Французский детектив

Глава 1 Здравствуй, товарищ Бюрма!

Поскольку моя машина проходила контрольный технический осмотр, я поехал на метро. Я мог бы, конечно, попытаться поймать такси, но до Рождества оставалось полтора месяца, и, как обычно в это время, моросил противный дождь. А ведь стоит только начать капать с неба, как все таксомоторы сразу же куда-то пропадают. Наверно, растворяются от сырости. Другого объяснения я не нахожу. Впрочем, если дождя нет, они все равно не поедут туда, куда хочет клиент. Этому у меня нет никакого объяснения, хотя у водителей их наберется великое множество.

Итак, я поехал на метро. Я не знал, зачем и к кому направляюсь в больницу Сальпетриер, и решил навестить это не слишком веселое заведение по причине, так сказать, письменного вызова. С двенадцатичасовой почтой я получил в своем сыскном бюро на улице Птишан весьма таинственное письмо, которое меня заинтриговало. Вот это-то письмо, прочитанное уже несколько раз, я снова изучал в вагоне метро первого класса, уносящего меня в нужном направлении. Оно гласило: «Дорогой товарищ, я обращаюсь к тебе, хотя ты стал сыщиком, но ведь ты не из полиции, и к тому же я знал тебя совсем мальчуганом…» Письмо было подписано Авелем Бенуа. Авель Бенуа? Я не знал человека с таким именем ни в детстве, ни позже. У меня были кое-какие соображения — самые общие — о той возможной среде, из которой исходило это послание, но ни о каком Авеле Бенуа я не слыхивал. Вот что писал дальше этот тип: «Один подонок замышляет грязное дело. Зайди ко мне в больницу Сальпетриер, палата 10, койка…» Потом шло неразборчиво — то ли 15, то ли 4 — на выбор. «…Я объясню тебе, как избавить ребят от неприятностей. С братским приветом. Авель Бенуа». Без даты — число указано только на штемпеле, которым погашена марка в почтовом отделении на бульваре Массена. Почерк писавшего казался неуверенным, кроме подписи, выполненной решительным росчерком пера. Впрочем, это вполне понятно. Если пришлось завалиться на больничную койку за казенный счет, значит, здоровье оставляет желать лучшего, а если дрожат руки, то это отражается на письме. К тому же колени — плохая замена письменного стола. Адрес на конверте был написан другим почерком, бумага — дешевая, линованная. Казалось, что письмо несколько дней носили в кармане или в сумочке, прежде чем бросить в почтовый ящик. Принюхавшись, можно было уловить слабый запах дешевых духов. Этот тип, по-видимому, попросил отправить письмо какую-нибудь медсестру, не слишком пунктуальную в часы, свободные от дежурства. По тону письма можно было заключить, что мой корреспондент не любит полицию и что какая-то опасность угрожает нашим общим друзьям (?), поскольку некий парень возымел преступные намерения.

Я сложил письмо и засунул его между другими бумажками, которые постоянно ношу с собой, подумав, что напрасно затеял эту бесплодную игру в пустые предположения. К чему без толку терять время, если я все равно сейчас увижу этого таинственного якобы знакомого со мной больного? Если только… Мысль о том, что меня, может быть, разыгрывают, раньше не приходила мне в голову, но внезапно меня осенило. Авель! Тебе это что-нибудь говорит, Нестор? А ну-ка поразмысли хорошенько — ведь это твой хлеб. Авель! А вдруг подонка, замышляющего грязное дело, зовут Каин? Ну, каково? Вот уж обхохочешься! Первоапрельская шуточка в середине ноября, как напоминание о весне какого-нибудь утонченного любителя мистификаций. А если это и в самом деле так?

Все равно все скоро выяснится. Пока же можно оглядеться: не найдется ли пара ножек в нейлоне, достойных привлечь внимание серьезного человека? Это меня отвлекло бы. Даже жертвы мистификаций имеют право отвлечься. В вагоне первого класса в этом отношении — я говорю о женских ножках, стройных, обтянутых тончайшим нейлоном и закинутых одна на другую, что нисколько не портит впечатления. — обычно все в порядке. Бывают, конечно, дни удачные и неудачные. Похоже — вот дурное предзнаменование! — в этот день мне не повезло. Была, правда, воздушная блондинка в глубине вагона, но она сидела ко мне спиной. Что же касается остальных пассажиров — представителей сильного пола, — не знаю и не хочу знать, какие у них были ноги, однако рожи у большинства из них были гнусные. Два юнца напротив меня, к примеру, — что-то вроде вырядившихся для похода в кондитерскую младших продавцов из галантерейной лавки. Часть этого вагона первого класса была отведена под второй класс, и юнцы не сводили глаз со стеклянной перегородки, разделявшей вагон. Они уставились в нее так, что стукались головами. Поминутно пихали друг друга локтями, как законченные олухи, глупо ухмылялись и строили шутовские гримасы, чтобы привлечь к себе внимание. Возможно, они тоже направлялись в больницу Сальпетриер, и если так, то определенно для лечения. Жаль, что профессора Шарко нет в живых с 1893 года. Для него это были бы два интересных случая.

Возня этих двух придурков меня раздражала, и я встал. Я сделал это еще по трем причинам: во-первых, мне было любопытно узнать, что именно их так возбуждало, во-вторых, приближалась моя станция, и, в-третьих, я испытывал странное чувство, что за мной наблюдают, что мне в затылок устремлен настойчивый взгляд, и мне захотелось избавиться от этого ощущения, изменив положение. Я встал и, идя к выходу, краем глаза окинул «демократическую» часть вагона. Девушка, из-за которой бесновались два кретина, стояла вплотную к стеклянной перегородке. Глядя на нее, можно было бы поклясться, что она бесконечно далека от всего окружающего и в мыслях собирает голубые цветы где-нибудь на зеленом лугу, но когда наши взгляды встретились, она пристально посмотрела на меня, и ее ресницы слегка дрогнули.

Ей было самое большое двадцать или двадцать два. Среднего роста, хорошо сложена. Сомнительной чистоты стеганое пальто — эти пальто всегда выглядят такими — было распахнуто, под ним виднелись красная шерстяная юбка и черный пуловер, обтягивающий маленькие крепкие груди. Тонкая талия была схвачена кожаным ремешком с заклепками. Копна иссиня-черных волос обрамляла чистый овал смугловатого красивого лица, на котором выделялись большие темные глаза и чувственный рот, обведенный бледно-розовой помадой. В ушах в ритм движению поезда покачивались позолоченные металлические кольца. Она была похожа на цыганку горделивостью осанки девушек этого племени. Во всех них так или иначе чувствуется благородная кровь.

Целый мир, полный странных преданий, поэзии и тайн, отделял ее от сидевших напротив меня кривляющихся идиотов. Но на нее нельзя было не заглядеться, это почувствовали даже мои придурки. Да, такая не пройдет незамеченной, и я вспомнил, что уже видел ее на перроне станции «Репюблик», когда делал пересадку. Я спросил себя: случайно ли это? Может, у меня такая физиономия, что располагает к гаданию и предсказыванию судьбы?

Раскачивающийся вагон промчался без остановки мимо станции «Арсенал», которая после войны не действует: арсенал и война хорошо сочетаются, но в этом не стоит искать скрытого смысла, как и во взгляде, который, как я чувствовал, от меня не отрывался. Поезд вынырнул из подземных глубин и пересек эстакаду, параллельную мосту Моран у последнего шлюза канала Сен-Мартен. Он остановился у серых влажных стен, выплюнул несколько пассажиров, проглотил новую порцию и снова тронулся в шуме закрывающихся дверей по резкому сигналу свистка. Еще несколько сотен метров под землей, минуя мост Аустерлиц, и вот поезд, вновь выйдя на поверхность, повернул к зданиям Института судебной медицины, проще говоря — морга. Эти кирпичные строения вовсе не так зловещи, как нам рисует воображение; они выглядят скорее нарядными и веселыми, как и основатель института известный доктор Поль, верховный жрец этих мест. Сделав петлю, поезд с грохотом покатил по металлическому виадуку над Сеной.

С трубкой в одной руке и кисетом в другой, я смотрел на меняющийся городской пейзаж, постоянно чувствуя на себе давящий взгляд цыганочки. Река катила свои свинцовые воды. От нее поднимался легкий туман, который к вечеру отяжелеет. У моста Аустерлиц стояло на якоре грузовое судно под британским флагом; коренастые матросы сновали по палубе под холодной изморосью, летящей с низкого неба. Немного дальше в сторону моста Берси похожий на скелет подъемный кран поворачивался на цоколе, делая пируэт как манекенщица, демонстрирующая новое платье. Я совсем уже набил трубку, когда в поле моего зрения возникли гигантские балки станции «Аустерлицкий вокзал» на фоне задымленной перспективы Орлеанской линии, и поезд остановился, скрипя тормозами. Я вышел.

В потоках влажных сквозняков, дующих со стороны Сены и расположенного ниже станции метро перрона вокзала, вихрем кружился выброшенный бумажный хлам. Ну что же, тем двум идиотам, убежденным, что они нравятся женщинам, придется поискать другой повод для развлечения. Они, оказывается, ехали не в больницу, а цыганочка вышла на моей остановке.

Может быть, я и ошибался, но было очень похоже, что она за мной следила. Правда, она шла впереди меня, но иногда слежка ведется и таким способом. Однако мне все-таки не верилось, что я имею дело с коллегой цыганского происхождения. Я видел, как она пошла своим грациозным шагом танцовщицы наперерез потоку пассажиров по направлению к схеме линий метрополитена, не обращая внимания на возбуждаемое ею любопытство. Шерстяная юбка выглядывала из-под коротковатого пальто и скользила в такт плавно покачивающимся бедрам по коричневым кожаным сапожкам без каблука, изящно выглядевшим на ее маленьких ножках. Она остановилась возле плана метро и, казалось, начала его изучать, но от всего этого отдавало притворством. Наш поезд ушел. Прибыл другой на параллельный путь, остановился и снова ушел, отчего у меня под ногами задрожала платформа. В будке дежурного по станции задребезжал телефон. Я зажег трубку. Теперь на перроне остались только она и я. Большинство пассажиров нашего поезда поспешили в Сальпетриер навещать своих больных, а уборщица, умеющая так искусно выписывать восьмерки лейкой на полу и на вашей обуви, еще не приступила к исполнению своих обязанностей. Возможно, именно потому, что на перроне никого не было.

Я подошел к прелестнице. Должно быть, она не упускала меня из виду ни на минуту, поскольку, едва я очутился в двух шагах от нее, обернулась и посмотрела мне прямо в глаза. Не успел я и рта раскрыть, как она начала:

— Вы ведь Нестор Бюрма?

— Да. А вы?

— Не ходите туда, — сказала она, не отвечая на мой вопрос. — Не ходите. Это ни к чему.

Тембр ее голоса был хрипловатый, тягучий; слова звучали устало и меланхолично. В темных, с золотистыми искорками зрачках проглядывали печаль и затаенный страх.

— Куда я не должен идти?

— Туда, куда вы собирались…

Она понизила голос.

— Не навещайте Авеля Бенуа. Это ни к чему.

От ветра непокорная прядь упала ей на глаза. Резким движением она отбросила назад трепещущую гриву черных волос. Металлические кольца в ушах звякнули, и в воздухе повеяло теми дешевыми духами, которыми пахло от письма, полученного мной в полдень.

— Ни к чему? — сказал я. — А почему?

Она тяжело сглотнула. Мышцы шеи напряглись, грудь поднялась во вздохе, натянув облегавший ее вязаный пуловер. Шепотом она произнесла два едва слышных слова, тех самых, которые я часто слышал во время своей работы; два слова, которые почти всегда присутствуют в моих расследованиях, которые я скорее угадал, чем расслышал, и которые я заставил ее повторить, сам не знаю почему.

— Он умер, — сказала она.

Я помолчал. Снизу, с вокзала, донесся характерный пронзительный сигнал багажных тележек.

— А, — сказал я наконец. — Так, значит, это не розыгрыш?

Она взглянула на меня с укоризной:

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, ничего. Продолжайте.

— Это все.

Я покачал головой:

— Нет. Уж если говорить, то или все, или ничего. Когда он умер?

— Сегодня утром. Он хотел повидаться с вами, но не успел. Я…

Она снова с усилием сглотнула.

— Я, наверно, поздно опустила в ящик его письмо.

Машинально она поднесла руку к карману пальто, в котором, по-видимому, пролежала срочная просьба о помощи, вынула оттуда смятую пачку сигарет и опустила ее обратно, так и не закурив. Это напомнило мне о трубке, которая успела погаснуть. Я не стал ее зажигать и тоже сунул в карман.

— Да, письмо. Его отправили вы?

— Я.

— И если я правильно понимаю, вы следите за мной с тех пор, как я вышел из конторы, направляясь сюда?

— Да.

— Зачем?

— Не знаю.

— Может быть, чтобы убедиться, откликнусь ли я на просьбу?

— Может быть.

Какой-то субъект появился на лестнице, ведущей на пересадку, и стал ходить взад и вперед по платформе, искоса поглядывая на нас.

— Хм. Мы ехали вместе от самой биржи, где я сел на метро. Раз вы знали, что он умер, почему вы не сказали мне об этом раньше? Почему ждали, пока я окажусь почти у самой цели поездки?

— Не знаю.

— Ничего-то вы не знаете.

— Я знаю, что он умер.

— Это ваш родственник?

— Приятель. Старый приятель. Почти что приемный отец.

— Что ему было надо от меня?

— Не знаю.

— Но он вам говорил обо мне?

— Да.

— А что именно?

Она оживилась:

— Когда он отдал мне письмо, он сказал, что вы вроде полицейского, но не такой, как все, что вы в порядке и что вам можно доверять.

— И вы мне доверяете?

— Не знаю.

— Ничего-то вы не знаете, — повторил я.

Она пожала плечами и тоже повторила:

— Он умер.

— Да. По крайней мере, вы так говорите.

Она широко открыла глаза.

— Вы мне не верите?

— Послушайте, милочка… Да, как вас зовут? У вас ведь есть имя?

Слабая улыбка скользнула по ее губам.

— Да вы и верно как из полиции.

— Не знаю. Вот уже начал говорить, как вы. Похоже, мы сможем понять друг друга. Что в том особенного, если вы мне скажете, как вас зовут? Ведь Авель Бенуа назвал вам меня.

— Белита, — сказала она. — Белита Моралес.

— Так вот, дорогая Белита. Я верю только тому, что сам вижу. А вдруг Авель Бенуа вовсе не ваш приятель, приемный отец или кто там еще, а просто человек, к которому меня не хотят допустить, несмотря на его желание видеть меня и, может быть, именно из-за этого желания? Сечете? Я прихожу, вы мне говорите, что он сыграл в ящик, и я отваливаю. Беда в том, что я никогда не отваливаю так просто. Я упрямый, и я не отступаюсь.

— Я знаю.

— А, так вы все-таки кое-что знаете?

— Да… Тоже от него. Ну что ж, идите, — сказала она, потеряв надежду переубедить меня. — Идите туда. Вы увидите, что я вовсе не наврала вам и он действительно умер. Но ноги моей там больше не будет. Я подожду вас на улице.

— Ну уж нет. Я думаю, нам есть что сказать друг другу, и мне не хотелось бы вас упустить. Вам придется пойти со мной.

— Нет.

— А если я насильно поведу вас туда?

По правде сказать, это вряд ли бы получилось, но отчего не припугнуть? Мрачное пламя зажглось в ее глазах.

— А вот этого я вам не советую.

Тем временем на платформе появились пассажиры, ожидающие поезда. Мы привлекали их внимание. Некоторые, видя, как мы, понизив голос, переговариваемся, должно быть, думали: «Еще одного простофилю одурачивают». Возможно, они не так уж и ошибались.

— Ладно, — сказал я. — Пойду один. Все равно я вас разыщу.

— Вам не придется трудиться, — сказала она насмешливо. — Я вас подожду.

— А где?

— Возле больницы.

— Да, как же, — ухмыльнулся я.

— Я подожду вас, — повторила она и выпрямилась, как будто ее оскорбили, усомнившись в том, что она сдержит слово.

Я резко повернулся к ней спиной и стал спускаться по лестнице, ведущей в зал прибытия поездов Аустерлицкого вокзала. Выйдя на бульвар, я оглянулся. Белита Моралес — допустим, что это ее настоящее имя, — медленно брела за мной, засунув руки в карманы расстегнутого пальто, с каким-то вызовом подставляя свое хорошенькое упрямое личико уколам дождя. С каждым моим шагом расстояние между нами увеличивалось.

Последняя медсестра, которую мне довелось видеть, звалась Джейн Рассел. Это было в фильме, название которого я забыл, — что-то о людях в белом, детях в голубом, странах с желтокожим населением и пустившихся во все тяжкие девицах, заснятых на широкоформатную цветную пленку. Джейн Рассел в том фильме излечивала всех, кроме зрителей, которых вгоняла в крутую горячку.

Медсестра, к которой я обратился в коридоре возле десятой палаты, ничем не походила на свою киношную коллегу, сексуально неотразимую в белом халате. У всамделишной сестрицы был угрюмый вид, что куда более соответствует нашей печальной действительности; начисто лишенная грудей и ягодиц, она была настоящим лекарством от любви. Ко всему прочему, хотя ее наряд полностью соответствовал униформе представительниц сей почтенной корпорации и был безукоризненно чист, он почему-то казался движущимся свертком наспех собранного грязного белья. Когда вокруг слишком много таких медсестер, все они кажутся подобными свертками.

— Прошу прощения, мадам, — сказал я. — Я хотел бы повидать одного из ваших больных, некоего…

Она неодобрительно посмотрела на трубку, которую я сунул было в рот, не зажигая, и отрезала:

— Здесь не курят.

— Она погасла.

— Вот как? Ладно. Что вы сказали?

— Что я хотел бы повидать одного из ваших больных, некоего Авеля Бенуа.

Она поджала тонкие бесцветные губы:

— Авеля Бенуа?

— Койка пятнадцать или четыре, я в точности не знаю.

— Пятнадцать или четыре? Авель Бенуа? Ну да…

Казалось, она была не вполне уверена в этом и предложила:

— Будьте любезны, подождите.

Кивком головы она указала мне на выкрашенный белой краской металлический стул и удалилась в застекленный бокс, затворив за собой дверь. Я сел и стал ждать, задумчиво посасывая трубку. Легкий шумок доносился из соседней палаты — это посетители навещали больных. Мимо меня сгорбившись проковыляла старушка, шаркая ногами и прикладывая к глазам скомканный носовой платок. Матовые стекла бокса, проглотившего мою сестрицу, как таблетку аспирина, не позволяли что-либо разглядеть. Лишь время от времени на тусклом стекле вырисовывалась неясная тень. Прошла вечность, прежде чем дверь бокса открылась и медсестра подошла ко мне. Меня уже начинало тошнить от смешанного отвратного запаха больницы: эфира, йодоформа, разных лекарств и близости смерти.

— Вы сказали — Авель Бенуа? — спросила меня эта бабенка. — Вы его родственник?

Я встал.

— Я его друг.

— Он умер, — объявила она безучастно и отстраненно, как если бы он только что растворился в ванне с кислотой.

«Он умер». Эти слова были для нее так же обыденны, как для меня. Это были постоянные спутники ее жизни. Я робко улыбнулся.

— Чтобы узнать это, вам пришлось заглянуть в журнал или позвонить?

Она стала еще угрюмей, если это только было возможно.

— Он умер утром. А я дежурю с двенадцати дня.

— Прошу прощения за беспокойство, — сказал я и почесал за ухом. — Похоже, дело принимает странный оборот.

— Что?

— Да ничего. А где теперь находится тело?

— В анатомическом театре. Хотите посмотреть?

Она мне предложила это так услужливо, как торговец какой-нибудь товар. Что-то вроде «заходите, заходите, у нас прекрасный фенол».

— Да, если можно.

Живой ли, мертвый ли, этот тип, которого я не знал, но который знал меня, был мне интересен. Может быть, теперь, после смерти, еще даже больше, чем живой. Сидящий во мне закоренелый любитель рискованных авантюр и специалист по темным делам учуял, как говорят некоторые, неслабую работенку.

— Пойдемте со мной, — сказала медсестра немного любезнее, как будто я избавил ее от лишних хлопот.

Она сдернула с крючка казенный синий плащ, в каких они выходят на улицу, и мы отправились. Мы пересекли двор, прошли мимо часовни по усыпанной гравием дорожке, вдоль которой стояли бюсты знаменитых врачей, некогда практиковавших в этой больнице. Нигде ни души. Под моросящим дождем медсестра шла решительным шагом, не разжимая губ.

Мы еще не дошли до места, как вдруг я увидел, что навстречу нам, как гостеприимный хозяин, вышел здоровенный субъект в зеленоватом плаще и банальнейшей серой шляпе, державшийся с притворной небрежностью. Он шел ко мне, насмешливо улыбаясь и протянув руку для приветствия. Я не слишком удивился. К явлению такого рода я был более или менее готов. Этот гражданин, играющий роль хозяина, вышедшего навстречу гостю, был не кто иной, как инспектор Фабр, один из подручных комиссара Флоримона Фару, начальника Центрального отдела криминальной полиции.

— Кого я вижу! — насмешливо воскликнул он. — Сам товарищ Бюрма! Братский привет товарищу Бюрма!

Глава 2 Мертвец

Усмехаясь, я тоже протянул ему руку, и мы обменялись рукопожатием.

— Как хорошо, что я не служу в полиции. А то пришлось бы доложить по начальству. Что за лексикон! Вы вступили в коммунистическую ячейку?

Он ответил мне тем же:

— Это надо бы спросить у вас.

— Но ведь я не коммунист.

— Зато вы были анархистом. Может быть, и до сих пор им остаетесь. А для меня это одно и то же.

— Давненько я не бросал бомб, — вздохнул я.

— Вот чертов анархист! — засмеялся инспектор.

Казалось, происходящее его очень забавляло.

— Черт вас побери, мистер Маккарти, — сказал я. — Вы о Жорже Клемансо слыхали?

— По прозвищу Тигр?

— Да, о Тигре. Или, если угодно, о первом сыщике Франции, как он сам себя нарек. Чтобы вы оставили меня в покое, напомню, что этот Тигр однажды сказал или написал (цитирую по памяти): «Всякий, кто не был анархистом в шестнадцать лет, дурак».

— Правда? Тигр это сказал?

— Да, старик. А вы и не знали?

— Да нет…

Он вздохнул.

— Да. Тигр — это Тигр!

И машинально бросил взгляд в сторону Зоологического сада. Потом посмотрел на меня.

— Ваша цитата кажется мне неполной. Ведь он вроде бы добавил: «Дурак и тот, кто остается анархистом в сорок» — или что-то в этом роде.

Я улыбнулся:

— Ну и что? У Клемансо есть высказывания на все случаи жизни. Многие мне не годятся.

Он тоже улыбнулся:

— Но вы-то не дурак!

Я пожал плечами:

— Это еще вопрос. Вы обращаетесь со мной так, как будто хотите доказать обратное.

Тут медсестра слегка покашляла, чтобы напомнить о себе. Инспектор тоже решил прочистить горло. Этот парень — ходячее эхо. Я ухмыляюсь — он ухмыляется, я улыбаюсь — он улыбается, я вздыхаю — он вздыхает; кашлянула бабенка — и он туда же. А что будет, если я вздумаю влезть на дерево?

— Кха-кха. Благодарю вас, мадам. Вы свободны.

Она слегка нам кивнула и смоталась.

— Ну вот, — пробурчал полицейский, глядя ей вслед, — из-за вас она подумала, что мы оба спятили.

— Из-за вас тоже, — возразил я. — Сознайтесь, мы друг друга стоим. Ба! Какое нам до этого дело? Она привыкла. Раньше в этом заведении только таких и держали. Свихнувшихся. Если нам когда-нибудь придется предстать перед судом присяжных, она сможет засвидетельствовать, что мы невменяемы. А это может пригодиться. Ну, пошутили, и будет. Поговорим серьезно. Что случилось?

— После Клемансо решили процитировать маршала Фоша?

— Поздравляю. Вы весьма начитанны.

— Да будет, — оборвал он. — Хватит дурачиться. Вы ведь пришли из-за Авеля Бенуа?

— Да, и если я верно понял, то вы, пожалуй, ожидали, что я здесь появлюсь?

— Более или менее. Пойдемте со мной.

Он взял меня под руку и увлек за собой к небольшому кирпичному строению.

— Ну, кто первый выложит все, что знает? — спросил я. — Судя по вашему игривому тону, дело, кажется, непростое, но не слишком серьезное, исключая, конечно, того, кого оно касается лично, — умершего.

— Ни то и ни другое, — ответил инспектор Фабр. — По крайней мере пока. Только не говорите никому, ладно? А то получается, что тип вроде меня с легким сердцем транжирит на пустяки деньги налогоплательщиков. Я просто развлекаюсь — ведь один раз это можно? Любой квартальный полицейский с успехом провел бы расследование, которым я сейчас занимаюсь, только вот… Боже мой, что такое стряслось с убийцами, что за лентяи! Если и дальше так пойдет, полицию ждет безработица. Приходится искать себе занятие. Чтобы оправдать свое жалованье, цепляешься за что попало, за любое происшествие, вплоть до обычного нападения. Ведь тут-то речь идет об обычном ночном нападении. Правда, жертву укокошили, но убийство самое банальное. И то, что вы знали убитого, не должно усложнить дело. Это показалось скорее забавным комиссару Фару и мне.

— И вам захотелось заняться этим нападением поближе. И организовать при покойничке нечто вроде ловушки, ведь так?

— Ну, старик, это все рутина. Хотите верьте, хотите нет, я здесь случайно. И даже рад нашей встрече. Так редко удается посмеяться.

— Есть еще кое-что посмешнее, — сказал я. — Не знаю я этого Авеля Бенуа.

— Тогда почему вы им заинтересовались?

— Потому что он мне написал, чтобы я его повидал. Но я его не знаю.

— Он-то вас знал!

— Возможно.

— Точно. Если бы не так, он бы вам не написал. Кстати, он внимательно следил за вашей профессиональной деятельностью.

— Вот как?

— Да. Мы нашли у него пачку вырезок из газет, где речь идет о вас, и старые газетные отчеты о ваших расследованиях.

— Даже так?

— Да.

— Но это ведь ни о чем не говорит. У меня, например, богатейшая документация касательно Мэрилин Монро. Во всех ракурсах. Ну и что?..

— Но он же вам написал, — оборвал он меня.

— А откуда вы знаете, что я не писал Мэрилин? Ну ладно. Допустим, мы с ним были знакомы. Не буду спорить с покойником. Но когда и где? Вот разве что… Знаю! Он ведь анархист? Человек, с которым я мог встречаться в анархистской среде в пору моей безумной молодости, как сказал Вийон.

— Вот-вот. Когда вы хотите, вы все схватываете на лету. Письмо при вас?

— Оставил в конторе, — солгал я.

— А что в нем было?

— Да пустяки, — солгал я снова. — В общем, называя меня дорогим товарищем, он выражал желание повидаться со мной, хотя я и сыщик, и сообщал мне свои здешние координаты. Я имею в виду в больнице, а не в морге.

— Понятно. Должно быть, от возраста и ран он стал слегка заговариваться.

— А он был стар?

— Молодым человеком его не назовешь: шестьдесят один. В этом возрасте силы уже не те. Нападение, жертвой которого он стал, вынудило его поступиться принципами. Он хотел отомстить нападавшим, которых, должно быть, знал, но вместо того, чтобы обратиться в полицию, он рассчитывал попросить об этом вас. Таким мне представляется это дело. А вам?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Я ведь не в курсе.

— Ладно. Все еще хотите посмотреть на него?

— Пожалуй, раз уж я здесь. Возможно, особого смысла в этом нет, но все же… Терпеть не могу имена, за которыми нет лиц. Удостоверюсь для очистки совести и для того, чтобы доставить вам удовольствие, — иначе зачем я сюда притащился? Авель Бенуа… — Я поморщился и покачал головой. — Это имя не говорит мне ровным счетом ничего.

— По документам он не Авель Бенуа.

Эта поправка не была для меня неожиданной: я давно подозревал, что дело обстоит именно так. Мы вошли в здание анатомического театра. Это мрачное учреждение было в ведении парня в сером халате, который курил, нарушая правила, но так ловко спрятал при виде нас окурок и изобразил такую отрешенность от мирских дел, что было ясно: подобный фокус он проделывал частенько.

— Посетитель к номеру восемнадцатому! — протрубил игривый инспектор.

Бедняга Бенуа менял номера чаще, чем рубашки. Ну, скоро его оставят в покое, если только не вздумают пронумеровать его органы после вскрытия, а такая возможность не исключалась.

Сторож знаком пригласил нас в небольшое помещение внизу, в котором лампы свисали с потолка на никелированных трубках. Затем не торопясь открыл морозильную камеру и выкатил из нее катафалк, на котором покоилось накрытое простыней застывшее тело. Одно из колесиков катафалка царапало по цементному полу. Мне почему-то пришло в голову, что раньше я слышал такой же звук, когда катили детскую коляску. Вот так: на одном конце коляска, на другом — катафалк. И все кончено. Молчаливый сторож, которому не было дела до моих глубоких философских обобщений, между тем подкатил катафалк под одну из ламп, зажег свет, посмотрел на нас — готовы ли мы глядеть его обычное кино — и точным профессиональным жестом-приглашением к танцу смерти откинул край простыни с лица покойника. Чтобы он не показал мне больше, чем надо, инспектор схватил его за руку.

— Мсье, я знаю свое дело, — запротестовал тот.

— А я свое, — возразил Фабр.

Ну а я, смею сказать, кое-что смыслил в своем. И сразу же понял, что полицейский вовсе не заботился о моих чувствах, а просто не хотел, чтобы сторож открыл мне больше, чем требовалось. Ясно, на груди покойного было что-то такое, чего он не хотел мне показывать. По-видимому, татуировка, которая быстро навела бы меня на след. До чего же полицейские любят все усложнять!

Умерший выглядел лет на шестьдесят — это совпадало с тем, что сказал инспектор. Он был лыс, с седыми усами на манер маршала Петэна и с малость кривоватым носом. Лицо пожелтело, казалось суровым и строгим, но черты его, несмотря на досадный изъян носа, были довольно правильными. Он вполне сносно выглядел лет двадцать — тридцать назад.

— Ну как, Нестор Бюрма? — спросил инспектор.

Я с сомнением покачал головой.

— Да что тут скажешь… Когда мы с ним познакомились — если допустить, что мы были знакомы, — у него наверняка было меньше волос под носом и больше на голове. Знаете, как анархисты обожали роскошные гривы! Пожалуй, не был он и таким строгим, случалось же ему посмеяться.

— Да уж, как всякому другому. Но сейчас-то он, кажется, очень зол.

— Наверно, не любит холода.

Мы помолчали. Потом я сказал:

— Пора вернуть его на место. Никогда я этого типа не видел. Вот только…

— Что только?

— Да не знаю… Кажется, нос…

Да, нос не давал мне покоя.

— Этот нос… — в задумчивости повторил я, ожидая, что инспектор не упустит случая сострить по поводу носа Клеопатры, но тот смолчал. Видно, не так уж он и начитан. Я наклонился к самому лицу и попытался хорошенько рассмотреть профиль покойного. Потом обошел катафалк и проделал то же самое с другой стороны. После чего, нахмурившись, снова встал рядом с Фабром, который спросил:

— Вы его напугать хотите?

— Да, но не получается… Вы заметили? У старика два разных профиля.

Тот взорвался:

— Вот так открытие! Вы что, смеетесь надо мной, Нестор Бюрма? Конечно, у него два разных профиля: левый и правый, как у всех.

— Нет, не как у всех, и именно из-за кривого носа. Его лицо выглядит по-разному в зависимости от того, с какой стороны на него смотрят. Это помогает, когда скрываешься от полиции.

— Пусть так. Но довольно шутить. Вы знали кого-нибудь с такой особой приметой?

— Кажется, да, но никак не припомню. Во всяком случае, имя Авель Бенуа мне так ничего и не говорит. Вы дали понять, что у него были и другие имена? По одному для каждого профиля, может быть? Сказали бы, это навело бы меня на мысль.

— Ленанте, — сказал полицейский.

— Ле Нанте в два слова, то есть нантец? Этот тип родом из Нанта?

— Он действительно родился в Нанте, но, против ожидания, Ленанте — не прозвище. Это его настоящая фамилия. Ленанте в одно слово. Альбер Ленанте. Смешно, но это так и есть.

Я прямо вскинулся:

— Боже мой! Ленанте! Альбер Ленанте! Да как же мне его не знать!

— Глядя на вас, этого не скажешь.

— Не поймешь, чего вы хотите, инспектор. Когда я говорил, что не знаю его, вы утверждали обратное, а теперь, когда я признал в нем старого знакомого…

К черту все! Чего ради спорить? Никакого желания спорить у меня не было. Теперь мертвец, лежавший передо мной, утратил свое инкогнито. Я с трудом справлялся с охватившим меня волнением.

— Старый знакомый. Очень старый, — сказал я глухо самому себе. — Вот уже лет двадцать пять — тридцать, как я потерял его из виду. Неудивительно поэтому, что узнал не сразу. Он ведь изменился с тех пор. Нет волос, зато есть густые седые усы…

— Только нос остался таким же кривым, как был, — сказал инспектор. — Должно быть, это его устраивало. Несложная хирургическая операция поправила бы дело в два счета.

— Он ведь не считал себя Мартиной Кароль или Жюльеттой Греко. Оригинал, одним словом.

— Да. А ну-ка, расскажите мне, что он из себя представлял, что это был за человек. Теперь ведь все равно — он умер, и ваша откровенность ему не может повредить.

— Да что вам сказать? Славный малый, хороший товарищ. Он был сапожник, и хотя ремеслом своим занимался время от времени, его прозвали Чинила.

— Верно, это прозвище упоминается в его досье. Значит, вы его в самом деле признали?

Я помедлил с ответом и еще раз внимательно посмотрел на лицо, посуровевшее после перехода в лучший мир. Я заставил себя отвлечься от усов и дополнил портрет густой копной растрепанных светлых волос, как было заведено у анархистов. Это вполне сочеталось с кривым носом.

— В самом деле.

— Благодарю.

Я пожал плечами:

— А что я вам такого сообщил? Разве вы не опознали его уже по отпечаткам пальцев и не познакомились с его досье? Простите, но что это за игры в таинственность?

Я указал на грудь умершего, прикрытую простыней.

— Там у него татуировка. Если бы вы ее показали мне сразу, я бы тотчас узнал его. Но, по-вашему, это было бы слишком просто, не так ли?

— Да не сердитесь, — сказал полицейский.

— Что за комедия! Испытываете меня?

— Да это не со зла…

— Мутит меня от этой вашей таинственности. Вот уж правда, что вы бросаете на ветер деньги налогоплательщиков.

Он проигнорировал мой выпад.

— Кстати, о татуировке. Вы помните, что у него там?

— Их там две. Монета на руке и надпись «Ни Бог, ни Вождь» на груди.

— Точно, — сказал полицейский и сдернул простыню, обнажив мертвеца до пояса. На груди действительно виднелась блекло-синяя ниспровергающая власть надпись. Буква «Б» в слове «Бог» была почти неразличима. Скверная ножевая рана стерла ее чище, чем самое эффективное химическое средство. Еще один глубокий шрам подчеркивал слово «Вождь». На правой руке, вверху, была изображена монета с Марианной.

— Ни Бог, ни Вождь, — вздохнул полицейский. — Не слишком оригинально для анархиста.

— Главное, глупо, — сказал я. — Хотя в ту пору я был намного моложе его, совсем мальчишкой, но помню, что пенял ему за это.

— Вам не нравился этот девиз? Но мне казалось…

— Мне не нравились и не нравятся татуировки. Только сдуру можно себя расписать.

Я прикрыл труп простыней. Сторож в сером халате точным и методичным движением привел все в порядок.

— Видите ли, инспектор, он был, конечно, не святой, — продолжал я. — Хотя Ленанте не принимал целиком доктрину экстремистов, видящих в преступлении средство борьбы с несправедливостью общества, он не был против нее. Насколько мне известно, он был замешан в какой-то истории с фальшивыми деньгами. Вот почему я сказал вам об отпечатках пальцев. В общем, в тюрьме он побывал, точно?

— Точно. Оттяпал два года.

— Ну вот. Когда я с ним познакомился, он вел себя смирно, но чувствовалось, что хотя он и не поддерживает экстремистов открыто, рано или поздно снова поддастся их влиянию. А я считал, что всякий, кто вступает в открытую борьбу с обществом, не должен иметь особых примет. У полиции и так достаточно способов обнаружения рецидивистов. А татуировка — верный путь к тому, чтобы засветиться.

Парень в халате вытаращил глаза. Инспектор ухмыльнулся:

— Из молодых, да ранний. И старому могли хорошо присоветовать.

— Я сохранил это качество, — откликнулся я.

— Ладно. А где же вы все-таки познакомились с этим правонарушителем?

— Недалеко отсюда. Это даже забавно, как недалеко он ушел за тридцать лет. Я познакомился с ним в общежитии вегетальянцев на улице Толбиак.

— Вегетарианцев?

— Нет, старина, вегетальянцев. Чему только вас учили в школе? Вегетарианцы не едят мяса, не позволяют себе молочные продукты и яйца. Вегетальянцы же питаются — скорее, питались, так как я могу говорить лишь о тех, кого знал, а существуют ли они еще в природе, мне неизвестно, — так вот, вегетальянцы не признают ничего, кроме растительной пищи, разве что с капелькой постного масла. Были и такие, что считали употребление масла нарушением правил, а один утверждал даже, что растения надо есть прямо на месте их произрастания на четвереньках.

— Серьезно? Ну и публика!

— Да, публика странная. Я всю жизнь провел среди чудаков. Так что в памяти собралась целая коллекция.

Он указал на лежащее перед нами тело.

— А Ленанте? Нам известно, что он не курил, не пил, не употреблял мяса. Он что, тоже из этих чокнутых?

— Нет. То есть для вас он, может быть, тоже чокнутый, но это был человек другого сорта. Вот вам один случай. В какой-то момент своей жизни он был почти что бездомным бродягой. Перебивался кое-как, поесть ему случалось не всякий день. И в это же самое время он был казначеем какой-то группы. Его выбрали до того, как он так опустился.

— Ясно. Прикарманил общие денежки?

— Как раз нет. В кассе было полтораста или двести франков — хорошие деньги в тысяча девятьсот двадцать восьмом году. Товарищи поставили на них крест и даже не заговаривали с ним об этом, думая, как и вы, что он залез в общую кассу. Нет и нет. Он, бывало, голодал несколько дней кряду, а к копилке не притрагивался. Ведь это были деньги товарищей, его организации. Вот что за человек был Альбер Ленанте, когда я с ним познакомился!

— Одним словом, благородный злодей!

— Все люди таковы, независимо от их политических, философских или религиозных убеждений. Ни совсем хорошие, ни совсем плохие. Вам, полицейскому, это известно лучше, чем кому бы то ни было.

— Для меня он чокнутый.

— Потому что иногда был чрезмерно честен?

— Чокнутый он, — повторил Фабр. — Вы правы, всю жизнь вы знались только с чокнутыми.

— Ну, старина, это не слишком любезно по отношению к вашему шефу и моему другу комиссару Флоримону Фару.

— Вы и по моему адресу решили проехаться? — прозвучал насмешливый голос.

Я обернулся. Передо мной стоял незаметно подошедший начальник Центрального отдела криминальной полиции. Я пожал протянутую руку и присвистнул:

— Самое обыкновенное нападение, не так ли? И вы лично обеспокоились из-за этого самого обыкновенного нападения? Неужели и вы тоже гробите на пустяки деньги несчастных налогоплательщиков?

— Не без этого, не без этого, — улыбнулся он. — К тому же жертва нападения — из ваших знакомых, а это значит, что делом стоит заняться вплотную. Когда Фабр узнал от медсестры десятой палаты, что какой-то тип, не выпускающий изо рта трубку в форме бычьей головы, явился к некому Авелю Бенуа, он сразу же мне позвонил. И без фамилии было ясно, о ком идет речь: типов, не расстающихся с трубкой в форме бычьей головы, не так уж много. И к тому же мы знали, что этот парень, — он кивнул в сторону катафалка, — интересовался Нестором Бюрма. Я приказал Фабру связаться с вами и сам приехал узнать результат встречи.

Он повернулся к подчиненному, вскинув подбородок.

— Я думаю, шеф, на этот раз у нас не будет с ним неприятностей, — ответил тот. — Он не сразу опознал умершего, что вполне понятно…

— В последний раз я его видел году в двадцать восьмом, — сказал я.

— …но когда вспомнил, — продолжал инспектор, — охотно рассказал все, что знает. Я внимательно наблюдал за ним все это время. Не думаю, чтобы он ломал комедию.

— Я тоже не думаю, — сказал Фару (очень любезно с его стороны). — Однако предпочитаю выяснять до конца все дела, даже самые незначительные, в которых всплывает, пусть случайно, имя этого чертова частного сыщика. Итак…

Он пристально посмотрел на меня.

— Так, значит, вы говорите, что ваш последний контакт с Ленанте относится к тысяча девятьсот двадцать восьмому году?

— Да. К двадцать восьмому или к двадцать девятому.

— А с тех пор?

— С тех пор ничего.

— Почему вы пришли навестить его? Вы узнали о том, что с ним случилось, из газет?

— А разве в газетах об этом писали?

— Не знаю, но такое возможно. Какие-нибудь три строчки в колонке об агрессивных выходках арабов. Такого хватает.

— В газетах я ничего не видел.

— Ленанте ему написал, — вставил инспектор.

— Вот оно что!

Я рассказал о письме. Фару захотелось его посмотреть. Я повторил ему ту же байку, что и его подчиненному.

— Но это не все, — продолжил я. — Пожалуйста, объясните мне, что в самом деле происходит? Я не собираюсь вмешиваться в вашу работу, но все же… Мне известно только, что человеку, которого я не видел тридцать лет, нанесены ножевые ранения. По-видимому, арабами, если я правильно вас понял…

Фару кивнул.

— …что он хотел меня видеть, не знаю почему; что дома у него хранились вырезки из газет, касающиеся моих расследований. Не могли бы вы сообщить мне побольше?

— Охотно, — сказал шеф. — На этот раз я могу позволить себе широкий жест, поскольку это дело не из тех, на которых вы, Нестор Бюрма, делаете себе рекламу, выставляя на посмешище нас, полицейских на грошовом жалованье… Хотя с вами ни в чем нельзя быть уверенным. Эта история с письмом может все изменить. Посмотрим. Как бы то ни было, не вижу препятствий к тому, чтобы поделиться с вами тем немногим, что нам известно. Может быть, и вы нам что-нибудь подскажете…

Он нахмурил густые брови.

— Заметьте, я вовсе к этому не стремлюсь, так как одному Богу известно, куда это все может нас завести, но пренебрегать не стоит ничем.

— Слушаю вас.

Комиссар огляделся вокруг.

— Сменим обстановку, — предложил он. — Вам здесь не надоело? Терпеть не могу стиль вампир. Нам здесь больше нечего делать, не так ли, Фабр?

— Так точно, шеф.

— Ну, так найдем себе местечко повеселее!

— Это ваша-то контора — веселое местечко? — ухмыльнулся я.

— А кто говорит о конторе? Пойдем в бистро.

— Это лучше. Не так официально. Тем более что мне срочно требуется аперитив: надо оправиться от пережитых волнений.

Фару рассмеялся. Он указал на сторожа в сером халате, который задвигал в морозильную камеру катафалк с телом Альбера Ленанте под скрип колесика, требовавшего смазки.

— Аперитив, чтобы помянуть вашего приятеля, признававшего только воду, — вам это не кажется забавным, Бюрма?

Я пожал плечами:

— Ленанте исповедовал терпимость.

Глава 3 1927 год. Анархисты в общежитии вегетальянцев

Широкий оконный проем, через который проникал дневной свет в общую спальню, делал ее слегка похожей на мастерскую художника. Это сходство усиливалось благодаря одежде некоторых ее обитателей, щеголявших в бархатных штанах и блузах с галстуками-бантами. То были анархисты из малообеспеченных и прочие ниспровергатели основ, перебивавшиеся на средства, добытые более или менее законным путем. Верхние стекла окна оставались прозрачными, нижние же до середины были замазаны тусклой белой краской. Этого требовали стыдливость и (главным образом) предписание полиции, предохранявшее тихих и добропорядочных обитателей буржуазного дома в стиле модерн, расположенного напротив, по другую сторону улицы Толбиак, от лицезрения полу- и просто голых мужчин. Кто-то, страдавший, по-видимому, острым приступом клаустрофобии, проковырял ножом глазок в слое белой краски, через который, как в тумане, можно было видеть улицу. Различимый через глазок пейзаж был не из самых привлекательных. Подросток, прильнувший к стеклу, не понимал, ради чего тот, кто потрудился проделать это отверстие, пошел на риск навлечь на себя наказание вплоть до изгнания из этого пристанища, где за пятнадцать франков в неделю можно было спать сколько вздумается. Ведь не ради же этой угрюмой картины?

Тощие акации выбивались из-под чугунной ограды и гнули свои ветви под порывами ветра со снегом, неровный тротуар во всю длину был покрыт скользкой грязью. Это был печальный, удручающий пейзаж, но подросток рассматривал его с какой-то жадностью. Мужчина в одной рубашке подошел к нему, тоже посмотрел в глазок на улицу, почти прижавшись темноволосой курчавой головой к его щеке, и проворчал:

— Плохой погода.

Он выругался и снова лег. Вот уже три дня Испанец не вылезал из постели: его одолела тоска. Краем глаза подросток покосился на будильник, который висел на бечевке над грудой одеял. Три часа дня, вторник, 15 декабря 1927 года. Через десять дней Рождество. Его сердце слегка сжалось.

Сидя на табурете возле горящей печки, держа в руке брошюру, Альбер Ленанте не сводил глаз с широкого окна. Потом встал, подошел к мальчугану.

— Что сказал Кастилец?

— Плохая погода.

— Да, плохая. — Ленанте почти уткнулся носом в стекло. — Наверно, на юге лучше, а? — Он ободряюще улыбался, открывая в улыбке удивительно белые крепкие зубы.

— Лучше, — ответил мальчик.

— Тебе не надоел Париж?

— Он мне никогда не надоест. Пока мне здесь не очень везло, но… как бы это сказать…

— Понимаю, что ты чувствуешь. — Ленанте погладил свой кривой нос. — Это странный город. «О Париж, мой Париж, город славы и бесчестья», — пропел он. — Но некоторым он осточертел.

— Когда мне осточертеет, я вернусь к своим старикам.

— Конечно. В твоем возрасте это выход. Деньги на билет отложил?

— Так проедусь.

Ленанте пожал плечами:

— Вольному воля.

И вернулся на свой табурет.

Немного погодя мальчик прилег на постель. Положив руки под голову, он мог видеть со своего места будильник. В четыре надо идти на работу. Проклятый снег! Если пойдет такой же густой, как вчера, продавать газеты будет совсем не большим удовольствием, но есть-то надо. Только не поддаваться унынию, как Испанец! Нет, ни за что. Альбер Ленанте, похоже, осудил меня, когда я сказал, что поеду зайцем. А между тем… если то, что рассказывают, правда, Чинила отсидел два года в тюрьме за соучастие в изготовлении фальшивых денег. Мальчуган спохватился, что слишком занялся Чинилой (он же Ленанте), и упрекнул себя за это. У анархистов не принято совать нос в чужие дела. Он отвел взгляд от стрелок будильника, повернулся на бок и оказался лицом к веренице скромных постелей. В глубине спальни, почти касаясь друг друга своими пышными шевелюрами, трое мужчин ожесточенно спорили по какому-то каверзному социально-биологическому вопросу. Ближе к нему, лежа с мечтательным видом, далекий от всего, молодой человек блаженствовал с длинной трубкой. Его называли Поэтом, хотя написанных им стихов никто не видел. Испанец ворочался под одеялом. Его сосед храпел под афишей, извещавшей о том, что этим вечером в Доме профсоюзов на бульваре Огюста Бланки состоится заседание «Клуба инсургентов». Обсуждаемая тема — «Кто виноват, общество или бандит?». Докладчик — Андре Коломер. Храпящий целую ночь расклеивал афиши по всему кварталу при минус десяти, подкрепившись перед этим всего лишь стаканом молока. В изголовье кровати находились пустой мешок и ящик, набитый газетами, а также весь набор подпольного расклейщика: афиша с оторванным уголком, чтобы обмануть полицию, сказав, будто зловредные мальчишки оторвали то самое место, где были разрешающие печати, и ведро из-под клея с торчащей кистью.

В глубине открылась дверь, и в спальню проник запах овощей, которые чистили внизу на кухне молодые люди с горящими глазами и аскетическими лицами, а вместе с запахом появилась личность лет двадцати с внушительной повязкой на правой руке. Вновь прибывший мрачно сказал: «Привет!» — и повалился на свою постель недалеко от подростка. Он размотал повязку и пошевелил онемевшими от неподвижности пальцами. Ни малейшего следа раны или ссадины на руке не было.

— Придется что-нибудь подрисовать, — проворчал он себе под нос. (У него были неприятные глаза, тускло-зеленоватые, как будто с ядовитым бельмом. На верхней губе пробивались черные усики, а от волос разило помадой.) — Пошли они к черту в бюро страхования с их переосвидетельствованием!

Он вытащил из кармана блокнот и стал его листать. Мальчуган посмотрел на будильник, зевнул, встал, достал из-под матраса пачку газет и пересчитал нераспроданные экземпляры, расположив их по названиям — «Пари-Суар» в одну сторону, «Энтрансижан»— в другую. Человек с повязкой наблюдал за ним с фальшивой улыбкой и под конец зло усмехнулся:

— Похоже, дела никак не поправятся? Все распространяешь буржуазную прессу?

— Ты меня уже в третий раз спрашиваешь, — сказал мальчик, выпрямляясь. — В первый раз я подумал, что ты шутишь, и посмеялся. Во второй раз — сказал, что есть-то надо. А теперь я хочу послать тебя к черту!

— А я тебе скажу: голоден — ешь! Горе, да и только! Зовешься анархистом, а сам продаешь буржуазные газеты. Какой ты анархист?

— Брось, Лакор, — вмешался со своего места Ленанте, не отрываясь от брошюры. — Брось, что ты к нему пристал? Ты, может, думаешь, что это ты — настоящий анархист?

Голос звучал очень холодно и резко. Ленанте не любил Лакора. Он инстинктивно угадывал за его многословием эгоизм и лицемерие.

— Конечно, — ответил Лакор.

Ленанте отшвырнул брошюру.

— Хотел бы я знать, известно ли тебе вообще, что такое анархист? Очень мило ввалиться сюда в один прекрасный день и заявить: «Я ваш товарищ». Мило, просто и легко. К нам любой может прийти и уйти, как только пожелает. Мы ни о ком не наводим справки.

— Этого только не хватало!

— При всем том анархист, как я понимаю, это все же кое-что другое. И точка.

— Объясни мне, что же это такое.

— Не стоит терять время.

— Во всяком случае, — сказал Лакор, — анархист с чувством собственного достоинства не может быть пассивным, как этот юнец. Он не может опуститься до торговли буржуазным хламом. Он должен уметь постоять за себя, выкрутиться, спереть…

— Вот-вот!

— Да, спереть!

— Чушь все это! Каждый волен жить, как ему вздумается, если только он ни в чем не ущемляет свободу другого. Тот продает газеты, ты — симулянт. Каждый вправе выбирать.

— Если экстремисты…

Ленанте встал.

— Оставьте меня в покое с вашими экстремистами. Это запретная тема для бездельников, симулирующих производственную травму, которых понос пробирает, когда требуют повторного медицинского осмотра в страховой конторе. Тебе не доводилось нападать на инкассатора, поэтому заткнись. Разговоры! Разговоры! Знавал я этих теоретиков-краснобаев, которые сидели себе тихо в своем углу, пока другие бедолаги осуществляли их теории на практике и давали себя сцапать.

— Суди, Кальмен, Гарнье… — начал было Лакор.

— Они поплатились, — прервал Ленанте. — Поплатились вдвойне, и за это я их уважаю. А тебе надо бы понять, насколько они выше жалкого симулянта вроде тебя, и не соваться с выражением почтения — на это у тебя нет права.

Лакор зарделся.

— А у тебя что, есть это право?

— Я тоже поплатился: отхватил два года тюряги за подделку денег, все товарищи подтвердят. Я этим вовсе не горжусь, но считаю, что тут все-таки существует некоторое отличие от симуляции несчастного случая на работе.

— Ну, я на этом не остановлюсь, — проворчал Лакор. — Однажды я закушу удила, и вы увидите, на что я способен. Ухлопаю инкассатора!

— О, на это ты способен, — сказал Ленанте с издевкой. — Для этого большого ума не надо, дело как раз по тебе. А когда ты угробишь одного из этих дурачков, которые перевозят огромные деньги за жалкий кусок хлеба, то отправишься в тюрьму или на гильотину, даже не успев купить себе шляпу на украденное. Я считаю, что дело того не стоит. Я ценю жизнь. Мне вовсе не улыбается гармоничное развитие моей личности в гробу или на каторге. Идеально было бы другое — я всерьез об этом подумываю, — идеально было бы напасть на инкассатора без пролития крови и так, чтобы все это не раскрылось, а потом жить в полной безнаказанности на эти нечестно приобретенные деньги, — впрочем, еще вопрос, бывают ли они когда-нибудь честно приобретенными. Но такое осуществить трудновато.

Лакор с жалостью посмотрел на него и пожал плечами.

— Трудновато. Потому что это абсолютная чушь. И вообще от всех вас у меня живот схватило.

Он встал, пошел к выходу и со злостью захлопнул за собой дверь. Его противник в споре тихонько засмеялся, тоже встал и пошел к выключателю. От слабых лампочек, висящих под самым потолком, в комнате разлился желтоватый свет. Ленанте снова уселся у печки. Длинноволосые спорщики все еще убеждали друг друга вполголоса, слишком поглощенные своей дискуссией, чтобы прореагировать на новую стычку Ленанте и Лакора. Поэт задумчиво курил трубку. Мальчуган прикидывал возможные расходы и доходы. Испанец и расклейщик афиш спали.

Кажется, это произошло в тот же самый день. А может быть, в другой. В спальню вошел худой человек с длинными волосами и бородой, в сандалиях на босу ногу, стуча по полу суковатой палкой, и спросил:

— Товарищ Дюбуа здесь?

— Нет, — ответил кто-то.

Вошедший потянул носом воздух.

— У вас тут воняет. Воняет табаком.

Тут он увидел, что Поэт курит. Он бросился к нему, вырвал изо рта трубку и с силой швырнул ее в стену. Трубка раскололась. Послышались протестующие голоса, а Ленанте сказал целую речь:

— Товарищ Гарон, ты только что совершил авторитарное действие, недостойное анархиста. Ты случайно не рассчитываешь заставить всех нас следовать твоему примеру и вставать на четвереньки для поедания растений, поскольку, согласно твоей теории, иной способ их употребления противен Природе? Ты волен поступать как тебе угодно, разоблачать вредоносность табака — я и сам абстинент, не курю, — но ты должен влиять на рабов этой привычки убеждением, аргументами, а не авторитарными действиями.

Случившееся послужило поводом для затянувшегося оживленного спора.

Подросток спустился в метро на Итальянской площади. Он поехал на улицу Круасан, в газетный квартал, купить несколько дюжин экземпляров вечерних газет, чтобы перепродать их в тринадцатом округе, поблизости от общежития вегетальянцев. В восемь вечера он подсчитал свой скудный заработок, свернул непроданные номера и сунул сверток под матрас. Усталые ноги понесли его в Дом профсоюзов на бульваре Огюста Бланки, в «Клуб инсургентов», где обсуждался важный дискуссионный вопрос: «Кто виноват, общество или бандит?»

На диспуте он встретился с Альбером Ленанте и двумя другими товарищами по убеждениям, с которыми был особенно близок с тех пор, как стал общаться с парижскими анархистами. Один, двадцати лет, уклонялся от военной службы. Его каждую минуту могли арестовать и передать военным властям, из-за чего никто не называл его фамилии, ограничиваясь расхожим именем Жан. Второго, постарше, звали Камил Бернис. Оба были учтивы, незаметны, не лезли в чужие дела, но и о своих не слишком распространялись. У обоих было решительное, волевое выражение лица, а в глазах порой вспыхивал огонек фанатизма.

Бернис и Жан не жили в общежитии вегетальянцев, но после дискуссии в «Клубе инсургентов» все вчетвером направились туда. И до поздней ночи, сидя на кровати, под зловещее завывание декабрьского ветра, который бился в стекла, при свете керосиновой лампы, робкий огонек которой не мог потревожить покоя спящих товарищей, обсуждали достоинства и недостатки экстремизма. Альбер Ленанте был уклончив и, казалось, не имел четкой позиции по данному вопросу… Хотя, возможно, он вынашивал грандиозный план, грандиозный и утопический — тот самый, который в общих чертах изложил некоему Лакору.

Ворчливый голос комиссара Флоримона Фару донесся до меня как сквозь двойной слой ваты.

— Ну, пошли, Бюрма? Какое у вас странное выражение лица. О чем вы думаете?

Я встряхнулся.

— О своей юности. Кто бы мог подумать, что все это было так давно.

Глава 4 Кое-что о мертвеце

Мы вышли. Едва переступив порог, я набил трубку и закурил. Не в обиду будь сказано тому недотепе (если он еще жив), который разбивал чужие трубки и досаждал другим своими нотациями, дым, наполнивший мои легкие, принес мне некоторое облегчение.

Флоримон Фару прибыл в больницу на служебной машине, но шофер-полицейский был в штатском. В ожидании шефа он тоже курил, глядя, как проходят по виадуку поезда метро. Машина стояла в ряду других перед входом в больницу. Но как они все ни старались не привлекать к себе внимания и скрыть ведомственную принадлежность автомобиля, присутствие полиции было таким же очевидным, как кривой нос на лице Авеля Бенуа.

Пока мы шли к машине, я украдкой оглядел близлежащее пространство — от сквера Мари Кюри до площадки, на которой стоит памятник Филиппу Пинелю, облагодетельствовавшему умалишенных гуманными методами лечения. До него их лечили в основном битьем. «Я подожду вас», — обещала мне цыганка. Может быть, она и ждала, но в периметре не было видно ни одной красной юбки. Все эти споры, разговоры, проверки и прочая кутерьма заняли много времени, и на улице уже начинало темнеть, а из-за всепроникающего тумана сумерки в этой части города сгущались быстрее. Однако было еще достаточно светло, чтобы не спутать изящный силуэт девушки с будкой дорожных рабочих. Белита не ждала меня… и не собиралась ждать… или, скорее всего, ее спугнуло прибытие Флоримона Фару. Ведь она из племени, которое чует полицию за километр.

Шофер занял место за рулем, инспектор Фабр рядом с ним, а мы с комиссаром уселись сзади.

— Ну, где же мы сможем выпить и поговорить? Вы Бюрма, не вылезаете из бистро…

— Вам это известно из докладов полицейских, конечно? — спросил я. — Но вы же знаете, чего стоят эти доклады. Ладно, раз сегодня я разворошил свое прошлое, поедем к Розесу на Итальянскую площадь. У меня остались превосходные воспоминания о круассанах, которые там подают.

— Согласен. Жюль, на Итальянскую площадь. Нестор Бюрма проголодался.

Машина тронулась, проехала под опорами виадука и покатила по бульвару.

— Я не голоден, — сказал я. — Я подумал о круассанах, потому что мне частенько случалось в былые времена съедать три или четыре штуки с кофе у стойки в этой пивной, а расплачиваться только за один.

— Почему вы мне это рассказываете? — мягко спросил Фару. — Вы считаете, что у вас недостаточно дурная репутация?

— В наши дни дурная репутация приносит доход. Моя еще слишком хороша. Я рассказываю вам это, потому что впадаю в детство и потому что мне кажется смешным вернуться в обществе полицейских туда, где я откалывал не вполне законные номера.

— Это было так давно, — сказал Фару.

— Да, припев известный: ведь есть истечение срока давности преступления.

— Не говорите вздор. Смерть Ленанте выбила вас из колеи. Плевать мне на ваш мухлеж с круассанами. Но вам, конечно, известно, что так называемое истечение срока давности рассчитано на дураков и в случае серьезного преступления оно практически не принимается в расчет. Наши досье никогда не бывают полностью закрыты. Бывает, что какой-нибудь убийца, ушедший в свое время от правосудия и мнящий себя в безопасности, попадает в идиотское положение, когда ему вдруг приходится вспомнить о кое-каких пренеприятных вещах многие годы спустя после совершения преступления. А вы знаете, почему так случается? Потому что нераскрытое преступление ожесточает упорство следователя, становится делом его жизни. Тем более что публика не скупится на сарказмы, и провал, даже единственный, — это черт знает что. Есть, конечно, такие, кому на это наплевать, но не все. И вот следователь пережевывает дело без конца, выискивая малейшую зацепку, которая позволит ему расквитаться с преступником. Потому что на этой стадии это уже вопрос мести, личного удовлетворения.

— Например, старик Бален, — сказал инспектор Фабр, который слушал рассуждения Фару внимательнее, чем я.

Я не стал спрашивать, кто такой Бален. Поскольку речь не могла идти, по всей видимости, о старой актрисе кино по имени Мирей, мне было все равно. Но Фару продолжал:

— Да, Бален. Он как раз свихнулся на деле, которое будто бы произошло в этих краях, хотя и это под сомнением. Служащий с крупной суммой денег бесследно исчез где-то в радиусе моста Толбиак в тысяча девятьсот тридцать шестом году. Бален прямо из кожи вон лез, чтобы раскрыть это дело, и все впустую. Это подорвало его здоровье и уверенность в себе: все последующие дела он вел не блестяще. Зациклился на разгадке тайны до кретинизма. В сорок первом немцы отправили его в концлагерь. Он вернулся, но лагерь его доконал, и он стал настоящим психом. Сейчас на пенсии, но ребята в конторе говорят, что он все еще ищет преступника.

— Если вам угодно выслушать мое мнение, шеф, — сказал Фабр, — я нахожу, что он просто далеко зашел в представлениях о профессиональной чести, и это его извиняет.

— Он спятил, только это и может его извинить. Мы в полиции не боги, бывают проколы. Дело Барбалы, помните? Сюзанна Барбала, малышка одиннадцати лет. Ее тело, изрезанное на куски, нашли под сценой кинотеатра «Мадлон» в тысяча девятьсот двадцать втором году и так никогда и не установили, кто совершил преступление. А вообще-то все это — пустые разговоры, вернее, разговоры ради разговоров.

— Да, это заполняет паузы. Очень здорово, что вы взяли на себя труд поддерживать разговор.

Комиссар пожал плечами.

— Потому что я вижу, что смерть Ленанте выбила вас из колеи, вот и все. Пытаюсь дать вам прийти в себя.

— Скорее не смерть, а встреча с ним через столько лет.

— Это одно и то же.

— Одно другого не лучше. Гнусное место, черт побери! Бывает ли здесь когда-нибудь солнце?

Мы приехали на Итальянскую площадь. Туман подкрадывался подобно подозрительным теням, которые шныряют украдкой по Вокзальному бульвару, цеплялся за ветки деревьев в сквере и на пустыре. В кафе, расположенных вокруг площади, зажглись огни; над застекленной террасой пивной «Розес» замигала неоновая вывеска. Поворачивая на бульвар Огюста Бланки, машины объезжали площадь, шурша шинами по мокрому асфальту.

Наш водила-полицейский Жюль поставил машину в начале улицы Бобило, и мы все направились к гостеприимному бистро. Возможно, после моего рассказа у Жюля появилось желание присмотреть за любителями закосить круассан-другой, и он уселся у стойки, возле которой толпились многочисленные клиенты. Фару, Фабр и я устроились в углу подальше от входа. Рядом были только двое влюбленных, не удостоивших нас и взглядом.

От стойки доносился привычный шум: гомон разговоров, звон стаканов, дребезжание электрического бильярда, сотрясаемого малым, так решительно настроенным на выигрыш, что вероятность штрафного сброса очков не умеряла порывистости его движений. Включился музыкальный автомат, и голос Жоржа Брассенса, поющего «Берегись гориллы», заглушил гам. Может быть, это наш водила устроил себе каникулы. Во всяком случае, Брассенс как музыкальный фон для разговора о старом анархисте — в этом есть некоторая пикантность.

Официант принял заказ и принес аперитив для меня, дымящийся грог для комиссара и минеральную воду для инспектора, на которого, по-видимому, подействовали разговоры о воздержании.

— Не полагается говорить о делах в бистро, — начал Фару, — но я уверен, что интересующее нас дело представляет собой самое обычное нападение, каких совершается множество. Поэтому я могу позволить себе немного отойти от правил, тем более что мне показалось, что вам, Бюрма, требуется подкрепляющее…

Я вяло кивнул.

— Ну вот… — он повертел в пальцах сигарету, — не стоит напирать на образ мыслей Ленанте. Не все ли равно, кем он был — анархистом, фальшивомонетчиком, неудачником и Бог знает кем еще, — ведь уже столько лет он вел себя смирно. — Комиссар зажег сигарету и задымил вместе со мной. — Он не вел активной работы, не входил ни в какие политические или философские кружки. Он устроил себе независимое существование. Как вы думаете, Бюрма, что он делал?

— Не знаю, — сказал я. — Когда-то он был классный сапожник. И шил, и чинил, и все такое прочее. У него была своя лавка?

— У него, наверно, не было средств для аренды приличной лавки. Именно приличной, потому что лавка-то у него была…

— Скорее сарай, — вставил Фабр.

Фару согласился.

— Да, скорее сарай… склад… помещение, которое можно было бы оборудовать под лавку, да вот…

Он презрительно вздернул усы.

— В проезде Отформ…

— Красивое название, — сказал я.

— Да, подходит для сапожника…

— И для шляпника. А где это?

— Между улицами Насьональ и Бодрикур, почти на углу улицы Толбиак. Место, возможно, не более безобразное, чем весь этот сектор, но проезд Отформ какой-то особенно безотрадный, тем более что на уличном указателе он ошибочно назван тупиком, что не побуждает случайного прохожего углубиться в него…

— Да, в таком месте любая лавка вряд ли могла бы процветать. Ленанте, по-видимому, и не пытался экспериментировать. Клиенты бывают такими же тиранами, как хозяева. Идти же в услужение к кому-нибудь…

— Об этом не могло быть и речи!

— Разумеется. Нам известно, что время от времени ему случалось сработать пару башмаков, но основные свои средства к существованию он добывал — догадайтесь, Бюрма, чем? — старьем. Он был старьевщиком, старина. Разумное сочетание ремесел сапожника и старьевщика обеспечивало ему доходы, которых хватало для удовлетворения его скромных потребностей, и полную свободу. Он собирал старый хлам, скупал, перепродавал — словом, неплохо выкручивался. И был сам себе хозяин. Можно сказать, проблем у него не было. Вы видели в больнице его одежду?

— Нет, — ответил я.

— Действительно, в этом не было необходимости. Но если бы вы ее увидели, вы бы убедились, что это очень добротные вещи, а вовсе не те лохмотья, в которых обыкновенно ходят старьевщики.

Так он был старьевщиком! У меня возникла одна мысль, но я попридержал ее для себя. Все тот же вечный индивидуализм анархиста! Однако Фару угадал мою мысль:

— Мы занялись вопросом, не был ли он при случае скупщиком краденого, но я так не думаю. Большинство мелких и крупных скупщиков краденого занесены в нашу картотеку. Ленанте, или, скорее, старьевщик, известный под именем Авель Бенуа, никогда не подозревался в спекуляциях такого рода. Вот так он и жил, свободным и независимым, как поется в песне, не в роскоши, но в довольстве, если учесть, что потребности его были сведены до минимума. Теперь я подхожу к печальному происшествию, положившему конец этой жизни.

Комиссар выбросил окурок и выпил свой грог.

— Три дня назад, ночью, на него напали на улице какие-то парни, арабы, как он сказал, нанесли ему два удара ножом и украли бумажник. Кое-как он добрался до дома и обратился за помощью к соседке, цыганке…

— Соседка она ему или еще кто, — заметил инспектор Фабр, делая фривольный жест.

— Она действительно его соседка, так как живет я лачуге рядом с его сараем. Староват он был, чтобы спать с ней, хотя с этими ребятами без предрассудков ни в чем нельзя быть уверенным…

— Шестьдесят — это не старость, — запротестовал я, думая о своем собственном будущем и о недавнем прошлом Саша Гитри.

— Я говорю не о его способностях, — улыбнулся Фару. — Я говорю о разнице в возрасте. Ей двадцать два. Если округлить, он старше ее на сорок лет.

— Да, конечно. Ну и что эта девица?..

— Помочь ему она не могла, так как он был серьезно ранен, ведь от ран он скончался…

— А я-то думал, что у цыган есть лечебные секреты, бальзамы, заклинания и снадобья!

— Возможно, но эта, кажется, ничего такого не знала. Это современная цыганка, она порвала со своим племенем и сопутствующими атрибутами — бальзамами, снадобьями и секретами. Она кое-как втащила Ленанте в его машину — старую развалюху, на которой ом перевозил свой товар, — и повезла в больницу Сальпетриер. Конечно, там дали знать нашим коллегам…

— Минутку, — прервал я его. — А почему она повезла его в Сальпетриер? Разве нет другой больницы поблизости от этого проезда Отформ?

— Там рядом больница Ланлонг. Но она поехала в Сальпетриер.

— Почему?

— Она никак это не объяснила. Я думаю, что она повезла его в самую известную больницу просто потому, что это название первым пришло ей в голову. Словом, коллеги занялись этим делом и хорошенько покопались у старичка. Он им сразу же показался загадочным, вы понимаете?

— Нет, но это не имеет значения. Продолжайте.

— В этом квартале, старина, где полно арабов и невозможно понять, кто из них за, а кто против французов, полиция внимательно следит за ночными нападениями, особенно если замешаны арабы.

— Ну конечно! В колониальной империи неспокойно. Феллаги и прочее?

— Вот именно. То почитатель Корана бьет морду соплеменнику, балующемуся вином, то…

— Ну прямо как в вашем общежитии вегетальянцев, — усмехнулся инспектор Фабр.

— Не говорите так много, а то разволнуетесь и придется заказать еще одну минеральную воду, — бросил я ему.

Он заткнулся. Фару продолжал:

— …то «сборщики дани» из Фронта национального освобождения берут в заложники и требуют выкуп с какого-нибудь мусульманина — держателя гостиницы или закусочной. К слову сказать, эти деятели из ФНО — мастера ловить рыбку в мутной воде и умеют добывать деньги и другими способами. Они не против простого нападения с изъятием бумажника у пострадавшего.

Комиссар не сказал, что в этом они являются последователями излюбленных идей некоторых анархистов-экстремистов, но было видно, что он так и думает.

— Короче говоря, — продолжал он, — за всем, что касается арабов, мы пристально следим. Ленанте, который еще считался Авелем Бенуа, поскольку в кармане у него обнаружили документы на это имя, был очень слаб и говорил уклончиво, по признал, что напали на него и обчистили его арабы. С другой стороны, коллег неприятно удивила его татуировка «Ни Бог, ни Вождь». Им показалось, что за этим нападением стоит сведение политических счетов, и они отправились покопаться в его лачуге. При этом среди обычного старья обнаружился целый арсенал материалов революционной пропаганды, однако сильно устаревших. Подшивки анархистских газет, давно прекративших свое существование, брошюры, афиши, книжки и тому подобное. Самые свежие — выпуска тридцать седьмого — тридцать восьмого годов, касающиеся войны в Испании. Похоже, что именно тогда прозвонил колокол по его революционной деятельности…

Флоримон Фару тоже был начитан.

— …и, наконец, самое интересное — тщательно подобранное досье, в котором фигурирует и мое имя.

— Ваше?

— Да, мое, но за компанию с вашим. В картонной коробке по порядку лежали вырезки из газет, касающиеся тех из ваших расследований, о которых информировал публику Марк Кове в «Крепюскюль», и, разумеется, мое имя встречалось в некоторых из этих материалов. Квартальный полицейский комиссар, стремящийся предусмотреть любую случайность, предупредил меня об этом и переслал вырезки вкупе с отпечатками пальцев этого парня, которые он распорядился снять немедленно. Вот так открытие! Анархист! Бдительный комиссар пожелал узнать, насколько это важное дело и числится ли что-нибудь за Авелем Бенуа. Мы знали, что в тысяча девятьсот двадцатом году под своим настоящим именем Ленанте был замешан в одной махинации с фальшивыми деньгами, получил срок и в общей картотеке долго значился как дерзкий и опасный анархист. Повторю еще раз для вашего сведения: я принципиально стараюсь не упускать из виду любое, даже незначительное дело, если вы к нему имеете отношение. Потому что у дел такого рода слишком часто бывают неожиданные продолжения. Возможно, что на этот раз я ошибся, хотя… есть письмо Ленанте, и о нем стоит поговорить особо. Я спросил себя: с какой целью этот, по всей видимости, остепенившийся революционер собирал на вас подобную документацию? Поскольку мне известна ваша прежняя деятельность, я подумал, что речь идет об одном из подозрительных знакомств времен вашей молодости, что кто-то интересуется, возможно в сомнительных целях, ходом вашей карьеры…

«Опасный! Дерзкий! Остепенившийся! Подозрительные знакомства! Сомнительные цели!» Ну и словарь у Флоримона!

— Я не счел необходимым вводить вас в курс дела сразу же. В конце концов, все имеют право собирать вырезки из прессы: эта коллекция, возможно, ничего не значит; этот тип — вовсе необязательно ваш старый знакомый. И если вы здесь ни при чем, зачем зря дразнить гусей? Вы и без приглашения часто путаетесь у меня под ногами. Я хотел допросить этого типа лично и посмотреть, стоит ли давать делу ход, как вдруг ему стало хуже, хотя по прибытии в больницу его состояние все же несколько улучшилось. Утром нам сообщили, что он готов. Я послал Фабра в больницу… остальное вам известно.

Комиссар перевел дух. Он имел на это право. Мы все трое помолчали. Наконец Фару спросил:

— Что вы обо всем этом думаете, Бюрма?

— Ничего, — ответил я. — Да, я знал когда-то Ленанте. Но я так давно потерял его из виду, что для меня он почти незнакомый человек. Может быть, мы напрасно ломаем голову над простым уличным происшествием?

— Оно было простым. Может, таким и останется. Я бы этого хотел. Но вот письмо, которое он, несмотря на свое состояние, изловчился вам переслать, может все перевернуть вверх дном. То, что он обратился к вам, Бюрма, здорово озадачивает! Вспомнил о вас, только очутившись на больничной койке, весь изрезанный ножом. Он вас втягивает в какую-то историю, не знаю, в какую, ко…

Я пожал плечами:

— В какую такую историю он может меня втянуть? Столько сложностей из-за пустяка — профессиональная особенность полицейского. Вот у инспектора, — я ткнул трубкой в сторону Фару, — есть, как мне кажется, своя теория.

Начальственные усы развернулись в том же направлении.

— Да, — сказал младший по званию. — Арабы, не арабы… А почему не арабы? Из него это с таким трудом вырвали, что, должно быть, это правда. Кем бы они ни были, Ленанте знал напавших на него. И хотя у него поубавилось прыти, кое-что от анархиста осталось. И он решил отомстить, не прибегая к помощи полиции, сказав себе, что его старинный товарищ Бюрма очень подходит для этого.

— Возможно, — кивнул Фару, поразмыслив, и нахмурил брови. — Если бы этот тип написал Президенту Республики или префекту полиции, мне было бы наплевать, но раз он написал Нестору Бюрма…

— Вечно мое имя так на вас действует, — сказал я — Вам следовало бы избавиться от этого недостатка.

— Вы правы. Из-за него у меня мутится в голове и я начинаю глупеть.

— На этот раз ничем не могу быть вам полезен. Все, что я знаю об этом деле, мне известно только от вас.

— Пожалуй, так.

Он взглянул на часы:

— Пошли отсюда, Фабр. Меня уже давно нет на месте, и, если в конторе меня разыскивают, им невозможно со мной связаться. Не хочу портить себе карьеру из-за Нестора Бюрма.

— Пошли отсюда, — эхом отозвался Фабр. И добавил мечтательно: — Вот если бы за это время нашли где-нибудь разрезанную на куски женщину…

Я усмехнулся:

— Если вдруг нашли, проверьте, нет ли у нее в руке письма на мое имя. Был бы случай еще раз мило поболтать.

— Кстати о письме, — сказал Фару. — Перешлите-ка мне на днях писульку Ленанте.

— Идет.

Комиссар подозвал официанта, расплатился, и мы вышли из пивной, прихватив с собой водилу Жюля. Я дошел вместе с троицей до их машины на улице Бобило.

— Я еду прямо в контору, — сказал Фару. — Могу подбросить вас по дороге, но только не в ваше сыскное бюро.

— Возьму такси или поеду на метро, — сказал я.

— Ладно. До свидания.

— До свидания.

Жюль включил сцепление, и полиция отчалила. Подумав, я решил пойти назад. Вернувшись к Розесу, взял в кассе телефонный жетон и позвонил в редакцию газеты «Крепюскюль». Судя по голосам, сначала мне ответила блондинка, потом парень, жующий резинку или обновляющий вставную челюсть, и наконец у меня в ушах заломило от баса моего приятеля-журналиста.

— Требуется небольшая услуга, — сказал я. — Посмотрите, что отловил на этих днях по тринадцатому округу парень, который пишет хронику уличных происшествий. Там должно быть нападение на старьевщика, некоего Авеля Бенуа, по-настоящему Ленанте, — его ранили ножом и обчистили арабы. Из этих трех строчек надо бы сообразить тридцать, и чтобы обязательно пошли в номер.

Марк Кове заинтересовался:

— Это начало какой-то истории?

— Скорее, конец. Упомянутый старьевщик только что почил в бозе от ран. Когда-то давным-давно я был с ним знаком.

— И решили сделать ему посмертную рекламу?

— Да нет, этому парню не понравилось бы, что о нем пишут в газетах. Он был без претензий.

— Вы исполняете его последнюю волю?

— Пожалуй.

Я повесил трубку. Телефон был рядом с «одним местом». Я заперся в кабине, перечитал в последний раз письмо Ленанте, разорвал его и отправил в унитаз в кругосветное плавание по канализационному коллектору. Теперь если бы Флоримон Фару пожелал ознакомиться с этим документом, ему пришлось бы облачиться в скафандр. Потом я подошел к стойке, опрокинул еще одну рюмку и вышел из пивной. В соседней галантерейной лавке я купил план квартала, рассмотрел хорошенько и решил пройти из конца в конец по его главному проспекту.

Почти совсем стемнело. Все было окутано легким туманом. Холодные капли падали с ветвей деревьев, накопившаяся влага внезапно проливалась со ставен на случайную жертву. Прохожие шли торопливо, опустив голову, как будто стыдясь чего-то. Встречавшиеся изредка бистро отбрасывали на тротуар широкую полосу света, в которой воздух казался теплее благодаря запаху алкоголя и обрывкам музыки из автоматов.

С трубкой в зубах, засунув руки в карманы теплой удобной куртки, я попирал ногами, обутыми в добротные туфли на толстой подошве, тот самый асфальт, который знал меня в нужде, — и испытывал при этом странное наслаждение, к которому примешивался привкус прошлого. Конечно, и сейчас мне случалось сидеть на мели, причем чаще, чем хотелось бы, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что бывало. С тех пор я далеко ушел. И не один я. Все, кого я тогда знал, — тоже. В том или ином смысле. С чего это Ленанте вздумалось окунуть меня в воспоминания о тех далеких днях? Что-то говорило мне, что не следовало бы ему это делать.

Дойдя до улицы Толбиак, я сел на автобус, проехал одну остановку и вышел. Улица Насьональ круто спускалась к Вокзальному бульвару, а слева почти перпендикулярно отходил проезд Отформ.

О рытвины и ухабы этой мостовой могли разбиться самые прочные башмаки и самое стойкое чувство равновесия. Мыльная вода в сточных канавах делала жалкие потуги преобразовать блики от фонарей в игру лунного света. Кошка, испуганная моим неверным шагом — неверным, потому что я боялся свернуть себе шею (смотри выше), — вышла из закоулка в тени, где она пребывала в задумчивости, одним прыжком пересекла узкую улочку и исчезла в проломе разрушенной стены. Справа и слева виднелись скромные до убожества преимущественно двухэтажные домишки, построенные на одной линии с улицей или, слегка отступая, в глубине дворика. Где-то наперебой орали радио и горластый младенец. Более ни звука, кроме шума уличного движения на улице Толбиак, и ни души.

Я заметил две деревянные калитки, ведущие к похожим как близнецы сараям. На первой я разглядел железный засов и надпись гудроном: «Лаге, покупка старых вещей». У Ленанте уже был псевдоним — Бенуа. Еще одного — Лаге — быть не могло. Во всяком случае, мне бы этого не хотелось. Я перешел ко второй калитке. Это была та, которую я искал: «Бенуа, покупка подержанных вещей и утиля». Полицейские не сочли нужным опечатать этот сарайчик — жилище Ленанте. Я тронул калитку. Заперто. Замок был совсем несложный, это было сразу видно, но взламывать его мне не хотелось. Да, конечно, улица была пустынна. Но я-то хорошо знаю, что такое пустынная улица. И задумать не успеешь чего-нибудь выходящего за обычные рамки, как тут же появляется толпа зевак. Такая перспектива мне не улыбалась. К тому же я всегда успею осмотреть хижину Ленанте, если будет нужно. Я пришел в проезд Отформ в надежде отыскать юную цыганку, жившую дверь в дверь с моим старинным приятелем.

Кое-как я преодолел еще несколько метров по неровному булыжнику. За ржавой железной оградой в глубине узкого двора угадывался двухэтажный домик. В одном из окон второго этажа горел свет, казавшийся тусклым из-за тумана. Я толкнул железную калитку, и она повернулась на петлях без лишнего скрипа. Пройти по двору и проникнуть в дом не составило для меня труда. Едва я вошел, в нос мне ударил похоронный запах увядших, почти гниющих хризантем. Я поднял глаза к потолку. На второй этаж вела приставная лестница. Верхний конец ее исчезал в отверстии в потолке, из которого падал свет. Под лестницей валялись ящики и большая плетеная корзина, с какими ходят цветочницы.

Не требовалось напрягать слух для того, чтобы убедиться — наверху кто-то есть. Я слышал, как этот кто-то, сильно разозленный, исходил проклятиями и грязными ругательствами. Крадучись, я подошел к лестнице. Потолок над моей головой скрипел под тяжелыми шагами. Разгневанная личность умолкла. Раздался сухой щелчок, как от выстрела, а за ним глухой сдавленный стон. Я застыл. Снова послышалась брань, а за ней второй щелчок, похожий на первый. Тут я понял, что это — не выстрелы. Меня передернуло от отвращения. В иных случаях револьвер честнее и человечнее. Я постарался вскарабкаться по лестнице побыстрее и без шума.

Оказавшись наверху, я обнаружил, что горизонт передо мной совершенно закрыт необыкновенных размеров задом, каких я никогда не встречал, — монументальным, огромным, равным по объему четырем тыквам рекордной величины. Вот это была толстуха! Из тех, кому наплевать на фигуру. Она стояла, расставив бесформенные ноги-тумбы в бумажных чулках от разных пар, уперев руки в бока, пыхтя как паровоз и изрыгая мерзким голосом яд своих проклятий. В правой руке у нее была короткая рукоятка тяжелого хлыста.

Комнатка, где все это происходило, была бедная, но чистенькая. Белита Моралес сидела на полу, забившись в угол, поджав ноги под красную юбку, казавшуюся венчиком цветка. Ее лицо было искажено страданием, глаза источали бессильную ненависть. Она была без пальто, в разорванном на груди черном пуловере. Прекрасные маленькие груди, перечеркнутые кровавым следом от удара хлыстом, гордо вздымались, словно бросая вызов мучительнице.

Г лава 5 Проезд Отформ

Одним махом я очутился в комнате.

— Что здесь происходит? В детских палачей играем?

Ошарашенная гнусная бабища обернулась с удивительным проворством; при этом в воздухе повеяло отнюдь не духами фирмы «Карвен». Что правда, то правда! Верхняя половина этой неряхи стоила нижней. Вислые груди размера, редкого даже у итальянских кинозвезд, едва умещались в грязной кофте; при отсутствии шеи омерзительная голова росла прямо из массивных плеч, на которых красовался изъеденный молью меховой жакет. Смуглая морда была морщинистой, беззубой, с одним-единственным свирепо горящим и гноящимся правым глазом. Левый по причине драки или болезни закрылся. Раз и навсегда. Довершали этот милый облик растрепанные пряди сальных черных волос, делавшие бабищу натуральной Горгоной.

— Что такое? — проскрежетала она.

— Это всего лишь я Патентованный зануда, который всегда вмешивается в чужие дела в неподходящий момент.

Я дружески помахал цыганочке:

— Привет, Белита!

— Белита! — рявкнуло чудовище с кнутом. — Белита!

Моя фамильярность с девушкой была ей явно не по вкусу. Она повернулась к ней и прошипела:

— Это ты с ним спишь, проститутка? Не может быть, чтобы ты ни с кем не спала. Отвечай, чертова шлюха! Сукина дочь Изабелита!

Девушка устало отмахнулась.

— Сука! — повторила ведьма, буравя меня своим единственным гноящимся глазом.

На этот раз, похоже, речь шла обо мне. Я вздохнул.

Поскольку словарь ее не отличался разнообразием, беседа становилась монотонной.

— Я ни с кем не сплю, — сказал я.

— Сукин сын, — уточнила она на тот случай, если я не понял.

Ну что же, сукин сын, сам сука. Ничего особенного. Простая генеалогия.

— А ну-ка заткнись, — начал я.

Выражаться в ее диапазоне — чего проще! Нестор Бюрма к вашим услугам, дуэнья! В этом турнире вы вряд ли выиграете. Я лишу вас титула Мисс Сквернословие всего тремя отборными ругательствами с грязнейшим подтекстом.

Однако отличиться я не успел. Она быстро подняла руку, и я только успел заметить, как промелькнул хлыст. Эта дрянь метила мне в лицо, но меня выручил молниеносный спасительный рефлекс. Я подпрыгнул, как будто мне в зад воткнули булавку. Хлыст обвился вокруг моего туловища, но плотная подкладка куртки смягчила удар. Однако на ласку это все-таки похоже не было. Я покачнулся, в желудке у меня что-то сжалось. Но отреагировал я мгновенно. Обеими руками поймав хлыст, я, едва приземлившись, сильно дернул его к себе и вырвал из рук мегеры. В результате этого маневра мы оба потеряли равновесие.

Я упал навзничь и принял на грудь стокилограммовые телеса проклятой бабищи. Боже мой! Вот это подарочек! Похоже, мне суждено получать удары ниже пояса и испытывать на себе запрещенные приемы. Я чувствовал, что умираю от удушья, уткнувшись носом в ее чудовищные дряблые груди, от которых неимоверно разило. Я уже считал себя капитаном Моранжем из фильма Жака Фейдера — еще одно воспоминание молодости, — который пал жертвой коварной Антинеи, отправлявшей мужиков на тот свет одним разворотом грудей не хуже, чем дубинкой. Такое должно было случиться и со мной. Ведь в фильме все тоже начиналось с какого-то Бенуа, правда, звали его Пьером, но это неважно. При всем том я — не капитан Моранж, и уж если меня ждет его судьба, то пусть меня прикончит настоящая Антинея или Брижит Бардо. Это вопрос моего личного достоинства. Только не эта слоноподобная баба, пригвоздившая меня к полу!

Я дергался изо всех сил, чтобы высвободиться из-под нее. Не тут-то было! К тому же мне повезло упасть на хлыст, и его жесткая рукоятка больно впивалась мне в спину, Вдруг мне показалось, что я спасен. Я смог перевести дух. Но тут же получил мощную затрещину. Вот стерва! Она развернулась и принялась молотить изо всех сил, грубо понося меня вкупе с родителями, вполне порядочными и благонамеренными гражданами. Ее словарь оказался не таким уж однообразным. Местами он был просто грандиозен. Все мои попытки сопротивления были плачевны. У меня был при себе револьвер, и я не отказал бы себе в удовольствии съездить ей по морде рукояткой, только мне было не дотянуться до заднего кармана, где он лежал, причиняя большое неудобство.

Вдруг меня осенило. Извиваясь ужом и пытаясь ущипнуть или разорвать все, что мне попадалось под левую руку, я постарался залезть правой в карман куртки. Раз револьвера нет под рукой, поищем другое оружие. Как раз в этот момент вмешалась Белита. Подбежав сзади, она сильно потянула за волосы мою противницу, отчего та закричала от боли и выпустила свою добычу. За этим криком последовал второй — ведь моя правая рука была уже у цели, когда Белита пришла мне на помощь. Я успел схватить горсть табачной крошки в кармане куртки и запустить ею в здоровый глаз зловредной старухи.

Она осела назад, закрыв лицо грязными ручищами и придавив мне ноги своими здоровенными ягодицами. Я как мог выкарабкался из-под нее, живо вскочил на ноги, схватил хлыст и, крепко зажав его в руке, полоснул ей прямо по голове. Голова у нее была крепкая, не то что груди. Только на третий раз она запросила пощады. Я же не помнил себя. Мне кажется, я убил бы ее, если бы она не взмолилась. Конечно, она сделала это в присущей ей изящной манере, начав с ругательства и кончив оскорблением, а в середину добавила еще несколько восхитительных любезностей на каком-то варварском диалекте.

— Приберись и марш отсюда, — сказал я ей в том же изысканном стиле. — И больше мне не попадайся. За твой сеанс бичевания я мог бы сдать тебя полиции (вот уж что я поостерегся бы сделать). Но у нас с тобой есть кое-что общее. Я тоже не люблю полицию (особенно не люблю, когда она задает мне вопросы). Поэтому проваливай!

Она пробормотала что-то невнятное, по-видимому жалуясь на жгучую боль в глазу, который она терла, отчего ей легче не становилось. Ощупью она стала искать свой хлыст. Он все еще был у меня в руках, и я щелкнул им. Она вся передернулась, как будто ее ударили.

— Оставлю его себе на память, — сказал я. — Проваливай!

Тяжелым неуверенным шагом она вслепую двинулась к выходу. Я не шевельнулся, чтобы ей помочь. Если бы она грохнулась с лестницы, ей было бы поделом. Но она благополучно слезла, попрощалась с нами новой порцией брани и исчезла в ночи. Я спустился вслед за ней, чтобы убедиться, что она действительно смылась. Дверь оказалась распахнутой, и я запер ее, заложив на засов, чтобы ведьма не вздумала вернуться. Я не жалел о том, что сделал, но и не испытывал особенного восторга из-за того, что мне пришлось так поступить. Эта баба была, должно быть, предводительницей своры злобных мегер, которые не замедлят свалиться мне на голову. Я достал револьвер, проверил его и сунул поближе в карман. В таком игривом расположении духа я вернулся наверх.

Это был чердак, из которого сумели сделать вполне приличное жилье. Обитавшая там девушка очень мило все устроила. Отмытый щелоком пол блистал чистотой. Вся меблировка состояла из буфета светлого дерева и низкой кровати, застеленной безукоризненно гладким клетчатым покрывалом. В одном углу — простой платяной шкаф, в другом — кухонные принадлежности, тазик и кувшин для умывания. Ни единой грязной тарелки, ни одного неубранного стакана. На буфете подле вазочки с поникшими цветами догорали в пепельнице два окурка. На стене висело дешевое зеркало. От маленькой печки шло приятное тепло, и всю комнату заливал яркий свет электрической лампочки в изогнутом бра. Ничего неопрятного. Бедненько, но чистенько.

— Ну вот, — сказал я Белите.

Она сидела на кровати, не переодевшись. Грудь со следом от хлыста открывалась взгляду с наивным бесстыдством. Белита Моралес глубоко вздохнула, привычным упрямым движением закинула назад волосы, кольца в ее ушах звякнули. Она посмотрела на меня и сказала берущим за душу голосом:

— Благодарю вас… но зачем…

— Я ни о чем не жалею, — сказал я. — Разве что лучше было бы обойтись без табака. Не надо опускаться до того, чтобы рядом с подонком становиться подонком самому. Надо уметь одолеть его честными средствами. Так вас учил Авель Бенуа, правда?

— Правда.

— Мы еще поговорим о нем. А ведь вы меня не дождались сегодня!

— Я увидела, как подъехали полицейские.

— Я так и думал. Ну ладно. Сейчас займемся этим.

Я указал на рубец у нее на груди и попытался рассмотреть рану. Кровоподтеки были впечатляющие, но сама рана не так серьезна, как казалось на первый взгляд, что не умаляло, однако, дикости подобного обращения с девушкой. Цыганка вздрогнула:

— Я все сделаю сама.

— Думаю, что компресса будет достаточно.

— Да.

Я встал у окна, повернувшись к ней спиной, и посмотрел наружу. Туман сгустился. Он обволакивал унылый пейзаж зловещей пеленой. Я достал трубку и попытался ее набить. Пальцы у меня дрожали, меня мутило. Наверно, на меня действовал тошнотворный запах гниющих цветов, поднимавшийся снизу.

— Что это за цветы? — спросил я.

— Я их продаю.

— Такие? Вряд ли вы найдете на них покупателя.

— Я все забросила с тех пор, как это случилось с Бенуа.

— А теперь вы их храните для гербария?

— О, теперь их можно выбросить…

— Я тоже так думаю.

Я мигом слетел с лестницы, схватил корзину, ящики и с каким-то остервенением вышвырнул все это во двор.

— Ну вот, — снова сказал я, подходя к Белите.

Она тем временем переоделась в блузку с короткими рукавами.

— Так лучше, — добавил я. — А вы как себя чувствуете?

— Все в порядке. Вы очень добры.

Я сел на кровать и протянул ей левую руку ладонью вверх.

— Проверьте, так ли это.

Она отпрянула.

— Я не умею гадать.

— А я умею.

Я взял ее за руку:

— Тот, кого вы называете своим приемным отцом, Авель Бенуа, достаточно долго прожил рядом с вами, чтобы избавить вас от множества предрассудков, и в частности от предрассудков вашего народа. Он вас вырвал из племени и сделал из вас свободного человека… в той мере, в какой существует свобода. Это очень похвально, но в то же время он лишил вас фольклорного колорита: отучил читать будущее.

Она улыбнулась:

— В этом есть доля истины.

— Может быть, вы не все забыли. Ну-ка, попытайтесь. Воскресите в себе голос предков и их тайны.

Очень серьезная, она села рядом со мной, взяла меня за руку и стала ее разглядывать. Ее волосы касались моего лица.

— Ну, что?

Она оттолкнула мою руку.

— Ничего. Я не умею читать по руке. (В ее карих глазах затаился страх.) Не умею…

Она встала.

— Вам я доверяю.

Потом спустилась вниз. А когда вернулась, в руках у нее был ветхий бумажник. Она положила его на кровать. Я вопросительно посмотрел на нее.

— Это его бумажник, — сказала Белита. — Он сказал полиции, что на него напали арабы, но это неправда, Он велел мне спрятать его, чтобы поверили, будто его обобрали, но его не обобрали.

— Я давно подозревал, что тут дело нечисто, — сказал я, хватая бумажник и разглядывая его содержимое.

В нем было тридцать тысяч франков и ничего другого, что могло бы навести меня на какой-нибудь след.

— Простите, но… здесь все цело? — спросил я.

Задетая, она сухо ответила:

— За кого вы меня принимаете?

— Ну-ну, не сердитесь. Я добрый, вы мне верите, но вопросы задавать все равно приходится. Такая у меня странная профессия. Вот что. — Я похлопал по бумажнику. — Я заберу его. Вы его надежно припрятали, но у меня он будет еще лучше укрыт от любопытства полиции.

Я протянул деньги:

— Это ваше.

— Не возьму, — сказала она.

— Не глупите. Бенуа они больше не нужны, я за это дело денег не возьму — ведь для меня он не обычный клиент Итак, вы их берете или нет? Ладно, пусть лежат у меня. Но это ваши деньги, и как только они вам потребуются… — Я положил бумажник в карман. — А теперь, боюсь, нам придется завести длинный разговор.

Не поесть ли сначала? После матча по кетчу я что-то проголодался. Приглашаю вас в ресторан.

— Здесь найдется что-нибудь поесть, — сказала она. — Если…

— Согласен. У вас тут так уютно.

Из еды были только овощи, вина не было. Воспитание Ленанте принесло свои плоды. Лично я предпочел бы сочный бифштекс и бутылку красного. Ну что же, обойдусь. Белита вытащила из-за буфета складной стол вроде садового, разложила его, принесла снизу две табуретки и взялась готовить обед. Я сидел на кровати, смотрел, как она хлопочет, и слушал, как шуршит ее красная юбка, Боже мой! Куда это меня занесло?

— Каких только пороков у меня нет, — сказал я, чтобы как-то встряхнуться. — Вот, курю. Надеюсь, вас это не беспокоит?

Я чувствовал себя жалким и смешным.

— Я тоже, бывает, курю, — ответила она. — Иногда.

— А Бенуа?

— Он не курил. И мне говорил, что не стоит, но не запрещал.

— Когда я с ним познакомился, вас еще на свете не было. Он был тогда отличным парнем.

— Он таким и остался. Обед готов, — добавила она.

Обед оказался лучше, чем я думал. За едой она рассказала мне о Ленанте.

Моего донкихотствующего приятеля она знала только под вымышленным именем Авеля Бенуа. Года четыре назад он случайно встретил ее в одной из своих поездок за старыми вещами на пустыре в Иври, где она жила с какими-то дальними родственниками, так как была сиротой. По непонятным причинам на ней вымещала злость толстая тетка, с которой я имел несчастье познакомиться. Ленанте вступился за девушку. Крепкий, смелый мужчина, не сломленный годами, он пригрозил цыганам и посоветовал девушке уйти от них. Она не сразу послушалась, но однажды, не выдержав, явилась к старому анархисту в его хижину. Он занялся ее воспитанием, научил читать и писать, а заодно избавил от предрассудков ее племени. Так как по соседству как раз сдавался домишко, он подправил его и поселил там Белиту. Он же предложил ей ремесло уличной цветочницы. И она жила счастливо до тех пор, пока… три дня назад…

— Минутку, — сказал я. — Цыгане, которых вы бросили, никогда не пытались забрать вас назад или отомстить вам?

— Нет.

— Им что, тоже наплевать на цыганские обычаи?

— Я думаю, их это устраивало.

— Что вы хотите этим сказать?

Ее хорошенькое личико стало замкнутым.

— Ничего.

— Хорошо, что вы в это верите!

Она поколебалась секунду.

— Ну ладно… Раза два-три я заставала Бенуа за разговором с Долорес… Долорес — это та женщина, которая недавно была здесь… Или с Сальвадором, молодым цыганом. Он груб, при случае может пустить в ход нож, но не дурак и глупостей старается не делать… в общем я надеюсь… Так вот, как раз перед вашим приходом Долорес мне сказала, что у Бенуа была с ними договоренность, и она, конечно, не лгала.

— Сделка?

Ее глаза наполнились слезами.

— Он меня купил. Он платил им, чтобы они оставили меня в покое, и работал, как вол, чтобы расплатиться с ними. Таким образом они получали за меня больше, чем если бы я была с ними.

— Каждый день я понемногу расстаюсь с иллюзиями, — вздохнул я. — Мне казалось, что этот народ покрепче. А выходит, что за деньги и с ним можно сделать что угодно. Чего только не бывает на свете. Хотя, в сущности, разве в самом деле не лучше договориться?

— Есть одно, чего бы они ему никогда не простили, — сказала она.

— И это…

— Это если бы он спал со мной.

— А он…

— Он до меня не дотронулся. И они были в этом уверены, а иначе дело кончилось бы плохо. Они знали, что между нами такие отношения, как между товарищами. Мы, цыгане, некоторые вещи чувствуем инстинктивно.

— Вы, цыгане…

— Кое-что цыганское во мне еще осталось.

— Должно быть, именно так думает Долорес, — сказал я. — Каким-то образом она узнала, что старик больше не сможет платить выкуп, и пришла забрать вас назад, ведь так?

— Да.

Да еще с хлыстом в руках. Чертова Долорес! Явилась к женщине с инструментом, который советовал иметь при себе в этом случае Ницше, хотя, в отличие от Ленанте, она никогда этого философа не читала.

Я молча посмотрел на Белиту. Ее будущая жизнь представлялась мне отнюдь не в розовом свете. Не надо быть ясновидящим, чтобы понять это. Один раз я вырвал ее из когтей гарпии, но не всегда же я буду рядом, чтобы ее защитить.

— Вернемся к моему приятелю, — сказал я. — Итак, три дня назад, ночью…

Она повторила мне то, что рассказала полицейским и что я уже знал со слов Фару, добавив кое-какие ранее неизвестные мне детали. Ленанте был тяжело ранен, и она думала, что он умрет у нее на руках. Она попыталась оказать ему помощь, но быстро убедилась, что все ее усилия тщетны. Тогда она сказала, что надо ехать в больницу. Он воспротивился: нет, ни за что. Она настаивала, и он в конце концов дал уговорить себя. Он видел, что его отказ сильно огорчает девушку.

— Ну, если в больницу, то в Сальпетриер, — сказал он. — Ты меня оставишь там без всяких объяснений. Моя частная жизнь никого не касается. Меня слегка подпортили, но я выкручусь. (Он говорил это, чтобы меня успокоить.) Если мной займется полиция, я их одурачу.

— Он сам выбрал больницу?

— Да.

— Он сказал почему?

— Мне показалось, что у него там был знакомый врач.

— Как зовут врача?

Он не назвал фамилии, он спешил сказать Белите, чтобы она спрятала бумажник и на все вопросы отвечала так, как он ответил бы сам: на него напали и его ограбили арабы. Полиции знать больше ни к чему. Потом он потерял сознание. Удивительно, как он смог продержаться так долго Тогда она вывела его грузовичок и повезла раненого в Сальпетриер.

— Мне было наплевать на последствия. Я имею в виду полицию и что они там могли обо мне подумать. Я хотела, чтобы его лечили и спасли. Я знала, что он не может совершить дурного поступка. За четыре года я успела оценить его прямоту, порядочность и великодушие.

В душевном порыве она крепко сжала мою руку. Грудь ее трепетала, карие глаза странно заблестели.

— Он научил меня… он попытался внушить мне, что месть — это чувство, которое надо перебороть. Но не стоит требовать от меня слишком многого. Я из рода, который не прощает. Наверно, это во мне просыпается предрассудок, но с ним я ни за что не расстанусь. Бенуа слишком много сделал для меня, и я не могу не отомстить за него. Я хочу, чтобы подлец, который убил его, заплатил своей кровью, капля по капле, — добавила она, охваченная бурным чувством, от которого стала еще красивее. — Вы ведь отомстите за него, мсье? Отомстите? Я вам помогу.

— Как?

— Не знаю. Но я сделаю все, что вы мне скажете.

— Успокойтесь, девочка, — сказал я. — Единственный способ отомстить за него согласно его последней воле — это помешать напакостить тому типу, о котором он пишет в письме, потому что именно этот тип и есть его убийца. Только я ведь не чудотворец! Я готов поднатужиться, чтобы раскрыть это дело, но мне нужен хоть какой-то след. Прикинем: то, что преступник из ваших, к примеру парень по имени Сальвадор или еще кто-то другой, исключается полностью, не так ли? Если только Ленанте не начал заговариваться, когда писал мне. В тексте письма ничего подобного нет. Можно было подумать в момент передачи письма, что он бредит?

— Вовсе нет. Он вообще считал себя вне опасности, только торопил меня.

— Он больше ничего не сказал?

— Нет.

— Вернемся немного назад. Итак, вы везете его в больницу. Как там все произошло?

В больнице она сказала более или менее правду, не скрывая ми фамилии, ни адреса пострадавшего. Ее не стали задерживать, и она вернулась в проезд Отформ. На следующий день по сигналу из больницы явились с обыском полицейские, они допросили Белиту, не проявив ни чрезмерной настойчивости, ни подозрительности. Ей даже разрешили навестить раненого.

— Вот тогда он и отдал мне письмо, — сказала она. — Он написал его тайком. Но у него не было конверта…

— Да, конверт купили вы, вы же надписали на нем мою фамилию и адрес.

— Это он мне сказал, чтобы я нашла ваш адрес в справочнике.

— А больше он ничего не сказал? Постарайтесь вспомнить. Может быть, это окажется очень важным. Мне иногда хватает самой малости, чтобы мигом раскрутить дело.

В последнем я был почти так же уверен, как в том, что выиграю в следующем тираже национальной лотереи, не имея лотерейного билета. Белита нахмурилась и стала старательно вспоминать:

— Так. Он говорил, что чувствует себя лучше, что очень скоро выйдет из больницы, но что время проходит и надо торопиться. Кроме того, ему казалось, что полицейские распознали в нем старого анархиста и уже из-за этого будут за ним следить. Он рассказал мне о вас, сказал, чтобы я не боялась, несмотря на то что вы сыщик, потому что вы отличный парень.

— Это все?

— Да.

— Это все равно что ничего.

— Какая я дура, — сказала она. (Ее хорошенькое личико еще больше помрачнело.) — Дура, если не сказать хуже. В первый раз в жизни я усомнилась в словах Бенуа.

Она с недоверием отнеслась к тому, что он говорил обо мне, о моей профессии. И все тянула, не опускала письмо. Наконец вчера вечером решилась, но было уже поздно. Внезапно состояние Ленанте резко ухудшилось, и сегодня утром он умер. Она узнала об этом в больнице. Тогда она подумала, что если я действительно товарищ ее приятеля, то отомщу за него. На почте висело расписание доставки корреспонденции, и она приблизительно высчитала, в котором часу я получу письмо. Она бродила вокруг моего бюро, надеясь на встречу со мной. Каким-то образом она ухитрилась разузнать, каков я из себя…

— …Я видела, как вы вышли, и пошла за вами. Если бы вы пошли в полицию, я бы все бросила. Но если бы вы ответили на призыв Бенуа как настоящий товарищ…

Я улыбнулся:

— И я выдержал испытание?

Она тоже улыбнулась мягкой, доверчивой улыбкой.

— Да.

— К несчастью, — вздохнул я, — от этого нам не легче. Если бы в своей записке он упомянул хоть одно имя!

— Он писал наспех и не думал, что часы его сочтены.

— Да, конечно. Послушайте, а уж не в больнице ли его прикончили, а?

Она не нашлась, что ответить на этот вопрос. Мы завершили нашу скромную трапезу. Пока Белита готовила кофе, я стал набивать трубку. Проблема состояла в следующем: некий злонамеренный субъект нападает на Ленанте, этот же субъект намеревается совершить то же самое в отношении других людей. Наших общих с Ленанте приятелей, если я правильно понимаю. Впрочем, это все, что я понимаю. Я не виделся с Ленанте с 1928 или 1929 года. Подразумеваемых приятелей я потерял из виду приблизительно в то же время. Если составить список ребят, с которыми я более или менее сходился за последние тридцать лет, и пуститься на их розыск, не хватит всей моей жизни. Удобнее всего было бы допустить, что Ленанте впал в маразм и что все это ничего не значит. Но, к несчастью или к счастью, не знаю, что-то мне подсказывает: все это не лишено смысла.

— Надо бы мне у него покопаться, — сказал я. — Полиция уже проделала это, но они думали об арабах. У меня же другая цель. Какая-нибудь зацепка, не имеющая значения с их точки зрения, может открыть передо мной широкие горизонты…

Я встал и подошел к окну. Если горизонты, которые должны были открыться передо мной, так же обложило, как тот, что я наблюдал со своего поста, я уйду недалеко. Проезд Отформ просто не существовал. Туман поглотил его.

— В двух шагах ничего не видно. Я могу попытаться взломать замок, никто не увидит. Но, может быть, у вас есть ключ…

— Ключей у меня нет, — сказала Белита, подходя ко мне. (Ее дешевые духи и исходящий от нее запах молодого животного ласкали мои ноздри.) — Их у меня потребовали полицейские, и я отдала. Но к нему можно пройти не только через уличную калитку. Есть еще дверка внизу, со двора.

— Пойдем туда.

Я надел куртку, цыганочка — свое стеганое пальто, и мы вышли. Во дворе туман навалился нам на плечи, как мокрое белье. Дым от трубки и пар от дыхания смешивались с висящей в воздухе копотью.

Бывший фальшивомонетчик, отдадим ему должное, не боялся воров Дверца со двора была не заперта. Однако она не раскрылась широко, когда я нажал на дверную ручку. За створкой что-то мягкое мешало движению.

Я вздрогнул всем телом и выругался про себя. Неужели уложили еще одного, сторожившего склад старьевщика? Ну и что из этого? Из-за одного мертвеца я совсем запутался, второй, быть может, поможет мне разобраться. Я надавил на дверь сильнее: она по-прежнему не поддавалась.

— У вас есть электрический фонарик, Белита?

— Дома, наверху.

— Принесите.

Оставшись один, я просунул руку в щель приотворенной двери и нащупал кучу холодного тряпья. В том, что это тряпье и не более того, я убедился еще раз, когда посветил фонариком, принесенным моей подругой. Сам не знаю, был ли я разочарован. Я увеличил насколько было можно просвет между створкой и дверной рамой, и, перешагнув через кипу тряпья, вывалившуюся из общей кучи, мы проникли в лавку старьевщика. Сориентировавшись в знакомой обстановке, Белита повернула выключатель. В бледном свете, падавшем с потолка, я увидел самую кошмарную свалку в моей жизни. Я впал в уныние. Даже если здесь есть что искать, мне ни за что этого не найти. А чего, собственно, следовало ожидать? Старьевщик — он и есть старьевщик. И если у анархиста свои представления о порядке, то у старьевщика тем более, — правда, несколько в ином плане. Свободным было оставлено только небольшое пространство у калитки, позволявшее поставить там грузовичок — допотопный облупленный «форд». Вся остальная площадь была завалена связками старых бумаг, кучами изношенной одежды, разным железным хламом и заставлена ломаной мебелью. Все так набросано и перемешано, что невозможно ни до чего добраться. Полиция еще добавила беспорядка: не в их привычках ставить на место вещи, которые они перебирают. Я чувствовал, что цыганка смотрит на меня в ожидании чуда или чего-то на него похожего, и был в отчаянии, что разочаровал ее: все, что я мог, — это беспомощно уставиться на грандиозную помойку.

— Он жил там? — спросил я, указывая на винтовую лестницу, ведущую на второй этаж.

— Да.

Я поднялся по шатким ступеням. За мной шла Белита. Наверху тоже была свалка, но, судя по всему, она целиком на совести полиции. Одна стена заставлена стеллажами, однако книги сброшены с полок. Там были «Введение в анархизм» Э. Армана, «Блаженный Юлий» Жоржа Видаля и «О морали без запретов и обязательств» Туайо. Кроме того, брошюры, газеты, периодика, разрозненная и в подшивках, и даже несколько редчайших номеров анархистских газет. Все это, конечно, очень мило и наверняка вызвало бы восторг коллекционера, но мне это ровным счетом ни о чем не говорило. Я выдвинул ящик стола. Там лежали неинтересные для меня бумаги. Часть комнаты была оборудована под сапожную мастерскую. Я подошел к верстаку, надеясь, что он поможет мне проникнуть в тайну сапожника. Но там находились только инструменты, куски кожи, заготовки обуви. Ну и что? Я пожал плечами.

— Пошли отсюда. Мы напрасно мерзнем.

Мы вернулись к Белите. Я поежился.

— В сарае у Ленанте можно запросто подхватить простуду. Я бы выпил чего-нибудь горячего. А вы?

— Я могу еще приготовить кофе.

— Хорошая мысль.

Ома налила воды в кастрюлю.

— Забыл у вас спросить. Где на него напали? Он вам сказал?

— Упомянул улицу Ватта, ту самую, над которой висит железнодорожный мост и которая выходит на Вокзальную набережную.

Ватт? Многообещающая фамилия. Может быть, она прольет свет на это дело и все станет ясно? А может быть, все так и останется на стадии обещаний.

Потом я снова расспрашивал цыганку. Попросил подробно рассказать об образе жизни Ленанте, о его привычках, увлечениях, если они были, назвать фамилии людей, с которыми он общался профессионально. Мы так долго говорили, что оба охрипли, но я по-прежнему не был уверен, может ли это что-нибудь дать. Я устал, и можно было бы просто плюнуть на все это, но Ленанте был моим добрым приятелем. Даже мертвому ему я считал себя обязанным помочь. Я тоже рассказывал Белите о Ленанте. О том, которого я знал. Говорил я о нем долго Впрочем, не только о Ленанте Незаметно я отвлекся, заговорил о себе, о некоем мальчугане по имени Нестор Бюрма, который жестоко бедствовал в этих же местах в то время, когда ее еще не было на свете; я говорил о человеке, о котором еще вчера и не вспоминал и с которым мне было так странно встретиться.

— Это гнусный квартал, гиблое место, — сказал я. — Вроде бы он похож на другие и даже сильно изменился с тех пор; можно подумать, что тут стало лучше, но вот атмосфера… На некоторых улицах, в некоторых местах она омерзительна. Беги отсюда, Белита. Торгуй цветами где хочешь, но беги из этого проклятого места. Здесь ты пропадешь, как пропали многие. Здесь нищета, вонь, страдание…

Мы сидели друг против друга. Я на табуретке, а она на кровати. Слушая меня, она вздрогнула.

— Сам не заметил, как начал говорить тебе «ты». Ты не сердишься? У анархистов легко переходят на «ты».

— Мне это приятно.

— Ну, тем лучше. Если хочешь, можешь тоже называть меня на «ты».

Глава 6 Белита

Потом я затопил печку и посмотрел в окно: на месте ли проезд Отформ. Он был все там же, не было только тумана. В зарождавшемся свете дня вырисовывались контуры ближних домов. Я обернулся к постели. Даже не видя Белиту, я чувствовал ее присутствие. Она спала. Из-под сбившихся волос выглядывало хорошенькое личико. Вот и все. И хорошее, и плохое происходит иногда очень быстро.

— Если хочешь, можешь тоже называть меня на «ты».

Она промолчала, взяла сигарету. Я продолжал ворчать:

— Проклятое место. Оно меня раздавило, изничтожило, растоптало. Не могу я его любить. И надо же такому случиться, что Ленанте впутал меня в эту историю, которая произошла, или, по крайней мере, началась именно здесь. Черт возьми! Не мог он, что ли, собирать свои тряпки где-нибудь в другом месте?

Я встряхнулся и выругался еще энергичнее:

— К чертовой матери! Зачем мне ломать голову? Обычно тоска меня одолевает, когда я пьян. Однако я не пьян. И уж во всяком случае не от того, чем ты меня напоила, — так, Белита?

Она засмеялась:

— Конечно нет.

Я встал, походил по комнате, может быть, для того, чтобы убедиться, что не шатаюсь. Я не шатался, но был пьян. Я ходил взад и вперед. Выступающая планка паркета рядом с буфетом скрипела, когда я на нее наступал, словно насмехаясь надо мной.

— Завтра все устроится, — сказал я. — Кажется, я добью это дело. Постараюсь самому себе это доказать. Но все равно, этот Ленанте… Не верится, но он меня, похоже, разыграл. Ему не нравилось, что я стал сыщиком, пусть даже частным сыщиком, вот он и запутал все, чтобы мне досадить. Ну все, ухожу.

Я посмотрел на часы. А как уйти? Последний поезд метро уже давно в депо. Поймать такси в этот час в этом квартале… Проезд Отформ — это все равно что на краю земли. Да и существует ли он на самом деле? Да еще этот холодный, все обволакивающий туман. А в комнатке так хорошо! И печка уютно потрескивает… Вот чертов квартал! Вечно мне таскаться по нему пешком.

— Оставайтесь, — тихо сказала Белита.

И вдруг я вспомнил о Долорес и ее крикливой своре. Наверно, это всплыло для того, чтобы был повод остаться.

— Я думаю, что так будет лучше для всех, — усмехнулся я. — Чтобы проникнуть в тайну Ленанте, мне понадобится все мое чутье. А если я простужусь и подхвачу насморк — конец моему чутью. Поэтому лучше не высовываться на холод. Кроме того, если бы вдруг Долорес вернулась за своим хлыстом, было бы досадно не вручить ей его лично. Дай мне одеяло, Белита. Я пристроюсь на полу, у печки. Давно со мной такого не случалось, придется тряхнуть стариной. И ты сосни. Наверно, тоже устала после всего, что было сегодня вечером. Кстати, как ты себя чувствуешь?

— Сейчас почти не болит.

— Грязная тварь!

И я так понес эту Долорес, что ей должно было икнуться! Тем временем Белита сняла с кровати одеяло и передала его мне. Я положил револьвер на стол рядом с собой. Я вел себя почти как бойскаут, смешной бойскаут: добавил дров в печь, завернулся на полу в одеяло. Белита погасила свет. Печь слабо гудела, от нее шло приятное тепло. Она была старая, с трещинами, и по полу и стенам бегали красноватые дрожащие отсветы.

— Вот еще одно, что напоминает мне общежитие вегетальянцев, — сказал я. — Однажды…

И я рассказал случай из своей жизни. Случай, который за давностью лет сохранил только свою забавную сторону и который казался анекдотом, когда я его рассказывал в благополучных местах, журналистам, полицейским или другим сытым, комфортабельно живущим людям. Но здесь, в проезде Отформ, эта история звучала мрачно, ей возвращалось все ее реальное содержание. С чего это я вздумал рассказать ее? Это было неуместно. Известно, что нельзя говорить о веревке в доме повешенного. Это было похоже на мазохизм. Возможно, потому, что за обедом я пил только воду, а последний аперитив, выпитый в компании с Флоримоном Фару, казался мне таким же далеким, как эти проклятые воспоминания.

— Да, — всего и сказала Белита по поводу этого случая.

Она легла и закурила. Светящаяся точка от сигареты прорезывала темноту. Затем она положила окурок в пепельницу.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Туман окутывал дом. Казалось, он старается просочиться в любую щель. Ночь была тихой, как в незапамятные времена. Только иногда тишина нарушалась потрескиванием старой балки на потолке. В какой-то момент я услышал, как цыганка встала и стала что-то искать на кухне.

— Тебе плохо?

— Да нет, все в порядке.

— Может, зажечь свет?

— Нет, не надо.

Она открыла дверцу печки, чтобы подложить дров. Огонь осветил ее наклоненную фигуру, сквозь распахнувшийся пеньюар просвечивала грудь. Она закрыла печь. В комнате слегка запахло дымом.

— Взгляни, какая погода на улице.

Она подошла к окну.

— Туман.

Я тоже встал и подошел к ней. Туман — непременный атрибут этого квартала. Мне захотелось разглядеть хоть что-нибудь в его плотной массе. Хотя зачем? Я знал, что он несет в себе что-то враждебное, удушливое, отвратительное. А здесь, в комнатке, было хорошо.

— Да, здесь хорошо.

Теперь мы были рядом, чувствовали тепло друг друга, и нам было наплевать на туман или почти наплевать. Я дотронулся рукой до ее груди. Она отступила и прошептала:

— Не… не надо.

Это было гиблое место. Я здесь был унижен, раздавлен, меня никогда не считали здесь человеком. Я обнял ее, крепко прижал к себе и поцеловал, в губы. Она отстранилась. Гнусное место. Опять я почувствовал себя в нем беспомощным, как будто я снова был беззащитным мальчишкой. Но не мог же я вымещать свою обиду на ней. Я разжал объятия.

— Ты ведь цыганка.

Молчание. Глухое, угнетающее молчание. Вспыхнувший в печке огонь на мгновение осветил комнату кровавым светом.

— Ох, — вздохнула она, — цыганка или не цыганка, не все ли равно!

Она обняла меня за шею, приникла к моим губам, наши сердца забились в одном ритме, похожем на дальний призыв тамтама, и все перестало существовать. Даже туман.

Вот и все! И хорошее, и плохое происходит иногда очень быстро! Во всяком случае, я нашел отличное средство, чтобы избавиться от комплексов, которыми наградил меня этот квартал. Я стал теперь совсем другим человеком, и мы еще посмотрим… Попробуем! Чтобы решить задачу, заданную этим чертовым Ленанте, никакой новой зацепки у меня пока не было, но, может быть, поможет случай… Я посмотрел на Белиту, которая по-кошачьи потягивалась в постели. До сих пор случай меня не обманывал. Я подошел к кровати.

— Не говори ничего, — сказал я, гладя цыганку по волосам. — Теперь ничего не изменишь.

Она улыбнулась.

— Почему ты думаешь, что я хотела что-то сказать?

— Ты могла бы пожалеть…

Она не ответила.

— …или могла бы сказать: «Доброе утро».

— Доброе утро.

Она взяла мою левую руку и провела пальцами по ладони.

— Что меня ждет в будущем? — спросил я.

— Ты же хорошо знаешь, что я не умею гадать, — ответила она сухо, отталкивая руку.

— Не верю. Разве ты не прочла там, что мы проведем ночь вместе?

— Может быть.

— Вот видишь! А что еще?

— Больше ничего.

Она опустила голову. Я приподнял ее подбородок и заставил посмотреть на себя.

— Ты там увидела, что мне на голову упадет кирпич.

Она высвободилась.

— Да нет. Все это глупости.

— Конечно, глупости. Если бы это было не так, я бы нанял тебя в помощницы, и ты мигом объяснила бы мне скрытый смысл послания Ленанте. Но даже если ты кривишь душой, говоря, что это глупости, за меня не переживай. Кирпичи, предназначенные мне, редко достигают цели. Я вообще из тех, кто неподвластен пророчествам. Вот мой гороскоп, например. Читаю в газете: «Благополучная неделя для родившихся под знаком Рыб. Деньги». Я жду, и никаких денег. Видишь? Светила со мной не церемонятся. Бог со всем этим. Что ты ешь утром? Уже пора завтракать.

— Все равно что.

— Схожу за круассанами.

С трубкой в зубах я отправился в булочную. Свежо, зато тумана сегодня не будет. Утро, по крайней мере, было ясное. Желтое зимнее солнце слегка касалось акаций на улице Толбиак. Прохожие спешили по своим делам, как и везде. Как и везде, катили автомобили. Теперь это был квартал, похожий на другие, со своими лавками, бистро, со своей торговкой газетами, тиражированной во множестве экземпляров по всему городу с такими непременными атрибутами, как рваная шаль, красный нос и черные от типографской краски пальцы, высовывающиеся из митенок. Я купил у нее утренний выпуск «Крепюскюль» и пробежал его, прихлебывая кофе с сэндвичем в бистро на углу улицы Насьональ. Марк Кове меня не подвел. В соответствии с моими инструкциями он сочинил довольно пространную статейку, которая выделялась в обычном потоке городских происшествий. Он вставил туда даже больше, чем я ему сказал, напомнив историю с фальшивыми деньгами, в которой был замешан «образумившийся анархист по имени Альбер Ленанте, проживавший в проезде Отформ и ставший жертвой нападения североафриканцев». Судя по всему, Марк Кове навел справки, и дело свое сделал хорошо. Теперь оставалось только пожелать, чтобы это дало результат, чтобы некто прочел статью и начал действовать. Да, но кто этот некто? И как он должен действовать? Прочесть-то прочтут, может быть, даже какой-нибудь читатель «Крепюскюль» пошлет вырезку из газеты на радио, в передачу «Происшествия», а какой-нибудь завзятый писака изобразит этот сюжет в детективе, снабдив его развязкой, которую я сейчас ищу. Ну что же, это уже кое-что. Запасемся терпением.

Я вышел из бистро, зашел в булочную и молочную и вернулся в проезд Отформ с круассанами и молоком. Во дворике суетилась Белита, запихивая в приспособленный под мусор железный бочонок полусгнившие цветы, которые я вышвырнул из дома вчера. Пеньюар на ней был запахнут кое-как; молодое тело не угадывалось, а открывалось взгляду.

— Сейчас не время болеть, — сказал я. — Тебе не холодно?

— Нет.

— Мне тоже.

Я поставил на землю бутылку с молоком, привлек к себе девушку и стал жадно целовать ее. Как школьник.

— Съем тебя с кофе, с молоком, с круассанами, — пошутил я.

Ее лицо помрачнело. Ладно. Придется мне последить за своими шуточками. Последняя, кажется, пришлась ей не по вкусу. Белита попыталась высвободиться. Наклонив голову вбок, она смотрела куда-то позади меня, широко раскрыв глаза. Я обернулся.

Засунув руки в карманы выцветшей кожаной куртки, он стоял по ту сторону решетки, ограждавшей двор. Это был парень с меня ростом, молодой, довольно смазливый для тех, кому нравятся хищные типы. На смуглом лице блестели пронзительно голубые глаза, над верхней губой вились усики, нехорошая усмешка открывала острые белые зубы. Помятая кепчонка была надвинута на правое ухо, из которого свисало золотое кольцо. Довершали портрет мятые джинсы и почти новые ботинки. Я выдохнул:

— Это Сальвадор?

Не отвечая, Белита закрыла глаза. Вчера Долорес. Сегодня Сальвадор. Черт бы побрал эту семейку! Я сделал шаг по направлению к парню.

— В чем дело? — спросил я.

Тот не шевельнулся.

— Пошли, — сказал он.

— Ты это мне?

Цыган ответил не сразу. Он прошил меня взглядом. Да, корешами нам с ним не стать.

— Ей, — сказал ом наконец. — Пошли, Изабелита. Ну что, допрыгалась, шлюха?

— У вас это пароль?

— Что еще за пароль?

— А что значит «допрыгалась»?

— Заткнись. Пошли, Изабелита.

Он так и не двинулся. Этот парень ни в чем не знал сомнений. Он воображал себе, что стоит только приказать: «Пошли, Изабелита!», и Изабелита тут же кинется за ним. Есть еще такие!

— Как бы не так, — сказал я. — Смывайся отсюда поживее.

— А вас здесь много? — спросил он презрительно.

— Двое по меньшей мере.

Я вынул револьвер и подошел к нему поближе.

— Убирайся отсюда, Сальвадор.

Появление моей пушки его огорошило. Такого поворота он не ожидал. Он перевел взгляд на револьвер и так уставился на него, как будто никогда в жизни ничего подобного не видел. А когда первое удивление прошло, ему, наверно, стало все равно — что револьвер, что детская шоколадка.

— Из этой штуки вылетают пули, — объяснил я. — Ты ведь не такой дебил, чтобы не знать этого, а?

— Сукин сын, — сказал он злобно.

Мне вдруг осточертел цыганский фольклор. У него явно дутая репутация. Все время про одно и то же и одними и теми же словами.

— Когда я всажу тебе в коленки по кусочку свинца, тебе уже не придется бегать за цыпочками. И не думай, что это блеф. Здесь нет свидетелей…

В соседнем доме жалюзи на окнах были опущены. Если кто-нибудь и подглядывал оттуда, сначала любуясь Белитой в распахнутом пеньюаре, а теперь следя за нашей стычкой, то своего присутствия ничем не выдавал.

— Свидетелей нет. Поэтому — один выстрел в йогу, второй — в воздух, для предупреждения. Катись-ка отсюда, в последний раз говорю тебе это, Сальвадор.

Он таращился на револьвер.

— И без глупостей. А то похоже, ты что-то замышляешь. Остановись, пока не поздно, ты ведь знаешь…

— Да, я знаю.

Губы у него задрожали. Он задумался. На это ушло некоторое время — возможно, из-за непривычности такого занятия. Наконец он отступил.

— Ну, я пошел, — сказал он.

Откашлялся, сплюнул и удалился. И у меня сразу возникло недоброе предчувствие. Эта победа мне не нравилась: уж слишком легко все получилось. За этим что-то крылось, какой-то подвох. Я вышел за калитку и пошел за ним следом, держа руку с револьвером в кармане. Он медленно направлялся к улице Насьональ. Внезапно он резко повернулся и встал прямо против меня. Его глаза горели. Он весь подобрался, готовый к броску. Пришлось начать первому — я выхватил револьвер и ударил рукояткой по его лицу. Он покачнулся, но не упал. И бросился на меня. На этот раз он не был безоружным — в руке у него сверкнула финка. Начинался еще один многообещающий денек. Я увернулся от ножа, перехватив ему запястье левой рукой. Мы стояли друг против друга напряженные, как натянутые струны, тяжело дыша друг другу в лицо. Я сильно ударил его рукояткой револьвера по руке. Он выпустил свое оружие. Нож со звоном упал на булыжник. Я поддел его, как футбольный мяч, и загнал под ворота сарая Ленанте. Теперь Сальвадор не скоро его разыщет.

— Кончай дурака валять, — сказал я ему. — На нас смотрят.

С улицы Насьональ два изнывающих от безделья араба с интересом следили за перипетиями драки в проезде Отформ. Сальвадору вовсе не хотелось участвовать в представлении. Ведь у него даже гитары не было. Что-то пробормотав, он пихнул меня так, что подо мной загремела железная створка калитки, а сам пустился наутек. Арабы, кажется, ожидали большего. Я встряхнулся и поскорее побежал к Белите. Теперь, когда Сальвадор узнал, что у меня любовь с цыганкой, нельзя было задерживаться в этом райском уголке. Он снова пожалует сюда, и не один.

Глава 7 Неизвестный

Мы взяли такси и поехали ко мне домой. После недавно пережитых волнений требовалось принять освежающую ванну и переодеться. Из дома я позвонил своей секретарше Элен, чтобы предупредить ее о своем возможно долгом отсутствии в бюро, а также чтобы узнать, нет ли чего новенького — от Флоримона Фару, например. Элен мне ответила, что все спокойно. Затем я позвонил двум знакомым врачам. Оба они в свое время работали в разных больницах, но ни тот, ни другой никогда не были связаны с больницей Сальпетриер и никого там не знали. Тогда я вспомнил еще одного знакомого медика, костоправа из профсоюзных активистов. Тот меня как раз и выручил. Он сказал, чтобы я обратился от его имени к некоему Форесту, санитару в больнице Сальпетриер. Этот Форест был человек ловкий, надежный и неболтливый. Впрочем, услуга, о которой я собирался просить его, была не такой уж сложной. Уладив дела по телефону, я переоделся и отправился работать. Белита захотела пойти со мной. Я не возражал. Среди тех, с кем я собирался беседовать в этот день, были люди более или менее ей известные, и ее присутствие облегчило бы мою задачу.

Я начал с больницы Сальпетриер. Чтобы не привлекать внимания полиции на случай, если бы она там была (но ее не было), я вошел один и спросил санитара по фамилии Форест. Это оказался молодой человек с тем серьезным выражением лица, которое бывает у молодцов, осваивающих доктрину исторического материализма. Это было похвально и располагало к искренности.

— Меня зовут Нестор Бюрма. Я частный сыщик. Я от Рауля. Мне нужно кое-что узнать по поводу Бенуа, старьевщика, который умер здесь вчера.

— А, анархист? — сказал он, улыбаясь.

Я сразу перешел к делу, чтобы не затевать дискуссию о сравнительных достоинствах анархизма и марксизма.

— Да, анархист. Я думаю, что у него здесь был знакомый врач. Возможно, он спрашивал о нем при поступлении сюда. Именно это мне и хотелось бы узнать. И фамилию доктора тоже. Это можно?

— Конечно. Но не сразу. В течение дня…

— Вот мой рабочий телефон. Секретарша постоянно на месте. Позвоните в любом случае, чтобы мне знать, как поступать дальше.

Я попытался всучить ему вместе с визитной карточкой немного денег на тот случай (маловероятный), если он еще не заплатил профсоюзные взносы. С большим достоинством он отказался.

Я вернулся к Белите. Она ждала меня на Аустерлицкой набережной. Облокотившись на парапет, она следила за маневрами отчаливавшего грузового судна. Мы пошли к коллеге Ленанте, который жил на обочине бывшей кольцевой железной дороги, используемой еще для грузовых перевозок. Хижина, сколоченная из пропитанных гудроном досок, служившая одновременно и складом, стояла на краю пустыря. За дощатым забором лаяла на цепи собака. К хижине можно было подойти, лавируя между кучами залежавшегося хлама. Грязную бумагу ветром разметало по рельсам. Владелец этого добра, уже немолодой субъект, профессионально окидывавший вашу одежду оценивающим взглядом, был представлен мне Белитой как папаша Ансельм. Папашу Ансельма и Бенуа-Ленанте связывали деловые отношения. Я сочинил ему байку, чтобы объяснить свой приход и интерес к умершему собрату. Не знаю, поверил ли он мне.

— Это был отличный мужик, — сказал он о Ленанте. — Трудяга и все такое. Что это там понаписали в газете? Что он был фальшивомонетчиком? Я в себя не могу прийти. Конечно, его и убили из-за этого.

— Как бывшего фальшивомонетчика?

— Нет. Потому что он был тружеником.

— Это что, обычай вашего округа? Бездельники делают здесь, что хотят, и убивают тружеников?

— Я не это хочу сказать. Я хочу сказать, что я знаю, кто виноват в том, что на него напали с ножом.

— А кто?

— Иоаннович.

Я понял, что надеяться не на что.

— Иоаннович?

— Ну да, черт возьми! Он нанес огромный ущерб нашей корпорации, этот Иоаннович. Для всех он — старьевщик и миллиардер. Ну вот большинство людей и думает, что все старьевщики — миллиардеры. Или миллионеры. Словом, денежные мешки. И поскольку Бенуа не отлынивал от работы, его считали еще богаче других. Из-за этого на него и напали. Но он не последний. Вон, месяц назад, Мари… Вы знаете Мари, мсье? Неважно… А ты знала Мари? — повернулся он к Белите.

— Нет, — сказала цыганка.

— А я думал, знала. Ну, неважно, все знали Мари, поэтому я и подумал… Так вот, месяц назад, Мари… вжик! — Быстрым и выразительным жестом он провел рукой по горлу. — …Пришили! И все из-за того, что считали ее при больших деньгах. А вдобавок еще изнасиловали. Изнасиловали! Вы представляете себе? — Взгляд его стал мечтательным. — Мне совсем не хочется, чтобы со мной случилась такая же штука. Поэтому я и держу пса.

Надо быть последним мерзавцем, чтобы надругаться над стариком, но чего не бывает… В наше-то время… Мы расстались со старым болтуном. Если все приятели Ленанте такие же, дело мое безнадежно.

Увы, они все были такими же и даже еще хуже. Одного поля ягоды! Как, например, тот, с которым мы встретились до обеда, а также те двое, которых мы приберегли на десерт, как раз тогда, когда зловещий туман начал окутывать Париж. Авель Бенуа? Ах да, Бенуа, конечно. Мы с ним встречались. Но не слишком-то он был разговорчив. Не лез в чужие дела, а мы не докучали ему своими. Так, значит, его звали Ленанте и он изготовил две фальшивые купюры? (По этому замечанию было видно, что мои собеседники читали статью Марка Кове в «Крепю», которую, как я имел возможность убедиться сам, перепечатали «Франс суар» и «Пари-пресс».) Так он был «анархис»? Об этом можно было догадаться. По его разговорам, иногда, когда он раскрывал рот. Вот, к примеру, во время выборов. Совсем неплохой парень, даже напротив, но с поворотом. (И доверительно.) Ну вот взять эту девку. Зачем он возился с этой цыганкой? Ворье и жулье все это племя. Разве что… (Сальный смешок.) Конечно, «анархису» все побоку. (Говоривший был очень благонамеренным. Во время разговора он часто прикладывался к горлу литровой бутылки и был уже вполне хорош. Он был единственным, кто плохо отозвался о Ленанте. А что еще скажешь о мужике, который не пил, связался с цыганкой? С которой, может быть, не спал. Потому что дело могло быть так: либо спал, что предосудительно из-за разницы в возрасте, национальности и тому подобного, либо не притрагивался к ней, тогда он дурак.) Я расстался с этой публикой с облегчением. Они были неприятны не только физически.

Я позвонил Элен из бистро на улице Сен-Диаман. Не объявился ли некий санитар по фамилии Форест?

— Нет.

— Пошли на улицу Ватта, туда, где на него напали, как он утверждал, — сказал я Белите. — Большого проку от этого не будет, но нужно добавить это последнее разочарование к предыдущим, чтобы совесть была спокойна.

Мы отправились на улицу Ватта, замечательно подходящую для всякого рода нападений, особенно ночных. Почти на половину ее длины над ней проходят многочисленные железнодорожные пути Орлеанской линии и кольцевой дороги, которые нависают как бы низким потолком. На этой улице страшно, особенно в сумрачный ноябрьский день. Испытываешь неприятное ощущение удушья и подавленности.

В сточных канавах отражался свет от висящих на опорах фонарей. Мы шли по приподнятому на метр над землей и огражденному перилами тротуару. Сотрясая все вокруг, над нашими головами с адским грохотом пронесся поезд.

На улице Ватта я ничего не обнаружил, как это легко можно было предвидеть. В состоянии душевного подъема в какой-то момент у меня появилась надежда, что вид дома, какая-нибудь деталь или еще что-нибудь запустит некий механизм в моей голове, но это была вера в Деда Мороза. По выходе из тоннеля улица Ватта становилась нормальной, с домами по обе стороны и небом над головой, но невыразительные фасады мне ничего не открыли. Мы повернули назад, и над нами снова грохотал бесконечный товарный поезд. Вернулись в центр квартала, минуя родильный дом с курьезным названием «имени Жанны д'Арк». Случается, что людей не пугают никакие противоречия. Немного дальше была территория, на которой располагались здания, принадлежавшие Армии спасения. Навстречу нам попались двое активистов, мужчина и женщина, которые приветствовали друг друга звучным «Аллилуйя!». Армия спасения! Я не мог представить себе, чтобы Ленанте имел с ней дело, разве только для того, чтобы внести смуту в души ее адептов. И все же они не стали бы карать его за эту дерзость ножом. Ватт не помог. Делать тут больше было нечего.

Уже давно пора было перекусить. Мы зашли в пивную к Розесу. Но сначала я позвонил Элен домой.

— Как там Форест?

— Никакого Фореста, патрон. Никого и ничего.

Я набрал номер больницы Сальпетриер.

— Санитара Фореста, пожалуйста. По поводу больного.

— О, мсье, его дежурство давно закончилось. Он будет только завтра утром. Что вы сказали? Вы могли бы быть повежливее.

Обедали молча. Этот потерянный день лежал на душе камнем.

— Приглашаю тебя в кино, Белита, — сказал я, принимая сдачу. — В «Палас-Итали» идет детективный фильм. Может быть, это наведет меня на мысль.

Фильм мне мыслей не прибавил. Выходя из кинотеатра, я проворчал:

— Понимаешь, Белита, тряпичное дурачье, с которым мы канителились сегодня, — это все туфта. Единственный, кто, может быть, — повторяю: может быть, — сообщил бы что-нибудь о Ленанте и помог разобраться во всем, это доктор из Сальпетриер, которому он доверил себя лечить. Возможно, многого это и не даст, но это — единственное, на что можно надеяться и что мне кажется интересным. Я рассчитывал узнать у этого санитара фамилию доктора, если только Ленанте ее упомянул, но у меня такое ощущение, что этот санитар не так уж прост, как…

Цыганка сдавленно вскрикнула:

— Боже мой! Доктор!

— Какой доктор?

— Который однажды его лечил. Уже давно, года два тому назад. Теперь вспоминаю. Может быть, тот же самый…

— Среди его знакомых докторов наверняка было меньше, чем старьевщиков.

Она безнадежно покачала головой:

— Но я не знаю его фамилии. Это все равно что ничего.

— Если он выписывал рецепт, то, скорее всего, на персональном бланке. С фамилией, адресом, телефоном и всем прочим. Он выписывал рецепт?

— Да. Я сама ходила в аптеку за лекарствами.

Я схватил ее за руку.

— Возвращаемся в проезд Отформ. Если этот рецепт цел, я его найду. Если понадобится, я пролистаю все книжки у него в шкафу. Для полицейских рецепт мог не представлять интереса…

Мы подошли к проезду со стороны улицы Бодрикур. Место было таким же пустынным и мрачным, как накануне. Опустившийся на квартал туман хотя и не был таким густым, как прошлой ночью, но тем не менее не располагал к прогулкам: все вокруг было погружено в сон. По пути я наблюдал за подворотнями на тот случай, если Долорес или Сальвадор, несмотря на холод, подкарауливали нас там. От них можно было ждать чего угодно. Впрочем, мои опасения были напрасными, и мы беспрепятственно добрались до дворика перед домом Белиты. Я повернул ручку боковой дверцы, и вчерашний сценарий повторился. Створка открылась не до конца. Тюк тряпья, который я положил на верх кучи, должно быть, снова упал и помешал открыть дверь. Разве что он не сам упал, а его специально кто-нибудь положил. Тот, кто пришел покопаться и кто вполне мог еще быть внутри. В сарае было темно, но это ничего не значило. Так как окон не было, нельзя было понять — есть ли свет в помещении. Ночной посетитель, если таковой имелся, мог его и погасить, услышав, как кто-то открывает дверь.

— Я пойду первым, — прошептал я на ухо цыганке. — Где выключатель?

Она объяснила. Я взял револьвер и протиснулся в щель. Споткнувшись о кучу тряпок, кое-как добрался до выключателя и зажег свет. Лампочка осветила все тот же немыслимый беспорядок. Я огляделся. Никого не было. Точнее, никого живого.

Глава 8 Прогулка с трупом

Дверь не могла полностью открыться вовсе не из-за тюка тряпок. Куртка, пиджак, жилет, брюки и ботинки, которые я обнаружил, были в слишком хорошем состоянии для помойки. Я убрал ненужное оружие, нагнулся, схватил труп за щиколотки и поволок ближе к свету. Это был пожилой мужчина, приблизительно ровесник Ленанте, с глубоко посаженными глазами, взгляд которых при жизни вряд ли был приятным, Его хитрое лицо выражало удивление и недоверчивость. В этот вечер он мог ждать чего угодно, кроме удара ножа в спину. Но именно это он и схлопотал: я убедился в этом, перевернув труп. Лезвие прошло через куртку и все, что было под ней, до самого сердца. Смерть была мгновенной, по-видимому. Кто-то умело сделал эту работу. Я услышал, как охнула Белита. Она подошла, точнее сказать, попыталась подойти ко мне. Ноги ее не держали. Бледная, с искаженным лицом, она цеплялась за кучу хлама, рискуя обрушить ее на себя. Все ее тело содрогнулось от судороги, и ее вырвало.

— Ничего, — сказал я. — Ты знаешь Нестора Бюрма только сутки. Через несколько месяцев ты привыкнешь и увидишь, что такие находки — лучшее, что может быть в ходе расследования. А теперь шутки в сторону. Наберись мужества, взгляни-ка на этого покойничка и скажи, знаешь ли ты его.

Я перевернул труп на спину. Превозмогая отвращение, она нагнулась.

— Я его никогда не видела, — прошептала она, быстро выпрямляясь и отводя глаза в сторону.

— Может быть, при нем есть документы?

Я проверил карманы убитого. Ни бумажки, ни сигареты, ни монетки. Я пошел притворить дверь, которую мы неосторожно оставили открытой, потом направился к калитке. Она была не захлопнута. Я поискал на земле: там должен был валяться нож Сальвадора, который я утром отфутболил. Где-нибудь между передними колесами старого «форда» Ленанте. Ножа нигде не было. Что ж, все ясно.

— По-видимому, Сальвадор был здесь, Белита, — сказал я. — Пришел забрать свой нож или прикончить меня, потому что наша любовь встала ему поперек горла. А может, и то и другое вместе. Когда он проник сюда украдкой, этот неизвестный тип рылся здесь. Из-за куртки Сальвадор принял его за меня. На расстоянии и со спины ошибиться нетрудно. Он, должно быть, ловко бросает финку.

— О да, очень, — подтвердила она, дрожа от ужаса.

— По этому мужику он не промазал. И ворюга он к тому же. Когда заметил, что ошибся, то решил вознаградить себя за разочарование и обчистил карманы жертвы.

Я всмотрелся в убитого. Кто это мог быть и что этому типу здесь понадобилось? Я быстро обследовал место, пытаясь обнаружить какую-нибудь деталь, которая могла бы помочь мне определить ту точку, в которой жертву настигла смерть. Мне попалась газета, принести которую сюда мог или цыган, или убитый. Если вдуматься, скорее, убитый. Это был сегодняшний номер «Крепюскюль». Газета была сложена так, что в глаза бросалась рубрика «Происшествия» со статьей Марка Кове об Альберте Ленанте. Таким образом, я оказывался в некотором роде причастным к смерти неизвестного бедняги.

— Не надо, чтобы полиция нашла его здесь, — сказал я. — Им вовсе ни к чему знать, что он интересовался нашим приятелем. Но мне хотелось бы узнать, кто это, а полиция справится с этим лучше и быстрее, чем я. Немного переждем, и я отправлю его в местечко, где он не залежится. Придется рискнуть. А пока поищем все-таки наш рецепт.

Я накрыл покойного обрывком ткани, и мы с Белитой поднялись наверх порыться в вещах Ленанте. Я ничего не нашел. Невозможно ведь сразу найти и труп, и ключ к разгадке. Надо уметь умерять свои аппетиты.

— Пойду проверю, как там, — сказал я, посмотрев на часы. — Надеюсь, что туман не рассеялся.

И я вышел удостовериться. В проезде Отформ царила тихая туманная ночь. Сойдет для нашей экскурсии.

Машина на ходу? Не на спине же мне его тащить.

Допотопный «форд» был на ходу. Я втащил мертвеца в кузов грузовика — работенка не из легких. Цыганка мужественно помогала мне в этом жутком предприятии. Когда я сел за руль, она устроилась рядом со мной, во что бы то ни стало желая ехать вместе. Мне так и не удалось ее отговорить: она оказалась очень упрямой и ни за что не уступала.

Мы отъехали от лавки Ленанте. Машину трясло. Кое-как мы добрались до улицы Насьональ, а потом до улицы Толбиак. Я повернул налево, в сторону набережной. На перекрестке улицы Патэ какая-то шальная машина чуть не врезалась в нас. Вот стервец! Я допускаю, что фары нашего «форда» издали не видны, — дай Бог, если они освещают дорогу на несколько метров вперед, да еще в таком тумане, но все же… Какого черта он раскатывает в такую ночь, чего ему не спится, как всем людям?

По мере того как мы приближались к Сене, туман густел, одежда пропитывалась влагой. Закоченевшие от холода пальцы судорожно сжимали руль. Но, несмотря на холод, пот лил с меня градом. Белита сидела прижавшись ко мне, я чувствовал исходивший от нее пряный запах. Странная у нас была прогулка. Боже, только бы никто не увидел, что за товар мы везем в кузове. Боже, как далеко еще до реки! Да и существует ли она вообще?

Я уже начинал сожалеть о том, что задумал. Но отступать было поздно. Сквозь ватную завесу копоти мы услышали грохот приближающегося поезда. Впереди был мост Толбиак, перекинутый через железнодорожный путь. Еще немного, и мы будем на набережной. Я… Проклятый шоферюга! Надрался как сукин сын! Или это был англичанин. А скорее всего, и то и другое. Он ехал по встречной полосе с погашенными огнями, и, когда он решил, что немного света все же не помешает, нас разделяли всего несколько метров. Еще чуть-чуть, и… Это было как вспышка молнии. Прежде чем мощные фары ослепили меня, я увидел, как засветилась радугой водяная пыль и на мгновение выступили из мрака ажурные переплеты моста. Я беспорядочно засигналил, и дребезжащая развалюха выскочила на тротуар. Мотор заглох. Тот псих тоже быстро отреагировал, вывернул в последний момент вправо и скрылся Я был оглушен.

От толчка Белита свалилась с сиденья. Я помог ей. Мы не сказали друг другу ни слова. Я достал носовой платок и вытер лоб. Желтые стены складов-холодильников тонули в тумане. Самое высокое здание казалось обезглавленным. Под нами прополз поезд с потушенными огнями, вздрагивая на стрелках. В ночной тиши раздался щелчок внутри светофора. Я встряхнулся. Оставаться здесь мы не могли. Я попытался завести двигатель. Глухо! Боже мой, смыться отсюда, бросить колымагу и неопознанный труп? Конечно, простуда ему не грозит, но все же…

Под сиденьем лежала заводная ручка. Я вышел из машины, чтобы запустить мотор вручную. Для начала обратным ходом мне ударило по руке. Я возобновил попытку. Мотор заурчал и заглох. Голова у меня гудела от воображаемых звуков: работающего мотора, шагов на асфальте, приближающейся машины, воющей сирены. Наконец последняя попытка увенчалась успехом. Наверно, начинать надо было с нее. Я сел за руль и нажал на акселератор.

Я спешил как никогда. Нужно было скорее пристроить груз в каком-нибудь спокойном местечке, где бы его легко обнаружили. Мы выскочили на Вокзальную набережную, мрачную и пустынную. Уличные фонари мерцали в тумане призрачным светом. Под фонарями на вентиляционных решетках спали бродяги. Ледяной саван покрывал Сену, скрывая противоположный берег. Наш тряский «форд» выехал к берегу. В темноте угадывались кучи железного лома. Наш почивший незнакомец, которого, кажется, притягивали свалки, почувствовал бы себя в этом беспорядке как дома. Я остановился, быстро выскочил из машины, подбежал к ней сзади и протянул руку в кузов. От толчков и тряски труп, по-видимому, переместился. Я пошарил справа, слева. Незаметно подошла Белита и взяла меня за руку. Я так и подпрыгнул: нервы у меня были на пределе. Кажется, целую вечность я искал спички. Когда спичка наконец зажглась, я увидел — о Боже! — что кузов был пуст!

— Сперли! — горько ухмыльнулся я. — Или ему наше общество не подходило, или он не любит путешествовать автостопом. Остается только обратиться в бюро находок, и, может быть, когда-нибудь, через год…

У Белиты подкосились ноги, я едва успел ее подхватить.

— Ничего страшного, — сказал я, — найдем еще один.

Я помог ей сесть в машину и включил двигатель.

— Что будем делать? — спросила цыганка.

— Надо поставить на место машину. Она вообще не имеет права разъезжать. Ну и драндулет! Как это я не посмотрел, что у кузова нет заднего борта! Да что теперь говорить! Черт побери, я-то думал, что покойники ведут себя смирно.

Назад возвращались тем же путем. Когда мы доехали до середины моста Толбиак, я заметил мощный луч света от электрического фонаря, прорезывающий туман. Я увеличил скорость, а когда увидел то, что хотел увидеть, еще прибавил газу. Две тени в пелеринах склонились над предметом, похожим на сверток, лежавший на тротуаре.

Полицейский обход! Еще чуть-чуть, и мы столкнулись бы с ними в тот момент, когда заглох двигатель. Надо рвать отсюда. Это из-за того кретина, который выехал на встречную полосу. И когда я по его милости выделывал пируэты, труп покинул нас по-английски.

До проезда Отформ мы добрались без происшествий. Я припарковал грузовичок Ленанте, вытер тряпкой те места, где могли быть отпечатки пальцев. Чтобы не так бросаться в глаза, Белита вынула кольца из ушей и прикрыла волосы шарфом. По пустынным улицам мы беспрепятственно добрались до Итальянской площади, а там нас прихватил промышлявший в поисках клиентов ночной таксист.

Вернувшись к себе, я тотчас достал бутылку виски.

Мне это было необходимо. Я предложил глоток Белите, но, верная принципам, внушенным Ленанте, она отказалась. Я выпил за двоих, и мы легли спать.

Глава 9 Труп раскрывает свою тайну

Нельзя сказать, что мы спали спокойно. Этот проклятый труп не выходил у меня из головы, а Белиту во сне преследовал Сальвадор. Можно сказать, у нас было разделение труда. В какой-то момент она даже проснулась с громким криком.

— Прости, прости, — рыдала она. — Не убивай его, Сальвадор, умоляю, не убивай.

Во сне она подвинулась ко мне, руками взяла меня за плечи. Я прижал ее к себе, успокаивая. Мало-помалу она затихла и лишь изредка всхлипывала. Все это было слишком для двадцатидвухлетней девушки, хотя бы и цыганки. Это было слишком и для меня. Из всех мокрых дел, выпавших на мою долю, это, бесспорно, было особенным. Но я добью его! Что-то мне подсказывало: этот бедняга, застигнутый на свою беду Сальвадором на помойке у Ленанте, невольно поможет мне. Светящиеся стрелки на будильнике показывали шестой час. Когда они вытянулись ровно на шести, я сказал себе, что лучше встать, принять душ и выпить, чем предаваться бесполезным мыслям. Или голова станет совсем ясной, или еще сильнее задурится, но попробовать стоило. Что до Белиты, то казалось, что кошмар облегчил ее подсознание и она успокоилась. Я слышал ее тихое, ровное дыхание. Не хотелось будить ее, вылезая из постели, и кончилось все это тем, что я сам заснул. В результате мы проспали до десяти часов.

Сквозь просвет в занавесях в комнату проникал бледно-желтый луч ноябрьского солнца. Каким будет новый день? Не задавайся таким вопросом, Нестор, иди, приготовь кофе. Я выполнил обращенную к самому себе просьбу и вскоре принес чашку кофе Белите. Цыганочка была очаровательна в моей пижаме, но ее озабоченное личико свидетельствовало о том, что она сосредоточенно размышляла.

— Я думаю, — сказала она, глотнув кофе и слабо улыбаясь, — я думаю, что в общем-то смогу быть тебе полезной. Мне так хотелось бы помочь тебе найти того подонка, который убил Бенуа. Мне так хотелось бы, дорогой, но я боюсь, что не сумею, что я сущая дурочка…

— Да нет, любовь моя…

Она сжала мне руку.

— Любовь моя! — повторила она мечтательно и со страдальческим выражением.

Потом, словно отогнав какую-то мысль, продолжила:

— Может быть, есть что-то, что я знаю или знала и забыла и что, может быть, вспомню, но будет уже поздно, и тебе не поможет. Вот хоть история с этим доктором, например. Она нам не очень пригодилась, но мне следовало вспомнить об этом раньше.

Я рассмеялся:

— Как это не пригодилась? Она помогла нам обнаружить труп.

Она вздрогнула:

— В самом деле.

— Ты думаешь, что это плохо? Ты ошибаешься. Это как раз больше всего нам помогло. Поверь моему немалому опыту в таких делах.

— Все равно, — заупрямилась она, — я должна была бы вспомнить об этом раньше.

— Не жалей. Если бы ты вспомнила об этой детали раньше, мы бы раньше приехали в проезд Отформ, и Сальвадор встретил бы меня, а не того беднягу. И я был бы лишен возможности теперь слушать, как ты называешь себя дурочкой.

— Сальвадор! — прошептала она.

Ее карие с золотой искрой глаза наполнились страхом.

— По поводу Сальвадора, — сказал я. — Не надо больше таких кошмаров, как сегодня ночью. Не надо больше просить прощения. Что ты такого сделала, чтобы тебя прощать?

— Многое, — сказала она, опустив голову.

Я погладил ее пышные волосы.

— Он не убьет меня, дорогая. Не тревожься за меня из-за Сальвадора. Я не сказал бы, что после убийства этого неизвестного у него пропало желание расправиться со мной, но я думаю, что сейчас опасность для меня миновала и он будет сидеть тихо. У него хватило хладнокровия обчистить жертву, но дальше он не пошел — не попытался спрятать труп. Он, должно быть, понимает, что в конце концов убитого обнаружат. Скорее всего, после убийства они все убрались отсюда — он и Долорес со своей шайкой. Где они обычно обретаются?

— В Иври.

— Надо бы съездить туда.

— Нет! — вскрикнула она. — Только не это! Умоляю тебя, не надо!

— Хорошо, не поеду.

Я обнял ее.

— Впрочем, я съездил бы туда напрасно. Я уверен, что они смотались и оттуда. Убийство есть убийство, даже для цыгана. Особенно для цыгана, способного вовремя остановиться, хотя в данном случае это было не так. Тем более он не захочет осложнять и без того скверную ситуацию. Но довольно об этом мерзавце, не будем портить себе завтрак. Ты, кажется, начала что-то рассказывать…

— Да, я тебе говорила, что о некоторых вещах вспоминаю поздно. Я сейчас подумала об улице Ватта, на которой напали на Бенуа.

— Как он сказал. Еще в те годы, когда я его знал, он многое недоговаривал, и у меня такое впечатление, что к старости он стал еще более скрытным.

— Допустим, что он сказал правду — его действительно пырнули ножом на улице Ватта или где-то рядом.

— Допустим. Хочешь пойти туда побродить? По-моему, вчера мы обследовали эти места по максимуму.

— Нет, я не хочу туда возвращаться. Но мы проходили мимо заведения Армии спасения. Вот что мне пришло в голову. В последнее время у Бенуа были с ними дела.

— С солдатами Армии спасения?

— Да. Ты заметил, что у них там есть мастерская?

— Я знаю об этом. В ней безработные и бродяги, вставшие на путь исправления, ремонтируют мебель.

— Ну так вот, недавно Бенуа продал им мебель. Какое-то старье…

— Догадываюсь, — сказал я, улыбаясь — Он был недоволен предложенной ими ценой, и из-за этого они сцепились. А еще из-за того, что они верят в Бога, а Бенуа был атеистом. Так у них и дошло до поножовщины. Я уже думал об этой версии Она неправдоподобна. И кроме того, не согласуется с письмом.

Она грустно на меня посмотрела:

— Смейся надо мной. Конечно, я кажусь тебе дурой.

— Да нет же, дорогая. Знаешь ли, факты, улики — все это дается не сразу. Чтобы их собрать, надо идти ощупью. Сейчас ты их нащупываешь, вот и все.

Потом я спустился за газетами. Ни в одной из них не сообщалось об обнаружении трупа полицейским дозором в районе моста Толбиак.

— Кто-то звонил, — сказала Белита, когда я вернулся. — Я ответила. Может…

— Кто звонил?

— Представилась твоей секретаршей.

— Очень хорошо.

Я позвонил Элен.

— Доброе утро, патрон. Минут пять назад я пыталась вам позвонить, но, наверно, не туда попала.

— В самом деле? Почему?

— Мне ответила женщина. Если судить по голосу, молодая женщина. Голос не очень приятный, но молодой.

— Это девушка, которой негде было переночевать.

— И вы ей оказали гостеприимство. Какой вы молодец, что ее приютили. Нельзя же было оставлять ее на улице, где столько слоняющихся сатиров. Понятно, почему вы сейчас не в конторе.

— Эту причину моего отсутствия вы можете назвать Флоримону Фару, если он поинтересуется мной. Кстати, комиссар не объявился?

— Нет.

— Тем лучше.

— У меня есть кое-что для вас от некоего Фореста. Он только что звонил.

— Наконец! И что?

— Он не из болтливых. Всего только назвал фамилию. Доктор Эмиль Кудера. Я думаю, вам этого достаточно?

— Надеюсь. Эмиль Кудера?

Я записал.

— Очень хорошо. Спасибо, Элен.

Я повесил трубку и повернулся к Белите.

— Фамилия Кудера тебе что-нибудь говорит? Было ли что-нибудь похожее на рецепте?

Цыганка с сомнением покачала головой.

— Не знаю. Не могу вспомнить.

— Ну ничего. Это, во всяком случае, тот доктор, которого хотел видеть наш друг в больнице Сальпетриер в ту ночь, когда ты его туда привезла.

Я вернулся к телефону и набрал номер больницы.

Алло! Сальпетриер? Доктора Эмиля Кудера, пожалуйста.

— Подождите, — сухо ответили в трубку.

Кто-то другой подошел к телефону и сочным голосом ответил:

— Алло! Доктор Кудера больше здесь не работает.

— Спасибо.

Я полистал телефонный справочник, нашел фамилию доктора Кудера и набрал номер.

— Доктора Кудера, пожалуйста.

— Доктора нет, мсье. Вы на прием?

— В некоторой степени.

— В некоторой степени?

— Скажем, речь идет о встрече.

— Не раньше трех часов дня сегодня.

— Годится. Запишите меня. Мсье Бюрма, Нестор Бюрма. А нельзя ли позвонить доктору раньше?

— Да, мсье, он будет во время обеда.

— Вы не знаете, он работал в больнице Сальпетриер?

— Этого я не могу вам сказать, мсье.

— Ничего. Благодарю вас, мадам.

В полдень я купил пачку газет. Вышли первые выпуски вечерних изданий. Я пробежал глазами «Крепюскюль», «Франс суар» и «Пари-пресс», начиная с названия до подписи газетного редактора, но ничего о таинственном трупе не обнаружил. Стоило лезть вон из кожи, чтобы положить его на видном месте…

В час я позвонил доктору.

— Алло! Доктора Кудера, пожалуйста.

— Я у телефона.

— Очень рад, доктор. Это Нестор Бюрма. Я должен повидаться с вами сегодня днем. Я записался к вам на прием на три часа.

— Да, возможно. И вас не устраивает это время?

— Нет, все в порядке. Но чтобы не беспокоить вас напрасно, я хотел бы узнать, не работали ли вы в больнице Сальпетриер?

— Работал. Но какое это имеет отношение… На что вы жалуетесь, мсье?

— Ни на что.

— Ни на что?

— Абсолютно ни на что. Я здоров как бык. По крайней мере в данный момент.

— И вы… Ах да! — Он рассмеялся. — Как поживаете, мсье Франсис Бланш?

— Я не Франсис Бланш, — сказал я, тоже рассмеявшись, — Это вовсе не телефонная первоапрельская шутка. Хотя то, что я вам сейчас скажу, вряд ли убедит вас в обратном. Но нужно, чтобы вы знали, кто я. Я частный сыщик.

— Ну конечно, частный сыщик!

Он продолжал думать, что это розыгрыш. «Чем дальше, тем хлеще», — наверно, думал он.

— Меня зовут Нестор Бюрма, — уточнил я, — Числюсь в вашем списке на прием как мнимый больной, а в телефонном справочнике — под рубрикой «Сыск — расследования». Можете проверить. Я обращаюсь к вам в связи с профессиональной необходимостью. Я могу подождать до трех часов, но если бы вы могли принять меня раньше, это было бы лучше. Разговор со мной не займет у вас много времени.

— Вот оно что! — Тон его изменился. — Консультации начинаются в два. Вы можете прийти немного раньше.

— Я буду без десяти два. Спасибо, доктор.

Я повесил трубку. Начиная с этого момента я почувствовал твердую почву иод ногами. Во всяком случае, мне хотелось, чтобы так было.

— Тебе не стоит идти со мной, — сказал я Белите. — Ты останешься здесь. Здесь тепло. Ты можешь курить, читать или слушать музыку.

Она послушно согласилась отпустить меня одного, и я ушел. У первого же уличного газетчика, который попался мне навстречу, я купил последний номер «Крепю». Решились ли они, наконец, заговорить об этом трупе, черт побери? На первой странице бросался в глаза жирный заголовок:

На бульваре Араго, на равном расстоянии от мрачных стен тюрьмы Санте и больницы Брока, стоял небольшой кокетливый особнячок причудливой архитектуры, в котором жил и практиковал доктор Кудера. Я чуть было не налетел при входе на важную старуху, вышедшую из машины, — судя по всему, постоянную клиентку эскулапа. Служанка в белом переднике ввела нас обоих в приемную, но именно меня через минуту она же проводила к своему хозяину в большой кабинет на втором этаже, выходивший окнами в сад. Доктор был элегантным, стройным, среднего роста, цветущего здоровья, слегка лысоватым.

— Впервые в жизни имею дело с частным сыщиком, — сказал он после того, как мы обменялись микробами, пожав друг другу руки. (Многие говорят это весело и непринужденно при первом контакте, но все это, конечно, кино. Позже они начинают говорить совсем по-другому.) — Садитесь, пожалуйста. — Он указал мне на кресло. Я сел. — Чем могу быть полезен?

— Я по поводу некоего Ленанте, — сказал я. — Альбер Ленанте, или Авель Бенуа, я не знаю, под каким именем вы его знали. Во всяком случае, вас он знал. Несколько дней назад на него напали арабы. Он получил два удара режущим и колющим оружием, которые впоследствии оказались смертельными. Когда ему пришли на помощь, он потребовал, чтобы его отвезли только в больницу Сальпетриер, потому что он надеялся, что там будете вы.

Доктор Кудера нахмурил брови:

— Как, вы сказали, его звали? Ле Нанте — в два слова?

— Ленанте в одно слово, или Авель Бенуа в два. Это был славный малый, но с двумя гражданскими состояниями. Его прежнее общественное поведение могло дать повод для критики, но это с какой стороны смотреть. Впрочем, об этом писала пресса.

— Я редко читаю уголовную хронику.

— По профессии он был старьевщик и жил в проезде Отформ. Два года назад, кажется, вы его там лечили. И поскольку очевидно, что ваши клиенты подбираются из других социальных слоев, я подумал, что вы были знакомы с Ленанте лично.

— Только за этим вы и пришли ко мне?

— Да.

Он снял и протер очки.

— Ну что же, — сказал он, снова надевая очки. — Я понимаю, о ком и о чем идет речь. Симпатичный тип, немного оригинальный или, скорее, слишком.

— Именно так. С татуировкой.

— Да, с татуировкой.

Он немного помолчал и добавил:

— Лично я его не знал. Один из моих клиентов и друзей интересовался этим человеком и послал меня к нему.

— Фамилия клиента?

Он откашлялся:

— Гм… гм… Дело деликатное. Я не справочное бюро и не знаю, чего вы хотите от моего друга.

— Предупредить его.

— Предупредить о чем?

— Теперь моя очередь быть сдержанным, доктор. Есть вещи, о которых я не могу говорить, но должен сказать, что вашему другу угрожает опасность в том случае, если он был одновременно другом Ленанте. Опасность смертельная. Конечно, вам, как доктору, — одной смертью больше или меньше…

Классическая шутка не рассмешила его. Но он и не рассердился. Он сказал:

— Послушайте, мсье Нестор Бюрма. Это не является профессиональной тайной, это, скорее, вопрос такта. Я хотел бы сообщить другу о вашем визите.

Я встал и указал на телефон.

— Дело спешное, — сказал я. — Сообщите ему сейчас же, если у него есть телефон. Я могу выйти в другую комнату.

Он тоже встал.

— Я не решался попросить вас об этом.

— Я очень сообразителен, — улыбнулся я. — И, за редкими исключениями, прекрасно воспитан.

Пока он разговаривал, я курил в коридоре трубку и любовался копией «Урока анатомии». Спустя короткое время дверь кабинета открылась.

— Пожалуйста, мсье Бюрма.

Я зашел в кабинет. Казалось, что доктор Кудера испытывал облегчение. Тяжелая для него обязанность была выполнена.

— Мсье Шарль Борено не видит никаких препятствий для встречи с вами. Напротив, он вас ждет. Запишите, пожалуйста, его адрес.

По бульвару Араго я спустился до перекрестка Гоблен и в газетном киоске купил пачку вечерних изданий. Не в обычаях полицейских сообщать свои интимные мысли прессе, но умеющий читать между строк всегда может найти в статьях журналистов интересную для себя информацию. Мне хотелось бы узнать, было ли у полиции свое собственное мнение относительно насильственной смерти отставного инспектора Норбера Валена и в чем конкретно оно заключалось. Но ни во «Франс суар», ни в «Пари-пресс», ни в «Энформасьон» ничего не было. Только то, что я уже вычитал в «Кренюскюль». Лихая болтовня с ироническим подтекстом по поводу злоклхючений бывшего полицейского, но все при этом придерживались версии о ночных разбойниках. Маловероятно, чтобы полиции пришла в голову мысль о каком-то цыгане, при всяком случае пускающем в ход нож и болезненно реагирующем на ущемление национальной чести, который угробил бывшего инспектора, приняв его за кого-то другого. Не могло ей также прийти в голову, что бедняга, двадцать лет спустя, как у Александра Дюма, обнаружил что-то, связанное с тайной моста Толбиак, и заплатил за это своей жизнью. Хотя кто знает… В наши дни самые высокопоставленные чиновники с набережной Орфевр являются членами комиссий по присуждению литературных премий за детективные романы. Это налагает отпечаток и на рядовой полицейский состав. Вкус к авантюрным повествованиям в сочетании с профессиональной подозрительностью располагает к измышлениям. Хотя измышления — не совсем точное слово. Все-таки странно, что этот Норбер Бален явился на свалку к Ленанте, судя по всему, прочитав статью, на которую я вдохновил Марка Кове. Конечно, он был чокнутый, но все же…

Размышляя над этим, я повернул назад и дошел до фабрики гобеленов. Сквозь зарешеченные окна виднелись ткацкие станки. Напротив было предприятие Борено, который занимался деревообработкой. Провинциальное спокойствие этой извилистой улицы с узкими тротуарами нарушал пронзительный визг циркульной пилы. Я толкнул калитку в воротах, но она была заперта. Тогда я нажал на звонок, и дверь автоматически открылась. Из небольшого флигеля навстречу мне вышел сторож, глядя на циферблат наручных часов. Затем он перевел взгляд на газеты, которые я держал под мышкой (карманы у меня заняты кисетом и трубкой, газеты положить было некуда). Возможно, он принял меня за уличного продавца газет.

— Я к мсье Борено, он меня ждет, — коротко сказал я, чтобы сразу внести ясность.

Сторож еще раз взглянул на часы.

— Вы пришли вовремя, — сказал он. — Еще минута, и я не знаю, открыл ли бы я вам калитку.

Визг циркульной пилы внезапно прекратился. На фабрике установилась какая-то странная тишина.

— А почему? — спросил я.

— Вы не слышите пилу, мсье?

— То есть я ее больше не слышу.

— Это я и хотел сказать. Это час «икс». Мы прекращаем работу…

Он почесал в затылке.

— … и я не знаю, в какой степени я участвую в забастовке. Должен ли я впускать и выпускать людей.

— Спросите в забастовочном комитете.

— Я думаю, что именно это мне и нужно сделать. А пока, раз уж вы пришли и должны увидеться с мсье Борено, то это вон в том здании.

Я поднялся на крыльцо здания с надписью «Дирекция». Секретарша, к которой я обратился, отправила меня на второй этаж. Там была еще одна секретарша, как одержимая печатавшая на машинке, давая тем самым понять, что она в забастовке не участвует. С большим трудом я оторвал ее от клавишей и вручил свою визитную карточку. Она отнесла ее кому положено и вернулась, приглашая следовать за ней. Я вошел в солидно обставленную комнату с печкой, от которой шло приятное тепло. Какой-то субъект лет пятидесяти, хорошо одетый, полный, широкоплечий, смотрел во двор через окно с муслиновыми занавесками. Лицо его выражало досаду, если не сказать больше. Внизу собирались рабочие, их голоса доносились до нас. Мсье Шарль Борено оторвался от этого удручающего зрелища, повернулся на каблуках и смерил меня взглядом с головы до ног. Как и сторож, он покосился на пачку газет у меня под мышкой, затем настолько приветливо, насколько позволяли обстоятельства, шагнул мне навстречу с протянутыми руками.

— Нестор Бюрма! — воскликнул он. — Старина! Ну, как ты жил все это время?

Глава 10 Приятели

Мне пришлось выразить молчаливое удивление. Все дело в том, что такого приема я не ожидал. Он долго и сердечно жал мне руку. Я не противился.

— Ну как? — продолжал Борено, владелец деревообрабатывающего, лесопильного и прочих предприятий. (Во рту блестели золотые коронки.) — Ну что, не узнаем прежних друзей? Когда старина Кудера позвонил мне и сказал, что какой-то чокнутый по имени Нестор Бюрма хочет видеть меня по поводу моего знакомого старьевщика, я ответил, что приму тебя с удовольствием, но ведь я не мог сказать ему все, этому славному доктору, не так ли? Ну, теперь-то ты вспомнил? (Он выпустил мою руку из своей, но это не высвободило мой интеллект.) Ну же, ты ведь сыщик! Фамилия ввела тебя в заблуждение. Да, когда мы познакомились, меня звали не Борено.

— Боже мой! — воскликнул я. — Бернис! Камил Бернис!

Он прижал палец к губам:

— Тсс! Не так громко. Камил Бернис мертв и похоронен. Не будем возвращать его к жизни. В действительности он и не существовал никогда.

— От вас можно спятить, — проворчал я. — Вы все меняете фамилии, как перчатки.

Он ухмыльнулся.

— Нет, постой. Моя настоящая фамилия никогда не была Бернис. Моя настоящая фамилия — это та, которую я ношу сейчас… и достойно: Шарль Борено. Среди анархистов, где нет особенно любопытствующих и где не требуют документальных свидетельств, меня называли Бернисом. Отчасти из-за семьи, отчасти по другой причине. Когда я… остепенился, я стал жить под своей настоящей фамилией.

— Очень хитроумно, — согласился я.

— Да.

Он вздохнул, подошел к окну и посмотрел во двор. Рабочие внизу митинговали.

— Надо быть очень хитроумным, — продолжал он, — чтобы победить в споре этих парней.

Он резко обернулся ко мне:

— Я стал капиталистом, старик. Я унаследовал это предприятие, реконструировал его и сделал процветающим. Нельзя поджарить яичницу…

— Знаю, знаю: не разбив яйца.

Он сжал челюсти, лицо его приняло агрессивное выражение.

— Убеждения меняются. Может, тебе не нравится то, что я говорю.

— Ну, знаешь…

Он улыбнулся:

— А ты-то… стал сыщиком.

— Частным сыщиком. Есть небольшая разница.

— Пожалуй. Черт возьми! Давай сядем. В нашем возрасте уже не вырастешь.

Он сел за стол. Я подвинул к себе кресло и устроился в нем. Он закурил сигарету и стал вертеть в руках нож для бумаги. В соседней комнате долго звонил телефон.

— Я часто встречал твое имя в газетах, — сказал он.

В дверь постучали.

— Войдите! — резко сказал он.

Секретарша-штрейкбрехерша просунула в дверь свою смазливую физиономию.

— Это по поводу новых машин, которые мы ждем и которые должны прийти морским путем.

— Я занят, вы же сами видите.

— Вас ждет еще делегат от…

— Я приму его позже.

— Хорошо, мсье.

Она удалилась. Борено что-то пробурчал про себя, затем продолжал:

— Я иногда спрашивал себя: тот ли это самый, которого я знал когда-то, или это другой человек?

— Ты не говорил об этом с Ленанте? Уж он бы не ошибся.

— Да, бывало. Словом, я никогда не пытался тебя разыскать. Ты ведь знаешь, каким я был тогда. И в этом смысле я не изменился. Я сам не докучаю людям и не люблю, чтобы докучали мне.

Это могло звучать как угроза. Но может быть, не в отношении меня. Разговаривая со мной, он прислушивался к шуму во дворе. Не веселые эти забастовочные дела. Я сказал:

— Самое досадное заключается в том, что никогда нельзя помешать тем, кто вам досаждает.

Он искоса взглянул на меня:

— И это значит?

— Что буквально на днях один из тех, кто досаждает, будет у тебя с визитом. Нет, нет, речь не обо мне, как ты мог об этом подумать.

Он тряхнул головой:

— Не понимаю.

— Я тоже, но я пытаюсь… — Я достал трубку, набил ее и закурил. Я почти забыл о ней из-за усиленной умственной деятельности. — На Ленанте, поскольку именно о нем я пришел поговорить с тобой, на Ленанте напали не арабы, как писали газеты и как думают все, включая полицию. Два удара ножом он получил от «подонка, замышлявшего грязное дело», по выражению нашего бывшего приятеля. И этот подонок…

Я сообщил ему содержание послания Ленанте.

— Он хотел сначала, — добавил я, — дать знать тебе о случившемся через доктора Кудера, но того уже не было в Сальпетриер. Тогда он подумал обо мне, потому что считал, что мне можно доверять, и еще потому что я, как никто другой, был способен противостоять замыслам названного подонка. Он намеренно держал в стороне от всего этого дела цыганку, которую опекал. Он поручил ей только отправить мне письмо. Я откликнулся, не зная, впрочем, кто ко мне обратился, не зная никакого Авеля Бенуа. Почему он изменил фамилию?

— Во время оккупации он боялся неприятностей в связи со своим революционным прошлым. В то время он не был старьевщиком. Я не знаю, чем он занимался. Ему представилась возможность назваться Авелем Бенуа, и он это использовал. И в дальнейшем он сохранил новую фамилию. Значит, когда ты прибыл в больницу, он был уже мертв?

— Да.

Мы помолчали минуту. Борено задумался. В его глазах зажегся мрачный огонь, как в те времена, когда я знал его по «Клубу инсургентов» и ночным беседам в спальне общежития вегетальянцев. Со двора поднимался ропот толпы. Мы были свидетелями социального недовольства.

— Подведем итоги, — сказал он тоном главы предприятия, принимающего делегацию забастовочного комитета. (Эта тяжелая обязанность ожидала его в ближайшем будущем, и происходившее было как бы репетицией.) — Подведем итоги. Какой-то подонок убивает Ленанте. Этот подонок замышляет расправиться с приятелями, за которых Ленанте просит тебя вступиться. Так ведь? Хорошо. И ты подумал, что тот, который убил Ленанте, может угрожать мне?

— Тебе или кому-то другому, многим другим, я не знаю В результате логических умозаключений я вышел на тебя через доктора Кудера. Но речь может идти и о других приятелях.

— Несомненно, речь идет о других приятелях, у меня теперь есть только друзья… — Скривившись, он посмотрел в окно. — Не могу себе представить кого-нибудь, кто мог бы причинить мне зло.

— Ну что же, тем лучше. Важно теперь найти этих приятелей, чтобы поставить их в известность. По-видимому, они стоят того. Ленанте был отличный парень.

— Да, отличный парень, немного наивный, — с презрительной улыбкой сказал он. — Мы виделись время от времени. И случайно встречались тоже. Он был забавный, сохранил многие прежние замашки. Я бы охотно ему помог материально, но он всегда отказывался. Его устраивало тихое скромное независимое существование.

Однажды, когда узнал, что он заболел, я отправил к нему Кудера, но он настоял на том, чтобы оплатить визит, Он не был похож на наших прежних приятелей, которые сматывались утром, прихватив будильник и простыни тех, кто их приютил.

— Он был совсем другим. А с кем-нибудь еще он виделся? С прежними приятелями, из того мира?

— Конечно нет.

— А ты?

— О, я давно сжег за собой мосты. Почему ты об этом спрашиваешь?

— Потому что ты, возможно, знаешь тех, кого касаются угрозы убийцы Ленанте. Старый анархист мог выбрать тебя только как промежуточное звено. Предупредить тебя через доктора о том, что он в больнице, и дать тебе понять, чтобы ты предупредил других об опасности.

— Нет, — сказал Борено. — Мне не угрожает опасность, и я не знаю никого, кому она может угрожать. И еще, знаешь ли… — Он сделал брезгливую гримасу. — Ленанте… сказать тебе? Сдается мне, что он слегка свихнулся. Черт побери, нормально ли жить так, как он жил? Он был чокнутый, и это послание, и все, что за ним последовало…

— Нет, — резко оборвал я.

— То есть?

— Он не был чокнутым. Я уверен в этом.

— Ну что же, тогда… — Он пожал плечами. — Что еще я могу сказать?

— Например, почему вы продолжали видеться. Мне кажется, слишком многое должно было вас разделять.

Он весь подобрался. Наклонил голову, поднял ее снова, уставился на меня. В мрачном его взгляде, казалось, отразилось какое-то страдание.

— Не знаю. — Он с силой сжал рукоятку ножа для бумаги. — Если уж в этом сценарии требуется чокнутый и если это не Ленанте, то, должно быть, я. Ты хочешь, чтобы я откровенно рассказал тебе о нем? Так вот, иногда я с удивлением замечал, что завидую ему. Да, я знаю, что все богатые рассказывают такие сказки. Со мной по-другому. В нем была какая-то чистота, которая благотворно действовала на других. Поэтому я и не порывал с ним отношения. Мы не виделись месяцами, но отношения сохранялись. Вот почему, когда как-то при встрече он сказал, что занемог и сляжет, я послал к нему Кудера, доктора из моих друзей и человека услужливого, хотя дело это было для него не из приятных. Мне было глубоко наплевать, что мог подумать доктор о дружеских отношениях фабриканта Борено со старьевщиком. Этот осел, должно быть, подумал, что я помешался на благотворительности. Но это была не благотворительность…

— Привязанность к прошлому, — сказал я. — Так уж мы воспитаны. Кем бы ты ни стал в жизни, невозможно полностью оторваться от прошлого.

— Да, прошлое, молодость… — Он встряхнулся, и тон его стал агрессивным. — Так вот, прошлое — это прошлое, но не будем все усложнять, как в былые времена. В гробу я видел это прошлое, понял?

В этот момент дверь внезапно распахнулась, и какой-то тип вломился в комнату, чертыхаясь:

— Слушай, ты видел?

Заметив меня, он остановился как вкопанный. Это был человек с угловатыми чертами лица, элегантный, хорошо одетый; за стеклами очков в золотой оправе метался затравленный лихорадочный взгляд. Он казался больным или, скорее, замученным. Борено натянуто засмеялся.

— Замечательно! — воскликнул он. — Теперь нас достаточно, чтобы создать группу по изучению социальных проблем и объяснить этим кретинам, — он сделал жест в направлении двора, — как совершить революцию. Ты не узнаешь Деланда, Бюрма?

— Я знал его только как Жана, — ухмыльнулся я, вставая, — но, кажется, теперь, окунувшись в воспоминания, я могу с ходу признать любого из завсегдатаев вегетальянского общежития и окрестностей.

— Бюрма! — воскликнул Несгибаемый. (Точнее, бывший Несгибаемый. Теперь, кажется, он согнулся и отлично приспособился к обществу. Он далеко ушел. Все далеко ушли.) — Бюрма, черт побери! Я бы тебя ни за что не узнал. Да и то сказать, в ту пору ты был еще мальчишкой.

Мы пожали друг другу руки. Рука у него была влажной.

— Мы старше его, — хохотнул Борено. — Он должен относиться к нам с почтением.

Жан Деланд повернулся к нему:

— Еще немного, и сторож не открыл бы мне дверь. Они что, ударились бастовать?

— Да, самая пора… Что с тобой? Ты болен?

— Я что-то такое съел, — схватился тот за живот. — Устрицы, наверно.

Он придвинул стул и сел. Во дворе продолжали митинговать. В дверь постучали. Вошла секретарша.

— Страсти разгораются, мсье, — сказала она.

— Хорошо, я выйду к ним, — сказал Борено устало. — Оставляю вас, друзья мои. У вас есть что сказать друг другу.

Он вышел. Говорить нам было особенно не о чем. Наступила долгая пауза, которую нарушил Деланд.

— Смешно, — сказал он. — Кто бы подумал, что когда-нибудь объявят забастовку против одного из нас. Тебе это не кажется смешным?

— Не очень, — ответил я.

Я чувствовал себя печальным и усталым. Мне было немного не по себе.

— Готово, друзья! — возвестил Борено, возвращаясь. — Послушайте-ка. — Он наклонился к окну, приставив руку к уху. — Послушайте-ка благородную и мужественную песнь труда.

Словно повинуясь его сигналу, снова заработала циркульная пила, вгрызаясь в дерево с радостным визгом.

— Договорился? — спросил Деланд.

— Все можно уладить. Всегда. Никогда не надо отчаиваться. Я удовлетворил их требования. Впрочем, они были законными, а я все же неплохой парень. Надо обмыть все эти дела: возобновление работы и возобновление дружеских отношений. Сейчас я вернусь.

Он вернулся с бутылкой и тремя бокалами.

— За здоровье обитателей вегетальянского общежития!

Мы выпили.

— Наш друг Бюрма пришел по поводу Ленанте.

Я повторил историю с Ленанте Деланду. Ничего полезного он сообщить мне не мог. После этого пошел бессвязный разговор, но я вовсе не был уверен, что напрасно теряю время Мне надо было задать один вопрос, и я выжидал удобный момент. Я узнал, что они оба женаты, что у Борено уже взрослая дочь и что в глазах консьержей и соседей они выглядят добропорядочными гражданами. Впрочем, они ими и были. Никто не подозревал об их прошлых антиобщественных убеждениях. Деланд тоже предприниматель. Он хорошо устроился. В конечном счете только бедняга Ленанте сохранил прежнее мировоззрение.

— Все изменилось, — отметил я. — Такова жизнь. Интересно бы узнать, что сталось с тем, кого мы называли Поэтом? Имени его я никогда не знал.

— Может быть, он стал академиком? — предположил Борено.

— Почему бы и нет? Во всяком случае, хоть я не злой, но я желал бы, чтобы этот тронутый Вшивобородый, разбивавший чужие трубки и пытавшийся заставить нас есть траву на четвереньках, сей момент был уже на том свете. Впрочем, он уже и тогда был немолод. Того же я пожелал бы и Лакору. Много он мне попортил крови, этот напомаженный!

— Лакор, — подпрыгнул Деланд, как будто ему в задницу воткнули булавку.

— В чем дело? — спросил я удивленно.

— У Жана свои предрассудки, — тяжело ухмыльнулся Борено. — Анархистские предрассудки. Он допускает, что человек эволюционирует, меняется, меняет даже свои убеждения. Черт побери, не будем бояться слов! Но он считает, что Лакор зашел уж слишком далеко.

— Как это?

— Пусть он попортил тебе много крови, но больше тебе это не грозит. Он вроде не умер, хотя кто его знает. Провинциальный суд отправил его на каторгу…

— Ты не шутишь? Он что, стал жертвой собственного хвастовства и действительно напал на инкассатора?

— Нет, это смешнее или, скорее, страшнее. Мы прочитали об этом в газетах, с самим Лакором мы не очень-то знались. В конце тысяча девятьсот тридцать шестого года он убил свою жену, потому что она ему изменяла.

— Во имя свободной любви, конечно! Я говорю о его собственном поведении, а не о поведении жены.

— Именно.

— Меня это не удивляет — на него это похоже.

— Присяжные неожиданно проявили чувство юмора.

— Свободного юмора!

— Да уж. Вы говорите, что надо победить ревность, вы проповедуете сексуальную свободу, но как только ваша жена вам изменяет, вы ее убиваете? Так вот, для нас это не обычное убийство в состоянии аффекта. Его отправили на каторгу на десять с лишком лет. На полную катушку! Он расплатился не только за смерть жены, но и за идеи, которые пропагандировал, плюс еще несколько грешков, висевших у него на совести. Надо сказать еще, что он оказал вооруженное сопротивление полицейским, которые пришли его арестовать.

— Какой кретин! — выругался Деланд, вытирая лоб.

Наступил тот момент, когда я мог бросить свою бомбу с криком: «Да здравствует анархия!»

— Кстати, о тысяча девятьсот тридцать шестом годе и инкассаторе, — сказал я вкрадчиво. — Не можете ли вы мне что-нибудь рассказать по поводу дела на мосту Толбиак? Ведь это вы угробили служащего Холодильной компании, не так ли?

Глава 11 Кладбище

Деланд поежился на стуле. Борено помолчал и разлил остатки шампанского. Бокалы мелодично звенели от соприкосновения с бутылкой. По ту сторону двора циркульная пила накручивала прибыль предприятию. Я не повторил вопроса. Я выжидал.

Борено засмеялся фальшиво, как человек, у которого болят зубы.

— Ну, ты даешь, Нестор Бюрма! Никогда и никого мы не отправляли на тот свет. Ни на мосту Толбиак, ни где-нибудь еще. А что это за дело было на мосту Толбиак?

— Мне известно об этом, конечно, гораздо меньше вас, — вздохнул я. — Но в общих чертах попробую вам рассказать, в чем там дело.

— Не стесняйся. Но повторяю: мы никого не отправляли на тот свет.

— «Тот свет» — это всего лишь штамп, готовая фраза. У меня их много таких, нужных для поддержания разговора. Если по правде, я не думаю, что вы угробили этого Даниеля из Холодильной компании. Ленанте, должно быть, участвовал в этом деле, а его принципы мне известны — без крови. С вашей помощью он осуществил то «идеальное преступление», о котором задумывался. Возможно, этот служащий был в сговоре с вами. Так-так… меня это наводит на мысль…

— Так поделись с нами! — заметил иронически Борено. — Такие мысли…

— Идиотские мысли! — взорвался Деланд.

— Я поделюсь с вами всеми моими мыслями. Итак, зимой тысяча девятьсот тридцать шестого года…

И я сообщил им все, что недавно вычитал из газет.

— Очень интересно, — подытожил Борено. — И ты подозреваешь, что это наших рук дело?

— А почему бы и нет?

— Действительно, почему бы и нет? Ведь против нас такие мощные улики: мы живем и работаем оба в квартале рядом с мостом Толбиак. Ты всегда такой проницательный в своих расследованиях? Но ты не учел, что тут еще могли быть замешаны гангстеры из фильма Габена.

— В деле на мосту Толбиак не замешаны ни гангстеры, ни жулье, ни вообще уголовный мир. Инспектор Норбер Бален, который из кожи вон лез, чтобы его раскрыть, — это тоже кино, и жестокое. Отставного инспектора Норбера Балена пырнули ножом прошлой ночью.

— И что, опять мы виноваты?

— Почему бы и нет?

Оба одновременно энергично замотали головами.

— Нет, нет, старик, — сказал Борено. — Ты ошибаешься, и зверски ошибаешься.

Я знал, что ошибаюсь, я просто действовал наобум. Мне хотелось посмотреть, как они будут себя вести, как запротестуют. Разница ощущалась: Борено очень искренне отрицал убийство отставного полицейского (а он действительно не имел к нему отношения), но тем заметнее была фальшь, когда речь шла о другом.

— Допустим, — сказал я. — Вернемся к Балену. Я отметил одну фразу в газетной статье о его смерти…

Деланд перебил меня.

— Ну уж, газеты… — презрительно ухмыльнулся он.

— Не считай меня большим дураком, чем я есть на самом деле, — взорвался я. — Газеты! Ты хочешь сказать, что ты ими не интересуешься? А что означают эти пачки газет, которые ты таскаешь с собой? Уж не потому ли, что в них снова пишут об этом деле на мосту Толбиак в связи со смертью полицейского? Не потому ли ты прилетел сюда, что сильно струхнул; чтобы посоветоваться с Борено и сговориться с ним? Тем более что Борено ни с кем больше и не знается. Знается с Деландом и знался с Ленанте. У него тоже хватает газет на столе, и он здорово выпялился на те, что были у меня под мышкой, когда я сюда ввалился. (Сторож вообще-то тоже смотрел на мои газеты, но тогда это ничего особенного не означало.)

Может быть, Борено поместил в газетах объявление или рекламу? И все-таки странно, что всех нас троих так интересуют сегодняшние газетные публикации…

— Пусть так, — сказал Борено хладнокровно. — Что до газет, то я знаю одного типа, который покупает их дюжинами каждый день. Все это чушь, которая не стоит выеденного яйца. А что это за фраза, на которую ты обратил внимание? Давай мели дальше. Послушаем тебя, а то и присочинить поможем.

— Фраза эта вот какая. — Я поискал ее в статье в «Крепюскюль». — «Осведомители из уголовного мира ничем не могли ему помочь». Она кажется мне многозначительной. Все антисоциальные действия, которые совершают гангстеры, связанные с уголовным миром, быстро раскрываются. И только одиночки, а также люди, не связанные с этой средой, могут надеяться на то, что их не разоблачат. Это, конечно, кому как повезет, но анархисты-экстремисты, которые принадлежат к этой категории, могут рассчитывать на везение больше, чем другие. Они умеют выждать необходимое время после удавшегося преступления, не бросаются в разгул, они связаны с минимальным числом сообщников, что уменьшает возможность предательства. Кроме того, это люди другой закалки. Я тотчас подумал, что дело на мосту Толбиак, судя по таким его признакам, как отсутствие улик, бесполезность осведомителей плюс еще кое-какая информация, полученная мной из личных источников, было делом одного или нескольких идейных бандитов.

— Идейных бандитов? — удивленно переспросил Борено.

— Именно так. Ты стал теперь как будто бояться слов? Впрочем, я их употребляю не в отрицательном смысле. Идейный бандит! Именно так ты говорил в ту пору, когда исповедовал экстремистские убеждения.

— Исповедовал! Это были споры. Все тогда спорили.

— Как бы там ни было, я понимаю это так Если я ошибаюсь, поправьте меня.

— Какого черта я стану тебя поправлять? У нас мозоли на языке вскочат, если поправлять весь тот вздор, что ты городишь!

— Ну, тогда вот что. Ленанте и вы двое сговорились с тем служащим из Холодильной компании и разделили на четверых содержимое его инкассаторской сумки. Разумеется, я не буду входить в детали. Сожалею…

— А мы-то как сожалеем!

— …что меня при этом не было. Даниель, служащий, смывается за границу. Во всяком случае, его больше нет. А вы трое — каждый из вас устраивает свою жизнь по-своему. Но вот снова появляется Даниель. Эта мысль пришла мне только сейчас, советую вам прислушаться. Ваши фамилии ему неизвестны — ведь вы их поменяли. По той или иной причине он собирается действовать против вас. Он встречается с Ленанте и расправляется с ним. Ленанте пытается предупредить вас об опасности и обращается ко мне. Потому что Ленанте был поумнее вас и внимательно следил за моей карьерой. Он знал, что я человек порядочный и без предрассудков. Но в том, что касается вас, я думаю, он ошибся. Боже мой! Я пришел не как враг, мне наплевать, что вы совершили. Но я поставил перед собой цель. Ленанте позвал меня на помощь. Его убили. И я разоблачу убийцу, даже если вы мне не поможете.

— Тебе невозможно помочь, — сказал Борено, — То, что ты говоришь, для нас все равно что китайская грамота. Ты поставил не на ту лошадь, Бюрма. Мы в этом забеге не участвуем. Что же касается истории, которую ты рассказал… — Он улыбнулся. — Сам-то ты в нее веришь?

— Не слишком, — признался я, — но можно поспорить;

— Я считаю, что все споры кончены. Подумай сам. Мы ведь приятели. Если бы мы совершили то, что ты нам приписываешь, я не стал бы тянуть волынку. Во-первых, истечение срока давности. Кого мне — точнее, нам — бояться?

— Срок давности — согласен, — сказал я с улыбкой. — И если дело обошлось без трупа… Но даже без трупа оно обернулось бы скандалом, и обнаружилось бы происхождение ваших капиталов. Комфортабельное существование, которое вы себе обеспечили, могло бы быть сильно поколеблено. А если…

— Если, если, если, — запел Борено. — Ты как пила. С меня хватит той, которая работает во дворе. Пора тебе уматывать. Ну и денек! Век не забуду.

Он встал. Он выставлял меня за дверь — ни больше ни меньше. Я тоже встал. Больше я от них ничего не добьюсь. Но я хотел, чтобы последнее слово было за мной.

— Да, думаю, что этот день ты помнить будешь. И ты, и Деланд. — Я небрежно кивнул в сторону последнего. — Интересно, с чего это он приперся сюда? Ах да: желудок у него расстроился, и он пришел об этом поговорить. Отчего бы это? От устриц или от страха? Пока, ребята. В конце концов вы не обязаны мне доверять. Ленанте доверял, но он был идеалистом. А у меня сложилось впечатление, что вы уже давно не идеалисты. Привет! И пожелайте, чтобы меня не сбила машина или не упал на голову кирпич, иначе мне пришлось бы думать, что не обошлось без вас.

Отличная речь!

Из бистро на улице Гоблен, куда я через несколько минут зашел выпить, чтобы перебить во рту вкус шампанского, предложенного этими иудами, я позвонил домой. Никто не снял трубку. Возможно, я неправильно набрал номер. Я набрал его еще раз, стараясь не ошибиться. Казалось, на том конце провода аппарат насмешливо стрекотал в зловещей, пугающей тишине. Звонок прозвонил пятнадцать раз, я сосчитал. Мой Бог, Ленанте, мост Толбиак, остепенившиеся анархисты — виновные или невиновные, — к чертовой матери все это! Плевать я на все хотел! Никто не отвечает. Никто не берет трубку. Я стремительно выскочил из бистро, поймал таксиста — редкого, единственного, неповторимого, который согласился ехать туда, куда мне надо. Может быть, это добрый знак. Если бы так!

— Белита! — позвал я, как только открыл дверь.

Никто не отозвался. Я прошел в кабинет, в спальню, заглянул на кухню, снова вернулся в спальню. В квартире никого не было. Я вернулся в кухню — выпить, чтобы восстановить силы. Налил полный стакан, но не прикоснулся к нему, смотрел на него, как дурак, не понимая, зачем я его налил. Сходил посмотреть на кровать. На ней лежала записка. На кровати! Красивый почерк, тот, которым был надписан конверт с письмом Ленанте. В записке было: «Мне лучше уйти. С. показал, на что он способен. Если мы будем вместе, он убьет тебя. Я не хочу, чтобы он тебя убивал». Ты не хочешь, чтобы он меня убил, любовь моя? А ты сама… Я усмехнулся, вспомнив о Деланде с его воображаемыми устрицами. Я тоже не ел устриц, но почувствовал спазм в желудке и комок в горле. Я пошел на кухню и на этот раз опрокинул стакан. Чуть позже, проходя перед зеркалом, увидел в нем типа, который выглядел очень скверно. Отвратительная физиономия!

Это был гнусный квартал. Он хватал меня за подошвы как клей, на который ловят птиц. Мне на роду было написано слоняться по нему в поисках чего-нибудь: куска хлеба, убежища, привязанности, Я прочесывал его в поисках Белиты. Вовсе необязательно она должна была сюда вернуться. Очень вероятно, что она была где-нибудь в другом месте, но я сейчас был тут. И может быть, не только для того, чтобы ее найти. Может быть, просто для того, чтобы свести старые счеты с этим кварталом. Зрение проделывало со мной странные фокусы. Как только я видел вдалеке женский силуэт, мне казалось, что та женщина в красной юбке. Платья, пальто, юбки — все были красными. Весь мир окрасился для меня в красный цвет.

Я пошел в проезд Отформ: там никого не было. Никого не было и в Иври, где, по словам Белиты, обреталось ее племя. Сальвадор, Долорес с шайкой смылись, как я и предсказывал. Хоть это хорошо. Я ушел оттуда, разузнав кое-что от одного мальчугана. Он видел цыган в старом бараке в Газовом тупике. Я двинул туда, но и там никого не было. Вернулся в Иври — а вдруг плохо посмотрел в первый раз, — но я хорошо посмотрел: там никого. Я чувствовал, как благотворно действует усталость на мои нервы. Пойдем дальше! Еще несколько километров пешком, и я смогу заснуть. По широкой каменной лестнице поднялся на мост. Тумана на этот раз не было. Решусь сказать, что было даже как-то весело. Спускались сумерки, но последние лучи солнца успешно с ними боролись. Незаметно я оказался на перекрестке улицы Ватта. Здания Армии спасения еще сильнее напомнили мне о Белите. Я представил ее себе такой, какой видел сегодня утром на постели — в моей пижаме.

«— Не так давно Бенуа имел дело с Армией спасения. Он им продал мебель…

— Да. И он был недоволен, поцапался с ними, и они его пырнули ножом.

— Смейся, смейся надо мной. Я тебе, наверно, кажусь дурочкой.

— Да нет же, дорогая…»

Дорогая! Я произнес это так, как если бы рассчитывал, что телепатическим способом ей это сообщится в том месте, где она сейчас находится, и ей будет приятно, что я серьезно отнесся к ее словам. Как бы сентиментальный подарок. Я вошел в одно из зданий Армии спасения.

Просторная комната была разделена барьером в длину на две неравные части. Солдатка Армии спасения, седовласая и с тремя звездочками на погонах, не моргнув, выслушала мою легенду. Она предложила мне обратиться прямо в мастерскую, недалеко отсюда, на улице Кантагрель, вы ведь знаете? Да, я знаю, спасибо. Мне повезло: в мастерской подвернулся молодой человек, который, казалось, был в курсе всего. Еще бы ему не знать старьевщика из проезда Отформ, с которым недавно случилось несчастье! Да, он привез мебель. Да, на груди у него была татуировка. Бравируя, он выставлял ее напоказ. Впрочем, старьевщик этот не казался дурным человеком. И вдруг я перестал его слышать: совсем другие мысли овладели мной. Я подумал об Армии спасения вообще и о ее назначении в частности, о многих милосердных акциях, предпринятых этой организацией. И перед моими глазами так же отчетливо, как только что Белита, предстала фотография, опубликованная недавно в газетах. Я увидел их в потрепанных арестантских робах, с лицами, обожженными тропическим солнцем, в широкополых соломенных шляпах, «Пятнадцать каторжников, — гласила подпись под фотографией, — отбывшие срок или амнистированные, прибыли вчера в Марсель. Заботу о них взяла на себя Армия спасения, которая поможет им адаптироваться к новой жизни».

Подобные сообщения довольно часто появляются в прессе.

— Послушайте, — сказал я болтуну с ангельским личиком. — Простите, что я вас перебиваю, но боюсь злоупотребить вашим доверием. Вы мне очень симпатичны, и мне стыдно, что я вам солгал, особенно в таком учреждении. В действительности я писатель, пишу книгу. Не ради скандального успеха, книгу гуманную, о каторжниках, которые возродились к нормальной жизни. Я решил использовать биографию этого старьевщика, у которого была судимость, короче…

На самом деле я не был кратким, да и он тоже в своем ответе. Но кое-что существенное он сказал. У некоторых рядовых членов организации тоже была, мягко говоря, нелегкая биография. Мне повезло, потому что недавно из провинциального отделения Армии спасения сюда прибыл один из перевоспитавшихся. Конечно, он будет рад сообщить необходимые для вашей книги сведения. Ив Лакор очень услужлив. Я вздрогнул. Страшный человек этот Лакор! От его имени вздрагивали все: недавно вздрогнул Жан Деланд, когда я произнес имя этого подонка, теперь — я, но только по другим причинам.

— Можно его увидеть? — спросил я. Однако выяснилось, что Лакора нет на месте. Не зайду ли я еще раз вечером?..

Еще как зайду!

Милая моя Белита! Видишь, как ты помогла мне в поисках убийцы Ленанте. Теперь он у меня в руках, в этом не может быть никакого сомнения. Я представлял себе, как все произошло, как если бы сам присутствовал при этом. Ленанте встретил Лакора в Армии спасения, когда привез туда ломаную мебель. И в двух шагах от Армии спасения, на улице Ватта, его пырнули ножом, и не один раз. Нож пустил в ход Лакор. Вот только почему он не прикончил Ленанте и даже не прихватил его бумажник? Наверно, ему помешали — такое ведь часто случается. Почему произошла эта стычка? Просто потому, что проснулась былая неприязнь друг к другу? Нет, здесь должна быть другая причина. Ведь когда Ленанте понял, что не сможет связаться с Борено через доктора Кудера, он написал мне из больницы, что «один подонок замышляет грязное дело и надо избавить ребят от неприятностей». Этих ребят, которым угрожал Лакор, я знаю: Борено и Деланд. Это так же верно, как дважды два четыре. Что можно из всего этого заключить? Должно быть, Лакор хотел через Ленанте добраться до Борено и Деланда, но старьевщик не захотел их выдать, из-за чего и получил смертельную рану от ножа пришедшего в бешенство преступника. Лакор, по-видимому, участвовал в деле на мосту Толбиак в тридцать шестом. Но так как вскоре его сцапали из-за дурацкого убийства из ревности, а соучастники воспользовались этим, чтобы надуть его, он явился теперь свести с ними счеты. Не его вина, что это происходит с запозданием. Ведь его услали далеко и надолго. Деланд прямо подпрыгнул от одного его имени. Для него это было как гром среди ясного неба. Ведь я только что рассказал им о гнусных намерениях какого-то неизвестного типа, напавшего на Ленанте; Деланд, конечно, тут же подумал, что это вернулся Лакор, и Борено пришлось заговаривать мне зубы историей с убийством из ревности, чтобы как-то отвлечь мое внимание от того, как болезненно прореагировал наш приятель на имя Лакора. Да, все это вяжется одно с другим. Более или менее. А недостающее мне доскажет сам Лакор. Сегодня вечером я заставлю его выложить мне все! Ради этого я готов поступиться некоторыми принципами. А если так, то чем я лучше Борено и Деланда? Все мы одним миром мазаны. Таков был далеко не утешительный вывод из моих рассуждений.

Я зашел в бистро и позвонил в «Крепюскюль» Марку Кове.

— Привет, — сказал я. — Спасибо за статейку.

— Не стоит благодарности, — возразил он. — Пригодилась?

— В общем, да. Послушайте, мне надо взглянуть на газеты тридцать шестого — тридцать седьмого годов, а в Национальную библиотеку идти поздновато. Не могли бы вы раздобыть мне подшивку в ваших архивах?

— Как вы удачно попали! Мы как раз извлекли ее из пыли — понадобились подробности по поводу этого старого дела на мосту Толбиак. А вы случайно не этим же интересуетесь?

— Нет, я просто прочел заметку о смерти отставного инспектора Норбера Балена. Здесь есть что-нибудь новенькое?

— Ничего. Но мы над этим делом еще поработаем. Такой получается материальчик — живописный и таинственный. А публика обожает тайны… Хм… Все-таки чудно… вы уверены, что нет никакой связи между происшествием, по поводу которого мы изводим по вашей просьбе столько чернил, смертью этого полицейского и…

— Не ломайте себе зря голову. Единственная связь — это то, что все произошло в одном и том же квартале. Единство места. Как в театре.

В редакции «Крепю» я полистал газеты времен Народного фронта. С трудом раскопал хронику из зала суда, в которой сообщалось, что Ив Лакор приговорен к двенадцати годам исправительных работ провинциальным судом присяжных. Вот и все. Заодно я прочел также статьи, шедшие под шапкой «Тайна моста Толбиак»— броский заголовок, «находка» журналистов, — в которых говорилось о таинственном исчезновении на мосту Толбиак (или где-то еще) некоего мсье Даниеля, чиновника, пользовавшегося доверием руководства Холодильной компании и исполнявшего также функции инкассатора. Но почерпнул я лишь некоторые несущественные подробности. Мсье Даниель был в разводе и жил один. В январе 1937-го и позже его жена якобы получала очень короткие письма от бывшего мужа, но этот факт нуждался в проверке. Письма были отправлены из Испании.

Надеясь выведать у меня побольше, Марк Кове пригласил меня пообедать. Я согласился, но за едой был не слишком разговорчив. Я думал о Белите. Все, что я теперь делал, было ради нее. За обедом время прошло быстро. Внезапно я спохватился, что могу снова упустить интересующую меня личность. И поймал такси.

Было около десяти часов. Тумана, против обыкновения, не было, но его с успехом заменял резкий холодный ветер. В заведении Армии спасения мой информатор с ангельским личиком сказал мне:

— Лакора все еще нет. Точнее, он приходил и снова ушел. Можно сказать, что на него сегодня большой спрос. А вы уверены, что у вас нет конкурента в вашем деле, мсье? Вы ведь знаете, как это бывает, когда пишешь книгу, не так ли? То есть я могу только предполагать; например, если имеешь дело с не очень щепетильным человеком. Расскажешь ему сюжет, а он…

— А кто его спрашивал? — перебил я его.

— Один господин недавно заходил. Они ушли вместе.

— А он не сказал, когда вернется?

— Думаю, очень скоро. Такие, как мы с ним, должны подавать здесь пример дисциплинированности, чтобы остальные видели…

Я больше не слушал. Ноги уже вынесли меня на улицу, холодную, пустынную, продуваемую ветром. Я дошел до улицы Ватта. Ну что, Нестор? Ты опять опоздал? Не везет тебе в этом квартале. Ничего не поделаешь. Быстро они сориентировались. Да нет, это невозможно. Просто не может быть. Это я все драматизирую. Он просто вышел — с каким-то господином, субъектом вроде него самого или с какой-нибудь бабенкой вроде барабанщицы Армии спасения, — и он обязательно вернется в лоно этой организации, а иначе как же дисциплина? Мне надо только подождать, пройтись по улице. На ней так хорошо — хлещущий в лицо ветер привел бы в восторг закоренелого мазохиста. И как приятно слушать грохот железного ставня о стену! А уж визг автомотрисы на железнодорожных путях над улицей Ватта и под мостом Толбиак просто напрашивается на сравнение со сладкоголосой сиреной. По ту сторону бульвара Массена мчались автомобили. Ветер дул порывами, завывая в ветвях рахитичных деревьев в: садике перед родильным домом. Под такую мрачную музыку, должно быть, не очень-то приятно рожать. Я бы не смог. Черт побери! Я ведь вообще на это не способен! За кого я себя принимаю? За Грейс Келли? Сильным порывом ветра из боковой улицы вынесло кучу бумажного хлама и что-то округлое, похожее на колесо. Непонятный предмет подкатился к краю тротуара. Я поднял его. Это была фуражка солдата Армии спасения. «Аллилуйя», — как они обычно говорят. Должно быть, и сам владелец недалеко.

Держа в руке фуражку, как будто прося милостыню, я дошел до улицы Толбиак, приблизительно до того места у входа на мост, где прошлой ночью труп Норбера Балена покинул нас, не попрощавшись. На всем пути я ничего не обнаружил. Никакого тела — ни на одном, ни на другом тротуаре. Везение мое кончалось, опять этот чертов квартал! Вечно я теряю в нем трупы. Вот и еще один! Лакор попался как голубчик, и не надо спрашивать кому Быстро они с ним разделались. Не прошло и года. Цепочка «Лакор — каторга — Армия спасения» выстроилась сама собой. После этого ничего не стоило его найти, выманить и пришить.

Тут меня осенило. Я взглянул на темную громаду холодильных складов по ту сторону железной дороги. Мсье Даниель. Бедный мсье Даниель! Его сочли недобросовестным служащим, предавшим интересы компании, а ведь очень может быть, что его уже двадцать лет нет в живых. Но как же тогда с Ленанте? Он ведь был категорически против пролития крови. И он никогда не обратился бы ко мне с просьбой оградить двух других от преступных намерений Лакора, если бы знал, что они совершили убийство. Значит, надо думать, что он не знал. Что те двое, не сумев по той или иной причине скрыть от него свой план, его попросту надули. И вот почему у Борено осталось чувство вины перед Ленанте, которое он пытался заглушить, помогая ему в трудные минуты. Таков человек. В нем не только одно плохое или только одно хорошее. Ленанте получил удар ножом, но не выдал Лакору его бывших сообщников. Старьевщик в этом деле остался чист, а они все в ответе за его смерть. Прощай, Лакор. Ты пошел вслед за Ленанте, мсье Даниелем, инспектором Норбером Баленом. Я все же думал, что ты будешь покрепче, похитрее, поскрытнее и поподозрительнее. А получилось — свистнули, и ты побежал? Неужели ты никак не подстраховал себя? Не может быть… Я вернулся в Армию спасения. Надежды было мало, но посмотрим. Болтун с ангельским личиком уставился на фуражку, которую я держал в руке.

— Ни слова, — сказал я. Требование было чрезмерным, но он подчинился. — Это, конечно, головной убор Лакора, не так ли? Похоже, с ним что-то случилось. Она упала у него с головы не от ветра. Послушайте, друг. Вы хотите у себя скандала? Наверно, нет. Сожалею, но нечто в этом роде вполне может случиться, однако я могу этому помешать. И хотел бы взглянуть на личные вещи Лакора.

— Я должен спросить разрешения…

— Давайте без шума. Буду откровенным…

Когда я откровенен, мне невозможно перечить. Ангельское Личико повело меня туда, где Лакор хранил свои вещи. Не слишком надеясь, я все же нашел там то, что искал, — среди бумаг, которые обязательно были бы просмотрены в случае его исчезновения или продолжительного отсутствия. На конверте была надпись: «Квартальному комиссару». Я вскрыл его и прочел нижеследующую галиматью:

«Комиссар,

меня зовут Ив Лакор, я родился… (Были упомянуты место и дата рождения, социальное происхождение родителей и особые приметы автора обращения.)

…В декабре 1936 года вместе с двумя сообщниками, именуемыми Камил Бернис и Жан Несгибаемый, с которыми я познакомился у анархистов (следовали особые приметы обоих), я завлек в западню инкассатора Холодильной компании мсье Даниеля. В ту пору эта история наделала много шума. Эхо докатилось и до меня в тюрьме. Мсье Даниель находится недалеко от своего бывшего места работы. Он у себя дома. Он жил в небольшом флигеле на улице Брюнессо. Там он и теперь, зарытый в подвале. Мы тогда подумали, что его будут искать повсюду, но не у него дома. К Бернис и Жан меня предали, но я их достану. Или они достанут меня. Если они расправятся со мной, вы прочтете это письмо и будете действовать в соответствии с законом. Вы его прочтете и в том случае, если я умру от гриппа или от чего-нибудь другого. После того как мы сделали дело (но до раздела добычи), я доверял своим сообщникам и поехал в Морле, куда раньше отправил жену. Жене я тоже доверял. Она ничего не знала, но когда узнала, хотела бросить меня, потому что это было опасно. Я не хотел, чтобы она на меня донесла, и я убил ее. Я сказал, что из ревности, потому что не смог скрыться от полицейских. Это дело было сделано хуже, чем дело на мосту Толбиак. Мне не повезло. Меня накрыли. Я схлопотал двенадцать лет каторги. Вот тут-то К. Бернис и Жан меня предали. Я отсидел срок и еще немного ссылки. Вернулся. Вел себя смирно. Я был в провинции. Не так давно мне удалось вернуться в Париж. Искал Берниса и Жана, но они исчезли. Сходил посмотреть флигель мсье Даниеля. Он все на том же месте. В нем никто не живет. Он разрушается. Я узнал, что он продан, но не мог узнать кому. Наверно, его купил один из моих сообщников на те деньги, что причитались мне. Если я когда-нибудь узнаю, кто купил, я Посмотрю. Два анархиста были в курсе нашего дела. Некто Роша и некто Ленанте, фальшивомонетчик. Роша умер. Ленанте еще жив, я думаю. Это был дурак, который думал, что можно сделать яичницу, не разбив яйца. До того, как мы сделали дело, поскольку мы нуждались в его советах, мы его убедили, что дело не будет мокрым, потому что он был против. Он все равно не захотел участвовать в деле, потому что он считал, что экстремизм бесполезен и рано или поздно мы попадемся. Интересно, что он подумал потом, потому что полиция так и не смогла найти убийц-грабителей и даже выяснить, как это произошло. Этот Ленанте был сапожник… (Лакор приводил особые приметы Ленанте с описанием татуировок и т. д.) …бывший фальшивомонетчик. Вот так, комиссар. Когда вы прочтете это письмо, если я умру в больнице или где-нибудь в другом месте, от гриппа или чего еще, ваше дело разыскивать или не разыскивать Берниса и Жана. Но если вы прочтете это письмо, потому что меня сбросили в Сену или погубили другой насильственной смертью, то виноваты будут Бернис и Жан.

Ив Лакор».

К подписи были добавлены отпечатки пальцев автора. Другими чернилами и позже был добавлен постскриптум: «Не беспокойтесь за Ленанте. Я случайно встретил его. Он продает старую мебель. Он старьёвщик. Живет под именем Бенуа. Я расспросил его о Бернисе и Жане, мы поспорили, и я пырнул его ножом. Это услуга, которую я оказал обществу, потому что он был идейный, то есть опаснее для общества, чем некоторые другие».

Я сложил эту записку, предназначенную для полицейских, и сунул ее в конверт. Я сделал еще одно дополнительное движение, чтобы все это положить к себе в карман, но Ангельское Личико, читавшее из-за моего плеча, остановило мою руку.

— Это касается полиции, мсье, — сказал он.

— А скандал касается вашего учреждения…

Он возвел глаза к небу:

— На все воля Божья.

— Как хотите. Но подождите по крайней мере день-два, прежде чем оглашать это завещание.

— Я снесусь с…

Я всучил ему конверт, чтобы предупредить возможное словоизвержение. Он его взял, положил на место и проводил меня на улицу. Квартал уже погрузился в сон. И в двух шагах, по ту сторону бульвара Массена, в своем флигеле мсье Даниель тоже спал вот уже двадцать лет.

Не знаю, как это получилось. Может быть, меня поднесло усилившимся к ночи ветром, но вскоре я уже стоял, облокотившись на парапет набережной, вглядываясь в темноту и пытаясь различить во мраке контуры пресловутого флигеля. Свист ветра смешивался у меня в ушах с гулом работавших круглые сутки машин Компании по производству сжатого воздуха. Где-то далеко пробили часы. Чтобы вывести себя из созерцательного состояния, я набил трубку и направился в сторону улицы Брюнессо. Она была первой справа. Я это знал, потому что запомнил табличку с названием улицы, когда бродил в поисках Белиты с ее цыганами. Эта улица была застроена с одной стороны, а по другую сторону был пустырь с недоделанными спортивными площадками. На застроенной стороне было много всяких мастерских. Я два раза прошел ее из конца в конец, пока не остановился перед чем-то, что в глубине заброшенного сада могло сойти за полуразрушенный флигель. Если ветер будет так дуть и дальше, то эта хибара просто повалится. У входа я дернул за цепочку звонка. Слабые звуки колокольчика подхватил ветер. По соседству залаяла разбуженная собака. Я позвонил еще раз. Вдруг кто-нибудь отзовется…

Никто не отозвался. Собака уже не лаяла, а выла, как по покойнику. Садовая ограда была невысокой. Я перелез через нее и спрыгнул в сад, если это можно было назвать садом, и подошел к флигелю. Вид его отбил бы всякую охоту проникнуть внутрь у любого. В подвал вела лестница. Я спустился по ней и уперся в дверь. Здесь я был один, почти как у себя дома. Только окружавшая обстановка — зловещий свист ветра в оголенных ветвях, вой собаки и затхлый запах, бьющий из подвала, — напоминала фильм о вампирах. Я попробовал открыть замок, он легко поддался. Потом шагнул внутрь, зажег спичку. Замечательно. Не знаю, был ли в подвале труп под землей, но на земле он был. Свеженький труп с гнусной рожей и в униформе солдата Армии спасения. Судя по физиономии, это был Лакор, которого прикончили выстрелом.

Глава 12 От виадука Аустерлиц до моста Толбиак

Было два часа дня. Я лежал в постели. С двух часов ночи (об эту пору я вернулся домой) я мысленно не расставался с Ленанте. Я его видел, слышал, вникал в его отношения с другими людьми. Какой цинизм! Они ему вкрутили, что дело на мосту Толбиак совершилось самым мирным образом. Подумать только: в какой-то момент я и сам допускал такую возможность. А Ленанте верил в это до самой смерти.

Лакор при встрече не сумел его переубедить и только спросил, как выйти на Берниса и Жана. И тот, не любивший Лакора, давно знавший ему цену, не доверявший ему, не побоялся ножа убийцы и умер, чтобы спасти положение и спокойствие людей, не стоивших даже его мизинца. Людей, недостойных такой жертвы, людей, которые теперь уже не отвертятся.

Слишком они поспешили избавиться от Лакора. Письмо скоро будет у полицейских, а за ними не заржавеет. Было три часа дня. Уже тринадцать часов я мысленно не расставался с Ленанте. У них не осталось абсолютно никаких шансов. Одно мое слово могло ускорить их гибель или отсрочить ее — на выбор. Странный выбор. Они обманули Ленанте, а он умер от их лжи. Было четыре часа дня. Незаметно подкрадывалась темнота, и туман с копотью начинал обволакивать город.

Я нашел в справочнике телефон предприятия Борено и набрал номер. Секретарша сказала, что шеф уехал в порт Аустерлиц получать машины, прибывшие грузовым судном из Англии.

В порту Аустерлиц стояли на причале два черных грузовых судна. Туман размывал их контуры. Урчал невидимый подъемный кран. Тонкий трос вертикально спускался в трюм одного из судов. По ту сторону реки над необозримым пространством крыш и словно обрамленный кирпичными трубами виднелся затуманенный круглый глаз монументальной башни Лионского вокзала. Я внимательно, от столба к столбу, оглядел галерею, идущую вдоль берега. В группе шумно споривших людей я различил Шарля Борено. Я подошел. Он меня заметил и натянуто улыбнулся. Отделившись от группы, он подошел ко мне:

— Чего тебе? — сказал он.

— Может, отойдем в сторону и поговорим спокойно? — спросил я. — Желательно подальше от воды.

— Даже так?

— Да.

— Тогда сюда.

Мы прошли мимо каких-то громадных контейнеров и направились в сторону вокзала. Где-то высоко под крышей тускло мерцали несколько фонарей. Мы вышли на галерею, которая начиналась у моста Берси и упиралась в Аустерлицкую набережную недалеко от площади Валюбер.

— За каким чертом ты сюда явился? — процедил Борено. — Все, что произошло, — это по твоей вине.

— Что именно?

— Да ничего.

— Ты имеешь в виду, что прикончили Лакора?

— А, так ты в курсе, сволочь?

— Немного.

— Все из-за тебя. Деланд сорвался.

— Сорваться-то сорвался, однако успел разузнать, где можно разыскать в Париже бывшего каторжника, а также кое-что другое: в каких кварталах обретался Ленанте, где на него напали ночью и тому подобное.

— На свои глупости Деланд тратит иногда бездну ума.

— Ну уж здесь-то была только глупость.

— Ладно. Где твои приятели, Бюрма?

— У меня такое ощущение, что их нет в живых, — сказал я глухо.

— Где твои приятели-полицейские? Что же ты их не привел?

— Не беспокойся. Очень скоро они тебя достанут. В вещах Лакора осталось письмо, в котором он раскололся.

— Дерьмо!

— Дерьмо — это ты, а точнее — вы, для кого Ленанте… — И я высказал ему все, что во мне кипело, добавив: — Может быть, я и дерьмо, но я здесь для того, чтобы дать тебе небольшой шанс, последний. Ты не знал о письме Лакора. Теперь ты в курсе. Сваливай. Все равно для тебя все кончено, и далеко ты не уйдешь.

— Ну подожди, подонок, — зарычал он, и его голос отдался звучным эхом под сводами галереи, — ну подожди, тебя-то я очень далеко отправлю.

В руках у него сверкнул револьвер. Он выстрелил. Я пригнулся. Пулей мне снесло с головы кепку. Со всех сторон раздались крики. Стали сбегаться люди. Пожалуй, только моряки не утратили спокойствия. Бремен, Гамбург, кровавые разборки и прочее кино — к этому они привыкли. Я выпрямился, стряхнул с себя какого-то таможенника, который непонятно чего от меня хотел, тоже выхватил пистолет и бросился за Борено, который побежал в направлении Аустерлицкой набережной. Выбежав из галереи, я потерял его из виду.

На набережной все было спокойно. Если бы он врезался в толпу пробкой, даже без револьвера, люди бы заволновались. Я быстро огляделся. Спрятаться было негде, и туман был не особенно густым. Борено выдала шляпа. Он занимался странной гимнастикой, и шляпа слетела у него с головы. Элегантный и дорогой головной убор подкатился к моим ногам. Я глянул вверх. Он взбирался на одну из опор, поддерживавших виадук метро. Цепляясь за каменные выступы, служившие украшением, он добрался почти до рельсов. Но не это было его первоначальной целью. Он задумал пересидеть в таком дурацком месте, как эта опора, где его никто не стал бы искать, потому что это был тупик. Я в это время бросился бы на площадь Валюбер, а он спокойно спустился бы со своего насеста и растворился в природе. К несчастью, шляпа свалилась у него с головы.

— Послушай, не надрывайся! — крикнул я ему. — Давай вниз!

Мои слова перебил звук выстрела. Собравшиеся на набережной зеваки бросились врассыпную. Я взбесился. Пропади все пропадом! Я сбросил пальто, чтобы не мешало, выхватил револьвер и бросился на опору. Я добрался до рельсов как раз в тот момент, когда с грохотом проходил поезд. По мне полоснуло огнями вагонов и чуть не сбросило мощным потоком воздуха. Казавшийся маленьким на фоне громадной арки Борено бежал по виадуку… к моргу. Именно к моргу. Скоро он исчез в тумане. В следующую секунду страшный, отчаянный, леденящий душу крик смешался с грохотом идущего во встречном направлении поезда. Я тоже успел пройти несколько шагов по шпалам. И чувствовал, как земля дрожит у меня под ногами. Ослепленный взглядом стального зверя, я бросился в сторону, прижался к одному из столбов, поддерживающих арку, и отчаянно взлетел на балюстраду. Грохочущий поезд обдал меня ледяным ветром, мои оцепеневшие пальцы скользнули по мокрому металлу, и я рухнул в Сену.

Я пришел в себя в помещении, от которого за версту разило полицией, и тотчас опознал пункт по оказанию помощи утопающим. Впрочем, двое полицейских расхаживали в двух шагах от меня. У меня было ощущение, что я вернулся очень издалека. Именно это мне сказал в следующее мгновение Флоримон Фару. Потому что он был рядом, и как только я открыл глаза, он буквально набросился на меня.

— Ну, Нестор Бюрма, вы не умерли?

— Умер, — ответил я.

— Не успели прийти в себя и уже смеетесь над нами?

— У меня нет никакого желания смеяться над вами. Я жив, но очень многое во мне умерло. Сейчас ведь ноябрь, а ноябрь — это месяц мертвых.

— Как бы там ни было, вы должны поставить пудовую свечу речной спасательной команде.

— Не премину это сделать. Я подарю им на Новый год парусник.

— Бросьте его обратно в воду, — засмеялся Фару.

В воду они меня не бросили, но в покое не оставили.

— Как только я узнал о ваших акробатических пируэтах, — сказал Фару, — я мигом примчался. Мне надо было вас видеть, потому что я много чего обнаружил.

— Хочется верить, — кивнул я. — Тип из Армии спасения не стал ждать сутки, чтобы передать полицейским писанину Лакора, ведь так? И тогда вы пошли в старый флигель, принадлежавший мсье Даниелю, и нашли там труп Лакора и побелевшие кости хозяина. Теперь вам нужно найти Камила Берниса и Жана Несгибаемого, сообщников Лакора по делу на мосту Толбиак. С Бернисом будет просто. Это тот парень, с которым я репетировал цирковой номер на Аустерлицком виадуке. Там вы и найдете его труп под колесами вагона метро.

— Его уже вытащили оттуда, — сказал Фару.

— Уже кое-что. Разыскать Жана Несгибаемого вам будет труднее. Разумеется, он живет под другим именем. Сейчас мне его не вспомнить, но, может быть…

— Его зовут Жан Деланд. Мы его прихватили в Иври, когда он закапывал Лакора рядом с останками Даниеля.

— Черт возьми, это тоже неплохо.

— Во всяком случае, это развязывает вам язык. Можете мне все рассказать подробно. А вдруг есть вещи, которых я не знаю?

— Которые, скажем, вы плохо понимаете. Попытаюсь вам их объяснить.

И я объяснил, не упоминая, разумеется инспектора Норбера Балена. Это было разменной монетой, предназначенной совсем для другого.

— К счастью, — ухмыльнулся Фару, когда я закончил рассказ, — дело «Ленанте — Бенуа» было всего лишь обычным ночным нападением.

— Извините, но я этого никогда не говорил. Вы сами настаивали на этом.

— Более или менее. Кстати, по поводу ночного нападения… — Комиссар Фару сурово нахмурил брови. — Я не совсем понимаю, что случилось с Норбером Баленом. Это и в самом деле было обычное классическое ночное нападение или тут постарался один из наших друзей — Лакор, Деланд, Борено?..

— Не думаю. Эта смерть, кажется, напугала их. Они занервничали, и это стало началом их конца.

— Однако странное это совпадение, вам не кажется? Черт возьми, не хочу сказать ничего плохого о несчастном коллеге, но показал он себя не слишком сообразительным. Если бы у него была мысль… не скажу вначале, позже, поскольку он посвятил этому делу жизнь… если бы у него возникла мысль заняться флигелем Даниеля, выяснить, кто его купил и так далее, он бы вышел на след…

— Он не подумал об этом, — сказал я. — Как он не подумал и об экстремистском акте, более или менее анархистском… Но, может быть, со временем…

— Вот-вот. Смейтесь теперь над ним.

Но я не смеялся над ним. Он немного запоздал с мыслью об анархистском покушении, она пришла к нему не тогда, когда было надо. Не тогда, когда это ему было надо, я хочу сказать. Статья Кове привлекла его внимание. Он, должно быть, знал от квартальных полицейских, что Ленанте собирал вырезки из газет. И он решил пойти их посмотреть. Но, повторяю, не в лучший момент. Как раз тогда, когда любезный Сальвадор разыскивал мужчину в куртке с намерением продырявить ее со спины. Но все равно, именно смерть Норбера Валена была той каплей, которая переполнила чашу. В общем, он закрыл это дело посмертно. Не всякому полицейскому дано такое.

— Если мы когда-нибудь узнаем, кто его убил, мы его достанем, — сказал Фару.

— Надеюсь, — ответил я.

— Я оставляю вас, Бюрма, — сказал он. — Вы снова начинаете бредить. С чего это вам вздумалось жалеть полицейских?

Спустя сутки я был на ногах. Но с тринадцатым округом я еще не покончил. И отправился на поиски Белиты, Сальвадора, Долорес. Мне казалось, что я уже чувствую присутствие Сальвадора.

«Послушай, Сальвадор, — мысленно говорил я ему. — Ты оставляешь в покое Белиту и меня, отказываешься от части национальных предрассудков, а я не знаю, что ты убил инспектора Норбера Балена. Но если, к несчастью, ты захочешь каким-то образом ее увести, я устрою так, что тебя накроют, и ты сполна расплатишься за это убийство. Полицейский в отставке — все равно полицейский, а за своих они постоять умеют».

Вот что я хотел предложить Сальвадору. Но еще надо было его найти, и чтобы Белита была с ним. А чтобы найти, следовало искать. Я и искал.

Я бродил по улицам, где мы ходили вместе. Без конца. А однажды днем, недалеко от моста Толбиак…

Я стоял, облокотившись о парапет, и вдруг увидел ее, идущую по улице Шевалере в моем направлении. Она шла плавной, грациозной походкой танцовщицы в своих сапожках без каблуков, в той же самой красной юбке, шуршащей на бедрах, на ней был тот же самый пояс с заклепками, у нее была та же самая непокорная копна волос, те же кольца в ушах. То же милое упрямое личико, та же высокая соблазнительная грудь.

— Белита!

Я заключил ее в свои объятия, сжимая до хруста, и припал губами к ее устам. Это была девочка, ребенок. Иногда и жесты у нее были детские. Когда я ее обнимал, она повисала у меня на шее. Именно так она поступила и тогда, когда я ее обнял в тот ноябрьский день у входа на мост Толбиак, в тот самый момент, когда под нами с металлическим грохотом проносился скорый поезд. Я почувствовал, что она вздрогнула и отчаянно прижалась ко мне. Глаза закатились, взгляд потускнел. У нее вырвался сдержанный стон, и я почувствовал на губах что-то горячее. Белита! Как бы в последней ласке я провел рукой по ее спине. И под пальцами почувствовал нож, вонзившийся по самую рукоятку. Я окаменел, прижавшись щекой к ее волосам. Взглядом я искал подонка, который это сделал. Он стоял невдалеке, засунув руки в карманы кожаной куртки, с довольной ухмылкой. Я поднял Белиту и понес на руках в ближайшее бистро сквозь расступившуюся испуганную толпу. Прежде чем войти в кафе, я бросил последний взгляд на улицу Толбиак, в сторону того места, где полицейские нашли труп отставного инспектора Норбера Балена.

Инспектор, если вы будете отмщены, то вы будете обязаны этим цыганке, дочери того племени, о котором вы были не слишком высокого мнения. Смешно, не правда ли? Я вошел в кафе со своей красно-черной ношей, положил Белиту на скамейку. Тихонько, словно боясь разбудить. И направился к телефону.