подрядчики не хотели заниматься этой улицей. В тысяча семьсот девяносто восьмом году на ней было только два дома со стороны улицы Вожирар.

Остальное место занимал пустырь, покрытый ямами от выкорчеванных деревьев, которые никто и не подумал засыпать.

Можете себе представить, как опасно здесь было ночью, учитывая мошенников, наводнивших город, и полицию, которая занималась только политикой!

Вот появилась какая-то тень.

— Черт побери! Здесь темнее, чем в печи! Ай да местечко! Честное слово, здесь спокойно можно душить людей, — бормотал чей-то голос.

Рассуждая так, Кожоль, а это был именно он, вдруг остановился.

— Может быть, меня специально заманили сюда, чтобы без шума отправить на тот свет? Эти прелестные ямки вполне смогут послужить могилой…

Он усмехнулся и продолжал свой путь. Ощупал широкий тесак в рукаве.

«С этим можно продержаться довольно долго», — размышлял он.

Привыкший к длительным ночным переходам, Кожоль без особого труда подвигался по пустырю.

— Что же меня ожидает? Опасность или радость? И кому была предназначена записка? Мне или Ивону?

Часы пробили три четверти десятого.

— Через несколько минут я буду все знать, — успокаивал себя Кожоль.

В это время впереди показалась группа людей. Шестеро шли впереди и несли что-то тяжелое. А четверо шли за ними. Кожоль спрятался за поваленным деревом. Он увидел, что несли что-то в мешке, из которого слышались какие-то сдавленные крики. До ушей графа донеслись тихо сказанные слова:

— Надо будет вынуть кляп, а потом быстренько вставить его обратно. А то его мяуканье разбудит всех вокруг.

Носильщики положили на землю свою ношу и принялись распутывать веревки, которыми она была связана.

Как только жертва почувствовала относительную свободу, она издала крик, но тут же сильная рука сдавила ей горло.

— Не перестарайся, Жак, эта жизнь стоит не так мало, — произнес тот же голос.

— Не беспокойся, я легонько, — ответил тот, которого назвали Жаком.

— Надо ему заткнуть рот, — произнес третий голос.

— Дайте ему перевести дух, а то еще задохнется.

Кожоль слышал из своего убежища хриплое дыхание жертвы. Он уже хотел броситься на помощь, но благоразумие удержало его.

Несчастная жертва спросила умоляющим голосом:

— Ради Бога, куда вы меня несете?

— Скоро сам узнаешь.

— Вы хотите бросить меня в Сену?

— Ну, этого тебе бояться нечего.

— Что вы хотите сделать со мной?

— Всего лишь сменить убежище.

— И я никогда не попаду на свободу?

— Завтра, если ты этого захочешь, будешь свободен.

— Что я должен сделать, ради Бога…

— Тебе уже не раз говорили. Расскажи Точильщику то, что он от тебя требует…

— Никогда!

— Это твое последнее слово?

— Никогда, — повторил пленник.

— Кляп, — распорядился первый голос.

— Выслушайте меня, умоляю вас…

— Говори!

— Отпустите меня. Я дам сто тысяч экю!

Кто-то весело рассмеялся.

— Двести тысяч, только освободите…

— Сознайся Точильщику, и завтра будешь свободен.

— Никогда, — повторил пленник.

Кляп был вставлен, несчастный засунут в мешок и шествие исчезло во мраке.

«Странно, — подумал Кожоль, — я никогда не оставался бесчувственным, если слышал крик о помощи. Но я не почувствовал ни малейшей жалости к этому человеку, который с такой легкостью предлагал сумму в двести тысяч экю…»

Он улыбнулся.

— Черт побери! Этот Точильщик имеет полное право гордиться своими людьми! Подчиненные, которые отказываются от двухсот тысяч экю!.. Неплохо было бы познакомиться с этим парнем!

Когда граф подошел наконец к калитке, пробило десять часов.

«Кажется, я не опоздал, — подумал Пьер, — теперь бы узнать, кто назначил мне свидание…»

Захрустел песок под чьими-то шагами. На калитку упала тень.

— Хороший признак, — прошептал Кожоль, — женщина. Должно быть, служанка, которую послала ее госпожа. Как же я буду выпутываться из этой истории?

Нежный голосок спросил его:

— Вы прибыли из Бретани?

— Я приехал вчера утром.

— Где вы остановились?

— В гостинице «Страус».

— Хорошо. Подождите.

Ключ взвизгнул в скважине. И пока отпирали калитку, граф лихорадочно соображал: «К кому же относится приглашение? Ко мне или Ивону?»

Он проскользнул в полуотворенную калитку. Ее тотчас же снова заперли.

— Дайте мне руку, — сказала женщина.

Пьер повиновался. Под густыми деревьями было так темно, что без своего проводника Пьер не смог бы сделать и двух шагов.

«Ручка нежная и тонкая, — рассуждал Кожоль, — служанка из хорошего дома».

Наконец, они выбрались из-под деревьев на открытое место, и Пьер отчетливо увидел заднюю стену дворца.

Девушка направилась к двери, которая открылась у нижней ступени маленькой лестницы.

«Потайная лестница, — подумал Кожоль, — но… кого же здесь все-таки ожидают, меня или Ивона?..»

Пройдя шагов двадцать, женщина свернула вправо и прошла еще немного, ведя графа за руку.

— Где-то здесь возле вас должна быть софа, — произнесла она.

Кожоль ощупью нашел софу.

— Садитесь и ждите.

Но Пьер не отпускал руки своей спутницы.

— Неужели вы оставите меня в темноте?

— Тот, кто живет в комнате напротив, мог бы заметить свет.

«Тот», — отметил мысленно Кожоль, — значит дама — замужем».

Граф все еще держал девушку за руку, хотя та отчаянно пыталась освободиться.

— Но, милое дитя, как я смогу увидеть лицо твоей госпожи?

— Оно прекрасно и в темноте.

Обрадованный Кожоль отпустил, наконец, девушку, и она исчезла.

«Ах, — думал он, — стало быть, она прекрасна! Это замечательно, вот только бы узнать точно, не Ивону ли предназначается это счастье?»

Раздался легкий шорох.

— Это она, — пробормотал граф.

Но прежде, чем он успел что-либо сказать, его шею уже обвивали две нежные руки, маленький рот осыпал его жгучими поцелуями, бормоча: «Я люблю тебя».

Кровь бросилась Кожолю в голову. Бералек был забыт, сомнения отброшены…

Ну да ему ведь было всего двадцать восемь лет!

Через несколько минут об Ивоне вспоминать уже было поздно.

Триумф Кожоля был из тех, которые заставляют краснеть победителя.

Несмотря на признание в любви, женщина искренне сопротивлялась. Кожоль пришел в себя от того, что она зарыдала. Он склонился к ней, полный стыда и раскаяния. Вдруг она вскочила, словно почувствовав опасность.

— Беги… или ты погиб!

Через щель в двери пробился луч света. Кто-то шел по коридору со свечой в руке.

Прежде, чем Кожоль успел ей что-либо сказать, она выскочила за дверь, навстречу нежданному гостю.

Пьер остался один в потемках. Вместо того, чтобы бежать, он сидел и думал о той, которой овладел, не видя ее лица.

Подойдя к двери и заглянув в замочную скважину, граф еле сдержал крик изумления.

«Она действительно прекрасна», — подумал он. Высокая, с матовым цветом лица, свойственным смуглянкам, с небольшим розовым ртом, она была ослепительно хороша. Огромные черные глаза таили в себе страсть и недюжинную энергию. В ней было что-то от тигрицы, которую почему-то принимали за кошечку.

Вошедший зажигал свечи, поэтому не видел взгляда, которым его наградила эта женщина. Вряд ли он оставался бы столь беспечным, если бы смог его заметить. Но он был слишком занят. Наконец, он зажег свечи и обернулся. Кожоль сразу же узнал его.

— Баррас!

Директор сел рядом с женщиной и взял ее за руку.

— Жестокая! — произнес он, целуя кончики ее пальцев.

— Жестокая? Чем же я провинилась перед вами? — Мелодичный голос в сочетании с очаровательной улыбкой мог смягчить даже стены.

«Н-да! — подумал Пьер. — Минуту назад я мог поручиться, что она готова убить его, а сейчас… Этот тон… эта улыбка…»

Между тем за дверью продолжался разговор.

— Да-да, жестокая, — говорил Баррас, — я так беспокоился, пока искал вас… Куда же вы исчезли? Елена…

— Елена! Какое прекрасное имя, — пробормотал Кожоль.

— Я уже говорила вам, виконт, что хотела зайти в одну из комнат, выходящих в сад, чтобы спокойно подышать свежим воздухом. Прилегла и вздремнула… Когда я увидела вас, мне даже не пришло в голову, что прошло много времени…

— И вы шли встречать меня? — взволнованно спросил Баррас.

— А куда еще я могла здесь пойти? Я никого не знаю, да и никому не интересна, кроме вас…

— Да, но моя любовь вас ни капельки не трогает. Неужели вы никогда не полюбите меня?!

— Разве вы не уверены в моей дружбе?

— Зачем вы притворяетесь, Елена? Вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Я хочу не дружбы, а любви…

Баррас упал к ногам Елены.

Кожоль отодвинулся от двери.

— Кажется, я сыграл дурака, мне здесь не место. Нужно скорее бежать отсюда.

Но… Ему так не хотелось уходить. Ему хотелось вымолить прощение за свою великолепную ошибку. Он еще не догадывался, что влюблен, но уже ревновал к Баррасу.

Он снова склонился к замочной скважине.

«А, так его дела идут не лучше, чем прежде», — довольно подумал он.

Директор, стоя на коленях, умолял Елену сжалиться над ним.

Елена хохотала. Потом довольно сухо обратилась к нему:

— Довольно. Однако, виконт, вы забываете о наших условиях.

Баррас медленно выпрямился.

Он был укрощен. Всем, кто его знал, это укрощение доставило бы много забавных минут, так как до сих пор он не знал поражений.　Равнодушие Елены вместо раздражения вызывало в нем чувство приниженности.

— Почему вы так безжалостны ко мне? — со слезами в голосе спрашивал он.

— Ну, что вы, — возразила молодая женщина насмешливым тоном, — я готова сходить с ума от любви к вам!

— Елена, ради всего святого, этот тон… не надо насмешек… Я действительно страдаю!

— Так мне теперь страдать и плакать из-за того, что вы влюбились в меня?

— Значит, я не достоин даже жалости? Я не вызываю в вас ничего, кроме ненависти к себе? — вскричал Баррас.

— Ну к чему эти крайности? Почему вы считаете, что если я не умираю от любви к вам, значит, я должна вас ненавидеть. Вспомните, когда мы познакомились, вы мне сказали: «Позвольте мне любить вас и, может быть, настанет время, когда вы ответите мне взаимностью. Я буду терпеливо ждать». Я любопытна. Мне было интересно действительно ли развратник Баррас способен искренне полюбить…

— Но теперь вы знаете это, — вздохнул Баррас.

— Да, я признаю искренность ваших чувств.

— Так почему же вы меня отталкиваете?

Елена засмеялась.

— Но тот день, про который вы говорили, еще не настал. Я не полюбила вас. И если вы не перестанете меня преследовать подобными сценами, он может и не настать.

Это было сказано таким неумолимо холодным тоном, что Баррас мгновенно отрезвел.

В его глазах сверкнула молния. Он схватил Елену за руку.

— Кто вы? Кто поставил вас на моем пути? Ведь вы явно проводите свою линию, вы направленно мучаете меня, не давая ничего взамен…

— Вы хотите, чтобы я покинула дворец? — холодно спросила Елена, освобождая свою руку.

— Да, беги, потому что больше я за себя не отвечаю!

Она медленно направилась к двери, противоположной　 той, у которой находился Кожоль, отворила ее и произнесла:

— Прощайте, Баррас!

Но при мысли, что он может потерять эту женщину, мужество покинуло виконта.　 Он бросился к ней, упал на колени, протянул руки и зарыдал:

— Умоляю вас, останьтесь! По крайней мере, я смогу видеть вас ежедневно, если уж вы не можете ответить мне любовью!

— Возможно, это время придет когда-нибудь, — отвечала она, смягченная видом его неподдельного страдания.

— Нет, Елена, я прекрасно понимаю это. И понимаю, что произойти это не может только из-за того, что вы любите другого!

Елена вздрогнула.

— Я? Люблю? Кого же?

— Откуда я знаю? Возможно, того молодого человека, один вид которого вызвал у вас обморок, когда он пытался передать вам эту игрушку. Вы даже не взяли ее в руки…

— Обморок к этому молодому человеку не имеет никакого отношения. Я была слишком взвинчена вашими гостями, и вы прекрасно это знаете. Я его и не видела-то никогда раньше…

— Тем лучше, если вы не любите этого несчастного щеголя.

— Почему несчастного?

— Потому что из полицейских донесений я узнал, что он был убит, когда выходил отсюда.

— И есть доказательства, что убитый именно он?

— Моя печать, которую я вручил ему. Ее нашли на месте убийства.

Ей почему-то стало душно. Она вскрикнула и посмотрела на дверь, ведущую в другую комнату. Она искала ответ на вопрос: «Кто же тогда держал меня в объятиях?».

Баррас, проследив ее взгляд, схватил с камина канделябр и распахнул дверь…

Комната была пуста.

Тайного посетителя, которого она приняла за Ивона Бералека, уже не было.

У нее вырвался крик бешенства при мысли о том, что она не знает этого человека. Что он владеет ее тайной, что он может самодовольно улыбаться, восхищенный своим триумфом…　 При мысли, что этот наглец может навсегда остаться неизвестным, жажда мести охватила ее. Она посмотрела на Барраса, который ничего не мог понять.

— Вы по-прежнему хотите заслужить мою любовь? — спросила она Барраса тоном, от которого у него по спине пробежал холодок.

— Чего вы хотите? Для того, чтобы добиться вашей любви, я готов совершить даже невозможное!

— Здесь сейчас был человек, который нас подслушивал. Он не мог далеко уйти. Найдите мне этого человека, Баррас!

Лицо ее исказилось от ненависти.

— И что потом? — с беспокойством поинтересовался Баррас.

— Если вы его найдете, я — ваша!

Баррас бросился из комнаты.

Минуту спустя дворец ожил. Сад осветился факелами гвардейцы, охранявшие безопасность членов Директории, рыскали по всем направлениям.　Все были возбуждены и взволнованы, дворец гудел слухами. Говорили, что какой-то негодяй организовал покушение на жизнь Барраса.

Не произнося ни единого слова, Елена наблюдала за этой суетой из окна.

Но что же с Кожолем?!

Граф до конца слышал разговор Елены с Баррасом и убедился в том, что он действительно занял место Ивона.

— Что же я натворил?! — с горечью повторял он.

Он понял, что пора бежать.

Осторожно спустившись с лестницы, по которой обыкновенно ходила прислуга, он очутился перед цветником.

— Главное сейчас — не потерять голову и добраться до　 добраться до калитки. По ее решетке я смогу перебраться через стену. Но хотел бы я знать, что предпримет Баррас, чтобы поймать меня?

Как только он достиг ограды, мелькнувший вблизи свет заставил его обернуться.

— Кажется, влюбленный решил устроить эффектную охоту с факелами. А я — олень, из-за которого и устроена эта охота… — Он уже добрался до стены, когда голоса солдат заставили его остановиться.

— Когда этот разбойник взберется на стену, не вздумайте стрелять. Его надо схватить живым…

— Все ясно. На улице дозор. Кажется, я попал в настоящий капкан, — пробормотал Кожоль. — Самое интересное, что если меня схватят, то я даже ничего не смогу сказать в свое оправдание, — продолжал он разговор сам с собой, — не могу же я компрометировать даму! Она, конечно, ненавидит меня. И, говоря откровенно, у нее есть для этого основания!

Размышляя подобным образом, Пьер, тем не менее, продолжал прислушиваться к тому, что говорили за стеной.

— Значит, не вздумайте стрелять. Надеюсь, вы хотите получить обещанную награду и двадцать луидоров за поимку злодея, покушавшегося на жизнь директора Барраса!

При этих словах граф вздрогнул.

— Черт побери! Ничего себе положение! С одной　стороны, я ни в коем случае не могу компрометировать Елену. Но с другой… Меня обвиняют в покушении на убийство! Скверное положение! Баррасу, безусловно, поверят. Тем более, что господа республиканцы с удовольствием видят в шуанах чудовищ.

Пьер осмотрелся. Со всех сторон сад был заполнен людьми. Оставаться на одном месте было опасно. Он направился вправо от ворот, ведущих на улицу Богоматери, туда, где к ней примыкала улица Ада. Он еще рассчитывал на то, что дозоры не могли успеть окружить всю стену.

Пользуясь темнотой и деревьями, как прикрытием, он передвигался по саду, пока не добрался до открытой лужайки, которую невозможно было обойти. Он бросился вперед. Но его заметили. Толпа охотников бросилась к добыче.

Кожоль сохранил веселое состояние духа, несмотря на опасность.

— Кажется, я им нравлюсь в роли оленя. Счастье, что я никогда не жаловался на ноги. Прежде чем эта неповоротливая сволочь меня нагонит, я должен добраться до улицы Ада!

Пьер бросился к выходу, но решетка была заперта, а за ней сверкали ружейные стволы.

— Поищем в другом месте, — сказал Кожоль, оглядываясь в сторону преследовавшей его толпы.

Заметив, что жертва остановилась, преследователи изменили тактику. Теперь они шли цепью, концы которой должны были сойтись, взяв добычу в круг.

— Эту изгородь надо проломить, — сказал себе Кожоль, — тем хуже для того, кто станет у меня на пути!

Он схватился за один из пистолетов, которые были у него за поясом, но потом передумал.

— Зачем убивать какого-то бедолагу из-за того, что он искренне уверен, что я убийца?

Кожоль стоял в центре круга, который медленно сжимался.

Недолго думая, он бросился вперед к ближайшему гвардейцу и наградил его такими оплеухами, которые может отвесить только бретонец. Несчастный откатился на десять шагов. Кожоль кинулся в пробитую им брешь. Преследователи — за ним. Пьер добрался уже до фонтана Медичи и тут заметил, что он в тупике.

— О, дьявольщина, — выругался он, — кажется, мне придется туго.

Толпа ринулась к нему. И вдруг беглец исчез, будто его поглотила сама земля.

Поиски продолжались до самого рассвета, но безуспешно.

Баррас был в отчаянии. Он поплелся в апартаменты Елены. Несмотря на раннее утро, она уже не спала.

— Мы не нашли его, — глухо сказал Баррас.

Елена посмотрела на него с изумлением.

— Кого? — спросила она.

— Человека, которого вы приказали найти!

Она весело рассмеялась.

— Ах, мой милый директор, да я совершенно забыла о нем!..

ГЛАВА 11

На следующий день гражданин Жаваль, достойный хозяин отеля «Страус» безмятежно спал, растянувшись на скамье в передней.

Проснулся он от того, что его сильно трясли за плечо.

Перед ним стояла женщина, так тщательно укутанная, что ни лица, ни фигуры невозможно было рассмотреть. Она протянула ему кошелек.

Он принял почтительную позу и приготовился отвечать Елене. А это была именно она.

— Вчера, — сказала она, — одному из твоих жильцов должны были вручить письмо…

— Да, было, оно пришло без всякой надписи. Но мне сказали, кому его надо было вручить.

— И что же?

— Как «что же?» Я вручил его! В конце концов, ведь это мой единственный жилец!

— Как его имя?

— Шевалье Бералек.

Елена вздрогнула.

— Так он не умер!

— Умер? Он! Клянусь вам, мадам, он жив!

— Он ранен?

— Ранен? О, нет! Он в полном здравии… А если он говорит… Скорее всего врет, поверьте мне…

— Ты уверен, что это шевалье Бералек? — спросила еще раз Елена, которая от ненависти легко перешла к радости, когда она поняла, что у нее был Ивон.

— Конечно, Бералек! Именно так он назвался, когда приехал!

— А когда он приехал?

— Три дня тому назад.

— Ты это точно знаешь?

— Конечно! Это был тот самый день, когда Директория давала бал в честь взятия Мальты!

«Конечно, это Ивон, — подумала Елена. — Но зачем было Баррасу обманывать меня, уверяя, что он убит?»

Она продолжала расспрашивать Жаваля. А тот решил, что она тоже, видимо, из полиции.

— Бералек был один? — продолжала свои вопросы Елена.

— Нет. Сначала их было двое, он и еще один господин. Он называл его Работэном…

«Уж не тот ли это, кто явился вместо Ивона», — внутренне сжавшись, подумала Елена, а затем спросила вслух:

— А этот Работэн был здесь, когда Бералек получил письмо?

— Господин Работэн ушел еще три дня назад и с тех пор его больше не было.

— А что сделал или сказал шевалье, получив от тебя письмо?

— Он прочитал его, потом тихо пробормотал: «Иду». Вечером он расспрашивал меня, где расположен вход в Люксембургский сад, который называют «Новой калиткой».

«Баррас мне солгал», — думала Елена, и сердце ее радостно билось от того, что она стала жертвой страсти именно того, кого любила.

— Можно ли нанести визит шевалье Бералеку? Он дома? — спросила она дрожащим от волнения голосом.

— Это невозможно, сударыня.

— Почему?

— Потому, что с сегодняшнего утра шевалье больше не живет в гостинице.

— И он оставил свой новый адрес?

— Нет. Он уехал в Бретань. В шесть часов утра он еще был здесь, и у него было явно плохое настроение. Бедный малый…

Елена представила себе охоту, устроенную ею на молодого человека…

— Он был таким уставшим, — продолжал Жаваль, — я думал, он ляжет спать. Но спустя четверть часа он уже прощался со мной и, пока я выписывал счет, он уже нанял повозку для багажа. И я помог ему увязать вещи, его и господина Работэна, который, видимо, поручил ему доставить свои вещи на родину. Он расплатился за него и за себя, попрощался со мной и уехал.

Окончив свой рассказ, Жаваль подумал: «Если она подослана, так должна убедиться в том, что я не лгу».

Елена засомневалась. Ей показался подозрительным этот поспешный отъезд.

— Значит, он уехал впопыхах? — спросила Елена. Она хотела развеять свои подозрения.

— Впопыхах? О, нет! У него было достаточно времени, чтобы перерыть все свои вещи. Он был в отчаянии, потому что не мог найти один из предметов…

— А что именно?

— Печатку от карманных часов. Он все время повторял: «Эта вещь стоит больших денег, Жаваль. Это выигрыш на очень большую сумму».

У Елены сильнее забилось сердце. Это было доказательством, что с ней был Ивон. Это была та самая печать, которую Баррас вручил ему под карточный долг. Но тогда, как же она оказалась в руках директора? Ведь он показывал ее Елене, говоря о том, что молодой человек убит…

Елена спросила безразличным тоном:

— Ну, и нашел он свою игрушку?

— Нет. Он уехал, сказав странную фразу.

— А именно?

— «Должно быть, я потерял ее во время схватки».

Теперь она узнала все, что хотела. Она попрощалась и вышла.

Жаваль пробормотал про себя:

— Точно шпионка! Ее послали узнать, не оставил ли я себе эту игрушку.

Елена шла по улице, и душа ее пела от радости.

— Он получил письмо и пришел на свидание. А я имела глупость заставить Барраса преследовать его. Он бежал от моей ненависти, думая, что я хочу ему отомстить. Но… рано или поздно… Разве в нем нет сердца?

Итак, Ивон жив! Хозяин гостиницы сказал, что он участвовал в схватке и там потерял свою игрушку, попавшую потом в руки Барраса. Она была, по-видимому, принесена ему полицией.

А вас, читатель, наверное, интересует, что же случилось с Кожолем?

Когда преследователи загнали его в угол, он на минуту, прислонился к стене, чтобы перевести дыхание. Стена была покрыта декоративной решеткой. И это дало графу надежду на спасение. Он полез вверх, цепляясь за разъеденную ржавчиной решетку, каждую минуту рискуя свалиться вниз и сломать себе шею.

Когда преследователи подошли к стене, он уже был наверху. Там оказалась терраса, опоясывающая здание.

Он осторожно спустился по лестнице и попал на площадку, которая освещалась светом из полуоткрытой двери… Пьер вошел в нее.

Комната оказалась спальней, богато и прихотливо убранном.

«Кажется я попал в дамскую спальню, — подумал Кожоль и внимательно посмотрел на постель. — Дама, судя по всему, замужняя…»

В это время послышались молодые голоса смех и чей-то голос произнес:

— Дамы и кавалеры, я пью за счастливое новоселье «Трубадуров»!

Послышался звон бокалов.

«Кажется, эта дама не очень-то замужняя, — подумал Кожоль, — скорее всего актриса «Театра Трубадуров». Его как раз перевели на улицу Лувуа…»

Следующий голос оказался женским.

— Милый Уврар, как ты можешь предлагать тост за процветание «Трубадуров»?

— А почему бы и нет, Пуссета?

— По-моему, ты заслуживаешь, чтобы тебя высекли, мой дорогой капиталист!..

— Ай-яй, Пуссета, неужели ты действительно этого хочешь?

— Хочу, конечно, хочу! Больше того — чтобы привлечь зрителей, мы решили самым беспощадным образом насмехаться над господами капиталистами, поставщиками и вообще выскочками… Посмотрим, что ты тогда запоешь!

— Но это невозможно!

— Почему? Спроси у Ода, он подтвердит мои слова!

— Да, — подтвердил голос того, кого Пуссета называла Одом, — мы решили, что это принесет успех «Театру Трубадуров»…

«Экая скотина», — подумал Кожоль.

— А потом, — продолжал Од, — я рассчитываю предложить целую серию пьес с одним главным действующим лицом под именем «Кадет Руссель». Я думаю, что эти вещи тоже наделают достаточного шума.

Он был человеком довольно интересным. Забегая немного вперед, расскажем вам его историю.

До тридцати лет он пил во всех кабаках и притонах Парижа. Однажды в одном из подобных заведений он увидел человека, который бил худую, нищенски одетую, изнуренную женщину. По какой-то прихоти он решил вступиться за нее.

— Чего ты лезешь? В конце концов, это моя жена, мой товар, с которым я делаю то, что хочу, — заявил ему незнакомец.

— Ну так я покупаю у тебя этот товар, — спокойно заявил Од.

Они ударили по рукам. И за двенадцать франков Од стал обладателей своей судьбы, так как дальше началось совсем уже непредвиденное, Во-первых, она отучила его от пьянства, во-вторых, приучила к систематической работе и сделала его автором знаменитого «Кадета Русселя». Она родила ему любимых детей, и они прожили вместе тридцать восемь лет.

Просим извинить нас за столь длинное отступление. Итак, вернемся к разговору, подслушанному Кожолем.

— Так вы, — продолжал Уврар, — решили посмеяться над нами…

— Да, да, да, мой милый-премилый толстячок, — отвечал целый хор женских голосов.

Надо отметить, что богатство Уврара и его приятеля Сегэна, в отличие от многих сомнительных состояний, было вполне заслуженным. Они изобрели новый способ дубления кож и получили привилегию снабжать этим материалом армию. Но то, как они тратили эти деньги, буквально транжиря их на зависть многим, обеспечило их немалым количеством врагов.

В то время как ужинавшие в нижнем зале болтали подобным образом, Кожоль раздумывал, как бы ему выбраться из этого дома.

Разговор внизу между тем продолжался.

— Кстати, а почему нет Сегэна? — спросил кто-то.

— Видимо, отдыхает после вчерашнего сумасбродства, — отвечала Пуссета, — кстати, вы еще не знаете, что он вчера вытворял?

— Ну расскажите же, милочка!..

— Так вот. Вчера Сегэн решил устроить бал. Наприглашал кучу людей. Принимал он их, по своему обыкновенно, в ночных туфлях, халате и ночном колпаке. Но самое интересное было потом! Когда гостей собралось довольно много, он выпустил из псарни тридцать своих гончих и пустил в залы зайца. Сам же трубил в охотничий рог! Можете представить что там началось?!

Гости восторженными криками приняли эту историю.

А Кожоль?

Кожоль имел неосторожность сесть в кресло… Проснулся от того, что перед ним стояла очень красивая блондинка и хохотала.

— Ну вот, милостивый государь, теперь, когда вы окончательно проснулись, может быть, вы мне объясните, как вы оказались в спальне дамы, с которой вы совершенно незнакомы?!

— Охотно, мадемуазель Пуссета!

— Вам известно мое имя?

— Еще бы, я целый час слушал разговор ваших гостей.

— Почему же вы не спустились к нам поужинать? — удивилась она.

— В качестве кого?

— Действительно, я ведь позабыла спросить, кто вы такой?

Мадемуазель Пуссета уселась на подлокотник кресла и с комической серьезностью произнесла:

— Ну так отвечайте же, мой милый!

— О, это уже лесть, — скромно ответил Пьер.

— Вы что, считаете, что точно так же я бы встретила, скажем, трубочиста, обнаружив его в своей спальне?!

— Ну хорошо, хорошо, я раскаялся, — смеясь, отвечал Кожоль.

— Значит, я буду вас называть «милым мальчиком», — решила Пуссета.

Дело в том, что хотя Пьер и не обладал красотой Ивона, сложен он был не хуже.

— Ну, продолжим наше знакомство. Так каким образом вы сюда попали?

— Через стену.

— Ну, это уж слишком, ведь двери этого дома всю ночь открыты!

— Да. Но я попал сюда не с улицы. Я попал сюда из Люксембургского сада.

Мадемуазель Пуссета широко открыла глаза.

— Что же вы там делали ночью? Уж не влюбились ли вы в какую-нибудь статую?

— Нет, я всего лишь бежал от ярости одной дамы, на свидание с которой явился…

— Вы были слишком щепетильны?

— Нет, я был слишком настойчив.

— И она рассердилась?..

— Да, я перешел все границы!

— О, — произнесла Пуссета, глядя на Кожоля с испугом.

— Значит, и меня вы ожидали…

— О, нет!.. — воскликнул Пьер.

— Ну, конечно, — довольно сухо произнесла она, — я не стою труда…

— Да что вы, Пуссета, вы прекрасны, но я думаю…

— Вы думаете?

— Я влюблен в даму, с которой только что говорил!

— Еще что-нибудь в этом же роде! — насмешливо воскликнула блондинка.

Но в конце концов она снова повеселела.

— Ладно, предположим. Это я еще могу допустить. Я сама бы была в отчаянии, если бы что-нибудь помешало моей привязанности к Шарлю.

— А! Так его зовут Шарль! Откровенность за откровенность. Это тот, который охотился за зайцем на балу? Сегэн!

— Сегэн? О, это старая история, — быстро проговорила молодая женщина.

— Ну, Шарль не менее богат, — возразил Пьер, окидывая взглядом убранство спальни.

— Я не знаю. Но его торговля, по-видимому, идет неплохо, он никогда мне ни в чем не отказывает.

— Да какая же сейчас торговля, когда все вокруг так скверно?

— А контрабанда английских товаров?! Конечно, деньги ему даются нелегко, он постоянно в разъездах. Но всегда, когда он попадает сюда, он самый дорогой человек, — взволнованно говорила Пуссета. Так говорят о том, когда действительно любят.

— Но… Шарль… Это ведь так неопределенно. Кто же он такой? — спросил граф.

— Он никогда мне не рассказывает, да я и не спрашиваю, так как понимаю, что я действительно болтушка. Вы уже убедились, видимо, в этом. Да я и не хочу ничего знать. Сейчас это может оказаться слишком опасным. Я люблю Шарля, и он меня обожает. Этого вполне достаточно для счастья. Я рассчитываю на его искренность, но никогда ее от него не требую.

Столько было искренней доброты и любви во всем, что говорила эта женщина, что Пьер, глубоко тронутый, взял ее за руку и проговорил:

— Мадемуазель Пуссета, вы добрая, восхитительная женщина!

А про себя подумал: «Должно быть, ее Шарль какой-нибудь ссыльный, вернувшийся втихомолку и пытающийся контрабандой вернуть свое утраченное состояние».

Дело в том, что в то время контрабанда была одним из многих средств сделать серьезное состояние. Все лионские фабрики, разрушенные осадой, были закрыты. На юге Франции вся шелковая промышленность была разрушена. Торговле нечем было разжиться. Появился спрос на английские ткани. И английская контрабанда расцвела пышным цветом.

Мадемуазель Пуссета встала со своего кресла и приоткрыла занавески из толстого бархата, закрывающие окна.

Солнечный свет ворвался в комнату.

— Теперь уже точно никто не скажет, что я ложусь спать с курами! Ну, прекрасный незнакомец, вам пора удалиться. Опасность исчезла вместе с ночью. И мое гостеприимство больше не может быть для вас полезным.

— Увидимся ли мы когда-нибудь?

— Но ведь вы можете всегда увидеть меня в «Театре Трубадуров»!

— А вы отказываетесь принимать меня?

— Безусловно, нет! Но только в нижнем зале, где бывают все мои друзья. А здесь — никогда. Сюда имеет право приходить только мой Шарль.

— Он очень ревнив?

— Я не знаю, у меня не было повода убедиться в этом.

— Никогда?

— Но это действительно так!

— Ну, прощайте, моя красавица! — и граф направился к выходу.

— Прощайте, мой новый друг!

Подойдя к двери, Пьер обернулся.

— А вы совсем не любопытны.

— Отчего вы так решили?

— Вы даже не поинтересовались, как меня зовут.

— А зачем? Я не хочу знать ничего лишнего. У меня была приятельница, которая в минуту забывчивости произнесла одно имя. Человек, который его носил, на следующий день оказался на гильотине. Я запомнила этот урок. Если хотите, назовите себя каким-нибудь прозвищем.

— Собачий Нос!

— Что ж, звучит довольно забавно. Пусть будет так. Прощай же, Собачий Нос!

Пуссета прямо-таки задыхалась от смеха.

— Но это «прощай» слишком холодное.

— А, я знаю чего вы хотите, господин Собачий Нос! Вы ждете поцелуя? Так и быть, вы его получите!

Кожоль наклонился к белоснежному лбу, который ему подставила молодая женщина, но в это время Пуссета отскочила с криком:

— Шарль!

Граф обернулся. На пороге спальни стоял молодой человек лет тридцати, высокого роста, с энергичными чертами лица, отливавшего матовой белизной кожи, с огромными черными глазами.

Пуссета наивно продолжала:

— Шарль, милый! Этот господин благодарил меня за гостеприимство, которое этой ночью я ему оказала.

Кожоль решил, что ему явно нечего тут делать и направился к двери. Проходя мимо Шарля, он поклонился ему.

Молодой человек внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Мадемуазель Пуссета бросилась ему на шею. Она счастливо бормотала:

— Ну обними же меня, мой милый!

Но молодой человек продолжал неподвижно смотреть на дверь, за которой скрылся Кожоль.

Выбравшись на улицу, Пьер размышлял на ходу:

— Этот бледнолицый так пристально смотрел на меня. Кажется, бедняжке Пуссете предстоит убедиться, ревнив ли ее Шарль.

Но через минуту он уже забыл и о Шарле, и о Пуссете.

— Итак, Елена приняла меня за Ивона. Теперь я знаю это совершенно точно. Следовательно, она постарается разузнать о нем все и, безусловно, доберется до гостиницы. Ну, попробуем извлечь из этого как можно больше пользы. Может быть, тогда она и простит мне этот подлый обман.

Кожоль рассмеялся.

— Елена не знает меня. Следовательно, я свободно могу ей представиться. Она не сможет меня презирать за то, что я хочу влюбить ее в себя!

Обдумав таким образом план, граф дошел до гостиницы. Известил хозяина о своем отъезде. Разыграл комедию с печаткой. И, взяв с собой также вещи Ивона, через два часа поселился в маленькой гостинице на улице Шантерен.

— Мне кажется, здесь не особенно весело, — сказал он хозяину гостиницы, зашедшему к нему в комнату.

Тот молча указал рукой на окно.

— Вы правы, но против нас расположено жилище генерала Бонапарта, который сейчас в Египте.

Оставшись один, Пьер воскликнул.

— Кажется, я могу, наконец, отоспаться!

И, положив голову на подушку, он пробормотал:

— Я обожаю Елену. Я заставлю ее полюбить меня. Для полного счастья мне не хватает только Бералека…

Сон сморил его почти мгновенно.

Если бы Пьер побольше знал о счастливом любовнике мадемуазель Пуссеты, он вряд ли бы смог говорить о счастье…

ГЛАВА 12

Устраиваясь в гостинице «Спокойствие», Пьер руководствовался тем, что улица Шантерен расположена совсем рядом с улицей Мон-Блан, то есть той самой улицей, на которой находился Ивон и куда запретил показываться ему Монтескье.

Гостиница находилась рядом с домом, принадлежащим Наполеону. Он купил его за несколько дней до того, как сочетался странным браком с женщиной, которая была старше его на шесть лет. Но в то время, как Наполеон через год стал старше на этот самый год, Жозефина, с помощью свидетельства о рождении умершей младшей сестры, помолодела на пять.

Эта женитьба оказалась удачной, так как благодаря ей он снискал расположение Барраса, и тот вытащил его из бедности и безвестности. Незадолго до этого тому приходилось напрашиваться к друзьям на обед, так как у него не всегда хватало денег даже на это. В числе таких друзей был и крупнейший трагический актер Тальма. В тысяча семьсот девяносто шестом году Тальма продал Бонапарту дом, куда за несколько месяцев до того тот приходил обедать.

Мадам Бонапарт, которой муж, отправляясь в Египет, запретил все шумные удовольствия, столь любимые ею, на протяжении двух лет вела довольно однообразную жизнь в этом мрачном доме, расположенном между дворцом и садом. А аллея между двумя домами упиралась прямо в фасад гостиницы «Спокойствие», где поселился Кожоль.

Кода Пьер открыл глаза, была уже ночь. В комнате было темно.

— Черт возьми, — сказал он, — у меня нет огнива, чтобы зажечь огонь, я не знаю, где расположена дверь. Однако, надо найти то или другое, так как не могу же я сидеть в темноте!

Он вскочил с постели, однако вдруг остановился в изумлении.

Как раз напротив того места, где он стоял, в самой середине стены светилась маленькая точка. Пьер сообразил, что это отверстие в другую комнату, где горит свет.

— Здесь явно жил кто-то чрезмерно любопытный, надо будет обязательно заткнуть эту дыру, она очень подозрительна.

Молодой человек насторожился и стал прислушиваться к странным звукам, напоминающим визг пилы.

Он подошел к отверстию.

«Вчера в Люксембурге, сегодня в гостинице, — думал он, — кажется, сама судьба заставляет меня подсматривать».

Он увидел мужчину около сорока лет, сидящего за столом, на котором стояла лампа и были разложены инструменты. Человек пытался вставить в отверстие бочонка ружейный ствол.

В это время в дверь его номера постучали. Человек быстро собрал инструменты и сложил их в ящик стола, ружейный ствол сунул под матрац, а бочонок за занавеску.

Но стук явно был условным, и тот успокоился. Он открыл дверь своему посетителю. Тот тихо вошел.

— Ну, Буланже, — спросил пришедший, — как идет ваша работа?

— Движется, господин Томассэн! Завтра я вам доставлю одну вещицу.

— И вы ручаетесь за ее действие?

— О, от этого подпрыгнет вся Директория!

— Прекрасно!

Кожоль молчал и думал:

«Этот Томассэн… Кажется, я знаю его голос… Как бы мне его увидеть?»

Наконец, он разглядел дюжего краснолицего человека. Волосы его были тронуты сединой, одет он был как зажиточный землевладелец.

— Нет, я его не знаю, — разочарованно произнес Пьер.

Но в эту минуту на лице крестьянина появилось столь знакомое Кожолю выражение, что он чуть не вскрикнул от изумления.

— Я узнал его! Аббат Монтескье!

— Видите ли, Буланже, — сказал мнимый крестьянин, — я попал в довольно-таки неудобное положение. Дело в том, что сейчас возвращаются эмигранты, а я с несколькими друзьями купил кое-что из национализированного имущества. Так… никуда не годные замки, разве что на продажу кирпича и земель, на которых они выстроены. Может быть, для того, чтобы эти благородные пришельцы не стали их реставрировать, стоит взорвать, эти развалины. Потому что, если нанимать рабочий, это будет слишком дорого. Я приехал в Париже отыскать мастера, и мне дали ваш адрес. Я надеюсь, что вы справитесь с этим проектом, и все, что должно быть уничтожено, будет сделано быстро.

Буланже достал свой бочонок и положил его на стол, поближе к свету.

— Вот взрывное устройство. Под основание закладывается порох, в отверстие вставляете ружейный ствол, в который заправлено огниво. Аппарат кладется куда угодно, в нем есть шнур произвольной длины, этот шнур и приводит аппарат в действие.

— Может быть, стоит заменить шнур фитилем?

— Фитиль может погаснуть или гореть слишком медленно. В этом случае вы можете захотеть взглянуть, все ли в порядке, а в результате замок может обрушиться вам на голову.

— Сколько надо пороха, чтобы взорвать, скажем, флигель какого-нибудь здания?

— Поместите бочонок под фундамент любого здания и сообщите мне о результатах.

— Но ведь если смешать картечь с порохом, то получится страшный взрыв! — предположил аббат, слишком ужасаясь, чтобы можно было поверить в его искренность.

— О, Да! За один раз можно уничтожить человек сто, или тряхнуть целый квартал, — подтвердил Буланже.

— Стоило бы предложить кое-кому поиграть с подобной штукой, — со смехом сказал аббат.

— О, особенно если учесть, что потянуть за шнурок можно совсем незаметно для других!

— Ну, а, скажем, если я сторожу кого-то, кто должен проехать в повозке по улице, а мы находимся здесь же, то как можно уберечься?

«Какому же дьяволу готовит он этот маленький праздник?» — подумал Пьер.

— Итак, — продолжал аббат, — вечером, на узкой улице я ставлю тележку с устройством, но оставляю свободный проход повозке моей жертве. Затем я беру шнурок и протягиваю его поперек улицы, примерно на высоте груди лошадт, привязываю шнурок к противоположной стороне и спокойно иду дальше. Лошади налетают на шнурок — и… готово! Враг разлетелся на тысячу кусочков!

Мастер слушал аббата внимательно.

— Да, — сказал он, — но для этого слишком многое должно совпасть.

Буланже вынул из кармана часы и посмотрел на них.

— О! — сказал он. — Жена будет беспокоиться, она ждет меня к ужину.

— Она знает, что вы ходите сюда?

— Нет. Я ей сказал, что работаю в Венсенском форту для снабжения Республики военными принадлежностями. Она не любит, когда я работаю дома. И, пожалуй, она права. Она боится за себя и детей, когда я вожусь с порохом. Бедная женщина, она так пугается…

— Кстати о порохе, — сказал аббат, — купите его и для меня, потому что я не разбираюсь в этом деле. Возьмите это на себя.

И господин Монтескье подал Буланже сверток с луидорами.

— Но тут в десять раз больше, господин Томассэн!

— Ничего, мы посчитаемся после. Так возьмите… и — до завтра…

— Нет, завтра я не работаю, я обещал жене и детям, что проведу этот день с ними.

— Ну тогда — послезавтра, — сказал аббат.

— Хорошо, — согласился мастер, спрятал деньги в карман и ушел.

Кожоль оставил свой наблюдательный пункт, желая проверить, пойдет ли аббат следом за мастером. Но на лестнице раздались шаги только одного человека.

«Значит, аббат остался, — решил граф. — Интересно, что он теперь будет делать?». И он снова занял свой наблюдательный пост. Но не увидел ровно ничего. «Уж не заделал ли он отверстие?» — подумал молодой человек. Он ощупью добрался до камина, достал маленькую палочку и принялся ковырять ею в отверстии. Палочка без всякого труда вошла в отверстие на всю свою длину.

— Отверстие не заделано, — сказал себе Пьер. — Значит, он просто погасил свет. Интересно, чего он ждет? Ну да ладно, подожду и я…

Кожоль был уверен, что аббат не выходил. Спать он лечь не мог, так как на постели не было одеял. Другой двери в комнате не было, следовательно, выйти ему было некуда.

Когда он опять приник к отверстию, то на него повеяло свежим воздухом.

— Значит, он открыл окно и следит за улицей, — решил молодой человек.

В принципе Пьеру нужен был аббат для того, чтобы рассказать ему о визите Фуше. Но он понимал, что если даже постучит в дверь, тот ему не откроет.

«И все-таки я должен поговорить с этим дьяволом, — думал Кожоль. — Во-первых, я должен передать ему предложения Фуше, а во-вторых, я хочу его убедить, чтобы он отменил свое приказание насчет Ивона. Надо что-то придумать…»

Пьер отворил окно и, опираясь на маленький железный балкон, стал тихонько насвистывать запрещенный мотив. Однако в соседнем окне никто не появился. Он принялся насвистывать громче. Результат был тот же.

Терпение никогда не принадлежало к числу добродетелей Пьера.

— Если он решил притворяться глухим, так я нанесу ему визит по всем правилам, — решил граф.

Молодой шуан внимательно осмотрел улицу, которая казалась пустынной, затем перешагнул с балкона на карниз и одним прыжком оказался на соседнем балконе.

В тот же момент он услышал щелчок взводимого курка.

— Не стреляйте, аббат, вы рискуете убить друга. Я — Кожоль, — понизив голос, проговорил молодой человек.

Не было ничего удивительного в том, что аббат не слышал свиста молодого человека. Он сидел возле окна в самом отдаленном конце комнаты.

Он положил на стол свой пистолет и тихо произнес:

— Входите и побыстрее отойдите от окна.

Уличный фонарь освещал комнату. В его свете Пьер увидел, что аббат взял со стола лорнет и направил его на дом Бонапарта. Наблюдения эти, однако, не помешали его беседе с Кожолем.

— Могу я узнать, господин Кожоль, чего ради вы наносите мне визит через окно?

— Господин аббат, я ведь ваш сосед. Я решил переселиться сегодня утром.

— Почему?

Опуская некоторые подробности, которые, по его мнению, не стоило слушать священнослужителю, граф рассказал о записке без подписи, о свидании, в котором он невольно занял место Ивона, о сцене, происшедшей между Еленой и Баррасом, о бегстве через Люксембургский сад.

Правда, он не рассказал о своем пребывании у Пуссеты.

Аббат внимательно его слушал.

— Так значит господин Бералек видел эту женщину на балу, куда я его послал?

— Видимо, да. Потому что Баррас напомнил Елене, как она упала в обморок при виде молодого человека, имени которого он не знал.

— Значит, Баррас из ревности хотел убить молодого человека при выходе из дворца?

— Нет. Это дело стражи, приставленной к этой женщине.

— Но кто же она? Откуда? — пробормотал аббат.

— Но мне кажется, что это довольно легко узнать. Ведь Бералек знал ее раньше, значит, надо спросить его… И если вы мне разрешите…

— Нет, — сухо прервал его аббат. — Ваш друг там, где он сейчас нужнее всего. Он гораздо полезнее у этой продавщицы косметики, чем в «Люксембурге». Я хочу, чтобы ничто не помешало ему выполнить ту миссию, которая случайно выпала ему на долю…

И аббат прибавил с улыбкой:

— Без сомнения, он сделает это.

Говоря все это, аббат продолжал наблюдать в лорнет за домом генерала.

— Ну, видите? Я был в этом уверен… Вот один… а вон и остальные…

Приглядевшись, Пьер заметил на аллее, ведущей к дому Бонапарта, тень человека, направлявшегося к дому.

Не прерывая своих наблюдений, аббат продолжал:

— Господин Кожоль! Безусловно, я хочу знать, кто эта женщина в «Люксембурге». Я возлагаю на вас поручение доставить мне эти сведения.

Только такое поручение могло затмить горечь от разлуки с Ивоном. Пьер почувствовал, что Елена начинает занимать в его душе все больше места. Поэтому он с радостью согласился.

— Надеюсь, что это развлечет вас больше, чем пребывание в гостинице «Спокойствие». Здесь ведь нет совершенно никаких удовольствий, — заметил аббат.

— Ну-у, — лукаво заметил Пьер, — я не совсем с вами согласен…

— Что вы хотите этим сказать?

— Развлечения здесь не так редки, как это вам кажется, господин аббат. Ну, во-первых, можно хорошо рассмотреть, что делается у соседей.

При этом намеке граф опустил лорнет и сказал:

— Служба королю, господин граф…

— Простите, аббат, но я имел в виду не вас… господин Томассэн.

Аббат вздрогнул.

— Что это значит?

— Это значит, господин Монтескье, что нужно осмотрительнее выбирать место, когда хочешь заниматься известными работами, как, например, те, о которых вы говорили здесь полчаса назад.

— Но ведь хозяин гостиницы — наш человек, — изумленно проговорил аббат.

— Прекрасно. Но если у обитателя соседней комнаты возникнет желание, как, например, у меня, узнать, чем вы занимаетесь, он не только услышит, но даже и увидит все, что захочет.

— Каким образом?

— Через отверстие в стене. Оно настолько широкое, что я слышал и видел весь ваш разговор об адской машине.

К Монтескье вернулось хладнокровие.

— С чего вы решили, что я занимаюсь адской машиной? Я просто хотел поддержать этого бедного человека, талантливого инженера, но не сапоги же мне ему заказывать? Вот я и придумал подобную историю!

Молодой человек наклонился к аббату и медленно спросил его:

— Вы знаете, почему наши шуаны прозвали меня Собачьим Носом?

— Благодаря вашей редкостной способности делать правильные выводы.

— Это так.

— Ну так какая же связь может быть между мной и этим инженером?

— Вы действительно хотите узнать мое мнение?

Пьер встал и прошелся по комнате.

— Ну что ж, я думаю, что этот несчастный погибнет, принесенный в жертву вашим замыслам по той же причине, по которой вы сейчас наблюдаете за теми, кто пробирается в мадам Бонапарт…

При этих словах Монтескье вздрогнул.

— Я не понимаю, — сказал он холодно.

— Господин Монтескье, безусловно, между нами огромная разница, но мы оба посвятили себя одному делу — восстановить королевство на развалинах проклятой Республики. Вы прекрасно понимаете, что на этих развалинах может возвыситься только один человек. И это именно тот человек, за домом которого вы ведете наблюдение.

— Генерал Бонапарт? Но он в Египте. Англичане преградили ему путь к возвращению. Вы шутите, мои милый?

— Но здесь он оставил своих. Эта свора, жадная до добычи, любыми путями подготовит ему путь к власти. Вы угадали этого человека, господин аббат. Вы — хладнокровный игрок, вы рассчитали шанс на успех, а в случае провала вашей отчаянной ставкой станет жизнь Буланже.

— Итак, торжество Бонапарта кажется вам до того решенным, что вы даже не допускаете мысли, что наше дело может восторжествовать?

— Нет. Наше дело обречено. Мы умрем без пользы…

И закончил голосом, полным отчаяния:

— Мы умрем, мучаясь вопросом: достойны ли были нашей преданности те, кто послал нас на смерть?

Скрывая волнение, аббат тихо произнес:

— Не надо слишком отчаиваться, сын мой. Неопределенность не может продолжаться слишком долго. И мы уже приближаемся к конечной цели, нас отделяют от нее только несколько продажных…

Пьер вспомнил.

— Ах! Есть еще один, которого вы можете включить в свой список, он поручил передать вам, что готов продаться.

— Кто?

— Жозеф Фуше.

— Но в данное время он занимает не настолько высокий пост, чтобы быть полезным нам или навредить…

— Он рассчитывает стать министром полиции.

— Ну тогда мы и будем говорить с ним.

У Кожоля появилось предчувствие, что Монтескье совершил непоправимую ошибку.

— Мне кажется… у меня предчувствие… это ошибка. Нельзя отвергать этого человека.

— Но я не отвергающего, я просто выигрываю время. Он бесполезен без Барраса.

— Но когда же Баррас будет наш?

— В тот день, когда я отсчитаю ему шесть миллионов.

При этой цифре молодой человек вскочил.

— Да где же вы рассчитываете найти такую сумму? Уж не у принцев ли? Так они оставляют нас умирать с голоду…

Аббат покачал головой.

— Нет, тот, кто найдет мне эти деньги — один из наших друзей.

— И кто же это?

— Ивон Бералек.

Кожоль расхохотался.

— Он найдет! Республика до такой степени разграбила его родовые имения, что там жука не найдешь!

— Когда понадобится, Бералек найдет мне не шесть, а даже пятнадцать миллионов, так что я буду в состоянии заплатить Баррасу. Если только он захочет продать себя…

— Ну это он всегда захочет, — насмешливо произнес Пьер.

— Особенно, если вы приметесь за дело, которое Бералек сейчас продолжать не может.

— А именно?

— Вам придется включить в нашу игру женщину, которую вы называете Еленой.

— Можете рассчитывать на меня!

Монтескье встал.

— Пора, граф. Уже поздно. Надо подумать об отдыхе. Закройте окно и идите спать.

Аббат бросил последний взгляд на дом Бонапарта и тихо проговорил:

— У меня есть там шпион, завтра он мне расскажет обо всем, что происходило…

Он хотел уже идти, когда Пьер обратился к нему:

— Может, не следует вам выходить? Эта улица, такая пустынная днем, сейчас кажется заполненной тенями.

— Вероятно, это лакеи. Мадам Бонапарт на сегодня приглашала массу гостей, — сказал аббат, спускаясь по лестнице.

Кожоль слышал, как аббат спустился вниз и отворил ключом входную дверь.

«А огня-то у меня все-таки нет, — подумал граф. — И звать хозяина уже довольно поздно, два часа ночи. Ну да найду постель ощупью. Да и спать теперь как-то не хочется. Разговор с аббатом, не успокоил меня. Хочется веселья…»

Пьер отворил дверь в свою комнату.

Едва он вошел, как чьи-то сильные руки прямо-таки сковали его, а в рот ему быстро воткнули кляп.

ГЛАВА 13

Кожоль и опомниться не успел, как его связали по рукам и ногам, после чего его уложили на кровать и оставили в таком положении. Все это было проделано в полном молчании и темноте. Наконец кто-то зажег потайной фонарь и Кожоль смог оглядеться.

Мерцающий свет фонаря осветил неясные тени, снующие по комнате совершенно бесшумно, как будто они ступали босиком.

Опомнившись, Кожоль сообразил, что оставил окно открытым настежь, когда забирался в комнату аббата, и припомнил тени людей, сновавших по улице, принятых ими за лакеев.

Незнакомцы тем временем занимались упаковкой его вещей, которые они передавали потом в окно тем, кто был с другой стороны. Точно таким же образом были переданы и чемоданы Ивона, захваченные им из гостиницы «Страус».

«Однако, — размышлял Пьер, — адская машина, революционные заговоры, ночные нападения — вроде бы многовато для отеля, носящего название «Спокойствие». Особенно, видимо, здесь спокойны ночи, когда комнаты наполняются посторонними, похищающими постояльцев. Я хотел развлечений. Кажется, я их получил сполна!»

Наблюдая за своими чемоданами, отправляющимися через окно, Пьер размышлял:

«Политика тут, видимо, ни при чем. Я имею дело с шайкой ловких воров, которым снисходительность полицейского управления позволяет широко развернуть свое довольно прибыльное дело. Видимо, когда мошенники соберут все мои вещи, они спокойно удерут, оставив меня на кровати и предоставив возможность первому вошедшему распутывать меня».

Но Кожоль ошибался. Закончив операцию с вещами, они развернули какой-то сверток, оказавшийся мешком. Его быстро упрятали в него, подняли и куда-то понесли. Минут через десять носильщики остановились и положили его на что-то деревянное.

«Кажется, это пол, — подумал Кожоль. — Неужели приехали?»

Но движение возобновилось, только теперь он чувствовал сотрясение и слышал цокот копыт.

Телега все катилась и катилась… Прошло уже несколько часов. Пьер вспомнил пленника, которого тащили через пустырь в тот вечер, когда он направлялся в Люксембургский сад.

— А я еще посмеялся тогда над этим несчастным, которого тащили, как картошку! Кажется, сейчас моя очередь. Неужели я попал в руки Точильщика?

Тем не менее он еще находил свое положение забавным.

— Надо полагать, что мне покровительствует какая-то добрая фея, мгновенно исполняющая мои прихоти. Хотел разгула — пожалуйста. Захотел познакомиться с Точильщиком и — тоже без проволочек… Редкое везение! Что бы мне еще такое пожелать? Ну скажем, избавиться от этого проклятого кляпа, который малость душит меня…

Видимо, фея услышала его мысли. Один из людей открыл мешок, освободил голову пленника и вытащил у него изо рта кляп.

— Уф! — произнес Пьер, жадно вдыхая воздух.

— Если вы дадите мне честное слово, что не издадите ни одного звука, не будете звать на помощь и привлекать к себе внимание во время нашего путешествия, то я смогу освободить вас и от веревок, — обратился к нему незнакомец.

— Хорошо, даю слово. Но учтите, я обещаю не звать на помощь, но что касается попытки к бегству…

— Я думаю, что мушкетная пуля быстрее вас.

— Это ваше право, — спокойно ответил Пьер.

— Итак, мы ограничимся повязкой на глазах.

— Разве мы еще не приехали?

— Дай Бог, чтобы завтра к ночи добрались, — ответил, видимо, начальник конвоя.

Вскоре телега остановилась.

…Как только его развязали, Кожоль спрыгнул на землю, чтобы размяться.

Затем он осмотрелся. Телега остановилась посреди двора, застроенного со всех четырех сторон: ворота, через которые они въехали, были заперты наглухо. Но если он не смог сориентироваться по местности, так как из двора ничего не было видно, то хорошо рассмотрел свое нынешнее окружение.

Вокруг телеги стояли здоровенные бородатые парни, оборванные и не спускавшие с него глаз. Все они были вооружены короткими мушкетами.

«Довольно милое общество», — подумал Кожоль.

Бросив еще один взгляд на странный конвой, он обратился к предводителю:

— Скажи-ка, любезный, если впереди еще столь длинный путь, так зачем мы стоим тут?

— Во-первых, надо сменить лошадей, а во-вторых, может быть, вы хотите позавтракать?

— Прекрасная мысль! Честно говоря, у меня давненько ничего, кроме вашего дурацкого кляпа, не было во рту!

Кожоль почувствовал, что он действительно проголодался, а к тому же: он рассчитывал, что поднявшись в комнату, сможет что-нибудь рассмотреть из окна. Однако он просчитался. Потому что, когда он согласился позавтракать, начальник этого странного конвоя громко позвал:

— Эй, Купидон!

«Довольно кокетливое имя», — подумал Пьер.

На этот зов вышел здоровенный детина отвратительного вида. Нос на его лице был срезан вровень со щеками.

— Пошевелись, Купидон! Поставь стол и подай гражданину завтрак!

Урод качнул головой и удалился.

— Этот господин такой приятной наружности… действительно умеет готовить? — поинтересовался Кожоль.

— Можете быть спокойны, таланта к стряпне у него больше, чем носа.

— Отчего же с ним случилось такое несчастье? Может быть, он неудачно сморкнулся?

— Нет. Как-то ему стало дурно и так как у тех, кто хлопотал вокруг него, не оказалось уксуса, они решили отрезать ему нос, чтобы привести его в чувство, — невозмутимо ответил начальник.

— Кажется, это удачный способ, — спокойно ответил Кожоль, — надо будет применить его к дамам.

Через десять минут граф уписывал завтрак, приготовленный тут же во дворе, а бандиты поглощали провизию, которую они достали из своих котомок.

Продолжая завтракать, Пьер не переставал думать о шутке начальника. И, как ни странно, пришел к выводу, что он вряд ли пошутил. Собачий Нос вспомнил о таинственной шайке, обезображивавшей трупы.

— Да, — размышлял он, — этого Купидона, видимо, приняли за мертвого и решили совершить над ним обряд. После чего он пришел в себя, но несколько поздно…

Сделав это открытие, он подумал: «В хороших же я руках, черт побери!»

Он как раз проглотил последний кусок, когда появился начальник с повязкой в руках.

— Сейчас мы едем. Наши условия вам известны.

— Прекрасно, — ответил Пьер, усаживаясь поудобнее. Дно телеги было устлано соломой, чтобы Пьер мог отдохнуть. Начальник завязал ему глаза.

Минут через десять жара, тряска, усталость и сытный обед, а, может, и какое-нибудь зелье, подсыпанное в вино, подействовали на него, и он провалился в глубокий сон.

Проснулся он глубокой ночью от того, что его трясли. Телега стояла.

— Мы почти приехали, — обратился к нему начальник, — на четверть часа на вас накинут мешок, но не больше.

Кожоль вынужден был подчиниться. Еще минут десять проехал он в этой холщовой тюрьме, потом сильные руки подняли его, взвалили на плечи и понесли. Он услышал, как за ними захлопнулась тяжелая дверь.

«Первая дверь, — подумал он, — входная».

Собачий Нос навострил уши, готовый улавливать любые мелочи.

Башмаки конвойных были подбиты железными гвоздями и издавали сухой, ровный звук, из чего Пьер сделал вывод, что они идут по двору, вымощенному плитами.

Один из носильщиков нес ружье за плечами, и дуло заскребло степу с правой стороны. Кожоль учел и это.

Всей левой стороной тела он все время касался какой-то поверхности, видимо, это тоже была стена. Следовательно, его несли по коридору. Сделав еще шагов двадцать, носильщики остановились. Вторая дверь завизжала петлями.

Наконец его положили, он уловил какое-то колебание под собой, понял, что лежит на какой-то площадке и что она движется с помощью блоков, но не смог определить — вверх или вниз.

Носильщики опять подняли его и понесли. Тогда он почувствовал, что его несут по ступеням. Он насчитал их семнадцать. Потом его понесли наверх. Он опять насчитал семнадцать ступенек.

«Однако с ними не соскучишься, — подумал Пьер, — ведь, по всей вероятности, меня принесли на ту же высоту, откуда взяли».

Остановились.

— Поставьте пленника на ноги, — скомандовал начальник.

«Наконец-то меня выпустят из этого футляра», — с удовольствием подумал Кожоль.

Но в это время раздался голос:

— Поворачивай!

Здоровенные руки несколько раз повернули его по своей оси, как волчок, потом его снова подняли и понесли.

Наконец остановка и звук поворачиваемого ключа. Кожоля поставили на ноги.

— Убирайтесь и ждите там, — приказал начальник носильщикам.

Закрыв дверь за ними, он развязал мешок.

— Мы прибыли, — сообщил он.

Ослепленный ярким светом, Пьер несколько минут не мог понять, где он находится.

— Однако, здесь очень мило, — высказал он свое мнение.

Он стоял в изящном будуаре, стены которого были убраны шелком, комната была обставлена по последней моде, а в середине стоял стол, накрытый холодными закусками. Начальник толкнул маленькую, замаскированную обоями дверь, за которой показалась вторая комната, тоже освещенная и не менее роскошно убранная.

— Сюда вы можете пройти после ужина, — сказал он почтительно.

— Действительно, кажется, пора ужинать. А который сейчас час?

— Около полуночи. Впрочем, вы найдете свои часы возле тарелки.

— Ба! — вскричал Пьер, удивленный этой находкой.

— Ваши чемоданы также здесь, вы извините нас за то, что они несколько обтрепались, сами понимаете — телега…

— Ей-Богу! Это похоже на чудо! — вскричал Кожоль, явно обрадованный возвращением вещей. Вещи Ивона тоже были здесь.

— В чем вы видите чудо? — спросил его сопровождающий, притворяясь удивленным.

— Да хотя бы в том, что нашлись мои вещи!

— Неужели вы приняли нас за воров?

Это было сказано таким простодушным тоном, что пленник промолчал. Тот продолжал сетовать:

— Воры! Хозяин был бы очень огорчен, если бы заподозрил, что мы могли внушить о себе подобное мнение одному из его гостей!

Граф подпрыгнул от удивления.

— Ты называешь меня гостем?! — закричал он.

Сопровождающий все еще сохранял обиженный вид.

— Вы так удивлены, что я этого не могу понять. Что страшного в слове «гость»?

— Так я, оказывается, гость? У твоего господина премилая манера перевозить своих гостей!

— Разве вас не кормили, везли…

— В мешке!

— Ночной воздух бывает так свеж, я вынужден был принять поэтому некоторые меры предосторожности…

Кожоль расхохотался.

— Ладно! Допустим, что я гость твоего хозяина. В таком случае, может быть, ты мне расскажешь, кто этот господин, который поручает тебе таким образом разносить приглашения, или вернее, приносить приглашенных!

— Я не могу ответить на этот вопрос.

— Почему?

— Потому что хозяин знакомится сам.

— И когда же он собирается познакомиться?

— Может быть, завтра, а может, через неделю… или года через три… У него плохая память и иногда он вспоминает о своих гостях через довольно продолжительное время.

— Не воображаешь ли ты, что у меня хватит терпения ожидать его желания…

— О, я надеюсь, что у вас хватит терпения для того, чтобы не заставлять нас придумывать различные способы развлечения.

— В самом деле?

— Да, у нас был гость, который здорово разозлился, когда у него не хватило терпения. Пришлось выдергивать у него зуб каждый раз, когда он принимался кричать от недостатка терпения. Когда у него не осталось зубов…

— А он все-таки кричал?

— Да, у него был один из тех скверных характеров, когда непременно хотят, чтобы последнее слово оставалось за ними.

— И что же было дальше, когда у него не осталось зубов?

— Стали дергать ногти. На девятнадцатом он успокоился.

— Ну, любезный, разговор с тобой — одно удовольствие!

— Вы мне льстите, сударь!

— Значит, договорились. Я надеюсь, что ты развеселишь меня, если твой господин будет задерживаться, — сказал Кожоль.

— В общем-то, ваше положение совсем неплохое. Нам приказано исполнять все ваши требования, кроме одного.

— Какого же?

— Вы не должны выходить из комнаты.

— А если я все-таки сделаю это?

— Мне будет очень жаль, потому что мне нравится ваш характер, но я буду вынужден разбить вам голову.

— Итак, я предупрежден.

— Вполне. Но во всем остальном — мы к вашим услугам.

— О, во всем ли?

— Во всем, что не против грезит моей скромности, — подтвердил бандит с видом невинной добродетели.

— Ну разумеется. Итак, я могу требовать всего, чего хочу?

— Попробуйте все-таки определиться в своих желаниях.

— Честное слово, не хочется. Есть ужин, есть постель… остальное на завтра.

Вдруг он спохватился.

— А, кажется, у меня появилось желание!

Он подумал, что уже час ночи и что его тюремщику будет очень затруднительно выполнить данное слово.

— Пожалуйста.

— И вы его исполните?

— Безусловно!

— В таком случае, мне нужен камердинер, чтобы меня раздеть!

— Хорошо, — ответил тот спокойно и направился к двери.

— Но я не хочу одного их тех хвастунов, которыми ты командуешь, мне нужен настоящий лакей.

— Да-да, понимаю… Один из тех старых служителей, которыми знатные дворяне окружали себя в своих замках.

— Верно.

— Ну так мы сделаем еще лучше, я пришлю вам старинного слугу вашей семьи, — сказал бандит, поклонился и вышел.

Посмеиваясь над ним, Пьер сел за стол спиной к двери.

Поднося ко рту очередной кусок, он вдруг услышал:

— Я к вашим услугам, господин Кожоль.

Пьер обернулся и услышал:

— Граф, вы не узнаете вашего старого Лабранша?

При виде жалкого существа, пытавшегося выдать себя за его камердинера, Пьер закричал:

— Ты Лабранш? Ах ты бездельник! Негодяй, приславший тебя, думал, что я не узнаю камердинера своей семьи?!

Вошедший покачал головой и грустно произнес:

— Вы помните меня толстого, напудренного, гладко выбритого. Безусловно, в этом худом старикашке, едва прикрытом лохмотьями, с этой седой бородой вам трудно признать меня. Но таким меня сделали несчастья, свалившиеся на меня после того, как я оставил службу в вашем доме.

— Честно говоря, я не узнаю тебя, однако голос мне кажется знакомым…

— Вы легко сможете убедиться в том, что я тот, за кого себя выдаю.

— Каким образом?

— Расспросите меня о прошлом!

— Действительно!

Подумав с минуту, Кожоль спросил:

— Где ты меня видел последний раз?

— Пять лет тому назад под Пуатье, когда вандейская армия, потерпев поражение, отступала.

— Приведи подробности.

— За неделю до того ваш отец погиб на эшафоте со своим другом Бералеком, взятым так же, как и он, с оружием в руках. Графиня с дочерью, изгнанные из своего дома, верхом следовали за вандейской армией. По вашему совету они остались в Краоне в надежде найти там убежище, а я последовал за ними, чтобы прислуживать им.

— Что сталось с ними после моего ухода?

— Три дня мы скрывались в Краоне. Но потом люди, прятавшие нас, испугались, и нам пришлось бежать в Париж. Там я нашел себе работу в гавани, а ваши мать и сестра были выданы и погибли на эшафоте.

После нескольких минут молчания лакей робко спросил:

— Признаете ли вы, граф, во мне своего прежнего Лабранша?

Пьер мотнул головой и отвечал старику:

— Мы решим этот вопрос завтра при дневном свете.

— При дневном свете? Так вы не знаете, где вы находитесь?

— Нет. А ты знаешь?

— Но здесь не бывает дня. Это погреб.

Дойдя до стены, он приподнял одну из занавесей и открыл голую каменную стену из твердого известняка.

— Ага, — сказал Пьер, обретя прежнюю беспечность, — а я и не заметил, что здесь нет ни одного окна!

Он принялся за ужин. Лабранш стал возле него с салфеткой, готовый служить своему господину.

— Следовательно, я осужден не видеть никакого света, кроме этого?

— Вам еще повезло, я живу в конуре, тут, рядом, куда фонарь приносится только на время еды.

— Да, кстати, я забыл спросить… Чего ради тут держат меня в этом плену?

— Точно так же, как и вас. Я пленник Точильщика.

— Ты уверен, что их главаря зовут Точильщиком?

— Так его все называют. У меня было довольно времени, чтобы узнать его.

— Сколько же ты здесь находишься?

— Я не могу точно сказать, так как в этой ночи нет времени.

— Сейчас июнь тысяча семьсот девяносто восьмого года. Припомни число, когда ты попал к ним в руки, и мы узнаем, как давно ты здесь.

Лабранш помедлил с ответом.

— В таком случае получается, что я уже полгода здесь, — проговорил он с явным замешательством.

В ту минуту, когда он протянул руку, чтобы поменять тарелки, Пьер быстро схватил его за рукав.

— Что это?

— Как что?

— У тебя искалечена рука!

На левой руке лакея не хватало двух пальцев, остались лишь последние суставы.

— Я не помню, чтобы раньше у тебя было такое украшение.

— Этим я обязан Точильщику.

— Ну так расскажи мне об этом.

— О, тут нет ничего сложного. Он решил заставить меня сознаться в одной вещи, к которой я не имею ни малейшего отношения.

— А можно узнать, что от тебя хотели узнать?

— Когда меня вели к вам, то пригрозили убить, если я открою рот.

— В таком случае не говори ничего. Оставим это. Объясни только, каким образом эта таинственная вещь, в которой ты не мог сознаться, оставила тебя без пальцев?

— Я не смог ответить на вопросы Точильщика, а он решил, что я упрям. Мне вложили между пальцев просмоленный фитиль, связали и подожгли…

— И ты вытерпел пытку, не признавшись?

— Но, сударь, если я ничего не знаю?! — возразил Лабранш с бессмысленной улыбкой, за которой Пьер угадал решительность.

— Ну и ну! Но если Точильщик вздумает возобновить свой способ вытягивания тайн, ты скоро будешь неспособен прислуживать мне.

— С тех пор, как меня перевели сюда, меня почти не беспокоят.

— А где мы, по-твоему, находимся?

— По крайней мере, в пятнадцати лье от Парижа, судя по тому, что меня везли сюда целый день на телеге.

— И тебя? — спросил Пьер.

— Сначала меня долго держали в какой-то трущобе в Париже. Постом, дня два-три назад перевезли сюда.

— Но когда тебя перевозили, ты мог видеть, где ты был?

— К сожалению, нет; потому что я находился в мешке с кляпом во рту, исключая несколько минут, когда остановились на каком-то пустыре, чтобы дать мне вздохнуть…

При этих словах молодой человек вздрогнул от изумления.

— Ей-Богу, — закричал он, — теперь я знаю, где слышал твой голос!

Лабранш бросил на него беспокойный взгляд.

— Где же? — спросил он недоверчиво.

— Прежде всего, отвечай откровенно, — проговорил граф насмешливым голосом.

— Я к вашим услугам, сударь!

— Скажи, любезный, ты ведь очень богат?

— Вы изволите шутить, — отвечал старик, делая вид, что не понимает вопроса.

— И даже очень богат…

— Как Лазарь…

— В таком случае, как же ты предлагал своим сторожам сто и даже двести тысяч экю за свою свободу?

Лабранш побледнел.

Он попытался усмехнуться.

— Да, но обещать и сдержать обещание — это вещи разные. Любая ложь простительна, когда речь идет о разбойниках.

Кожоль понял, что лакей не скажет правды, но сделал вид, что не придает этому значения, и продолжал:

— Разбойник, говоришь ты? Так, по-твоему, Точильщик не что иное, как простой атаман банды воров? Ха! Я ожидал большего от этого негодяя!

Он посмотрел на Лабранша и заметил, что лицо его исказилось от ужаса. Глаза, выкатившись, смотрели на кого-то, кто стоял за графом.

Он обернулся.

На пороге стоял высокий бледный человек, в котором Пьер узнал Шарля, возлюбленного Пуссеты.

— Точильщик, — воскликнул лакей, зубы которого выбивали мелкую дробь.

Легко поклонившись графу, Точильщик обернулся к старику Лабраншу.

— Убирайся, — произнес он жестким голосом.

Весь дергаясь, бедняга выскочил за дверь.

Пьер небрежно облокотился о спинку стула и наблюдал за всем с иронической улыбкой.

Шарль сел с другой стороны стола и, посмотрев на графа, спросил:

— Итак, вы узнали меня?

— Еще бы, увидев один раз вашу физиономию, забыть ее невозможно, — смеясь ответил Кожоль. — Вы — Шарль, возлюбленный этой прелестной актрисы, которая незадолго до того оказала мне гостеприимство. Кстати, как она поживает?

— Не будем говорить об этой женщине, — резко возразил Точильщик.

— А напрасно вы лишаете себя истинного удовольствия! Что может быть приятней, чем разговор о тех, кто нас любит?! А она обожает вас, уверяю, что это так!

При этих словах радость осветила лицо Точильщика.

«Э, да ты влюблен», — подумал Кожоль. И он продолжал:

— О, бедняжка без ума от своего Шарля! От этого бледнолицего, который рискует с английской контрабандой. Странная контрабанда, однако… Хорошо бы убедиться, действительно ли эта грациозная актриса не подозревает истины…

Точильщик стиснул кулаки и повторил:

— Я сказал вам — не говорите об этой женщине!

Кожоль, казалось, не заметил угрожающего смысла этих слов и, продолжая улыбаться, возразил:

— О чем же нам говорить в таком случае? Не о сумасбродной ли ревности любовника, которой я обязан возобновлением знакомства?

Точильщик наклонился к графу и проговорил:

— Послушайте меня внимательно. Я немедленно, прямо сейчас, возвращу вам свободу, какими бы тяжелыми ни были для меня последствия, если вы согласитесь лишь на одно мое условие.

— А именно?

— Если вы еще встретитесь с Пуссетой, никогда не говорите с ней обо мне. Я хочу остаться для нее тем, кого она во мне видит.

— Бедная девушка! — невольно вырвалось у Пьера.

— Да, она виновна лишь в том, что полюбила меня. Поэтому я и боюсь увлечь ее за собой. В тот день, когда я исчезну из ее жизни, я хочу, чтобы у нее остались обо мне лишь светлые воспоминания. Я не хочу причинять ей боль…

В голосе его было столько страдания, что Кожоль был искренне тронут.

— Обещаю вам, что никогда не буду смущать покой этой дамы.

И он прибавил:

— Обещаю, что бы ни произошло между нами. Вы меня понимаете?

Не произнеся ни слова, Точильщик наклонил голову. Кожоль между тем продолжал:

— Это обещание не связывает вас ничем. Я понимаю, что задержали вы меня не из-за этого. Так какие условия нашего договора, говорите!

— Пуссета сказала мне, что вы пробрались к ней со стороны Люксембургского сада.

— Это действительно так.

— Что вы тогда бежали от преследования.

— И это правда.

— Вы бежали от гнева дамы, назначившей вам свидание.

— Я действительно это говорил?

— Пуссета сказала мне именно так.

— Допустим. Дальше?

— Она принимала вас в Люксембургском дворце?

Граф удивился.

— Вы хотели сказать «в саду». Пуссета не могла сказать «во дворце». Припомните хорошенько.

— Она точно сказала — «во дворце».

— Ваша возлюбленная перепутала. У меня было свидание в саду, калитку заперли, чтобы не компрометировать даму, мне пришлось бежать. Часовые увидели меня и приняли за вора. Таким образом я попал к вашей приятельнице.

Точильщик выслушал эти объяснения, а потом медленно произнес:

— Назовите мне эту даму, и вы свободны.

— Об этих вещах не спрашивают!

— Назовите даму.

— Это невозможно.

— Это ваше последнее слово?

— Могу вас заверить, что, кроме этой дамы, я никого не знаю во дворце.

Точильщик усмехнулся.

«Дьявол, — подумал Пьер, — он мне не верит».

— Вам не угодно говорить?

— Ваша идея-фикс может расстроить мне нервы.

— О, ваши нервы будут иметь возможность успокоиться, — заявил Точильщик и направился к двери.

— Итак, моя свобода зависит от моей нескромности?

— Вот именно. В тот день, когда вы решитесь заговорить, велите меня позвать.

— Если вам предстоит кругосветное путешествие, то не откладывайте его из-за моего признания, — насмешливо проговорил Кожоль.

Точильщик пожал плечами.

— Если мы хотим, то умеем вытягивать признания из людей.

Едва он успел закончить свою фразу, как Пьер подскочил к нему и прокричал прямо в лицо:

— Рассмотри меня получше, дурень, прежде, чем угрожать! Неужели я похож на человека, которого, можно запугать? Можешь идти за своими фитилями, бездельник!

— На все есть свое время… Если тюрьма не поможет…

— Из любой тюрьмы выходят… Побег выдуман не для олухов, — отвечал Пьер, поворачиваясь спиной к нему и усаживаясь за ужин.

Точильщик постучал в дверь, чтобы ему отворили.

— Ангелочек! — крикнул он.

Вошел начальник носильщиков.

— Когда меня захочет увидеть этот господин, ты мне тотчас же сообщишь, — сказал Точильщик. — Да, — добавил он с улыбкой, — я должен тебя предупредить, что господин объявил мне, что он сможет убежать.

Ангелочек захохотал.

— Вы это серьезно?

— Совершенно серьезно, — ответил Пьер.

Глядя на закрывшуюся дверь, Кожоль прошептал:

— Не тут ли этот надзор за Еленой, о котором говорил аббат?

Поужинав, он улегся в постель, приготовленную в соседнем помещении…

Проснувшись, граф услышал голос Лабранша:

— Завтрак подан.

Со сна он, не мог сообразить, где находится, и, увидя свет канделябров, решил еще немного поспать.

— Но, граф, уже одиннадцать часов утра, — возразил Лабранш.

Пьер вспомнил обо всем, что, случилось накануне.

— Да, совсем забыл, что я на содержании у Точильщика, который решил меня хранить, как редкое вино!

Он быстро оделся.

Когда он уже сидел за столом, Лабранш спросил:

— Можно зайти Ангелочку, он хотел высказать вам свое уважение, если вы согласитесь принять его.

— Почту за величайшую честь, — весело бросил Пьер.

На стук лакея дверь отворилась, и в нее просунул голову Ангелочек.

— Может быть, я стесняю вас? — спросил он.

— Войдите же, мой очаровательный друг, вы из тех людей, на которых невозможно налюбоваться, — засмеялся граф.

— Я в восторге, граф, от вашего обращения, поэтому моя обязанность превращается в удовольствие.

— Какая обязанность?

— Я должен осведомляться, не хотите ли вы видеть Точильщика?

— Как? Я каждый день буду видеть вас за завтраком? Этот час будет для меня самым приятным! Ваш визит вполне заменит мне цветы на столе!

Несмотря на наглость, мошенник не мог угнаться за Пьером в насмешках, а потому сухо произнес:

— Если вам так приятны мои посещения, то я буду у вас и во время обеда.

— Браво, это просто превосходно, но почему бы вам, в таком случае, не появляться у меня каждый час?

— Именно так я и рассчитывал, — отозвался бандит, которого душила ярость.

— Ну вот, слово дано! Мы станем с вами неразлучны. Вы будете мне рассказывать свои приключения, кроткий Ангелочек, а я буду счастлив вдвойне. Во-первых, от ваших рассказов, во-вторых, от звуков вашего голоса.

Ангелочек продолжал:

— Вы не боитесь, сударь, что мое присутствие несколько стеснит вас?

— В чем же? — притворился удивленным Кожоль.

— А как же насчет побега, который вы нам вчера обещали?

— Но, любезный, какая же заслуга в том, чтобы убежать при удобном случае? Нет, я это сделаю у тебя под носом и тебе на смех!

Пьер произнес эти слова так решительно, что веселость тюремщика как рукой сняло, и он побледнел.

— Вы в этом вполне уверены? — спросил он серьезно.

— Вполне уверен.

— Вы знаете, что при первой попытке к бегству я подстрелю вас, как зайца?

— Хочешь пари?

— Бесполезно, оно не будет оплачено.

— Почему?

— Если вы проиграете и я вас подстрелю, то таким образом я убиваю свой выигрыш.

— А в противном случае?

— Если выиграете вы, то Точильщик не будет дорожить моей шкурой и велит повесить меня на первом же суку, а вы потеряете своего должника.

— Зачем же вы мне это рассказываете, бедняжка? Надо пощадить мою чувствительность! Я уверен, что мое пищеварение расстроится от этого горя…

— Какого горя?

— Да ведь я теперь все время буду повторять себе: «Ах, этот милый Ангелочек, он скоро умрет на осине!». Вы, видимо, меня совсем не любите, если внушаете мне такие грустные мысли…

Граф сделал такой огорченный вид, что его тюремщик почувствовал безумный страх.

— Но это же невозможно, чтобы вы убежали!

— Извините, но я так убежден в своем выигрыше, что даже намерен увести с собой Лабранша.

— А вот этому я уж никак не поверю!

— Почему?

— Потому что я сейчас же освобожу вас от его присутствия.

Он тут же крикнул в дверь:

— Эй, уведите эту собаку и привяжите в ее конуре!

Лабранш исчез. Торжествуя, что наконец, удалось показать свою власть, негодяй обратился к пленному:

— Теперь я уверен, что с одной стороны вы не сдержите слова…

Подавив взрыв негодования, Кожоль улыбнулся.

— Это уж совсем нелюбезно с вашей стороны: лишать меня моего камердинера…

— Я вам его заменю, — насмешливо сказал тюремщик.

— Возможно ли! — восторженно вскричал Пьер, лицо которого прямо-таки засветилось от удовольствия.

— Уверяю вас!

— О таком счастье я даже мечтать не смел!

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Будьте уверены, что я не спущу с вас глаз, — рассвирепел негодяй.

И он вышел, преследуемый взрывами хохота молодого человека.

Ангелочек сдержал слово. Каждый час он врывался к заключенному, постоянно кутившему и отказывавшемуся от свидания с Точильщиком.

В конце недели у графа поломались часы, видимо, не без участия Ангелочка. Теперь он не мог следить за сменой дня и ночи.

Пьер составлял планы побега. Конечно, бежать надо, было только через дверь, так как другого пути просто не существовало. Но тут требовалась какая-то хитрость. А он все еще ничего не мог придумать…

Ангелочек торжествовал. Молчание пленного он принимал за сломленную волю.

— Я думаю, — хохотал он, — что еще не посеяна пенька для веревки, на которой меня должны вздернуть!

— Ты будешь повешен, — отвечал граф.

— В таком случае — накануне моего столетия!

Ангелочек был так уверен в своей победе, что решил быть великодушным.

— Честное слово, мне жаль Лабранша. Бедняга чахнет в своей конуре. Я пришлю его вам. Это придаст ему бодрости. Ведь вы же должны забрать его с собой…

Пять минут спустя явился Лабранш.

— Я думал, что граф давно ушел, — сухо сказал он.

— Ищу средство.

— Много же вам на это требуется времени.

— Да ведь я здесь совсем недавно, — удивился молодой человек.

— Вы здесь уже десять месяцев.

Кожоль подпрыгнул от изумления. Он подумал о Бералеке.

— Если он пришел в себя, так считает, что я мертв.

Он представил себе Елену, из-за которой он находился здесь. Подумал о том, что за десять месяцев она могла разыскать Ивона и узнать от него, что на свидании был не он…

— Пусть это стоит мне жизни, но я должен бежать!

— Нам надо бежать, — произнес лакей таким странным голосом, что Кожоль невольно поднял на него глаза.

Это был все тот же старик, но глаза его сверкали жестко и беспощадно.

— О-о! — воскликнул Кожоль. — Они вас опять пытали?

— Да, на этот раз они не трогали тело, но терзали сердце. Да, я хочу бежать, чтобы мстить!

— Так Точильщик на твоем счету?

— О нет, я думаю о другом!

— Так кому же ты хочешь мстить?

— Моей жене!

— Разве ты женат?

При этом вопросе лицо лакея изменилось. Казалось, он раскаивается в своих словах.

— Да, сударь, я женился на скромной работнице.

— Она хорошенькая, госпожа Лабранш? — спросил любопытный Кожоль.

— О, да, хороша. Ей пятьдесят лет.

— Это возраст благоразумия. Что она могла сделать такого, чтобы внушить такую жажду мщения?

— Вы действительно хотите это знать?

— Конечно!

Лабранш немного поколебался, а потом начал свой рассказ.

ГЛАВА 14

Пока Лабранш рассказывает Кожолю о своих семейных несчастьях, возвратимся к Ивону Бералеку, которого мы оставили в ту минуту, когда он узнал, что находится под крышей хорошенькой вдовушки Лоретты Сюрко.

Самым известным парижским медиком в то время был Порталь.

После первых необходимых перевязок, предписанных набежавшими докторами, госпожа Сюрко обратилась к Порталю и поручила ему своего больного, рана которого была довольно странной. Ученый врач становился в тупик.

Давно уже затянулась рана на голове, но Ивон, который когда-то славился своей силой, был слабее малого ребенка. Пока он лежал или сидел, все вроде бы было в порядке. Но стоило ему, опираясь на руку Лебика, дойти хотя бы до стола, как он чувствовал слабость и головокружение, не позволявшие ему сделать ни шагу.

Лоретта сначала жалела молодого человека, но мало-помалу в ее сердце закралось совсем иное чувство. Она с ужасом думала о том, что Ивон должен будет оставить ее дом.

Лебик был все таким же. Ел за двоих, а по ночам храпел на весь дом.

— Ай-ай-ай, — повторял он, — из-за какой-то шишки на голове у него совсем не осталось сил, прямо как тряпка весь!

И верзила разражался своим дурацким хохотом.

— Скоро весна, — кротко заметила Лоретта, — и к нашему больному вернутся силы.

В глубине души она боялась, что силы вернутся настолько, что он уйдет.

Лебик возмущался:

— Вот уже семь месяцев прошло, а он все еще выздоравливает! Разве у него нет семьи, что он сидит на шее у добрых людей? Хорошую же находку я сделал!

Потом он добавлял со своим смехом:

— Чего доброго, не влюблен ли он в вас?

Лоретта склоняла свою головку над пяльцами и спрашивала дрожащим голоском:

— Он говорил с тобой обо мне?

— Он спрашивает только о том, как он очутился здесь.

— Так отчего же тебе в голову приходят подобные мысли?

— Именно из-за этого.

Между молодыми людьми установились дружеские и доверительные отношения. Ничего не говоря о подробностях своего замужества, Лоретта рассказала о Сюрко и его внезапной смерти. Рассказала также о страхе, испытанном ею, когда она вообразила, что в доме кто-то ходит по ночам.

Этот рассказ напомнил Ивону таинственный шум, слышанный им, когда к нему только вернулось сознание. Он припомнил также странный сон вдовы, от которого он не мог ее пробудить. Тут было над чем поразмыслить…

Однажды, когда Лоретта усаживала больного в кресло у окна, под слабые лучи зимнего солнца, Ивон схватил маленькую ручку и поцеловал ее. Лоретта вся вспыхнула.

— Господин Ивон! — воскликнула она.

— Два составляют пару, — сказал больной.

Вдова открыла удивленные глаза.

— Как два? А когда же был первый?

— Во сне!

— Ну на это я не могу обижаться. Я не настолько строга, чтобы требовать от вас объяснения за сны.

— Но ведь это не я спал во время первого поцелуя, — возразил Бералек.

Щеки Лоретты покрылись ярким румянцем.

— Стало быть, это я спала? — спросила она.

— Если вы обещаете не слишком сердиться на меня, то, так и быть, я вам исповедуюсь в этом тяжком грехе!

— Сначала кайтесь, а там посмотрим!

Ивон рассказал, как нашел ее головку на своей постели. Лоретта покачала головой.

— О, это был один из моих припадков непреодолимой сонливости.

— Чему же вы их приписываете?

— Может, однообразной жизни, скуке, кто знает…

— А теперь они случаются с вами?

— Нет. С тех пор, как вы здесь…

Лоретта покраснела, сделав нечаянное признание, связав пропажу сонливости с появлением Ивона.

Время шло, а Бералек не заикался о своем отъезде. Да он, пожалуй, и не смог бы этого сделать, так как без Лебика был совершенно беспомощен.

Каждый вечер госпожа Сюрко поднималась к своему больному, в то время как Лебик охранял почти пустую лавку.

В десять часов, заперев двери дома, верзила поднимался к Ивону, после чего молодая женщина отправлялась спать.

Лебик помогал Ивону улечься и уходил, ворча довольно громко, чтобы Бералек мог слышать:

— Когда же мы избавимся от этой мокрой курицы!

Через десять минут дом уже сотрясался от его храпа.

Лебик был бы чрезвычайно удивлен, если бы мог видеть эту «мокрую курицу» после того, как раздавался его храп. Ивон мигом вскакивал с постели, одевался, отворял тихонько двери и без всякого признака слабости скользил по лестнице.

Бералек полюбил вдову, но вместо того, чтобы открыться, он на протяжении шести месяцев бодрствовал по ночам, подозревая затаившуюся опасность.

Удалось ли ему что-либо открыть — неизвестно, но однажды утром, оставшись с Лореттой наедине, он неожиданно спросил ее:

— Лоретта, вы вполне доверяете Лебику?

При этом неожиданном вопросе вдова рассмеялась.

— Настолько, насколько можно доверять ребенку.

— По-вашему Лебик — идиот?

— Почти. Покойный Сюрко взял его за необыкновенную силу. Я его оставила как дворнягу, которая охраняет дом.

— Он вам кажется очень преданным?

— Это животное готово повиноваться тому, кто его кормит. Он всегда рад мне услужить.

— Стало быть, я ошибся.

— В чем?

— Не знаю, но у меня чувство, что вокруг вас какая-то опасность.

— Но откуда у меня враги? И с какой целью нападать на меня?

— Может быть — выгода?

— Кроме этого дома, от которого я не получаю никакого дохода, у меня ничего нет.

— В таком случае, что же внушает мне такую тревогу? Меня никогда не обманывали предчувствия…

Голос Ивона дрожал от волнения, и Лоретте это было приятно.

— Так вы готовы помогать мне?

— Разве вы не видите, какое чувство вы мне внушаете, Лоретта?!

Вдова была счастлива.

Но не успела она ответить, как лестница заскрипела под ногами великана.

— Это Лебик, — заметил Ивон.

Потом, сжав руку вдовы, скороговоркой прошептал ей на ухо:

— Во имя нашей любви, Лоретта, не доверяйте этому человеку!

Когда Лебик отворил дверь, вдова вышивала, а больной в пяти шагах от нее дремал в кресле. Шум, казалось, разбудил спящего.

— Госпожа, — сказал гигант, — там внизу вас спрашивает гражданин Ломбард.

— Какой гражданин? — спросила Лоретта, не знавшая такого имени.

— Тот, которого покойный Сюрко звал нотариусом.

— Примите же нотариуса, госпожа Сюрко. А Лебик останется побеседовать со мной, — посоветовал Ивон.

— Побудь здесь, Лебик, — подхватила она.

— А вдруг я вам понадоблюсь?

— Тогда я позову тебя, мой добрый друг, — ответила Лоретта.

Минут через десять Ивон вдруг сказал:

— Мне кажется, что разговор с нотариусом окончен и вас зовет хозяйка.

— Иду, — спокойно ответил идиот и пошел вниз. Минуту спустя в комнату вошла Лоретта. Она была бледна и дрожала, как лист. Она прошептала:

— Спасите меня, Ивон! Этот человек принес мне горе.

Но Ивон, прислушивающийся к чему-то за дверью, казалось, не слышал вдовы. И она повторила умоляющим голосом:

— Ивон, мне страшно, спасите меня.

Вместо того, чтобы успокоить ее, Бералек вдруг расхохотался и весело закричал:

— Сударыня, вы пугаетесь, что нотариус предлагает вам второго супруга? Неужели покойный Сюрко до такой степени внушил вам отвращение к браку?

Озадаченная вдова посмотрела на Ивона испуганными глазами. Тот жестом показал ей на дверь.

— Лебик подслушивает нас, — тихо прошептал он ей. Шевалье весело продолжал:

— Так какого он возраста, этот воздыхатель, которому покровительствует нотариус?

— Сорока пяти.

— Прекрасный возраст! И что вы ему ответили?

Ивон взглядом ободрял Лоретту, а рукой указывал на дверь, за которой прятался Лебик.

— Я отказала. Мое первое замужество заставляет меня бояться второго. Я предпочитаю мою теперешнюю жизнь, пусть однообразную, но счастливую и независимую.

— Однако молодой женщине нужен защитник, — заметил Бералек, указывая пальцем на дверь.

Кивком головы Лоретта дала знать, что поняла.

— У меня есть вполне надежный покровитель, верный и добрый Лебик. Он так предан мне, что по одному моему знаку убил бы вас, господин Ивон.

— И не стыдно вам так шутить, госпожа Сюрко, — притворяясь испуганным, вскричал Ивон. — Лебик и так терпеть меня не может. Он, конечно, глуп, как пробка, но безмерно предан вам.

На лестнице раздался треск. Верзила на цыпочках удалялся от двери, и лестница стонала под его шагами.

— Ну, что? Вы все еще смотрите на Лебика, как на идиота, которым он притворяется?

Вдова была почти парализована от страха. Бералек взял ее руки в свои и взволнованно сказал:

— Но разве я здесь не для того, чтобы защищать вас?

— Но вы больны и слабы…

Вместо ответа Ивон встал и приподнял ее так же легко, как если бы она была ребенком.

— Вот уже полгода, как я здоров, но я считал, что вы нуждаетесь в защите, моя любимая!

Лоретта спрятала лицо на его груди, а его губы скользнули к ее шее.

Конечно, это было превосходное лекарство от страха, потому что, став на ноги, вдова уселась рядом с шевалье, позабыв все свои ужасы.

— А теперь, любимая, расскажите, что же у вас произошло с нотариусом?

— Убедившись, что я действительно вдова Сюрко, нотариус спросил, не приходил ли кто-нибудь с расспросами о покойном. Потом он спросил меня, не сообщал ли мне муж какой-нибудь сокровенной тайны. После моего второго отрицательного ответа, он, казалось, смутился и задал мне совсем уже странный вопрос: «Не заметили ли вы чего-нибудь, что бы угрожало вам несчастьем?». При этом вопросе я вспомнила ту ночь, когда я вообразила, что дом полон людей. К тому же я вспомнила ваши подозрения и тут я испугалась…

— Нотариус заметил это?

— Не думаю. Он расспрашивал об образе жизни Сюрко, и особенно о его смерти. Я ответила ему, что один раз видела своего мужа веселым и то накануне смерти, после страшного, кровавого зрелища. Господин Ломбард улыбнулся и прошептал: «Конечно, ему было отчего радоваться!»

«Что он хотел этим сказать?» — подумал Бералек.

Вдова продолжала:

— Он сказал мне, что четыре года назад к нему пришли два человека, которые оставили у нею залог. Апоплексический удар свалил одного спустя несколько часов после смерти на эшафоте другого… Потом он вручил мне конверт и сказал: «Первый — это ваш муж. Итак, я отдаю вам это письмо. Но берегитесь, сударыня, оно может навлечь не вас горе, если кто-либо узнает его содержание».

При этих словах шевалье, уже приготовившийся сломать печать, остановился. Лоретта заметила это движение и прошептала:

— О, Ивон, ведь вы мой защитник, у меня не может быть тайн от вас!

Бералек привлек к себе молодую женщину и сказал:

— Сознайтесь, Лоретта, что в словах Ломбарда было много такого, что оправдывает ваш страх, но мне кажется, что у вас была и другая причина для страха?..

Вдова побледнела.

— Действительно. Испугалась я уже после ухода нотариуса. Та ночь, когда мне казалось, что дом обыскивают, ваши подозрения о Лебике… Но я вспомнила, что мой муж, возвратившийся домой в последний раз, уже нес на себе печать смерти.

— Не понял.

— Когда Сюрко пришел домой, у него на карманьолке были начерчены мелом две таинственные буквы: «Т. Т.».

— Странно…

— Когда я вспомнила об этом, ужас овладел мной до такой степени, что, позвав Лебика, я, не дождавшись, побежала вверх по лестнице, где и встретилась с ним.

— Он заметил ваше состояние?

— Нет, на лестнице было темно.

— Значит, ваша поспешность внушила ему подозрение и он вернулся, чтобы подслушивать у дверей…

— Я его выгоню сегодня же!

— Ни в коем случае! Он нам поможет добраться до истины.

И, взяв ее руки в свои, молодой человек прибавил:

— Лоретта, милая, давайте сразу избавимся от всех страхов. Вы должны знать правду.

— Что еще я должна узнать?

— Дело в том, что шум, который вы слышали ночью, — не плод воображения. Я тоже его слышал.

— О, Боже! — Лоретта побледнела.

— Ваша сонливость, приписываемая скуке, объясняется наркотиком.

Она была мертвенно-бледна, у нее зуб на зуб не попадал, из прекрасных глаз катились крупные слезы. Ивон поцеловал ее в лоб и произнес:

— Но ведь ты была тогда одна, а теперь нас двое.

Она улыбнулась.

— Ивон, я хочу доказать вам, что больше я ничего не боюсь. И я сейчас распечатаю письмо!

Она сломала печать на конверте, но Ивон остановил ее.

— Сначала надо хорошо рассмотреть конверт!

На конверте была всего одна надпись: «Семнадцатого фримера второго года».

— Эта надпись сделана рукой моего мужа, — заметила Лоретта, узнав почерк. — А вот его печать!

Другая печать изображала букву «В», окруженную фригийскими раковинками.

— Кто из друзей вашего мужа носит фамилию, начинающуюся с этой буквы? — спросил Ивон.

— Во-первых, мой муж не принимал гостей, и я просто не знаю даже его знакомых, а во-вторых, в то время я еще не была замужем.

— Ладно, откроем письмо, надеюсь, что из него мы узнаем больше.

Он достал из конверта листок, сложенный вчетверо. На одной стороне было написано:

— Это писала женщина! — вскричала Лоретта.

— И к тому же плохо владеющая пером, — добавил Ивон. Почерк был неровный, но довольно разборчивый.

Бералек развернул бумагу. Вот что они прочли:

Прочитав этот список, молодые люди задумались.

— Ах, если бы здесь был Собачий Нос, он бы живо разобрался с этой загадкой; — сказал Ивон. — Милая Лоретта, нам придется быть смелее. Нотариус сказал правду, вам грозит огромная опасность, если существование этой бумажки станет известно третьему лицу.

И он медленно добавил:

— Все говорит за то, что этот третий существует.

— Я не понимаю…

— Не известно, кому принадлежат эти деньги. Каким образом Сюрко со своим приятелем стал обладателем этой записки? Может, они вырвали ее у женщины угрозами или силой…

— Действительно, мне кажется, что именно так и было.

Бералек продолжал:

— Видимо, Сюрко с приятелем забрали это сокровище, отделавшись от своей жертвы. Но не посмели воспользоваться им и запрятали у одного из них. Для того, чтобы никто из них не смог им воспользоваться без ведома другого, они оставили эту бумажку у нотариуса. Но смерть унесла одного за другим. Итак, клад существует, но где он?..

Вдруг Ивон замолчал. Он взял вдову за руку и прошептал:

— Я знаю, Лоретта! Клад здесь, в этом доме! Вот почему здесь опасно!

— Но почему? — прошептала молодая женщина.

— Кто-то знает о существовании клада и приходит ночью. С помощью Лебика он переворачивает весь дом, а вам подсовывают снотворное. Убежденные в том, что о сокровище вам ничего не известно, они решили, что вас не стоит убивать или вырывать признание под пыткой.

— В таком случае, если уже семь месяцев, как они дают мне снотворное, значит, они открыли это место?

Бералек покачал головой.

— Нет, если бы сокровище было найдено, Лебика здесь уже не было бы.

— Но Лебик попал к нам в дом еще до смерти мужа, когда он еще мог сам рассказать о кладе.

Тут она побледнела и задрожала. Она вспомнила буквы на одежде мужа.

— Теперь я понимаю, — прошептала она.

— Что понимаете?

— Эти знаки мелом означали смертный, приговор моему мужу. Они убили его!

Едва она произнесла эти слова, Бералек бросился к ней и прошептал:

— Ради Бога, успокойтесь, сюда идет Лебик!

Минуту спустя тот постучал в дверь.

— Войдите, — сказала Лоретта.

Ивон, не дав тому заговорить, весело закричал:

— А, господин Лебик, скажи-ка, чем ты околдовал свою госпожу?

— Я? — удивился гигант, бессмысленно глядя на хозяйку.

— Вот уже битый час, как я уговариваю ее принять предложение, которое ей сделали. А она отказывается потому, что не хочет расставаться с тобой!

— Конечно, она будет счастливее, оставаясь вдовой.

— А кто тебе сказал, что речь идет о муже?

Лебик расхохотался.

— А что тут делал нотариус, если не хлопотал о муже?

— А ты не так глуп, как я думал, — заявил Ивон.

— О, господин Ивон, не надо смеяться над моим верным Лебиком, — сказала Лоретта, наконец-то собравшаяся с духом.

— Да, смейтесь, смейтесь, но я сумею защитить госпожу, когда вы уедете.

— Ты спишь и видишь, когда я уеду?

— Я пришел сказать вам, что за вами приехал какой-то родственник, бретонец. Он ждет вас внизу.

Вдова и шевалье обменялись удивленными взглядами.

Лебик продолжал, задыхаясь от смеха:

— Этот господин, он знает не больше двадцати слов, а одет! Что за уморительный наряд! Из всего, что он сказал, я понял только ваше имя. Настоящий бретонец!

«Может быть, это — Кожоль», — подумал Ивон.

На лестнице раздались шаги.

ГЛАВА 15

Шаги приближались и вскоре в комнату вошел человек. Длинные волосы выбивались из-под касторовой шляпы, голубой камзол, пояс с широкими медными пряжками, широкие шаровары из серой холстины и штиблеты — типичный наряд бретонца того времени. У него было загорелое лицо, обрамленное густой черной бородой.

При виде Ивона он улыбнулся и бросился к нему с криком:

— Ах, кузен! Ивон!

Прежде, чем Ивон успел что-либо сказать, он сжал его в объятиях и шепнул на ухо:

— Я — аббат. Говорите по-бретонски.

Бералек обернулся к Лоретте.

— Госпожа Сюрко, позвольте представить вам моего двоюродного брата Порника, — сказал он по-французски.

— Он приехал за вами? — живо спросил Лебик.

— Сейчас узнаем, — ответил Ивон.

Гигант был неприятно поражен, услышав, что шевалье обратился к приезжему на бретонском наречии.

— Не за мной ли вы приехали?

Что-то вроде крепкого словца проскочило сквозь стиснутые зубы Лебика, когда при нем заговорили на непонятном языке.

— За вами? — вскричал аббат. — О, нет! Вам здесь слишком хорошо для того, чтобы мне пришла в голову жестокая мысль — вырвать вас отсюда.

Говоря таким образом, Монтескье пристально вглядывался в Лоретту. Потом он сказал.

— Примите мои поздравления, шевалье. Если это ваша любовница, она прелестна!

— О, нет, — отвечал Ивон, — это создание, которое я обожаю, и достойное всяческого уважения.

— Она понимает по-бретонски? — спросил аббат, увидя, как щеки Лоретты залились румянцем.

— Не думаю, я ни разу не слышал от нее ни одного слова по-бретонски.

— И все-таки спросите ее об этом.

— Охотно.

Но прежде, чем Бералек обратился к ней с вопросом, Лоретта спросила Лебика.

— Лебик, который час?

— Скоро девять.

— В таком случае пора запирать магазин. Ступай поскорее вниз, да поживее возвращайся! Если эти господа будут еще долго угощать нас своим варварским наречием, так мне есть от чего соскучиться.

Луч радости сверкнул во взгляде Лебика. Если он не мог понять присутствующих, так, во всяком случае, они будут под наблюдением. Он бросился со всех ног на лестницу, чтобы поскорее вернуться.

Тогда Лоретта обернулась с улыбкой к собеседникам.

— Да, господа, я говорю по-бретонски. Извините, Ивон, что я не говорила вам этого до сих пор.

Она запнулась и добавила:

— Но ведь только сегодня мы поклялись друг другу в… союзе.

— Скажите лучше — в любви, — подсказал Ивон.

— Лебик сейчас вернется, — заметила молодая женщина. — Если я вас стесняю, я уйду и постараюсь увести этого шпиона.

— Напротив, мадам, — возразил аббат, — вам необходимо выслушать то же, что и шевалье, если вы боитесь того, кого вы называете Лебиком.

— Я вам потом расскажу, что это за птица, — прервал Бералек.

— В таком случае надо не показывать ему нашего недоверия и сделать так, чтобы он присутствовал при нашем разговоре.

Когда Лебик вошел, Лоретта спокойно вышивала при свете лампы. Ивон разговаривал в другом конце комнаты с аббатом, который проявлял себя настоящим деревенщиной.

— Лебик, ты будешь моей моталкой, — сказала Лоретта.

Гигант протянул свои громадные ручищи к мотку шелка и, указывая глазами на двух бретонцев, сказал:

— Слышите их болтовню? Точно две совы перекликаются…

— Можно подумать, что они щелкают орехи, — добавила его хозяйка.

— Что с вами? — спросил Лебик, заметив, что Лоретта вздрогнула.

— Ты так неловко держишь шелк, смотри, он весь спутался!

Но вздрогнула она совсем не от того, а от вопроса, который задал аббат.

— Ну, шевалье, что вы решили с вашей приятельницей делать с кладом, скрытым в этом доме?

— Так вы знаете? — подскочил от изумления Бералек.

— Так хорошо, что именно за ним я и пришел, — невозмутимо отвечал аббат.

— Но мы только сегодня узнали об этом!

— Не может быть, — вырвалось у Монтескье.

— Еще сегодня утром госпожа Сюрко даже не подозревала о нем.

Ивон рассказал Монтескье о визите нотариуса, передаче письма и его прочтении.

— Письмо у меня в кармане, я не могу показать его вам из-за Лебика.

— И не нужно показывать. Я давно все знаю и могу рассказать историю этого письма.

— Вы знаете, кто его написал?

— Да, одна любезная женщина, жизнь которой, очень счастливая, трагически оборвалась семнадцатого фримера второго года.

— Кто же она?

— Если я назову ее, то непременно привлеку внимание этого человека, имя ведь на любом языке звучит одинаково. Пусть госпожа, которая, я надеюсь, внимательно нас слушает, найдет предлог убрать этого негодяя, и я смогу назвать ее имя.

Госпожа Сюрко наклонилась к Лебику и шепотом сказала ему:

— Если этот бретонский деревенщина будет еще долго болтать на своем жаргоне, то боюсь, что скоро у него пересохнет в глотке.

Лебик был не дурак выпить и решил, что ему совсем не помешает бутылочка вина.

— Я думаю, госпожа, что если бы у него под рукой оказалась бутылочка вина, он бы не принял ее за чернильницу.

— Предложить ему?

— К чему предлагать? Поставьте поближе к нему, и мы посмотрим, хватит ли у него смекалки на это.

— Ты думаешь?

— Предоставьте это мне. Через две минуты я вернусь из погреба.

— Так иди за бутылкой.

— О, я, пожалуй, принесу две, он ведь постесняется пить один.

— Но шевалье болен и не сможет составить ему компанию.

— Придется этим заняться мне, — с видом жертвы заявил Лебик.

Он вышел, а собеседники, казалось, не заметили его отсутствия.

— Это была бедная графиня Дюбарри, казненная несмотря на ее мольбы и слезы, семнадцатого фримера, — спокойно сообщил Монтескье. — Ей сказали, что если она отдаст сокровища нации, то это сохранит ей жизнь. И она отдала этот план, до последней минуты надеясь на спасение. Одним из двух, которые его потребовали, был Сюрко.

На лестнице послышались шаги Лебика.

Когда он поднялся в комнату с двумя бутылками, Ивон все еще беседовал с кузеном, а хорошенькая вдовушка спала, склонив головку на стол.

Верзила был явно навеселе.

При звоне бутылок, которые Лебик ставил на стол, Лоретта проснулась.

— Вот как, — сказала она, — я вздремнула.

— Дело в том, что их собачий жаргон усыпил вас.

— А долго я спала?

— О, не больше пяти минут, я только успел спуститься вниз и вернуться, — соврал верзила, откупоривая бутылку.

— Продолжайте, аббат, ваш рассказ, — попросил Ивон.

— До последней минуты графиня рассчитывала сохранить жизнь, она умерла с верой в обещания тех, кто обокрал ее.

— Они обокрали ее, но не смогли воспользоваться этим богатством, — сказал Ивон.

— Итак, сокровище зарыто здесь и только мы трое знаем о нем!

— Вы ошибаетесь, аббат, о нем знают и другие, — возразил Ивон.

Аббат засмеялся.

— Из четырех, знавших об этом, жив я один…

Но аббат не окончил своей речи, в памяти его мелькнул еще один факт, и он воскликнул:

— Разве Баррасен не умер?

Едва с его языка сорвалось это имя, Лебик выронил бутылку, которая разбилась вдребезги. Вино залило штиблеты и светлые штаны аббата.

— Проклятый левша! — крикнул тот на чистейшем французском языке.

Лебик, мгновенно протрезвевший, выпрямился во весь свой гигантский рост и, казалось, готов был броситься на Монтескье.

Сцена продолжалась не более секунды. Лицо Лебика приняло свойственное ему бессмысленное выражение, и он расхохотался.

— О, да, левша, — подтвердил он, — жаль, славное было вино!

Бералек понял, что надо спасать положение.

— Ну, любезный, что же ты натворил? Если вино было действительно хорошим, то оно было бы весьма кстати, у братца Порника пересохло во рту.

— Бутылка выскользнула у меня из рук.

— Ну-ну, не браните моего бедного Лебика, — сказала, смеясь, Лоретта, — он живо исправит все, вытрет пол и принесет из погреба еще бутылку, пока вы будете распивать ту, которая сохранилась.

Склонив голову, аббат молча рассматривал бедственное положение своей одежды. Потом он невольно перевел взгляд на ноги гиганта. При виде их он подпрыгнул от изумления.

— Ого, — сказал он выпрямляясь.

— Что? — грубо сказал Лебик.

Не отвечая ему, аббат быстро сказал Лоретте по-бретонски, делая вид, что обращается к Ивону.

— Удалите, пожалуйста, на минуту этого человека.

Ивой сказал Лебику:

— Знаешь, о чем ворчит кузен?

— Нет, — недоверчиво ответил гигант.

— Он твердит, что вину место в желудке, а не на одежде.

Лоретта подошла к слуге.

— В таком случае, — кротко сказала она, — сжалься над этим пьяницей и сбегай поскорее за другой бутылкой, захвати также тряпку, чтобы вытереть пол.

Лебик недоверчиво посмотрел на хозяйку, но не заметил ничего подозрительного.

— Хорошо, иду, — ответил он.

Слуга ушел.

— Я дал два промаха, — сказал аббат. — Один раз, выругав его на чистом французском языке, второй, — упомянув имя Баррасена, так его поразившее, что он выпустил бутылку из рук.

— Вы полагаете, что это имя так его поразило? — спросил Бералек.

— Больше того, я уверен, что Баррасен и Лебик — это одно и то же лицо! Но больше того, я теперь уверен, что есть еще один человек, знающий об этом сокровище.

— Объясните, — попросил Ивон.

Шевалье налил вина в стакан и выплеснул его содержимое в камин.

— Он слишком долго копался в погребе. Скорее всего он подмешал в вино свое снадобье. Увидав мокрые стаканы, он подумает, что мы выпили.

— Но я слышу его шаги на лестнице, — заметил аббат.

— А история Баррасена? — спросила Лоретта.

Я расскажу ее на бретонском, называя его Жаком, — ответил аббат.

Лебик вошел, запыхавшись от быстрого бега.

— Как видите, я не копался.

— Как ты ни торопился, а мы тебя обогнали, — весело сказал Ивон, указывая на пустую бутылку.

— Вы празднуете свое выздоровление?! Смотрите, вы еще слабы, и вино может на вас плохо подействовать.

«Скотина, — подумал Бералек, — хорошо, что я вылил вино».

— Лебик, — сказала вдова, — если ты устал, можешь идти, тебе ведь рано вставать.

— Мне надо дождаться, когда уйдет эта трещотка, чтобы закрыть дверь, — возразил гигант.

— Это верно, — вдова боялась настаивать на своем.

Она опять уселась за шитье.

— Так расскажите же нам, аббат, историю этого «героя», называйте его Жаком, и пусть негодяй прислушивается!

— Когда я был в парламенте, туда залез вор, я не видел его лица, но запомнил его ноги, а на большом пальце правой руки у него был глубокий рубец.

В эту минуту Лебик, немного всхрапнувший, сказал все еще вышивавшей Лоретте:

— Я поднесу чарочку этому болтуну, может, это заставит его убраться поскорее.

Он открыл бутылку и наполнил стаканы. Они одновременно посмотрели на его руку и увидели на большом пальце застарелый, глубокий шрам.

Аббат продолжал свой рассказ:

— Он столкнулся с регистратором и выскочил из здания. «Что это за человек?» — спросил я того. «Неужели вы не знаете? Его имя вписано в историю нашей революции. Это каторжник, которому было поручено убирать тюрьму Марии-Антуанетты. Позднее Фукье Тинвилль пользовался его услугами для шпионажа в тюрьмах, и теперь он знает слишком много, его хотят убрать, но он все время проникает сюда, хотя это для него небезопасно».

Аббат посмотрел на часы.

— Уже одиннадцать, я ухожу, приду завтра, ночью продумаю варианты.

От шума передвигаемых стульев Лебик проснулся.

— Разве ваш кузен не хочет выпить на прощанье? — спросил он Бералека, указывая на полные стаканы с вином, принесенным из погреба во второй раз.

Ивон припомнил, что во второй раз Лебик очень быстро вернулся, следовательно, вряд ли он мог успеть разбавить вино своим снадобьем.

— Кузен охотно выпьет на прощанье, только уж и ты не откажись выпить с нами, иначе он станет твоим врагом. Подай-ка свой стакан, любезный!

— С удовольствием, — воскликнул Лебик, поднося два стакана одновременно.

— Голубчик, уж не из двух ли стаканов сразу ты намерен пить?

— Может, и госпожа выпьет немного за здоровье вашего родственника?

Лоретта посоветовалась взглядом с Ивоном.

— Ну, — сказала она, — так и быть, один раз не в счет…

Четыре стакана поднялись вместе, но Лебик вдруг подошел к креслу, где стоял фонарь, с которым он ходил в погреб, и произнес:

— Подождите, мне сначала надо засветить фонарь, чтобы проводить вашего брата.

Ивон поспешно отдернул руку аббата, подносившую стакан ко рту, и оба быстро вылили вино в камин, прежде, чем Лебик обернулся. Лоретта, сидевшая дальше, выпила свой стакан, и Бералек вздрогнул от беспокойства за нее, но потом успокоился.

Лебик засветил фонарь, выпил вино, прищелкнул языком и поставил пустой стакан на стол.

— А славное винцо, — произнес он, — так и пробегает по жилочкам.

«Я напрасно испугался за Лоретту, — подумал Ивон, — он тоже выпил с ней».

Лебик поднял фонарь.

— Пора в дорогу, господин Порник, — крикнул он.

Монтескье коротко попрощался и вышел со своим проводником.

Молодые люди остались одни. Лоретта взяла свечу и собралась идти к себе.

— Как видите, я совершенно не напугана, мой покровитель, — сказала она.

Шевалье поцеловал ее в лоб.

— Спите спокойно, моя прелесть. Бог хранит вас.

Лоретта направилась к двери. Но, дойдя до порога, она зашаталась и прислонилась к стене.

— Ах, — произнесла она, — что со мной?..

Ивон подскочил к ней и едва успел подхватить.

Она из последних сил боролась со сном.

— Опасность близка… будьте рядом, Ивон… вы единственный друг… единственный защитник.

И уже в полузабытьи она прошептала:

— Люблю тебя.

Потом голова ее склонилась и она уснула на руках у Ивона. Бералек отнес ее в большое кресло и, удивленный быстротой наркотического действия, проговорил:

— Я ошибся. Лебик успел заправить вино. Имя Баррасена заставило его встрепенуться. Но однако же я сам видел, как он пил вино…

Он подошел к буфету, где стояли две вазы для цветов. В одну из них Лебик и выплеснул вино.

Вдруг он ударил себя по лбу.

— Черт побери! Лебик уверен, что я пил еще больше его госпожи и, конечно, уже сплю. Сейчас он вернется, чтобы отнести Лоретту в ее комнату.

Множество вопросов теснилось у него в голове.

— Что он собирается делать? Отчего он не возвращается?

Шевалье тихонько отворил дверь и прислушался, перегнувшись через перила. Ни одного звука не долетало до него. «Что он там делает?» — думал Бералек.

Он стал спускаться по лестнице. Силы уже полностью вернулись к нему, и он был уверен, что справится с негодяем раньше, чем тот успеет схватиться за оружие.

В коридоре нижнего этажа он остановился. Было по-прежнему тихо.

Шевалье дошел уже до лавки. Она была пуста, но освещена фонарем, который Лебик поставил на пол.

— Куда же он делся?

Он поднял глаза на дверь и увидел, что задвижки не вставлены.

Итак, Лебик вышел, не заперев за собой дверь.

Молодой человек отворил дверь и, осторожно высунув голову наружу, осмотрелся. В конце улицы Мон-Блан он увидел в лунном свете высокую фигуру Лебика.

Ивон сообразил, что произошло.

Думая, что аббат выпил приготовленное им вино и уверенный в его слабости, а также тех, кто остался в комнате, Лебик пошел за Монтескье, подкарауливая, когда тот грохнется на мостовую. Но, к величайшему его изумлению, лжебретонец продолжал идти, как ни в чем не бывало.

Сначала Ивон думал запереть дверь, но потом понял, что этим он отсрочит опасность всего на несколько часов. Он схватил фонарь и бросился на кухню. Выбрав там нож потяжелее, он поставил на место фонарь и поднялся наверх.

В ту минуту, когда он достиг второго этажа, щелкнул замок и загремели задвижки. Лебик запер дверь.

Помощи ждать было неоткуда, он должен был встретиться с неприятелем лицом к лицу.

Бералек притаился за дверью, готовый броситься на врага.

Стояла тишина, слышно было только тихое дыхание Лоретты, спавшей в кресле.

Но вдруг ему в голову пришла простая мысль.

— Что я за дурак? Этот бандит соврет и перед лицом смерти. К чему насилие, когда хитростью можно добиться гораздо большего!

Ивон спрятал под матрац записку Дюбарри, а нож положил между книгами…

— Господин Лебик уверен, что я сплю, ну так не будем разочаровывать его.

Бералек растянулся во весь рост на полу, как будто его свалил неожиданный сон. Лицо он закрыл рукой, но так, чтобы можно было незаметно наблюдать за врагом.

При виде Лоретты и Ивона Лебик расхохотался.

— Спят пташки, кажется, они чувствительнее, чем этот проклятый бретонец. Тот увернулся-таки…

Он приблизился к шевалье. Тот, видя, что Лебик без оружия, не сопротивлялся, когда слуга стал раздевать его.

— Вот ты и готов, воздыхатель, — приговаривал Лебик, — дурак, до сих пор не догадался, что я принес тебя не только для воркования…

«Вот как, значит это он спас меня, надо это принять к сведению», — подумал шевалье.

— Жалкая баба, — продолжал лакей, — живет тут целые месяцы из-за ямки на голове и только глазки строит!

Часы пробили час.

— Уже! Гром и молния! О, надо его поскорее укладывать!

Он подошел к кровати, откинул одеяло, потом вернулся к Ивону, поднял и положил его, полураздетого, на постель.

— Теперь очередь мадам, — сказал гигант.

Бералек, зная, что мошенник стоит к нему спиной, открыл глаза. Лебик стоял перед спящей Лореттой.

— Бедная малютка, — сказал он, — в сущности, она доброе создание…

Он пожал плечами.

— Тьфу ты, я тут не для того, чтобы нежничать. Ну, хозяюшка, теперь бай-бай!

«Черт побери, — подумал Ивон, — не хватало, чтобы этот молодчик, которого я принимаю за отъявленного негодяя, оказался добродетельной гувернанткой, укладывающей спать больных детей!»

Крик ярости чуть не сорвался с его губ, когда Лебик стал расстегивать корсаж. Через минуту вдова была раздета. Ивон уже был готов кинуться на него, когда услышал шепот:

— Ну, ну, хозяюшка, пойдем бай-бай.

Прежде, чем Бералек успел придумать какое-нибудь объяснение происходящему, гигант поднял Лоретту и уложил ее в постель рядом с ним.

Он осмотрел их и захохотал:

— Ай да картинка!

Ивон закрыл глаза и услыхал, как тот прибавил:

— Красивая картинка, но чего-то не хватает…

Лебик подошел к кровати.

— Ну-ну, красоточка, — хохотнул он, — будь поласковей со своим возлюбленным!

Шевалье почувствовал, что его шею охватывают прелестные руки Лоретты.

Гигант удовлетворенно хмыкнул:

— Ну вот, теперь картина готова! Почтеннейшая публика, мы начинаем!

ГЛАВА 16

Если бы Лебик был понастойчивее в своем преследовании аббата, он бы очень удивился, увидев то, что было дальше.

В нескольких шагах от бульвара аббат сел в карету, которая, видимо, поджидала его. Экипаж медленно катил по улице, а когда он остановился на углу улицы Ришелье, то из него вышел уже не бретонец, а обычный горожанин, весь в черном, представитель тех спокойных богатых голландцев, которые наводняли Париж.

Аббат вошел в широкую дверь, перед которой остановился его экипаж. Он спокойно поднялся по великолепной лестнице, устланной коврами, по которым не так уж часто поднимались духовные лица.

«Фраскати» был настоящим гнездом новостей. Все, что говорилось или делалось на протяжении дня, после полуночи повторялось в этих обширных залах, куда спешили иностранцы, привлекаемые свободой поведения в этом месте. Здесь пересказывали сплетни, привезенные из далеких стран и с соседних улиц.

Здесь аббат назначал свидания своим агентам, подслушивал врагов, узнавал новости у болтунов или вербовал новых приверженцев.

Все еще размышляя о сокровищах Сюрко, которыми он надеялся овладеть и которые, как он чувствовал, ускользали от него, Монтескье, озабоченный, с опущенной головой, медленно поднимался по лестнице.

Вдруг кто-то загородил ему дорогу и воскликнул:

— Так вы вернулись в Париж, господин Томассэн?

Аббат поднял голову. Перед ним стоял Буланже.

В рабочей одежде, с инструментами в руках, он возвращался, обеспечив иллюминацию сада, освещавшегося ровно в полночь. Видя, что аббат не отвечает, тот продолжал:

— Вы не помните меня, господин Томассэн? А ведь у меня все еще хранится ваша вещь, оставленная в залог! Мне тогда сообщили в отеле «Спокойствие», что вы должны были оставить Париж…

Монтескье смотрел на Буланже удивленными глазами, как человек, не понимающий ни слова из сказанного.

— Я думаю, любезный, что вы ошиблись, — возразил он тяжелым языком нормандцев.

— А! Вот так дела! — изумился мастер. — Вы можете похвалиться удивительным сходством с одним моим знакомым!

— Действительно?

— Ну, когда присмотришься поближе, то сходство, конечно, не так явно… Извините, что задержал вас, но я был уверен, что вы — мой заказчик, для которого я работал нисколько месяцев и который оставил мне вещь… несколько… стеснительную…

Буланже посторонился, давая ему дорогу.

— Я очень огорчен, что задержал вас, — прибавил он.

— Не огорчайтесь, любезный, — поклонившись, ответил аббат и продолжал свой путь.

Поднимаясь по ступенькам, Монтескье рассуждал:

— Бедолага слишком честен. Боюсь, что, как и предсказывал граф Кожоль, это накличет на него беду.

Аббат вошел в первый зал. У входа он увидел смеющуюся блондинку и молодого человека лет тридцати в домино и с маской в руке, пытающегося удержать ее.

— Как? Пуссета, красотка, ты уходишь? — сокрушался он. — Если хочешь, я провожу тебя!

— Согласна, но не дальше, чем до дверей.

— С какой стороны?

— Со стороны улицы.

— А если по другую…

— А вот с той стороны меня кое-кто ждет.

— И он отпустил тебя сюда?

— О, ты же понимаешь, что я не буду перед ним этим хвастаться! Я забежала сюда из театра, чтобы взглянуть на картину Жиродетта, о которой столько слышала. Я ее увидела и теперь ухожу…

— К несчастью, милочка, в твоем сердце нет для меня местечка!

— Нет, мой бедный Сен-Режан, оно занято только одним жильцом.

И Пуссета сбежала по лестнице, как человек, знающий цену времени.

Аббат невольно подслушал этот разговор молодых людей и хотел уже пройти мимо, когда до него долетело имя Сен-Режана. Он вздрогнул и обернулся, чтобы посмотреть на его обладателя.

Черты лица его были энергичны, взгляд прямой и смелый, видно было, что человек этот очень силен и решителен.

— О! — произнес аббат. — Действительно это тот, кто мне нужен. Мне его довольно точно описали.

Он вошел в зал, где веселая и насмешливая толпа теснилась перед картиной Жиродетта. После Давида, достигшего высоты своей славы и заканчивавшего свою картину «Похищение сабинянок», лучшими художниками того времени были Герен, Жиродетт и Жирар.

Не останавливаясь перед картиной, Монтескье прошел в чайный зал. Тогда вошло в моду приходить пить чай, вернее, этот напиток служил предлогом для встречи в «Фраскати» после театра. Здесь так активно разносили сплетни, что чайный зал заслужил еще одно прозвище — «Нора ехидн».

Взгляд аббата различил в толпе нужного ему человека. Тот стоял молча в группе генеральши Леклерк и Паулины Бонапарт.

— Гражданин Фуше, не могли бы вы уделить мне пару минут? — тихо спробил аббат.

Фуше взглянул на него мутными глазами. Он узнал подошедшего и, не говоря ни слова, протиснулся через толпу в отдаленный угол и уселся там.

Монтескье последовал за ним.

— Вы не так давно выразили желание встретиться со мной.

Фуше посмотрел на аббата как бы ожидая продолжения этой фразы.

— Я аббат Монтескье.

При этом имени лицо Фуше оставалось бесстрастным.

— Да, это правда, я хотел с вами встретиться, но это было довольно давно, и я был вынужден отказаться от своего желания из-за невозможности отыскать вас. Если я правильно понял господина Бералека, кажется, так его звали…

— Бералека? — спросил удивленный аббат, который ничего не знал об обмене фамилиями.

— Да, Бералека, я хорошо запомнил это имя потому, что этого мальчика очень трудно убедить в чем бы то ни было. Он не понимает намеков.

— Меня тогда не было во Франции.

— Да, молодой человек уверял меня в этом, но вы так запоздали, что с тех пор многое изменилось…

Монтескье понял, что Фуше уже продан. Он опоздал.

Но, тем не менее, возразил:

— Время иногда помогает закрепить принятое намерение.

— Но когда проходит время, иногда приходят события…

— Как, например, завоевание Египта Бонапартом. Это способно укрепить колеблющуюся волю. Не правда ли, гражданин Фуше? — произнес аббат, глядя в глаза бывшему члену Конвента.

— Да, подобные обстоятельства имеют место…

— Это искушение?

— Э, — произнес Фуше, — иногда искушение становится непреодолимым, особенно, когда события меняются так быстро, что они сами подсказывают выбор.

— Так что если бы вы узнали, что главнокомандующий в Египте попал в скверное положение, ваши симпатии были бы направлены в другую сторону?

Фуше пристально посмотрел на Монтескье.

— Вы получили о нем дурные известия?

— Ну, смотря для кого…

— Что вы узнали?

— Я думаю, что вон тот молодой офицер расскажет вам все лучше, чем я, — сказал Монтескье, указывая на молодого человека, входившего в зал.

Это был небольшого роста, хилый, с нахмуренным лицом, двадцатисемилетний генерал Леклерк, муж Паулины Бонапарт.

Как могла эта красавица три года тому назад выйти замуж за этого уродца, оставалось тайной для всех, кроме Бонапарта, который и устроил этот брак. Бонапарту нужны были подобные люди. Леклерк был человеком, который способен на порыв, но именно в данную минуту. Поэтому после от него избавились, отправив умирать от чумы в Сан-Доминго.

В этом странном союзе не было и речи о любви. Леклерк отказался от своих прав на жену через три дня после свадьбы, когда после первой и последней вспышки ревности ему передали слова Талейрана: «Напрасно он горячится, его очередь тоже придет»…

Поэтому впоследствии все удивлялись той горечи и силе чувств, которые вдова выказывала над гробом своего мужа, который она везла из Сан-Доминго морем во Францию. Правда, при возвращении домой оказалось, что гроб был набит драгоценностями, золотом и шалями вдовы, которые, как она боялась, достанутся англичанам. Тело же мужа она оставила догнивать в Сан-Доминго. Такова была та, которая впоследствии станет принцессой Боргез.

Оставим это несколько преждевременное отступление и обратимся к Леклерку.

При входе в зал его мрачная физиономия еще больше вытянулась, когда он услыхал хохот, вызванный рассказом Паулины, которая своим злым языком прохаживалась по поводу своего братца, чтобы досадить бедной Жозефине, которую ненавидела от всей души.

Леклерк протиснулся сквозь толпу и строго обратился к супруге:

— Теперь не время, Паулина, говорить о вашем брате.

Все навострили уши.

Оставив Монтескье, Фуше приблизился к этой группе.

— Генерал, у вас имеются известия? — спрашивали десятки голосов.

— После неудачной осады Сен-Жан-де-Акра Бонапарт вынужден был отступить, гонимый турками с одной стороны и преследуемый с другой английским флотом.

Это была первая неудача генерала. Смех утих.

Монтескье наблюдал за Фуше.

— Ба! — послышался чей-то голос. — Бонапарт выкрутится! Войска доверяют ему, и он отведет их назад в Египет!

Леклерк грустно покачал головой.

— Армия может перенести жажду, голод, холод, стычки с турками, но сейчас у нее более могучий соперник…

— Что? Какой?..

— Чума! — ответил Леклерк.

Шепот ужаса пронесся по залу.

Аббат опять взглянул на Фуше.

Фуше почесывал ухо.

— Итак, — спросил аббат, — что вы думаете о положении генерала Бонапарта?

Фуше молчал.

— Ну, что же, — опять начал аббат, — вот возможность доказать, что вы на стороне счастливых.

Фуше наклонился к аббату и сказал:

— Не вернуться ли нам в наш уголок, чтобы поговорить?

Когда они вернулись, Фуше указал на группу молодых людей, собравшихся возле Паулины.

— Посмотрите, они молоды, никому из них нет еще тридцати лет, они бедны, а значит рвутся к богатству, они честолюбивы и хотят власти. Вот партия, которую вам надо бы свергнуть!

Аббат наклонил голову в знак согласия.

— Что вы можете противопоставить им? — продолжал Фуше. — Трусливых принцев, не посмевших вернуться во Францию, командиров, соперничающих друг с другом, солдат, торгующих собой? Крестьян, убегающих, когда сжигают их дом? Разъединенные и упавшие духом вот ваша партия!

Аббат знал, что Фуше прав. Нечто подобное в свое время ему говорил Кожоль, да и другие. Тем не менее, он ответил:

— Вы преувеличиваете. Наш пароль соединил все войска роялистов на дорогах, которые они теперь наводняют, ожидая сигнала двинуться на Париж.

Фуше слабо усмехнулся и сказал:

— Дайте мне принять полицейскую власть, которую мне предлагают, и я ручаюсь, что очищу все дороги.

И медленно добавил:

— Многочисленные партии — не всегда претенденты на успех. Пять хороших голов, шепчущихся под одним колпаком, иногда стоят целой ревущей толпы…

Аббат продолжил разговор:

— В настоящую минуту я знаю две, которые могут выбрать остальных.

Фуше подхватил:

— Самый простой способ захватить власть — предложить людям, которые ее имеют, хороший куш.

— Баррас, например?

— Еще Сивез, Рожер-Дюко, Мулен и Гогье. Вместе с Баррасом они и составляют Директорию.

Аббат утвердительно кивнул.

Фуше опять усмехнулся.

— Аббат, вы не знаете, зачем Сивез, в его годы, берет уроки верховой езды?

— Он берет уроки?

— Да, дважды в день. Это или для того, чтобы бежать, или…

— Чтобы действовать, — продолжил аббат.

— Два плюс один — три.

— Три чего?

— Три головы под одним колпаком.

— Что касается Барраса…

— Четыре, — продолжал счет Монтескье.

— Пусть четыре.

— А Мулен и Гогье?

— Это честные люди. Их купить не удастся.

— Остается Рожер-Дюко?

— Допустим, пять. Присоединим к ним нескольких генералов, которые из ненависти к Бонапарту будут рады подставить ему ногу.

Фуше остановился, захохотал, потом продолжал:

— Если бы кто-нибудь нас подслушал, то мог бы подумать, что мы не шутим, а замышляем заговор!

Аббат, не моргнув, продолжил:

— Действительно, легко можно предположить серьезный заговор. Особенно с пятью головами под колпаком…

Фуше принял изумленный вид. Не говоря ни слова, он принялся что-то считать на пальцах.

— Что вы считаете? — спросил аббат.

— Ваши головы, проверим-ка еще раз… Вы, Дюко, Баррас, Сивез… все еще четыре…

И удивленно спросил:

— А кто же пятый?

Монтескье понял, что пора торговаться. Фуше хочет знать свою цену.

— Действительно, кто же пятый? Этот пятый должен быть самым ловким из всех…

— Неужели?

— Конечно! Нужен человек, который пойдет за этими головами, сумеет их завербовать, он будет моим вторым «я», он подготовит почву…

— Да, важная роль…

— Поэтому тот, кто примет ее, может ставить свои условия.

— Ну, такой человек без места сегодня будет стоить миллион, например?

— Согласен, миллион.

— Между тем как завтра, обладая значительным постом, на котором он может быть полезнее, этот человек должен быть оценен…

— В четыре миллиона, — закончил аббат.

— О, четыре миллиона мне кажутся достойной ценой.

Аббат принял огорченный вид.

— Да, — сказал он, — четыре миллиона у меня есть, а вот человека я найти не могу…

Фуше встал, собираясь уходить. Монтескье последовал за ним, ожидая ответа.

— Приходите ко мне, аббат, на следующий день после моего назначения префектом. Я найду вам эту пятую особу и она, без сомнения, примет ваши четыре миллиона.

Холодно поклонившись, Фуше пошел по направлению к лестнице.

«Каков плут!» — подумал аббат.

Фуше, спускаясь по лестнице, говорил себе:

— Маленький Бонапарт проиграл, я вовремя повернулся в нужную сторону.

Он уже собирался уходить, когда до него донеслись яростные крики:

— Меня обокрали! Меня обокрали!

— Где я слышал этот голос? — спросил себя аббат, машинально направляясь к дверям игорного зала.

Дорогу ему загородил швейцар.

— Простите, сюда нельзя без маски и домино, — сказал он и указал на переднюю, где продавались эти атрибуты.

Наскоро переодевшись, Монтескье вошел в зал, где разгоралась ссора.

В зале был только один молодой человек без маски, она слетела во время борьбы со служителями.

— Банк плутует! — кричал он. — Показанная цифра фальшива!

Чтобы прекратить скандал, старший игрок обратился к участникам:

— Заплатите партнеру.

Кричавшему бросили три луидора, которые тот тут же поставил на кон.

Аббат сразу же узнал в нем молодого человека, которого видел с Пуссетой при входе в зал.

— Это Сен-Режан. Он закоренелый игрок и способен на все…

Он подошел к молодому человеку, сидевшему с бледным лицом, сжатыми губами и горящими глазами. По легкому дерганью ногой и его изменившемуся лицу он понял, что тот проиграл и последние три луидора.

— Господин Сен-Режан, не позволите ли мне поставить в вашу игру тридцать луидоров? — спросил аббат.

Услыхав свое имя, молодой человек обернулся и с любопытством взглянул на маску, предлагавшую ему луидоры.

— Кто вы? — спросил тот.

— Неопытный игрок, умоляющий о помощи более искусного…

— Искусного? Ха, да меня только что ощипали!

— Тем более, теперь счастье должно повернуть в вашу сторону.

— Ладно! Стойте за мной!

— Понтируйте большую игру, скорее узнаете свою участь, — шепнул аббат.

— Десять луидоров, — крикнул Сен-Режан.

Он выиграл шесть раз подряд. Когда он обернулся к своему компаньону, тот исчез.

Аббат Монтескье в это время ехал в своей карате и думал: «Мало купить Фуше, надо еще платить жалованье… Во что бы то ни стало я должен открыть это сокровище, украденное Сюрко!»

ГЛАВА 17

А теперь мы возвратимся к красавице Елене, сумевшей приковать к себе Барраса.

Какие события побудили эту женщину, первую любовь Ивона Бералека, появиться в Люксембургском саду в роли неограниченной властительницы развратного Барраса? Чтобы понять это, читатель должен вернуться к эпохе Вандейской войны, названной впоследствии «Войной гигантов», когда разыгрывался ее самый кровавый акт…

…В ночь на двадцать второе декабря тысяча семьсот девяносто третьего года толпа женщин бежала под покровом темноты по дороге нижней Бретани от Савенея к Монтуару. Ледяной дождь вовсю хлестал бедных беглянок.

Вдали грохотали пушки, убивая их отцов, сыновей, супругов. Первая Вандейская война была при последнем издыхании.

Теснимые из родной страны синими, вандейцы поверили слуху, будто принцы спешат к ним на помощь из Англии. Переправившись через Луару, они наводнили земли шуанов и, отражая всюду неприятеля, достигли, наконец, места высадки обещанной помощи.

Убедившись, что их ожидания напрасны, вандейцы возвратились по своим следам, усеивая свой путь новыми трупами. День и ночь они отважно боролись с республиканцами, окружавшими их со всех сторон, и двигались вперед по направлению к Луаре.

Наконец, они достигли Луары у Варад, у того самого брода, через который уже переправлялись. Но тут их подстерегали республиканцы.

Перед ними стоял с войсками Вестерманн. С тыла зашел Клебер.

Смерть или, вернее, бойня угрожала этой горсти храбрецов, отправившихся в Гранвилль в составе сорока тысяч, а теперь насчитывавших в своих рядах не более десяти.

Чтобы отыскать брод, они медленно шли по правому берегу Луары, неся на плечах раненых.

Наконец они бросились в маленький городок Савеней в надежде хотя бы на одну спокойную ночь для женщин, переживших все тяготы похода. Здесь судьба сулила погибнуть остаткам этой вандейской армии.

Клебер, подошедший к Савенею поздно вечером, не дожидаясь утра, скомандовал атаку.

Вандейцы поняли, что их положение безнадежно.

Прежде, чем синие успели вторгнуться в город, они вывели женщин за ворота Савенея, чтобы они могли разойтись по соседним деревням. Надо было хитрить, чтобы заставить уйти этих матерей, жен и дочерей, в отчаянии цепляющихся за своих близких.

Главнокомандующий Мариньи велел запереть за ними ворота.

— Теперь, господа, — сказал он, — умрем в бою!

Этот приказ был выполнен столь хорошо, что на другой день от всей Вандейской армии, насчитывавшей когда-то сорок тысяч человек, осталось всего триста беглецов.

Таким образом Первая Вандейская война захлебнулась в крови.

Людовик Восемнадцатый сочинял в это время шутливые стишки, а граф Артур ухаживал за англичанками.

В то самое время, когда женщины покидали город, высокий старик направился к одному из ветхих домов савенейского предместья.

В холодной сырой комнате спала на соломе юная шестнадцатилетняя девушка ослепительной красоты.

Старик с минуту любовался бедным созданием, задремавшим от истощения на этом жестком ложе. Слезы навернулись на его глаза при мысли о том, что ждет бедняжку.

— Господь поможет, — медленно прошептал он.

Склонясь над девушкой, он поцеловал ее в лоб. Эта ласка разбудила спящую, и она улыбнулась старику.

— Мы отправляемся в поход, дедушка? — спросила она нежным голосом.

Находясь в течение месяца при войске, девушка привыкла мгновенно просыпаться.

— Да, дитя мое, пора, — отвечал ей тот, кого она называла дедушкой.

— Ну так едем! — сказала она, поднимаясь.

Встав, она обняла старика и поцеловала его в лоб, обрамленный седыми волосами.

— Вот, дедушка, — весело сказала она, — вот награда, которую я обещала вам!

Несмотря на горе, сжимавшее его сердце, дед храбро улыбнулся.

— Чем же я заслужил подобную награду, моя дорогая?

— В последнем походе вы были очень благоразумны: не слишком много стонали и охали над несчастьями одной девицы.

— Разве я виноват, моя дорогая, что не могу не проклинать эту ужасную войну, отнявшую у нас убежище и единственного защитника, твоего отца!

— О, дедушка, не заставляйте меня жалеть о содеянном, — сказала девушка, грозя старику пальчиком.

— Отчего?

— Как вы смеете сомневаться в мужестве дочери и внучки Валеранов! Неужели кто-то сможет подумать, что я буду дрожать от страха перед врагами?!

— Да, ты мужественное дитя.

— Тогда скажите: «Моя внучка больше не поцелует меня, если я буду считать ее слабенькой».

Елена была прелестна в роли утешительницы.

— А потом, дедушка, — прибавила она, — разве самое страшное уже не позади? Может быть, уже сегодня ночью будет найден брод, и мы избавимся от Клебера, уйдем из-под носа Вастерманна, поджидающего нас на том берегу, и окажемся в нашей милой Вандее!

Говоря все это, она закутывалась в лохмотья.

— Да, поезжай, дитя мое, — сказал старик.

Девушка удивленно посмотрела на него.

— Как, «поезжай», разве вы не едете со мой, дедушка?

Мужество помогло господину Валерану улыбнуться перед тем, как навсегда расстаться с внучкой.

— О, — сказал он, — но ведь ты мужественная девочка! А теперь боишься расстаться со мной на каких-то десять минут?

Елена посмотрела на деда, пытаясь прочитать правду в его глазах.

— Дело в том, что брод, кажется, найден, ниже… со стороны Монтуара, и ночью мы будем перебираться через Луару. Клебер подошел к Савенею и собирается атаковать нас. Поэтому Мариньи решил отправить женщин вперед. Мы же остаемся здесь, чтобы хорошенько встретить неприятеля. А потом мы уходим за ворота и догоняем вас в Монтуаре! Завтра, когда Клебер вздумает осаждать нас здесь, мы будем уже в Вандее…

Валеран сумел даже добавить шутливо:

— Ну что, успокоилась? Вот тебе полный отчет, любопытная!

— Это правда — все то, что вы мне сказали, дедушка?

— Честное слово, — отвечал старик, стараясь казаться искренним.

— В таком случае я еду… и до свидания, — отвечала Елена, подставляя старику лоб для поцелуя.

Валерану очень хотелось вложить всю душу в этот последний поцелуй, но он вынужден был сдерживаться, чтобы не возбудить подозрений внучки.

Дойдя до городских ворот, они увидели женщин, готовых следовать за своими проводниками.

Валеран подошел к молодому человеку лет двадцати четырех, одетому в нижнебретонский костюм. Он должен был охранять девушку.

— Поручаю тебе мое единственное сокровище, — прошептал он. — Скажи мне свое имя, чтобы я мог помянуть его в последней молитве.

— Меня зовут Шарль, — отвечал молодой человек.

Толпа тронулась.

Елена обернулась. Ворота захлопнулись за Валераном, как гробовая доска.

Четверть часа спустя порыв холодного сырого ветра донес до них грохот пушек.

Клебер приступил к осаде.

Этот первый залп отнял у Елены единственного покровителя. Валеран был убит.

При звуке залпа проводник сказал Елене:

— Поспешим, сударыня.

Наступила темнота, но мрак ночи разрывался внезапными молниями и треском пушечной пальбы.

— А! Пляска в полном разгаре! — заметил проводник таким тоном, что Елена невольно вздрогнула.

Стрельба приближалась. Несколько женщин со стоном упали рядом. Они были мертвы.

Во тьме слышались крики раненых. Елена не была ранена, но почувствовала дурноту. Молодой человек, видя, что она вот-вот упадет, схватил девушку за руку и бросился в открытое поле.

— Скорее — на землю! — крикнул он.

И, пригнув ее к земле, сам растянулся рядом.

Дрожала земля. Глухой гул слышался все ближе и ближе.

— Гусары! — прошептал молодой человек.

Гусары ворвались в толпу, рубя ее и давя лошадьми. С минуту длился страшный хаос, потом кавалеристы исчезли, преследуя несчастных, бежавших вдоль дороги.

Лежа рядом с проводником, Елена слышала стоны умирающих.

Тот, кого она должна была называть Шарлем, крепко прижимал ее к земле и шептал:

— Эти бабы сами привлекли своим воем проклятых синих!

Когда шум от лошадиных копыт затих, проводник поднял Елену.

— В путь! — сказал он.

Девушка сделала несколько шагов по вязкой земле.

— Что у вас на ногах? — спросил Шарль.

— Одна крестьянка в Пуансе уступила мне свои деревянные башмаки.

— Я вижу, вы не привыкли к подобной обуви. Но нам надо двигаться скорей, если мы хотим уйти подальше до рассвета.

— Я попробую, — отвечала Елена.

— Попробуйте, — сказал Шарль и пошел дальше. Елена остановила его.

— Но мы, кажется, направляемся не в сторону Монтуара!

— А что вы хотите делать в Монтуаре?

— Но ведь туда должна прийти Вандейская армия!

— Кто вам это сказал?

— Мой дедушка.

— Он обманул вас.

— Мой дедушка никогда не лгал, — сухо возразила Елена.

— Он обманул вас, повторяю, чтобы удалить вас из Савенея, который, он знал, станет его могилой. Он мог сказать что угодно…

Она все поняла.

— Пойдемте, — обратился к ней Шарль.

— Я хочу вернуться в Савеней, — холодно ответила она.

— Там вас ждет смерть…

— Я хочу увидеть дедушку.

— Там идет бой, он принимает в нем участие. Он поручил вас мне. И я обязан вас охранять.

— Вернемся в Савеней, — повторяла Елена.

Пальба все еще продолжалась. Темное небо пылало багровым заревом.

— Посмотрите! Республиканцы подожгли предместья! Возвращаться туда — безумие!

— В таком случае я иду одна, — отвечала девушка. Молодой человек с минуту колебался.

«Нет, — подумал он, — я обязан спасти ее, даже против ее воли».

Прежде, чем Елена могла что-либо заподозрить, он вскинул ее на руки и побежал в поле.

Она пыталась сопротивляться. Но он не обращал внимания на ее крики и мчался все дальше. Вскоре тело ее отяжелело. Она лишилась чувств.

Когда Елена пришла в себя, уже светало. Она лежала в одной из тех кроватей, имеющих форму шкафа, которые украшают хижину любого нижнебретонского крестьянина. Рядом слышались голоса.

Из осторожности она не двигалась.

— Где ты нашел ее? — спрашивал один голос.

— Я привел ее из Савенея. Синие осадили белых, мне поручили охранять эту женщину.

— Честное слово, она прехорошенькая.

— Да я сам только уже здесь заметил, что она красавица.

— Хитришь!

— В самом деле. Мы ведь бежали в темноте.

— Завтра сюда придут синие, куда ты ее спрячешь?

— Отправлю в Лаваль с двумя нашими или сам проведу ее в Витре.

— Скажи-ка, голубчик… — начал насмешливым голосом спрашивающий.

— Что, Жан Котеро?

При этом имени Елена вздрогнула и приподнялась на постели, чтобы рассмотреть человека, носившего его. Луч утреннего солнца, пробиваясь сквозь рамы, освещал это лицо.

Сын лавальского башмачника, Жан Котеро, по кличке «Сова», был зачинщиком ужасной войны шуанов, названных так потому, что Котеро, сзывая своих людей, подражал крику совы. С тремя своими братьями и двумя сестрами Жан Котеро организовал шайку. Скрываясь в лесах Мидона, они вначале делали набеги между Лавалем и Ренном, потом восстание разрослось по всей стране.

— Зачем, — продолжал допрашивать Котеро, — ты взвалил на себя эту обузу в виде девчонки?

— Ну! У нее, вероятно, есть родственники и друзья, которых она переманит на нашу сторону.

— Да, знаю. Поэтому я велел подбирать всех раненых, которых они оставили в своих лагерях, ловить беглецов и отводить их в Фужер для великой пляски.

— Но когда будет эта пляска?

— Терпение! Вся бретонская сторона наготове. Республика видела только наши потешные огни. Теперь, когда она вообразит себя победительницей, ей придется покороче познакомиться с вандейскими молодцами!

Произнеся это, Котеро встал.

— Я ухожу. Мне нужно повидаться с жителями Нозея, они требуют оружия.

— В таком случае, мы увидимся через пять дней на базаре Витре, куда я отведу эту девушку.

— Ах, да, я и забыл! Все-таки тебе хочется ее проводить?

— Потому что, повторяю, она может быть нам полезна, — настаивал Шарль.

— В конце концов, воля твоя. От женщины, если она начинает нам мешать, всегда можно отделаться.

И он вышел.

Через час Елена, переодетая бедной крестьянской девушкой, выезжала по дороге в Витре на маленькой тележке Шарля, превратившегося в разносчика.

После разговора с Котеро проводнику стоило больших усилий разбудить молодую девушку, которая, казалось, была погружена в глубокий сон.

Шарль выбрал проселочную дорогу. Маленькая повозка, запряженная измученной лошадкой, медленно тащилась по изрытой дороге. Проводник рассчитывал добраться до Витре к утру третьего дня.

Закрытая холстом повозки, Елена чувствовала сильный озноб от проникающей сырости. Но если тело страдало, то сила духа не покидала ее. А она умела встречать опасность лицом к лицу. Куда вез ее этот человек, внушавший ей смутное отвращение? Она мало заботилась об этом, лишь бы поскорее выбраться из проклятых мест, где пал последний ее родственник.

Из разговора Котеро с Шарлем она поняла, что нужно следовать за проводником. Елена надеялась встретить в кругу шуанов многих вандейцев, которые сумеют защитить ее.

К полудню дождь прекратился.

Шарль, молча шедший у повозки, остановил лошадь и обратился к своей спутнице:

— Дождь перестал. Воспользуйтесь этим и пройдитесь, чтобы немного согреться. До самой станции мы не добудем огня, а дорога еще длинная…

Елена попробовала сойти, но она совсем закоченела от холода. Ступив на землю, она едва не упала, но проводник, как и накануне, подхватил ее. На бледном лице и в черных жестких глазах Шарля мадемуазель Валеран прочла хитрость и жестокость, хотя и меньшую, чем у Котеро.

Сжимая прекрасное создание, молодой человек почувствовал, как кровь забушевала в голове и жгучее желание молнией мелькнуло в его глазах.

Елена увидела этот блеск и задрожала.

Но это продолжалось всего мгновение, потому что проводник тотчас поставил ее на ноги.

— Облокотитесь на меня.

Она приняла руку, не подавая вида, что заметила короткую вспышку, происшедшую в нем.

— Где мы переночуем сегодня? — спросила она.

— В Бене.

— Кажется, синие оставили там отряд?

— Да, но мы обогнем местечко и остановимся в доме одного товарища по правому делу.

— Что вы называете правым делом? — спросила Елена, не желавшая выдавать, что она подслушала разговор с Жаном Котеро.

— Правое дело — дело короля, ради которого погибли ваши друзья — вандейцы…

— И шуаны одни решают эту задачу?

Шарль улыбнулся.

— О! — возразил он. — Котеро не хочет никому подчиняться… Но в свое время явятся более опытные вожди…

В этом ответе Елена угадала тайную, глубокую ненависть к шуанам.

— О! Нет, — продолжал он: — Эти животные недостойны стать во главе славных малых, готовых на любую опасность! Пока вопрос шел о небольших стычках, Котеро и его брат еще годились. Какой-то аббат Монтескье пользовался их услугами, чтобы подготовить почву, но в тот день, когда колокола загудят, призывая к восстанию, командовать будут другие…

Снова стал накрапывать дождь.

Проводник остановил лошадь.

— Усаживайтесь снова, — сказал он, — и хорошенько укутайтесь от холода. Меньше, чем через три часа мы будем греться у пылающего камина.

Она поместилась под навесом тележки, а молодой человек продолжал идти рядом, все время погоняя лошадь.

Они продолжали свой путь молча.

Вскоре наступила ночь. Наши путешественники двигались в полной темноте.

— Теперь нечего бояться синих, — наконец произнес он, — мы обогнули городок. Первая хижина по дороге Герша будет служить нам ночлегом.

Через пять минут они достигли какой-то развалюхи, стоявшей у самой дороги.

Шарль постучал в дверь.

Никто не отвечал.

Проводник подошел к окну и, повторив свой стук в ставни, прокричал по-совиному с таким неподражаемым искусством, что сам Жан Котеро позавидовал бы.

Ставни чуть-чуть отворились.

— Генюк, отвори! — прошептал Шарль.

— Отведи свою лошадь с телегой в пустошь за домом. Синие недалеко, — отвечал голос.

— Так они рыщут, несмотря на дождь и холод?

— Поворачивай живей!

Когда тележка остановилась, Генюк подошел к молодому человеку и, обнимая его, сказал:

— Теперь за кружкой сидра поговорим.

— Постой-ка, сначала, я помогу вылезти своей попутчице.

— А! Так ты не один? — спросил испуганный шуан.

— О! Ты можешь говорить при этой девушке, она принадлежит к правой стороне.

Елена вылезла из-под навеса тележки.

— Теперь, Генюк, подавай есть, пить и хорошего огонька это самое главное. А после посоветуемся, — сказал Шарль.

Крестьянин бросил в камин связку тонкого хвороста, который тотчас же вспыхнул, потом поставил на стол горшок сидра, большой круглый хлеб, кусок сала и толстый круг сыра.

— Постарайся есть при каминном огне, — сказал он, — не следует привлекать внимание синих.

— У тебя есть причина бояться их?

— Ого!

— Ты, верно, принял к себе беглого или раненого вандейца?

— Да, но я упрятал молодца в такое местечко, что синие, обыскав мой дом, не смогли ничего отыскать. Впрочем, не он меня беспокоит, а другой…

— Какой другой?

Генюк почесал за ухом.

— Синие говорят, что они избегали всю страну, отыскивая отъявленного разбойника. Вышел приказ изловить его и доставить с отрядом в Париж. Судя по данным полиции, он направился в наши края.

— Вероятно, это какая-нибудь значительная жертва, которую революционный трибунал хочет поймать, — заметила мадемуазель Валеран.

Крестьянин сжал губы.

— Пф! — произнес он. — Как послушаешь двух полицейских агентов, посланных Фукье Тинвиллем, так подумаешь, что это отъявленный негодяй, способный на все…

— Ба! — сказал Шарль. — Они обо всех поют одну сказку, когда хотят кого послать на гильотину!

— А к тому же, — прибавила Елена, — ведь ваш беглец не тот, которого ищут? Ему можно помочь бежать, достав какой-нибудь костюм.

— Но прежде следует допросить его, — заметил проводник.

Генюк засмеялся.

— Вы предлагаете две самые неисполнимые вещи! Пусть на него напялят какой угодно наряд, все-таки даже слепой узнает его. Что касается допроса, то тут также нечего толковать: он только и понимает, что по-французски.

— Приведи его. Мы с мадемуазель поговорим с ним, — отвечал проводник шуану, понимавшему только свое родное бретонское наречие.

— О, — отвечал крестьянин, — за ним недалеко ходить!

Он подошел к скамье, на которой лежал человек. Разбуженный, тот встал и сладко потянулся.

— О, да, — сказал Шарль, — с таким ростом трудно переодеваться.

Человек был настоящим великаном.

— Тебя хотят спасти, но скажи правду. Кто ты? — спросил проводник по-французски.

Незнакомец быстро осмотрелся и, вероятно, успокоившись, ответил:

— Я возвратившийся эмигрант, за которым гонятся, чтобы послать на эшафот. Я пробирался в Вандею, чтобы сражаться за своего короля…

— Как тебя зовут?

Гигант гордо выпрямился и прбизнес:

— Я граф Баррасен.

Введенный в заблуждение костюмом Елены, великан, которого читатели вероятно узнали, решил, что видит перед собой простых бретонских поселян.

Он даже не заметил легкой улыбки, скользнувшей по губам Шарля, когда тот переспросил:

— А! Так вы граф Баррасен?

— Как и мои благородные предки.

— И вы из Парижа?

— Прямо из Парижа, а проклятая полиция гонится по пятам после моего бегства из Консьержери!

— Говорят, эта тюрьма переполнена благороднейшими жертвами? — спросила Елена.

— Да, но они там не соскучатся. Самым важным головам — лучшие услуги, — ухмыльнулся Баррасен.

— Так они не принимают во внимание ни возраста, ни пола?

— Ха-ха-ха, пол! — бросил верзила. — Об этих пустяках они не задумываются! Два месяца назад казнили королеву, а три недели назад отрубили голову и Дюбарри!

Он захохотал.

— Эта милая графиня не так охотно кувыркнулась, как королева!

— Мария-Антуанетта умерла героиней, не так ли? — с живым интересом спросила Елена.

— Штука в том, что она удивительным образом приняла приговор. Она была великолепна в свои последние часы в Консьержери!

Шарль слушал, пристально всматриваясь в рассказчика. Услышав его слова о последних минутах королевы в тюрьме, он насмешливо спросил:

— Если вы сами были заключенным, как же вы смогли видеть королеву?

Баррасен обиделся на это недоверие и, желая произвести эффект на своих слушателей, необдуманно изрек:

— Да потому, что мне было поручено подметать в ее камере!

— Как? Вам? Сиятельному графу Баррасену? — вскричал насмешливый проводник.

Гигант прикусил губу от досады, видя, что слишком далеко зашел в своих излияниях и, желая исправить промах, отвечал голосом, которому тщетно старался придать достоинство:

— При королеве и несчастной женщине никакая должность не унизительна.

— Это правда, — заметила мадемуазель Валеран, глубоко тронутая трагической участью Марии-Антуанетты.

— И притом, — продолжал Баррасен, — если я принял эту скромную должность, то потому, что она могла помочь моему побегу. Я скрыл от тюремщиков славное имя своих предков. Принимая меня за бедняка, они взваливали на меня тяжелую работу, которая им надоела, а я все исполнял, чтобы завоевать их доверие. Поэтому они позволили мне свободно расхаживать по всей тюрьме. Я слышал о последних часах королевы от Розалии и Ларивьера.

— Расскажите об этом подробнее, — попросил Шарль.

— Кто такие эти Розалия и Ларивьер, которые Находились при королеве? — спросила Елена.

— Ларивьер — тюремный ключник, впускавший к королеве судей со смертным приговором. Что касается Розалии, то это служанка госпожи Лебо, жены главного тюремщика.

— И они вам рассказали…

— Двадцать раз! Если это доставит вам удовольствие, красоточка, я повторю все дословно, вот только прочищу себе глотку…

Выговорив эти не совсем аристократические слова, сиятельный граф схватил со стола горшок сидра и залпом проглотил такое количество жидкости, которое ясно доказывало, что пребывание в тюрьме значительно повредило его хорошим манерам.

Опершись о стол, мадемуазель Валеран приготовилась слушать рассказчика. Глубоко сочувствуя несчастной королеве, она совсем забыла о собственных несчастьях.

Покачиваясь на громадных ногах, гигант начал.

— В ночь на шестнадцатое октября в тюрьме было объявлено, что суд вынес королеве приговор — смертная казнь! Около семи часов утра жена Лебо приказала своей служанке Розалии пойти к узнице и спросить, не хочет ли она чего-нибудь поесть.

Войдя в камеру, освещенную двумя свечами, она заметила в левом углу молодого жандармского офицера. Осужденная лежала на постели, одетая в черное с головы до ног.

— Госпожа, — пролепетала Розалия, — вы ничего не кушали вчера вечером и почти ничего за весь день… Не угодно ли вам чего-нибудь?

Королева горько рыдала:

— Дочь моя, — отвечала она, — мне больше ничего не нужно…

Розалия, подогревавшая всю ночь бульон и лапшу на своей жаровне, настаивала. Мария-Антуанетта предпочла бульон.

Когда он был подан, осужденная села на кровать, но едва смогла проглотить несколько ложек.

Около восьми утра служанка вернулась к королеве, чтобы помочь ей одеться. Мария-Антуанетта удалилась в проход, оставленный между стеной и постелью. Развернув чистую рубашку, она сделала девушке знак встать перед ней по ту сторону кровати, а сама, нагнувшись и прикрываясь платьем, собралась в последний раз сменить белье.

Тут жандармский офицер быстро поднялся. Подойдя к кровати, он стал у изголовья, глядя на королеву. Пленница тотчас же накинула на плечи платок и кротко сказала:

— Во имя целомудрия, позвольте сменить белье без свидетеля.

— Мне приказано не спускать с вас глаз ни на минуту, — отвечал тот.

Королева вздохнула и, накинув последнюю рубашку, оделась не в черное вдовье платье, сшитое ею самою, а в белый утренний капот. Под самый подбородок она повязала белую кисейную косынку, скрепив ее длинные концы на груди.

Несмотря на слезы и смущение, Розалия заметила, что бедная женщина тщательно свернула свою грязную рубашку. Она спрятала ее в один из рукавов, как в футляр, и сунула в щель между старыми обоями и стеной.

На голову она надела простой батистовый чепец без лент. Имея только одну пару обуви, она сохранила свои траурные черные чулки и прюнелевые башмаки, которые служили ей в продолжение семидесятидневного пребывания в Консьержери.

— Бедная женщина! — невольно прошептала Елена, слушавшая рассказ Баррасена затаив дыхание.

Вытерев слезы, она сказала:

— Продолжайте.

— Вот все, что передала мне Розалия. Напоследок она не вытерпела и убежала в угол, заливаясь слезами.

— Вы больше ничего не знаете?

— Остальное я узнал от сторожа Ларивьера, бывшего при ней до конца.

— Говорите же…

— В десять утра жена Лебо отправила Ларивьера за посудой, в которой подавался два часа тому назад бульон. Возвратившись, он увидел приближающихся судей в сопровождении регистратора Фабрициуса. Мария-Антуанетта, стоявшая на коленях у соломенной постели, приподнялась, чтобы встретить их.

— Будьте внимательны, — произнес председатель суда, — вам зачтут приговор.

— Чтение бесполезно, — отвечала она, — я хорошо знаю свою участь.

— Необходимо, чтобы приговор был зачитан, — возразил председатель.

Она не сопротивлялась, и регистратор начал читать. Когда он произносил последние слова приговора, в тюрьму пошел Генрих Сансон, главный палач, рослый молодой человек.

Подойдя к ней, он сказал:

— Позвольте ваши руки.

Королева отшатнулась с криком:

— Неужели вы еще хотите связать мне руки! Королю этого не делали!

Судья обратился к Сансону:

— Исполняй свои обязанности.

— О Боже великий! — шептала бедняжка.

Палач грубо схватил ее за руки и скрутил их за спиной. Она подняла глаза к небу, но уже не плакала.

Связав руки, Сансон стащил с ее головы чепец и отрезал волосы. Королева, почувствовав прикосновение стали, решила, что ее хотят убить в тюрьме, обернулась и увидела, что палач скручивает ее волосы и кладет их в карман.

— Подай их сюда, — приказал председатель.

Позднее они были сожжены.

Мария-Антуанетта стояла, прислонясь к стене, ожидая конца…

В этот момент рассказ Баррасена был прерван несколькими грубыми ударами.

— Синие, — пробормотал испуганный рассказчик.

Стук разбудил уснувшего бретонца Генюка.

— Генюк, стучат! Это, очевидно, республиканские солдаты, — сказал проводник.

Удары повторились. Крестьянин улыбнулся, услыхав их.

— Нет, — отвечал он, — это не синие. Это другой…

— Какой другой? — спросила Елена.

— Разве я вам не говорил? Странно… Кроме этого великана я принял в дом еще одного вандейца. Сегодня утром республиканцы обшарили весь дом, но не нашли его. Теперь, должно быть, молодец соскучился в своем тайнике и просит выпустить его на свет Божий.

— Так отворите ему, — сказала мадемуазель Валеран.

Генюк поднялся со скамьи, чтобы освободить заключенного, но прежде чем он успел сделать шаг по направлению к его убежищу, Шарль быстро сказал ему:

— Не трогайся с места. Нет никакой надобности показывать его этому громадному черту.

— Ты ему не доверяешь?

— Боюсь, что синие правы, утверждая, что это отъявленный мошенник.

— Можно выдать его, тогда они меньше будут наблюдать за моей хижиной, а я тем временем помогу бежать другому.

— Фи, — произнес тот, — измена — скверное дело даже с подобным негодяем. Лучше спровадим его отсюда.

Во время этого короткого разговора, которого он не мог понять, Баррасен бледнел и дрожа прислушивался к ударам, которые раздавались все чаще и сильнее, и, как казалось ему, звучали снаружи.

Шарль подошел к нему.

— Это синие, — сказал он по-французски, — ты очень хочешь встретиться с ними?

— Черт их побери! Нисколько, — отвечал Баррасен, забывая о своем графском звании.

— Я тебя спрашиваю потому, что республиканцы бегают по всей стране, повторяя везде, что ищут какого-то негодяя, чтобы отослать его к Фукье Тинвиллю, который хочет угостить его не совсем приятной четвертью часочка.

— Да, очень скверными минутками, — прошептал гигант.

— Кажется, это бандит высокого роста… как ты, так что позволительно принять одного за другого. Итак, если ты хочешь воспользоваться добрым советом…

— Каким? — спросил тот быстро.

— Выходи через двор и беги в поля, пока еще синие не выломали дверь!

— С удовольствием…

Шарль быстро распахнул дверь во двор.

Баррасен бросился вон, но, дойдя до двери, обернулся и произнес с непередаваемой гордостью:

— Если я бегу, так единственно для того, чтобы не погибло со мной имя моих предков, потому что я последний в своем роде!

И он скрылся в темноте двора.

Генюк закрыл за ним задвижку.

Елена молчала при этом разговоре.

— Лишь бы он не вздумал спрятаться в твою повозку вместо того, чтобы бежать, — сказал крестьянин проводнику.

— Нет, он понимает, что ему не поздоровится здесь и воспользуется ночью, чтобы подальше улепетнуть.

— Скорее к тайнику! — воскликнула девушка.

Бретонец подошел к камину и отгреб лопаткой в сторону золу и головни.

— Он там, внизу, — сказал он. — Некоторые устраивают потаенные места за стеной камина, но синие знакомы с этой хитростью. Поэтому я устроил свое под самым камином. Вчера они грелись три часа, не подозревая, что под огнем находился один из их врагов!

— Но он там совсем изжарится, — сказал проводник.

— Нисколько! Камин прилегает к толстой стене, за которой находится вход в погреб, а он тянется до самой дороги.

— Однако пленник может умереть там с голоду, если его не освободить, — заметила Елена.

— Да, — отвечал крестьянин, — красивый мальчик, который сидит теперь в западне, легко может погибнуть с голоду. Вчера синие сидели у меня на шее, когда я втолкнул его туда и впопыхах даже не успел предупредить, что существует другой выход…

Генюк кончил свою работу. Когда зола была отметена, за ней показалась толстая железная плита.

— Теперь нам остается только поднять крышку, и наш юноша может выйти.

Чтобы не привлечь внимание республиканцев, Генюк не зажигал света, довольствуясь огнем камина. Остальная часть хижины тонула в густом мраке. Генюк снял блоки, придерживающие еще теплую чугунную доску и поднял опускную дверь с помощью железной рукоятки.

Елена и проводник увидели темное четырехугольное отверстие, над которым шуан нагнулся, говоря:

— Теперь, господин, можете выходить! Только не слишком упирайтесь в лестницу, иначе поплатитесь за это!

— Благодарю за совет, голубчик, — отвечал голос из глубины погребка.

Еще не успела показаться голова, как проводник наклонился к отверстию и произнес:

— Тс!

Его опытное ухо уловило вдали шум приближавшихся по дороге шагов.

— Синие! — прошептал он.

— Они идут в Бен, — прошептал крестьянин, — они пройдут дальше.

Все замерли.

Патруль подошел к хижине.

— Стой! — крикнул чей-то голос.

— Они идут сюда, — быстро проговорил Генюк проводнику, — у тебя есть причины бояться их? В порядке ли твой паспорт?

— За себя я не боюсь, но эта женщина…

В эту минуту дверь затрещала под сильными ударами ружейных прикладов.

Генюк наклонился к уху проводника и шепнул ему:

— Отправь девушку в погребок.

Не теряя времени, Шарль схватил мадемуазель Валеран и поднял ее.

— Молчите, — проговорил он, — или мы погибли!

Он опустил ее в отверстие и продолжал поддерживать до тех пор, пока Елена отыскала ногой первую ступеньку лестницы.

Новые удары в дверь сопровождались словами:

— Эй, кто там? Не подложить ли огонька под дом, чтобы разбудить вас?

— Быстрее золу на место, пока я оденусь, — шепнул Генюк.

Вытаскивая наскоро свои вещи и измяв груду сена, которая служила ему постелью, бретонец кричал сонным голосом:

— Что вам надо, храбрые сограждане?

— Мы хотим войти, дурак!

— Но дайте же хоть немного одеться!

Проводник накрыл отпускную дверь грудой золы и угля.

— Можешь впускать их, — сказал он.

Шуан пошел отворять дверь.

— Да что это за скотина! Ты воображаешь, что мы войдем в такую тьму? Огня!

— Эй, Шарль, — крикнул Генюк, — посмотри, нет ли в камине еще горящего угля, да засвети смолку!

— Так ты не один?

— Нет, ко мне приехал двоюродный брат и спит на скамье, а с рассветом он пустится опять в дорогу.

— Ага, посмотрим на лицо твоего брата, когда будет посветлее!

Когда факел был зажжен, вошел сержант в сопровождении восьми солдат. Его сразу же привлек вид двух приборов, накрытых для Елены и проводника.

— Вы ужинали? — спросил он.

— Да, одни. Но у нас еще остался сидр для молодцов, желающих освежиться.

— Благодарю, за пять часов проливного дождя мы порядочно освежились. Скорее нам надо посушиться.

Генюк поспешно бросил охапку хвороста в камин.

— Подойди сюда, — обратился солдат к Шарлю.

Проводник подошел к нему.

— Откуда ты?

— Из Витре.

— Что делаешь?

— Я разносчик. Шел к Луаре, когда узнал, что по ту сторону произошла битва. Тогда я предпочел переночевать здесь, а завтра — опять в путь.

— Ты разносчик?

— Вы можете осмотреть мой товар в тележке на дворе.

— А не перевозишь ли ты оружие и припасы инсургентам?

— Избави Бог!

Сержант подмигнул одному из своих людей, и тот вышел во двор.

— У тебя есть паспорт?

Шарль открыл бумажник и вынул паспорт, подписанный генералом Тюро, главнокомандующим Западной армией.

— Ладно, — сказал сержант, осмотрев бумагу.

Шарль возвратился к своей скамейке.

— Теперь твоя очередь, — продолжал сержант, обращаясь к Генюку.

Бретонец подошел.

— Днем я заходил к тебе и описывал приметы одного великана, которого мы ищем.

— Это правда.

— Видел ты его?

— Я бы тотчас дал вам знать!

— Ты утверждаешь, что его не было здесь?

— Видит Бог…

— В таком случае принеси один из своих башмаков!

Генюк, делая вид, что спал, был босиком.

С тайным беспокойством он принес башмак.

— Теперь поставь его на пол. Подойдет ли он по величине к этому громадному грязному следу на полу?

Крестьянин понял все.

Обрызганный грязью с ног до головы после своего перехода по вязким полям, Баррасен оставил там и здесь на полу хижины отпечатки своих огромных ног.

В эту минуту выходивший солдат вернулся и прошептал что-то на ухо своему начальнику.

— Эй, разносчик, — крикнул сержант, — какой товар у тебя в телеге?

— Бумажные ткани и головные уборы.

— В твоей телеге, не так ли?

— Конечно!

— А где она?

— Там, на дворе, — отвечал встревоженный Шарль.

— В таком случае твоя тележка уж очень мала, потому что солдат не нашел ни ее, ни лошади.

Генюк и Шарль переглянулись. Вот как «высокородный граф Баррасен» отплатил за оказанное ему гостеприимство!

— Возьмите-ка этих подозрительных молодцов, — сказал сержант солдатам.

Бретонцы видели, что сопротивление бесполезно.

Взгляды их инстинктивно устремились к камину, где скрывались молодые люди.

— Идем, — сказал сержант.

По дороге шуан успел шепнуть Шарлю:

— Положил ли ты груз опять на дверцу?

— Да.

— В таком случае да поможет пресвятая Богородица бедным детям…

ГЛАВА 18

Легко себе представить беспокойство Елены, когда она почувствовала, что заживо похоронена! Когда плита опустилась над ее головой, она остановилась, замерев от удивления.

Рядом с собой она услыхала дыхание молодого человека, с которым ее заперли.

— Кто это тут? — тихо спросил незнакомец.

— Тсс! — произнесла Елена, стоя наверху и прислушиваясь к шуму наверху.

Она тихо сошла вниз и наткнулась на молодого человека, который, схватив ее за руку, прошептал удивленным голосом:

— Женщина!.. Только бы эти вояки не вздумали сесть выпивать, а то нам придется провести часа три-четыре…

И молодой человек поспешил медленно прибавить:

— Не то, чтобы я жаловался, мад…

Он остановился.

— Мадам или мадемуазель?

— Мадемуазель Валеран, — ответила Елена, угадывая в нем благородного человека.

— В таком случае, мадемуазель, позвольте отрекомендоваться: шевалье Ивон Бералек.

Он весело прибавил:

— Теперь, когда я отрекомендовался, позвольте мне на правах старожила принять вас в этом убежище!

Молодой человек взял Елену за руку, провел ее несколько шагов вперед и продолжал:

— Тут перед вами соломенная подстилка. Садитесь, кто знает, сколько придется ждать…

Дорого бы дал Ивон, чтобы взглянуть на лицо своей новой знакомой!

После минутного молчания он продолжал:

— Вы не родственница господина Валерана, командовавшего вандейской армией?

— Да, один Валеран был моим отцом, второй — дедом.

Елена разрыдалась.

Бералек понял, что она потеряла обоих родственников в кровавом отступлении.

— А вы не были ранены при отступлении? — спросила Елена, немного успокоившись.

— Ранен? Нет. Мне пришлось нести одного из своих друзей, графа Кожоля, который был опасно ранен. Своих лошадей мы потеряли. Но я оставил его у надежных людей в Лавале. Голодный, с лихорадкой, я потерял силы и свалился в яму невдалеке от Краона, где меня поднял этот добрый крестьянин…

Желая узнать возраст своей соседки, Бералек продолжал:

— Мне двадцать четыре года, и я уверен, что старше вас.

— Да, — отвечала Елена, угадывая любопытство молодого человека.

— По крайней мере, на десять лет, — продолжал Ивон, нарочно преувеличивая, чтобы узнать точно возраст соседки.

— О, нет, не настолько… на восемь, самое большое…

Время шло.

Бедный юноша умирал с голода, но не смел сознаться в этом девушке. Ведь он постился уже больше шестидесяти часов.

— Надо полагать, что синие ушли, — сказал он, прислушиваясь.

— Если бы это было так, то крестьянин выпустил бы нас, — возразила Елена.

— Я поднимусь на лестницу послушать.

— Пощупайте, горяча ли доска. Они должны были для республиканцев зажечь огонь.

Ивон начал подниматься.

— О! — сказал он.

— Что там? — спросила Елена.

— Доска зашаталась…

Секунд через двадцать он спустился вниз.

— Не слышно ничего, а доска чуть тепла.

— Значит, огонь догорел, пока все улеглись спать. Но раз Генюк не отворяет, значит, синие ночуют в доме.

— Подождем, — вздохнул Бералек.

Они почувствовали, будто давно знакомы. У обоих война отняла дорогие существа. И в сердца незаметно закрадывалась теплота, таившая в себе нечто, еще более горячее…

Время шло, а никто не появлялся.

Время от времени Ивон поднимался по лестнице и щупал доску. Она была холодна. Он попробовал поднять ее. Тщетно. Не зная достаточно Елену, он скрывал от нее свои опасения.

— Господин Ивон, — обратилась к нему девушка, — хотите, я скажу вам, о чем вы думаете в эту минуту?

— Сделайте одолжение, — отвечал он.

— Вы думаете, что синие увели обитателей хижины и нас некому освободить.

— Да, это правда, — вскричал Бералек.

— Так как надеяться нам не на кого, надо выбираться отсюда самим, — предложила мадемуазель Валеран.

— Я думаю, что нашел этот способ. Надо искать, нет ли в нашем тайнике другого выхода.

— В самом деле, когда Генюк поднимал дверцу, я слышала, что он говорил о другом выходе!

— Поищем его, — сказал шевалье.

Молодые люди принялись ощупывать руками стены погреба.

Поиски оказались безуспешными.

— Есть! — неожиданно сказал Ивон, вспомнив о ступеньке лестницы, покачнувшейся под его тяжестью.

Лестница состояла из коротких плит, положенных одна на другую, но не соединенных цементом. Ивон легко сдвинул их с места. Они открывали узкий проход, из которого потянуло свежим воздухом.

Они тут же направились в открывшийся проход. Он вел к яме, заваленной сухими листьями, скрывавшими отверстие. Наконец-то молодые люди были на свободе!

Дождь перестал, и северный ветер, разогнав тучи, зажег на небе звезды.

— Сейчас часов пять утра, — сказал Ивон.

Не рискуя выходить на поверхность, они осматривали окрестности из ямы. В полукилометре от них белели стены Бена, у подножия которых двигался огонек. Наверное, это был фонарь, его свет выхватывал из тьмы группу людей.

— Что там делают эти люди? — спросила Елена.

— Это, должно быть, дозор. Мне показалось, что сверкнул ствол ружья.

В эту минуту они увидели вспышку, и тут же до них донесся звук выстрела. Шевалье понял, в чем дело.

— Синие расстреляли человека, — произнес он.

В это же время раздались крики, сопровождаемые несколькими ружейными выстрелами. Секунд через двадцать по дороге пробежал человек. Видимо, за ним гнались.

Действительно, в том же направлении пробежала группа солдат.

Елена узнала беглеца.

— Шарль, проводник, — прошептала она.

— Кого же они расстреляли? — спросил Ивон.

Бералек не знал Шарля, но молодая девушка, узнав его, догадалась, кого они расстреляли.

— Генюк, — отвечала она.

Она молилась о душе бедного бретонца.

— Надо подождать, пока синие вернутся после неудачной погони, — сказал Ивон, — беглец не выглядел потерявшим голову, и я думаю, что он уже скрылся в каком-нибудь овраге.

— Видимо, так и есть, — сказала Елена, — солдаты возвращаются.

Они проходили мимо, громко разговаривая о беглеце.

— Славную штучку сыграл он с нами и сержантом! Разиня воображал, что парень подставит грудь под выстрел!

Понемногу голоса смолкли в отдалении.

— В путь, — сказал Ивон, — нам остается еще часа два темноты. На рассвете надо быть как можно дальше от Бена.

…Наши путешественники выбирали извилистые тропинки, пересеченные оврагами, рвами, кустарниками. Часто до них долетал странный крик, подражающий совиному. Он раздавался из-за ближних кустов и эхом повторялся в отдалении.

— Это шуаны охотятся за синими, — сказал Ивон.

Благодаря вандейскому мундиру, хорошо известному шуанам, они беспрепятственно проходили мимо этих засад.

На рассвете они увидели несколько хижин, расположенных на дне глубокого оврага. Ивон постучался в одну из них, и через секунду дверь отворилась. Вандейский мундир опять произвел впечатление.

— Что тебе надо? — спросил отворивший.

— Отдохнуть и поесть.

— Войди, — коротко ответил шуан.

В хижине сидели два рослых парня, сыновья крестьянина. Вернувшись с ночных поисков, они занимались чисткой оружия.

Ивон и Елена увидели на столе хлеб и кувшин молока, приготовленные, по-видимому, для сыновей.

Отец указал беглецам на скромную закуску. Потом, не занимаясь более гостями, крестьянин обратился к сыновьям:

— Какие новости? — спросил он.

— Венские синие расстреляли ночью Генюка, — отвечал старший.

— За Генюка расплатились? — спросил отец.

— Да, — отвечал младший, — я убил на дороге республиканца, посланного в Бен с каким-то приказом.

Сказав это, молодой человек вытащил из-под шляпы письмо, взятое у убитого солдата.

Отец развернул бумагу и, бросив на нее беглый взгляд, подошел к Ивону.

— Растолкуй мне эту французскую грамоту, — сказал он, подавая письмо.

Это было донесение о побеге шуана, которого собирались расстрелять.

— Кто же был этот беглец? — спросил отец.

— Он называл себя Шарлем, — сказала Елена.

При этом имени шуаны захохотали.

— О, — сказал отец, — не пришел еще тот день, когда синие расстреляют Шарля!

— Это все, что тут написано? — спросил один из сыновей.

— Нет, — ответил Бералек. — Венский пост сообщает еще о человеке очень высокого роста, которого они продолжают искать, но пока безуспешно.

— Без сомнения, речь идет о Баррасене, — заметила Елена.

Шуаны посмотрели на девушку. Их удивила ее осведомленность. Гостеприимство не позволяло им задавать вопросы. Под кровлей шуана всякий гость остается хозяином своего секрета и даже может уходя не называть своего имени.

Елена поняла немой вопрос. Чтобы оплатить им за гостеприимство, она рассказала, каким образом познакомилась у Генюка с Баррасеном.

— В таком случае мы пропустили сегодня ночью именно Баррасена. Мы приняли этого гиганта за бедного разносчика. Он плелся рядом с повозкой, запряженной белой клячей.

Девушка подняла голову.

— Каким образом Баррасен стал владельцем всего этого? — воскликнула она. — Лошадь, повозка и товары — все принадлежало Шарлю!

— Он, вероятно, доверил ему свою повозку, — заметил Бералек.

— Нет, я видела, как убегал Баррасен!

Трое шуанов опять захохотали.

— Жаль мне Баррасена! Не поздоровится ему, если он вздумал без позволения Шарля попользоваться его повозкой, — сказал отец.

— В какую сторону направился этот человек? — спросил Ивон.

— Он поехал по проселочной дороге на Витре.

Ивон и Елена обменялись взглядами. Они чувствовали тайную радость при мысли, что Баррасен, направляясь к Витре, привлечет по своим следам Шарля. Каким-то особым чутьем влюбленных они определили, что он — враг их счастью.

Подкрепив свои силы, молодые люди начали собираться.

Видя, что гости поднялись, старый шуан встал перед Ивоном и, положив руку ему на, плечо, сказал:

— Не думаете ли вы, что вандейский мундир, спасший вас в нынешнюю ночь, окажет ту же услугу у синих в городе?

Замечание было вполне справедливо.

За несколько минут Бералек преобразился в крестьянина.

— Теперь, — прибавил шуан-старик, — один из моих сыновей проведет вас до города. Вандейский мундир больше не охраняет вас.

По знаку отца один из молодых крестьян встал и вышел из хижины с беглецами.

— Куда вас провести? — спросил он.

— В Ренн, — отвечал шевалье.

Молодой шуан покачал головой.

— Вы вкладываете голову в пасть волка. В самом деле! Вы идете в скверное место…

— Мне необходимо только время, чтобы поместить в безопасное место сестру, и я тотчас же уйду из города, — сказал Ивон, заранее условившись с Еленой называть друг друга братом и сестрой.

— Ваша сестра очень красива. Беда, если она встретится с Жаном Буэ…

— А кто такой Жан Буэ?

— Один из двенадцати судей Пошоля. Это бывший священник. Еще полгода назад он бывал вынужден сидеть в постели, пока ему стирали единственную его рубашку, а теперь он обладатель миллиона, украденного у жертв. Притом кутила и любит поволочиться за девушками, но когда получит все, снимает им головы.

Молодые люди невольно жались друг к другу, слушая этот рассказ.

— В конце концов, — продолжал крестьянин, — все-таки Ренн лучше Нанта, где свирепствуют убийства, голод и чума. Вам, по крайней мере, нечего бояться чумы.

В миле от Ренна путешественники должны были остановиться, чтобы дождаться ночи. Спрятавшись на вал, они слушали своего проводника, дававшего им последние советы. В середине своей речи молодой шуан умолк и указал пальцем на дорогу:

— Смотрите, вот едет ваш знакомый!

По дороге медленно тащилась запряженная белой клячей повозка.

— Это Баррасен, — вскричала Елена.

— О, — произнес шуан, — если он думает, что спасся, то глубоко ошибается. Я бы не дал двух су за его душу!

— Почему?

— Когда телега поравняется с нами, взгляните хорошенько, действительно ли в большой корзине, которая привязана сзади, лежат шляпы.

Когда тележка проезжала мимо, глаза молодых людей приковались к корзине. Там лежал человек, в котором Елена сразу же узнала Шарля.

Баррасен, не подозревая о том, вез человека, от которого хотел избавиться.

— Нет-нет, — повторял парень, провожая глазами удалявшуюся тележку, — шкура Баррасена не стоит двух су!

Час спустя Ивон и Елена входили в Ренн.

ГЛАВА 19

Какова ни была жестокость Пошоля, диктатора Ренна, но она уступала кровожадному безумию Карье.

История страшной диктатуры Карье в Нанте известна. Безумная мания убийств повторилась в Бресте, где Легнелот, Лекинио и ла Марн поочередно проливали потоки крови. Казни были до того многочисленны, что однажды вечером палач Ансе попросил некоторые из них перенести на следующее утро.

Крепким человеком был палач Ансе, которого проконсулы Лекинио и Легнелот избрали своим другом и приглашали каждый день к обеду! Тогда диктаторы и палачи придумывали милые шуточки, забавлявшие их, но приводившие в ужас весь Рошфор и впоследствии — Брест.

Когда Лекинио разом приговорил к смерти двадцать шесть чиновников, Ансе выдумал шутку — поднести им хороший обед у подножия эшафота и рубить им головы за десертом, так что последние из казненных видели на столе перед своими глазами головы первых жертв.

Да, большой шутник был палач Ансе!

В Ренне, куда вошли Ивон и Елена, эти зверства производились с меньшим шиком. На гильотину приходилось не более дюжины голов в день. Правда, диктатор Пошоль жаловался в своей корреспонденции, что у него всегда опустошают кладовую. Только приведут к нему сотню-другую пленных шуанов, как Брест и Лаваль требуют их для своих гильотин.

— Вы лишаете добрых республиканцев законного развлечения, — кричал взбешенный Пошоль.

Действительно, добрые республиканцы Ренна нуждались в развлечениях, потому что были скованы страхом в своем городе. Если им случалось выходить за стены Ренна, они тотчас же попадали в руки шуанов, чтобы быть расстрелянными, повешенными или изрубленными.

Шуаны и республиканцы убивали друг друга с особенным ожесточением и с примерным рвением.

Национальный Конвент не видел ничего опасного в войне с шуанами. В этом заблуждении его поддерживали все генералы.

«Я размету шуанов в две недели», — писал каждый из них в Конвент. Таково было общее заблуждение генералов Россиньоля, Тюро, Божора, Вимо, Авриля, Камбрея и других.

Не желая показывать Конвенту свой первый промах, они ухитрялись представить шуанов в виде жалкого скопища тысячи разбойников. На самом деле те успешно уничтожали своих противников, и республиканские ряды сильно редели. Республиканцы не в состоянии были отражать мобильного ночного неприятеля, который всегда появлялся в местах, наименее защищенных.

Таково было шуанство во время нашего рассказа. Оно занимало окрестности Ренна и проникало в город, несмотря на бдительность Пошоля.

…Ивон поместил Елену к одной бедной вдове, бывшей когда-то в услужении у Бералеков, а теперь, открывшей галантерейную лавочку в предместье Ренна.

Грустным было прощание молодых людей, которые в минуту разлуки поняли, что полюбили друг друга.

— Поручаю вас милости Божьей, — грустно сказала Елена.

— Будьте уверены, я вернусь! Разве я не должен заботиться о своей сестре?

Они смотрели друг на друга, не разнимая рук и не находя слов. Но это молчание говорило больше всяких клятв.

— Вам здесь грозит опасность… Идите, Ивон, — выговорила она с трудом.

Бералек бросил на нее прощальный взгляд, круто повернулся и ушел.

Елена долго прислушивалась, потом в раздумье прошептала:

— Нет, братьев любят не так…

Вечером ложась спать, она упомянула молодого человека в своей молитве.

Проснувшись, она увидела у своего изголовья вдову.

— Ну, что? — спросила она.

— Вчера вечером никого не арестовали, он спасен, дитя мое, — отвечала добрая женщина.

Елена весело спросила:

— Посмотрим, тетушка… так как вы теперь моя тетя… к чему вы меня приспособите?

— Уж не думает ли моя красавица, что я позволю ей сидеть в лавочке?

— Уж не хотите ли вы меня погубить? Ведь любопытные будут спрашивать, почему племянница не работает, а сидит на шее небогатой родственницы?

— Что же делать?

— Все очень просто. Научите меня торговать.

— Ну что же, мы поговорим об этом, когда я вернусь с рынка.

— А что вы будете делать на рынке?

— Надо запастись некоторыми товарами.

— В таком случае, идемте вместе! Прежде, чем продавать, надо научиться покупать!

…На рыночной площади толпились люди.

Посередине возвышалась гильотина, а у ее подножия стояли ряды крестьянских повозок. Торговка направилась в тот угол площади, где обыкновенно собирались ее поставщики.

— Не хотите ли чего-нибудь купить, гражданки? — окликнул их голос, заставивший Елену вздрогнуть.

Развернув тюк своих товаров, Шарль стоял в ожидании покупателей.

Девушка вздрогнула и побледнела.

А Ивона при ней не было…

Между тем мнимый разносчик показывал вдове товар.

— Выбирайте, гражданка! Нитки, иголки, пуговицы, трехцветные кокарды, шолетские полотна, чулки из Витре, — говорил он, будто не узнавая Елену.

Уверенная, что Шарль воспользуется случаем подать ей знак или шепнуть слово, мадемуазель Валеран притворилась, что усердно рассматривает площадь.

«Я не права, — думала она, — этот человек спас мне жизнь и был моим покровителем, но, мне кажется, злая судьба снова свела меня с ним».

Удивленная молчаливостью и неподвижностью своей спутницы, вдова подняла голову.

— Ну, племянница, — сказала она, — так-то ты учишься покупать?

Вынужденная обернуться, Елена, не желая встречаться глазами с Шарлем, склонилась над шолетскими платками, которые мнимая тетушка вертела в руках.

Удачно завершив свои покупки, вдова набрала столько вещей, что они составили порядочный груз, который она уже не решалась положить в корзину Елене.

— Оставь свой адрес, гражданка, по окончании торговли я доставлю тебе твои вещи, — сказал Шарль.

Прежде, чем Елена успела остановить ее, вдова уже сообщила свой адрес.

Окончив покупки, вдова в сопровождении мнимой племянницы дошла до деревянного щита, прибитого к столбу по приказу Пошоля.

Перед щитом шумела огромная толпа. Невидимая рука приклеила на глазах у всех рыночных посетителей и под носом у чиновников Пошоля листок, на котором было написано:

…Вернувшись в свое скромное жилище вдовы, Елена почувствовала сильнейшее беспокойство. Она вспомнила жгучий взгляд Шарля, когда она оцепенела от холода и он поднял ее на руки.

В эту минуту дверь отворилась, и Елена вскрикнула.

Это был гигант Баррасен.

— Здесь ждут пакета с рынка? — спросил он.

— Да, — отвечала вдова, — вы его принесли?

— Не потрудитесь ли сойти посмотреть, который сверток принадлежит вам?

— Хорошо, иду, — отвечала вдова.

— Вы служите у этого купца? — спросила Елена, удивляясь, что гигант был на посылках у того, кого так бессовестно обворовал.

— Да, времена тяжелые и надо любыми средствами добывать свой хлеб.

— Ну так идем, — сказала вдова.

Елена поняла, что торговку старались выманить из дома под хитрым предлогом, чтобы она не стала свидетельницей встречи. Елена могла бы остановить вдову, но так как она была не из трусливых, то предпочла встретить опасность лицом к лицу.

Через две минуты, как она и предполагала, явился разносчик.

Удостоверившись, что Елена одна, он подошел к ней.

— Как вы выбрались из подземелья Генюка? — спросил он.

— Нам удалось найти запасной выход, мы видели, как вы бежали от синих.

— Через полчаса я вернулся, чтобы вас освободить, но нашел погреб пустым. Вы ушли с молодым человеком.

Елена, испугавшись за Ивона, равнодушно спросила:

— Молодой человек? Право, я не могу утверждать этого. В погребе было темно.

— Но потом вы могли определить возраст своего спутника?

— Была еще ночь.

— Ночь была довольно светлой. Меня ведь вы узнали, когда я бежал от синих!

— Мне не пришло в голову смотреть на этого человека.

— При вас Генюк сказал, что ему двадцать четыре года.

— Я не обратила на это внимания.

Шарль понял, что девушка уклонялась от этой темы. Он продолжал тем же тоном:

— Пусть так. Но за время долгого пути днем вы видели его лицо.

Елена поняла, что хитрить бесполезно, и сухо сказала:

— Да, это был молодой человек. Что дальше?

— Его имя?

— Не знаю.

Шарль пристально взглянул на нее.

— Вы его любите?

— О, подобный вопрос…

— Вы его любите? — повторил Шарль отрывисто.

Елена подумала об опасности, которую могла навлечь на Ивона.

— Нет, — твердо отвечала она.

Этот тон, казалось, успокоил разносчика, потому что он прибавил:

— Тем лучше!

Потом продолжал более мягко:

— Мадемуазель, когда ваш дедушка поручал вас мне перед взятием Савенея, я поклялся охранять вас. Я спас вас от гусар. Целую ночь я нес вас на руках, когда вы были в обмороке. Когда вы спали, я сторожил ваш сон. У Генюка я успел спасти вас, отправив в погреб. Я предпочел подвергнуться опасности, чтобы охранять вас… Как только я спасся, первая моя мысль была о вас, и я вернулся по своим следам, чтобы вас освободить…

После минутного молчания Шарль продолжал:

— Хорошо ли я поступил, делая это, мадемуазель?

— Да, — искренне призналась Елена. И все-таки она чувствовала к нему какое-то инстинктивное отвращение.

— Как вы думаете, заслуживает ли мое поведение награды?

— Мне жаль, но война отняла у меня все мое состояние.

Разносчик улыбнулся.

— О, мне нужно не золото. Я хочу другой награды.

Елена молчала.

— То, что я хочу от вас потребовать, — продолжал Шарль, — может показаться вам весьма странным…

— Говорите.

После некоторого колебания он сказал серьезно:

— Мадемуазель, я хочу располагать тремя годами вашей жизни!

При этом удивительном требовании Елена удивленно вскинула глаза.

— С какой целью? — спросила она.

— Вы не должны об этом знать. Возможно, что этот срок пройдет, а я так и не использую вас для своих целей. Тогда вы будете свободны. Но может случиться, что завтра или даже накануне последнего дня нашего договора я выставлю вам требование, которому вы обязаны подчиниться… Словом, в этот срок я по своей воле буду располагать вашей свободой… и даже буду вправе связать вас брачными узами.

— С вами, может быть? — холодно спросила она.

— О, нет! — отвечал разносчик с улыбкой. — Не со мной, потому что тогда я не отвечаю, буду ли в состоянии сдержать слово.

— Не понимаю…

— Если вы выйдете за меня замуж, то по окончании срока нашего договора я могу… нарушить его… Между тем, связанная с другим, вы получаете полную свободу, когда пробьет последний час последнего дня.

— Каким образом?

— Самым простым… став вдовой, — сказал Шарль с улыбкой.

Этот ответ бросил ее в дрожь. Она чувствовала, что негодяй хотел сделать из нее орудие какого-то ужасного замысла, и это мрачное обещание отпустить ее при помощи вдовства доказывало, что он ни в грош не ставит человеческую жизнь.

— Нет, — сказал он, — вы именно та, которая мне нужна. Я оценил вас в минуту опасности. Вы энергичны и мужественны, несмотря на ваши шестнадцать лет. Другая не будет обладать одновременно вашей смелостью и красотой, И наконец, я не буду иметь на другую тех прав, которые имею на вас.

— Какие права? — спросила Елена голосом полным гордого негодования.

— Права на вашу признательность, от которой вы не отрекаетесь, — отвечал Шарль насмешливо.

— Не могу ли я как-нибудь иначе доказать свою признательность?

— А какие другие способы в вашем распоряжений? — цинично бросил он. — Война разорила вас и лишила всего и всех. Жизнь ваша в опасности и с минуты на минуту палач может наложить на вас свою руку. Чего же я могу от вас требовать? Может быть, вашей красоты? Но я мог владеть ею третьего дня, по дороге в Бенн. Я мог бы обесчестить вас, а потом задушить. И кто бы мне помешал?

Она слушала, бледная и дрожащая.

Разносчик продолжал:

— Почему я пощадил вас? Просто мне пришло в голову, что ваша красота может послужить лучше, чем для удовлетворения минутного желания. И я был прав. Мне нужны вы, ваша красота и энергия. Поэтому я и требую трех лет вашей молодости. Согласны вы?

Елена смотрела на него, не отвечая. Ее молчание было принято за колебание.

— Соглашайтесь, красавица, по окончании срока я возвращу вам богатство, отнятое войной!

— А если я откажусь?

— Если ты откажешься теперь, после того, как я трижды спас тебе жизнь, я заставлю тебя согласиться рано или поздно, — ответил Шарль.

— Сомневаюсь! — презрительно усмехнулась мадемуазель Валеран.

Разносчик схватил ее руки и привлек к себе. Он наклонил к ней лицо, искаженное бешенством, и хрипло произнес:

— Послушай, любезная. Если ты откажешься, то с этого дня я буду преследовать тебя на каждом шагу. В жизни всякой женщины бывает минута, когда она отдается своему злейшему врагу. Либо для того, чтобы самой избежать опасности, либо — чтобы спасти любимого человека… Эта минута наступит и для тебя.

Елена невольно подумала об Ивоне и вздрогнула.

Он тут же заметил ее волнение.

— Ага, моя хорошенькая жеманница, ты, кажется влюблена… И, без сомнения, в прекрасного спутника, им которого ты мне так и не назвала. Ну, тем лучше, я все равно узнаю его имя! Посмотрим, не прибежишь ли ты сама к мне в тот день, когда он будет в моей власти!

— Я презираю ваши угрозы, — храбро отвечала она.

— В час опасности ты не будешь так спесива и презрительна.

Затем Шарль прибавил с мрачным смехом.

— Когда я отыщу его, пусть он побережется!

Дверь отворилась, и вошел Баррасен. Он окинул Елену сальным взглядом и спросил:

— Покончили с этой малюткой?

— Молчи, скотина, — сухо ответил Шарль.

— Слушаю, хозяин, — покорно согласился тот.

И все же, несмотря на страх, у бандита сильно чесался язык.

— Я забыл сказать вам, — заявил он, — что когда мы заворачивали за угол, вдову встретил человек с пренеприятной физиономией и пошел с ней рядом.

— Кто такой?

— Лицо кошачье. Я заметил, что старушка побледнела, как чепец на ее голове.

Елена, которая равнодушно слушала разговор, вдруг почувствовала смутное беспокойство.

— Что он говорил? — спросил Шарль.

— Я слышал ее ответ: «Да, гражданин Жан Буэ».

— Жан Буэ! — воскликнул Шарль.

И, обращаясь с жесткой улыбкой к Елене, он сказал:

— Вот, моя гордячка! Этот гость очень кстати, он быстро подвинет мои дела!

Наклонившись к девушке, он шепнул ей на ухо так, чтобы Баррасен не слышал:

— Я сказал тебе, что в жизни каждой женщины есть минута, когда она отдается злейшему врагу или чтобы спасти себя, или того, которого любит…

Елена подняла голову.

— Что вы хотите сказать? — спросила она.

Баррасен в это время открывал дверь.

— Бежим, вот они! — крикнул он.

И он исчез.

Разносчик быстро направился к двери, и когда был уже на пороге, обернулся, чтобы ответить на ее вопрос.

— А то, моя милая, что этот Жан Буэ несет тебе смертельную опасность. А я займусь твоим возлюбленным…

Оставшись одна, Елена старалась вспомнить, где она слышала имя Жана Буэ.

Вдруг ее передернуло. Она вспомнила, что говорил молодой шуан при переходе в Ренн об этом человеке, одном из двенадцати судей Пошоля.

В ее памяти возникла фраза: «Боже избави вас повстречаться с Жаном Буэ, который еще полгода назад не вставал с постели, пока стирали его единственную рубашку, а теперь он обладает миллионом, украденным у жертв».

Елена тут же вспомнила и конец фразы: «Кутила и любит приволокнуться за женской юбкой, но тотчас же срубает ей голову, когда устанет веселиться».

Перекрестясь, она покорно прошептала:

— Да, приближается опасность…

Дверь отворилась, и вдова, пропуская гостя вперед, сказала:

— Войди, гражданин Буэ. Твой приход — большая честь для моего скромного дома.

ГЛАВА 20

Прежде, чем продолжать наш рассказ, нужно объяснить, каким образом Баррасен стал вассалом Шарля.

Бандит хорошо понимал, что он в безопасности только в городе, несмотря на прибывшее из Парижа предписание о его аресте. Взвесив все шансы, он, наконец, принял решение.

— Конечно же, мне спокойнее будет в городе. Сначала я доберусь до Ренна, потом перееду в Брест…

Он окинул взглядом лежащие на тележке товары.

— Отлично! — сказал он. — Сколочу же я денежки по приезде в Ренн! А потом отыщу двух-трех стоящих молодцов и с ними — за дело!

Возле телеги раздался крик совы — призыв шуанов.

Осторожный Баррасен остановил свою лошадь и сошел на землю. На дороге никого не было. Вдали раздавались крики шуанов. Он опять влез на повозку, но едва уселся на сиденье, как тот же крик повторился очень близко и с переливом, вероятно, заключавший в себе особый смысл.

Он стегнул кнутом исхудалую лошадь, и та понеслась вялой рысью. Через пятнадцать минут Баррасен успокоился и продолжал свой монолог:

— В самом деле, чего мне бояться со стороны этих людей? Если мне грозит неприятность, то конечно, от того, у кого я стащил повозку. Он, должно быть, проспал в кухне, где я оставил его вчера, а я, не отдыхая, шел вперед всю ночь. Когда он проснулся сегодня утром, я уже слишком далеко отъехал для того, чтобы он мог догнать меня. Ну, смелей!

Весело напевая, гигант продолжал свой путь, не подозревая, что на задке телеги он перевозил в корзине именно того, с кем не желал бы встретиться.

Великан радовался бы намного меньше, если бы мог подозревать значение обоих призывов Шарля, раздавшихся во время остановки телеги. Первый сигнал собрал рассеянных по окрестности шуанов. Второй велел следовать за телегой вдоль дороги.

Шарлю легко было бы на открытом месте остановить вора и отнять у него свое добро, но он прежде всего хотел убедиться, кем же в действительности был этот наглый малый.

День клонился к вечеру.

— Э, э! — бормотал Баррасен. — Я знаю кого-то, кто сегодня рано ляжет спать.

С самого бегства из Парижа он спал под открытым небом, а теперь помышлял, как о празднике, о возможности растянуться между двумя простынями.

В сумерки он проезжал мимо Ивона и Елены, которые выжидали в кустарнике наступления ночи, чтобы под прикрытием темноты войти в Ренн.

Когда наступила ночь, Баррасен предоставил лошади самой выбирать путь в темноте. О направлении уже не нужно было беспокоиться. Город был рядом, и он помышлял о близком отдыхе.

Вдруг лошадь стала. Баррасен замахал кнутом.

Животное не двигалось, оно стояло на одном месте, как вкопанное.

В ту же минуту вокруг телеги появилось пять-шесть теней, поднявших крик на бретонском наречии, непонятном для Баррасена.

С правой стороны дороги вспыхнул факел. Стали заметны очертания ветхого дома. Во время этой войны жители так тщательно закрывали на ночь все двери, ставни и даже щели, что путешественник мог пройти в темноте у самого дома, не подозревая о его наличии.

— Вот и наш путешественник! — весело крикнул по-французски человек с факелом в руке.

— Ага! Так я въехал в Ренн? — спросил Баррасен, слегка ослепленный внезапным светом.

— Нет, вы от него на расстоянии трех ружейных выстрелов.

Видя, что гигант тревожно смотрит на пятерых парней с подозрительными лицами, окруживших экипаж, человек с факелом прибавил:

— Это мои слути, они явились, чтобы выпрячь лошадь и снести ваши вещи.

…В эту эпоху бретонские гостиницы поражали своей простотой. В них было чуть больше удобств, чем под открытым небом. Весь нижний этаж был занят кухней, служившей также общим залом. Над ним — три или четыре обширные комнаты, меблированные несколькими кроватями для путешественников. Первый прибывший мог выбирать себе место — привилегия весьма драгоценная при сквозном ветре, дующем через разбитые стекла окон. Все стремились к кровати, стоящей в углу.

Что касается стола, то он предлагал весьма скудную пищу: ржаной хлеб, очень редко говядину и вино, за неимением стаканов — прямо из кувшина.

Можно было подумать, что Баррасена ждали, так как он увидел накрытый стол. Садясь за стол, он спросил:

— Хороши ли у вас постели?

— Отличные, тем более, что вы — мой единственный постоялец.

Он плотно поужинал, убежденный, что с полным желудком лучше спится. Потом встал и сказал:

— Теперь, бай-бай!

Трактирщик со смоляным факелом отвел его на верхний этаж в комнату с восемью кроватями.

— Выбирайте любую, — сказал он.

Баррасен ощупал их все и выбрал самую мягкую, подальше от окна.

— Спокойной ночи, — сказал хозяин, удаляясь.

Великан мигом разделся, потушил свечу, закутался в одеяло. Потом с наслаждением потянулся на мягкой постели. Он натянул одеяло до самого носа. С минуту прислушивался к свисту декабрьского ветра, зевнул два-три раза и, наконец, уснул в ту минуту, как кукушка в нижнем зале прокуковала восемь часов.

Баррасен даже во время сна обладал запасом осторожности. В первом своем сне он почувствовал какое-то беспокойство и проснулся. Прямо в глаза ему ударил свет от зажженного факела.

«Каково! — подумал он. — Мне показалось, что я потушил свет».

Он смутно различал, что свободные кровати теперь заняты спящими людьми.

Повернувшись на другой бок, он снова уснул. Но вскоре проснулся… О, ужас! Несколько человек переносили его на плечах, раскачивая из стороны в сторону!

— Черт побери! Что со мной делается? — спросил он.

Его носильщики, видимо, бежали по полям и оврагам, потому что он чувствовал сильнейшие толчки. Время от времени до него отчетливо долетали крики шуанов. Бег продолжался уже с полчаса.

«Они несут меня в один из соседних с Ренном лесов», — думал пленник.

Болезненный толчок прервал его размышления. Его грубо сбросили на землю, как тяжелый тюк. Грубые руки развернули одеяло, и великан был освобожден. Как он и предвидел, он находился на лесной поляне. Его окружала сотня вооруженных шуанов, мрачных и безмолвных.

Сцена освещалась несколькими факелами и небольшим костром.

— Как поживает сиятельный граф Баррасен? — спросил насмешливый голос, когда пленник встал на ноги.

«Я погиб!» — подумал бедняга, узнав голос обворованного им торговца.

— Любезный граф, потешьте нас во время ночного бодрствования и выложите одну из ваших историй, которые вы так занятно рассказывали у Генюка, — продолжал Шарль.

Баррасен призвал на помощь всю свою наглость.

— Я хороший рассказчик только когда мне тепло, — заявил он.

— Не понял.

— Уж не думаете ли вы, что я задыхаюсь от жары в столь незатейливом костюме!

Он указал на более чем легкий туалет, который можно видеть на человеке, только что вытащенном из постели.

— Я бы предпочел козью шкуру, подобную тем, что на плечах ваших людей.

— Зачем это?

— Как, «зачем»? Я не могу говорить в таком…

— О, сможете, — отвечал Шарль.

Он поднялся с пенька, на котором сидел, и подошел к бандиту.

— Знаешь ли ты, что, украв у меня лошадь, ты стал причиной того, что меня чуть не расстреляли синие?

— Знаете, я не мог дать тогда себе отчета в поступке, я по… рассеянности взял вашу телегу.

— Кто ты? — грубо спросил Шарль.

— Я уже говорил вам — граф Баррасен.

— Из Парижа высланы приметы отпетого мошенника, за которым усердно охотится полиция. Я тебе предоставляю выбор.

— Какой выбор?

— Быть графом или мошенником.

Зная, какое действие производило на бретонских крестьян дворянское звание, пленный гордо выпрямился, несмотря на свой первобытный костюм, и громко произнес:

— Я граф Баррасен.

— Итак, твой выбор между графом и разбойником сделан? — спросил шуан.

— Да, я граф.

— Ты твердо это решил?

— Окончательно.

Шарль повернул голову.

— Ангелочек, поди сюда, — сказал он.

Из рядов вышел человек.

— Возьми с собой нескольких молодцов и расстреляй этого негодяя.

Ангелочек взглянул на гиганта и скривился.

— Это трата драгоценного пороха, не лучше ли повесить господина на этом дереве перед всеми нашими? По крайней мере, это их позабавит, к тому же мы избежим шума, который может привлечь синих.

— Делай, как знаешь, — ответил начальник.

— Вам, господин, все равно, какое дерево? — спросил Ангелочек, отвязывая веревку, опоясывавшую козью шкуру на его боках.

По знаку Шарля несколько шуанов приблизились, чтобы связать осужденного.

«Неужели это серьезно?» — подумал великан, видя, что Ангелочек влез на дерево и привязал к нему веревку.

Шуаны приподняли пленника на высоту петли, которую Ангелочек набросил ему на шею с изумительной ловкостью. Чувствуя на себе роковой ошейник, Баррасен обратился к Шарлю:

— А если я мошенник?

Тот взглядом приказал своим людям остановиться.

— Ты изменил свое решение? — спросил он.

— Да, я мошенник.

— В таком случае, я помилую тебя, если ты вступишь в мою шайку.

По его знаку Баррасена опустили на землю.

Четверть часа спустя бандит в чужой одежде рассказывал Шарлю о прошлой жизни, полной преступлений и приговоров.

— Зачем же ты, безмозглый, выбрал этот разоренный край, в котором трудно скрыться? — спросил Шарль по окончании рассказа.

— Я думал, что именно здесь смогу найти неплохую добычу.

— Зарытый клад? Золотые времена, когда откапывали клады, прошли!

— Да, действительно. Тем более, что у меня это было под рукой…

Шарль с удивлением взглянул на него.

— Ты знаешь, где хранится клад? — спросил он.

— Место клада… нет, зато я знаю людей, которые похитили его и, поскольку долгое время они им пользоваться не смогут, то можно попытаться стянуть его…

— А о краже известно настоящему владельцу?

— О, она никогда не потребует его назад. Это — Дюбарри, обезглавленная на эшафоте три недели тому назад.

— А почему же ты не попытался завладеть им?

— Меня преследовали после побега, мне нельзя было оставаться в Париже.

— Стоит ли игра свеч? — спросил Шарль.

— Да, речь идет о миллионах.

Шуан резко выпрямился.

— Нам надо ехать в Париж, — сказал он.

— Двоих мало. Надо, по крайней мере, человек тридцать.

— Я их найду.

— Тогда и поедем.

— Но я не знаю, где отыскать самое необходимое для моего плана…

— Что же?

— Женщину.

Шуан рассмеялся.

— А между тем это не такая уж редкая птица!

— Ту, которую надо мне, случайно не встретишь.

— Какую же тебе надо?

— Молодую, красивую, хорошо образованную, мужественную…

— И ей надо рассказать о наших планах?

— Нет, она не должна ни о чем подозревать.

Шарль с минуту размышлял.

— Есть то, что надо! — сказал он.

На рассвете шуан распустил своих людей по их хижинам. Пока он отдавал приказание, Баррасен наблюдал за ним, размышляя о будущем.

Эти размышления были прерваны рукой, опустившейся на его плечо.

— Банда сформируется ко времени ограбления Ренна, — произнес Ангелочек.

Баррасен быстро поднял голову.

— Так думают разграбить Ренн? — спросил он.

— Да, кажется, шуанство хочет заявить о себе громким делом… Мало-помалу вокруг Ренна стянутся все силы, и тогда наступит день, когда мы завладеем этим городом.

— И будем грабить? — спросил Баррасен. — Но Ренн — бедный городишко, синие ограбили его, как смогли. После них в сундуках жителей рискуешь найти одних пауков.

Ангелочек покачал головой с лукавым видом.

— Дураки эти синие! Они воображают, что завладели всем, когда буржуа говорит им: «У меня больше ничего нет». Они не умеют развязывать им языки!

— А вы воображаете, что буржуа расскажет о местах, куда зарывают мешки?

— Да, если вынудить его говорить…

— Напоив сначала?

— Нет, выспрашивать надо у хорошего огонька, куда всунуть его ноги.

— A-а…

— Главарь хорошо знает места, куда можно обратиться. Нет ни одного дома в городе, которого бы он не знал!

— Так он свободно разгуливает по городу?

— Да, благодаря хитрости, которая подтверждает его прозвище.

— А как прозвище Шарля?

— С тех пор, как он командует шайкой, его прозвали Точильщик. С помощью точильного колеса он проникает в города и подсматривает за синими.

Гигант встрепенулся. Некоторое беспокойство овладело им.

— А дележ? — спросил он. — Как его производят у Точильщика?

— Я полагаю, что на четыре части.

— Хорошо, допустим, четыре части…

— Он берет одну за саму идею…

— Это справедливо, — согласился гигант.

— Вторую он берет за то, что изучил дело.

— А-а! — произнес Баррасен с уже меньшим жаром.

— Третью он берет, как начальник.

— О-о-о!

— Что касается четвертой…

— Он ее оставляет другим, не так ли?

— Нет, не совсем. Он делит ее на две части: одну — для товарищей, а другую для себя… Вот и конец дележу!

— И это допускается? — спросил взбешенный Баррасен.

— Однажды, некто, прозванный Прытким, решил, что получил слишком малую долю и стал требовать еще…

— И что же?

— Пуля в лоб…

— Ангелочек! — послышался голос Точильщика.

Ангелочек бросился на зов.

— Ты отправляешься в гостиницу Нуаро, откуда мы привели этого дылду. Возьми там телегу и поезжай в ней на площадь Рынка.

Отпустив Ангелочка, шуан направился к Баррасену, бормоча себе под нос:

— С тобой, скотина, я не буду ждать часа дележа, когда миллионы будут в моих руках.

В свою очередь гигант, глядя на приближающегося Точильщика, ворчал:

— Ты, малютка, не облизывайся заранее на сокровища Дюбарри. У тебя слишком прожорливый аппетит.

— Баррасен, мы идем в Ренн, — заявил Шарль.

— Зачем?

— Отыскивать нашу женщину.

— Думаю, это непросто…

— Что ты скажешь о той, которую видел у Генюка?

— Ничего не скажешь, лакомый кусочек!

ГЛАВА 21

Низкорослый, щуплый, с похотливым выражением глаз и тонкими губами — вот портрет Жана Буэ.

Несмотря на внешнее спокойствие, вдова, вводя под свой кров такого гостя, внутренне замирала от ужаса. Страх несчастной женщины был вызван той репутацией, которую Жан Буэ приобрел себе в Ренне. Город трепетал перед этим президентом своего революционного судилища.

Будучи правой рукой кровожадного проконсула Пошоля, этот экс-патер оставил свое духовное звание, столь оскверненное им, и предался чудовищным излишествам жестокости и сладострастия. Оказывала ли женщина склонность к этому отвратительному сатиру или нет — результат был один. Окончательной развязкой страсти Буэ к женщине был эшафот для бедняжки.

Лишь только Жан Буэ вошел в лавочку, как направился в тот угол, где стояла Елена, и бросил на нее пристальный взгляд.

При виде этого гнусного лица, на котором необузданный порок оставил свою печать, холод пробежал по телу девушки, и она пробормотала:

— Матерь Божья, защити меня!

С минуту Буэ рассматривал прекрасное создание. Звериная страсть закипала в нем. Он обратился к лавочнице с вкрадчивым вопросом:

— Как же это так, гражданка Бюжар? Ты до сих пор мне ничего не говорила об этой восхитительной девушке. Сегодня утром я впервые увидел ее на рыночной площади…

— Моя племянница только что приехала в Ренн, гражданин президент.

— Так это твоя племянница?

Чтобы избежать взгляда Буэ, Елена принялась приводить в порядок кипы товаров. Она была одета на манер бретонских крестьянок; короткие рукава платья только вверху закрывали ее руки, Буэ протянул к ней руку. Елена рванулась в сторону с неодолимым отвращением. Она бы дала пощечину бесстыдному нахалу, если бы дрожащая от страха лавочница не подала ей знак, чтобы она вела себя благоразумнее.

— Ого, — произнес судья, — посмотри-ка, Бюжар, какая она недотрога, твоя племянница!

— Ах, гражданин президент! Она еще немного дика… но она исправится…

— Скажи лучше, что ее исправят. Жаль, если красавица останется дикаркой, — цинично произнес Буэ.

Обе женщины обменялись взглядами, полными отчаяния.

— Откуда же приехала твоя племянница? — спросил судья, продолжая жадно разглядывать девушку.

— Она приехала из Пуансе, гражданин президент. Шуаны убили ее родителей, истинных республиканцев. Я приняла к себе сироту в надежде, что помогу ей пристроиться куда-нибудь…

Произнеся эту фразу, вдова спохватилась, но было поздно.

— А, ты хочешь ее пристроить? Так я возьму на себя эту обязанность, — подхватил Буэ.

У вдовы отнялся язык.

— Я предложу ей превосходное место. Работы там немного… Это место надсмотрщицы за домашней прислугой. Это довольно легкая обязанность — не правда ли?

— Да, да! — пробормотала вдова, которая уже поняла, на что намекал судья.

— Ну, раз ты согласна со мной, я сегодня же беру с собой эту девушку. Ты, вероятно, догадываешься, что я хочу пристроить ее в своем доме?

— Сердечное вам спасибо, гражданин президент! Но ведь моя племянница — бедная крестьянка, она так мало привыкла к городской жизни…

Не смея отвечать прямым отказом, вдова начала придумывать косвенные пути спасения девушки.

— Ах, господин судья, если вы обещаете, быть снисходительным к ее первым невольным ошибкам, я охотно согласилась бы на ваше предложение. Только позвольте ей поразвлечься маленьким путешествием, и тогда дня через три-четыре, я вам ее доставлю.

— Нет, нет, — произнес Буэ, — ты, пожалуй, еще скажешь мне тогда, что твоей племяннице не нравится жизнь в Ренне и что она хочет уехать. Я хочу быть ей полезным даже независимо от твоей воли. Собери-ка ее вещички!

Елена безмолвно слушала разговор, решавший ее судьбу. Она понимала, что ее смерть неизбежна. Она понимала, что в любом случае президент будет ее преследовать.

— Видите ли, господин президент, — произнесла, наконец, вдова, — я должна сказать, что не согласна принять место, которое вы предлагаете моей племяннице.

Молния гнева сверкнула в глазах Буэ, однако он сумел овладеть собой.

— Почему же это, Бюжар? — спросил он вкрадчиво.

Мнимая тетка наклонилась к уху судьи, будто она не хотела, чтобы ее предположение услышала молодая девушка, и шепотом произнесла:

— Говорят, вы любите шутки шутить, а потому молодой девушке жить у вас… несколько неприлично.

— Мало ли что там болтают!

— Конечно, но уже и половины этой молвы достаточно, чтобы испугать бедную девушку…

— Оставь. Пусть злые языки болтают, что хотят. Ведь если слушать все эти сплетни… Знаешь ли ты, какая о тебе носится молва?

— Нет, — отвечала Бюжар.

— Мне уши прожужжали, что ты только мнимая республиканка и что общаешься с шуанами.

— Вот уж чистая ложь! — вскричала женщина, задрожав от страха.

— Да, но ведь и половины молвы достаточно, чтобы отправить тебя на гильотину…

Вдова почувствовала, что находится в руках судьи, и он забавляется ею, как кошка мышкой. Отказ стоил бы ей жизни, но она все-таки решила спасти девушку.

— Ну, милая Бюжар, ты одумалась? — спросил президент с насмешливой улыбкой.

Мадемуазель Валеран все это слышала. Она отказалась принять жертву вдовы, и в ту минуту, когда та решила пойти на нее, она остановила ее словами:

— Дорогая тетушка, зачем же мешать добрым намерениям гражданина относительно меня?

Вдова бросила на нее изумленный взгляд.

— Ты недавно говорила мне, — продолжала Елена, — что у меня нет способностей заниматься торговлей. Давай же я воспользуюсь случаем, который дает мне хорошее место у гражданина… которого ты так превозносила.

— Ну вот видишь! Малютка умнее тебя, — с торжеством воскликнул негодяй.

Обе женщины вышли собрать вещи. Пользуясь этой минутой, Елена обняла вдову.

— Милая Бюжар, — сказала она. — Отказ погубит вас; а меня не спасет. Я пойду с этим человеком и одна буду его жертвой…

Взяв свой маленький узелок, она вышла к судье.

— Идем, — резко скомандовал Буэ, спешивший завладеть добычей.

Целуя в последний раз свою мнимую тетку, мадемуазель Валеран прошептала ей на ухо:

— Если увидите Ивона, скройте от него истину, скажите, что я оставила Ренн. Я не хочу, чтобы он подвергался опасности, пытаясь освободить меня.

Затем она спокойно пошла за судьей.

Через некоторое время за углом послышались энергичные ругательства:

— Тысяча чертей, — гремел голос Баррасена. — Это животное утащило малютку!

— Успокойся. Наоборот, ее согласие уйти с этим негодяем нам еще пригодится.

— Да, но как ее отыскать?

— Черт побери! Да мы пойдем к судье. У меня есть с ним старые счеты, — отвечал Точильщик.

С той минуты, как Жан Буэ вошел к лавочнице, два компаньона стояли на страже.

Но мы оставим Точильщика и его товарищей и последуем за президентом и Еленой.

Жилище судьи находилось в одной из лучших частей города. Это был великолепный дом, отнятый судьей у одной из его жертв.

Лишь только дверь захлопнулась за девушкой, тон негодяя переменился.

— Послушай, моя прелесть, — сказал он. — Перед тем, как ты вступишь в должность, я должен тебя предупредить, что не терплю ни притворщиц, ни тигриц. Сегодня вечером я расскажу тебе остальное…

И так как было рабочее время, то он вышел, приказав проводить Елену в отведенную ей комнату.

Войдя в комнату, она осмотрела дверь. На ней не было ни одного засова.

В ожидании вечера, когда Жан Буэ должен был возвратиться домой, Елена внимательно осмотрела дом. Он был построен для весьма многочисленной семьи, отправленной хищником на эшафот. Все было печально и угрюмо в этом громадном доме. Шесть человек из прежней прислуги, оставшихся при Буэ из страха, бродили из комнаты в комнату, как тени усопших, боясь даже звука собственных шагов. Когда Елена осматривала залы, они глядели на нее с жалостью и состраданием.

Перед домом был двор, вымощенный зеленоватым камнем. От улицы его отделяли широкие массивные ворота.

Вид этих ворот внушил Елене мысль о бегстве. Жан Буэ ушел, не сделав никаких распоряжений, он не приставил к ней надзора из своей прислуги…

«Может быть, они позволят мне выйти», — подумала девушка и направилась к воротам.

Они были надежно заперты. Здесь знали, что любая женщина, вошедшая в этот дом, выходит из него только на казнь, и потому не ставили часовых.

Мадемуазель Валеран прошла в сад, расположенный позади дома. Сад был большой, со старыми деревьями. Он примыкал к месту летних гуляний, которое еще и теперь носит название — табор.

Елена измерила глазами высоту ограды. Без посторонней помощи бегство было невозможно.

Возвратившись к дому, она начала искать лестницу, которую мог оставить садовник где-нибудь в уголке. Лестницы она не нашла, но в углу оранжереи обнаружила маленький, остро отточенный топорик, служивший для обрубки сучьев. Она тут же спрятала его под свой передник. Теперь у нее появилась возможность защищаться. В комнате она спрятала топор под матрац своей постели.

Затем стала ждать рокового часа.

Настала ночь. Вдруг глухой стук нарушил тишину. Это был звук закрывающихся ворот. Жан Буэ возвращался…

«Скоро он войдет сюда», — подумала девушка, решившая убить этого человека.

В течение получаса ничего не было слышно. Потом послышались твердые шаги, ничуть не похожие на шаги Жана Буэ, который лениво волочил ноги.

Это был слуга. Он шел объявить Елене желание своего господина, чтобы она пришла в столовую.

При виде человека, черты лица которого выражали симпатию и сострадание к ней, Елена внимательно посмотрела на него и спросила:

— Именем вашей матери, умоляю вас, скажите, можно ли безопасно сидеть за этим столом?

Слуга отвечал еле слышно:

— Не пейте воды.

Когда Елена вошла в столовую, Жан Буэ был уже там.

— Ну, красавица, принимайся за службу. Ты увидишь, что она не так уж сложна.

Судья был в отличном расположении духа. День у него был счастливый, он вынес обвинительный приговор, то есть, смертный, очередному десятку осужденных.

— Моя красавица!.. Ну, что? Одумалась ли ты? Согласна ли оставить манеры дикой кошки? — спрашивал сатир.

— Ах, поймите, когда не знаешь людей, нельзя же бросаться на шею всякому встречному, — произнесла с притворной наивностью Елена.

— Ну, а теперь?

— Теперь… когда вы выглядите таким добрым весельчаком, я, чтобы угодить вам, сделаю все!

Буэ со смехом покачал головой.

— Все, все, это мы потом увидим. Для всего есть свое время. А пока мы сидим за столом, нужно немного выпить.

Мадемуазель Валеран поднесла свой пустой стакан судье, тот наклонил над ним бутылку.

— О, гражданин судья, твое вино, наверное, дорого стоит!

— Что за вопрос?

— Да вы так мало налили, тут даже полстакана нет!

— Я оставил место для воды.

Елена засмеялась.

— Для воды! — повторила она. — Так вы уже забыли, что сказали мне совсем недавно?

— Что же я сказал?

— Что вы не любите притворщиц! Я бы, конечно, могла немного пожеманничать с вами, но ужасно люблю вино… А то — для воды! Это хорошо, может быть, для ваших городских куколок. В деревне мы пьем чистое вино!

И Елена быстро осушила свой стакан.

Судья, обманутый деревенской наивностью, решил, что вино само по себе усыпит свою жертву без приправленной воды.

— Ну, моя красавица, я думаю, что у тебя не было недостатка в ваших деревенских парнях?

— Фи! Какие у нас парни!.. Противные, как обезьяны!

— Так у тебя не было вздыхателя?

— Никогда!

После этого ответа глаза Буэ засверкали жгучими искрами. Он приблизился к Елене, которая раскинулась в кресле.

— Выпьем, милое дитя, — сказал он, берясь за бутылку.

Но она оттолкнула бутылку.

— Нет, нет!

— Как? Ты же только что говорила, что любишь вино…

— Да, но не такую дрянь, которую ты мне наливаешь!

— Глупенькая, да это самое лучшее вино!

— Но ваше вино не щекочет глотку, как наш деревенский напиток!

Жан Буэ расхохотался.

— Значит, ты никогда ничего не пробовала, кроме плохого вина?

— Может быть, но я люблю наше плохое вино! Дайте мне пуанского вина, я не собираюсь отказываться от него!

— Ты думаешь, что я буду держать в своем погребе такую дрянь?

— Ну, а я не стану ни капли пить ничего другого!

— По крайней мере, пей воду.

— Никогда! Воду пьют одни лягушки!

Стремясь напоить Елену, президент мало-помалу осушил бутылку.

Девушка с изумлением посмотрела на него.

— Что ты так на меня смотришь?

— Ого! — Елена наивно засмеялась. — Выпил целую бутылку и трезв, а я от одного стакана пьяная!

Судья недовольно улыбнулся.

— Ага! Вино, которое щекочет глотку, слабее! Ну-ка встань и попробуй пройтись.

Мадемуазель Валеран привстала с кресла, но тут же возвратилась к столу, бормоча:

— Ах, все кружится!

Жан Буэ развеселился до крайней степени.

— Что ж, — сказал он, — больше ты не будешь презирать того, чего не знаешь! Ну, моя дорогая, тебе пора ложиться спать. Ты скоро узнаешь, что мое вино дает счастливые сны… счастливые — понимаешь?

— Да, любезный судья. Вы мне дали хороший совет, я иду спать, — сказала она, направляясь к двери.

— А поцелуешь меня на ночь?

Девушка уже вышла, не ответив на этот вопрос.

— Ну, это теперь не имеет значения, — засмеялся судья, продолжая пить.

Елена удалилась в свою комнату. Она достала из-под матраца топорик и осмотрела его острие.

— Когда я шла сюда, то понимала, что погибну, ну так, по крайней мере, моя гибель принесет пользу городу Ренну. Я избавлю его от этого жалкого негодяя!

Положив свой топорик на стол, она ожидала прихода судьи. Ее глаза блуждали по комнате… Может быть, здесь страдали те девушки, которых Буэ отправил на эшафот?..

— Я отомщу за всех! — сказала она.

В этом продолжительном ожидании ей казалось, что каждая минута тянулась вечность. Она вспомнила Ивона, его чистую любовь… Две крупные слезы скатились по ее щекам.

Наконец послышались шаги пьяного Буэ. Крепко сжав в руке оружие, Елена вся обратилась в слух.

Вскоре дверь тихо отворилась, и в нее просунулась голова президента. Он был пьян.

— Э-э! — сказал он. — Ты еще не легла, ты ожидаешь возлюбленного?

И, весь дрожа, он направился к девушке.

Елена подняла свое оружие.

— Если ты подойдешь еще на шаг, Жан Буэ, то я убью тебя, как собаку! — произнесла она.

— О, вино прибавило тебе гнева! — бормотал судья, едва ворочая языком, подходя к девушке.

Но ее решительный вид отрезвил его. Он разозлился.

— Глупая притворщица! Ты решилась противиться Жану Буэ, ему, который укрощал самых бешеных?!

— Твои жертвы боялись смерти, подлый трус! Подходи же сюда ближе, я отомщу за всех, кого ты погубил, — произнесла мадемуазель Валеран дрожащим от гнева голосом.

Побагровев от ярости, судья подступал к ней. Трудно было представить что-нибудь отвратительнее его фигуры. На губах его была пена, пальцы были изогнуты, как у коршуна, желающего схватить добычу. Он прыгал и визжал, как дикая кошка. Вдруг судья остановился и уставился на девушку.

— Ну, подходи! — повторила Елена, подняв свой топор.

Он опять закружил вокруг нее.

— Ты знаешь, что тебя ожидает эшафот, если ты мне не уступишь?

— Но он ожидает меня в любом случае!

Дрожа и забывая об опасности, Буэ стремительно бросился на свою добычу.

Занесенный топор опустился мимо.

Жан Буэ отскочил назад.

— Ты все равно будешь в моих руках, если не живая, так мертвая, — произнес он задыхающимся от бешенства голосом.

Елена догадалась, что он хочет пойти за оружием.

— Ты не выйдешь отсюда, мерзавец! — закричала она.

Судья заметил, что девушка слабеет.

— Кажется, ты теряешь силы, мошенница. Что ж, я подожду!..

— Ну, подходи, — отвечала Елена.

Судья бросился на нее и сжал в железных объятиях. Топор упал на пол.

Отчаянный крик огласил мрачные залы. Она тщетно пыталась освободиться. Ненавистные поцелуи палача жгли ее.

— Ага, попалась, обманщица! Теперь я поиграю с тобой, как играл с другими, подобными тебе…

Бедная девушка отчаянно пыталась освободиться. Но тиран целовал ее, приговаривая:

— Ну, попытайся убежать, а я снова тебя поймаю. Ты, кажется, хотела отомстить за других, но ты пойдешь той же дорогой, что и другие!

Силы покидали ее.

Буэ разорвал на ней одежду. Чувство стыда вернуло ей силы, и она впилась зубами в его горло.

Почувствовав сильную боль, Буэ схватил ее за волосы и оторвал от себя.

Елена потеряла сознание.

— Теперь она моя, — произнес негодяй и отнес ее на кровать…

…Между тем как в одном уголке Ренна происходила эта сцена, в другом конце города все было в движении. Под грохот барабанов Клебер вступал в город во главе шести тысяч солдат.

Несмотря на победу при Савенее, где он истребил вандейскую армию, Клебер, впавший в немилость, был отозван в маленький городок, в гарнизон Шатобриана. Здесь он получил приказ собрать свои войска на правом берегу Луары, чтобы вести их в Ренн.

Понятно, с какой радостью это подкрепление было встречено Пошолем, которого известили о намерении шуанов овладеть Ренном.

Уже через час солдаты были размещены в жилищах буржуа. Угроза гильотины сделала жителей гостеприимными.

Теперь надо было подумать, как разместить командиров. Чтобы сохранить свою шкуру, Пошоль наполнил свой дом этими буйными защитниками. Но их было много.

Тогда он вспомнил о своем друге, Жане Буэ, которого не слишком любили шуаны.

— Где же вы разместите моих людей? — спрашивал Клебер.

— Будьте покойны, генерал. Я хочу послать их к одному из моих друзей. Судья Жан Буэ владеет самым большим домом в Ренне, а сам занимает лишь несколько комнат…

Двадцать офицеров, оставшихся на улице, последовали за проводником.

Подойдя к дому, офицеры пожелали представиться хозяину.

— Гражданин не может вас принять.

— Почему?

— Десять минут назад его разбил удар… когда он выходил из-за стола… он как раз беседовал с дамой… — сбивчиво отвечал слуга.

— А эта дама молода? — спросил красивый юноша с каштановыми волосами.

— Лет шестнадцати.

— Красива?

— Необыкновенно, — отвечал слуга.

Офицер обратился к товарищам.

— Вот как? С ним случился удар после обеда… во время беседы с очаровательной женщиной? Что вы скажете об этом судье?

— Должно быть, забубенная голова и волокита, — дружно ответил хор офицеров и покатился со смеху.

Красивый юноша обратился к лакею.

— Так как твой господин болен, то представь нас хозяйке!

ГЛАВА 22

Расставшись с Еленой, Ивон беспрепятственно выбрался из Ренна.

«Куда мне идти?» — подумал он, оглядывая пустынную местность.

Зарождающаяся любовь притупила память о дружбе. Но, оставшись один, он вспомнил своего товарища детских игр.

— Я должен вернуться в Лаваль, где остался мой дорогой Кожоль. Только он может рассеять мою тревогу по поводу Елены.

Он тяжело вздохнул.

— Бог знает, когда я теперь ее увижу…

…Кожоль помещен был у хлебопека Симона, который, подобно вдове в Ренне, был тайным агентом шуанов.

От городских ворот до дома булочника Бералек почти никого не встретил, улица была пустынна. Представившись Симону, он спросил о причине этого безлюдья.

— О, — отвечал тот, — вы не могли выбрать более удобной минуты, чтобы тайком войти в город, потому что весь народ хлынул на площадь смотреть на казнь несчастного генерала, принца Талмона.

Талмон, командовавший отрядом, в котором служили Ивон и Кожоль, был взят в плен синими у самых ворот Лаваля, и в этот день он шел на эшафот.

— А ваш раненый? — осведомился Ивон.

— По-прежнему весел. Впрочем, он несколько раз спрашивал о вас. Сегодня, например, шутки ради, он потребовал мадам Триго.

— Что это за Триго?

— Старая ворожея шуанов, о которой я ему когда-то рассказал. С тех пор он замучил меня, требуя, чтобы я привел к нему эту гадалку. Она теперь у него.

Убежищем Кожоля служила узкая комната, встроенная между двумя стенами домов, с замаскированным входом.

При виде друга раненый вскрикнул от радости.

— Очень кстати, мой милый Ивон!

Обращаясь к старухе, сидевшей у его постели, Кожоль сказал:

— Вот, дорогая Триго, еще один экземпляр для вашего изучения! Ивон, дай скорее руку, ты узнаешь свою судьбу!

Бералек протянул свою ладонь, которую ворожея молча осмотрела.

— Вы очень хотите узнать свое будущее? — важно спросила Триго.

— Уж не думаешь ли ты, что он протянул руку для милостыни, — возмутился больной.

— Говорите, — сказал Ивон.

— Сколько вам лет? — спросила Триго.

— Двадцать четыре.

— Вы умрете на эшафоте, не достигнув тридцати шести лет.

— Вот как? — воскликнул Кожоль. — Да ты читаешь его судьбу по моей жизненной книге!

— Пусть будет эшафот, если так хочет судьба.

— Не только судьба этого хочет, — прибавила гадалка, изучая линии его руки.

— Кто же еще?

— Вы сами. Вы можете быть спасены, но погибнете, если на дороге к спасению вы не воспользуетесь величайшим блаженством, которое вам предоставится.

— Так что тебе грозит эшафот по собственному желанию! Да, это очень мило! У тебя в запасе есть еще десяток лет, чтобы сделать свой выбор, — смеялся Кожоль.

Встав, чтобы проститься, ворожея, обратилась к молодому скептику:

— Напрасно вы смеетесь, — сказала она, — участь вашего друга зависит от него самого… а если вы не верите, не мешайте верить другому.

— Но я верю, верю, добрая старушка, — ответил, хохоча, Кожоль.

— Что она хотела сказать этим? — спросил Ивон после ухода Триго.

— Откуда мне знать? То, что она тебе наговорила, гораздо понятнее, чем ее предсказание мне!

— Что же она тебе сказала?

— Что я подставлю под топор шею…

— Но это очень понятно, — прервал шевалье.

— Постой, дай окончить… что я подставлю под топор шею другого!.. Мне срежут чужую шею! Что ты на это скажешь?

— Это странно!

— Разве только мне подменят голову во время сна, а иначе я не знаю, как оправдать предсказание Триго.

Впечатление, произведенное предсказанием старухи, скоро забылось, и Бералек начал расспрашивать больного.

— Как твоя рана?

— Я скоро буду уходить, — отвечал Кожоль, которому штык проткнул бедро.

— Мы вместе пустимся в дорогу. Я останусь до твоего выздоровления.

— Теперь твоя очередь отвечать, — весело сказал Кожоль. — Чем ты занимался, когда мы расстались?

Бералек рассказал, как он упал от усталости близ дороги в ров, откуда его вытащил Генюк. Он рассказал о подземелье, в котором пробыл без света с молодой девушкой, о выходе оттуда и о путешествии в Ренн.

— Она хорошенькая?

Бералек так расписал красоту Елены, что удивленный Пьер сказал:

— Можно подумать, что ты влюблен!

— Да, я влюблен, как безумный!

Граф воскликнул:

— Ну вот случай!.. Я получил удар штыком… ты — любовь. Оба мы ранены. Вот и попались! Я-то от своей раны оправлюсь, а ты теперь не годишься для той мести синим, которую я придумал!

— Ты ошибаешься, я для того и вернулся!

— Да, дружище, сейчас не самая благоприятная минута для того, чтобы связывать себя женщинами.

Ивон засмеялся и отвечал:

— Ты сам, Пьер, разве не связан женщинами?

— Какими?

— Сестрой и матерью.

— Когда я понял, что дело заходит далеко, то оставил их в Крюне, в верном доме, на попечении старого слуги нашего семейства — Лабранша. Так что мне ничто не мешает.

— Ты увидишь, что любовь не помешает мне громить синих.

— Но я в отчаянии, что у меня будет друг-меланхолик. Я буду тревожно спрашивать: «Что с тобой, Ивон?», а мне будут отвечать: «Я думаю о ней!». Это будет забавно… К тому же лить слезу можно будет в дуло ружья…

Бералек невольно улыбнулся и сказал:

— Поправляйся сначала, болтун, еще успеешь наплакаться.

…Выздоровление шло гораздо медленнее, чем ожидал Пьер. Только месяц спустя он почувствовал в себе достаточно сил, чтобы предпринять путешествие.

Начались совещания с булочником Симоном.

— Куда вы хотите направиться? — спрашивал добряк.

— Конечно, туда, где дерутся с синими, — отвечал Кожоль.

— Вернемся в Вандею, где еще держатся Шаретт и Стофлет, — предложил Ивон.

Булочник скорчил презрительную мину.

— Да, правда, в Вандее еще дерутся, но это чепуха по сравнению, с тем, что я вам предложу…

— Посмотрим, — сказал с любопытством граф.

— Многие вандейцы, избежавшие смерти, не вернулись, а предпочли остаться в Бретани и действовать вместе с шуанами. Вы это знаете, не так ли?

— Да, — сказали молодые люди.

— К тому де они избрали себе храбрых и надежных вождей.

— Вот такого-то вождя нам и подавай, — подтвердил Пьер.

— Ну! Так я думаю отослать вас к самому хитрому. Как булочник, я когда-то вел дела с одним мельником, сын которого сделался замечательным малым. Я вас отошлю к Жоржу Кадуалю, а он хорошо принимает тех, кто приходит от старого друга его отца.

— Подавай же нам своего Кадуаля, — сказал Кожоль.

Симон продолжал:

— Синие подрядили меня на поставку двух телег муки для конвоя съестных припасов, отсылаемых в гарнизон Фужер. Так как они всегда забывают уплатить за муку, я решил вернуть свое добро и предупредил Кадуаля о проезде конвоя, и он встретит его со стороны Витре. Я дал ему знать, что лошадьми будут править два друга, которых я ему посылаю. Теперь Жорж ждет вас. В минуту нападения на конвой вы свернете в нужную сторону.

— Отлично, — воскликнул граф.

Вечером молодые люди, тщательно переодетые, поехали с конвоем.

Час спустя Ивон и Пьер вступили в войско Жоржа, состоявшее частью из вернувшихся эмигрантов, частью — из вандейцев.

Поход этот пока не ознаменовался никакими серьезными сражениями. Надо было ждать минуты всеобщего восстания, подготавливаемого Пюизе. Главнокомандующий понял необходимость овладеть городом в то время, как должен был вспыхнуть бунт, и отдал приказ окружить Ренн, чтобы вторгнуться туда при первом сигнале.

Время шло медленно для влюбленного Бералека. Прошло уже два месяца со времени его разлуки с мадемуазель Валеран. Как ей живется? Не грозит ли ей опасность?

Он сидел на краю рва, углубленный в мысли об Елене. Его мечтания были прерваны легким ударом по плечу и голосом, спрашивающим:

— Что с тобой, Ивон?

Бералек машинально ответил:

— Я думаю о ней.

Взрыв гомерического хохота заставил его обернуться. Кожоль заикался от смеха.

— Не предсказывал ли я! Вопрос и ответ… все точно!

Но, взглянув на друга повнимательней, граф перестал смеяться.

— Прости, Ивон, я неудачно пошутил, — сказал он.

Шевалье, тронутый раскаяньем Пьера, протянул ему руку и прошептал:

— Как давно я не видел ее…

— Да кто же мешает нанести ей визит?

— Как можно думать об этом! Город наполнен неприятелем, ворота бдительно охраняются…

— Если ворота заперты, проникни в город со стороны Вилены! Ты, вероятно, найдешь какую-нибудь лодку или просто доску и на ней пустишься по течению реки…

— Сегодня же вечером я буду в Ренне, — оживился Ивон.

— Кажется, мог бы сказать: «Мы будем».

— Ты тоже пойдешь, Пьер?

— Неужели ты воображаешь, что я отпущу тебя одного? Если мы решили делить все пополам, то…

Потом он поспешно прибавил:

— Все, кроме красоток…

— Хорошо, пойдем вместе вечером…

Получив согласие Кадуаля, который воспользовался этим случаем, чтобы узнать положение дел в городе, молодые люди вышли из лагеря вечером. Поднявшись вверх по Вилене, они добыли утлую лодочку. Усевшись в нее, они поплыли к городу.

Пристань Вилены охранялась двумя большими барками, стоявшими на якоре. Караул наблюдал за проходом, образованным расстоянием между ними, причем, оно было столь небольшим, что часовые могли переговариваться шепотом.

Ночь была темная, и холодный февральский ветер загнал солдат в шалаши. Только часовые бодрствовали.

— Пико, кажется, вода плеснула?

— Наверное, командир обходит дозор, — отозвался другой.

— Нет, это не он. Шум со стороны верховья, а не из-за города. И потом офицеры сегодня заняты более приятным делом.

— Что же они делают?

— Они сегодня приглашены на торжество к Жану Буэ, который празднует свое выздоровление.

— Это тот судья, которого хватил удар? Думали, что он останется идиотом и что…

Солдат умолк и прислушался.

— Ты прав, Пико, там лодка! Я слышал удар весел!

Все было тихо.

В эту минуту Ивон и Пьер, лежа в лодке и отдавшись течению, проплывали узкий проход между барками.

Они были в Ренне.

Отплыв на некоторое расстояние от часовых, Кожоль взял в руки весла и сказал:

— Держу пари, мы не одни. За нами еще одна лодка.

— Бог с ней! Пускай занимаются своими делами, а мы подумаем о наших, — сказал Ивон в то время, как лодка причалила к берегу.

Молодые люди соскочили на берег и стали привязывать лодку.

— Те, что плыли за нами, причалили несколько повыше. Тише, послушаем, осторожность еще никому не повредила.

Действительно, друзья услышали шум неподалеку, а затем и негромкий разговор.

— Привязал, верзила?

— Да, капитан.

— Так в путь!

Осторожные шаги незнакомцев еще раз нарушили тишину ночи и затихли вдали.

— Кажется, мы не единственные шуаны, прогуливающиеся сегодня между синими? — сказал Кожоль.

Мрак, окутывавший берега Вилены, был не так густ в городе, освещенном огнями лавок. Они дошли до предместья, где жила вдова, и остановились у дверей ее дома. Тонкий луч света, пробиваясь сквозь ставни, доказывал, что вдова еще не спала.

На знакомый сигнал Бюжар отворила дверь и отшатнулась при виде шевалье.

— Где она? — спросил молодой человек.

Вдова вспомнила наставление Елены и ответила:

— Ее нет здесь. На следующий день она ушла.

— Куда же она ушла? — спросил Ивон, бледнея.

— Не знаю.

— Она ничего не сказала… ничего не оставила… для меня, — продолжал влюбленный, чувствуя, что сердце его разрывается от этой неизвестности.

— Ничего, решительно ничего, — подтвердила вдова, опуская глаза.

— Ничего! Ничего! — повторял в отчаянье молодой человек.

Он упал на стул и прошептал:

— Она меня не любила!

Тщательно прикрыв дверь, оставленную распахнутой настежь нетерпеливым Бералеком и взволнованной вдовой, Кожоль присутствовал при этом коротком разговоре. Ивон, застигнутый врасплох страшным известием, не мог заметить волнения вдовы, не ускользнувшего от Кожоля.

Он подошел к торговке, стоявшей с поникшей головой, и тихо сказал:

— Посмотрите мне прямо в глаза, мадам, чтобы я мог увидеть лицо честной женщины, произносящей ложь.

— Но я не лгу, — бормотала вдова.

— Взгляните на Ивона и подумайте, не слишком ли вы жестоки.

— Мне строго наказывали не говорить, — призналась Бюжар.

Бералек быстро поднял голову.

— Кто? — спросил он.

— Мадемуазель Валеран.

Ивон вскочил.

— Говори, говори, где она? Что с ней?

Бюжар грустно покачала головой.

— Не радуйтесь, — сказала она.

Тут она рассказала обо всем.

При имени судьи молодые люди ужаснулись.

— Она погибла! Если негодяй обесчестил ее, он отправил ее на тот свет, — проговорил Бералек, разбитый этим новым горем.

— Не знаю, что с нею, — продолжала вдова. — С тех пор, как она вышла отсюда, мне не удалось увидеть ее, несмотря на попытки проникнуть в дом Буэ.

— Она умерла… на эшафоте… как и другие жертвы этого чудовища!

— Нет, в этом я уверена. Несмотря на весь ужас этого зрелища, я специально присутствовала на всех казнях… Ее не было на эшафоте.

— Может быть, негодяй еще держит ее взаперти? — грустно вздохнул влюбленный.

— А может быть, ей удалось бежать, — прибавил Кожоль, желая поддержать угасшее мужество друга.

При этом предположении луч радости сверкнул в глазах Ивона.

— Если бы это было правдой!

— Есть превосходный способ убедиться в этом, — сказал граф.

— Какой?

— Пойти к этой каналье, Жану Буэ.

— Это невозможно!

— Отчего же нет! Я сейчас же отправляюсь туда! Не хочешь ли со мной?

Кожоль бросился на улицу.

Шевалье догнал его и пошел рядом.

— Пьер, я не хочу подвергать тебя опасности, когда дело касается меня одного!

— Милый мой, мы условились, что у нас все пополам!

По пути Ивон еще старался отговорить друга.

— Совершенно бесполезно лезть двоим в эту западню! Необходимо одному остаться на улице хотя бы для того, чтобы помочь отступлению другого…

— Хорошо, я уступаю. Подожду у дверей. Это разумно. Предположим, я войду, но все равно не узнаю твою красавицу, ведь я ее никогда не видел, — согласился Кожоль.

Друзья ошибались, предполагая, что Буэн давал бал. Судья просто пригласил республиканских офицеров на жженку.

— Экая дьявольщина, совсем не то, чего мы ожидали. Не так легко войти к этому мерзавцу, — сказал Кожоль.

— Дорогу! — услышал он.

Граф обернулся и увидел толстяка с огромной корзиной, намеревавшегося войти в дом.

— Скажи, гражданин, не…

— Ты воображаешь, что у меня есть время болтать и охлаждать пирожки, заказанные для гостей Буэ, — прервал пирожник, пытаясь сдвинуть молодого человека с дороги.

— Ого! — произнес Кожоль, которого внезапно озарила идея.

Он отошел на несколько шагов, пригнулся и, бросившись вперед, нанес огромному брюху пирожника такой сильный удар головой, что тот упал без чувств за двадцать шагов от него.

— Бери скорее корзину и ступай с ней в дом, — шепнул он Бералеку.

Бералек немедленно схватил корзину и исчез.

Оставшись один, Кожоль поднял пирожника и посадил его на одну из скамеек, стоявших у входа. Прошло не менее двадцати минут, прежде чем пирожник стал подавать признаки жизни.

И тут появился Ивон.

— Бежим! Бежим!

Через пять минут они достигли своей лодки.

— Греби, у меня нет сил, — попросил Ивон, стуча зубами, как в лихорадке.

Пьер понял, что не время для подробностей. Через полчаса они были уже далеко от города. В полночь они добрались до биваков Кадуаля.

Только тогда Кожоль начал расспрашивать своего друга.

— Она умерла?

— Нет, она жива. Но она никогда не любила меня! — сказал Ивон дрожащим голосом.

— Ты с ней говорил?

— Нет, но видел ее… Она не заметила меня… Знаешь, что она делала? Она сидела на коленях Жана Буэ и целовала его омерзительную рожу!

И он прибавил голосом, в котором звучало отвращение:

— Мы больше никогда не будем говорить об этой твари.

И, не выдержав, он разрыдался.

ГЛАВА 23

Неужели все было именно так?

Да, Ивон говорил правду.

Как могла бедная девушка пасть так низко? Предоставляем последующим событиям пролить свет на эту загадку…

На другой день после вылазки в Ренн графа потребовали к Кадуалю.

— Что вы делали ночью в городе? — спросил предводитель.

— Узнавали, что думают синие о шуанах. Мы пригласили себя на праздник Жана Буэ в честь офицеров Клебера, — весело отвечал Пьер.

— Опасное средство добывать сведения.

— О, лучшее средство получить какие-нибудь сведения, это говорить с теми, которые могут что-нибудь сказать!

Кадуаль засмеялся.

— Вы, однако, применяете решительные средства, чтобы заставить людей говорить!

Кожоль взглянул с удивлением.

— Не вы ли сегодня ночью подложили огонь под ноги Жана Буэ, когда он отказывался отвечать на некоторые вопросы?

Молодой человек удивился еще больше.

— Как, Жана Буэ подогрели сегодня ночью?!

— Вы, конечно, удивлены? — насмешливо, спросил Кадуаль.

— Нет, в самом деле, мы бы покончили с Буэ, но чтобы поджигать ноги… никогда!

— А между тем в этом обвиняют шуанов, проникших ночью в Ренн, — сказал предводитель.

— Я теперь припоминаю, что мы не одни входили и город. За нашей лодкой следовала другая. Эти люди причалили в нескольких шагах от нас.

— Вы знаете их?

— Мы слышали разговор: «Привязал, верзила?» — сказал один. — «Да, капитан», — ответил другой. — «Тогда в путь». И они ушли…

— В таком случае их сообщником была женщина, — заключил Кадуаль.

— Какая женщина? — спросил Пьер, еще более удивленный этим новым открытием.

— Женщина, которая уже два месяца жила в доме Жана Буэ. По слухам, это она ввела в дом людей, изувечивших судью.

«Вот как! По всем признакам эта женщина — возлюбленная Ивона», — подумал граф. Он старался понять, какие таинственные узы могли ее связывать с поджигателями судьи.

— В котором часу это произошло?

— Неизвестно. Надо полагать, между двумя часами ночи, когда приглашенные офицеры разъехались, и восемью часами утра, когда, войдя в комнату судьи, его нашли с ногами, протянутыми в потухший камин.

— Мертвого?

— Не совсем, но лазутчики утверждают, что он никуда не годится. От страха или от боли, но он почти обезумел. От него не могли добиться ни слова…

— На каком основании обвиняют женщину?

— Потому что она исчезла. Предполагают, что, подготовив все, она последовала за своими сообщниками.

Получив эти сведения, Кожоль ушел, бормоча про себя:

— Нужно ли рассказывать эту историю Ивону? Если она и не изменила ему, то все же очень подозрительны ее отношения с людьми, поджаривавшими судью. К чему смущать его покой воспоминаниями о женщине, которая кажется чистым дьяволом?

И молодой человек не сказал другу ни слова.

Несколько дней спустя Ивон и Пьер, получив под свое начало отдельный отряд, удалились из Ренна.

Вскоре вспыхнуло восстание всего шуанства, и потянулась долгая череда сражений, изнурительных переходов и засад.

Так прошли четыре года.

Однажды утром Бералека вызвали к Большому Дубу (прозвище Жоржа Кадуаля). Он только что получил письмо от аббата Монтескье, требовавшего от вождя шуанов прислать к нему храброго воина… и непременно красавца… которому можно поручить деликатное дело.

Красота Ивона была столь явной, что именно его отправили в Париж… правда, не без сожаления.

Когда шевалье отправился в путь, сердце его было свободно от любви. Если его и тревожили иногда воспоминания, так они всегда сопровождались чувством презрения и горечи.

Через восемь дней, на рассвете, Ивон вступал в Париж. Мы видели его на улице Пла-де-Этен у аббата, где он получил странное задание соблазнить любовницу Барраса.

На балу в «Люксембурге» Ивон узнал в падшей женщине Елену, красота которой сияла еще ослепительнее.

Четверть часа спустя Ивон пал под ударами убийц, подстерегавших его на улице Сены. Очнувшись от продолжительного обморока, он увидел у своего изголовья прелестную Лоретту… Итак, он подарил свое освобожденное сердце грациозной блондинке. Время летело, а шевалье и думать забыл о проектах Монтескье, пока аббат не явился к нему и не рассказал о сокровищах Сюрко.

Но вернемся к графу Кожолю.

На другой день, после отъезда шевалье, он отправился вслед за ним в Париж.

Мы видели его в отеле «Страус» под вымышленным именем, чтобы провести любопытного болтуна Жаваля. Под этим же именем он принимал Фуше, разыскивавшего аббата, чтобы продать себя. Под ним же он был на свидании в Люксембургском саду, где взял то, что предназначалось другому. Читатель не забыл его бегства из сада, его ночного вторжения к веселой Пуссете, возлюбленной Точильщика — Шарля, пославшего через двадцать четыре часа за ним, чтобы упрятать в глубокое подземелье.

Там он нашел Лабранша, старого слугу семейства, которому когда-то поручал свою мать и сестру и от которого узнал об их гибели.

Кожоль проводил длинные дни и ночи в этом тайном месте, обдумывая варианты побега и отказываясь назвать своему тюремщику имя женщины, с которой встречался в Люксембургском дворце.

Устрашенный постоянной угрозой бегства своего пленного, Ангелочек сначала удалил от него Лабранша. Позднее, успокоившись на этот счет, он опять возвратил графу его слугу, который явился еще более мрачным, еще более истомленным страданиями и жаждой мести по отношению к своей жене.

Теперь возвратимся к нашему рассказу, после того как мы сделали необходимое отступление, чтобы прояснить дальнейший ход событий.

ГЛАВА 24

Вернемся к странному положению, в котором мы оставили Бералека возле белокурой красавицы, спавшей после приема наркотика. Замерев с закрытыми глазами и подражая мерному дыханию спящего, Ивон не шевельнулся, чувствуя, как вокруг его шеи обвиваются нежные ручки Лоретты.

Огонь желания воспламенил его мозг, но он призвал на помощь всю свою волю, чтобы не сжать в объятиях это прекрасное тело, лежащее рядом с ним. Прежде всего надо было спасти женщину от неведомой опасности.

Он вспомнил взгляд Лебика, который, не задумываясь, применил бы самые решительные средства, если бы понял, что Ивон не спит.

Придав парочке то положение, которое он считал наиболее эффектным, гигант произнес:

— Теперь и другие могут явиться!

Затем он сел, прислушиваясь к дыханию спящих.

«Кого он ждет?» — спрашивал себя Бералек.

Для шевалье, знавшего, что спасение зависит от его неподвижности, время тянулось очень долго…

Лоретта вдруг заметалась во сне, слова замерли на ее улыбавшихся губах и легкое дыхание донесло до молодого человека его собственное имя. Видимо, во сне она видела своего избранника.

Личико Лоретты было так близко от Ивона, что, казалось, вызывало на поцелуй. Он уже готов был сделать это, но сумел сдержать себя. Лебик бодрствовал. Послышался смех.

— Я думаю, что гражданка видит во сне не черных кошек!

Лебик встал и посмотрел на часы.

— Половина третьего! Друзья замешкались, — прошептал он.

И он принялся мерить комнату своими тяжелыми шагами, нисколько не заботясь о сне молодых людей, находившихся под влиянием крепкого снотворного.

Вдруг он замер.

— А, — произнес он, — наконец-то наши идут! — Он поправил руки Лоретты. — Прекрасно!

Полюбовавшись с минуту красивыми головками, лежавшими так близко друг возле друга, бандит вышел.

Как только дверь за Лебиком захлопнулась, Ивон, высвободившись из объятий вдовы, бросился к полке с книгами, где спрятал свой длинный кухонный нож и вооружился им. Потом вернулся к кровати и начал ждать.

Госпожа Сюрко спала. Шум приближающихся шагов становился все явственнее.

Люди стояли уже за дверьми и чья-то рука поворачивала ключ в замке. Шевалье закрыл глаза и принял первоначальную позу. Среди тишины, прерываемой лишь тихим дыханием Лоретты, Ивон услыхал скрип двери. Его рука судорожно сжимала под одеялом рукоятку ножа.

Но напрасно молодой человек готовился к обороне.

«Сколько их?» — думал Бералек, боясь открыть глаза. Через полузакрытые веки он увидел, светлую полосу, рассекавшую темноту комнаты и падавшую прямо на их изголовье. Сомнений не было — таинственные посетители, не трогаясь с места, направляли на кровать свет фонаря.

Раздался насмешливый голос:

— Прелестная картина!

— У Лебика есть вкус! — заметил второй.

— Прекрасная парочка, честное слово! — заметил третий.

«Сейчас подойдут», — подумал Бералек, сжимая крепче свое оружие.

Но голос приказал:

— Приведите свидетеля!

Послышались удалявшиеся шаги. Но по шуму, раздававшемуся вскоре опять, Ивон понял, что число людей прибавилось, и, вероятно, явился свидетель.

— Снимите с него повязку, — приказал голос.

— Взгляни на постель.

Раздался глухой рев и тотчас же оборвался.

Затем все кончилось.

Свет исчез, дверь закрылась. Ивон услышал, как удалялись актеры этой странной и необъяснимой сцены.

Он соскочил с постели и с ножом в руке осторожно отворил дверь.

Лестница была темна.

Перегнувшись через перила, он увидел тонкий светлый луч, еще освещавший низ лестницы. Незнакомцы спустились на первый этаж и готовились, вероятно, выйти из дома.

Чтобы быстрее спуститься, Ивон сел на перила и съехал вниз. Так он прислушался. Шум шагов замер. В доме внезапно воцарилась тишина.

Ивону пришло в голову, что посетители могли догадаться о преследовании и притаиться за углом.

Потом Ивон вздрогнул от неожиданности. Налево от лестницы открылась дверь в погреб и оттуда, из-под земли, долетел до него шум тяжелых шагов человека.

«Это шаги Лебика, — подумал Ивон, — он провожал своих сообщников и запирал за ними дверь. Стало быть, в погребе существует тайный ход».

Лебик уже ступил одной ногой на первую ступеньку лестницы, и через минуту должно было показаться его тяжеловесное тело. Надо было принимать решение.

«Если я его сейчас убью, то ничего не узнаю, — думал Бералек, — надо ждать…». Он быстро поднялся по лестнице.

Войдя в свою комнату, он спрятал нож и лег возле Лоретты.

«По крайней мере, я знаю, где потайной ход», — думал он, прислушиваясь к шагам Лебика.

Вскоре тот вошел. Видимо, проходя через погреб, он осушил бутылку вина. Подойдя к кровати и глядя на лежавших молодых людей, он хихикал:

— Если я оставлю малютку в объятиях этой долговязой льдины, которая так давно строит ей глазки, она, может быть, не очень рассердится на меня за это? Должен же я ее утешить за скверную шутку, а?

Тем не менее Лебик поднял Лоретту с кровати, усадил в кресло, с грехом пополам натянул на нее одежду, потом опять поднял ее, как перышко, и несколько минут смотрел на нее.

— Бедняжка! Такая милая, кроткая…

Он ушел и унес Лоретту.

Через пять минут Ивон услышал храп Лебика. Тогда Ивон встал, взял лампу, засунул нож за пояс и спустился в погреб.

Под домом было четыре больших помещения. В одном лежали дрова, во втором была пекарня, в остальных хранились пустые бочки и порядочный запас вина. На дне одной из бочек он увидел множество пустых склянок и одну, полную какой-то бесцветной жидкости.

«Кажется, я нашел снадобье, которым Лебик угощал Лоретту», — подумал Ивон.

Шевалье взял склянку и спрятал в карман. Потом одну из пустых склянок наполнил водой из кувшина и поставил на место взятой.

Ивон вернулся в комнату под храп Лебика, лег в постель и уснул, мечтая о прекрасной вдове.

Солнце было высоко, когда Ивон почувствовал, что его трясет чья-то рука. Он открыл глаза и увидел Лебика у своей постели.

— Кажется, голубчик, вы выпили лишнего, это вредно для выздоравливающего. Даже не разделись. Я целый час искал ваши башмаки и штаны, пока не увидел, что вы спите в них.

— Действительно, — простодушно ответил Бералек.

Лебик медленно прибавил:

— Мне кажется, что вашему братцу очень понравилось вино, и он не прочь еще раз попробовать его.

— Вот как?

— Он теперь внизу и желает вас видеть, — сказал Лебик, пристально вглядываясь в Бералека.

— О, этот пьяница! — сказал молодой человек. — Этот винный мех желает наполниться прежде, чем пуститься в путь?

— Он куда-то едет?

— Кажется, вчера он говорил, что сегодня уезжает из Парижа.

Узнав, что Монтескье ждет его, шевалье быстро вскочил с постели, чем сильно озадачил Лебика.

— Ого, — сказал тот, — вы больше не чувствуете головокружения и слабости?

— Наверное, вчерашнее вино придает мне бодрости. Да вот, посмотри, как я дойду до своего кресла без твоей помощи… Уф! Вот и добрел!

Притворяясь измученным от этого усилия, Ивон прибавил:

— Сбегай же за кузеном.

Лебик направился к двери.

— Да, кстати, как поживает госпожа Сюрко?

— Она еще не проснулась.

— Как ты думаешь, любезный, твоя хозяйка не обиделась за мою невежливость? Я так внезапно уснул…

— Да ее тут и не было. Ей тоже хотелось спать.

— Что за нелепость — это пьянство! Совсем ничего не помню, — сказал Ивон с простодушным удивлением.

Минуту спустя аббат, все еще в костюме бретонца, входил к Ивону.

Ивон рассказал ему о событиях этой ночи.

— Так ночные посетители ограничились тем, что показали кому-то ваши головы на одной подушке?

— Именно так.

Помолчав минуту, Монтескье спросил:

— Этот дом просторен?

— По крайней мере, двадцать пустых комнат.

— Они меблированы?

— Да. Покойный Сюрко занимался какими-то подозрительными делами. Он нагромоздил у себя разную мебель, украденную или купленную за низкую цену у жертв террора.

— Надо уговорить мадам Сюрко сдать внаем меблированные комнаты, а я до вечера пришлю к вам человек двадцать жильцов с метким глазом и крепкой рукой. Они получат приказ повиноваться только вам. Они будут бодрствовать день и ночь, что, конечно, очень стеснит Лебика.

Ивон с радостью согласился.

В эту минуту в дверь тихо постучали и в комнату вошла Лоретта.

— От Лебика я узнала о госте и пришла полюбопытствовать, о ком идет речь, — сказала она с прелестной улыбкой, в которой, однако, сквозило беспокойство.

Заснув накануне в комнате Ивона, вдова никак не могла сообразить, каким образом она очутилась утром в своей. Что произошло ночью? Каким опасностям он подвергался?

Бералек понял ее волнение.

— Послушайте, Лоретта, Лебик скажет вам, что видел, как вы вчера входили в свою комнату. Притворитесь, что верите этой басне. Я сам отнес вас туда и уложил в постель, пока негодяй провожал аббата.

При мысли, что молодой человек держал ее спящую, красавица покраснела.

— И… что дальше?

— Я не посмел раздеть вас, потому вы и спали одетой.

— А что было с вами?

— Я притворился спящим, но на самом деле не спал.

— Что же вы видели? — живо спросила молодая женщина.

— Ничего, но, может быть, они перенесли свои планы на сегодня…

— Но нельзя же вам не спать целые ночи и подвергаться опасности из-за меня… Предоставьте меня моей судьбе, Ивон… Уезжайте, умоляю вас… — сказала вдова со слезами.

Бералек взял маленькие ручки, протянутые к нему, и привлек испуганную женщину к себе.

— Лоретта! Вы хотите отнять у меня такую счастливую обязанность — защищать вас? К тому же эта обязанность может стать и менее тяжкой. Это зависит от вас!

— Говорите. Клянусь, ваша воля будет моей!

— Когда вы входили, этот господин как раз предлагал средство обеспечить нашу общую безопасность.

Женщина обратила к Монтескье вопросительный взгляд. Аббат еще раз изложил свой план. Она с радостью приняла предложение.

Шевалье проводил Монтескье до лавочки, где нашел Лебика.

— Ваш кузен возвращается на родину? — спросил тот, оставшись наедине с Бералеком.

— Сегодня вечером он выезжает из Парижа.

— Разве в вашей семье не говорят по-французски? — продолжал Лебик, желавший побольше выведать о подозрительном бретонце.

Его вопрос был Ивону очень кстати.

— Как же, все остальные мои кузены прекрасно говорят по-французски!

— Как, все остальные? У вас их что, целый полк?

— Десятка два наберется.

— Любопытно взглянуть на эту коллекцию, — заметил гигант.

— Увидишь, любезный, увидишь, я думаю, что довольно скоро, — улыбнулся молодой человек. — Мой кузен сказал, что остальные непременно хотят приехать повидаться со мной.

— Все двадцать?

— Да, все двадцать!

— Однако, надеюсь, не все в один день? — сказал Лебик шутливо.

— Почему же не в один день? — удивленно спросил Ивон.

— Было бы интересно, если бы всем двадцати сразу пришла одна мысль пуститься в дорогу, чтобы обнять своего родственника!

— В нашем семействе все очень привязаны друг к другу.

Дверь лавочки неожиданно распахнулась. Пять человек, окружив Бералека, радостно кричали:

— Братец Ивон! Здорово, братец! Мы приехали к тебе!

Несмотря на то, что Бералек ожидал прибытия этих людей, даже он был ошеломлен этим внезапным вторжением.

— Здравствуйте, милые кузены, войдите в мою комнату, на второй этаж, я сейчас приду к вам, — сказал он.

Веселость Лебика пропала при появлении пятерых кузенов.

— Что скажешь, друг? — спросил Ивон.

Не успел гигант открыть рот, как невольно вздрогнул, увидев пятерых человек, обнимающих Бералека. Еще двоюродные братья!

Эти тоже поднялись наверх. Шевалье смотрел на Лебика, качая головой и говоря кротким голосом:

— Десять из двадцати! Я думаю, что об остальной половине нечего печалиться… не правда ли? Скажи же, правда, нечего…

Вскоре появилось еще пятеро. Потом — еще пятеро.

Когда Лебик остался наедине с Ивоном, тот радостно вскричал:

— Ах, как я рад, мой милый, что смогу удовлетворить твое желание!

— Какое желание? — спросил Лебик.

— Но ведь ты сказал, что хотел бы видеть всех моих двоюродных братьев… Теперь ты сможешь это сделать!

Лебик понял, что его перехитрили. Приезд двадцати человек в этот, еще вчера пустынный дом, доказывал, что его разгадали. Он осторожно произнес:

— Благодарю за коллекцию! Но я теперь не смогу войти в вашу комнату, где они набиты, как сельди в бочонке! Я познакомлюсь с ними сегодня вечером, провожая в путь.

Бералек покачал головой и возразил самым кротким голосом:

— Тебе не нужно будет провожать их. Они будут жить здесь. Мадам Сюрко так любезна, что предлагает им поселиться у себя.

Великан медленно поднялся с глухим ревом. Его взгляд был прикован к молодому человеку, все еще улыбавшемуся.

— Так они будут жить здесь, — с трудом выговорил он.

Ярость душила его.

— Не бойся, милый Лебик, — утешил его Ивон, — не бойся. Твоих услуг не потребуется. Двадцать! Конечно, тебе было бы слишком хлопотно с ними… особенно, если бы пришлось каждому приносить женщину в постель, когда ты считаешь их спящими…

При этих словах Лебик, чувствуя, что он пойман, поднял свой страшный кулак, думая, что сейчас убьет его, которого он называл мокрой курицей.

Но молодой человек с необыкновенной силой схватил его руку и сдавил, как в тисках.

— Я тебя сейчас разда… — начал было Лебик, но окончил свою речь болезненным ревом.

Ивон спросил его с удивленным видом:

— Что с тобой, дорогой? Только что ты от души веселился… Что с тобой?

Гигант был хитер. Он умел выжидать. Сначала он поддался внезапному порыву ярости, но потом вспомнил об осторожности. Лицо, искаженное бешенством и болью, пыталось скривиться в бессмысленную улыбку.

— Черт побери! — произнес он со сдержанной яростью. — Черт побери, молодой человек, у вас крепкая рука!

Ивон разжал пальцы и сказал:

— Правда, Лебик? Мне часто приходилось это доказывать. К твоим услугам, мой дорогой, мой милый друг!

— Ваш друг! Как же вы поступаете с врагами! — мычал гигант, тряся пальцами от боли.

— Я пошутил, мой милый. Когда ты замахнулся на меня, я думал, что ты шутишь, и решил поддержать шутку…

— Я, конечно, поступил глупо, но, сознайтесь, ведь вы потешались надо мной по поводу ваших кузенов!

— Ну, что ты, дружище! Ведь я говорил совершенно серьезно.

— Так эти двадцать человек, действительно, ваши братья?.. И они поселятся здесь?.. — медленно спросил Лебик.

— Вон идет мадам Сюрко, ты можешь спросить у нее.

Действительно, Лоретта явилась узнать, как принял Лебик это прибавление жильцов. Но бандит совершенно пришел в себя и спокойным голосом спросил ее:

— Правда, что вы принимаете жильцов?

— Да, мой милый, разве тебе это неприятно? — сказала вдова, собравшись с духом.

— Совсем напротив! Чем больше народу, тем больше я получу на водку, — захохотал гигант.

— Я вижу, ты хорошо все понял, пойдем, голубчик, — сказал шевалье, взяв его за руку.

Ивон остановился на втором этаже и сказал:

— Я забыл тебя предупредить. Мои двадцать кузенов — добрые малые, правда, немного вспыльчивые… Ты не должен раздражать их, потому что, видишь ли, они все вооружены…

Перед дверью своей комнаты Ивон крикнул:

— Братцы!

Двери всех комнат разом отворились, и со всех сторон в комнату шевалье ринулись кузены.

— Любезные родственники представляю вам моего почтенного товарища Лебика и особенно поручаю его вашему вниманию! — церемонно произнес Бералек.

— Лебик будет нам дорогим кузеном, — отозвался хор из двадцати голосов.

— Очень приятно, очень, — отвечал бандит, приложив руку к сердцу и кланяясь.

— Вот так, — сказал Ивон, — я тебя не задерживаю, можешь отправляться по своим делам.

«Надо поскорее дать знать об этом вторжении», — решил гигант и бросился к лестнице.

Но едва он спустился на несколько ступенек, как обернулся, услышав шаги. За ним следовали пять кузенов. Он остановился, чтобы пропустить их. Но те стояли неподвижно.

— Проходите, граждане, — любезно сказал он.

— Мы никогда не позволим себе обойти любимого друга братца, — отвечали ему не менее любезно.

Наконец, он решился спуститься, но пять кузенов последовали за ним.

Вместо того, чтобы войти в лавку, он пошел по коридору, ведущему к черному ходу. Пять кузенов шли в пяти шагах за его спиной.

Желая ввести их в заблуждение, он хлопнул себя по лбу, в то время как брался за ручку двери и сказал:

— Я такой рассеянный, забыл предупредить хозяйку о том, что ухожу!

Он повернул назад. Кузены вежливо посторонились, чтобы дать ему дорогу в узком проходе.

— Тысячу извинений, — вежливо повторял Лебик, проходя мимо.

Он быстро улепетывал в полной уверенности, что кузены пошли на улицу.

Он прыгнул к подвальной двери, поднял ее и бросился вниз по лестнице. Но едва он дошел до первого погреба, как новый шум заставил его повернуться.

Пять кузенов стояли сзади него.

Лебик понял. Больше он не мог сделать ни одного шага без бдительного надзора. Силы были неравными. Он не мог бороться с пятью хорошо вооруженными людьми. Тогда он проговорил с улыбкой:

— Вас, вероятно, мучит жажда?

— Вовсе нет, — отвечал один из них, — мы пользуемся вашей дружеской любезностью, чтобы осмотреть этот милый дом.

— Я спустился за вином для обеда…

— Позвольте, мы поможем нести бутылки…

— О, вы конфузите меня, — повторил гигант, между тем как ярость душила его.

Короче говоря, целый день несчастный Лебик не мог сделать ни шагу, чтобы не видеть рядом четверти прибывшего гарнизона.

Шевалье поручил им всеми силами препятствовать бандиту предупредить своих сообщников и таким образом в одну прекрасную ночь завлечь их в ловушку.

Славные ребята были эти кузены!

Понятна бессильная ярость верзилы при виде неусыпной стражи в доме, где он чувствовал себя единственным хозяином!

Подобно дикому зверю, посаженному в клетку, он издавал дикий рев. Каждый раз при этом заботливые кузены дружески осведомлялись об его здоровье.

— Не больны ли вы, милый Лебик?

— Полечитесь, дорогой!

— Поберегите себя для нас!

Гигант, видевший серьезную опасность в этой предупредительности, притворялся, что принимает все за чистую монету и выдавливал улыбку, открывавшую зубы, стиснутые от бешенства.

— Тысяча чертей! — говорил он себе. — Я лопну от злости, если это продолжится долго!

Наконец, с наступлением ночи, его беспокойство усилилось и стало еще заметнее. Видя, что он так волнуется, кузены удвоили внимание.

— Не рискуйте своим здоровьем!

— Ночной воздух вреден для вашей комплекции!

— Ложитесь спать, дорогой наш!

Последний совет пришелся Лебику по душе. По крайней мере, он будет один в своей мансарде и придумает способ выйти из западни.

— По правде говоря, это будет прекрасно, — отвечал он. — Я чувствую некоторую усталость и пойду спать, если позволите…

— Умоляем вас! — крикнул хор.

И целая процессия проводила гиганта до двери на чердак. Затем последовали самые любезные пожелания доброй ночи. Наконец, его оставили одного.

— Да, я лопну! — повторял мошенник, на свободе облегчив себя целым потоком ругательств, которые могли бы привести в ужас моряков. Он сидел на кровати и предавался мрачным размышлениям.

— Если бы я мог знать, что проклятый щеголь не спал, — бормотал он.

Время шло своим чередом, час за часом. В доме затихли все звуки.

Около трех часов ночи Лебик поднялся и тихонько подошел к дверям.

— Все спят. Скорей в подвал!

Отворив дверь, он двинулся в коридор с большими предосторожностями.

Понятен припадок бешеной ярости, овладевшей гигантом, когда на третьем шаге он услыхал за собой в темноте пять дружеских голосов:

— Как вы себя чувствуете, Баррасен?

— Не простудитесь, Баррасен!

— Не делайте глупостей, Баррасен!

— Вернитесь скорей, Баррасен!

Десять рук схватили его и втолкнули обратно в комнату, заперев за ним дверь.

Ярость клокотала в нем, и он ворчал, заикаясь от ужаса и бешенства.

— Лебик днем… Баррасен ночью… Чертовщина! Эти люди отлично знают меня… Тысяча, миллион виселиц! Что они хотят сделать со мной? Ах, зачем я не убил долговязого!..

Во все последующие дни жизнь его проходила так же. Кузены стали его почетным эскортом. Поочередно караул из пяти человек охранял его денно и нощно, пока другие ели, пили, спали…

В подвале все было перерыто, перевернуто вверх дном, но не открыто ни потаенной двери, ни места клада.

Каждое утро Ивон спрашивал гиганта:

— Лебик, ты ничего не хочешь мне сообщить?

Тот смотрел удивленными глазами.

— Что я вам могу сообщить?

— Например, зачем ты поднял меня, полумертвого, после засады на улице Сены и перенес в этот дом?

— У вас слишком пылкое воображение. Откуда вы это взяли? Однажды утром я нашел вас всего в крови у наших дверей, и хозяйка велела внести вас… Вот и все…

— Но ты сам говорил, что принес меня с улицы Сены. С твоей манией говорить вслух… Даю тебе время образумиться, друг мой. Твой язык, конечно, не будет так скрытен завтра…

Но на другой день Лебик давал те же ответы на те же вопросы. А однажды утром раздосадованный Ивон сказал ему:

— Мне пришла в голову мысль!

— Какая?

— Повесить тебя где-нибудь в углу. Посмотрим, может быть, петля на шее расположит тебя к большей откровенности.

— Так поступать с бедным Лебиком, который спас вам жизнь…

— Нет, нет! Избави меня Бог повесить Лебика! Не его я хочу повесить… а другого.

— Кого же?

— Некоего Баррасена.

— Еще шутки! Я не понимаю, почему вы и ваши друзья называете меня Баррасеном. Что за Баррасен такой?

— Правда, ты его не знаешь?

— Честное слово, — отвечал верзила с невозмутимым спокойствием.

— Тем лучше! И не знакомься с ним. В тот день, когда я его повешу, земля освободится от отъявленного негодяя.

Лебик, конечно, смутился, когда Монтескье произнес имя Баррасена в своей бретонской речи. Кроме того, аббат узнал громадные ноги каторжника, убиравшего камеру королевы в Консьержери.

Ни Бералек, ни Лебик не подозревали, что несколько лет назад они находились в Бретани под одной кровлей. Когда мнимый граф Баррасен рассказывал в хижине Генюка о смерти королевы, то он не знал об убежище Ивона в подземелье крестьянина. Только Елена могла бы признать в нем Баррасена. Но Ивон забыл и думать об Елене, падшей женщине, выставлявшей напоказ свой позор.

В сущности Бералек вовсе не думал об исполнении своих угроз. Во-первых, потому что он видел в Лебике смелого, мужественного злодея, не отступающего перед страхом. И, наконец, разбойник был его единственным средством добраться до врагов Лоретты, ночных охотников за сокровищами.

Прошло две недели, Лебик не сознавался.

Двадцать человек аббата обшарили все закоулки. Ни малейшего следа клада! Как будто его здесь и не было!

Миллионы ускользали, потайной ход, откуда появлялись пособники Лебика, тоже еще не был обнаружен…

Неужели гигант нашел средство предупредить их, несмотря на бдительную стражу?

Между тем товарищи шевалье каждый день приставали к нему:

— Позволь нам повесить Лебика, чтоб нельзя было сказать, что мы здесь ничего не делали!

— Подождем, — отвечал Бералек. — Плут хитер…

Время шло. Ивон и сам едва сдерживался, чтобы не повесить негодяя.

Несколько раз аббат приходил осведомляться о сокровище. Ивон не мог его ничем утешить. Лебик тоже понимал, что положение его довольно шатко. Он изыскивал средство обмануть бдительный надзор своих сторожей и бежать.

Однажды он явился на утренний допрос в праздничной одежде.

— Ты сегодня хорош, как утренняя звезда! По какому это случаю? — спросил удивленный Ивон.

— Так вы не знаете, какой сегодня праздник? — отвечал верзила.

Бералек порылся в республиканском календаре, который не признавал святых и заменил их названиями овощей и животных.

— Святой Огурец! Ты почитаешь эти овощи, друг Лебик? — вскричал молодой человек.

— Да, сегодня день святого Огурца, но раньше праздновали святого Лаврентия, ангела гражданки.

— Как? Сегодня день ангела мадам Сюрко?

— Я пойду поздравить ее, чтобы получить золотой. Вот почему я облачился в свою куртку, — простодушно говорил Лебик.

При этом известии все в доме переполошились. Во главе с Лебиком гурьба из двадцати веселых мужчин ворвались к имениннице. Никогда обе щеки вдовы не получали такого количества поцелуев.

Весь день готовились к пышному пиршеству в честь ангела мадам Сюрко. Лебик в сопровождении телохранителей спустился в погреб и указал лучшие бутылки, стоящие за охапками дров.

Пока нагружали корзины, лакей воспользовался случаем и сунул в карман склянку, забытую в пустой бочке. Думая, что взял свое наркотическое средство, он прошептал:

— Экое горе, тут не хватит для всех!

И, развеселившись, он сжимал в руке маленький флакон, не подозревая, что он содержит чистую воду, налитую Ивоном…

Пришел, наконец, час пирушки и начались обильные возлияния. Гости пили так много, что языки их занемели, головы отяжелели и глаза смыкались.

Всех клонило ко сну, и вскоре шумная ватага дежурных отвела Лебика в его мансарду. Но, как ни были они пьяны, гигант превзошел всех, его надо было поддерживать, потому, что он пил, как подобает Геркулесу. Его бросили на постель, как ворох белья, и он тотчас же захрапел.

Все разбрелись по разным углам. Наступила тишина.

Тогда Лебик поднялся без малейшего признака опьянения и, улыбаясь пробормотал:

— Они были пьяны в стельку. Теперь они должны мертвецки спать, олухи!

Как и в первую ночь, он тихо отворил дверь и вышел в коридор. На этот раз его не встретили насмешливые голоса.

Он двигался потихоньку в полной темноте.

— Скоро я буду с друзьями, — прошептал он, дойдя до первого этажа.

Подняв дверь подвала, он жалобно вздохнул:

— С каким бы наслаждением я передушил бы их всех поодиночке, этих чумазых, которые целый месяц досаждали мне! Но… придет еще мое время!

С этой утешительной мыслью он спустился по подвальной лестнице, закрыв за собой дверь.

— Спокойной ночи, щеголи… Молите Бога, чтобы он не послал в ваши сны Лебика!

Беглец вынул из кармана кремень, трут и высек огонь.

С огнем в руке он дошел до второго подвала… но в ту минуту, когда он входил, его оглушил, как и месяц назад, внезапный крик веселого хора:

— Лебик! Баррасен! Как любезно с твоей стороны, что ты пришел к нам! Мы не смели надеяться на такое счастье!

Лебик попал в яму, которую надеялся вырыть другим. Он притворился пьяным, но его враги сделали то же самое. Теперь, окруженный со всех сторон, он должен был объяснять, зачем среди ночи он спускался в погреб.

Ивон выжидал случая и дождался его!

Два часа они ждали в полной темноте прихода Лебика, почти уверенные, что бандит откроет им потайной ход. Успех был полным.

Видя, что его поймали, Лебик притворился пьяным.

— Гражданам пришла в голову та же мысль, — произнес он пьяным голосом.

— А что это за мысль, дружок? — спросил Ивон.

— Я проснулся с такой жаждой в глотке… что подумал, что… винцо… свеженькое… будет лучшим лекарством от жажды.

— И тогда ты вышел, чтобы продолжить пирушку в одиночестве! Да ты настоящий эгоист! Вместо того, чтобы пригласить нас… — сказал один из кузенов, Сен-Режан.

— Но вы ведь опередили меня! Вам, как и мне, чем больше пьешь, тем больше хочется пить. Надо позаботиться об этом, — сказал гигант с громким смехом.

— Да, Лебик — мастер своего дела! Давай же пить! — кричала веселая толпа.

Опрокинутые пустые бочки послужили столами и полились опять добрые старые вина Сюрко. Бутылки и кувшины менялись с неимоверной быстротой. Все изрядно накачались.

— Брр! — сказал наконец Сен-Режан. — С меня довольно, я иду спать.

Затем он поднялся в дом.

Его примеру последовали остальные. Ивон и гигант остались одни.

Плут не пил, а выливал вино на песчаный пол погреба. Поэтому он сохранил присутствие духа.

Он хорошо помнил необыкновенную силу молодого человека, вдобавок увидел рукоятки двух пистолетов, засунутых за пояс Ивона, когда тот, разгоряченный вином, неожиданно отбросил полу своей куртки.

Ивон расхохотался.

— Старый друг! Что ты скажешь о тех ничтожных сосунках, которые подло оставляют поле сражения в самом разгаре битвы?

— Пфуй! Пфуй! — презрительно произнес гигант. — Им только сыворотку пить! При второй бутылке они уже кричат: «Мама!..»

— Действительно! Мы одни с тобой крепки! Поэтому пока ты здесь со мной, я хочу воспользоваться случаем и отплатить тебе за твою прежнюю шутку.

— За какую шутку?

— Месяц назад, когда я еще выздоравливал, ты называл меня мокрой курицей, потому что стакан вина ударил мне в голову…

— Ну так что же?

— Теперь, когда я здоров, я хочу доказать, что ни перед кем не спасую в этой игре с бутылкой.

«Сам напрашивается», — подумал Лебик.

Чтоб раззадорить Ивона, он сказал, покачивая головой:

— Это слишком смело сказано… надо доказать…

— Предлагаю пари, — отвечал шевалье.

— Какое пари?

— Бьюсь об заклад, что уложу тебя мертвецки пьяным через два часа на песок погреба!

Гигант скорчил добродушную мину.

— Нет, нет, — отвечал он. — Это очень заманчиво, но я отказываюсь. Вы завтра будете сердиться на меня, что я побил вас в этой игре.

— Ты побьешь? Ты? — ревел Ивон, глубоко оскорбленный подобным предположением.

— Да, я побью… должен сказать, вы совсем слабы, нет, нет, вы слабы…

— Ты не что иное, как хвастунишка и трус!

Бералек продолжал:

— Пари держу, что я напою тебя пьяным…

— О, вы бы крепко попались, если бы я захотел поймать вас на слове!

Ивон повторил с упрямством пьяного:

— Я тебя вызываю, вызываю, вызываю!

— Ну будьте же благоразумны, ступайте спать, — сказал гигант отеческим тоном.

— Бродяга! Трус! Идиот! Объявляю тебе, что если ты не примешь вызов, я тебе размозжу череп, — кричал шевалье, вынимая пистолет.

— Делать нечего, — поспешил ответить Лебик.

И он тихо проворчал:

— Если бы у тебя не было пистолета, я бы не поил тебя, а просто придушил бы…

— Ну иди сюда! — скомандовал Ивон.

— К вашим услугам, — отвечал Лебик, подходя к бочке, служившей столом.

— Ты видишь эту кружку с «Божанси»? Это тебе. Теперь возьми другую пустую кружку и наполни ее доверху «Тавелем». Это будет мне.

— Вы требуете, пусть будет так, — сказал гигант, направляясь к бочке с «Тавелем».

По дороге ему пришла в голову мысль: «А что если я вылью ему в кружку содержимое скляночки? Дело пойдет быстрее…»

— Вот, — сказал он, поднося Ивону кружку.

— Хорошо, теперь у каждого своя кружка! Ну, залпом! — скомандовал Бералек.

— Как? Сразу всю кружку?

— Ты трусишь?

— Вот мой ответ, — сказал Лебик, поднося к губам свое «Божанси».

Глотая, гигант взглядом следил за пьющим противником и думал: «Залпом кружку! Долговязый грохнется через десять минут. Я влил ему порядочную дозу».

Кружки опустели одновременно.

— Ты видишь, я свою осушил полностью? — сказал шевалье, опрокидывая посуду.

— Но ведь я тоже не сплутовал, — и Лебик повторил жест Ивона.

Вдруг Ивон ударил себя по лбу и вскричал:

— Ах! Я забыл дать тебе маленький совет перед началом пари!

Молодой человек вынул один из своих пистолетов.

— Так что это за совет?

— Забыл предупредить тебя, чтобы ты не трудился вливать мне в вино свою гадость, так как в твоем флаконе — чистая вода!

Роли поменялись столь быстро, что Лебик онемел. Шевалье продолжал:

— Что касается твоего снадобья, я отложил его для удобного случая.

— И этот случай настал?

Ивон громко захохотал.

— Когда ты наливал мне вино, мне пришло в голову примешать твоей дряни к «Божанси»!

Лебик бешено закричал. Забыв осторожность, он, отскочив на два шага, уже хотел броситься на шевалье. Но прыжок был задержан пистолетом.

— Шаг вперед — и я убью тебя, как собаку, — сказал молодой человек сухим голосом.

— Гром и молния! — скрежетал зубами от ярости Лебик.

— Иди спать, завтра закончим свои счеты, — сказал шевалье.

Ивон вышел из погреба.

Видя, что враг удалился, Лебик едва сдержал крик радости. Он выпрямился, весь дрожа от волнения, стараясь стряхнуть с себя сонливость.

— Тысяча виселиц! Я успею перебраться на ту сторону, — пробормотал он.

Он направился к выходу, который тщетно искали роялисты.

Ивон подождал пять минут.

— Я думаю, теперь можно войти, он имел достаточно времени, чтобы заснуть, — сказал Бералек своим товарищам.

В первом погребе — никого. Но во втором шевалье, идущий впереди, внезапно остановился и захохотал:

— Черт меня побери, если я мог подозревать, что лаз находится в подобном месте!

ГЛАВА 25

А чем же занимался пленник Точильщика — Кожоль?

Мы оставили графа в ту минуту, когда лакей собирался поведать ему причину столь жгучей ненависти к своей жене.

— Итак, милый Лабранш, ты женат… на пятидесятилетней женщине… Неужто добрая госпожа Лабранш предается проказам, которые… Ведь именно это ты хотел дать мне понять?

— Да, граф!

— И давно ты женат?

— Я попал в когти Точильщика в мае 1795 года…

— А в декабре 1793-го, — продолжал Кожоль, — после поражения вандейской армии, когда я доверил тебе сестру и мать, ты еще не был женат…

— Я женился через два месяца после казни этих дам, то есть, в апреле 1794 года.

— Следовательно, ты жил с женой не более года.

— Да, едва год.

— А любил ты ее?

— Нет, — сухо отвечал лакей.

Граф с удивлением взглянул на него.

— Если бы ты не любил жену, которой уже тогда было сорок пять лет и которая, по твоему собственному признанию, не была красива… на кой черт ты женился? И при чем здесь ревность?

— Я хочу отплатить ей за долгие годы своего плена.

— Так это она выдала тебя Точильщику?

— Я теперь убежден в этом.

— А почему мадам Лабранш пришла фантазия избавиться от тебя?

— Потому что она любила другого.

— В сорок пять лет! О, кажется, у этой дамы вечно юное сердце, — хмыкнул Пьер.

После некоторого размышления он покачал головой.

— Знаешь, Лабранш, твоя история кажется странной. Почему твоя жена, желая избавиться от тебя, пользуется услугами Точильщика, а не воспользовалась более легким средством — разводом, который во времена нашей блаженной Республики разлучает несчастных супругов в два часа?

— Она выдала меня Точильщику, — упрямо повторял Лабранш.

Он уже сожалел, что предложил выслушать свой рассказ.

— Позднее, когда мы выйдем отсюда, вы все узнаете…

— Когда нас здесь не будет, вряд ли у тебя будет потребность высказываться, — возразил насмешливо Кожоль, — к тому же вряд ли меня будут интересовать истории, которые я могу выслушать здесь.

При этом насмешливом тоне старик робко спросил:

— Граф не сердится?

— На что мне сердиться?

— Что я должен молчать.

— Храни твои тайны, любезный. Это твоя собственность, и мне нечего с ней делать.

Лицо Лабранша прояснилось.

— В таком случае, граф, вы сдержите свое обещание?

— Какое?

— Разделить со мной шансы на побег?

— В тот день, когда это произойдет, я возьму тебя с собой.

— А если это произойдет ночью?

— Если случай представится ночью, клянусь, что возвращусь освободить тебя через сорок восемь часов.

— Почему через сорок восемь? — спросил удивленный лакей.

— Ты забываешь, что мы не в Париже!

В эту минуту дверь отворилась, и Ангелочек просунул свою голову.

— Разве граф не ложится спать? — спросил он.

— Который час?

— Три часа ночи. Самая пора спать. Я валюсь с ног, ожидая за дверью, когда придет время отвести Лабранша в его конуру.

— Ступай, я сам разденусь, — сказал Кожоль, отпуская лакея.

Перед тем как отвести своего пленника, Ангелочек остановился на пороге и, обернувшись, сказал насмешливым тоном:

— Если граф не чувствует сейчас охоты лечь, то я вернусь, когда отведу своего старика в клетку, и сделаю вам маленькое сообщение, которое вызовет сладкие сновидения.

— Заснуть после твоих слов! Это блаженство, которого я всегда буду желать, — сообщил Пьер, чья неувядаемая веселость доводила Ангелочка до бешенства.

После непродолжительного отсутствия тюремщик вновь возник на пороге.

— Ну, высокородный Ангелочек, я слушаю твой мелодичный голосок!

— Знаете ли, граф, сколько уже времени я вас здесь сторожу?

— Одиннадцать месяцев.

— Да, одиннадцать месяцев промчались с того дня, когда вы пообещали сбежать.

— Обещаю это тебе снова.

— Это обещание я сам ежеминутно повторяю всем…

— А вы всегда настороже?

— Мы смотрим на ваше сиятельство, как на старого воробья. Выбраться отсюда вам будет нелегко…

— Ты пришел для того, чтобы сообщить мне об этом?

— Нет, просто мне показалось, что вы забыли, из-за чего мы держим вас здесь, словно драгоценный камень.

— Твой плут-господин требует, чтобы я назвал ему имя женщины.

— Ваша память не утратила своей остроты.

— Зачем Точильщику это имя?

— У вас в голове засела мысль промолчать… А между тем у Точильщика засела мысль, что вы просто, подобно жеманницам, хотите испытать насилие… Не знаю, ясно ли я выражаюсь? — спросил страж.

— Отлично! Ты на волне красноречия, поэтому продолжай, Ангелочек, я в восторге от твоих речей, — отвечал Кожоль.

— Итак, Точильщик, думая удовлетворить ваше тайное желание, я уже не помню, как его назвал… не могу вспомнить слова…

— Насилие. Ты сказал — насилие…

— Да, вот именно так.

— Так ты получил приказ заняться этим?

— Именно.

— И как же ты примешься за дело?

— Я стою за кроткие и простые меры. Не угодно ли вам выслушать мою программу?

— С удовольствием!

— Я введу сюда несколько товарищей, чтоб… поддержать графа.

— Ну меня поддержат, а дальше?

— Я деликатно разую господина, чтобы было удобнее во время операции…

— Ну так давай сейчас туфли!

— Хотелось бы, господин, но, к сожалению, здесь нет туфель… Но чтобы вы не простудились, я заменю туфли жаровней с раскаленными углями.

Все это было высказано Ангелочком самым спокойным тоном.

Молодой человек восхитился:

— Чтобы избежать простуды ног, твой способ превосходен!

— Из-за ног часто случается насморк, — произнес Ангелочек самым добродушным образом.

— Это и есть то маленькое сообщение, которое должно было дать мне золотые сны?

— Сколько людей засыпает, не зная, что их ждет при пробуждении!

— А когда же ты придешь поиграть в эту игру?

Ангелочек улыбнулся.

— Мы подождем вашего пробуждения, а потом — к вашим услугам.

Далее он прибавил:

— Я позабочусь, чтобы угли не чадили, а то можно угореть…

Ангелочек вдруг смолк. Губы его замерли, глаза выкатились, а ноги задрожали в конвульсиях.

Кожоль увидел две руки, сжавшие шею разбойника. А из-за хрипевшего в агонии Ангелочка, показалась голова Ивона Бералека…

…Предоставив Лебику возможность бежать, шевалье рассчитал верно. Застигнутый мгновенным сном, гигант допустил промах, на который и рассчитывал Ивон.

Ивон, в сопровождении товарищей спустившись в погреб, громко расхохотался.

— Черт меня побери, если я мог подозревать, что лаз находится в подобном месте!

Зрелище было довольно забавным.

Мы уже говорили, что второй подвал служил когда-то пекарней. В углу его стояла огромная печь. Теперь из отверстия печи высовывались только огромные ноги гиганта, причем совершенно неподвижные.

Через эту печь и вел ход. Лебик, уснувший на полдороге, указал им путь!

— Еще бы немного, и мошенник улепетнул бы, — произнес Сен-Режан.

Лебика с большим трудом вытащили из печи.

— Сначала его надо хорошенько связать, а потом пусть храпит дальше, — предложил Сен-Режан.

— Тсс, — вдруг произнес Ивон.

Нагнувшись к отверстию печи, Бералек почувствовал, что ему ударил в лицо сырой воздух. Он тихо сказал своим товарищам:

— Прежде, чем уснуть, Лебик оказал нам услугу.

— Какую?

— Он нажал пружины внутренней дверцы. В поисках этого запора мы могли наделать шуму и тем привлечь внимание врага. Тише!

Тишину нарушал только храп.

— Отнесите его в мансарду и поручите надзору Карбона и его людей, — скомандовал Бералек.

— Карбона нет, — отвечал Сен-Режан. — Вы забываете, что сами поручили ему отвести мадам Сюрко в убежище.

— Да, действительно…

Шевалье, боясь за безопасность вдовы, решил удалить ее из этого дома, который с минуты на минуту мог стать театром военных действий. Лоретта согласилась, и в полночь, под охраной Карбона, она отправилась в одно из многочисленных убежищ аббата.

Четыре человека подняли спящего и направились к мансарде.

— Теперь перейдем к неприятелю, — сказал Сен-Режан, направляясь к печи.

— Нет, — остановил его Бералек, — прежде, чем лезть в неизвестность, надо ее изучить.

По примеру Лебика шевалье залез в печь. Снабженный глухим фонарем, свет которого был тщательно скрыт, Ивон замер, прислушиваясь. Ни один звук не долетал до него.

Он открыл фонарь и осмотрелся. Это был совершенно пустой подвал. Направо был виден другой, тоже с голыми стенами. Из этого подвала вел коридор, куда и направился молодой человек.

Сделав три шага, он внезапно остановился и поспешно закрыл фонарь.

На противоположной стороне сверкнул свет, и звук глухих голосов донесся до его слуха.

Поставив фонарь на землю, он взял в обе руки по пистолету, и очень осторожно приближался к свету, мерцавшему вдали.

— Дьявольщина! — прошептал он.

Двое людей шли с противоположного конца. У одного из них в руке была свеча. Приближавшийся огонек ясно осветил все подробности. Он увидел, что тот, со свечой в руке, вел человека с повязкой на глазах.

Подняв пистолет, он прицелился в конвойного. Парочка приближалась. Но они остановились на полдороге перед одной из дверей, выходивших в коридор.

— Ступай, старый, в свою конуру. Можешь не снимать повязку, это избавит тебя от простуды глаз…

Пленник спросил:

— Вы придете завтра отворить мне пораньше, не так ли, Ангелочек? Графу могут понадобиться мои услуги.

— Завтра я сам берусь одеть его… и особенно обуть… потеплее. Его ждет приятное пробуждение, твоего графа Кожоля!

При имени друга Ивой чуть было не бросился на Ангелочка. Но его остановило то, что он не знал численности врагов и места заключения графа.

— Разве вы хотите мучить его, как меня? — спросил пленный.

— Что делать, если вы одного поля…

Ангелочек запер Лабранша в его подвале и направился к помещению Кожоля, не подозревая, что по его следам шел под прикрытием темноты неумолимый враг.

Мрачный коридор вел к погребу, откуда светился огонек. При свете фонаря он увидел шестерых людей, лежавших на соломе. Это была комната сторожей графа.

Ивон остановился в тени коридора.

Подойдя к лежащим, Ангелочек обратился к ним:

— Вы можете идти спать. Теперь три часа утра. Точильщик на охоте у какого-то фермера.

Он вошел к Кожолю.

Шевалье проскользнул за ним и сделал то, что уже известно читателю.

Через три секунды они уже были в коридоре.

— Положи руки мне на плечи и следуй за мной, — прошептал Бералек Кожолю.

В конце коридора Ивон нащупал ногой свой фонарь и поднял его, чтобы отыскать входное отверстие.

— Прошу, — сказал он графу, когда они были уже перед выходом.

Затем он пролез сам. И тут до него донеслись яростные крики.

Это кричали бандиты, обнаружившие труп Ангелочка.

— Как раз вовремя, — шепнул Ивон, когда они с Кожолем вылезли из печи, у которой стояли товарищи.

Друзья упали в объятия друг другу.

— Есть ли у тебя лошади? — спросил граф.

— А зачем?

— Чтобы до рассвета быть в Париже.

— В Париже? Милый мой, да ведь мы в Париже, на улице Мон-Блан!

Кожоль захохотал.

— Эти шутники сильно повредили репутации Собачьего Носа! Я считал, что мы, по крайней мере, за двадцать лье от города!

— Ты в доме номер двадцать по улице Мон-Блан.

Граф вздрогнул от изумления.

— Двадцатый номер! — воскликнул он. — Там, где косметический магазин?

— Да.

— Черт побери! Так я не ошибся одиннадцать месяцев назад, когда после этого чертова праздника, разыскивая тебя, подошел к дверям этой лавочки и обратился в какому-то громадному дьяволу! Тот полностью отрицал твое появление в этом доме.

— Этот громадный дьявол еще здесь. Ты можешь возобновить с ним знакомство, когда он проснется.

Шевалье рассказал историю своей раны и любви к госпоже Сюрко.

— И вдовушка хороша? — спросил с беспокойством Кожоль.

— Прелестна! Ты ее вскоре увидишь! Я без ума от нее, мой добрый Пьер!

— Вижу. Так ты ничего не чувствуешь больше… к той… в Ренне…

— Елена! — презрительно бросил Бералек. — О, эта подлая никогда не любила меня!

Кожоль ожидал услышать имя Елены. В долгие томительные часы своего заключения его мысль невольно обращалась к этой женщине, которую он держал в объятиях, когда она принимала его за другого.

— Так ты говоришь, что она тебя никогда не любила? Но это еще не доказано…

— Ты с ума сошел, Пьер! Я видел ее на коленях подлого Жана Буэ… и она целовала его!

— За этим, вероятно, кроется какая-то тайна…

Бералек с удивлением посмотрел на своего друга, интересовавшегося женщиной, о которой прежде почти ничего не знал.

— Хорошо, — сказал он, — но эту женщину, которую ты так защищаешь, я нашел при развратнике Баррасе, выставлявшем ее всему свету напоказ, как свою любовницу!

— Ну, часто мужчина компрометирует женщину, не дотронувшись и до ее мизинца, — возразил Кожоль, который подслушал разговор в будуаре и мог точно сказать, насколько Баррас владеет Еленой.

— Говорю тебе, она его любовница и в ее прошлом — позорные поступки. Думая, что я могу открыть ее тайны Баррасу, она подослала ко мне убийц!

— Так ты обвиняешь Елену в этом злодеянии! — возмутился граф.

— Кому же еще нужна была моя жизнь в Париже, где я пробыл всего двенадцать часов и никого не знал!

— Я могу доказать, что это не так!

— Вот как!

— Если эта женщина желала твоей смерти, зачем же она назначила тебе свидание на следующий вечер?

— Она! Назначила мне свидание?

— Да, ты исчез, а я, после долгих поисков, возвратился в отель «Страус». Хозяин подал мне записку, предназначенную тебе. Если помнишь, я принял твое имя. Думая найти твои следы, я прочел ее. Там было приглашение на встречу.

— Она узнала, что моего трупа не нашли на улицах, и эта записочка имела целью втянуть меня в новую западню!

Кожоль спросил:

— Ты совсем выбросил Елену из головы?

— Совсем.

Граф решил, что бесполезно говорить всю правду. Они заговорили о другом.

Пьер с глубоким вниманием выслушал рассказ о сокровищах, потом спросил:

— Так ты предполагаешь, что люди, похитившие меня, тоже ищут клад?

— Уверен в этом. Как иначе объяснить причину их таинственного появления в этом доме? Если бы они хотели обокрасть его, так давно бы уже это сделали. А между тем, они уже несколько лет рыщут тут.

— Кто же, кроме покойного парфюмера, мог знать о миллионах?

— Если Лебик — одно лицо с Баррасеном, так это мошенник, присутствовавший при допросе Дюбарри! Через него эта шайка узнала о существовании миллионов, — соображал Ивон.

— Таинственная шайка! Если желаешь знать ее название, я могу тебе сказать его: она зовется, вероятно, по кличке своего главаря — Точильщика.

— Как ты сказал? — воскликнул шевалье, вздрогнувший от удивления при этом имени.

— Я сказал — Точильщик!

— Ты знаешь, кто такой Точильщик?

— Смелый негодяй, командующий другими негодяями.

— Во время твоего заточения имя Точильщика приобрело страшную и мрачную известность. Это — шайка поджигателей, наводящая на окрестности Парижа ужас своими неслыханными жестокостями. Три дня назад полицейские надеялись накрыть ее главаря на улице Билль де Эвек, но опоздали. По-видимому, кто-то покровительствует ему, предупреждая о ловушках.

Кожоль неожиданно подскочил, дрожа от волнения.

— Что с тобой? — спросил Ивон.

— Со мной — ничего, — отвечал граф. — Я просто хотел отогнать сон. Я падаю от усталости…

Шевалье понял, что спрашивать дальше бесполезно и притворился, что поверил объяснению.

— Хочешь, я провожу тебя до постели?

— Да, с удовольствием.

Когда Бералек уже выходил из комнаты, Кожоль остановил его вопросом:

— Мадам Сюрко, надо полагать, еще сохранила свою красоту?

— Сохранила?! Да ведь я говорил тебе, ей не больше двадцати лет!

— Да, действительно, но мне хочется спать. Когда я высплюсь, мы с тобой договорим.

Ивон тоже пошел немного отдохнуть.

Когда он проснулся, то сразу же собрался к другу. По дороге его остановил Сен-Режан и подал записку.

— Кожоль, уходя, оставил вам письмо.

— Как? Ушел? Так он не ложился?

— Через пять минут после того, как Кожоль вошел в свою комнату, он оттуда вышел…

Письмо гласило:

ГЛАВА 26

Что побудило Кожоля обмануть своего друга? Что поразило его? Уж не нашел ли Собачий Нос тот след, который Бералек так долго и тщетно искал?

Когда Кожоль вышел на улицу, было шесть часов. Все вокруг сияло под лучами утреннего солнца.

— Ах, — воскликнул он, набирая полную грудь воздуха, — солнце и воздух — вот две вещи, которых мне не хватало в плену у Точильщика. Ну, Собачий Нос, навостри свое чутье, а особенно — ноги…

При выходе из парфюмерной лавочки Пьер пересек улицу и уперся в стену противоположного дома. Он стал внимательно осматривать его.

— Это и есть тот дом, — сказал он себе.

На фасаде висела вывеска: «Роберт Брикет, галунщик».

Кожоль вошел в магазин галунщика, где нашел в эту раннюю пору только одного приказчика, сметавшего пыль с конторок и стеклянных ящиков.

— Что желаете, господин? — спросил тот.

— Я пришел за заказом от друга вашего хозяина, — невозмутимо ответил посетитель.

— Если это друг господина Брикета, то, кажется, он не часто бывает в Париже, потому что даже не знает о несчастье, — вздохнул приказчик.

— А что случилось?

— Хозяин вышел однажды вечером подышать воздухом и с тех пор о нем ни слуху ни духу… Правда, на другой день хозяйка посылала меня опознавать труп, выловленный из реки…

— Это был он?

— Он был так обезображен, что я не мог бы его узнать, даже если это был он.

— Вы думаете, это был не господин Брикет?

— Мне сказали, что это был какой-то негодяй, убитый в ночной схватке на улице Сены.

— Ну прощайте, не буду вам мешать. Я вернусь, когда встанет хозяйка, — сказал граф.

Потом он направился на бульвар.

— Хорошее начало, — говорил он себе. — Держу пари, что покойный галунщик был сообщником Точильщика! Он и был убит Ивоном во время ночного нападения. Точильщик нарочно обезображивает трупы убитых, чтобы их не могли узнать.

Кожоль вернулся к группе вооруженных кузенов в дом Сюрко.

— Итак, друзья, мы договорились, что вы поможете мне против Точильщика? — спросил он.

Кузены были в восторге.

— Поверьте, в этом приключении нет ничего неприятного, я веду вас к молодой, хорошенькой женщине…

— В шесть часов утра!

— Это лучшее время застать ее в постели.

Они весело двинулись в путь.

За полчаса маленькая группа достигла «Люксембурга».

— Вот место нашего назначения, — сказал Кожоль, указывая на кокетливый домик, расположенный слева от входа в сад.

— Да это дом Пуссеты, актрисы «Трубадуров»! — сказал один из кузенов.

— Вы останетесь у дверей и будете следить за всеми входящими и выходящими. Если увидите мужчину около тридцати лет с бледным лицом, двое из вас войдут за ним в дом и не отставайте от него ни на шаг. Если вы увидите, что он выходит, будете наблюдать за ним. Понятно?

— Да.

— Я иду в дом. Итак, будьте настороже. Не пропустите дичь.

После этого наставления Кожоль проскользнул в дом актрисы. В передней он встретил горничную.

— Шарль наверху? — спросил он так, будто это был его лучший друг.

— Нет, Шарль еще не приходил, но мадам ждет его к завтраку, — отвечала камеристка.

— Досадно, досадно, — произнес недовольный граф, — я занят и не смогу зайти еще раз, а мне необходимо переговорить с ним…

— Тогда поговорите с мадам, она передаст все, что нужно.

— Она встала?

— Ей не спится.

— Доложи, что пришел Собачий Нос. Она, вероятно, запомнила мое имя…

Оставшись один, Кожоль выбежал на улицу и позвал людей, которых затем расставил в передней.

Минуту спустя белокурая Пуссета появилась в зале нижнего этажа, где ждал ее Пьер.

— Вот как! — весело произнесла она. — Это тот молодой человек, который провел ночь в моей спальне! Однако, вы не надоедаете своими посещениями!

— Мы такие близкие друзья, Пуссета, что я пришел оказать вам услугу.

— Какую?

— Вы ждете Шарля, не правда ли? Он не придет, потому что подвергся опасности, которую только вы способны отвести от него. Поэтому он прислал меня за вами.

Маленькая блондинка побледнела.

— Едем, — проговорила она.

— Не со мной, Пуссета. Здесь двое моих друзей, которые проводят вас. А я должен заняться другими делами для его же спасения, но я вскоре присоединюсь к вам…

Он вышел в переднюю.

— Проводите ее в дом Сюрко и не теряйте из виду, я вам вверяю залог, — шепнул граф двоим ожидавшим.

Маленький дом артистки, примыкавший к Люксембургскому саду, состоял из нижнего этажа и двух других, опоясанных террасами в итальянском стиле. Нижний этаж состоял из двух отделений: маленького зала и обширной столовой, служившей для ужина веселой компании, когда беглец пробрался к актрисе. В бельэтаже был будуар, уборная и спальня белокурой Пуссеты.

Кожоль сидел возле окна в столовой, выходящего на улицу. С этого наблюдательного пункта он видел всех, кто входил в дом.

Горничная то и дело вбегала, готовя все для завтрака.

— Как тебя зовут? — спросил молодой человек.

— Бушю.

— А имя?

— Розалия.

— Да ты дикарка для парижанки!

— А я и не парижанка, я из Венсена… а в Венсене еще не перевелись честные девушки, поверьте мне.

— Растолкуй мне, милая, — продолжал он, — каким образом ты, при всей твоей добродетели, находишься в услужении актрисы… репутация и нравы которой должны сильно шокировать твои принципы деревенской добродетели?

— Ах, я совсем одурела в Венсенской крепости!

— Так ты жила в крепости?

— Да, мой отец — тюремщик.

— В самом деле?

— И моих два брата.

— Тоже тюремщики?

— Да. И если бы я не убежала вовремя, то меня бы выдали замуж за Матюрина.

— Четвертого тюремщика?

— Совершенно справедливо!

— В таком случае, семейство Бушю — почти хозяева Венсенской крепости!.. Это нужно принять к сведению. Если меня посадят туда, я запасусь твоими рекомендациями, красавица.

— Я не думаю возвращаться в Венсен, разве только решусь на замужество.

— А почему бы тебе не стать женой Матюрина?

— Он слишком стар.

— И очень стар?

— Еще бы! Когда я собиралась уехать, его назначили смотрителем… по старшинству. Папа и братья говорили, что это даст мне завидное положение.

— Твой отец и братья правы, Розалия. Посуди сама: госпожа-смотрительница Венсена! Это щекочет самолюбие…

— Я не хочу выходить за Матюрина, чтобы потом умирать с тоски, когда я совершенно счастлива здесь, со своей госпожой.

— Ты ее очень любишь?

— Она так мила, кротка и весела… и добра просто до глупости. Если бы она не была так добра, разве бы она согласилась жить одна в этом углу, сохраняя верность этому мрачному красавцу, который приходит сюда, когда ему вздумается!

— Мне кажется, это очень приятно.

— Да, но в ожидании проходит золотая молодость, а между тем у нее не было недостатка в развлечениях, если бы она приняла хотя бы четверть всех предложений…

— Пожалуй, Розалия, ты слишком строга к себе и снисходительна к другим!

— А она слишком глупа! Только и дышит своим Шарлем. Ради него способна на все…

— Готова ради него в огонь и воду, — прибавил Кожоль, смеясь.

— Пять месяцев назад, когда горел «Одеон», мы рисковали изжариться. Соседи все выбрались, а она — нет. Ее милый был там и не хотел выходить, так и она осталась, как дура, возле своего возлюбленного!

Розалия говорила правду. Пять месяцев тому назад огонь истребил театр «Одеон».

— Неужели твоя госпожа Пуссета так влюблена в своего Шарля?

— Просто без ума!

— А он любит ее?

— Он ее обожает. Настоящие голубки.

— В таком случае, бедняжка Шарль будет просто в отчаянии. Думаю, что наша встреча будет из-за этого еще более радостной.

— Так он не ждет вас?

— Я готовлю ему сюрприз… и чтобы он был еще приятнее, попрошу тебя об одной услуге…

— Какой?

— Не докладывай ему, что я здесь и что Пуссета уехала. Не говори ни слова… а то испортишь радость, которую я думаю ему доставить. Впоследствии от отблагодарит тебя.

Девушка убежала на кухню.

Часы пробили десять.

Минуту спустя в дверь входил Точильщик.

— Право, я умираю от голода в ожидании вас!

Ошеломленный Точильщик отступил на шаг. Но сзади, перекрыв дверь стояли друзья графа. Увидев, что отступление отрезано, глаза Точильщика вспыхнули, а руки, опустившиеся в широкие карманы плаща, показались снова уже с двумя пистолетами…

— Прикажи своим людям пропустить меня, или ты будешь убит, — сказал Шарль.

Граф откинулся на спинку стула и засмеялся:

— А Пуссета? Дурак! Ты забываешь, что малютка поплатится за твои необдуманные действия! Отдай свое оружие этим господам и садись за стол. Мы потолкуем за бутылочкой вина.

В этом убийце, ужасавшем села и города своей жестокостью, было одно человеческое чувство — он был накрепко привязан к этой белокурой болтушке… При имени актрисы он повернулся к кузенам и молча подал им оружие.

В изнеможении от страшного нервного потрясения он опустился на стул и спросил глухим, дрожащим голосом:

— Что вы сделали с Пуссетой?

— Голубчик, я умираю с голоду, так позволь поскорее проглотить что-нибудь. Что за глупости! У нас, слава Богу, хватит времени поговорить о голубке.

Говоря это, молодой человек поигрывал стаканом и вилкой. Бандит в припадке ярости конвульсивно сжимал под столом ручку столового ножа.

— Знаешь, Шарль, не стесняйся. Если хочешь, я позову Розалию, она приготовит стакан флер-д-оранжевой воды… Говорят, это отличное средство для успокоения нервов.

Точильщик схватился за голову.

— Скажите же о Пуссете, ради самого неба, — бормотал он.

— Как хорошо у тебя звучит: «Ради самого неба»! Мне так и слышится голос фермера, которому ты изжарил ноги в прошлую ночь… как говорит Ангелочек. Да, кстати, знаешь, что с ним случилось?.. Мы оплакиваем его, нашего кроткого друга… Он слишком туго стянул себе шею галстуком и задохнулся.

Точильщик не отвечал. Он сидел мрачный, положив локти на стол, кусая свои кулаки, с глазами, налитыми кровью, и задыхаясь от сдержанной ярости.

— Отдай мне Пуссету, — повторил Шарль.

— Ты дал мне ее на сохранение, что ли?

— Вы ее похитили!

— Чем ты докажешь, что милая девушка не ушла добровольно, узнав, что ее возлюбленный — подлый негодяй?

Точильщик судорожно выпрямился.

— Вы лжете! — крикнул он.

— Ах ты, мразь!

— Да, лжете! Послушайте, граф… Я смертельно ненавижу вас, я сделаю все, чтобы отомстить…

— Слушай меня, — прервал его граф. — Твои злодейства не трогают меня. Рано или поздно ты за них ответишь правосудию. Я знаю, что ты неустрашим, и страх смерти не развяжет твой язык. В тебе одна, только одна, чувствительная струна… любовь к Пуссете.

— Чего же вы хотите в таком случае? На каких условиях вернете мне эту женщину?

— Я тебе продам ее.

Шарль размышлял некоторое время, пытаясь отгадать причины столь странного предложения.

— Сколько? — просил он наконец.

— Миллионы.

— Надо определить сумму.

— Столько, сколько их в сокровищнице покойного Сюрко!

— Покойного Сюрко? — переспросил Точильщик.

— Да, верного супруга прелестной женщины, которую ты счел почему-то нужным уложить однажды рядышком с моим другом.

— Но у меня нет этого сокровища!

— Желание увидеть Пуссету заставит тебя найти его.

Шарль минуту думал.

— Хорошо, я выдам это сокровище… но с двумя условиями.

— Какими?

— Первое: вы мне дадите время отыскать его.

— Сколько времени тебе понадобится?

— Три месяца.

— Много.

— Может быть, вы получите его завтра… или через месяц… или через три… Оно не лежит в кармане…

Пьер понял, что надо соглашаться.

— Согласен. Каково второе условие?

— Пока я буду искать, вы ничего не будете предпринимать против меня.

— Хорошо. Но сначала отдайте мне моего слугу Лабранша.

Точильщик покачал головой и повторил:

— Ни за что на свете!

— Но я обещал ему…

Шарль повторил:

— Ни за что на свете!

— Ну ладно, — вынужден был согласиться Кожоль.

— И пока сокровище не выдано, вы беретесь охранять Пуссету от всяких невзгод и молчать о моей тайне.

— Клянусь.

— Итак, я свободен?

— Как воздух!

Шарль направился к двери, но с полдороги вернулся и подошел к графу.

— Господин Кожоль, вы дали мне срок отыскать сокровище. Пуссета будет возвращена сразу же после… уплаты?

— Сударь, — ответил Пьер, — по истечении срока, не получив миллионы, я убью Пуссету.

Глаза Точильщика метали молнии ненависти, но он промолчал. Кожоль добавил:

— Итак, Шарль, срок — три месяца, потом, когда Пуссета будет обменена, сможешь придумать нам хорошую месть — Ивону и мне.

При этих словах Точильщик засмеялся:

— Месть… к чему? Я буду отомщен, когда выдам вам сокровища. Вы затеяли неудачную сделку, граф!

ГЛАВА 27

Когда Точильщик исчез, Кожоль обратился к своим друзьям, молча присутствовавшим при свидании.

— Что вы думаете об этом негодяе?

Гозье что-то промычал и покачал головой.

— Ты думаешь, что он не выдаст нам миллионы?

— Я нисколько не сомневаюсь в успехе. Если бы этому человеку нужно было бы для получения Пуссеты перевернуть небо и землю, он бы это сделал. Только…

— Что — только?

— Это прощание… оно предсказывает тебе и Ивону какой-то удар из-за угла.

— Ну, — возразил Пьер, — придет время — подумаем, как отразить удар!.. Кстати, какое сегодня число? Когда будет конец срока?

Гозье с минуту подумал:

— Вчера мы праздновали канун дня святого Лаврентия… Стало быть, сегодня десятое августа, а конец срока — десятое октября.

Кожоль отпустил товарищей, предварительно дав наставления.

— Вернитесь к Бералеку. Скажите ему, чтобы он поскорее поместил Пуссету в безопасное место. Пусть он спрячет ее в обществе своей обожаемой.

— Сказать Бералеку о твоем скором возвращении?

— Да, Ивон скоро увидит меня. Вы слышали о моем договоре с поджигателями? Передайте о нем Бералеку. Скажите, чтобы никаких экскурсий в погреб соседнего дома больше не было.

Выждав несколько минут, пока ушли товарищи, он направился к двери. Отворив ее, он неожиданно наткнулся на личико добродетельной Розалии, которая поджидала его в передней.

— Вы уходите? — воскликнула она.

Кожоль внимательно взглянул на нее.

— Отчего же ты не пойдешь прогуляться?

— А вдруг вернется госпожа?

— Можешь спокойно выходить. Она вернется через три месяца.

— Три месяца одна в пустом доме… А я такая трусиха!..

— Одна? Но ведь есть еще кухарка!

— Но ночью ее не бывает! Я умру от страха.

— Если бы ты вышла замуж за Матюрина, тебе нечего было бы бояться!

— Послушать вас, так от страха меня может вылечить один Матюрин, — сказала Розалия таким тоном, что Кожоль подумал: «М-да, добродетель смуглянки несколько преувеличена».

И он произнес вслух, правда, не совсем искренне:

— Если ты так боишься, то поезжай в Венсент!

…Он прошел вдоль Люксембургского дворца и очутился перед подъездом, выходившим на улицу Турнон.

— Что тебе, гражданин? — спросил толстый швейцар.

Кожоль притворился, что роется в памяти.

— Ах, я должен был записать!

— Что записать?

— Имя того, кто мне нужен… Представляете, у меня с памятью, как у копченой селедки… Того, кого я ищу, зовут… так и вертится на языке… Вы хорошо знаете даму — брюнетку, за которой прошлым летом волочился Баррас?

— А, его предпоследняя? — прервал швейцар.

«Так, — подумал Кожоль, — Елена оставила «Люксембург», но где она теперь?»

И он притворился удивленным:

— Ну не удивительно ли, они так обожали друг друга и вдруг расстались?

— И все-таки, что вам нужно?

— О, вы догадываетесь сами, счастливый плутишка! Когда я говорил вам об этой даме, я видел, как забилось ваше сердце!

— У меня? Бьется сердце? — обомлел швейцар, глядя на молодого человека вытаращенными глазами.

— Вы ее любите… не притворяйтесь скромником…

Швейцар едва не упал в обморок от изумления.

— Да я знаю только одно, что в одну прекрасную ночь она бежала из дворца!

Кожоль через минуту уже шел по улице Вожирар, говоря себе:

— По крайней мере, я знаю, что ее нет в «Люксембурге», вот и все. Что касается ее убежища, разве я не Собачий Нос? Я найду ее!

Проходя мимо дома Пуссеты, он подумал: «Прелестная женщина захватила с собой только то, что было на ней. Для трехмесячного отсутствия этого маловато. Зайду, скажу Розалии, чтобы она собрала ее вещи, а завтра заберу их».

Он вошел в дом, дверь которого была заперта только на защелку.

Весь нижний этаж был пуст.

— Куда все подевались? — удивился Кожоль.

Перед большим зеркалом в спальне стояла Розалия и примеряла на себя вещи своей хозяйки. Она вскрикнула от испуга, но успокоилась, увидев в зеркале Кожоля. Он окинул ее взглядом человека, просидевшего одиннадцать месяцев в заключении.

— Что за возгласы, — прошептал Кожоль, — кажется, ты боишься днем, так же как и ночью?

— Но ведь страх не рассуждает, — возразила девушка с лукавой усмешкой.

Мы не знаем точно, каким образом граф избавлял Розалию от страха, только выйдя из этого дома на другой день утром, он прошептал:

— Дочь, сестра… и, будем надеяться, жена тюремщика Венсенской крепости… Бог знает, что может случиться… надо везде иметь друзей…

Потом он направился на улицу Мон-Блан.

— Теперь надо точно узнать, какую роль сыграл галунщик Брикет в смерти Сюрко.

Достигнув конца моста, молодой человек свернул налево, дошел до дворца Эгалите и выбрался на улицу Ришелье. Через пять минут он был в отеле «Страус». Жаваль затрепетал от ужаса, увидев его.

— Узнаешь меня, друг мой? — спросил граф. Несчастный трус пытался скрыть свой испуг.

— Подождите-ка, — сказал он, — да… ваше лицо мне незнакомо, но…

Получив здоровенного пинка, он сразу прочистил память.

— Господи, вы же мой любимый жилец, гражданин Ивон Бералек!

Читатель помнит, что для Жаваля Кожоль был Ивоном Бералеком.

— В первую минуту радостной встречи волнение смутило мой рассудок, но вам не надо повторяться, чтобы напомнить ваше имя, которое я не мог забыть. Кое-кто взял на себя труд напоминать мне его…

— Кто же это?

— Одна дама.

— Дама! — сказал Пьер и навострил уши.

— Ведь вы не знаете, что случилось после вашего отъезда! Через полчаса после того, как вы ушли, явилась какая-то дама. Она меня расспрашивала о вас. О вашем имени, о записочке, полученной накануне. Я ей отвечал, что вы уехали в Бретань. Я ей рассказал, что вы везде искали потерянную печать…

— И что же дама сказала по поводу утерянной печати? — спросил Кожоль, вспомнив свою маленькую хитрость.

— Узнав, что вы так искали ее, у нее отлегло от сердца, и я слышал, как она тихо произнесла: «Баррас обманул меня, Ивон не умер, но он потерял печать, убегая из ловушки».

— И она ушла?

— Да, потом она часто приходила и все спрашивала, не вернулись ли вы в Париж, она хотела писать вам, но не знала, куда адресовать письмо. В течение нескольких месяцев она являлась каждую неделю. Затем ее визиты вдруг прекратились. И вот опять третьего дня она приходила… но бледная, слабая, худая, как будто встала после тяжелой болезни.

— Хочешь избавиться от большой опасности, которая может стоить тебе головы? — серьезно спросил Кожоль.

— О, говорите, — прошептал трактирщик.

— Я подозревал, что эта дама замышляет политический заговор.

— Неужели?

— Итак, если эта дама явится опять…

— В шею ее! — завопил трус.

— О, нет! Остерегись прогонять ее, потому что в этом случае Директория расстреляет тебя!

— Что же делать?

— Ты вежливо примешь даму, но ни слова не скажешь о том, что я здесь.

— Хорошо.

— Скажешь ей, что один из моих друзей… известил тебя о моем скором прибытии в Париж.

— Слушаю.

— Возьмешь адрес, чтобы сейчас же дать знать, когда я приду.

— Это все?

— Пока да.

— Я вежливо приму ее, узнаю адрес… Видите — я понял, — без запинки произнес Жаваль.

— Прощай, Страус, и помни: Директория следит за тобой, — проговорил Пьер и ушел.

Несчастный Жаваль не нашел сил проводить его. Он опустился в изнеможении на скамью и жалобно проговорил:

— Боже милосердный, что надо от меня Директории?..

А Кожоль продолжал свой путь на улицу Мон-Блан, рассуждая:

— Если Бералек забыл Елену, то ведь она любит его больше прежнего…

Сделав десяток шагов, он остановился в задумчивости.

— Какую же новость Елена хочет сообщить Ивону?

Вдруг он почувствовал смутное беспокойство. Он боялся, что заняв место друга, навлечет на него несчастье.

— Ладно, выясним, в чем там дело. Если Жаваль узнает адрес, я увижу Елену раньше Бералека.

Через несколько минут он входил к вдове галунщика.

— Хозяйка, вот этот гражданин приходил вчера за заказом из Ренна, — доложил приказчик, узнав молодого человека.

— Но, гражданин, тут какая-то ошибка, я не получала никакого заказа оттуда.

— Как? Но он написал, что был другом вашего покойного мужа. Через него я узнал, что Брикет и парфюмер были закадычными друзьями.

— Это правда, — отвечала галунщица, — они всегда жили дружно, кроме, разве, одной ссоры…

— О, вероятно, пустяки, — небрежно сказал Кожоль.

— Да, дело шло о найме погребов.

— Вот как? Ваш муж хотел снять погреб парфюмера?

— Совсем наоборот. Сюрко хотел снять наши великолепные погреба. До нас дом принадлежал свечному фабриканту, которому нужны были эти обширные подвалы. А для нас они совершенно бесполезны и мы не знали, что с ними делать…

— Гражданин Брикет, очевидно, не любил выпить?

— Для нашего винного отдела хватило бы самого маленького погребка. А остальные стояли пустые. Сюрко предложил однажды сдать их ему внаем. Брикет с радостью согласился…

— Как? Сюрко понадобилось столько погребов для косметического магазина? Это меня удивляет!

— О, нет. Во времена террора Сюрко ожидал, что ему дадут подряд для войск.

— И вы скрепили договор у нотариуса?

— К сожалению, нет. Просто мы замуровали вход с нашей стороны, а Сюрко пробил дверь со своей. Но недели две спустя он явился и объявил, что подряды пролетели мимо носа и погреба ему не нужны. Впрочем, он поступил честно. Все пять переделал и предложил вознаграждение. Брикет согласился взять погреба назад. Это была единственная ссора…

— Так эти погреба и теперь при вас? — спросил граф.

— Да нет же, — рассмеялась соседка, — Сюрко принес нам счастье. Через шесть месяцев мы сдали их!

— Левому соседу?

— Нет, не ему. Содержателю трактира «Черный баран».

— Кажется, это довольно приличный трактир?

— О, нет. Здание шестого разряда…

— Трактир для подонков общества, бродяг?

— Да, сегодня, правда, это уже не глухой переулок, а улица Гельдер, выходящая на бульвар.

— Но зачем же трактирщику такие большие погреба при его столь незначительных постояльцах?

— Весь этот сброд поглощает вино, как сорокаведерные бочки! И еще я думаю, что хозяин хранит контрабанду. Во всяком случае, его дела идут хорошо. Вот уже четыре года гражданин Купидон ни на один час не задерживал платы.

Кожоль вздрогнул;

«Где я слышал это имя?» — подумал он.

— Да, гражданин Купидон — образец точности. Чего нельзя сказать по поводу красоты. Он отвратителен со своим срезанным носом, — засмеялась галунщица.

При ссылке на срезанный нос память воскресила перед графом одну сцену. Он вспомнил остановку в гостинице, где посреди двора ему был подан завтрак этим самым Купидоном.

— Кажется, я знаю этот трактир. Внутри есть двор, обнесенный четырьмя высокими строениями, двор, наводящий уныние…

— Верно! Когда туда попадаешь, кажется, что находишься далеко от Парижа. Но двор всегда полон людей.

«Что-то все клиенты этого «Черного барана» подозрительно похожи на людей Точильщика», — подумал Пьер.

— Итак, я напишу другу, что вы не получили письма о заказе, — сказал он вслух.

— Надо полагать, что его письмо попало в руки шуанов и поджигателей, которые грабят почту на дорогах.

— Очень может быть. Я напишу ему, что вы овдовели.

— Ну, это еще не известно, — с грустной улыбкой сказала женщина.

— Но… ведь вы потеряли мужа?

— Я его потеряла, но нет никаких доказательств, что он умер… Тела его не нашли. Однажды вечером он вышел, и с тех пор я его не видела…

— А часто он выходил ночью?

— Под конец — да… когда страдал нервами. Представьте, он не мог спать. Как только он ложился в постель, с ним начинались нервные припадки, он не мог оставаться на месте. Тогда он вставал и отправлялся на прогулку, чтобы хорошенько устать перед сном. Иногда он возвращался измученный, весь в грязи. После этого он засыпал.

Кожоль понял, что она не лицемерила. Поджигатель умер, оставив свою жену в неизвестности насчет своих ночных прогулок.

— Но, если он спал днем, значит, он не мог заниматься торговлей?

— Да, но в то же время никогда у нас в доме не было столько денег. Он говорил, что в городе у него нашлось два-три богатых покупателя и с ними он вел выгодные дела… Но я их никогда не видела…

Кожоль распрощался и вышел.

Возвращение графа в дом Сюрко было встречено веселым «ура» всего гарнизона.

— Где Бералек? — спросил он.

— В мансарде Лебика, — отвечали ему.

— Я и забыл про Лебика. Мне хочется познакомиться с ним.

Он проворно взбежал по лестнице и присоединился к своему другу, который стоял у постели все еще спящего и связанного Лебика.

— О, настоящая каланча, — рассмеялся Кожоль.

— Боюсь, что я плеснул ему слишком сильную дозу, — сказал Ивон, — вот уже сорок часов, как он проглотил этот напиток и не пробуждается до сих пор. Что с ним делать?

— Дадим возможность бежать, когда проснется.

— Зачем?

— Нам предстоит трехмесячный срок, в течение которого мы не должны мешать Точильщику. Отнять у него великана, значит, нарушить контракт. Надо его отослать. Тот употребит его для поиска миллионов.

— В самом деле?.. Ты предполагаешь, что разбойник выдаст нам сокровище? — спросил Бералек.

— Чтобы получить обратно Пуссету, он отсчитает нам этот клад до последнего экю! Хотя может украсть его на другой день.

— Но найдет ли он его?

— Это мы узнаем восемнадцатого брюмера.

Если бы друзья, стоявшие спиной к кровати, вдруг повернулись, то увидели бы, что Лебик открыл, а потом быстро опять закрыл глаза. Он не спал уже часа два. Таким образом он подслушал разговор Кожоля с Ивоном.

Ивон узнал от Гозье все, что произошло в доме Пуссеты, но и только.

— Как ты провел ночь? — спросил шевалье своего друга.

— Это мой секрет, ответил Кожоль.

— Не настаиваю… Но что ты делал сегодня утром?

— Я узнал, как Точильщик сумел использовать соседские погреба.

Кожоль рассказал Ивону о Купидоне.

Лебик не пропустил ни одного слова. «Чертовщина! У этого молодца неплохое чутье», — думал он.

— Если бы полиция заинтересовалась постояльцами «Черного Барана», ей не нужно было бы искать поджигателей, они все собраны там, — продолжал граф свой рассказ.

— Но на три месяца мы связаны сроком, мы не можем сейчас выдать их полиции, а дальше посмотрим…

— Кажется, наш молодчик шевелится, — сказал Ивон.

Лебик не шевелился.

— Значит, этот верзила с помощью Брикета отправил в ад достойного парфюмера? — спросил Кожоль.

— Да, он поступил на службу к Сюрко задолго до убийства.

Друзья подождали еще у постели Лебика, но тот упорно не просыпался.

— Я думаю, у нас хватит времени позавтракать до того, как он проснется, — сказал Бералек.

— Славная мысль!

Они вышли из мансарды.

Когда за ними захлопнулась дверь, Лебик открыл глаза и проговорил:

— Точильщик обещал выдать сокровище! А меня он спросил? Он забыл о своем друге Лебике!

Потом он улыбнулся.

— Дурак, он не подозревает, что сам сказал мне, где лежит сокровище.

Через час Ивон и Пьер вернулись в комнату Лебика и увидели, что тот открыл глаза и зевает во всю пасть.

— Ну и пасть! — изумился Кожоль.

— Это от голода, — жалобно отвечал великан.

— Прекрасно, голод при пробуждении доказывает наличие чистой совести. А чистая совесть дает спокойный сон. Ты спал, как медведь, а проснулся — и тебя мучает голод. Следовательно, ты честный человек, — произнес Пьер.

— Что касается сна и аппетита, так я никогда на них не жаловался, — добродушно сказал Лебик.

— Скажи, Лебик…

— Что, мой господин?

— Знаешь, ты подаешь плохой пример…

— Как так?

— Почему не сказать прямо: «Я хочу поторговаться».

— Только вы скажите, что вы имеете в виду…

— Ты нам говоришь: «Я вам приношу миллионы, половина — моя».

— Предположим на минуту, что я это предложил. Что бы вы ответили тогда? — спросил Лебик с насмешкой.

— Что мы были бы дураками, согласившись на половину, когда твой хозяин заберет все, — отвечал Бералек.

— Да, но через три месяца! — произнес с ударением гигант.

— Подождем.

— Но… мало ли что случится… сокровище может улетучиться, пока Точильщика не будет на месте, он ведь не знает места клада…

— Может быть, ты знаешь? — спросил Кожоль.

— Да, знаю… но не так давно, — хохотнул Лебик.

— А как же ты узнал?

— Во сне, добрые господа!

Молодые люди рассмеялись. Ивон пристально взглянул на него.

— Слушай, бандит, — сказал он, — я вижу, что ты говоришь серьезно…

— О, еще как!

— Нет, нам надо все. Я уверен, мы получим это у Точильщика.

— Да, но через три месяца! Не лучше ли сейчас получить половину, чем неизвестно что через три месяца!

Логика гиганта убеждала. Они поняли, что он знает, где сокровище.

Кожоль вступил в переговоры.

— Мы сейчас развяжем тебя. Ты поведешь нас к тайнику и, когда будет найден клад, мы обязуемся отпустить тебя с приличным капиталом.

— Сначала развяжите меня.

Минуту спустя освобожденный Лебик сидел на своей постели. Растирая руки, он размышлял. Ивон и Пьер молча ждали.

— Нет, — сказал он, — я отказываюсь от свободы. Как и от приличного капитала. Я хочу умереть в шкуре миллионера.

— Но ты можешь умереть на эшафоте, болван! Чтобы доставить тебе это удовольствие, нам достаточно выдать тебя полиции, — крикнул Бералек, выходя из себя.

Гигант иронически подмигнул глазом.

— Выдать меня полиции! Вы что, дураком меня считаете? Вам нет никакого расчета привлекать полицию, так как это очень любопытная дамочка. Она часто сует нос, куда не надо. Она может заинтересоваться, почему вас здесь целых два десятка и почему вы ищете сокровища.

— Чтобы разделить между собой, — сказал Кожоль.

— Не клевещите на себя, милые мальчики! Вы не воры и не скряги. Вы просто бедные дурачки, таскающие каштаны из огня для других, которые похитрее вас!

Говоря это, он встал во весь свой рост. Глупое выражение исчезло с его лица. В глазах сверкал ум.

— Да, — продолжал он, — вы настоящие простаки, ведь именно вам придется расплачиваться за издержки войны! Поверьте мне, ударьте по рукам с Лебиком! Тот, ради кого вы действуете, сумеет приспособиться, а вы… особенно вы, Бералек, едва ли убережетесь от тех страданий, которые ждут вас по окончании дела. Я даю вам хороший совет…

Пошлый и грубый плут исчез. Гигант стоял перед ними, подобно злому гению, отважный, изобретательный и мудрый.

— Черт побери! Да ты посильнее Точильщика! — воскликнул Кожоль, удивленный подобным превращением.

Гигант презрительно улыбнулся.

— Точильщик — один из моих промахов. Я его считал хитрым, а он болван, которым может крутить юбка! Он воображает, что может отнять у меня половину клада, на которую я имею право!

— Сразу видно, что ты никогда не влюблялся, — заметил Кожоль.

— Зачем? Господин Бералек может вам сказать, что мадам Лоретта в двадцать раз красивее Пуссеты, но мне никогда не приходило в голову воспользоваться ее бессилием!

Голос мошенника смягчился.

— А между тем, эта малютка такая добрая и кроткая, что даже в ее интересах… давайте заключим договор.

— Уж не грозишь ли ты госпоже Сюрко?

Ивон положил руку на рукоять пистолета.

Гигант покачал головой.

— Нет-нет, я привязан к ней, ей нечего меня бояться. Вы прижали Точильщика, он выпустит добычу, чтобы вернуть себе Пуссету, но победа будет вам очень дорого стоить…

Слушая Лебика, Кожоль невольно вспомнил фразу, которую ему сказал на прощание Шарль: «К чему мне вам мстить? Я буду отомщен в день, когда отдам вам клад».

— Ты не сказал мне ничего нового. Твой хозяин уже грозил нам каким-то таинственным несчастьем.

— Вот от него я и могу вас избавить за половину этих миллионов.

— Нет, — сказал Бералек. — Эти деньги должны пойти на великое дело.

— Заметьте, что я сам предлагаю вам половину, потому что могу захватить все.

Друзья понимали, что он говорит правду.

— Так почему же ты этого не делаешь? — спросил Кожоль.

— Половины этого хватит для безбедной жизни. А я обрету ваше покровительство.

— Откуда ты это знаешь?

— Отдав половину, я связал бы вас соучастием.

— В чем?

— В убийстве двух человек, — спокойно ответил Лебик.

Молодые люди переглянулись и невольно вздрогнули.

— Да, — продолжал Лебик, — сегодня вам это кажется ужасным, но придет день — и вы сами захотите мне помочь. В последний раз спрашиваю: принимаете ли вы мое предложение?

— Нет, — ответил Ивон. — Мы будем ждать Точильщика, чтобы получить все.

— Это ваше дело.

— Только не воображай, что ты свободен. Ты наш пленник, — прибавил Кожоль.

Лебик пожал плечами.

— Я так мало хочу сейчас выходить отсюда, что дам вам месяц на размышление.

— А что ты сделаешь через месяц? — спросил Бералек.

— Доживем — увидим.

С этого дня телохранители опять не спускали с него глаз.

Однако теперь гигант каждое утро спрашивал Бералека:

— Вы ничего не хотите мне сказать?

— Ветер переменился, будет дождь, — отвечал молодой человек.

Предчувствуя приближение грозных событий, шевалье держал Лоретту в ее убежище вместе с Пуссетой.

Таким образом косметический магазин должен был закрыться. Но Кожолю пришла в голову одна мысль. Через час он привел Розалию из ее уединения, наводившего на нее такой страх, и поместил за прилавок магазина. Правда, торговля шла так вяло, что за последние три недели дала только три экю прибыли.

Когда Монтескье узнал, что надо ждать три месяца, он сказал:

— Время терпит. Еще успеем купить Барраса и Фуше.

Но однажды утром аббат вбежал к ним в комнату бледный и взволнованный.

— Сокровище! Миллионы нужны сейчас, или мы все потеряли!

ГЛАВА 28

Монтескье прибежал в дом Сюрко прямо от Жозефа Фуше, пронырливого человечка, обещавшего прошлой ночью продать себя роялистам. Аббат посчитал, что тот никуда не денется и аккуратно прождал шесть недель.

Сегодня Фуше, получивший министерский портфель прозрачно намекнул ему, что время может быть упущено.

— Но, гражданин министр, в чем же изменились обстоятельства? Сегодня как и шесть недель назад, когда вы получили полицейскую префектуру, положение дел остается тем же.

— Вы думаете? — спросил Фуше, покачивая головой.

— Без сомнения! Бонапарт не может оставить свой пост без предписания Директории, а она слишком боится его, чтобы вызвать во Францию.

Вместо ответа министр наклонился к своему бюро, на котором отыскал бумагу, подал ее аббату и сказал:

— Взгляните, аббат, на этот рапорт полиции, отправленный одним агентом, который мне очень дорого стоит — из Неаполя, где, как вы знаете, английский адмирал Нельсон развлекается с милой леди Гамильтон.

Аббат схватил бумажку и пробежал ее глазами. Возвращая ее Фуше, он был бледен и мрачен.

Успех, в котором он не сомневался, теперь находился под сомнением. Агент доносил, что Бонапарт, не спрашивая ничьего позволения, внезапно дезертировал из армии и тайком пустился в море, чтобы возвратиться во Францию, куда его призывали партизаны, уверенные, что пришло время свергнуть Директорию. Генерал проскользнул мимо неприятельского флота, крейсировавшего перед Египтом. Как только англичане узнали об этом, они послали за ним погоню, но безуспешно.

Монтескье понял, что надо действовать срочно.

— Когда вам нужны четыре миллиона?

Фуше почесал за ухом и сказал с улыбкой:

— Четыре… мне кажется, что…

— Что вам кажется?

— Мне кажется, что в связи с новыми обстоятельствами это стоит пять миллионов.

— Согласен — отвечал роялист, раскланиваясь на прощанье.

Понятна поспешность, с которой Монтескье дошел до дома Сюрко.

— Да, — шептал он, — мне необходим этот продажный министр! Он прав, говоря, что я слишком долго выжидал. Нужно купить Фуше до приезда проклятого… а чтобы купить его, нужно иметь в руках миллионы Дюбарри!

Поэтому он и закричал:

— Сокровище! Подайте сейчас же миллионы… или все погибли навеки!..

Бералек отрицательно покачал головой и сказал:

— Невозможно, аббат! Мы не знаем, где отыскать Точильщика, который провалился куда-то… Нам остается еще два месяца до истечения срока выдачи сокровища.

— На кой черт мне семнадцать миллионов!.. Мне нужны только пять!.. Только пять!.. — и мы спасены! Я бы отдал половину, чтобы иметь остальное в руках сейчас!

Ивон и Пьер переглянулись. Обоим пришла в голову мысль о Лебике.

— Вы серьезно предлагаете эту половину? — спросил Кожоль.

— Да, да! — лихорадочно повторял аббат.

— В таком случае я бегу за человеком, который может нам помочь, — проговорил граф и бросился в комнату гиганта.

Лебик в последнее время спал в своей мансарде, где он, по крайней мере, был один.

— Согласны, Лебик, согласны! — вскричал Кожоль, врываясь в его комнату.

Она была пуста!

На одной из перегородок чулана Пьер прочел следующую фразу, начертанную углем:

Из окна спускалась веревка. Не прошло еще и часа, как гигант исчез.

Когда Кожоль сошел вниз, аббат спросил:

— Ну что?

— Надо дожидаться 18 брюмера. Один Лебик мог бы осуществить ваше желание, но он бежал!

У Монтескье, человека хладнокровного и решительного, припадки отчаяния были столь же короткими, как и редкими. Теперь он принял спокойно это известие.

— Хорошо, — проговорил он, — мы подождем.

И ушел, улыбаясь.

— Слушай, Пьер, — сказал Ивон, — кажется, начальник дал нам отпуск на несколько недель?

— Ах, — произнес грустно Кожоль, — боюсь, чтоб эти недели не были слишком скоротечны. Уже то, что аббат влетел, как угорелый, мне не нравится. Думаю, Ивон, что несчастье свалится, как снег на голову.

— Где ты видишь опасность?

— Сам не знаю. Во всяком случае, побег Лебика не предсказывает ничего хорошего. Плохо, друг, плохо… и для дела, и для нас лично.

— Для нас… в чем?

— Разве ты забыл угрозу Точильщика, брошенную на прощанье?

— Злоба мошенника, попавшего в западню!

— Я чую в воздухе что-то недоброе, оно предвещает грозу… для тебя…

— Что ты хочешь сказать?

— Точильщик, преследуемый мыслью, что у него отняли Пуссету, захочет нам отплатить тем же…

Кожоль умолк, увидев, что шевалье вдруг побледнел.

— Понимаю, — выговорил Бералек.

— Милый друг, есть ведь опасности, с которыми ты еще не встречался.

— Неужели ты думаешь, что негодяй отомстит подобным способом?

— Я думаю, что он думает скорее об этом, чем о том, чтобы стать честным человеком.

— Скоро мадам Сюрко будет моей женой, и я сумею защитить ее!

Кожоль вытаращил глаза.

— Как, ты хочешь жениться на ней? — вскричал он. — Что ж, ты прав! Женись, Ивон, тебе недолго придется раскаиваться!

— Да ты не представляешь, какая она… Если она сумела растрогать самого Лебика…

— Ладно, ладно! Решено! Это перл парфюмерной лавочки! Образец женщины! Феномен вдов… Ты видишь, как я отношусь к любезной дамочке Сюрко, которую еще не видел…

— Пойдем вечером вместе, и ты увидишь ее!

— А что, по-твоему, мне делать среди вас? Нет, я предпочитаю провести вечер в разговоре с Розалией о Венсенской крепости!

Ивон не мог удержаться от смеха.

— Ты отказываешься идти?

— Я увижу твоего ангела, когда она будет называться мадам Бералек. Впрочем, недолго…

— Вот уже дважды ты намекаешь, что наш союз долго не продлится…

— Ты совсем забыл другую женщину, о которой надо бы вспомнить перед женитьбой.

— Елену? Как ты можешь напоминать мне об этом презренном создании!

— В данном случае, речь идет не о Елене.

— О ком же?

— Ее звали по-иному — Триго.

— Бретонская колдунья?

— Ты помнишь: «Вы не доживете до тридцати пяти лет, до этого возраста вы умрете на эшафоте». А тебе скоро стукнет тридцать, шевалье!

Ивон вздрогнул.

— Мне остается еще пять лет… пять верных лет блаженства и любви. Кто не согласится отдать свою жизнь за подобную уверенность?

— Так ты ее очень любишь?

— Больше своей жизни!

— Больше жизни — это хорошее слово, — продолжал граф, — потому что, если помнишь, Триго прибавила: «Для вас возможно спасение, но вы погибнете, если на пути к спасению будете отвергать необъятное блаженство, которое вам представится». Это блаженство, сдается мне, явится в образе мадам Сюрко. Не отвергай же, любезный!

— Я не расположен отвергать, мой славный Пьер, — весело сказал Бералек.

— Ступай же, упрямец!

— Но тебе ворожея нагадала не лучше.

— Что я отрежу себе голову другого? Провались я, если разгадаю эту шараду!

Бералек расхохотался.

— В последний раз: ты отказываешься идти со мной к мадам Сюрко?

Ивон направился к двери.

— Да, кстати, — сказал Кожоль, — когда же свадьба?

— Как только аббат получит свои миллионы. Назначим для этого девятнадцатое брюмера.

…После этого разговора прошел месяц. Бералек проводил все свое время у вдовы. Кожоль изучал со снисходительной Розалией Венсенскую крепость во всех подробностях.

Однажды утром Париж стряхнул свое тяжелое оцепенение. Народ сновал по улицам в лихорадочном и радостном возбуждении.

— Что это значит? — спрашивали себя удивленные друзья.

Крик, раздавшийся из толпы, послужил им ответом.

— Да здравствует генерал Бонапарт!

Бонапарт прибыл в Париж ночью девятнадцатого октября.

— Наши дела запутываются, — нахмурился Кожоль. — Только бы Точильщик выдал сокровище аббату… Еще столько дней ждать до восемнадцатого брюмера!..

И он прибавил с сожалением:

— Черт побери! Лебик был прав: синица в руках лучше, чем журавль в небе!

ГЛАВА 29

В течение восьми дней, прошедших после возвращения Бонапарта из Египта, улицы Парижа сплошь были запружены народом. Ночью он озарялся иллюминацией и бенгальскими огнями.

Бонапарт в сопровождении главного штаба объезжал улицы Парижа, чтобы поддержать всеобщий энтузиазм.

Тысячи рук тянулись к генералу. Все хотели пожать его руку! Только на другой день приходилось сильно почесываться… Злые языки утверждают, что молодой герои в три недели наделил чесоткой пятую часть парижского народонаселения.

Монтескье с унылым видом и бурей в душе протискивался сквозь толпы народа. Он зашел в кафе «Матушка Камюза». Войдя в это заведение, аббат почувствовал легкое прикосновение чьей-то руки к своему плечу, и чей-то голос тихо спросил его на ухо:

— Ну, что, аббат? Как вы думаете, стоит ли пяти миллионов министр полиции?

Аббат взглянул Фуше в лицо.

— Да, — отвечал он, — этот человек… вы думаете, он сможет собрать все мои карты?

— Думаю, да!

— Арестовав Бонапарта? — живо спросил Монтескье.

— О, нет! Нельзя нападать на героя. Но если нельзя напасть на пастуха, можно разогнать его собак.

— Когда? — спросил аббат.

— Это зависит от вас.

Подавив отвращение, внушенное продажностью бывшего члена Конвента, аббат отвечал:

— В тот день, когда я обращусь к этому человеку, я буду к его услугам для уплаты суммы, которая требуется.

— Хорошо, — отвечал Фуше.

Через восемь дней после свидания аббата с Фуше Париж проснулся в лихорадке.

Наступило восемнадцатое брюмера.

Не будем пересказывать события этих двух дней государственного переворота, которые всем известны. С самого раннего утра аббат прибыл в дом Сюрко, чтобы ожидать там Точильщика. Бледный, спокойный, он видел, как улетали один за другим часы, унося с собой шансы на успех той партии, которую он давно уже привык считать выигранной.

Наступил вечер, не принеся никакого известия о Точильщике. Наконец, пришла ночь. Пришло и девятнадцатое брюмера.

В одно из окон дома Сюрко аббат видел, как проезжал по улице Мон-Блан его деятельный противник, окруженный свитой своих партизан.

— Фуше сумел бы еще остановить его! Но где же миллионы? — тоскливо твердил Монтескье.

Ивон наклонился к Пьеру и прошептал:

— Молчание Точильщика необъяснимо. Надо отправляться на поиски.

— Мне пришло в голову одно опасение. Если он нашел Пуссету, он мог бежать с нею и деньгами…

— Я бегу к ней, — бросил шевалье.

Ивон вышел. Следом за ним вышел аббат.

Кожоль скоро увидел возвращающегося Ивона, бледного и запыхавшегося от быстрого бега.

— Ты был прав! Случилось нечто непредвиденное. Вчера госпожа Сюрко получила записку, подписанную моим именем. Не зная моего почерка, она поверила содержанию письма, приказывавшего доверить Пуссету подателю письма, и отпустила пленницу.

Граф с минуту поразмышлял.

— Послушай, ведь Пуссета была нашей пленницей, не подозревая об этом. Она считала, что так надо для безопасности Шарля, поэтому скорее всего, она направилась к себе домой.

Через четверть часа они подбежали к дверям дома актрисы. В доме Пуссеты было тихо и темно.

— Можно подумать, что дом пуст, — сказал Ивон.

— А между тем дверь заперта только на задвижку, — отвечал Кожоль.

Толкнув дверь в спальню актрисы, Кожоль вдруг отшатнулся.

— Какой чад! — произнес он.

Из открытой двери спальни распространялся по дому удушливый запах углеродного газа.

— Неужели она задохнулась? — вскричал граф, бросаясь в комнату и открывая окна.

В этой кокетливой комнате, на постели, украшенной шелком и кружевами, лежала грациозная, милая женщина. Она была мертва. На столе лежала бумажка со следующими строками:

— Бедная Пуссета! — сказал Кожоль, целуя лоб умершей.

— Кто этот негодяй, который все ей рассказал? — спросил Ивон.

Вместо ответа он услышал крик графа.

— Взгляни! — сказал он, указывая под кровать.

Под кроватью актрисы виднелся труп, окрученный веревками. Одна из них, обернутая вокруг шеи, привязывала его к ножке кровати. Во рту был кляп.

Достав труп из-под кровати, молодые люди узнали Шарля Точильщика.

— Его смерть была ужасна, — сказал Кожоль. — Тот, кто предупредил Пуссету, изобрел для Точильщика переход в вечность неизмеримо более мучительный, чем эшафот.

Опутанный веревкой, с кляпом во рту, он не мог ни пошевелиться, ни крикнуть, наблюдая за самоубийством той, кого любил больше жизни, не имея возможности спасти ее или даже попрощаться с ней. Несчастная Пуссета умерла, даже не подозревая, что ее любимый умирал рядом с ней…

Из кармана жилета Бералек достал письмо с надписью: «Графу Кожолю».

— Кажется, смерть помешала ему быть точным, — прервал Ивон. Кожоль продолжал читать:

— Это все? — спросил Ивон.

— Нет, тут есть еще кое-что…

— Что еще за дама? — прервал удивленный шевалье.

— По правде, не знаю. Он хотел узнать имя одной дамы, с которой, как он вообразил, я прогуливался… А так как я и сам не мог вспомнить, то ничего не мог ответить по этому поводу…

— Ну так читай дальше!

— Что за чепуха? — ворчал Кожоль.

— Кем бы могла быть эта женщина? — наивно спрашивал Бералек.

— Я знаю столько же, сколько и ты. Вот и все…

— Это все?

— Еще маленькая приписка. «Одновременно с выдачей миллионов я готовлю вам сюрприз, который должен отомстить за меня».

Друзья удивленно переглянулись.

— О, Господи, аббат нас ждет! Лети к нему, — сказал Кожоль, — а я помчался их выкапывать!

— Хорошо, — сказал Ивон, — но дай мне записку, в которой Пуссета прощается с мадам Сюрко.

Взяв записку, Бералек удалился.

Кожоль попрощался с умершей и тоже вышел.

Аббат сидел в приемной у Фуше, когда заметил Ивона Бералека, входящего в здание префектуры.

— Гражданин министр, вы позволите переговорить мне с моим человеком?

— Сделайте одолжение, аббат, сделайте одолжение! Может быть, этот молодой человек скажет что-нибудь о семи миллионах! — отвечал Фуше смеясь.

Бералек не мог сообщить при Фуше все подробности, так что он ограничился тем, что прошептал:

— Мы узнали, где лежит сокровище! Кожоль побежал выкапывать его. Я сейчас присоединюсь к Кожолю.

— Нет, шевалье. Ваша помощь понадобится здесь. Вокруг дома бродит много наших, ступайте к ним. Предупредите только Кожоля, где найти меня!

Ивон удалился…

— Итак, гражданин министр, мы можем возобновить наш разговор…

— Так решено, что наш человек стоит бесспорно семь миллионов?

— Да, решено!

— В какую минуту он будет стоить этой суммы?

— Как только он остановит полет триумфатора…

Аббат подошел к окну и окликнул Бералека, которого мучило предчувствие какого-то несчастья.

— Нет известий о Кожоле?

— Никаких. Я послал за ним Сен-Режана, но и того еще нет.

Сердце болезненно ныло в груди у аббата.

Вдруг он почувствовал на своем плече прикосновение руки Бералека.

— Кожоль подъезжает к дому.

Пьер вошел. Он был смертельно бледен.

Аббат едва смог прошептать:

— Сокровище?

— Отыскали раньше меня… все унесено! — хрипло сказал Кожоль.

Карета Бонапарта подъезжала ко дворцу. Фуше поднес к губам свисток.

— Пришла минута дать мне слово, аббат! — сказал он отрывистым голосом.

Аббат резко выпрямился. Он готов был дать клятву. Но его совесть — совесть честного человека, возмутилась, и он тяжело опустился на стул.

— Пропустите эту карету, господин министр.

— После всего, что случилось, господин Монтескье, вы понимаете, что приобрели во мне жестокого врага. Даю вам четыре часа для выезда из Парижа… вам и вашим… примите это к сведению, потому что я изучил все места, где могу найти вас…

Он повторил:

— Четыре часа!

ГЛАВА 30

Монтескье обратился к друзьям:

— Вы слышали, нам дают четырехчасовую отсрочку. Позаботьтесь о своей безопасности.

И они расстались.

Кожоль, ни слова не говоря, повел друга прямо к заставе Було. Там их ждал Сен-Режан, держа под уздцы двух отличных лошадей. К седлу каждой был привязан походный чемодан.

Друзья попрощались с Сен-Режаном, и он удалился.

— Теперь, Ивон, скорее в седло и в путь! — скомандовал Кожоль, вскакивая на спину лошади.

— Ты ничего не забыл перед отъездом? — спросил шевалье.

Кожоль пожал плечами.

— Не думаю, Ивон. Ты видишь: у нас превосходные лошади, отличное оружие, набитые чемоданы и у меня в поясе триста луидоров. Я ничего не забыл. Итак, в путь!

— А Лоретта?!

Пьер был невозмутим.

— Мадам Сюрко опять переехала в свой дом. Я заходил к ней и простился за нас обоих, извинившись за тебя, что ты лично не мог повидаться с нею…

— Ты что-то скрываешь от меня?

— Ты с ума спятил? — отвечал Кожоль с громким смехом.

— С ней что-то случилось, а ты скрываешь от меня!

Пьер молчал.

— Я хочу еще раз увидеть Лоретту. Может, она умерла?

— Нет, клянусь, что она жива!

— Но что же случилось? Говори, умоляю тебя!

Граф снова промолчал.

— Ты молчишь! Понимаю… Что ж…

И он повернул лошадь.

Кожоль схватил ее под уздцы.

— Ты не поедешь, — отрывисто бросил он.

— Пусти, Пьер, — проговорил Ивон с едва сдерживаемой яростью.

— Поверь мне, ты должен отказаться от желания увидеть Лоретту!

Ивон вынул пистолет и взвел курок.

— Пьер, подумай о моем отчаянии. Ведь я буду вынужден убить тебя! — сказал он.

— Ступай, упрямец! Я хотел тебя избавить от этого! — грустно отвечал Пьер.

Копыта лошадей дробно застучали. Расстояние между заставой и улицей Мон-Блан покрылось мгновенно.

Шевалье подлетел к дому Сюрко, обезумев от отчаяния.

Кожоль еще раз остановил его, загородив собой дверь и последний раз повторив:

— Откажись видеть Лоретту!

Не отвечая ни слова, влюбленный отшвырнул его и вбежал в дом.

— Бедный Ивон! — прошептал Кожоль, бросаясь за ним. Ивон жил в этом доме целый год, и он хорошо знал все его закоулки, чтобы заблудиться в темноте. Дверь комнаты вдовы была распахнута настежь.

Бералек вбежал с криком:

— Лоретта! Лоретта!

Внезапно он отшатнулся, пораженный ужасом.

Мадам Сюрко лежала на кровати бледная и без движения.

— Умерла!

Адский хохот раздался ему в ответ. Затем послышался дребезжащий голос:

— О, нет! Не умерла! Она еще долго будет жить… чтобы мучиться… а иначе я не буду вполне отомщен!

Ивон поднял глаза и увидел за изголовьем кровати отвратительного старика с выражением мрачного торжества на лице.

Несколько минут Бералек рассматривал эту жуткую личность.

— Кто ты? — спросил он.

— Я — Сюрко, муж этой женщины, которого считали мертвецом! — захохотал старик.

Шевалье в ужасе отшатнулся.

— Ты лжешь! Лжешь!

— Спроси того, кто стоит у тебя за спиной!

Ивон обернулся и увидел Кожоля.

— Да, это правда, он действительно Сюрко, — сказал граф.

— Откуда ты это знаешь?!

— Лоретта сама подтвердила это мне, когда он предстал перед ней. Он вышел из подземелья Точильщика, куда тот его упрятал.

Ивон был близок к помешательству.

— Я убью его!

Но Кожоль стал перед ним.

— Во имя той, которая здесь лежит, я приказываю вам пощадить этого человека. Такова ее воля, и моя обязанность позаботиться об ее исполнении.

— Твоя обязанность, Пьер?

— Да, моя обязанность. Лоретта — моя сестра, а этот подлец, мой прежний лакей, заставил ее выйти за себя замуж под страхом эшафота, куда отправил мою мать.

— И ты не даешь мне убить его!

— Нет. Я поклялся сестре, что сохраню его жизнь.

Ивон без сил опустился на стул.

— Да, — продолжал Кожоль, — вот почему я не пускал тебя сюда, мой бедный друг. Я хотел оставить только себе ту ужасную истину, которую сегодня узнал от Лебика.

— Ты видел этого разбойника?!

— Ты все узнаешь, но надо торопиться. У нас мало времени.

— И мы оставим ее в руках этого мерзавца?

— Так надо…

Нагнувшись к уху друга, граф прошептал так тихо, что Сюрко не мог ничего расслышать:

— Ивон, не все потеряно, надейся!

Затем он подошел к Сюрко и, указывая ему на бездыханное тело Лоретты, произнес спокойно, но твердо:

— Лабранш, эта женщина сегодня два раза спасла тебе жизнь. В первый раз я готов был убить тебя, во второй я спас тебя от своего друга. Помни это. Не вздумай требовать у нее ответа за прошлое. Она так же невинна, как новорожденный младенец. В противном же случае — берегись!

Бросив прощальный взгляд на сестру, все еще скованную тяжелым обмороком, Кожоль увел шевалье.

Когда стук копыт донесся до слуха старика, он дико захохотал:

— А, похитители сокровищ! Вы украли у меня золото с помощью этой проклятой женщины и еще хотите, чтобы я не мстил ей! Она моя, она в моей власти. Моя, моя, моя! Я сам видел ее в постели с любовником. А они уверяют, что она невинна!..

Он остановился, задыхаясь от злобы.

— Неважно, если я потом умру!

И отвратительный старик, задыхаясь от жестокого предвкушения, протянул к Лоретте свои крючковатые руки…

В этот момент огромная рука мягко легла на его затылок. Старик задергал было головой, пытаясь высвободить шею, но исполинские пальцы медленно, страшно медленно обхватили ее и сжимали до тех пор, пока не раздался отвратительный треск позвонков…

…Вот что случилось с Кожолем, когда он бросился откапывать сокровище…

Граф вошел в помещение через отверстие, проделанное в печи дома Сюрко, и добрался до погребка, где так долго сидел в заточении.

Здесь он остановился в изумлении. Ковры, занавеси, мебель — все исчезло. Остались только голые стены, тускло отражавшие свет его фонаря.

Вдруг он споткнулся и упал в углубление, сделанное в земле.

— Я опоздал…

Кожоль вылез из ямы, освещая земляной пол фонарем. Он заметил, что все углы изрыты.

— Все похищено! — повторил он.

Неожиданно раздался громкий смех. Дверь погреба быстро захлопнулась, и лязгнул засов.

Опять Кожоль был в плену.

Он яростно бросился к двери. За ней слышался насмешливый хохот.

— Отвори, негодяй! — крикнул он.

— Ого, — отвечал голос, — это слишком грубое обращение к вашему другу Лебику!

— Чего ты хочешь за мое освобождение? — спросил он голосом, которому пытался придать твердость.

— Почти ничего, господин Кожоль, я, собственно, ничего не имею против вас… при случае… даже не откажусь услужить вам некоторыми сведениями. Я вам сейчас отопру, только дайте мне честное слово дворянина, что ничего не предпримете против меня и беспрепятственно отпустите после того, как мы с вами побеседуем.

Кожолю ничего не оставалось делать, как согласиться.

— Даю слово, — отвечал он.

Он услыхал лязг засова. Дверь отворилась и вошел Лебик, хохоча, как уличный мальчишка, выкинувший забавную шутку.

— Я был уверен, — произнес он, — что мышка попадет в мышеловку. Уже три дня, как я вас караулю.

— Зачем? — спросил Пьер.

— Да затем, чтобы отблагодарить за указание места, где искать сокровища!

— По-твоему, это я указал, где лежат миллионы?

— Вы не можете себе представить, скольких трудов и неприятностей стоил мне этот клад! Рассказать?

— Рассказывай.

— Охотно. Я думаю, что не стоит рассказывать, как он попал в руки к Сюрко и его приятеля от Дюбарри…

— Мой друг Бералек познакомил меня с некоторыми твоими похождениями, Баррасен.

— Видите ли, когда сокровище было похищено двумя приятелями, я задался мыслью непременно стянуть его для себя. Но в то время некто Фукье Тинвилль сильно интересовался мною. Настолько сильно, что я вынужден был бежать. В одно из таких путешествий я и познакомился с Точильщиком, моим дорогим другом.

— Кстати, Лебик, не замешан ли ты немножко в смерти своего дорогого друга? Два часа тому назад я видел его труп.

— Не сбивайте меня… Прежде всего мне нужен был надежный помощник, и я выбрал Шарля. Решили честно поделить добычу. Месяц спустя мы были опять в Париже и с нами — тридцать славных товарищей.

— Да, шайка Точильщика.

— Именно. Сначала я было решил прижать Сюрко. Предчувствие подсказывало мне, что именно он был хранителем клада. Одно обстоятельство подтвердило мое предположение — его женитьба. Сюрко был дальновидный человек. Он сообразил, что революционное господство не вечно будет длиться. В один прекрасный день смиренные возвысятся, а гордые унизятся. Обворованные потребуют свое имущество. Словом, надо заранее создать себе обеспеченное положение…

— Отлично придумано.

— Он рассуждал так: «Если власть снова перейдет к дворянам, они не станут меня трогать, когда узнают, что я женился на благородной девушке и спас ее тем от эшафота. А миллионы можно представить, как деньги жены…». Итак, он добился освобождения от эшафота, а затем и из тюрьмы одной шестнадцатилетней девушки, и она вышла за него, боясь гильотины.

— И кто же эта несчастная, согласившаяся связать себя с этим стариком? — спросил Кожоль.

Лебик насмешливо покачал головой и отвечал.

— Не следует отзываться об этом слишком презрительно, особенно вам, господин Кожоль!

— Почему же? — удивленно спросил граф.

— Потому, что эта женщина, ваша сестра — Лора Кожоль!

Пьер вскочил, как ужаленный.

— Не может быть! Лабранш уверял, что моя сестра умерла!

Гигант захохотал.

— Вы никогда не могли подозревать, что ваш Лабранш — в то же время — Сюрко!

Кожоль скрипнул зубами.

— Продолжай, — отрывисто произнес он.

— Прибыв в Париж, Сюрко выдал обеих женщин. Их заключили в тюрьму. Он хотел овладеть несколькими жалкими луидорами, которые дамы дали ему на хранение. Но в его интересы входило спасти молодую девушку. А она, считая его преданным слугой, дала свое согласие на брак с ним. Она верила, что он это делает только для того, чтобы спасти ее от эшафота. Позднее она надеялась, что при благоприятных обстоятельствах он вернет ей свободу.

— Ты тогда был у Сюрко?

— Нет. Но поступил к нему месяц спустя. Он был тогда в силе и пользовался покровительством могущественных лиц. Надо было пуститься на хитрость. Каждую ночь, усыпив супругов, мы с Точильщиком обшаривали дом. А между тем надо было на что-то жить и занять товарищей. Точильщик совершал набеги на деревни, но он так часто прибегал к развлечениям типа разогревания ног, что о нем скоро заговорили. Что касается Сюрко, то мы еще не могли привести в исполнение одну мою идейку…

— Твою идейку?

— Разумеется… Наступил день, когда всем покровителям Сюрко отрубили головы на эшафоте. В тот день я имел счастье потерять милого Фукье Тинвилля. Сюрко присутствовал на их казни и по возвращении с площади принес на спине свой приговор — начальные буквы, означающие «Товарищи Точильщика» — сигнал, заранее условленный, чтобы вернее покончить с ним. Через два часа он переходил в вечность на руках своего соседа, галунщика Брикета.

— Брикет уже был в шайке Точильщика?

— Нет. Он был еще честным галунщиком, но потихоньку занимался изготовлением фальшивых ассигнаций. Мы узнали об этом, и ему ничего не оставалось, как присоединиться к нам. Итак, мне и еще одному человеку было поручено доставить гроб на кладбище. Пока мы пили в одном из кабачков, товарищи обменяли гроб на другой с кирпичами. А Сюрко попал к Точильщику. Теперь вы понимаете все остальное?

— Все-таки доскажи!

— Когда Точильщик вывел Сюрко из летаргии, обманувшей даже докторов, было пущено в ход все, чтобы вырвать у него секрет. Но безуспешно… Мы снова принялись за поиски. Мы, как дураки, сами себя перехитрили…

— В чем?

— Мы заставили Сюрко думать, будто он за двадцать лье от Парижа.

— Черт возьми, я сам был в этом уверен!

— Если бы он не думал, что он так далеко, а понимал, что находится в погребах Брикета, он сам невольно выдал бы себя.

— Как же он ничего не понял?

— Во-первых, потому что его помещение находилось в одном из погребов «Черного барана». Во-вторых, мы все так замаскировали, что их нельзя было узнать. Это место служило жильем Точильщику, когда он не знал Пуссеты.

— А когда же ты открыл сокровище? Ведь ты его стащил!

— Именно стащил! — весело отозвался Лебик. — Я же вам сказал, что вы мне сами указали на него, когда болтали у моей кровати в полной уверенности, что я сплю. Когда вы рассказали своему другу о посещении вдовы Брикета, о найме их погребов, я сразу все сообразил!

— Ты не ошибся…

— Вот и Точильщик, явившись сюда, увидел, что пташки улетели!

— Он, наконец, добился признания Сюрко?

— Мы возбудили в сердце нашего добряка страшную ненависть против его жены, уверив, что она хотела избавиться от него и жить со своим возлюбленным. Для этого мы показали ему картину, которую я заранее подготовил. Старик стал бредить местью, и ему предложили возможность исполнить это желание в обмен на сокровища. Но он стоял на своем. Это время совпадает со временем похищения Пуссеты. Желая возвратить себе Пуссету, Точильщик пошел на такие пытки, что старик понял, что он может потерять все, а не только золото. Он пожертвовал миллионами за возможность отомстить. Точильщик поспешил сюда, но вместо миллионов нашел своего друга Лебика, готового поквитаться за старые долги.

— Ты хорошо поквитался с ним.

— Он был скручен в ту же минуту, как вошел сюда и с кляпом во рту я отнес его в дом красотки. Я привязал его под кроватью, где он не мог ни шевельнуться, ни крикнуть. Затем я вызвал письмом актрису… Когда малютка явилась, я рассказал ей все о похождениях ее красавца. А он, лежа под кроватью, слышал все, но не мог пошевелиться и пикнуть. Затем я ушел, отчасти догадываясь, что должно произойти.

— Пуссета умерла от удушья!

— И Точильщик воспользовался тем же способом, он-таки повесился, мой дорогой друг!

— Его смерть рассеет шайку.

— Он умер, а другой уже на его месте и с его именем.

— Ты, что ли?

Лебик с удивлением вытаращил глаза.

— С какой стати? Теперь, когда я обладаю миллионами, мне остается только запастись званием честного человека. И вот мне пришла в голову одна мысль…

— Какая?

— Ивон — хитрая штучка, провел-таки Лебика! Да и вы кажетесь мне молодцом. Бог не обидел вас разумом. Вы оба нравитесь мне. Вы могли убить меня и не сделали этого… Я не забываю ни добра, ни зла. Моя бывшая хозяйка была добра ко мне. Она ваша сестра, а тот любит ее… Так уезжайте спокойно, а я присмотрю за Сюрко, а через неделю-другую доставлю вам сестру, а шевалье — жену. Договорились?..

Гигант собрался уходить.

— Лебик!.. Еще одно слово…

— Говорите!

— В письме, найденном у Точильщика, упоминается об одной женщине. Он возвращает ей свободу. Что за договор связывал мадемуазель Елену Валеран с бандитом?

— Господин Кожоль, — возразил Лебик, — даже у мошенников существует честь. Если она выполнила условия договора — сохранила его тайну, я не имею права отвечать на ваш вопрос.

— Но, хотя бы, что стало с ней?

— Она вчера уехала из Парижа, взяв своего ребенка.

— Ее ребенок! — вскрикнул Кожоль.

— Да, прелестная девочка… пяти месяцев.

— Пять месяцев! — повторил граф, припоминая одно число…

Он стоял неподвижно, пораженный неожиданным открытием.

Когда он пришел в себя, Лебика уже не было.

— Пять месяцев! — шептал он. — Я отец… Я отец!

Ночью, когда друзья мчались прочь от Парижа, Кожоль рассказал Ивону все, за исключением того, что касалось Елены.

Было три часа утра…

…В это время Бонапарт возвратился из Сен-Клу. С трудом освободившись от громадного наплыва народа, осаждавшего триумфатора в его доме на улице Победы, он призвал к себе своего секретаря Бурьена.

— Кажется, я наговорил глупостей сегодня перед собранием обоих Советов!

— О, да, генерал!

— Так сочини пышную речь вместо той, что я произнес перед депутатами, и отошли напечатать завтра в «Монитор». А теперь — спать!

И, повернувшись к жене, честолюбивый триумфатор добавил:

— Жозефина, завтра мы будем ночевать в Люксембургском дворце!