Франклин Рузвельт

Гитлеровские победы и американский президент

В 1939 году стало ясно, что мировой пожар может разгореться в любой момент. В числе прочих признаков об этом свидетельствовало подписание 23 августа 1939 года советско-германского договора о ненападении. Разумеется, в Америке не имели понятия о том, что одновременно было подписано секретное соглашение о разделе сфер влияния в Восточной Европе (о том, что подобный документ существует, стали догадываться только после начала войны, когда советские войска вступили в восточные районы Польши). Рузвельт воспринял договор как доказательство того, что Москва дала зеленый свет войне Гитлера. «Самые плохие новости», — мрачно произнес он. Но президент даже не помышлял, что СССР примет участие в агрессии.

Нападение Германии на Польшу 1 сентября 1939 года было сразу же воспринято Рузвельтом как начало Второй мировой войны. О вторжении германских войск на польскую территорию он узнал от посла во Франции У. Буллита — тот позвонил ему в три часа ночи 2 сентября и срывающимся голосом говорил: «Тони Биддл (посол США в Польше. — Г. Ч.) только что дозвонился из Варшавы, господин президент. Германские дивизии глубоко продвигаются по территории Польши. Идут тяжелые бои. Тони сообщает, что немецкие самолеты — над Варшавой. Затем связь прервалась». — «Да поможет нам Бог», — ответил президент.

Он пригласил Гарри Гопкинса, который после кончины в 1936 году Луиса Хоува постепенно становился главным его советником, чтобы в связи с новым поворотом событий определить ближайшие планы и отдаленные перспективы.

В тот же день президент провел пресс-конференцию, а затем обратился к народу США в форме традиционной «беседы у камина». Рузвельт говорил очень осторожно: делал главный акцент на сохранении политики нейтралитета, но в то же время со свойственным ему умением балансировать на краю пропасти заявлял, что не может «просить американцев остаться нейтральными в своих мыслях»^{460}.

На чьей стороне находился он сам, можно было понять из контекста выступления, на этот раз очень краткого, из отдельных его выражений: «Если мир нарушается в одной стране, возникает угроза мирному существованию всех других стран»^{461}. Но говорить о какой-либо помощи жертвам агрессии Рузвельт считал преждевременным.

Всем американцам было ясно, кто на кого напал; даже явные сторонники Гитлера не осмеливались утверждать, что Польша совершила агрессию против Германии, несмотря на гитлеровскую провокацию — инсценировку вторжения польских военных в пограничный городок Гляйвиц (на самом деле это были эсэсовцы, которые после нападения оставили несколько трупов заключенных концлагеря в польской военной форме).

В следующие месяцы Рузвельт регулярно получал от Буллита не попадавшую в прессу информацию о развертывании германской агрессии в Европе, о скоординированных с немцами действиях СССР, о молниеносном разгроме вооруженных сил стран, противостоявших нападению. Уже 15 сентября 1939 года посол сообщил, что за первую половину дня после нападения Германии на Польшу на аэродромах было уничтожено 90 процентов польских самолетов^{462}. 14 мая 1940 года он информировал президента: «Немцы развернули крупнейшую в нынешнее время атаку на французскую армию с того пункта, где заканчивается линия Мажино (французская укрепленная оборонительная линия. — Г. Ч.)… Они ввели в действие четыре механизированные дивизии и многочисленные другие войска, а также преобладающее количество танков и самолетов. Как вы знаете, это — кратчайший путь на Париж». В следующих письмах Буллит предрекал быстрое крушение французской армии. Откровенные и глубокие доклады Буллита продолжали поступать и после капитуляции Франции. В Вашингтоне считали целесообразным — и для получения информации о порабощенной Европе, и в попытках уберечь от вторжения немцев и итальянцев французские колонии в Африке — сохранение межгосударственных отношений с марионеточным правительством Петена, располагавшимся в курортном городке Виши^{463}.

В этих условиях необходимо было принимать непростые решения о стратегическом курсе США.

В годы Второй мировой войны президент продолжал свои «беседы у камина» в том же стиле, что и в довоенные годы, но, разумеется, с совершенно иным содержанием. Всего с сентября 1939 года по январь 1945-го по радио прозвучали 18 таких выступлений, в том числе пять — до вступления США в войну

Пятого сентября Рузвельт объявил о нейтралитете США в начавшейся войне, но 8 сентября ввел ограниченное чрезвычайное положение.

Он полагал, что воюющие стороны имеют примерно равные шансы на победу, поэтому надо было, по его мнению, следовать известной истине: «Подождем и посмотрим». Рузвельт понимал, что в конечном итоге его стране придется вмешаться в военные события, но когда и в какой форме — оставалось неясным.

Для того чтобы нация достойно встретила грядущие испытания, он стремился наладить сотрудничество с как можно большим числом самых различных политических кругов, с теми деятелями, которых считал популярными и уважаемыми.

Подчас его инициативы были странными, если не сказать нелепыми. И у выдающихся людей бывают скандальные провалы. Рузвельт также не был застрахован от ошибок. Например, он предложил должность министра военно-воздушных сил Чарлзу Линдбергу — знаменитому пилоту, совершившему в 1927 году беспосадочный перелет из Америки в Европу и прославившемуся целым рядом других воздушных рекордов.

В 1938 году Линдберг принял приглашение одного из нацистских лидеров и так же, как он, профессионального летчика Германа Геринга посетить Германию и ознакомиться с достижениями вверенных тому воздушных сил. Мировая авиазнаменитость была принята со всеми почестями. Геринг вручил Линдбергу орден Германского орла — немецкий орден для иностранцев. Германские военно-воздушные силы произвели на Линдберга неотразимое впечатление, и он стал проповедовать непобедимость германской авиации и вообще Германии, восторгаться руководителем люфтваффе и фюрером, предостерегал Европу от войны с Германией, рекомендовал идти у нее на поводу. Одновременно Линдберг стал выступать с антисемитскими заявлениями в духе пропаганды нацистского рейха, утверждая, что евреи во всех своих бедах должны винить себя.

Предложение, сделанное Линдбергу Рузвельтом, возмутило прогрессивную общественность США, тем более что сам пилот высокомерно отверг его и продолжал свою пронацистскую агитацию. Рузвельт с досадой признал, что совершил непростительный промах.

Другой явной ошибкой, которую президент, к сожалению, не осознал или, по крайней мере, сделал это с большим опозданием, был визит заместителя государственного секретаря Самнера Уэллеса в Европу в начале 1940 года. Несмотря на свой официальный пост, Уэллес был послан как личный представитель Рузвельта и, следовательно, должен был выражать его взгляды, не прибавляя ничего от себя. Ему было предписано объяснить лидерам воюющих стран, что правительство США резко осуждает германскую агрессию и находится на стороне стран, подвергшихся нападению, хотя и не намерено на данном этапе вступать в войну. Посланцу поручалось выяснить мнение правительств четырех держав о «возможностях заключения справедливого и прочного мира». В то же время поездка носила только информационно-ознакомительный характер^{464}.

Формально выполняя это поручение, Уэллес, который принадлежал в то время к рьяным изоляционистам, допускал в Германии и Италии высказывания, свидетельствовавшие о том, что он ставит на один уровень все воюющие страны. Более того, Гитлер и Муссолини показались ему явно симпатичнее, нежели британские и французские руководители, что он и отразил в своем докладе президенту по возвращении из Европы. Например, о немецком фюрере американский уполномоченный писал: «Он вел себя достойно как в беседе, так и во всём поведении, и не было ни малейшего впечатления того комического эффекта, который возникает, когда видишь его усы и волосы на карикатурах». Правда, министр иностранных дел Германии Риббентроп посланнику Рузвельта не понравился — показался ему глупым, узко мыслящим и слишком многословным. В то же время Уэллес явно негативно оценил Уинстона Черчилля — первого лорда Адмиралтейства Великобритании, вскоре (10 мая) ставшего премьером, — который критиковал политику умиротворения и требовал активных действий против Германии. Черчилль в описании Уэллеса выглядел пьяницей и пустозвоном, который, мол, не дал американскому представителю произнести ни единого слова, а заставлял его слушать свои воинственные монологи^{465}.

Впрочем, на британских политических деятелей Уэллес также произвел отрицательное впечатление. Они выражали злорадное удовлетворение, когда впоследствии стали известны пьяные дебоши этого высокопоставленного политика и его гомосексуальные связи преимущественное черными слугами, что в те благословенные времена считалось вершиной нарушения моральных норм.

Тем не менее Рузвельт на протяжении долгого времени оказывал Уэллесу покровительство, и многие авторы, включая его почти однофамильца, вице-президента Г. Уоллеса, выражали по этому поводу недоумение^{466}. Фактически принижая госсекретаря Халла, Рузвельт повторял, что Уэллес — единственный человек в Госдепартаменте, который знает, что действительно происходит в различных частях земного шара. Видимо, своей показной преданностью и умением проявить демонстративную независимость суждений Самнер Уэллес и заслужил эту критиковавшуюся многими благосклонность президента.

Заместителю госсекретаря поручались самые ответственные задания. Например, он написал черновой вариант Атлантической хартии 1941 года, провозгласившей послевоенные цели США и Великобритании, к которой затем присоединились другие государства, включая СССР. Уэллес вынужден был уйти в отставку только в августе 1943 года.

Рузвельт хотя и не сожалел о миссии Уэллеса, поскольку благодаря ей стал отчетливо представлять себе спектр настроений в собственном внешнеполитическом ведомстве, однако не принял во внимание оценки Уэллеса. Еще незадолго до поездки заместителя госсекретаря президент выступил с важной инициативой — начал секретную переписку с членом британского правительства У. Черчиллем, в котором видел достойного партнера, хотя тот и был ниже его рангом. В мае 1940 года Черчилль стал премьер-министром Великобритании и оставался главным союзником Рузвельта на всем протяжении войны.

Первое письмо было написано 11 сентября 1939 года. Автор видел в адресате единомышленника по многим вопросам, связанным с войной, умного и умудренного опытом политика, от которого он может получать достоверную информацию по военным и прочим важным государственным вопросам. Он установил с Черчиллем связь, справедливо полагая, что в недалеком будущем тот выйдет на самые высокие политические позиции. В послании американский президент напоминал, что оба они имеют опыт в военно-морских делах и интерес к истории, а вслед за этим просил держать его в курсе последних событий. Черчилль ответил почти сразу, но это письмо не сохранилось. Во втором письме от 6 октября он выражал беспокойство по поводу того, что немцы могут устроить морскую провокацию — потопить корабль с американскими гражданами на борту и обвинить в этом британские военно-морские силы. Письмо было подписано псевдонимом «военный моряк»^{467}. (Став премьер-министром, сэр Уинстон начал подписывать свои послания Рузвельту «бывший военный моряк».)

Письма передавались шифром по радио и поступали адресату сразу после расшифровки. Всего за годы войны американский президент и британский премьер обменялись 1949 письмами и телеграммами^{468}.

Важной победой рузвельтовского «интернационалистского» курса было принятие очередного закона о нейтралитете, который, собственно говоря, назвать таковым было уже нельзя. 21 сентября президент направил конгрессу послание, в котором предлагал отменить ограничения на продажу оружия воюющим странам, которые фигурировали в последнем варианте закона о нейтралитете. Речь шла о свободных поставках вооружения дружественным странам, ведущим войну, при условии, что «все закупки должны оплачиваться наличными деньгами, а весь груз перевозиться на кораблях покупателя»^{469}. Таким образом, подчеркивалось, что речь идет о чисто торговых сделках, не ставящих под угрозу нейтралитет США, за чем внимательно следили конгрессмены, опиравшиеся на мнение подавляющего большинства своих избирателей. Принцип «кэш энд кэрри» теперь должен был вступить в силу без каких-либо ограничений.

После сравнительно недолгих прений 4 ноября соответствующий закон был утвержден конгрессом, подписан президентом и вступил в силу. Закон отвергал эмбарго на поставку вооружения воюющим странам и предоставлял им право покупать вооружение без специального разрешения администрации, требовавшегося по предыдущему закону. Правда, американским кораблям запрещалось заходить в моря, являвшиеся зоной военных действий, но это было явно формальное предостережение, ибо по сути дела оно уже формулировалось в принципе «кэш энд кэрри».

Великобритания и Франция немедленно направили своих представителей за океан. Один за другим стали заключаться многомиллионные контракты, которые очень скоро истощили британскую казну. За 16 месяцев с начала войны англичане заплатили за уже полученное или только заказанное в США вооружение и другие военные материалы почти 4,5 миллиарда долларов, тогда как в британской казне оставалось не более двух миллиардов^{470}. Принеся поначалу немалую пользу, закон «кэш энд кэрри» начинал терять смысл.

Расширение нацистской агрессии весной 1940 года — оккупация Дании и Норвегии, захват Бельгии и Голландии, вторжение во Францию — свидетельствовало о том, что у США, несмотря на удаленность от театра военных действий в Западной Европе, нет гарантий, что они не будут вовлечены в войну Хотя непосредственное нападение на территорию страны пока не фигурировало в качестве прямой угрозы, агрессивные действия со стороны Германии и ее союзницы Японии не исключались. Американцы, которые не желали вовлечения Соединенных Штатов в кровопролитную мировую войну, в то же время выражали большую обеспокоенность степенью готовности страны к отражению нападения. Немалую роль играл и национальный престиж — представители различных общественных слоев высказывались за более активные действия своей страны, правда, не выходящие за пределы нейтралитета.

Президент отвергал предложения (особенно настойчив в этом смысле был ярый «умиротворитель», посол в Великобритании Джозеф Кеннеди) взять на себя посредническую роль в мирных переговорах между Германией и Британией. В нем крепла уверенность, что реальный мир можно установить, только нанеся решительные удары по агрессивным державам. В то же время, отказываясь от роли миротворца, он продолжал призывать к восстановлению мира. Это жонглирование общими фразами прикрывало подготовку к войне.

На переход нацистской Германии от «странной войны» на Западном фронте к наступательным действиям Рузвельт откликнулся «беседой у камина» 26 мая 1940 года. Он достаточно подробно (это была одна из самых продолжительных его бесед) рассказал о состоянии вооруженных сил страны, убеждая слушателей, что США обладают всем необходимым для обороны, хотя и сделал оговорку, что вооружение стареет, нужны ассигнования на его обновление и строительство новых оборонных предприятий. При этом он подчеркнул, что правительство примет меры к тому, чтобы на войне не обогащались представители крупного бизнеса: «Американскому народу претит мысль о том, что хоть один американский гражданин наживется на крови, убийствах и людских страданиях».

Вместе с тем был поставлен и весьма скользкий вопрос — о возможности появления «пятой колонны» — пособников агрессора внутри страны, которые могли бы своим предательством ее погубить, «если мы не проявим достаточно бдительности»^{471}. Конечно, разоблачение шпионов и саботажников во все времена, а тем более в условиях крайней политической напряженности, связанной с опасностью войны, — дело вполне естественное и необходимое; но такую необходимость всегда используют и во внутриполитических целях — для борьбы с соперниками и конкурентами. Рузвельт не предупреждал о такой опасности, причем это никак не могло быть результатом просчета или забывчивости президента и его советников. Разоблачение внутренних врагов становилось целью самодовлеющей, которая порой болезненно затрагивала американских граждан.

Содержавшиеся в беседе призывы Рузвельта к миру в условиях разраставшейся мировой войны, которая, как уже становилось ясно, могла завершиться только сокрушительным разгромом одной из воюющих сторон, звучали всё менее убедительно. Вероятно, чувствуя это, сам оратор пытался подкрепить их многократными обращениями к Богу. В то время как гитлеровские танки почти беспрепятственно двигались вглубь Франции, слабым утешением для американцев звучали заключительные слова этой беседы: «Ваши молитвы сливаются с моей в любви ко всему человечеству, в надежде, что Бог залечит физические и душевные раны людей»^{472}.

Сведения с западноевропейского театра военных действий были безрадостными. Немцы стремительно наступали на Париж. 10 июня войну Франции, фактически уже потерпевшей поражение, объявила фашистская Италия. Рузвельт, находившийся в это время в городе Шарлотвилл, куда он был приглашен для выступления в университете штата Вирджиния как раз по вопросам внешней политики, сразу же откликнулся на эту новость: «В этот десятый день июня рука, держащая нож, воткнула его в спину своего соседа». Впервые он прямо сказал о том, что Соединенные Штаты обещают расширить материальную помощь противникам и жертвам агрессоров. Президент заявил, что существование на «одиноком острове» было бы «кошмаром, подобным существованию в тюрьме, кормлению через решетку безжалостными хозяевами других континентов», и подчеркнул, что лишь победа союзников «над богами силы и ненависти» может предотвратить резкое ухудшение позиций Америки. Он заявил, что Америка будет помогать Франции и Англии и одновременно наращивать собственную оборонную мощь, чтобы «быть готовой к любым случайностям и защитным действиям»^{473}.

Медленно, но неуклонно шел Рузвельт вперед, опираясь на те реалии, которые американский народ уже не мог игнорировать, осознавая: вряд ли стоит рассчитывать на то, что удастся отсидеться за разделяющим его с агрессорами океаном. Необходимо было принимать меры по обороне этого заокеанского пространства. По инициативе президента США в конце сентября — начале октября 1940 года в Панаме состоялась конференция министров иностранных дел стран Северной, Центральной и Южной Америки. Госсекретарь Халл повез на конференцию предложение президента о нейтральной зоне шириной от трехсот до тысячи миль по обе стороны континента, которое было единогласно принято. В нейтральной зоне любым неамериканским государствам запрещалось вести военные действия, что контролировалось совместным патрулированием.

Несколько нарушая хронологию, возвратимся чуть назад.

Наряду с глобальными проблемами мировой войны в 1940 году перед Рузвельтом встал и вопрос о том, будет ли он лично в дальнейшем участвовать в мировых событиях и в каком качестве. Речь шла об очередных президентских выборах. В истории Соединенных Штатов еще не было случая, чтобы президент избирался на третий срок, хотя конституция этого не запрещала (22-я поправка, ограничивающая пребывание на президентском посту двумя сроками, вступила в силу в 1951 году).

По поводу того, когда Франклин решил баллотироваться в третий раз, существуют разные мнения. Его сын Джеймс полагал, что решение было принято уже к началу 1940 года^{474}. Но в то же время есть свидетельства, что президент всерьез подумывал об уходе на покой. Он даже заключил контракт на написание воспоминаний, за которые должен был получить гонорар в 75 тысяч долларов. Сумма была меньше той, которую издатели обещали ему ранее, но тоже весьма немалой, если вспомнить, например, что на атомный проект было выделено из бюджета 100 тысяч.

Всю страну также облетело известие, что президент подписал трехгодичный контракт с журналом «Кольерс», согласно которому он должен был, числясь заместителем главного редактора, написать 26 статей, опять-таки за крупные гонорары^{475}. Это был еще один сигнал о том, что на ноябрьских выборах от демократов скорее всего будет баллотироваться кто-то другой.

Можно полагать, что решение вновь идти на выборы полностью созрело у Рузвельта после того, как он узнал о новом повороте мировой войны: завершилась «странная (на Западе ее часто называют “фиктивной”) война», 10 мая 1940 года германские войска вторглись в Бельгию, Голландию и Люксембург, чтобы через них вступить на территорию Франции. В тот же день во главе правительства Великобритании стал Уинстон Черчилль, непримиримый к нацистам лидер Консервативной партии, к которому Рузвельт испытывал глубокую личную симпатию.

Еще не зная о назначении Черчилля, президент провел 10 мая пресс-конференцию, которая была самой продолжительной за всю историю его пребывания у власти и самой пустой по содержанию. Журналисты напрасно ожидали прямого ответа на вопрос, как будет реагировать американское правительство на резкое расширение масштабов войны в Европе, — Рузвельт от него уклонялся. Когда представители прессы стали слишком уж настойчивыми, он откровенно заявил, что еще не знает, каков будет дальнейший ход событий и, следовательно, как Америке следует на них реагировать^{476}.

В этот же день Рузвельт получил доклад военного министерства о состоянии вооруженных сил. Сведения были неутешительными. В случае мобилизации можно было экипировать пятисоттысячную армию, тогда как только на Западном фронте численность германских войск составляла свыше двух миллионов человек.

Получив в следующие дни новые сведения о том, что немецкое наступление развивается успешно, а французская армия дезорганизована, не оказывает сопротивления и отступает в беспорядке, Рузвельт обратился к конгрессу с предложением дополнительно выделить на военные цели 1 миллиард 180 миллионов долларов. Более того, выступая в Капитолии, он назвал совершенно фантастическую цифру — потребовал строить 50 тысяч самолетов в год. Стеттиниус остроумно прокомментировал эту нелепость: «Как и всякая невозможная цель, эта цифра зажгла воображение американцев»^{477}. Действительно, конгрессмены, просто не представлявшие себе масштаб работ, стоя приветствовали слова президента. Рузвельт же, казалось, поддался очередному импульсу, утратив на время чувство реальности под влиянием европейской трагедии, которую он не был в состоянии пресечь или хотя бы сократить. Конгресс не только вотировал запрошенные огромные средства, но и увеличил их до круглой цифры — 1,5 миллиарда долларов.

Когда же поступили сведения о том, что немцы быстро наступают на Париж и во Франции в дополнение к военным поражениям возник политический хаос, в результате чего великая европейская держава оказалась на пороге прекращения существования, конгресс по новому предложению президента проголосовал за еще более значительную сумму — 1,7 миллиарда долларов на военные расходы. В следующем месяце был утвержден план финансирования военно-морского флота — конгресс проголосовал за выделение четырех миллиардов долларов. Американцам приходилось затягивать пояса — все эти средства должны были поступать из их карманов.

Началась быстрая милитаризация Соединенных Штатов. За несколько недель в армию было набрано дополнительно около ста тысяч человек, и призыв продолжался. На действительную воинскую службу переходила национальная гвардия — своеобразный резерв вооруженных сил, используемый в качестве вспомогательных войск, а также для выполнения внутренних функций вроде борьбы со стихийными бедствиями, поддержания порядка в случае массовых волнений и т. п.

Но главное, была принята программа создания огромного военного флота — семи линкоров, 18 авианосцев, 27 крейсеров, 115 эсминцев, 43 подводных лодок. Президент был полон решимости превратить страну в подлинную владычицу морей, которая бы не просто оттеснила от этой роли Великобританию, а имела бы господство на просторах двух океанов. Разумеется, это была задача на перспективу, но теперь она должна была решаться уже не в отдаленном, а в ближайшем будущем.

Одновременно шло дальнейшее укрепление правительства, которое должно было соответствовать задачам военного времени. Особо важен был пост военного министра. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Еще в августе 1936 года скончался занимавший этот пост с 1933-го Джордж Дёрн, который в основном курировал строительные и консервационные проекты, дренажные работы по руслу Миссисипи и Миссури, а собственно военными делами не занимался. После его смерти эту должность занимали второстепенные лица. В 1940 году Рузвельт пошел на смелый шаг — назначил военным министром одного из виднейших деятелей Республиканской партии Генри Стимсона, уже являвшегося военным министром при Тафте и госсекретарем при Гувере. В проницательности, добросовестности и честности этого человека Франклин был уверен — он поддерживал связь с ним еще с 1932 года. Этим назначением президент решал сразу несколько задач: получал талантливого администратора, твердость и исполнительность которого признавались почти повсеместно; приобретал в лице Стимсона активного сторонника энергичных действий США на мировых просторах; демонстрировал лояльность в отношении Республиканской партии, поскольку ее деятели поддерживали идею национального единства в условиях угрожавшей стране войны.

Еще одним важным шагом такого же рода было утверждение военно-морским министром бывшего кандидата в вице-президенты от республиканцев Фрэнка Нокса.

Избрание на третий срок

Таким образом, в канун выборов 1940 года Рузвельт демонстрировал стремление к единству нации и прилагал усилия к тому, чтобы ослабить критические выпады со стороны соперничавшей партии. Естественно, пребывание республиканцев на министерских постах весьма осложняло предвыборную борьбу их партии. Возникала путаница: если критиковать, а тем более обличать, то «своих» в том числе. Отказаться же от персональной критики означало фактически отказаться от активной предвыборной борьбы, передоверить дело случаю. Кадровые решения в данном случае были великолепным ходом Рузвельта.

Но главным являлось выдвижение на первый план старого соратника президента Гарри Гопкинса. Со времени смерти Луиса Хоува он стал «первым среди равных» в числе советников, но постепенно оттеснял остальных на второй план. Занимавший с 1938 года пост министра торговли, Гопкинс в 1940 году оставил его в связи с тяжелым состоянием здоровья (у него был рак желудка, он перенес тяжелую операцию, и врачи предрекали ему быструю кончину).

Но каким-то чудом Гопкинс не только выжил и продолжал интенсивную работу, но даже пережил своего шефа (он скончался в 1946 году). Он стал главным советником президента, своего рода альтер эго, пожалуй, вторым по влиянию человеком в стране после самого президента. Официально статус Гопкинса был закреплен распоряжением Рузвельта от 27 марта 1941 года о назначении его помощником президента.

В отличие от Хоува, который предпочитал оставаться за кулисами (он имел официальную должность секретарь президента), Гопкинс был человеком публичным. Все знали, что он главный помощник Рузвельта, и его выступления воспринимались как выражение точки зрения президента. У Рузвельта же оставалась возможность в случае нужды по тактическим соображениям отмежеваться от высказываний Гопкинса, сославшись на «личное мнение» своего советника. Если раньше Гопкинс занимался в первую очередь социальными и экономическими вопросами, то теперь, когда США постепенно приближались к прямому вовлечению в войну, его функции распространились главным образом на внешнеполитическую область, хотя и внутренними делами он продолжал заниматься, оказывая немалое влияние на решения Рузвельта^{478}.

В Белом доме Гопкинс жил в небольшой двухкомнатной квартире в юго-восточной части здания. Ему были отведены апартаменты по соседству с Овальным кабинетом, в том числе овеянный традициями кабинет президента Линкольна, в котором тот в 1862 году подписал прокламацию об освобождении негров. Теперь Рузвельт и Гопкинс могли общаться с глазу на глаз в любое время суток.

В противоположном конце особняка находилась резиденция первой леди — гостиная и спальня. В северной части здания располагались помещения для гостей. Коридоры были заняты книжными полками, портретами коронованных особ и других знаменитых личностей. Посетители неизменно обращали внимание на рисунок известной карикатуристки Дороти Маккей, который должен был продемонстрировать широту взглядов и чувство юмора президента. На рисунке были изображены ребенок, написавший мелом на мостовой перед родительским домом слово «Рузвельт», и его старшая сестра, жалующаяся матери: «Уилфрид написал грязное слово».

Президент не принимал решения по поводу участия в выборах или, по крайней мере, не делился им с окружающими до лета 1940 года. Родных и близких, кажется, устроил бы его отказ от новых амбициозных планов.

В июне Рузвельт провел около двух недель в родном Гайд-Парке, главным образом в обществе матери, которая и в 85 лет сохранила грацию и благородные манеры. Она уже не диктовала сыну, как ему следует поступать. Но сам Франклин вроде бы в шутку, но на самом деле с оттенком грусти подчас говорил, что материнский совет ему бы теперь не помешал. Во всяком случае, Сара не раз говорила ему, что была бы довольна, если бы он наконец занялся делами родного имения.

Более определенно высказывалась супруга: Франклин не должен баллотироваться в третий раз, но ему следует найти себе достойного преемника и подготовить его к нелегкой президентской ноше. Рузвельт обдумывал этот вопрос, но не находил подходящего кандидата. Вероятно, он не очень усердно занимался поисками, а скорее оправдывался перед самим собой, перебирая людей из своего окружения и находя в каждом из них те или иные недостатки.

В течение какого-то времени говорили о Корделле Халле в качестве преемника Рузвельта. На одном из вечеров госпожа Халл, сидевшая рядом с президентом, стала жаловаться ему, что супруг не любит говорить речи. «Ну скажите ему, что надо привыкать к этому. Вскоре ему придется произносить их»^{479}. Но от этой кандидатуры Рузвельт все-таки отказался.

Некоторое время были высоки шансы Г. Гопкинса. Тяжелое состояние его здоровья было хорошо известно, но Рузвельт ссылался на собственное положение инвалида, игнорируя очевидную разницу: за исключением неподвижности он был крепок и вынослив, тогда как Гопкинс мог умереть в любой момент. Большее сомнение вызывала «левая» репутация Гопкинса, которая, правда, сошла на нет во время его работы министром торговли (поговаривали даже о «прирученных им миллионерах»), но всё же большой бизнес и консервативные деятели хорошо запомнили, как Гопкинс нападал на них с первых месяцев проведения «Нового курса». Хотя Нельсон Рокфеллер, Бернард Барух и другие финансовые воротилы считались друзьями Гопкинса, совершенно неизвестно было, как они поведут себя в случае выдвижения его в президенты. Так что и «альтер эго» Рузвельта оказался в конце концов не лучшим кандидатом.

Создается впечатление, что и сам Гопкинс не стремился к президентскому посту, придерживаясь мнения, что Рузвельт должен баллотироваться в третий раз. Еще в июне 1939 года он заявил: «Окончательно, безусловно и решительно я сделал выбор в пользу Франклина Рузвельта и верю, что подавляющее большинство народа со мной согласно»^{480}.

Еще одним подтверждением того, что Гопкинс не будет баллотироваться, стал в середине мая 1940 года его переезд в Белый дом на постоянное место жительства.

Рузвельт приходил к выводу, что он сам остается единственным достойным кандидатом. Червь тщеславия, чувство незаменимости, жажда оставаться на вершине власти, распоряжаться судьбами миллионов людей, разумеется, в пределах своей компетенции, оказались, может быть, неожиданно для него самого, доминирующими. Острая на язык Ф. Перкинс писала, что Рузвельту «совершенно определенно нравилось быть президентом. Это дело занимало всё его время, энергию, способности. Нелегко было бы найти кого-нибудь, кто был бы так же счастлив, полностью отдаваясь своей работе. Его радовало даже то, что проблемы громоздились одна на другую, достигая горизонта»^{481}.

Радовало и то, что состояние здоровья Рузвельта — разумеется с учетом инвалидности и возраста — оставалось в пределах нормы. Он пополнел, в шевелюре появились залысины, увеличилась седина. Но у него сохранилась примечательная особенность, которую его лечащий врач, вице-адмирал Росс Макинтайр, определил как «способность отложить в сторону заботы, а не жить с ними»^{482}.

Подчас проявлялось это в шуточках, которые Рузвельт позволял себе, особенно если видел, что его именем пытаются воспользоваться деловые люди с целью обогащения. Так произошло с владельцем табачной компании Джоном Рейнолдсом, долго добивавшимся президентской аудиенции. Оказалось, что никаких существенных вопросов у бизнесмена не было, а важен был сам факт приема у президента. Несколько разозленный, что у него отняли дорогое время, Рузвельт позволил себе маленький розыгрыш. Он заявил, что курит только сигареты «Кэмел», которые производит компания Рейнолдса. Обрадованный предприниматель спросил, может ли он использовать эти слова для рекламы. «Почему же нет?» — ответил Рузвельт. «Мы заплатим вам 50 тысяч долларов, если вы скажете несколько одобрительных слов про этот сорт сигарет», — произнес ничего не подозревавший Рейнолдс. В ответ последовал текст: «Дорогой мистер Рейнолдс, я всегда курю сигареты “Кэмел”, потому что, как я думаю, только мы с мистером Рейнолдсом — два человека во всей Америке, которые могут их курить, не чувствуя, что у них начинает болеть горло». Почтительно распрощавшись, табачный магнат бормотал уходя: «Пошел он к черту!»^{483}

А. И. Уткин справедливо констатировал: «Противники указывали на капризное экспериментаторство, на отсутствие достойной сдержанности, на его неблагодарность. На этот раз они сделали упор на упрямстве, тщеславии, периодически проявляемом желании отомстить, постоянной готовности ответить всем утвердительно, вовсе не имея в виду положительного отношения. Критики утверждали, что восемь лет пребывания на вершине власти закрепили эти недостатки характера, да и сама власть приучила президента скорее повелевать, чем слушать, считать всех, кто с ним не соглашался, глупыми, продажными, трусливыми»^{484}.

Действительно, по всей видимости, восьмилетний период пребывания у власти достаточен даже для самого талантливого администратора. Он испытывает нервное перенапряжение, невольно устает от власти, начинает повторяться, надоедает избирателям; растут его самомнение, эгоизм, нетерпимость.

Но в 1940 году была особая ситуация. Можно полагать, что при всех существовавших у Рузвельта и усиливавшихся теперь недостатках лучшего руководителя на это чрезвычайное время в США не было. Во всяком случае, ни в рядах республиканцев, ни среди демократов таковой не обнаруживался.

В начале лета Рузвельт выступил с сенсационным заявлением, моментально облетевшим всю прессу: если народ этого захочет, он не сможет уклониться от выполнения своего долга. Господь, по его словам, сделает своей выбор, и воля Его проявится на партийном съезде. Это было весьма циничное и откровенное притязание на переизбрание, которое практически лишало однопартийцев Рузвельта каких-либо шансов на выдвижение своих кандидатур.

Съезд Демократической партии, которому предстояло выдвинуть кандидата в президенты и номинантов на другие государственные должности, работал в Чикаго 15—18 июля. Уже перед началом съезда наиболее значительные партийные фигуры склонились к решению вновь выдвинуть Рузвельта, имея в виду международную ситуацию и опасаясь, что любой другой кандидат потерпит поражение в битве с харизматическим кандидатом от республиканцев Уэнделлом Уилки. Рузвельт же передал, что согласится на номинацию только в том случае, если ее одобрит подавляющее большинство делегатов, одновременно направив съезду явно лицемерное, противоречившее первому заявлению послание о том, что не желает выдвигаться в третий раз.

Ситуация определилась сразу же после торжественного открытия съезда чикагским мэром на огромном городском стадионе, когда сенатор от Кентукки Албен Баркли стал читать послание Рузвельта о его нежелании оставаться на посту. Едва он начал чтение, как начальник чикагской городской канализационной сети Томас Герри, спрятавшийся в полуподвальном этаже стадиона, подключил микрофон к громкоговорителям и закричал: «Мы хотим Рузвельта! Весь мир хочет Рузвельта!» Этот возглас, который потом злые языки стали называть голосом из канализации, был подхвачен массой делегатов и гостей, исступленно оравшей: «Мы хотим только Рузвельта!», «Все хотят Рузвельта!»

Баркли, правда, удалось не только дочитать текст до конца, но и произнести свои слова: «Президент никогда ранее не имел и не имеет сейчас намерения или желания продолжать оставаться на своем посту, быть кандидатом на него или быть этим съездом выдвинутым на этот пост. Он желал бы совершенно серьезно и ответственно заявить, что делегаты настоящего съезда свободны голосовать за любого кандидата».

Это были очень неосторожные слова, ведь они означали, что Рузвельт как бы отнимает у делегатов их законное право на выдвижение кандидатур, для того чтобы тут же вручить им это право как милость. Но в пылу страсти, которая господствовала на съезде и выражалась в криках «Мы хотим Рузвельта!», этой оплошности никто не заметил. Более того, слова президента по существу означали, что он не станет возражать в случае его выдвижения, а будет, мол, нести свою ношу до конца.

Были выдвинуты и другие кандидаты. Но уже в первом туре за Рузвельта голосовали 946 человек (86,2 процента), за всех остальных — 147. Кандидатом в вице-президенты по рекомендации Рузвельта был выдвинут левый либерал Генри Уоллес, причем потребовалось преодолеть сопротивление, подчас настолько сильное, что Рузвельту пришлось выдвинуть ультиматум: «С Уоллесом или без меня». «Я откажусь участвовать в выборах, если моим партнером станет реакционер», — говорил он в эти дни С. Розенману^{485}.

Речь Рузвельта по радио с согласием баллотироваться, произнесенная уже после закрытия съезда, 19 июля, прозвучала несколько лукаво. Он сделал вид, будто принимает выдвижение, только учитывая сложившуюся обстановку и жертвуя своими личными интересами: «Как и многие другие люди моего возраста, я имел планы на будущее с января 1941 года. Но эти планы, как и многие другие вещи, относились к тому миру, который представляется сейчас таким же далеким, как другая планета. Из-за висящей над нами угрозы все частные планы, все частные жизни прекращаются. Народ должен избрать своего президента. И если выбор падет на меня, я с Божьей помощью буду служить в меру моих сил и способностей»^{486}.

Демократы проводили предвыборную агитацию под лозунгом «Два срока заслуживают третий!», причем многократно повторялась поговорка Don't change horses in the middle of the stream, русским аналогом которой является «Коней на переправе не меняют». Подчеркивалось, что эту поговорку использовал Авраам Линкольн в избирательной кампании 1864 года во время Гражданской войны между Севером и Югом. В чрезвычайной обстановке ни в коем случае нельзя заменять президента — именно так разъяснялось это присловье.

Кандидат республиканцев Уилки являлся опасным соперником. Он был полон энергии, непритязателен, прост в общении, а главное — его позиции были близки тем многим американцам, которые всё еще считали, что военные бури настолько далеки от Америки, что не могут ее непосредственно затронуть. Уилки, правда, не был изоляционистом в полном смысле слова. Он соглашался с необходимостью оказывать на определенных условиях помощь странам, ведущим борьбу против агрессии. Что же касается рузвельтовской внутренней политики, здесь он был непримирим. В начале избирательной кампании он называл «Новый курс» катастрофой, нарушившей свободное предпринимательство, вызвавшей отчуждение наиболее эффективных деловых кругов. Республиканский кандидат умело пользовался тем, что избиратели уже подзабыли то тягчайшее положение, в котором находилась страна в начале 1930-х годов, и мощные позитивные сдвиги в экономике и социальных отношениях вследствие проведения «Нового курса».

Осознав, однако, что значительная часть сторонников Рузвельта поддерживает его именно как изобретателя и проводника «Нового курса», Уилки несколько изменил свою аргументацию: он, мол, выступает за «новый республиканизм», сочетающий позитивную сторону «Нового курса» с требованиями «дешевого правительства» и открытого рынка. Это привлекло на его сторону некоторых влиятельных деятелей, в том числе профсоюзного лидера Джона Льюиса, что было для Рузвельта опасно, так как за ним шли массы рабочих.

Соперника Рузвельта делал уязвимым для критики тот факт, что в недавнем прошлом он поддерживал Демократическую партию, от которой теперь открещивался. Всю страну облетели слова сенатора Джеймса Уотсона по поводу позиции Уилки: «Если проститутка раскаялась и решила возвратиться в лоно церкви, я лично буду приветствовать ее и приведу ее к Святому престолу, но, пожалуйста, не просите меня сразу же назначить ее главой церковного хора»^{487}.

Но самым слабым местом республиканского кандидата являлось, разумеется, то, что на решающем этапе президентской гонки он критиковал не цели, а методы Рузвельта, признавал целесообразность основных установок проводимой им не только внешней, но и внутренней политики. Особое внимание Уилки сосредоточил на том, что Рузвельт, выдвигаясь на третий срок, нарушает американскую традицию и это может в конце концов привести к установлению единоличной диктатуры.

Рузвельт так организовал избирательную кампанию, чтобы она как можно меньше препятствовала ему в выполнении государственных обязанностей. Несколько совершённых им поездок по стране были спланированы таким образом, чтобы президентский поезд оставался в сравнительной близости от Вашингтона, а главное — на первый план нарочито выдвигались не агитационные, а деловые, инспекционные цели вояжей. Президент избирал для посещения прежде всего объекты военного строительства, учения воинских частей и т. п.

Волей-неволей он должен был делать уступки всё еще господствовавшим изоляционистским настроениям. Однажды он произнес: «Ваши парни не будут посланы на зарубежные войны».

Трактовались эти слова по-разному. Изоляционисты уверяли, что президент дал торжественное обещание не участвовать в мировой войне. Сторонники Рузвельта позже проводили противопоставление между «зарубежной войной», ведущейся между другими странами, и той, которая была бы начата в результате непосредственного столкновения Соединенных Штатов с какой-либо агрессивной державой, поясняя, что такая война уже не могла рассматриваться как зарубежная. Во всём этом было немало демагогии, но как можно было без нее обойтись в стремлении выиграть выборы?

В ходе предвыборной кампании тщательно сдерживаемые политические страсти выплескивались наружу. Сторонники обоих кандидатов обливали противников грязью. Временами возникало настолько напряженное положение, что в штабе Рузвельта даже не исключали возможности покушения на его жизнь и считали необходимым принять дополнительные меры охраны.

Предвыборную кампанию в полном смысле слова Рузвельт начал всего лишь за две недели до голосования, подчеркивая таким образом свою занятость ответственнейшими государственными делами. При этом президент не вступал в прямую полемику с соперником, игнорировал его высказывания, сосредоточившись на собственных достижениях в предыдущие годы, главным образом в области социальных отношений.

Особенно его беспокоила позиция Джона Льюиса. Будучи приглашенным на переговоры в Белый дом, председатель КПП начал разговор с жалоб, что ФБР следит за ним, подслушивает его телефонные разговоры, и вообще шел на конфронтацию. Отлично понимая, что договориться не удастся, Рузвельт изобразил удивление и высокомерно прервал разговор с рабочим лидером.

С этого времени опорой президента в рабочем движении становилась консервативная АФТ, а не более демократичный КПП, явившийся порождением «Нового курса», хотя некоторые профсоюзы, примыкавшие к КПП, вопреки позиции Льюиса перед выборами призывали к поддержке Рузвельта. Таковы были тогдашние парадоксы: сам ход событий, изменения в настроениях и действиях отдельных лиц оказывались сильнее, чем объективные процессы, которые очень трудно было оценить и тем более взвесить на аптекарских весах.

Выборы состоялись 5 ноября. Франклин ожидал их результата в Гайд-Парке. Здесь же он сам проголосовал вместе с матерью, женой и другими близкими. Вечером он перебирал свою коллекцию марок, одновременно слушая по радио сообщения о предварительных итогах голосования. Он уже давно прекратил планомерное пополнение коллекции — на это просто не было времени. Но марки, вместе со старыми географическими картами, оставались его первой любовью и в часы ожидания являлись средством успокоения, отвлечения от напряженных государственных забот. Впрочем, здесь тоже была государственная забота — почтовое ведомство посылало Рузвельту макеты всех подготавливаемых американских марок, он их тщательно изучал, давал рекомендации и, разумеется, оставлял и макеты, и готовые марки в своей коллекции.

Вначале сообщения о ходе выборов были тревожными. Во многих штатах преимущество было на стороне Уилки. Лишь к полуночи стало ясно, что за его третье президентство проголосовало большинство. Это была победа с небольшим перевесом: за Рузвельта было подано 54,7 процента голосов избирателей, за Уилки — 44,8. Однако в связи с тем, что в подавляющем большинстве штатов незначительное большинство всё же было у Рузвельта, в коллегии выборщиков голоса распределились совершенно иначе — 449 из 531 выборщика проголосовали за него (напомним, что выборщики голосуют за того кандидата, который в их штате получил хотя бы минимальное большинство).

Так Франклин Рузвельт впервые в истории Соединенных Штатов стал президентом в третий раз.

Теперь можно было приступать к определению основных направлений стратегического курса в условиях мировой войны.

Однако свою речь при вступлении в должность 20 января 1941 года Рузвельт в основном посвятил другому вопросу, хотя и непосредственно связанному с войной. Он провозгласил курс «четырех свобод», причем не только в самих Соединенных Штатах, но и в мировом масштабе:

«В будущем, которое мы стремимся обеспечить, мы намерены создать такой мир, который был бы основан на четырех основных человеческих свободах.

Первая — это свобода слова и выражения собственного мнения — во всём мире.

Вторая — это свобода каждой личности молиться Богу по-своему — везде в мире.

Третья — это свобода от нужды, которая, если говорить во всемирном масштабе, означает экономическое понимание [необходимости] обеспечить каждой нации здоровую мирную жизнь для всех ее жителей — везде в мире.

Четвертая — это свобода от страха, которая, если говорить во всемирном масштабе, означает всемирное сокращение вооружений до такого уровня и таким образом, чтобы ни одна нация не была способна совершить акт прямой агрессии против любого соседа — везде в мире»^{488}.

Это была весьма претенциозная, по существу, утопическая программа, невозможность реализации которой в полном объеме Рузвельт отлично понимал. Но тем не менее он счел необходимым попытаться заглянуть за линию горизонта, отдаляющуюся по мере движения к ней. Это была декларация благих демократических намерений, за постепенное и частичное осуществление которых Рузвельт намеревался вести войну и в прямом, и в переносном смысле.

Между прочим, именно в это время у Рузвельта появилось не просто новое развлечение, а дорогое ему существо, с которым он охотно общался, когда выдавалась свободная минута. Это был шотландский терьер, подаренный ему двоюродной сестрой после выборов, 10 ноября 1940 года. Поначалу его назвали Биг Бой (Большой Мальчик), но президент вскоре переименовал пса в Мюррея, Разбойника из Фалахилла (порода собаки напомнила Рузвельту шотландскую легенду), а немного позже сократил кличку до Фалы. Вскоре после появления в Белом доме у пса начались проблемы с желудком. Ветеринарное обследование показало, что чуть ли не все, от помощников президента до поваров, давали Фале разные угощения. Рузвельт приказал, чтобы отныне кормление собаки происходило только из его рук.

Он отдыхал, играя с собакой и даже переписываясь от ее имени (как будто собственной переписки ему не хватало!). Знакомые, у которых были домашние питомцы, подыгрывали Франклину. Однажды вместе с подарком для Фалы поступило «письмо от дога Ноддла», принадлежавшего знаменитому историку и писателю, автору массы книг, главным образом для детей старшего возраста, Хендрику ван Луну. «Ответ от Фалы» последовал тотчас же:

«Печенье великолепно. Рад, что тебе нравлюсь. Рад, что ты никогда не ездил в поезде. Потому что нашей собачьей породе претят дальние поездки в вагонах, что раскачиваются на вращающихся колесах, — например, поездки на расстояние пять тысяч миль, чтобы увидеть много островов…

P. S. Предпочитаю прогуливаться во дворе, где растут деревья и найдется место, чтобы почесаться»^{489}.

Но на самом деле маленький Фала сопровождал Рузвельта почти повсюду, в том числе побывал на нескольких международных конференциях. Пес был с хозяином и во время морского путешествия в начале декабря 1940 года.

Ленд-лиз, внешние и внутренние перипетии первого этапа войны

В декабре 1940 года, в промежутке между выборами и инаугурацией, Рузвельт позволил себе двухнедельный отпуск. Его яхта отправилась из Вашингтона по столичной реке Потомак в сторону океана. Затем президент с помощниками перешел на крейсер «Тускалуза» и совершил круиз по Карибскому морю и Мексиканскому заливу. Франклин расслаблялся, плавая в бассейне и принимая воздушные и солнечные ванны. Одновременно проводилась инспекция новых военных баз на Карибах, которые США получили в обмен на 50 эсминцев, переданных Великобритании.

Рузвельт, разумеется, поддерживал тесную связь с членами своего кабинета и аппаратом Белого дома, с центральными государственными учреждениями в федеральном округе Колумбия, как официально именуется центральная часть Вашингтона — собственно столица Соединенных Штатов, где расположены все общегосударственные законодательные, исполнительные и судебные учреждения. И главное — он мучительно размышлял над тем, как перевести свои многократные заявления о поддержке стран, подвергшихся агрессии, в реальную плоскость, прежде всего путем оказания помощи британцам.

Президента сопровождали в поездке Гопкинс, личный врач Макинтайр и адъютант, «папаша» Эдвин Уотсон — генерал-майор, секретарь по составлению распорядка дня. Внешне эта поездка выглядела как заслуженный отдых после предвыборных баталий. Но на самом деле Рузвельт и Гопкинс в это время обдумывали важнейшие внешнеполитические и военные меры, которые следовало предпринять в условиях ухудшения мировой ситуации, связанного с войной в Европе, в Азии, на Атлантическом и Тихом океанах.

Президент постоянно напоминал себе о том, что перед поездкой, почти сразу после переизбрания, он заявил: Великобритания получит половину всего производимого в США военного имущества. Вставал, однако, вопрос, как она будет расплачиваться за эти огромные материальные ценности. Действовавший принцип «кэш энд кэрри» оказывался теперь невыполним. К этому времени британские военные заказали технику, боеприпасы, оборудование на пять миллиардов долларов, предстояли новые заказы, а казна была почти пуста, что в США было хорошо известно.

Как выйти из этого положения? Рузвельт мучительно обдумывал и обсуждал с Гопкинсом складывавшуюся ситуацию, запрашивал новые данные из Вашингтона, не видя возможности обойти существующее законодательство, но понимая, что его надо серьезным образом изменить.

В результате этих размышлений постепенно созрели принципиально новые идеи, которыми он делился только с наиболее близкими людьми, хотя отлично понимал, что пока длятся колебания, война продолжает набирать обороты.

Определенную направленность раздумьям Рузвельта придало полученное на корабле послание Черчилля от 8 декабря, в котором тот сообщал о финансовом положении своей страны, стоявшей на краю банкротства и неспособной покупать у Америки средства ведения войны на основе принципа «плати и вези». Британский премьер писал: «Мы смогли выдержать разрушение наших домов и гибель нашего гражданского населения из-за непрекращавшихся воздушных атак (речь шла о массированных налетах германской авиации на Лондон и другие города Великобритании в 1940 году — Г.Ч.); мы надеемся дать им соответствующий отпор по мере развития наших исследований и отплатить путем нанесения ударов на военные объекты в Германии, как только наши воздушные силы хотя бы приблизятся к силам врага». Решить эту задачу, однако, было невозможно из-за состояния военно-торговых отношений с США. Сэр Уинстон продолжал: «Приближается момент, когда мы окажемся не в состоянии платить за доставку и всё снабжение… Я полагаю, что Вы согласитесь с тем, что было бы неверно в принципе и привело бы к общему неблагоприятному положению, если бы на пике борьбы Великобритания была бы лишена стабильного снабжения, чтобы… мы были раздеты до костей. Такой курс не соответствовал бы морали и экономическим интересам обеих наших стран»^{490}.

О том, какое решение было принято на корабле, стало известно на знаменитой пресс-конференции Рузвельта, проведенной 17 декабря, на следующий день после возвращения. Президент использовал простое, но весьма емкое сравнение, особенно близкое жителям «одноэтажной Америки», дорожившим своими домами и садовыми участками и готовым в случае необходимости оказать помощь соседу — разумеется, не в ущерб самим себе.

«Что я делаю в этом критическом положении? — вопрошал Рузвельт. — Я не говорю оказавшемуся в беде соседу перед тем, как дать ему садовый шланг для борьбы против огня: “Сосед, мой шланг стоит 15 долларов, ты должен заплатить мне за него 15 долларов. Мне не нужны эти 15 долларов, но я хочу, чтобы ты всего лишь возвратил мне садовый шланг после того, как потушишь пожар”»^{491}.

Позже, когда США уже непосредственно вступили в войну, Э. Стеттиниус развил это сравнение: «Теперь притча о шланге приобрела уже всеобщий характер. Пожар постепенно распространился с дома на дом, пока не запылал уже весь город. В этой беде жители города объединили и усилия, и часть своего имущества ради победы над пожаром, понимая, что только в таком единстве их спасение. А у того человека, который некогда одолжил соседу шланг, теперь загорелся его собственный дом, и все соседи пришли ему на помощь»^{492}.

Но еще раньше, на пресс-конференции 15 апреля 1941 года, Рузвельт позволил себе пошутить, использовав всё тот же образ — видно, самому ему понравившийся. Он прежде всего упомянул о «приятном совпадении» — в первый список товаров по ленд-лизу были включены садовые шланги. Журналисты недоуменно переглянулись. Как ни в чем не бывало Рузвельт сказал, что он оговорился, — речь идет о настоящих, мощных пожарных шлангах. Представители прессы дружно расхохотались^{493}.

Первая «беседа у камина» после избрания Рузвельта на третий срок, состоявшаяся 29 декабря 1940 года, еще до инаугурации, носила нетривиальный характер и имела особое значение, которое подчеркивалось тем, что, в отличие от всех предыдущих, при ней присутствовали другие люди: мать президента, государственный секретарь Халл, а также популярный актер Кларк Гейбл с женой. Тем самым в круг участников беседы вводились ближайшие члены семьи, художественная элита, а главное — та часть администрации, которая непосредственно занималась международными делами. И посвящена была эта беседа тому, что США оказались перед лицом прямой военной угрозы и должны оказать помощь странам — жертвам агрессии.

Рузвельт предупреждал, что океаны, которыми, казалось бы, его страна отделена от остального мира, теперь не являются таким серьезным препятствием, как во времена парусного флота. США должны готовиться к войне и безусловно оказывать помощь тем народам, которые противостоят странам-агрессорам. Нельзя, заявлял президент, молчаливо согласиться с их поражением, нельзя ждать, «когда наступит наша очередь стать объектом нападения»^{494}.

Этим выступлением Рузвельт фактически подготавливал почву для отмены закона о нейтралитете и введения законодательства, предоставлявшего США возможность оказывать военную помощь своим союзникам. В этот день впервые прозвучали слова: «Соединенные Штаты должны стать военным арсеналом для всей мировой демократии. Для нас это неотложная и важная задача. Мы должны взяться за дело так же решительно и споро, с таким же патриотизмом и самопожертвованием, как если бы сами были в состоянии войны»^{495}.

Формула «арсенал демократии», которая затем стала звучать как «арсенал демократий», то есть снабжение оружием не каких-то абстрактных демократических сил, а демократических стран, означала, что Соединенные Штаты будут оказывать помощь тем государствам, которые ведут войну против сил крайней реакции — агрессивного союза Берлин—Рим-Токио, причем эта помощь будет не только непосредственно военной, но включит в себя также все другие средства, от которых зависит победа в войне: продовольствие, снаряжение и т. д. В то же время она констатировала, что американские солдаты и матросы по крайней мере в ближайшем будущем, не будут непосредственно участвовать в войне, отдавая свои жизни на полях сражений.

Формула «арсенала демократии» в полной мере устраивала основную часть населения страны, которая сочувствовала жертвам агрессии и стремилась оказать им поддержку, не прибегая, однако, к крайнему средству — прямому вмешательству в войну. Этот курс также отвечал интересам деловых кругов, видевших в нем возможности для расширения производства и всей хозяйственной активности на базе гарантированных государственных заказов.

О том, кто именно является главным союзником США, Рузвельт высказался со всей определенностью: «Мы предоставим британцам большую материальную помощь и в будущем сделаем в этом направлении еще намного больше. Никакие преграды не заставят нас от этого отказаться. Пусть диктаторы угрожают истолковать нашу позицию каким-то неблагоприятным для нас образом — ничто не ослабит нашей решимости помогать Великобритании»^{496}.

Однако ограничиваться только помощью Великобритании, а также другим странам, ставшим жертвами агрессии, Рузвельт не собирался. Несмотря на заверения в том, что американские парни не будут воевать на чужих территориях, он отлично понимал, что в конце концов это произойдет, и в не слишком отдаленном будущем.

Он не очень верил в возможность прямого нападения на США, хотя не исключал воздушных и морских атак с промежуточных рубежей. Преимущественное внимание уделялось Атлантике, где было вполне вероятным столкновение с германским флотом. Но нельзя было исключать того, что США будут втянуты в войну и на Тихом океане против Японии, которая прибирала к своим рукам континентальные территории и острова, являвшиеся колониями европейских держав, под фальшивым лозунгом создания «Великой восточноазиатской сферы взаимного процветания».

Постепенно из-за действий японских властей преимущественное внимание стало уделяться именно Тихоокеанскому региону, хотя президентская администрация по-прежнему считала, что судьба войны будет решаться на Европейском континенте. Дело в том, что американцам удалось расшифровать секретные коды японцев и на стол Рузвельта ложились документы японских политических кругов и высшего военного командования.

В этих кругах шла борьба между сторонниками северного (против СССР) и южного направления, причем постепенно преимущество оказывалось у приверженцев второго варианта — продолжения агрессии против Китая и распространения ее на азиатские колонии Великобритании, Франции, Голландии, тихоокеанские владения этих стран и, что было особенно важно, территории, принадлежавшие США.

Главными среди них были Филиппины — бывшая колония США, которой в 1934 году была предоставлена автономия, и Гавайский архипелаг, в 1898 году аннексированный США, а в 1900-м получивший статус американской самоуправляемой территории (промежуточный между колонией и равноправным штатом). Еще с конца XIX века гавань Пёрл-Харбор («Жемчужная бухта») на Гавайях являлась основной базой американского флота на Тихом океане. Соединенным Штатам принадлежали также стратегически важные остров Гуам (в группе Марианских островов) и атолл Мидуэй (в западной группе Гавайского архипелага). Остров Гуадалканал (Соломоновы острова) являлся колонией Великобритании, но рассматривался американцами в качестве важнейшей стратегической позиции на Тихом океане.

Несколько активизируя деятельность в Юго-Восточной Азии, Рузвельт объявил, что США отказываются признать завоевания Японии в Китае, и провел через конгресс кредит китайскому правительству Чан Кайши в сумме 200 миллионов долларов. К китайским портам, остававшимся в руках правительства Чан Кайши, направились суда с вооружением и стратегическими материалами. Вслед за этим по распоряжению Рузвельта была быстрыми темпами сооружена «бирманская дорога», по которой военные грузы в Китай везли на американских грузовиках, доставленных морем на территорию Бирмы, являвшейся британской колонией (в 1948 году получила независимость, с 1989-го называется Мьянма).

В связи с гитлеровской оккупацией Нидерландов Голландская Ост-Индия (нынешняя Индонезия) оказалась «бесхозной» и Япония стала принимать меры, чтобы заполучить это «наследие». В ответ по распоряжению Рузвельта большая группа только что построенных американских кораблей была направлена на Гавайи, что в высших кругах Страны восходящего солнца было воспринято как намерение противостоять ее дальнейшей экспансии.

И тем не менее Рузвельт всё еще не отказывался от надежд на урегулирование отношений с Японией, чтобы сосредоточить основные американские силы на рубежах, максимально приближенных к Европе. Выдвигались и отвергались планы создания американских баз на Африканском континенте, в частности на мысе, наиболее выдвинутом к западу, где располагался французский флот, пока еще находившийся в руках марионеточного, но сохранявшего внешние атрибуты самостоятельности правительства Виши во главе с престарелым маршалом Анри Филиппом Петеном. В Дакаре (современный Сенегал) было открыто американское консульство. Но ни на какое дальнейшее сближение с США гитлеровские слуги из Южной Франции идти не желали, послушно выполняя распоряжения фюрера.

Что же касается планов «арсенала демократий», то здесь вперед выходили заботы о сохранении Великобритании. Рузвельт и его окружение до поздней весны 1941 года не могли представить себе, что Гитлер решится вести войну одновременно на Западе и Востоке. Высказывалось предположение, что прекращение массированных бомбардировок Лондона и других британских городов — это лишь преддверие вторжения германских армий на Британские острова. Падение их могло означать, что война переместится в пределы, которые Рузвельт считал зоной непосредственной обороны своей страны.

С его точки зрения было необходимо оказать стране, которая фактически являлась союзником США, такую помощь, которая позволила бы ей продолжать войну. Но одно дело — личные намерения, совершенно другое — реальные действия, которые можно было предпринять только с санкции конгресса, тем более в год президентских выборов.

Большое влияние на Рузвельта оказывали страстные призывы Черчилля, который через пять дней после назначения премьер-министром написал ему: «Голос и силы Соединенных Штатов могут потерять всякий вес, если они будут воздерживаться слишком долго». Сэр Уинстон считал необходимым, чтобы США объявили, что они будут оказывать Британии всяческую помощь, за исключением прямого участия в военных действиях.

Дело было не только в необходимости отражения воздушных атак неприятеля. В мае 1940 года британская армия понесла на территории Франции тяжелый урон. При эвакуации из Дюнкерка было потеряно всё вооружение, затонули десять эсминцев, несколько десятков английских кораблей потоплены немецкими подводными лодками в океане.

Черчилль, описывая высокому американскому корреспонденту сложившееся положение, не жалел черной краски, и у того сложилось представление, что Великобритания стояла на краю пропасти. По словам премьера, для ее спасения немедленно требовались 50 эсминцев, которые могли бы восполнить образовавшуюся во флоте брешь^{497}.

Для того чтобы преодолеть сопротивление законодателей, в августе было решено, что за передаваемые корабли США получат восемь британских военно-морских баз в Атлантике (на Ньюфаундленде, Бермудских островах, Багамах и т. д.). Это была лишь формальная уступка, совершенная к тому же в обход конгресса, но последний счел ее достаточной, и 50 эсминцев направились на помощь фактическому союзнику. По общему признанию, устаревшие корабли существенной роли в военных операциях сыграть не могли. Важно другое — это была первая открытая материальная помощь Великобритании, за которой, как все уже понимали, должна была последовать значительно более мощная поддержка. Тенденция важнее фактов, гласит американская поговорка.

Новые действия президента по дальнейшему вовлечению в войну были предприняты весной 1941 года в связи с захватом Германией и Италией Югославии и Греции. 10 мая Рузвельт запросил у конгресса дополнительные ассигнования на создание полумиллионной армии.

Выступая 31 мая в Белом доме, президент объявил, что только что подписал воззвание о введении неограниченного чрезвычайного положения, предусматривавшего «укрепление нашей обороноспособности до такой степени, какую позволяют наша мощь и власть»^{498}.

Ранее — 10 февраля палатой представителей, а 11 марта сенатом — был принят Закон об обеспечении защиты Соединенных Штатов, который называли также законом о передаче вооружения, боеприпасов, продовольствия и любых других материалов в аренду или взаймы тем странам, оборона которых представляет жизненную важность для США. Законопроект получил, как считали, счастливый входящий номер 1776, совпадающий с годом провозглашения Декларации независимости Североамериканских Соединенных Штатов.

Слова о «жизненной важности» были ключевыми. «Принять законопроект с такой формулировкой означало признать единение нашей страны с другими свободолюбивыми странами перед лицом агрессивных государств оси (линии, соединявшей Берлин, Рим и Токио. — Г. Ч.), признать, что наша самая большая надежда состоит в том, чтобы удалось соединить нашу силу с силой наших друзей», — писал Э. Стеттиниус^{499}.

Правда, в конгрессе в текст документа были внесены некоторые изменения, оговаривавшие сферу его применения (главным из них было ограничение срока двумя годами — до 30 июня 1943-го, но позже действие закона продлевалось), однако исключительно важным был сам факт его принятия.

Рузвельт не скрывал раздражения, слыша обвинения в «диктатуре», «подрыве американской обороны» и т. п. Заявление одного из оппонентов, что закон «загубит четверть всех американских парней», он назвал «самым гнусным публичным высказыванием при жизни моего поколения»^{500}.

Начальная сумма помощи была определена в семь миллиардов долларов. Всего же за годы войны расходы по этому закону составили огромную сумму — свыше 50 миллиардов, из которых 31 миллиард приходился на Великобританию, а 11 — на СССР; остальная сумма была израсходована на помощь Китаю, а также Франции на заключительном этапе войны и некоторым другим странам.

Так появился знаменитый закон о ленд-лизе[31], явившийся предпосылкой практического воплощения в жизнь лозунга «арсенал демократий». Вначале он проводился существовавшими ведомствами под общим наблюдением Г. Гопкинса и самого президента. Несколько позже оказалось, что осуществление ленд-лиза требует специального органа. В октябре 1941 года Рузвельт подписал распоряжение о создании управления по осуществлению закона. Начальником его, с ежегодным окладом в десять тысяч долларов, стал Эдвард Стеттиниус и занимал этот пост до 1943-го, когда стал заместителем госсекретаря.

Рузвельт был удовлетворен тем, насколько быстро был подготовлен текст законопроекта, собраны необходимые резолюции, проведено обсуждение в комитетах палаты представителей и сената и утверждение закона обеими палатами. Умудренный многолетним опытом, он понимал, что в иных условиях принятие такого основополагающего акта потребовало бы во много раз больше времени.

Стеттиниус тогда думал иначе, но позже изменил свою позицию. Он писал в мемуарах: «Теперь я, кажется, понял, в чем было дело. В демократических странах недостаточно просто поддержки большинства для быстрых и решительных действий по защите страны от опасности. В такое время необходимо сплочение народа и нельзя допускать резкий раскол в обществе»^{501}. В отличие от него Рузвельт хорошо сознавал необходимость сплочения нации и прилагал все силы для его обеспечения, даже в чрезвычайных условиях.

Пятнадцатого марта на встрече в Белом доме с членами Корреспондентской ассоциации Рузвельт подвел итоги: «Пусть диктаторы Европы и Азии сомневаются в нашей сплоченности. В нашем демократическом обществе решения, может быть, принимаются медленно, но когда они приняты, то это решения не одного человека, а ста тридцати миллионов»^{502}. Теперь, когда акт о ленд-лизе был проведен через органы власти с рекордной скоростью, Рузвельт мог позволить себе рассуждения о «медленном принятии» законов.

Экспансивная Ф. Перкинс считала, что идея о ленд-лизе пришла в голову Рузвельту внезапно, чуть ли не по божественному наитию. По ее словам, у президента произошла «вспышка ясновидящего знания и восприятия»^{503}. Если Рузвельт именно так рассказывал близким о возникновении этой идеи, то это был розыгрыш. На самом деле обдумывались и взвешивались самые разные варианты, ни один из которых не был пригодным в полной мере, и постепенно из их элементов сложилось решение.

Что же представлял собой ленд-лиз?

Закон гласил, что поставленные материалы (машины, различная военная техника, оружие, сырье, продовольствие и т. д.), уничтоженные, утраченные и выработавшие ресурс во время войны, оплате не подлежат, а имущество, после окончания войны пригодное для гражданских целей, будет оплачено полностью или частично на основе предоставленных Соединенными Штатами долгосрочных кредитов (в основном беспроцентных займов). Одна из статей предусматривала, в случае заинтересованности американской стороны, возвращение неразрушенных техники и оборудования.

В советской историографии обычно утверждалось, что размер помощи СССР по ленд-лизу был довольно мал — всего около четырех процентов средств, затраченных страной на войну, а техника поставлялась в основном устаревших моделей. При этом с подачи члена Политбюро ЦК ВКП(б) Н. А. Вознесенского на США лились потоки грязи. Председатель Госплана Вознесенский утверждал: «Ожиревший на народной крови в период Второй мировой войны монополистический капитализм Соединенных Штатов Америки… теперь стоит во главе империалистического и антидемократического лагеря и стал застрельщиком империалистической экспансии во всех частях света»^{504}. В то же время, как в 1963 году доносили спецслужбы, маршал Г. К. Жуков в частных разговорах признавал: «Вот сейчас говорят, что союзники никогда нам не помогали… Но ведь нельзя отрицать, что американцы нам гнали столько материалов, без которых мы бы не могли формировать свои резервы и не могли бы продолжать войну… У нас не было взрывчатки, пороха. Не было, чем снаряжать винтовочные патроны. Американцы по-настоящему выручили нас с порохом, взрывчаткой. А сколько они нам гнали листовой стали! Разве мы могли бы быстро наладить производство танков, если бы не американская помощь сталью? А сейчас представляют дело так, что у нас всё это было свое в изобилии»^{505}.

На Западе, наоборот, обычно указывалось, что победа над Германией была определена западным оружием и Советский Союз без ленд-лиза не устоял бы^{506}.

В наше время в странах, образовавшихся на месте бывшего СССР, отношение к помощи союзников изменилось — признается важное значение не только поставок вооружения, военных материалов, продовольствия по ряду наименований, но и получения информации о новых образцах оружия и промышленного оборудования. Исследовавший этот вопрос Б. В. Соколов сделал вывод, что «без западных поставок Советский Союз не только не смог бы выиграть Великую Отечественную войну, но даже… противостоять германскому вторжению, не будучи в состоянии произвести достаточное количество вооружений и боевой техники и обеспечить ее горючим и боеприпасами»^{507}.

Соколов и другие авторы отмечают, что эту зависимость хорошо понимало советское руководство уже в начале войны. Направленный в СССР специальный посланник Рузвельта Г. Гопкинс сообщал 31 июля 1941 года, что Сталин полагал невозможным без американской помощи устоять против Германии, располагавшей ресурсами оккупированной Европы. Рузвельт же еще в октябре 1940-го, объявляя о своем решении разрешить военному ведомству предоставлять излишнее вооружение и снаряжение, а также стратегические материалы и промышленное оборудование тем странам, которые могут защищать американские национальные интересы, допускал включение в число этих стран Советского Союза.

Вначале в осуществлении программы ленд-лиза было немало путаницы, бюрократической суеты и произвола. Зарубежные и внутренние «толкачи», так или иначе лично заинтересованные в тех или иных видах поставок, а подчас просто коррумпированные, дискредитировали ее. Поэтому в конце 1941 года по распоряжению Рузвельта была введена четкая система распределения.

Правительство страны, включенной в список получателей американской продукции, обращалось к правительству США с конкретной заявкой — с перечнем товаров и указанием их количества. Вслед за этим проводилась «проверка на соответствие ленд-лизу»: в самом ли деле запрашиваемые материалы необходимы для военных нужд, в достаточном ли количестве они имеются в США и действительно ли полезнее для общего дела отправить их союзнику, нежели оставить для внутреннего использования. Если получатель обладал достаточным долларовым фондом, он оплачивал поставки наличными, если же нет — материалы передавались как можно быстрее, а возмещение откладывалось на послевоенный период^{508}.

Закон о ленд-лизе был новым важным шагом на пути непосредственного вовлечения США в мировую войну. О том, что этот момент приближался, свидетельствовало и образование президентом не предусмотренного конституцией органа — военного кабинета в составе пяти человек — военного министра Стимсона, военно-морского министра Нокса, министра финансов Моргентау, государственного секретаря Халла и неизменного Гопкинса как руководителя программы ленд-лиза.

Третьего апреля 1941 года после жарких споров Рузвельт отдал распоряжение перевести три линкора, авианосец и четыре крейсера из Тихого океана в Атлантический для эскортирования караванов судов, начавших перевозку военной техники и других материалов в Великобританию. Вскоре американские войска были отправлены в Исландию. Рузвельт отдал приказ топить германские подводные лодки везде, где они будут обнаружены, даже если они не будут проявлять враждебные намерения.

Фактически США начали необъявленную войну. Рузвельт дал понять, что основное внимание его правительства вновь обращено на Атлантику и Европейский континент, а тихоокеанские проблемы, оставаясь важными, отходят на второй план. Эта оценка вроде бы подкреплялась согласием правительства Японии на переговоры с США. Правда, совершенно об ином свидетельствовал подписанный 13 апреля 1941 года в Москве договор о нейтралитете между Японией и СССР. Однако американский президент счел, что договор является лишь отвлекающим маневром и японцы всё же предпочтут агрессию в северном направлении, где их вооруженные силы надолго увязнут в военном столкновении с Советским Союзом, если не получат весомой помощи от Германии — своего главного союзника по Тройственному пакту, подписанному 27 сентября 1940 года.

Вскоре Соединенным Штатам пришлось сполна расплачиваться за этот просчет. Конечно, какая-то часть информации, поступавшей в Белый дом, трактовалась в духе, соответствующем предположениям и даже пожеланиям президента, и упреки в его адрес были отчасти заслуженными. Но в оправдание Рузвельта можно сказать, что в то время было еще крайне трудно определить действительные намерения Японии, а европейский и атлантический театры военных действий являлись главными в определении судеб мира.

С обоснованием новых мер президент выступил 27 мая 1941 года в очередной «беседе у камина». Было важно, чтобы его инициативы поддержали граждане США. Поэтому президент акцентировал внимание не на абстрактных принципах гуманности и демократии, а на «разумном эгоизме» — прямой заинтересованности американцев:

«Вся наша программа помощи демократическим странам основана на трезвом расчете — на заботе о нашей собственной безопасности и желании защитить тот цивилизованный мир, в котором мы хотели бы жить. Каждый доллар, который мы тратим, посылая военное снаряжение другим, помогает не допустить диктаторов в наше полушарие и тем самым выиграть время, чтобы произвести больше пушек, танков, самолетов и кораблей.

Мы совершенно не пытаемся скрыть, что, предоставляя помощь, преследуем свои интересы. Великобритании это известно, понимает это и нацистская Германия»^{509}.

Рузвельт объявил, что поставки в Британию грузов, в которых она нуждается, — дело первостепенной важности для самих Соединенных Штатов.

Одновременно выступление содержало обращение к соседям: «Всем странам Американского континента — двадцати республикам и Канаде — я заявляю: Соединенные Штаты не просто декларируют цели общей обороны, но уже сегодня активно заняты их осуществлением»^{510}. Далеко не всем в Латинской Америке нравились такого рода высказывания — в этих странах весьма активно действовала нацистская агентура, опиравшаяся главным образом на «фольксдойче» — этнических немцев, часть которых превратилась в подлинную «пятую колонну» нацистского рейха. Но не считаться с волеизъявлением могучего северного соседа власти этих стран не могли.

В конце беседы прозвучало главное:

«Мы подтверждаем свою неизменную веру в жизнеспособность нашей конституционной республики как оплота свободы, терпимости и приверженности слову Божьему!

Во исполнение этого, глубоко осознавая ответственность, которую я несу перед моими соотечественниками за будущее нашей страны, я сегодня объявил о введении на всей территории страны чрезвычайного положения и потребовал всемерного укрепления обороны с использованием всех возможностей»^{511}.

Введение чрезвычайного положения означало, что президент считает войну неминуемой. По данным опросов, это выступление слушали по радио около шестидесяти пяти миллионов американцев. В следующие дни в Белый дом шел поток телеграмм с одобрением действий Рузвельта. Он начинал выигрывать внутреннюю битву — против изоляционизма.

Рузвельт внимательно следил за политикой СССР, за курсом Сталина. Он понимал, что между двумя тоталитарными режимами существует некое тайное соглашение, положения которого реализовывались в процессе раздела территории Польши, присоединения к СССР Литвы, Латвии и Эстонии, Бессарабии и Северной Буковины, советско-финской войны.

Предполагая, что союз Гитлера и Сталина может оказаться недолговечным, Рузвельт был осторожен в публичных оценках действий СССР, одновременно давая указания членам своей администрации демонстрировать, что США решительно не одобряют экспансионистскую политику. Но в меморандуме, адресованном Халлу, он предложил Госдепартаменту реагировать на каждый советский демарш против американских дипломатов и других лиц подобным же или еще более резким образом.

Случай представился почти сразу. В СССР был задержан американский врач, скрывший от таможенного досмотра часть своего багажа. Через несколько дней американские власти задержали в Панамском канале советское торговое судно под предлогом, что не все члены его команды имели должным образом оформленные свидетельства о состоянии здоровья. Вслед за этим в Москве якобы по техническим причинам перестал работать канал телефонной связи американского посольства с США, и дипломатам, чтобы позвонить, приходилось отправляться на Центральный телефаф. На этот раз по распоряжению Рузвельта аналогичные меры предприняты не были, но посольство СССР было предупреждено, что они последуют, если советские власти не изменят своего поведения. Соответствующие распоряжения, видимо, по указанию Сталина, были сделаны, и взаимоотношения несколько нормализовались.

В то же время в кругу американских дипломатов в Москве возникло подозрение, что кто-то в посольстве является советским шпионом, так как поступали сведения об утечке секретной информации. Спецслужбы обратились к Рузвельту с просьбой включить в состав посольства тайных агентов — разумеется, под видом дипломатов, — чтобы провести расследование. Президент не только дал согласие, но и потребовал, чтобы его держали в курсе дела.

Вскоре выяснилось, что несколько сотрудников посольства состояли в связи с русскими дамами легкого поведения, которые на самом деле являлись агентами Разведывательного управления Генштаба Красной армии, отлично владевшими английским языком, хотя и притворявшимися, что не понимают ни слова. Во время интимных вечеров дипломаты позволяли себе комментировать поступавшие в посольство инструкции и другие документы, а девицы всё тщательно запоминали. Виновные были отозваны на родину, а остальные строго предупреждены о необходимости повышенной бдительности. Рузвельт, поставленный в известность об этой некрасивой истории, распорядился, чтобы проштрафившихся наказали только в дисциплинарном порядке^{512}.

Этот инцидент показывает, что Рузвельт пошел на меры, которые ранее никогда не практиковались США — в посольство для слежки за его работниками были внедрены сотрудники Федерального бюро расследований (ФБР), ведавшего охраной внутренней безопасности страны. Для Рузвельта, демократа не только по партийной принадлежности, но и по убеждениям, это был крайний шаг, свидетельствовавший об оценке им международной ситуации как крайне опасной. Столь же чрезвычайные меры, по его мнению, необходимо было принимать и на родине. ФБР под руководством весьма энергичного и волевого директора Гувера стремилось прибрать к рукам как можно больше власти.

Эдгар Гувер (1895—1972) занимал пост директора ФБР на протяжении почти полувека, с 1924 года до самой смерти. Возглавив Бюро расследований (в 1935 году переименованное в ФБР) в 29 лет, он пережил на этом посту Великую депрессию, реформы Рузвельта, Вторую мировую войну, первые этапы холодной войны, войну в Корее, оставаясь одной из самых влиятельных фигур в США. Отмечая заслуги Гувера перед страной, многие политики обвиняли его в злоупотреблениях полномочиями. Неоднозначное отношение к Гуверу и необычайная продолжительность его пребывания в должности стали причиной того, что после него максимальный срок работы директоров ФБР был ограничен десятью годами.

Во время выхода из Великой депрессии, при проведении «Нового курса» Рузвельт не допускал расширения полномочий ФБР, директор которого неоднократно направлял ему доклады, требуя введения новых мер преследования внутренних врагов.

Однако с началом Второй мировой войны и приближением прямого вступления в нее Соединенных Штатов действительно необходимо было принять меры против «пятой колонны», которая не была столь мощной, как об этом сообщал Гувер, но реально существовала. Правда, гитлеровцам не удалось создать на территории США значительной подрывной сети — за военные годы удалось арестовать всего восемь германских агентов, готовивших акты саботажа.

Гувер получил указание посылать в Белый дом ежедневные рапорты о подрывных действиях, прежде всего со стороны нацистов и коммунистов. Исполнительный и жесткий чиновник воспринял его своеобразно — в рапортах президенту сосредоточил основное внимание именно на деятельности левых, за которыми теперь устанавливалось тщательное наблюдение. Он докладывал Рузвельту, что КПП буквально наводнен коммунистами. В их числе был назван даже Уолтер Рейтер — молодой профсоюзный активист, не только не являвшийся коммунистом, но и негативно относившийся и к Компартии, и к марксистской доктрине^{513}. Такого рода сведения оказывали определенное влияние на решения президента, хотя, зная убеждения Гувера и его характер, он доверял им не полностью.

Сходную информацию Рузвельт получил и о гениальном физике Альберте Эйнштейне. Гувер сообщал: «Благодаря своим радикальным взглядам профессор Эйнштейн не может считаться пригодным для использования в секретных работах, ибо кажется маловероятным, чтобы такого склада человек за столь короткое время стал вполне благонадежным американским гражданином»^{514}. В данном случае Рузвельт доверился ФБР, и Эйнштейн, инициатор начала американских работ по созданию атомного оружия, к практической деятельности в этой области так и не был допущен.

Именно в такой обстановке двойной угрозы со стороны коммунистов и нацистов, значительно преувеличенной в докладах Гувера, 28 июня 1940 года Рузвельт подписал закон о регистрации иностранцев (его автором являлся конгрессмен от штата Вирджиния Говард Смит). Согласно этому акту 4,7 миллиона иностранцев старше четырнадцати лет, постоянно проживавших в США, подлежали регистрации со снятием отпечатков пальцев. На них не распространялось американское законодательство о свободе слова: каждому из них грозили штраф или тюремное заключение за устные или печатные заявления, которые могли бы нанести вред вооруженным силам США, при этом судам давалась возможность самой широкой трактовки таких заявлений.

Некоторые деятели, например упоминавшийся Норман Томас, призывали президента наложить вето на этот закон, а также воспрепятствовать другим шагам администрации, в частности призыву на военную службу в мирное время, утверждая, что эти меры ведут к превращению США в тоталитарное государство^{515}. Однако таким советам Рузвельт не последовал, а возражения против военной подготовки в ответном письме Томасу просто высмеял.

Разумеется, закон Смита не вел к установлению в США тоталитаризма, как утверждал не только Томас, но и некоторые другие деятели. Но он действительно ограничивал американские свободы, что сам Рузвельт признал в письме Томасу от 9 ноября 1940 года. К счастью, традиции свободы слова в США были настолько прочны, что до окончания Второй мировой войны состоялись только два судебных процесса, на которых были предъявлены обвинения по этому закону (в 1941 году перед судом предстали сторонники Троцкого, получившие в результате незначительные сроки заключения, а в 1944-м процесс по делу предполагаемых нацистов был прерван за отсутствием у суда доказательств их вины).

Правда, в июле 1942 года состоялся военный суд над несколькими германскими диверсантами, которые были высажены с подводной лодки во Флориде, затем отправились в Нью-Йорк и Чикаго, где и были схвачены следившими за ними агентами ФБР. Рузвельт внимательно наблюдал за ходом процесса, в результате которого обвиняемые были приговорены к длительным срокам заключения^{516}.

Сам Рузвельт рассматривал закон Смита как не столько карательный, сколько предупредительный механизм, что и реализовывалось в судебной практике.

В определенной степени с законом Смита и в целом с подозрительным отношением в США к иностранцам было связано нежелание Рузвельта жертвовать своими политическими интересами, популистскими амбициями в то время, когда резко обострилась проблема приема в США европейских евреев, которым угрожала гибель от рук нацистов.

Приемом иммигрантов из Европы занимались два органа — образованный в 1938 году при президенте совещательный комитет по делам политических беженцев и соответствующий отдел Государственного департамента. Если администрация президента занимала уклончивую позицию по отношению к «незаконному» допуску тех, кто, оказавшись в чрезвычайных обстоятельствах, стремился попасть в США, то Госдеп был в этом вопросе совершенно непреклонен.

Столкновение чиновников произошло во второй половине сентября 1940 года, когда в порт Норфолк (штат Вирджиния), являвшийся основной военно-морской базой США, вошел американский пассажирский пароход «Квэнза», на борту которого находились около двухсот евреев, бежавших из Германии в Португалию и теперь пытавшихся переправиться в Америку. Большинство из них смогло получить визы в Лиссабоне, но свыше восьмидесяти человек (в основном женщины с малолетними детьми) на свой страх и риск погрузились на корабль без виз.

Член совещательного комитета Патрик Малин отправился в Норфолк, чтобы оформить их прием — в данном случае президент явно проявил чувство сострадания. Однако руководитель отдела по делам беженцев Госдепа Брекенридж Лонг, известный своими консервативными убеждениями, потребовал полного соблюдения законности. За этим требованием явно скрывались антисемитские чувства. Лонг писал в своем дневнике: «Общий тип (пассажиров судна. — Г. Ч.) был точно таким, как те еврейские преступники, которые переполняют камеры в судах Нью-Йорка и которые никогда не станут хотя бы умеренно достойными американскими гражданами»^{517}.

В результате усилий Малина, а также местных адвокатов Якоба и Салли Моркевиц в конце концов все остававшиеся на борту пассажиры «Квэнзы» получили разрешение остаться в Америке. Это, однако, был единичный случай.

Выше уже шла речь о двойственном отношении президента к этой сложной проблеме, в частности о размерах квоты на прием еврейских беженцев. Но тогда вопрос казался Рузвельту абстрактным, теперь же он оборачивался практической стороной, касающейся жизни и смерти даже не тысяч, а миллионов конкретных людей.

Президент, стремившийся продемонстрировать, что он чутко прислушивается к «гласу народа», по существу, пошел на поводу у деятелей, подобных Б. Лонгу, которые не только требовали от американских дипломатических служб за рубежом точного соблюдения формальностей, в частности в отношении квоты, но и сознательно затягивали решение вопроса о выдаче виз, действуя по принципу, известному еще древним римлянам: «Спеши медленно».

Британские и американские секретные службы доносили главам своих правительств, что в оккупированных странах Европы началось массовое уничтожение еврейского населения. Черчилль в августе 1941 года заявил, что германские войска в буквальном смысле слова уничтожают сотни тысяч людей: «Мы присутствуем при таком преступлении, которому нет даже названия». Однако задачи спасения конкретных людей отступали перед глобальными военно-политическими проблемами.

Летом 1942 года бывший польский дипломат Ян Карский, нелегально побывавший в Варшаве, собственными глазами видел, как постепенно, но неуклонно уничтожаются узники гетто. Оказавшись в США, он в июле 1943 года рассказал об этом Рузвельту, но услышал в ответ: «Дайте нам выиграть войну, и мы накажем всех виновных»^{518}.

Рузвельт не предпринял никаких действий, чтобы путем расширения квоты дать убежище в США основной массе жертв нацизма. Правда, по его распоряжению был составлен список наиболее известных интеллектуалов и политических деятелей, включавший 567 фамилий. Но Госдепартамент, фактически саботируя указание президента, сократил список до сорока человек, которым и были предоставлены визы. А перевод Рузвельтом по просьбе кого-то из близких 240 долларов, чтобы покрыть расходы на перевоз в США детей одной-единственной семьи Клейн^{519}, в то время как миллионы женщин и детей были обречены на гибель в оккупированной Европе, и вовсе выглядел издевательством над несчастными.

Остались без последствий сделанные по поручению Рузвельта отзывы экспертов о возможности размещения беженцев на принадлежавших США Виргинских островах, а также в Британской Гвиане. В конце концов президент пришел к выводу, что «не может сделать ничего, что причинило бы вред будущему нынешних американских граждан», имея в виду, что значительно более образованные беженцы будут претендовать на рабочие места^{520}.

Несколько лет назад, уже после выхода в серии «Жизнь замечательных людей» биографии Л. Д. Троцкого, автором которой я являюсь, мне удалось обнаружить документы, свидетельствующие о том, что после убийства Троцкого в Мехико в августе 1940 года его вдова просила американские власти о предоставлении убежища ей и пятнадцатилетнему внуку Троцкого Севе Волкову. С личным письмом по этому поводу к Рузвельту обратился находившийся в США немецкий писатель Эмиль Людвиг, который незадолго перед этим выпустил комплиментарную книгу об американском президенте^{521}. Людвиг сообщал, что вдова Троцкого находится под постоянной угрозой покушения на нее со стороны как правых экстремистов, так и сталинских агентов, что она не принадлежит ни к какой партии и собирается в США заниматься архивом мужа, незадолго до его гибели проданным Гарвардскому университету.

Одиннадцатого февраля 1941 года Рузвельт отделался ничего не значившим вежливым письмом, по существу отказом: «Я не сомневаюсь, что миссис Троцкая полностью стоит вне политики (как раз это было неверно — Н. И. Седова была активной участницей так называемого IV Интернационала, основанного на идеях Троцкого. — Г. Ч.), но публика в течение ближайших года или двух на этот факт внимания не обратит. Более того, если ГПУ[32] будет преследовать внука, оно, вероятно, найдет его здесь, как и в любом другом месте. Я склонен думать, что она и мальчик были бы в большей безопасности в каком-нибудь сравнительно маленьком городе или деревне в Мексике, чем в другом месте»^{522}. В результате во въезде в США Седовой было отказано.

В самый канун нападения Германии на СССР, 21 июня 1941 года, в Белом доме произошло печальное событие — у Маргарет Лихэнд, работавшей с Рузвельтом с 1921 года, произошло кровоизлияние в мозг.

Впечатлительная женщина, которая посвятила всю жизнь своему кумиру, обожала его и гордилась близостью к тому, кто ведет за собой нацию (она часто с гордостью рассказывала, например, что во время автомобильных поездок занимает место рядом с шефом), почему-то почувствовала уколы ревности. У нее возникло это мучительное чувство, когда иммигрировавшая в США норвежская принцесса Марта была приглашена жить в Белом доме и стала выполнять некоторые поручения Рузвельта. Мисси подумала, что Марта может оказаться на ее месте и в качестве секретаря, и как друг и собеседник, и даже как любовница. Многие из тех, кто был вхож в Белый дом, полагали, что ее опасения были напрасными, но скорее всего именно связанный с ними стресс привел к внезапному инсульту.

Мисси была помещена в военно-морской госпиталь, затем ее лечили в Уорм-Спрингс. Франклин несколько раз посещал бывшую соратницу, пытался развлечь и успокоить, однако, будучи занят государственными делами, вскоре почти позабыл о судьбе Мисси, хотя исправно оплачивал все ее медицинские счета^{523}. Такова уж была натура Рузвельта — он был человеком дела, жил напряженной жизнью нынешнего и завтрашнего дня всей страны, ему было не до сантиментов, не до чувств одинокой несчастной женщины.

Помощники президента отмечали его отстраненность от близких людей, усиливавшуюся с годами пребывания на высшем государственном посту. Г. Икес с горечью писал: «Несмотря на то, что он, как всегда, был приятен и дружественно настроен, он был внутренне холоден, как лед… Мисси, находившаяся в отчаянной ситуации уже несколько недель, для него потеряна»^{524}.

Последние годы жизни Мисси, ставшая глубоким инвалидом, провела в доме своей сестры и скончалась в июле 1944 года. Ее память почтила на похоронах Элеонора Рузвельт, но президент, занятый государственными делами, не выкроил время, чтобы сказать ей последнее слово. Когда вскрыли завещание Мисси, оказалось, что она оставила мебель в своей комнате в Белом доме второму личному секретарю президента Грейс Тулли^{525}. Другого имущества у нее не было…

Можно ли осуждать Рузвельта за его поведение в этом и некоторых других подобных случаях? Вероятно. Но при этом следует помнить об огромной нагрузке, которая выкачивала не только умственные, но и душевные силы, лишала государственного деятеля простых человеческих эмоций. За пост главы великой державы приходилось платить высокую, хотя и малозаметную для посторонних глаз цену.

Вступление в союз с СССР. Атлантическая хартия

Была глубокая ночь на воскресенье 22 июня (разница во времени между Москвой и Вашингтоном составляет восемь часов), когда в США из речи В. М. Молотова по радио узнали о нападении Германии на СССР. Президент, получив утром это сообщение, попросил оставить его одного и несколько часов размышлял о том, как следует себя повести.

В предыдущие два года ни одной «беседой у камина», ни одним заявлением на пресс-конференции или другим выступлением Рузвельт не откликнулся на действия СССР на начальном этапе Второй мировой войны. Он был очень осторожен в оценке подписанного 23 августа 1939 года советско-германского договора о ненападении и тех действий СССР, которые, по существу, означали его участие в разделе Восточной Европы.

Хотя американский президент, как и все в мире, за исключением самих участников, не знал о дополнительном секретном протоколе к этому договору, посвященном разделу сфер господства, он понимал, что нечто подобное обязательно должно существовать. Но об этом в обращениях к американцам не говорилось ни слова, как и об изгнании СССР из Лиги Наций в связи с советской агрессией против Финляндии, начавшейся 30 ноября 1939 года, — благо США членом этой организации не являлись. С одной стороны, президент не исключал такого поворота событий, который привел бы к новой расстановке мировых сил, союзу или, по крайней мере, совместным действиям с СССР. С другой стороны, он был крайне осторожен в транслировании на всю страну своих мыслей по этому вопросу ввиду весьма негативного отношения к сталинской диктатуре у подавляющего большинства населения.

Собственно говоря, нападение Германии на СССР не явилось для американского президента полной неожиданностью. Посол в Москве Лоуренс Стейнгард докладывал, что Германия намерена вторгнуться на советскую территорию и быстро захватить наиболее плодородные районы^{526}. Аналогичная информация поступала по каналу «Мэджик» — это было зашифрованное название японского секретного кода, который удалось раскрыть американским спецслужбам. В числе сведений, извлеченных дешифровочными машинами, было изложение беседы второго лица в нацистской Германии Германа Геринга с японским послом Осимой, в которой говорилось даже о числе дивизий, концентрируемых для атаки, и типах самолетов^{527}.

Рузвельт не сообщал об этом Сталину, полагая, что вполне достаточную информацию по этому вопросу тому предоставил Черчилль в письме от 3 апреля 1941 года, где говорилось: «Я располагаю достоверными сведениями от надежного агента, что, когда немцы сочли Югославию пойманной в свою сеть, то есть после 20 марта, они начали перебрасывать из Румынии в Южную Польшу три из своих пяти танковых дивизий. Как только они узнали о сербской революции, это продвижение было отменено. Ваше превосходительство легко поймет значение этого факта»^{528}. Тогда Сталин счел письмо британского премьера провокацией. Когда же через полтора года Черчилль напомнил ему об этом предупреждении, советский лидер, стремившийся сохранить лицо, ответил: «Мы никогда в этом не сомневались» — и добавил, что хотел получить еще шесть месяцев для подготовки к нападению^{529}.15 июня Рузвельт получил очередное письмо от Черчилля с сообщением, что «в ближайшее время немцы, видимо, совершат мощное нападение на Россию», а Великобритания намерена «предоставить русским всяческую поддержку и помощь». Президент ответил немедленно, заверив адресата, что публично поддержит «любое заявление, которое сделает премьер-министр, объявляя Россию своим союзником»^{530}.

Теперь же, когда США и Великобритания, казалось, действительно приобретали нового мощного союзника, Рузвельт мучительно размышлял, как ему следует оценить начало германосоветской войны в выступлении перед американцами. Ему, разумеется, немедленно доложили, что в тот же вечер премьер-министр Великобритании в палате общин высказался совершенно определенно. Речь Черчилля, тотчас переданная по радио, являлась одним из образцов его пламенного красноречия, и Рузвельт с восхищением читал ее текст:

«…Я вижу также серую вымуштрованную послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся подобно тучам ползущей саранчи.

Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще не зажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую и верную добычу

За всем этим шумом и громом я вижу кучку злодеев, которые планируют, организуют и навлекают на человечество эту лавину бедствий… Я должен заявить о решении Правительства Его Величества и уверен, что с этим решением согласятся в свое время великие доминионы, ибо мы должны высказаться сразу же, без единого дня задержки. Я должен сделать заявление, но можете ли вы сомневаться в том, какова будет наша политика?

У нас лишь одна-единственная неизменная цель. Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Ничто не сможет отвратить нас от этого, ничто. Мы никогда не станем договариваться, мы никогда не вступим в переговоры с Гитлером или с кем-либо из его шайки. Мы будем сражаться с ним на суше, мы будем сражаться с ним на море, мы будем сражаться с ним в воздухе, пока с Божьей помощью не избавим землю от самой тени его и не освободим народы от его ига. Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь. Любой человек или государство, которые идут с Гитлером, — наши враги…

Такова наша политика, таково наше заявление. Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу всю помощь, какую только сможем. Мы обратимся ко всем нашим друзьям и союзникам во всех частях света с призывом придерживаться такого же курса и проводить его так же стойко и неуклонно до конца, как это будем делать мы».

Черчилль использовал образное сравнение: «Если бы Гитлер вторгся в ад, я, по крайней мере, благожелательно отозвался бы в палате общин о Сатане»^{531}.

По существу, это было обращение и к Франклину Рузвельту. Но президент США выступил только 24 июня, причем не с радиообращением к нации, а перед приглашенными в Белый дом представителями прессы. Он двое суток, опасаясь вспышки изоляционизма, обдумывал свое заявление, оценивал первые, весьма тревожные сообщения с Восточного фронта, где германская авиация за несколько часов уничтожила на аэродромах значительную часть советских самолетов, а немецкие армии начали быстрое продвижение вглубь страны, лишь местами встречая серьезное сопротивление. Казалось, что действительно происходит блицкриг — молниеносная война и может повториться французский сценарий 1940 года.

Когда журналисты были приглашены в кабинет президента, у него был готов всеми ожидаемый ответ на вопрос об отношении США к событиям на советско-германском фронте. Даже учитывая наиболее пессимистический вариант — разгром СССР в течение нескольких месяцев, как это и намечалось планом «Барбаросса», президент пришел к выводу, что в любом случае на Восточном фронте Германия потеряет значительную часть людских и материальных ресурсов, а это даст Соединенным Штатам время для ускоренной подготовки к военному вмешательству в европейские дела. Корреспондентам телеграфных агентств и газет Рузвельт сказал твердо, как будто это было единственно возможное и естественное решение: «Разумеется, мы окажем России всю возможную помощь».

Когда корреспондент «Либерти» передал ему текст редакционной статьи своей газеты под заголовком «К черту коммунизм», Рузвельт прореагировал словами: «Если бы я сидел за вашим письменным столом, то написал бы передовую статью, осуждающую в одинаковой мере как русскую, так и германскую форму диктатуры. Но в то же время я ясно дал бы понять, что в настоящее время непосредственная угроза безопасности США исходит от гитлеровских армий»^{532}. Последовали вопросы о формах помощи СССР и, в частности, о том, распространится ли на него ленд-лиз. От ответов на них Рузвельт уклонился — они пока не были ясны для него самого.

Первым шагом на пути оказания помощи было решение разморозить советские фонды в сумме около 50 миллионов долларов в банках США (на них был наложен арест в конце 1939 года после нападения СССР на Финляндию).

Своего рода демонстрацией того, что начало советско-германской войны непосредственно не касается Соединенных Штатов, было участие Рузвельта 30 июня 1941 года в торжественном открытии Президентской библиотеки (одновременно являвшейся музеем и прежде всего архивом) в его родном Гайд-Парке. Выступая после хранителя библиотеки Ф. Уокера и главного архивариуса США Р. Коннора, президент попытался связать воедино разные эпохи в истории своей страны: «Нация должна верить в три вещи. Она должна верить в прошлое. Она должна верить в будущее. Но она должна прежде всего верить в способность людей учиться у прошлого, чтобы быть более точными в суждениях о том, как строить свое будущее»^{533}. С созданием библиотеки были связаны некоторые личные планы Рузвельта. Он никак не рассчитывал, что останется президентом и после завершения третьего срока. Огромный массив документации, концентрируемый в Гайд-Парке, должен был стать той базой, на которой он предполагал создавать свои будущие многотомные мемуары. Франклин особенно заботливо относился к сохранению документов и даже сконструировал для этого ящики особой формы.

Однако открытие библиотеки, несмотря на его показной характер, не могло отвлечь Рузвельта от главного — от хода войны и прежде всего от событий на советско-германском фронте.

Готовясь к очередному выступлению в конгрессе, президент в начале июля написал краткий меморандум, в котором содержалась главная идея его предстоявшей речи: «Я искренне надеялся, что мы не будем вовлечены в эту войну. Я серьезнейшим образом пытался избежать использования силы… Мои надежды были тщетны. Мои усилия избежать использования силы оказываются неэффективными. [Однако] наша национальная оборона еще далека от совершенства. Становится ясно, что в случае, если мы не прибавим максимум наших усилий… к усилиям тех наций, которые борются за свободу в мире, мы окажемся в ситуации, когда будем воевать в одиночестве и подвергнемся невиданно большей опасности, чем встречаем сегодня»^{534}. Так сводились воедино задачи помощи союзникам, включая СССР, и соображения национального выживания, которые в наибольшей степени могли убедить не только законодателей, но и всё американское общество в необходимости фактического вступления в войну против агрессивного блока.

В июле—августе в Великобритании и США побывала советская военная миссия во главе с генерал-лейтенантом Ф. И. Голиковым. Тот до недавнего времени являлся начальником Разведывательного управления Генштаба Красной армии и в этом качестве докладывал Сталину о фактах подготовки Германии к нападению на СССР. Несмотря на это (или благодаря этому) советский лидер сохранил доверие к Голикову и назначил руководителем миссии именно его, никогда ранее не бывавшего за границей и не говорившего на иностранных языках. Перед Голиковым была поставлена задача решить вопрос о начале поставок вооружения и стратегических материалов в СССР.

Английская часть миссии оказалась неудачной. По всей видимости, опытные британские чиновники быстро поняли, что имеют дело со второстепенной, к тому же малокомпетентной в военно-дипломатических вопросах фигурой. Американский же этап миссии имел двойственный результат. С одной стороны, обсуждение вопросов военно-экономической помощи СССР было вынесено на самый высокий уровень — Голиков был принят Рузвельтом. С другой — обнаружились те же тенденции, что и в Англии, включая, по мнению Голикова, нежелание американских чиновников действовать быстро. Генерал совершенно не понял, с кем имеет дело. Г. Гопкинса, горячо ратовавшего за оказание помощи СССР, он обозвал в своих записях «распоясавшимся фарисеем, предельно зазнавшимся прихвостнем большого человека (Рузвельта. — Г.Ч.), возомнившим себя не глупее и не меньше своего патрона»^{535}.

В конце августа генерал попросил отозвать его в Москву за ненадобностью пребывания на территории Соединенных Штатов, что и было сделано в начале сентября. К тому времени всё же удалось договориться об отправке в СССР некоторых видов вооружения, о проведении в Москве совещания по вопросу о поставках с участием представителей США и Великобритании. И главное — приезд советской военной миссии послужил для Рузвельта новым стимулом к включению СССР в число стран, получавших помощь по ленд-лизу. На заседании военного кабинета министров он напомнил, что на территории Советского Союза война идет уже шесть недель, но пока туда не отправлены никакие товары. Президент попросил управление по чрезвычайным ситуациям ускорить работу: «Действуйте, как колючка, которая заставляет двигаться»^{536}.

И всё же прежде чем перейти к решению вопросов о конкретных формах и размерах помощи и об ответных обязательствах СССР, Рузвельту было необходимо, чтобы кто-то посмотрел на ситуацию на месте, причем посмотрел так, как это сделал бы он сам. По его мнению, на это был способен только Гарри Гопкинс. 11 июля Рузвельт несколько часов провел в беседе со своим первым помощником, а на следующий день стало известно, что тот летит в Лондон (о Москве пока не сообщалось). Уже находясь в Лондоне, Гопкинс получил сообщение, что правительство СССР готово его принять.

Тяжелобольной человек, которому врачи вновь и вновь предрекали всего несколько месяцев жизни, Гопкинс отправился в новое нелегкое путешествие. Он вез личное письмо Рузвельта Сталину: «Мистер Гопкинс находится в Москве по моей просьбе для бесед с Вами лично и с теми из официальных лиц, которых Вы назначите для решения жизненно важного вопроса о том, как мы можем наиболее целесообразным и эффективным образом предоставить Вашей стране помощь Соединенных Штатов»^{537}. Совершив двадцатичасовой полет в Архангельск на борту английского разведывательного самолета, отнюдь не отличавшегося комфортом, а затем пробыв еще четыре часа в воздухе на пути в Москву, личный представитель президента США приступил к анализу ситуации в СССР.

Сталин, со свойственной ему способностью производить самое благоприятное впечатление на собеседника, встретившись с американским посланцем 30 и 31 июля, буквально очаровал его. Вдумчивый американец проявил наивность, отбросив в сторону как лишний умственный и нравственный груз всё то, с чем была связана оценка Сталина в западном мире в недавние годы — кровавую коллективизацию, террор 1936—1938 годов, участие в разделе Восточной Европы. Советский лидер показался Гопкинсу человеком умным, вежливым и склонным к откровенному разговору: «Он ни разу не повторился. Он говорит так, как стреляют его войска, — прямо и тяжело»^{538}. На основании впечатлений от бесед с советским руководством, разговоров с военными, а также краткой поездки на фронт у представителя президента сложилось убеждение, что ни Москва, ни Ленинград не будут сданы немцам, хотя он и сознавал, что это будет стоить СССР огромных людских и материальных потерь^{539}. Естественно, все соображения Гопкинса были переданы Рузвельту, который ему полностью доверял, и сыграли немалую роль в изменении его отношения к Сталину.

Миссия Гопкинса играла значительную роль в принятии Рузвельтом решения об оказании поддержки СССР, распространении на него помощи по ленд-лизу. Но вначале, чтобы склонить на свою сторону общественное мнение, попытаться вовлечь в кампанию помощи население США, президент предпринял показной маневр — выступил с инициативой сбора металлолома и прежде всего алюминия для изготовления партии самолетов, которую он намерен отправить на Восточный фронт.

Можно, конечно, считать выкладывание на лужайках Гайд-Парка алюминиевых сковородок, кофейников и прочей хозяйственной дребедени, из которой семья Рузвельт собиралась строить самолеты, примитивной рекламной кампанией.

Да и в целом проведенный по всей стране сбор алюминия мог, наверное, удовлетворить микроскопическую часть потребности в нем. Никто не подсчитывал, хватило бы этих кастрюль и чайников для постройки хотя бы одного самолета. Важно было другое — американские обыватели начинали видеть в СССР союзника по борьбе.

Двадцатого июля Рузвельт принял в Белом доме Константина Александровича Уманского, работавшего в советском полпредстве в США с 1936 года, в 1939-м ставшего его руководителем, а в мае 1941-го, в связи с реорганизацией всех дипломатических служб СССР по западному образцу, чрезвычайным и полномочным послом. Президент высказал надежду, что советский фронт устоит: «Если русские смогут сдержать немцев до 1 октября 1941 года, это будет большой вклад в разгром Германии, ибо после этого никакие эффективные военные действия немцы в России проводить не смогут, и в дальнейшем этот фронт сможет сковать множество германских войск и техники, а это обеспечит конечную победу над Гитлером»^{540}. При всей сдержанности и неопределенности этого высказывания оно свидетельствовало о готовности оказать помощь. В октябре 1941 года закон о ленд-лизе был распространен на СССР.

Но наиболее важным президент и его окружение считали укрепление союзнических отношений с Великобританией.

В августе 1941 года Рузвельт предпринял путешествие к берегам острова Ньюфаундленд. Оно было окружено такой тайной, что даже доверенная секретарша Рузвельта Грейс Тулли, посвященная во все правительственные секреты, не имела представления о том, куда и зачем он направляется. Лишь в последний момент о вояже уведомили военачальников. Рузвельт пожелал, чтобы его сопровождали сыновья Эллиот и Франклин-младший, которых отозвали из их частей якобы по вызову адмирала Кинга и других высших чинов, и они недоумевали, какая выволочка или, в лучшем случае, поручение их ожидает.

Эллиот вспоминал: «Я мог только предположить, что какое-то высокое начальство желает посовещаться относительно баз, съемкой которых я занимался… По радио мы получили указание, к какому причалу пришвартоваться и сколько времени ждать, пока за нами пришлют катер. Тем временем мы строили догадки насчет того, по какому случаю эта флотилия крейсеров и эсминцев стоит здесь на якоре»^{541}.

Несколькими днями ранее, 3 августа, яхта «Потомак» под президентским флагом покинула порт Нью-Лондон в штате Коннектикут. Создавалось впечатление, что речь идет о кратком отдыхе. Действительно, президент и его спутники (в их числе были норвежская принцесса Марта и шведский принц Карл) развлекались, ловили рыбу. Одна из телеграмм, переданных на берег, информировала, что президент недоволен уловом: рыба несъедобна, в ней много червей. Журналисты интересовались, какие места посетит президентская яхта, но получали неопределенные ответы, что, поскольку речь идет об отдыхе, планы меняются ежедневно^{542}.

Рузвельт вроде бы сам стоял у руля, когда через два дня яхта проплывала по каналу на мысе Код на северо-востоке США, где, как считало его окружение, его могли наблюдать отдыхавшие в окрестностях богатые американцы.

Но на самом деле они видели не президента, а его восковую фигуру. Сам Рузвельт накануне вечером был тайно перемещен на тяжелый крейсер «Огаста», который направился на север, к берегу Ньюфаундленда. Здесь в бухте Ардженшия 9 августа попеременно на «Огасте» и британском линкоре «Принц Уэльский» происходила его первая встреча с Черчиллем в качестве высших государственных деятелей двух стран, одна из которых уже вела войну против нацистского агрессора, а вторая готовилась к вступлению в нее. Рузвельт хорошо помнил свое давнее посещение сэра Уинстона в бытность того первым лордом Адмиралтейства — военно-морским министром. Тогда американский заместитель министра не был для него значительной фигурой; теперь же, на встрече, получившей кодовое наименование «Ривьера», они общались не просто на равных, а с явным преимуществом американца.

Британский премьер предполагал широко оповестить мир об этом мероприятии еще до его проведения, о чем госсекретарь Халл сообщил Рузвельту. Президент счел это нецелесообразным, выразив опасение по поводу германских атак по пути и на месте, с которым британская сторона в конце концов согласилась^{543}.

Почти сразу главы США и Великобритании стали в неофициальной обстановке называть друг друга по именам. Позже Рузвельт и во время публичных встреч обращался к «Уинстону», но Черчилль щепетильно соблюдал формальности, называя Рузвельта только «мистер президент». На американского президента произвели глубокое впечатление не только государственные качества британского лидера, о которых он хорошо знал и ранее, но и его внешний вид: толстая сигара во рту, экстравагантная шляпа, галстук-бабочка в горошек.

Задача Рузвельта состояла в том, чтобы при самом уважительном и дружелюбном общении с британским премьером всё же заставить его понять фактическую зависимость судьбы Великобритании от поведения США. Эллиоту Рузвельту запомнились слова Черчилля: «Господин президент, мне кажется, что вы пытаетесь покончить с Британской империей. Это видно из всего хода ваших мыслей об устройстве мира в послевоенное время. Но несмотря на это, вы знаете, что мы это знаем. Вы знаете, что без Америки нашей империи не устоять»^{544}.

В главном их цели оказались общими. Правда, попытка Рузвельта поставить вопрос о послевоенном устройстве, уничтожении торговых барьеров, равных возможностях в мировой экономике была отвергнута его собеседником путем перехода к обсуждению других проблем. Черчилль отнюдь не желал присутствовать, как он не раз высказывался, на похоронах империи. А именно это — торговое вторжение в доминионы и колонии Великобритании, пока еще прикрытые «имперскими преференциями», — и означали американские предложения. По совету помощников Рузвельт прекратил словесные эскапады в этом направлении, и встреча в Ардженшии в целом завершилась успешно. Правда, президент так и не внял призывам своего британского коллеги к немедленному вступлению США в войну.

Утром 11 августа на «Огасте» в адмиральской каюте, которая служила Рузвельту одновременно кабинетом и столовой, состоялись заключительные дебаты о целях войны. Возник спор по вопросу о создании международной организации по поддержанию мира и сотрудничества. Черчилль выдвинул и горячо отстаивал необходимость основать такую организацию; Рузвельт же отнесся к этой идее скептически, памятуя о крайне негативной реакции, которую вызвало в США образование Лиги Наций, а также о том, что она оказалась неспособной остановить агрессию и сохранить мир. Нужно быть реалистами в политике, заявил он, и прежде чем создавать такую организацию, необходимо англо-американскими силами обеспечить международную безопасность, выиграв войну. Стороны договорились в заключительном документе не заострять внимание на этом вопросе.

Было согласовано сообщение для прессы: «Президент Соединенных Штатов и премьер-министр м[исте]р Черчилль, представляющий правительство Его Величества в Соединенном Королевстве, встретились в море… Были подвергнуты дальнейшему обсуждению все проблемы снабжения средствами ведения войны, предусмотренными актом о ленд-лизе, в отношении вооруженных сил как Соединенных Штатов, так и тех стран, которые активно сопротивляются агрессии… На конференции также были рассмотрены проблемы снабжения Советского Союза»^{545}. Вопрос о поставках в СССР выходил на первый план, в частности в связи с тем, что как раз в это время стали поступать сообщения агентов разведывательных служб из Берлина: Гитлер вынужден изменить свой план, предусматривавший завершение оккупации европейской части СССР к 30 сентября, из-за «неожиданно упорного советского сопротивления»^{546}. О главном документе конференции в коммюнике не упоминалось, так как его текст был окончательно согласован в самый последний момент — Рузвельту пришлось преодолеть сопротивление Черчилля тем положениям, которые он считал направленными на разрушение Британской империи.

Когда 12 августа «Огаста» покинула акваторию Ньюфаундленда, на «Принца Уэльского» была направлена прощальная радиограмма: «Удачи всем вам от президента». Рузвельт чувствовал себя вполне удовлетворенным. При всем различии их с Черчиллем характеров они были политическими и военными соратниками. Каждый ознакомился с проблемами и трудностями другой страны. Черчилль, в частности, теперь лучше представлял себе силу американского изоляционизма, с которым вынужден был считаться Рузвельт, а тот — силу имперских традиций Великобритании.

Драматург Роберт Шервуд, в годы войны возглавлявший зарубежную службу Управления военной информации и допущенный в Белый дом, констатировал: «Стало своего рода священной традицией, что при встречах американского и английского государственных деятелей первый должен быть простым, откровенным, практичным и даже абсолютно бесхитростным, а второй — являться хитрым, ловким, уклончивым и в конце концов восторжествовать. В отношении Рузвельта и Черчилля эта формула несколько перепуталась… Премьер-министр быстро понял, что в лице президента он имеет дело с чрезвычайно тонким и скрытным человеком, умевшим искусно уклоняться, человеком, которого нельзя поймать на определенных формулировках и нельзя уговорить или подтолкнуть на определенные обещания, противоречащие его суждению, воле или инстинкту»^{547}.

На обратном пути Рузвельт сделал остановку в штате Мэн, навестив своего старого школьного учителя Эндикотта Пибо-ди. Вспомнили Гротон, Франклин слегка расслабился. Он пересел с крейсера на яхту «Потомак», в строжайшем секрете поданную к борту могучего корабля, еще день побыл в океане, а затем из Портленда поездом выехал в Вашингтон.

Четырнадцатого августа, еще до прибытия Рузвельта в столицу, на весь мир прозвучала Атлантическая хартия — торжественная декларация, согласованная и подписанная президентом и премьер-министром. Несмотря на то, что каждый из них повторял, что не собирается заниматься вопросами послевоенного мира, в ней провозглашались устои послевоенного устройства мира, свободного от тоталитаризма.

Основными положениями хартии были: отсутствие территориальных претензий США и Великобритании к каким-либо странам; разрешение территориальных споров между государствами только мирным путем; право народов на самоопределение; ослабление таможенных и иных барьеров в мировой торговле; всеобщее экономическое сотрудничество с целью повышения благосостояния народов; свобода от нужды и страха; свобода морского судоходства; разоружение государств-агрессоров и всеобщее разоружение после войны.

Главной задачей двух стран, согласно документу, являлся военный разгром стран-агрессоров. Еще одно положение, которого Соединенные Штаты жаждали на протяжении многих лет, было сформулировано так: «Они (США и Великобритания. — Г. Ч.), соблюдая должным образом свои существующие обязательства, будут стремиться обеспечить такую ситуацию, при которой все страны — великие или малые, победители или побежденные — имели бы доступ на равных основаниях к торговле и к мировым сырьевым источникам, необходимым для экономического процветания этих стран»^{548}. Таким образом, Рузвельт получил те гарантии, которых так упорно, но бесплодно добивался президент Вильсон еще после Первой мировой войны.

На «Потомаке» состоялась первая после встречи с Черчиллем пресс-конференция, на которой Рузвельт всячески пытался снизить накал страстей вокруг торжественного документа. На вопрос, как конкретно он собирается осуществлять цели, провозглашенные в Атлантической хартии, президент ответил: «Это обмен мнениями, вот и всё. Ничего больше». — «Стали ли мы ближе к войне?» — «Я сказал бы нет». Въедливый журналист продолжал настаивать: «Так прямо и надо вас цитировать?» Ответ прозвучал издевательской отповедью: «Нет, лучше процитируйте косвенно»^{549}.

Послам США и Великобритании в Москве было поручено передать сообщение о встрече Рузвельта и Черчилля и текст Атлантической хартии Сталину вместе с предложением об организации тройственной встречи. 15 августа посол Стейнгард писал Рузвельту: «После того как Сталин прочитал сообщение в переводе, он немедленно попросил Криппса (британского посла. — Г. Ч.) и меня передать от имени народов Советского Союза и советского правительства его глубокую благодарность за готовность президента Рузвельта и премьер-министра Черчилля оказать помощь Советскому Союзу в его войне против гитлеризма и указал, что он готов облегчить встречу американских, британских и советских представителей, как было указано в сообщении»^{550}.

Двадцать четвертого сентября СССР объявил о присоединении к Атлантической хартии. В этот же день с аналогичными заявлениями выступили эмигрантские правительства Бельгии, Голландии, Греции, Люксембурга, Норвегии, Польши, Чехословакии, Югославии, а также организация «Свободная Франция», созданная в Лондоне французским генералом Шарлем де Голлем.

Вступление Второй мировой войны в новую фазу существенно приближало неизбежное прямое вовлечение в нее Соединенных Штатов. В предвидении этого Рузвельт становился всё более решительным в тех внутренних вопросах, которые на протяжении десятилетий, если не столетий, вносили раскол в американское общество. Главным среди них был вопрос о расовой дискриминации и правах чернокожего населения.

Большинство американских негров желали продемонстрировать свой патриотизм, несмотря на все несправедливости и беды, которые причинили им белые. Это стремление дополнялось материальными интересами.

Первое крупное столкновение незадолго до вступления США в мировую войну произошло по вопросу о дискриминации негров при приеме на работу на предприятия военной промышленности, которая росла гигантскими темпами, требовала массы новых рабочих рук и давала вполне приличные заработки.

Негритянские организации потребовали от Рузвельта решительных мер против расовой дискриминации в федеральных учреждениях и на предприятиях, выполняющих правительственные заказы. Президент отвечал неопределенными обещаниями. Весной 1941 года энергичный председатель Братства проводников спальных вагонов Филип Рэндолф и другие негритянские деятели призвали к проведению 1 июля марша на Вашингтон с целью вынудить президента предпринять конкретные шаги.

Рузвельт тревожно следил за приготовлениями к маршу, который угрожал разрушить представление о национальном единстве. Он встречался как с лидерами негритянского движения, так и с боссами военной промышленности: первым он рисовал страшные картины хаоса, который произойдет, если вслед за чернокожими в поход на столицу отправятся ирландцы и евреи; вторых призывал отказаться от «неконструктивного подхода», то есть дискриминационных мер.

После долгих уговоров Ф. Рэндолф согласился отменить марш при условии, что президент издаст исполнительное распоряжение в духе требований участников шествия^{551}. Такое распоряжение, запрещавшее дискриминацию в оборонной промышленности и государственных органах по расовым, религиозным или национальным причинам, появилось в самый последний момент — 25 июня. При Управлении промышленного производства создавался комитет по справедливому найму на работу. На время расовый конфликт был отодвинут в сторону. Поход на Вашингтон с непредсказуемыми последствиями был отменен.

Это был первый после Реконструкции 1870-х годов официальный документ, направленный на уравнивание статуса белого и черного населения. Он знаменовал собой очень медленное, но неуклонное расширение прав негров, которое лишь почти через полвека завершилось окончательной ликвидацией в США дискриминации чернокожих, а теперь порой приводит даже к проявлению признаков «обратной дискриминации» — предоставлению при прочих равных условиях преимуществ черному населению.

Из-за государственных забот, особенно в связи с войной, всё больше отступали на задний план личные дела, хотя Рузвельт постоянно заботился о поддержании себя в необходимой рабочей форме. Но и ежедневные продолжительные сеансы массажа, которые проводил доктор Росс Макинтайр, рассматривались как своеобразное выполнение служебной функции, то есть забота об общем благе.

Рузвельт позволил себе стать обыкновенным человеком, лишь когда у него в семье произошла первая большая беда. Его мать, которая до этого времени, несмотря на преклонный возраст, держалась очень бодро, стала быстро сдавать. У Франклина было двойственное отношение к Саре: он почитал ее, относился к ней заботливо и нежно, но в то же время с годами его всё больше раздражали продолжавшаяся и даже порой усиливавшаяся материнская опека, непрошеные советы. Всё это, однако, было забыто, когда ему сообщили, что состояние Сары близко к критическому. 6 сентября Франклин приехал в Гайд-Парк. Мать находилась в постели, но при виде сына приободрилась и посетовала, что не встретила его на пороге дома, побоявшись, что не сможет потом подняться на четыре ступени крыльца. Франклин сидел у ее кровати. Шла задушевная беседа о прошлом, о родных, о жизненных перипетиях. Казалось, что опасения врачей напрасны. Но вечером ей стало хуже, а на следующий день Сара Делано Рузвельт скончалась, не дожив двух недель до своего 87-летия. Она была похоронена здесь же, в Спрингвуде. Впервые за много лет родные увидели на щеках Франклина следы слез.

Траурная церемония состоялась также в небольшом сквере манхэттенского Ист-Сайда, еще в 1934 году названном именем Сары Рузвельт.

Три дня пробыл Рузвельт в Гайд-Парке, в основном в одиночестве, но, возвратившись в Вашингтон, стал прежним улыбчивым и одновременно жестким и требовательным президентом. Личные горести и заботы вновь отошли на задний план.

Новая «беседа у камина» прозвучала в эфире 11 сентября 1941 года в связи с нападением германской подводной лодки на американский эскадренный миноносец «Гриер», произошедшим неделей раньше. Нацисты не должны овладеть морями, ибо это был бы путь к установлению господства над всем Западным полушарием — такова была ее основная идея. Речь звучала решительно: «Давайте не будем мелочными. Не будем задаваться вопросом, когда странам Америки нужно начинать оборонять себя — после первого нападения или после пятого, десятого или двадцатого. Время для активной обороны пришло»^{552}.

Рузвельт понимал, что важным залогом успешного ведения войны является укрепление внутренней безопасности, недопущение вражеских вылазок. Это был весьма скользкий вопрос, ибо органы, которые занимаются обеспечением безопасности, всегда считают ее недостаточной, стремятся расширить свои функции, не гнушаясь средствами, граничащими с преступлениями или даже откровенно преступными.

Тем не менее Рузвельт полагал, что подрывные акции в военное время могут представлять опасность для страны. В сентябре 1941 года он своим исполнительным (то есть, напомним, не подлежащим утверждению конгрессом и потому конфиденциальным) распоряжением поручил ФБР установить наблюдение за его политическими противниками, включая перлюстрацию писем и прослушивание телефонных разговоров. Более того, в обязанности Гувера был включен даже сбор информации о тех конгрессменах, которые выражали недовольство внешней политикой президента.

Это были меры целесообразные, дававшие Рузвельту более широкую информацию по внутриполитическим вопросам, но явно выходившие за пределы конституционных свобод и допустимые только в чрезвычайных условиях. Трудно сказать, как поступил бы он с ними после войны. Однако его преемники, начиная с Гарри Трумэна, сохранили «особые полномочия» ФБР и в мирное время, мотивируя это условиями холодной войны.

Приблизительно в это же время в США начала создаваться и внешняя разведка, ранее не существовавшая в качестве самостоятельной государственной организации — вот до чего доводил господствовавший в стране изоляционизм! Правда, разведкой занималось дипломатическое ведомство. Посольству в Германии, например, удалось раздобыть через месяц после произнесения знаменитую речь Гитлера на совещании 5 ноября 1937 года, в которой была изложена программа территориальных захватов. Текст оказался на столе Рузвельта. Разведкой на территории Германии руководил С. Вуд, занимавший должность торгового атташе^{553}.

Теперь же во главе формировавшейся разведывательной службы президент поставил Уильяма Донована, который с конца 1930-х годов в качестве посла для особых поручений выполнял миссии, по существу носившие разведывательный характер. «Он разъезжал как частное лицо, но президент Рузвельт заранее знал о его выездах», — говорится в его биографии^{554}.

Уильям Донован (1883—1959), нью-йоркский адвокат, то есть человек вполне мирной профессии, прославился в годы Первой мировой войны тем, что, возглавив батальон 69-го пехотного полка «Сражающиеся ирландцы», проявил личную храбрость в военных действиях во Франции и не покинул театр военных действий, несмотря на три ранения. За отвагу он получил ряд боевых наград. В 1919 году Донован служил офицером связи в штабе Верховного правителя России адмирала Колчака в Омске, а в 1920—1930-х годах, возвратившись к мирной жизни, работал прокурором и адвокатом, участвовал в политике.

Внимание Рузвельта Донован привлек своей неуемной любознательностью, желанием побывать в самых отдаленных уголках планеты и аналитическим умом. В июле 1940 года президент отправил его с особо деликатной миссией в Великобританию, причем ему было поручено прежде всего проверить правдивость сведений американского посла Джозефа Кеннеди о том, что боеспособность англичан низка и их страна, видимо, скоро сдастся на милость победителя. Возвратившись, Донован доложил о том, что англичане при помощи американцев способны сдержать натиск германских сил, а также о своем знакомстве с руководителями британской разведки, которые предложили американцам сотрудничество. Можно полагать, что информация Донована положила конец колебаниям в отношении посла в Великобритании, позиция которого всё более приходила в противоречие с курсом Рузвельта. В конце года Джозефа Кеннеди вынудили уйти в отставку, хотя Рузвельт выразил по этому поводу явно лицемерное сожаление^{555}.

В конце 1940 года, опять-таки по поручению Рузвельта, Донован совершил еще одну, частью открытую, частью секретную поездку по местам противостояния воюющих держав: побывал во всех странах Балканского полуострова, Турции, Испании, Португалии, Египте. Он смог произвести благоприятное впечатление на столь придирчивого политика, как Черчилль, который писал Рузвельту, что его посланец «всюду, где бы ни появлялся, вносил живую свежую струю»^{556}.

Десятого июня 1941 года по совету военно-морского министра Нокса Донован представил Рузвельту докладную записку, в которой выдвинул идею создания новой разведывательной службы. По его словам, во главе ее должен стоять «координатор стратегической информации», назначенный президентом, «подотчетный ему и никому больше». Финансирование предусматривалось из особого фонда, которым «будет вправе распоряжаться исключительно президент».

После определенных колебаний, связанных с тем, что против создания отдельной разведывательной службы выступили и Гувер, и руководители сухопутной армии, Рузвельт в конце концов принял решение — 11 июля 1941 года назначил Донована начальником образуемой службы внешней разведки, координатором по информации. В июне 1942 года ведомство Донована стало именоваться Управлением стратегических служб — УСС[33]. К концу войны ведомство Донована стало мощной организацией со штатом около 12 тысяч человек и примерно 22 тысячами агентов и шпионов. В штат входили разнообразные специалисты: ученые — технари и гуманитарии, инженеры, экономисты, психологи и т. д.^{557} Рузвельту направлялись регулярные отчеты УСС, а также меморандумы по отдельным вопросам ведения войны^{558}.

В 1944 году ведомство Донована смогло купить у финнов захваченную ими на фронте книгу советских кодов. Хотя она частично обгорела, в ней содержались необходимые данные для расшифровки тайных сообщений, которые могли привести к раскрытию советской тайной агентуры в США. Однако Рузвельт счел, что читать тайную переписку союзника «не по-джентльменски», и Доновану было дано распоряжение передать книгу посольству СССР Руководитель разведывательной службы протестовал, но безуспешно. Начальника управления внешней разведки Наркомата госбезопасности генерала П. М. Фитина известили, что советской стороне будут переданы приблизительно 1500 листов трофейных материалов. 15 февраля 1945 года их вручили советскому послу в Вашингтоне А. А. Громыко. В результате несколько важных советских агентов остались нераскрытыми^{559}. Правда, уже после смерти Рузвельта, в мае 1945 года в Германии была захвачена еще одна — опять финская — книга советских кодов, которая на этот раз стала важным инструментом в руках американской контрразведки^{560}.

Американского президента продолжали волновать проблемы Восточного фронта, который, как он постепенно убеждался, в ближайшее время не рухнет. Правда, высшие руководители вооруженных сил США в первые дни и даже недели после германского нападения на СССР были настроены значительно более пессимистично. Военный министр Стимсон рекомендовал Рузвельту исходить из предположения, что немцы будут основательно заняты войной против Советского Союза «минимум один и максимум три месяца». Таких же взглядов придерживался морской министр Нокс, считавший, что «Германии потребуется для разгрома России от шести недель до двух месяцев»^{561}.

Но постепенно Рузвельт приходил к выводу, что, несмотря на огромные потери, которые несла Красная армия, гитлеровский план молниеносной войны начал срываться уже летом 1941 года. Хотя немцы продвигались вперед сравнительно быстрыми темпами, они встречали сопротивление, а на смену разгромленным советским дивизиям приходили пополнения, которые шли фактически на убой, но всё же сдерживали продвижение гитлеровских войск.

Рузвельт понимал, что от слов следует переходить к делу — к крупномасштабной помощи СССР Он говорил Стимсону, что она имеет «первостепенное значение для безопасности Америки», а вслед за этим довольно цинично признавал наличие у СССР «достаточных человеческих ресурсов, расположенных в благоприятной близости к центру немецкой военной машины», то есть считал распространение на Советский Союз обширной программы ленд-лиза своего рода предварительной оплатой тех потерь, которые он нес в борьбе против врага.

Восемнадцатого сентября президент писал военному министру: «Важно, чтобы мы уже в понедельник знали количество самолетов всех типов, которые могут быть экспортированы из Соединенных Штатов (в СССР. — Г. Ч.) каждый месяц, начиная с 1 октября по 1 июля 1942 года. Я хочу иметь эти цифры, невзирая на источники и фонды». Рузвельт требовал, чтобы в СССР направлялась половина всех производимых в США четырехмоторных тяжелых бомбардировщиков^{562}.

Проконсультировавшись с Черчиллем, Рузвельт счел необходимым провести, наконец, трехстороннюю конференцию. В Москву были посланы, прежде всего для получения достоверной информации о способности СССР продолжать вооруженную борьбу, доверенные лица президента и премьер-министра А. Гарриман (в 1943 году он станет послом в СССР) и лорд М. Бивербрук (министр военного снабжения Великобритании). Вначале ехать опять собирался Гопкинс, но состояние его здоровья было таково, что новая тяжелейшая поездка могла привести к роковому результату, и по его рекомендации в Москву отправился Аверелл Гарриман — крупный промышленник и до недавнего времени председатель совещательного комитета предпринимателей при министерстве торговли.

Вдень приезда Гарриман передал Сталину письмо Рузвельта: «Я уверен, что будут найдены пути для того, чтобы выделить материалы и снабжение, необходимые для борьбы с Гитлером на всех фронтах, включая Ваш собственный. Я хочу воспользоваться этим случаем в особенности для того, чтобы выразить твердую уверенность в том, что Ваши армии в конце концов одержат победу над Гитлером, и для того, чтобы заверить Вас в нашей твердой решимости оказывать всю возможную материальную помощь»^{563}.

Англичане и американцы побывали на московских заводах, в военном госпитале, в Центральном аэрогидродинамическом институте. На трехсторонней конференции, состоявшейся 29 сентября — 1 октября, обсуждались проблемы практического сотрудничества трех государств. По всем вопросам была достигнута договоренность, и 1 октября подписано соглашение, которое предусматривало ежемесячные поставки с этой даты по 30 июня 1942 года четырехсот самолетов, пятисот танков, а также ряда других видов военной техники и материалов. Первый руководитель американской миссии в Москве по поставкам полковник Феймонвилл отмечал, что «получил от президента указания о том, что наша помощь России не должна быть поставлена в зависимость от каких бы то ни было условий и не должна использоваться как средство для получения информации о русских и от русских»^{564}.

Тридцатого октября Рузвельт написал Сталину, что конгресс утвердил расходы по ленд-лизу, в которых доля СССР составит миллиард долларов, а оплата поставок может начаться через пять лет после окончания войны. Президент сообщал, что одобрил все списки военного снаряжения и вооружения, согласованные в Москве, и отдал распоряжение начать поставки немедленно и производить их в возможно большем объеме, а также информировал, что Соединенные Штаты готовы не взыскивать проценты по задолженности, которая может возникнуть у СССР, а взимать платежи по этой задолженности в течение десяти лет после истечения пятилетнего периода отсрочки. «Президент надеется, — говорилось в послании, — что Советское Правительство приложит особые усилия, чтобы продать Соединенным Штатам те товары и сырье, которые имеются в его распоряжении и в которых могут нуждаться Соединенные Штаты, причем выручка от поставок Соединенным Штатам будет зачисляться на счет Правительства Советского Союза»^{565}.

Седьмого ноября Рузвельту через советское посольство было вручено ответное письмо Сталина от 4 ноября. Тот благодарил президента за «исключительно серьезную поддержку» и сообщал о готовности установить непосредственный контакт для обсуждения вопросов, представлявших взаимный интерес: «Я с удовольствием присоединяюсь к этому Вашему пожеланию и готов со своей стороны сделать всё возможное для осуществления этого»^{566}.

Установившиеся личные контакты безусловно содействовали практической реализации поставок. В день получения послания Сталина президент официально объявил оборону СССР жизненно важной для безопасности США, то есть распространил на него все положения закона о ленд-лизе.

Правда, доставка грузов в СССР осуществлялась далеко не в том объеме, который был оговорен первоначально. До конца 1941 года СССР получил примерно четверть от предполагаемого. Это было связано и с неточными предварительными расчетами, и с неполным выполнением планов производства стратегических товаров американскими фирмами, и с нерасторопностью бюрократии. Однако нельзя видеть здесь сознательное стремление американской администрации и тем более Рузвельта саботировать помощь Советскому Союзу, чтобы добиться максимального его истощения. Такого рода суждения, широко пропагандировавшиеся советской историографией в годы холодной войны с целью разжигания антиамериканских настроений, бездоказательны и несправедливы. Наоборот, высшая государственная элита США во главе с президентом настоятельно стремилась максимально облегчить СССР бремя войны.

Своей важнейшей задачей Рузвельт продолжал считать оборону подступов к США на Атлантическом океане.

Желанный повод к этому дал инцидент, происшедший в начале сентября 1941 года. Американский эсминец «Гриер» шел через Северо-Западную Атлантику в Исландию, когда британский патрульный самолет предупредил, что примерно в десяти милях по его курсу находится немецкая подводная лодка. Корабль стал преследовать субмарину, двигавшуюся в погруженном положении, и сообщать самолету координаты. Сброшенные с самолета глубинные бомбы не достигли цели, а лодка произвела торпедную атаку на эсминец. «Гриер» уклонился от торпед и в свою очередь атаковал лодку глубинными бомбами, а затем двинулся своим курсом, передав ее координаты британским эсминцам и самолетам.

Несмотря на то, что во время этого инцидента никто не пострадал, 11 сентября Рузвельт выступил по радио с упомянутым выше заявлением о том, что США меняют свою политику в тех водах, которые «рассматриваются как исключительно важные для нашей обороны». Американские военные корабли и самолеты получили приказ верховного главнокомандующего атаковать в этих зонах германские и итальянские силы, вводилось конвоирование судов дружественных стран^{567}. Таким образом, США начали в Атлантике необъявленную войну.

Америка в 1941 году жила внешне так же, как в мирное время. Более того, начинавшийся промышленный бум, сопровождавшийся увеличением спроса на рабочую силу, создавал радостное возбуждение. Белый дом всячески поощрял такие настроения, поддерживая впечатление, что американским парням не угрожает отправка на кровопролитную войну. Глава государства лично открыл бейсбольный турнир 1941 года и увлеченно наблюдал, как «Янки» побеждают «Сенаторов». По случаю ежегодного праздника — верчения пасхальных яиц — он выступил с веселой речью на лужайке Белого дома. Рузвельт участвовал в церемонии избрания президента лающих собак и был в восторге, когда этой чести удостоился (это был явный подхалимаж со стороны собаководов) его любимец Фала. Об этом событии трубила вся пресса.

Пёрл-Харбор. Верховный главнокомандующий воюющей страны

Между тем постепенно становилось ясно, что близится война и на Тихом океане.

Благодаря применению специальных шифровальных машин «Энигма» японцы, как и немцы, полагали, что тайные сообщения, в том числе отправляемые их представителям в США, надежно защищены. Однако в США удалось создать дешифровочную машину «Бомба», с помощью которой, а также с учетом ошибок операторов «Энигмы», процедурных изъянов, заведомо известных текстов (например, при передаче метеосводок), захватов шифровальных книг можно было разгадывать шифры и читать сообщения, хотя это и была весьма трудоемкая и длительная работа.

Особые заслуги в этой сфере принадлежали криптологу и криптоаналитику полковнику Уильяму Фридману, организатору и первому директору американской Службы сигнальной разведки. Группа Фридмана уже в 1940 году осуществила расшифровку японского «пурпурного кода», что дало американской разведке доступ к секретной японской дипломатической корреспонденции.

Рузвельту регулярно докладывали результаты расшифровок. Перехваченные сообщения свидетельствовали, что правящие круги Японии тщательно готовят наступление в южных морях, а переговоры с США, которые затеял японский МИД, носят отвлекающий характер. Обсуждая с военным командованием ситуацию на Тихом океане, президент пришел к выводу о возможной неожиданной атаке японцев, но где именно она произойдет, никто предсказать не мог.

Рузвельт и его окружение стремились если не предотвратить, то по крайней мере максимально оттянуть нападение. США то прекращали, то возобновляли поставки нефти Японии. Посла Китисабуро Номуру несколько раз принимали в Белом доме. Послу внушали, что в случае отказа Японии от планов завоевания Индокитая Соединенные Штаты добьются его нейтрализации по образцу Швейцарии. Японец вежливо улыбался, не давая какого-либо ответа, а лишь обещая немедленно довести полученное сообщение до сведения правительства микадо.

Более того, чтобы продемонстрировать свою добрую волю, США продолжали поставлять в Японию железный лом, что вызывало непонимание не только в широких общественных кругах, но и у членов семьи президента. Эллиот Рузвельт рассказывал, что как-то выразил отцу свое недоумение и получил его пространный ответ: «Если бы мы вдруг перестали продавать Японии железный лом, она вправе была бы считать, что мы совершили недружественный акт, используя орудие торговли, чтобы душить ее, морить ее голодом. И это еще не всё. Она вправе была бы рассматривать такой шаг с нашей стороны как основание для разрыва дипломатических отношений.

Я пойду еще дальше. Если бы она считала нас недостаточно подготовленными к войне, недостаточно вооруженными, она могла бы воспользоваться этим даже как предлогом для объявления войны»^{568}.

Однако все эти усилия оказались тщетными.

Двадцать восьмого ноября Рузвельт выехал в Уорм-Спрингс, где собирался отдохнуть примерно полторы недели. Он повидался с Мисси Лихэнд. Встреча была тягостной — недавно цветущая женщина превратилась в развалину, могла объясняться только жестами, не была в состоянии передвигаться. Скорее всего визит был лишь данью вежливости, продлился он не более четверти часа, после чего Рузвельт отправился в свои апартаменты.

В тот же день поступило крайне тревожное сообщение от Халла: премьер Японии Тодзио выступил с наглой речью, призывая ликвидировать британское и американское господство на Дальнем Востоке, а на переговорах в Вашингтоне японская делегация нарочито обостряет ситуацию. Халл предполагал, что нападение может начаться в любой момент, однако разведка ничего не могла сказать о предполагаемых местах первой атаки.

Учитывая ситуацию, 1 декабря Рузвельт возвратился в Вашингтон. Утром в воскресенье 7 декабря ему принесли очередную расшифровку японских документов. Президент сделал вывод: «Похоже, что японцы собираются разорвать отношения». Но дело обстояло иначе.

Именно в этот день Соединенные Штаты непосредственно вступили в мировую войну. Японские бомбардировщики, поднявшиеся с авианосцев, которые за две недели до того тайно покинули свои порты, двумя волнами (в первой 183, а во второй 170 самолетов) нанесли тяжелейший удар по американскому флоту, находившемуся в Пёрл-Харборе — бухте на Гавайях, главной американской военно-морской базе на Тихом океане, расположенной рядом с Гонолулу — главным городом архипелага.

Нападение было внезапным. Никто в военном ведомстве США не предполагал, что японцы окажутся способными подготовить и осуществить его в столь отдаленном районе Тихого океана.

В послевоенный период некоторые авторы выдвинули версию, будто бы правительство США и сам президент знали о предстоявшем нападении на Гавайи, но не предприняли никаких действий, чтобы подготовиться к нему, дабы в максимальной степени оправдать вступление США в войну. Сторонники такого взгляда ссылаются на то, что в Вашингтон поступали сведения о предстоявшей атаке на Пёрл-Харбор, как правило, приводя донесение американского посла в Токио Джозефа Грю. Но последний писал лишь о слухах, которые ему пересказал посол Перу^{569}. Поэтому можно утверждать, что эта версия базируется лишь на смутных и противоречивых предположениях и не подтверждена достоверными фактами^{570}.

Несмотря на то, что американцы владели японскими шифрами и перехватывали военную и политическую переписку, в частности с послом Номурой и призванным помочь ему в переговорах с Госдепом спецпосланником Курусу, обработка донесений шла очень медленно и часто расшифрованные сообщения мало о чем говорили, поскольку японцы были крайне осторожны даже в секретной переписке.

Американское командование в качестве объектов первой японской атаки называло самые различные места — Таиланд, Филиппины и т. д., но никак не Гавайи. Более того, когда уже началась бомбардировка, команды американских кораблей и сухопутные силы обороны всё еще медлили, полагая, что речь идет о маневрах, о которых они по каким-то причинам не были предупреждены.

Из девяноста кораблей были затоплены или выведены из строя пять линкоров (остальные три повреждены), три эсминца, потеряно 349 самолетов. США фактически лишились почти всего своего Тихоокеанского флота. Одновременно японцы атаковали другие американские и британские базы — на островах Гуам, Мидуэй, Уэйк, Филиппинах, в Британской Малайе.

Победа японцев могла быть еще более значительной, если бы они вывели из строя авианосцы противника. Но те отсутствовали в Пёрл-Харборе: три вышли в море, четвертый ремонтировался в Калифорнии. Японцы не предприняли попытки уничтожить огромные нефтехранилища на Гавайях, содержимое которых почти равнялось всем японским запасам. Если американцы считали события в районе Пёрл-Харбора тяжким поражением, то командующий японским флотом крупнейший военно-морской специалист адмирал Исороку Ямамото придерживался прямо противоположной точки зрения и в конечном счете оказался прав.

Но пока японская атака произвела на Рузвельта ошеломляющее впечатление. Проинформировал его военно-морской министр Нокс. Президент не поверил. Вместе с находившимся у него Г. Гопкинсом он повторял: «Это, видимо, ошибка». Высшие государственные деятели США и помыслить не могли, что японцы смогут беспрепятственно добраться до такого отдаленного уголка океана. Вскоре позвонил Черчилль. «Господин президент, что-то действительно произошло с Японией?» — спросил он. «Да, произошло. Они атаковали нас в Пёрл-Харборе. Теперь мы в одной лодке»^{571}.

В первые часы после получения страшной информации президент был растерян, невероятно утомлен и почти раздавлен. Он чувствовал себя опозоренным, униженным не только как руководитель страны, оказавшийся неспособным распознать намерения врага, но и как бывший военный моряк, один из руководителей флота во время Первой мировой войны. Удар, поразивший флот, был воспринят Рузвельтом особенно болезненно. Эти чувства были тем более сильными, что он был первым главой государства после Джеймса Медисона (1751—1836), при котором страна терпела военное поражение (в прошлый раз это было во время англо-американской войны 1812—1814 годов, когда англичане даже заняли и сожгли Вашингтон).

Но президент быстро овладел собой. Элеонора вспоминала, что на лице его она могла прочитать только «смертельное спокойствие»: «Вокруг бегали возбужденные чиновники, а он, хотя имел утомленный вид, сидел за столом, безразличный к царившим вокруг эмоциям. Каждое следующее донесение выглядело еще более ужасным, чем предыдущие, но он сохранял полное спокойствие. Это стало для него обычным. Когда происходило что-то очень плохое, он становился чуть ли не айсбергом без какой-либо видимой эмоции»^{572}.

Франклин Делано Рузвельт становился теперь не только номинально, но и фактически верховным главнокомандующим в условиях войны, которая угрожала мощи и престижу его страны, а возможно, и самому ее существованию. Теперь ему приходилось принимать стратегические решения, согласовывая их с главнокомандующими союзных стран — Черчиллем, Сталиным, Чан Кайши; отдавать приказы, на основании которых американские войска должны были вести боевые действия, неся неизбежные потери. Предстояло управлять страной не на основании обычных конституционных процедур, а в основном путем издания исполнительных распоряжений, за которые он нес личную ответственность. Отныне главная тяжесть вины за поражения ложилась лично на него, а триумф победы, в которой он не сомневался, но понимал, насколько она далека, предстояло разделить со всем народом и государствами-союзниками.

В полдень 8 декабря Рузвельт выступил на срочно созванном совместном заседании обеих палат конгресса, признав, что происшедшее «будет навсегда датой позора». Звучали короткие, рубленые фразы, повторявшие одна другую, только с разными географическими названиями, каждое из которых отзывалось болью и стыдом в душах американцев: «Вчера японское правительство также предприняло нападение на Малайю. Вчера ночью японские войска атаковали Гонконг. Вчера ночью японские войска напали на Гуам. Вчера ночью японские войска атаковали Филиппинские острова. Вчера ночью японские войска произвели нападение на остров Уэйк. А этим утром японские войска атаковали остров Мидуэй».

Рузвельт сообщил, что в качестве верховного главнокомандующего он распорядился принять все возможные меры обороны. «Какое бы время нам ни потребовалось, чтобы отразить нападение мощного противника, американцы, уверенные в своей правоте, будут сражаться до полной победы», — заявил президент.

Он предложил проголосовать за декларацию об объявлении войны Японии, которая была принята единогласно^{573}. Небезынтересно, что Черчилль опередил своего американского союзника: Великобритания официально вступила в войну против Японии на несколько часов раньше.

Одиннадцатого декабря войну Соединенным Штатам объявила Германия. Выступая в этот день в рейхстаге, Гитлер не мог отказать себе в удовольствии посвятить большую часть речи издевательствам над Рузвельтом — объявил, что «этот человек, поддерживаемый миллионерами и евреями», повинен во Второй мировой войне: «Сначала он побуждает к войне, затем фальсифицирует ее причины, затем фальшиво надевает на себя мантию христианского лицемерия и медленно, но уверенно ведет человечество к войне, не отказываясь призывать Бога в свидетели справедливости своей атаки — в обычной манере старого масона» и т. д. и т. п.^{574} В этот же день германский министр иностранных дел И. Риббентроп вручил временному поверенному США в Германии ноту об объявлении войны. Фюрер невольно облегчил задачу Рузвельту, который понимал неизбежность вступления США в войну против Германии, но, учитывая изоляционистские настроения в стране, не желал брать на себя инициативу.

Вслед за этим войну США номинально объявили германские сателлиты: 12 декабря — Румыния, а 13-го — Венгрия и Болгария. К их действиям Рузвельт отнесся с высокомерным юмором — не объявил войну в ответ, а просто поручил Халлу передать их декларации для информации в комитет по иностранным делам конгресса.

Так был положен конец американскому нейтралитету. Теперь США во главе с антинацистски и антимилитаристски настроенным президентом стали воюющей страной, активным членом антигитлеровской коалиции.

В посвященной этому эпохальному событию «беседе у камина» Рузвельт говорил: «Теперь мы тоже участвуем в этой войне. Мы стали воюющей страной в полном смысле этого слова. Все наши граждане — мужчины, женщины, дети — являются участниками самой крупной кампании в американской истории. Нам с вами предстоит делить плохие и хорошие новости, поражения и победы, все превратности военного времени»^{575}. А закончил он выступление выражением уверенности в победе не только в войне, но и в мире, который за ней последует. Трудно сказать, что имел в виду Рузвельт, говоря о победе в мире. Одно несомненно: американцы восприняли это заявление как выражение надежды на то, что их страна после окончания всемирной бойни станет более процветающей, благополучной и влиятельной, чем в предвоенное время.

Через несколько дней после нападения на Пёрл-Харбор Рузвельту доложили о подвиге летчика Колина Келли из бомбардировочной группы самолетов В-17, расположенной на Филиппинах. Во время боевого вылета Келли серьезно повредил бомбой один из японских кораблей (полагали, что это был крейсер «Натори» или линкор «Харуна», однако в тот день был поврежден только эсминец «Асигари»). На обратном пути бомбардировщик подвергся атаке японской эскадрильи и потерял управление. Пилоту удалось еще какие-то мгновения сохранять высоту, чтобы члены экипажа могли выброситься с парашютами, после чего самолет взорвался и храбрец погиб.

Президент посмертно наградил Келли высшей наградой за воинский подвиг — крестом «За выдающиеся заслуги», а вслед за этим написал письмо будущему президенту США 1956 года с просьбой принять сына Келли в Военную академию в Вест-Пойнте, ту самую, которою окончил его отец^{576}. Так Рузвельт показал, что страна не только должна знать и чтить своих военных героев, но и заботиться об их семьях, создавать благоприятные условия для продвижения их детей. (Выполняя этот завет, президент Дуайт Эйзенхауэр в качестве верховного главнокомандующего специальным распоряжением определил Колина Келли-младшего слушателем академии, которую тот успешно окончил в 1963 году и стал служить в вооруженных силах США^{577}.)

Рузвельт, как и другие государственные деятели, опасался, что последуют новые японские нападения на Гавайи, а также на Панамский канал и западное побережье США. Тревога возросла в связи с тем, что вскоре после начала войны японская подводная лодка всплыла у тихоокеанского побережья в районе города Санта- Барбара и произвела несколько орудийных выстрелов. Правда, они не причинили вреда, но теперь и власти, и население ожидали самого худшего. Позже выяснилось, что это было случайное нападение — японские стратеги сочли нецелесообразными подобного рода атаки. Пока же ходили слухи о высадке японских десантов, о секретных радиопередачах с территории США со стратегически важными сведениями, о непонятных огнях на горизонте и т. п.

По указанию президента были приостановлены все поставки по ленд-лизу. Загруженные корабли стояли у причалов, прекратили движение товарные поезда, перевозившие материалы к портам, не отправлялись товары с заводов. Однако уже через несколько дней Рузвельт распорядился возобновить поставки в запланированном объеме, и с января 1942 года они вновь стали расти^{578}.

Выступая 12 декабря в конгрессе с докладом о реализации ленд-лиза, президент заявил: «На мировую стратегию держав оси должны ответить такой же всемирной стратегией те страны и народы, которые объединяются, чтобы противостоять агрессии. Поэтому оружие из арсенала демократии следует использовать там, где оно наиболее эффективно. А это значит, что мы должны дать возможность Великобритании, России, Китаю и другим странам, в том числе и в этом полушарии, пользоваться оружием из нашего арсенала с наибольшей пользой для общего дела. Слишком многое поставлено на карту в этой величайшей из войн, чтобы позволить себе пренебречь интересами народов, на которые напал или может напасть общий враг»^{579}.

Президент давал понять, что, несмотря на начало войны на Тихом океане, он считает главным врагом Германию, победу в Европе — основным фактором глобальной стратегии объединившихся наций, а действия в Атлантике — приоритетными по сравнению с войной на Тихом океане.

Однако негодование американцев в связи с агрессией Японии почти повсеместно превратилось в антияпонскую шовинистическую истерию. Она охватила не только традиционно настроенные против черной и желтой рас крайне консервативные силы, но и либеральную интеллигенцию. 12 февраля 1942 года знаменитый публицист-либерал Уолтер Липман опубликовал во влиятельной популярной газете «Нью-Йорк уорлд», одним из редакторов которой он являлся, статью под заголовком «Пятая колонна на побережье», в которой призывал очистить территории тихоокеанского побережья США, которые могут очень скоро превратиться в зону боевых действий, от японского населения, ибо оно не имеет права заниматься «своими делами» на поле боя. Однако в основе своей эта истерия была расовой, ибо никто не требовал, например, изоляции американцев немецкого (их численность составляла около шестисот тысяч человек) или итальянского происхождения (последних с оттенком презрения называли народом уличных певцов, а не вояк).

Совершенно фантастические, если не сказать анекдотические, формы принимал этот всеобщий синдром толпы в заявлениях ответственных военных деятелей, буквально потерявших рассудок под влиянием катастрофы в Пёрл-Харборе. Так, командующий войсками на западном побережье генерал Джон Девитт 14 февраля послал Рузвельту рекомендацию об эвакуации всех японцев из штатов Калифорния, Орегон и Вашингтон на том основании, что они «готовы к действиям»: «Тот факт, что никаких актов саботажа не было до сего дня, является особенно беспокоящим и подтверждающим указания, что такая акция будет предпринята»^{580}. Иначе говоря, именно потому, что пока ничего не произошло, в скором времени что-то обязательно должно произойти! Подобные требования слышались и в конгрессе. Член палаты представителей Джон Рэнкин потребовал изолировать японцев в концлагерях на два поколения, причем разместить отдельно мужчин и женщин, чтобы избежать их естественного воспроизводства^{581}.

Распространялись панические слухи о высадке в Мексике японских десантов, намеренных оттуда совершать нападения на авиабазы в Техасе, о подготовке японского сухопутного вторжения то ли в Техас, то ли в Калифорнию, то ли в оба штата одновременно. О подобных настроениях Рузвельту сообщали из разных городов. По телефону об этом рассказывал ему сын Эллиот^{582}.

Вместо того чтобы противостоять этому всеобщему пагубному чувству, Рузвельт поддался ему Результатом стали карательные меры против граждан США японского происхождения — в подавляющем большинстве лояльных, ни в чем не повинных перед американским народом.

Правда, директор ФБР Гувер, обычно преувеличивавший опасности, которые угрожали внутреннему спокойствию страны, на этот раз был весьма сдержан. Он доложил президенту об отсутствии данных, свидетельствующих о возможности подрывных действий со стороны проживающих в США японцев^{583}.

Тем не менее 19 февраля 1942 года Рузвельт подписал чрезвычайное исполнительное распоряжение, разрешавшее военным властям определять зоны выселения опасных лиц и перемещать их туда. Было понятно, что речь шла об американцах японского происхождения, проживавших в основном на западе страны, где, согласно предположениям, существовала вероятность высадки десантов противника. Под действие распоряжения подпадало свыше 120 тысяч человек, из них примерно десяти тысячам удалось переехать в другие районы США, а остальные были заключены в концентрационные лагеря, устроенные в глубине страны, главным образом на территориях индейских резерваций. Эти люди теряли свою собственность, оказывались в антисанитарных условиях, страдали от холода, голодали. Среди заключенных была высокая смертность. В ноябре 1943 года на востоке Калифорнии в местечке Туле Лей к произошел бунт интернированных японцев, которые, вооружившись ножами и палками, убили начальника лагеря и его помощников. Мятеж был жестоко подавлен армейскими частями.

Некоторые члены правительства, особенно Г. Икес, считали принятые меры несправедливыми. Но Рузвельт, явно обуреваемый чувством ненависти на национальной почве, и слышать не хотел об отмене репрессий, хотя должен был убедиться в их полной бессмысленности.

В 1944 году Верховный суд США дважды подтвердил конституционность интернирования, аргументировав свое решение тем, что ограничение гражданских прав расовой группы допустимо, если того «требует общественная необходимость». Только 17 декабря чрезвычайное исполнительное распоряжение было отменено, а с января 1945-го японцы стали постепенно возвращаться к местам постоянного проживания, где обнаруживали, что их имущество расхищено или уничтожено. Приходилось строить жизнь заново^{584}. (В 1948 году интернированным была выплачена частичная компенсация за потерю собственности, однако большинство из них так и не смогли полностью возместить убытки. Спустя еще 40 лет президент Рональд Рейган подписал документ, в котором приносились извинения за интернирование, вызванное «расовыми предрассудками, военной истерией и ошибками политического руководства», а каждый из примерно шестидесяти тысяч доживших до этого времени пострадавших получил 20 тысяч долларов компенсации.)

Правда, через некоторое время Рузвельт стал говорить своим сотрудникам, что, возможно, не следовало идти на столь жесткие меры и что он даже жалеет о своем решении, однако это явно был тактический ход. На отмену репрессивных мер он так и не пошел до того времени, когда стала приближаться военная победа над странами агрессивного блока. Это была поистине позорная страница в его президентской деятельности.

Если о репрессиях против американцев японского происхождения Рузвельт скорее всего лицемерно, но всё же сожалел, то другой, в полном смысле слова демонстративной акции — «казни» адмирала Ямамото 18 апреля 1943 года — он не стыдился никогда, а наоборот, несколько раз вспоминал о ней с явным удовольствием.

Исороку Ямамото был главнокомандующим Объединенным флотом Японии. В свое время он окончил в США Военно-морской колледж и Гарвардский университет. Этот американский выученик был главным разработчиком операции в районе Пёрл-Харбора, руководил ею и последующими успешными операциями против США и Великобритании. Чтобы поднять боевой дух, адмирал решил лично провести инспекцию войск на Соломоновых островах. 14 апреля 1943 года американская разведка перехватила и расшифровала секретную радиограмму, содержавшую детали маршрута Ямамото, включая расписание прибытия на все объекты, а также номера и типы самолетов, на которых он будет передвигаться.

Когда Рузвельту доложили об этом, он попросил министра военно-морских сил Нокса «достать Ямамото». Разумеется, это была чисто военная операция, на которую не требовалось никаких особых санкций. Но Рузвельт решил обставить ее пропагандистской шумихой. Ей было присвоено наименование «Месть», у генерального прокурора военно-морских сил затребовано обоснование законности действий, а у церковных кругов — разъяснение их соответствия нормам морали. Вслед за этим Нокс передал пожелания президента адмиралу Честеру Нимицу, который и отдал приказ об уничтожении Ямамото. В операции участвовали 18 истребителей против шести японских истребителей и двух бомбардировщиков, в одном из которых слева от пилота сидел адмирал. Он был ранен пулеметным огнем, а его самолет задымился и рухнул в джунгли. Его труп был обнаружен в результате прочесывания джунглей японским спасательным отрядом. Смерть Ямамото нанесла огромный удар по боевому духу японских войск. Рузвельт, который был весьма уязвлен катастрофой в Пёрл-Харборе и последующими поражениями США на Тихом океане, счел себя удовлетворенным.

После нападения на Пёрл-Харбор в США как воюющем государстве повсеместно осуществлялись меры безопасности. Хотя прямое нападение врага было крайне маловероятным, террористические акты отнюдь не исключались. Была усилена охрана Белого дома: на всех входах установлены укрепленные посты, на окружающую территорию перестали допускать туристов. Посетители, за исключением имевших постоянные пропуска членов правительства и других высших должностных лиц, подвергались тщательному досмотру. Поэтому поводу Рузвельт даже специально поинтересовался, есть ли в штате охранных постов женщины, чтобы избежать инцидентов с дамами — журналистками, гостьями и т. п.

В соседнем здании министерства финансов было оборудовано обширное бомбоубежище, связанное с Белым домом подземным ходом. Президент шутил, что он спустится туда только в том случае, если министр финансов Моргентау согласится сыграть с ним в покер на весь золотой запас США. В другой раз, продолжая острить, Рузвельт нарисовал жуткую картину: немецкая бомба падает на Белый дом, он сам вместе с вице-президентом, спикером палаты представителей и всеми членами правительства погибает, за исключением министра труда мисс Перкинс, которая таким образом становится первой в истории Соединенных Штатов женщиной-президентом. Это будет совсем в духе Френсис, говорил Рузвельт.

Наружное освещение здания было выключено, а окна занавешены тяжелыми шторами, не пропускавшими свет. Правда, Рузвельт категорически отказался от сооружения на крыше пулеметных гнезд. Зато на соседних зданиях были установлены не только пулеметы, но и зенитные орудия. Сверхбдительные военачальники предлагали также поставить у Белого дома легкие танки, но президент решительно воспротивился этому, как и выставлению по всему наружному периметру резиденции плотной охраны. Только по одному солдату через каждые 100 метров, причем по внутренней стороне ограды, — таково было распоряжение главнокомандующего.

В самом же Белом доме царил обычный распорядок. Появилось только одно изменение: на первом этаже, рядом с залом дипломатических приемов, было оборудовано обширное помещение — комната карт. Здесь были расположены многочисленные географические карты самого различного масштаба, которые показывали состояние линии фронта на различных театрах военных действий (изменения вносились ежедневно), расположение стратегических объектов в самих США и других странах, движение американских судов в Атлантическом и Тихом океанах и т. д. Здесь Рузвельт обычно проводил совещания с участием высших военных — начальника штаба, командующих армией, флотом и авиацией.

Восемнадцатого декабря 1941 года президент подписал распоряжение о создании Управления гражданской цензуры.

В отличие от других стран в США введением ограничений на передачу информации занимались не военные, а гражданские лица. Правда, ссылаясь на зарубежный опыт, американские военные настаивали, чтобы цензура находилась в их руках. Рузвельт, однако, пресек эту инициативу, и цензура осталась сравнительно мягкой.

Директором цензурного управления был назначен Байрон Прайс, исполнительный директор агентства «Ассошиэйтед Пресс», пользовавшийся уважением в журналистских кругах. Пресса считалась с его требованиями, которые исполнялись, как правило, неукоснительно даже тогда, когда казались излишними — например, ограничение передач сводок погоды (сведения о направлении ветра, особенно над побережьем, могли быть использованы японцами — известно, что они запустили с подводных лодок несколько воздушных шаров с бомбами)^{585}.

Компетенция управления, однако, не распространялась на вооруженные силы, где в рамках отдельных частей действовали свои цензурные службы, также не слишком придирчивые к содержанию писем военнослужащих, которым не разрешалось лишь информировать о своем конкретном местонахождении (город, район) и, разумеется, о вооружении.

Рузвельт и союзники в новых условиях

Американский президент придавал особую важность укреплению союзнических отношений с Великобританией и личного взаимопонимания с общепризнанным лидером этой страны Уинстоном Черчиллем. Правда, постепенно Британия стала превращаться в младшего партнера США, а американские интересы начинали вступать в противоречия с английскими, но оба руководителя тщательно это скрывали. Можно полагать, что их взаимные симпатии были искренними, но за ними, на заднем плане, скрывались конкурентные интересы.

Для закрепления союзнических отношений, разработки совместной стратегии Рузвельт пригласил Черчилля посетить США. Встреча состоялась в декабре 1941-го — начале января 1942 года.

Британский премьер был поселен в Белом доме, там же разместились и его помощники. Бесцеремонные манеры знаменитого англичанина порой коробили Рузвельта, точно так же как Черчилль всё еще считал своего партнера по переговорам новичком в политике и идеалистом. Но это не исключало взаимного уважения, симпатии, открытости, которые причудливо переплетались со стремлением и на личном, и на государственном уровнях переиграть друг друга.

Такой настрой ощущали приближенные обоих деятелей. Видимо, в их среде возник анекдот, просочившийся из Белого дома и распространившийся по всей стране. Рузвельту будто бы понадобилось рано утром посоветоваться с Черчиллем. Он позвонил своему гостю и получил согласие на немедленную встречу. Когда его подвезли к апартаментам, в которых расположился Черчилль, и слуга, постучав, открыл дверь, американский президент увидел своего британского партнера стоящим посреди комнаты совершенно голым. Смущенный Рузвельт сделал жест слуге, чтобы тот увез его, но сэр Уинстон воскликнул: «Въезжайте, мистер президент! Премьер-министру Великобритании нечего скрывать от президента Соединенных Штатов!»

Это, конечно, была выдумка, но весьма показательная — демонстрировавшая и открытость, и непринужденность, и в то же время некоторый оттенок высокомерия со стороны слабеющего английского льва. Впрочем, когда Р. Шервуд при случае спросил Черчилля, насколько эта история соответствует истине, тот ответил, что в ней нет ни слова правды, добавив: «Я не мог сделать такого заявления, президент понял бы, что это неправда».

Сын Рузвельта Эллиот отмечал, что поглощавший спиртные напитки в огромном количестве Черчилль постоянно предлагал его отцу поднять бокал, стремясь продемонстрировать свое превосходство по крайней мере в выносливости и здоровье^{586}.

На вашингтонских переговорах, получивших кодовое название «Аркадия», обсуждались совместные стратегические планы, организация общего командования, распределение ресурсов.

Рузвельт в самом начале переговоров полагал, что США должны вмешаться в ход военных действий там, где их участие могло бы определить дальнейший ход войны, то есть в Европе. По всей вероятности, с подачи Стимсона и начальника штаба армии Д. Маршалла президент настаивал на сосредоточении основных сил против Германии. Черчилль же настаивал на высадке американских войск в Северной Африке, желательно в Марокко, чтобы англичане, наступая со стороны Египта, встретились с ними, тем самым завершив освобождение африканского побережья, которое могло использоваться для дальнейших действий на юге Европейского континента. Согласие первоначально достигнуто не было. Стороны решили продолжить обсуждение на штабном уровне. Но для этого был необходим совместный орган. В вопросе о его создании Рузвельт добился внушительной политической — точнее, геополитической — победы: было решено разместить Объединенный комитет начальников штабов в Вашингтоне. Это означало, что он будет находиться под постоянным наблюдением и влиянием американского президента. К тому же председателем комитета стал американский генерал Маршалл. Как образно выразился А. И. Уткин, «суровая реальность предстала перед англичанами во всей своей жестокой наготе: западная коалиция будет управляться из Вашингтона»^{587}.

Рузвельт совершил почти невозможное — дипломатической ловкостью, манерами и изъявлениями дружбы в адрес Черчилля и вообще британцев он перевел стрелки часов на вашингтонское время, сохранив при этом не просто союзнические отношения с Англией, но и согласие с ее весьма своенравным лидером.

В близком будущем возникнут ситуации, когда на первый взгляд победу одерживали стратегические планы Черчилля, а Рузвельт вынужден был с ними соглашаться. Но на самом деле американский президент присоединялся к проектам британского союзника (в частности, в отношении выбора Африки и Италии местами первых крупных ударов по врагу) лишь в тех случаях, когда убеждался, что они не вредят глобальным интересам США.

По всей видимости, Рузвельт согласился с африканским планом Черчилля (правда, в значительно измененном после работы начальников штабов виде), исходя из того, что оттуда можно будет обеспечить выход к южной части Европы ценой относительно небольших потерь в живой силе и материальных ресурсах, при этом предотвратив захват Северной Африки Германией и получив дополнительного союзника в лице французских вооруженных сил, размещенных в североафриканских колониях Франции.

Рузвельт играл выдающуюся личную роль не только в оформлении антигитлеровской коалиции, но и в формировании пока еще неопределенной, но постепенно насыщавшейся конкретным содержанием организации, которая получила название «Объединенные Нации». Сам термин, взятый из поэмы Джорджа Байрона «Паломничество Чайльд Гарольда», был предложен Рузвельтом и подхвачен Черчиллем. По инициативе президента была обсуждена идея создания многостороннего документа, который подписали бы представители стран, находившихся в состоянии войны с членами агрессивного блока.

В следующие дни велись телефонные переговоры с правительствами двадцати пяти государств (а не двадцати шести, как пишет А. И. Уткин^{588}, ибо двадцать шестым были сами Соединенные Штаты), подготавливался текст документа, в него вносились коррективы. Важное уточнение было сделано по настоянию советского Наркоминдела: вместо общих усилий стран, находящихся в состоянии войны с агрессорами, решено было записать: против тех стран, с которыми каждая подписавшая сторона находится в настоящее время в состоянии войны. Причина была понятна: СССР на тот момент с Японией не воевал, и официальный документ не должен был содержать его обязательств включиться в эту войну.

Именно в это время в США прибыл новый советский посол М. М. Литвинов, около десяти лет возглавлявший советское внешнеполитическое ведомство и снятый Сталиным с этого поста перед подписанием пакта с Гитлером. Дело, разумеется, было не в том, что Литвинов, верный сталинский чиновник, выступал против пакта; просто его, еврея по национальности, было неудобно использовать для подписания договора с гитлеровской Германией.

Теперь Литвинов, вроде бы вновь оказавшийся в милости у диктатора, должен был служить живым воплощением верности Сталина союзническим обязательствам с Соединенными Штатами. Рузвельт принял посла тотчас после его прибытия и обсуждал с ним идею и текст исключительно важного многостороннего документа.

В первый день 1942 года в Вашингтоне была подписана Декларация Объединенных Наций. В ней говорилось:

«Правительства, подписавшие сие, ранее присоединившись к общей программе целей и принципов, воплощенной в общей Декларации Президента США и Премьера Великобритании от 14 августа 1941 года, известной под названием Атлантической Хартии, будучи убеждены, что полная победа над их врагами необходима для защиты жизни, свободы, независимости и религиозной свободы и для сохранения человеческих прав и справедливости как в их собственных странах, так и в других странах и что они теперь заняты общей борьбой против диких и зверских сил, стремящихся покорить мир, заявляют:

1) Каждое Правительство обязуется употребить все свои ресурсы, военные или экономические, против тех членов тройственного пакта и присоединившихся к нему, с которыми это Правительство находится в войне.

2) Каждое Правительство обязуется сотрудничать с другими Правительствами, подписавшими сие, и не заключать сепаратного перемирия или мира с врагами.

К вышеизложенной Декларации могут присоединиться другие нации, которые оказывают или могут оказывать материальную помощь и содействие в борьбе за победу над гитлеризмом»^{589}.

Под декларацией поставили свои подписи Рузвельт, Черчилль, Литвинов, министр иностранных дел Китая Сун Цзы-вэнь, ведший в это время переговоры в США о предоставлении займа его правительству Их страны рассматривались как «большая четверка». Вслед за ними документ подписали представители британских доминионов Австралии, Канады, Новой Зеландии, Южно-Африканского союза и колонии Индии (Рузвельту пришлось потратить немало усилий, чтобы уговорить Черчилля согласиться на участие Индии — ведь это юридически уравнивало ее с доминионами), девять стран Центральной Америки и Карибского бассейна, восемь находившихся в изгнании правительств оккупированных европейских государств. В 1942—1945 годах к Декларации Объединенных Наций присоединилась еще 21 страна.

Новым выражением решимости стать в полном смысле слова «арсеналом демократий» стало послание президента «О положении страны», с которым он выступил на объединенном заседании обеих палат конгресса 6 января 1942 года.

Это было его первое послание в условиях, когда США воевали. Военному противостоянию оратор придал не просто идеологический, а морально-эпический характер: «Этот конфликт не в состоянии окончиться компромиссом. Между добром и злом вообще не может быть удовлетворительного компромисса. Только полная победа будет достаточна тем, кто выступает за терпимость, достоинство, свободу и веру».

Однако эти этические принципы, реализация которых была бы не чем иным, как завершением войны на основе полной капитуляции агрессоров, дополнялись весьма впечатляющими наметками грандиозного развития американской военной экономики, которую Рузвельт назвал «программой победы». Давно ли его слова о производстве 50 тысяч самолетов в год воспринимались как откровенная утопия? Теперь же речь шла о выпуске в 1942 году 60 тысяч самолетов и сборке 45 тысяч танков, а в 1943-м — соответственно 125 тысяч и 75 тысяч. Водоизмещение спускаемых на воду военных кораблей определялось на эти же годы в шесть и десять миллионов тонн. Это были грандиозные планы, для реализации которых необходимы были огромные капиталы, столь же гигантские производственные мощности, рабочая сила миллионов людей. «Я очень надеюсь, — говорил Рузвельт спокойным, размеренным тоном, — что все цифры, которые я привел, будут усвоены населением Германии и Японии»^{590}.

Американский президент обращался здесь именно к населению, а не к правителям агрессивных держав, предупреждая, что наказание понесут не только главари преступных шаек, но и народы, которые допустили к власти политических бандитов, если у них не найдется смелости и сил низвергнуть тех в пропасть.

Рузвельт тогда, разумеется, не знал, в какие конкретные формы воплотится его предостережение: в ковровые бомбардировки Берлина, Гамбурга, Дрездена и Токио, в атомные бомбы, низвергнутые на Хиросиму и Нагасаки.

По инициативе Рузвельта в том же январе был образован Совет военного производства, являвшийся, по существу дела, центральным государственным хозяйственным органом, обладавшим правами принимать решения, обязательные для исполнения не только всеми государственными, но и частными организациями. В него наряду с уполномоченными администрации вошли представители крупнейших корпораций Форда, Моргана, Рокфеллеров. Частное промышленное производство, включая деятельность крупнейших корпораций, частный капитал, вся предпринимательская активность страны оказались под строжайшим государственным контролем.

Американцы мирились с таким положением, сознавая, что трудятся на войну, во имя выживания нации и в то же время во имя усиления позиций своей страны в мире. Немалую роль в воспитании такого сознания играл авторитет президента Рузвельта.

Хотя «программа победы» была выполнена далеко не полностью, перевод экономики США на военные рельсы завершился к концу 1942 года. Уровень производства по сравнению с аналогичным средним показателем за 1935—1939 годы составил в мае 1942-го 191 процент, а в четвертом квартале — 219. Основные расходы взяло на себя государство, покрывая их за счет увеличения налогов, выпуска государственных займов, сокращения госаппарата, экономии на зарплате. В то же время нельзя не отметить, что высокая доходность военного производства обеспечила добровольный перевод предприятий на выпуск вооружения и боевой техники. Число рабочих увеличилось за счет безработных, женщин и подростков. Весной 1942 года в военной промышленности было занято 7—9 миллионов человек, летом — более 12, а осенью — 15 миллионов.

При всем своеобразии положения Соединенных Штатов, находившихся вдалеке от театров военных действий, они участвовали в войне, и с этим приходилось считаться всем гражданам страны. В военное производство вкладывались не только средства частных фирм, но и государственные ресурсы. В 1941—1942 годах было построено около 1600 новых военных заводов. Естественно, это требовало больших расходов, которые оказывали немалое воздействие на уровень жизни населения. Разумеется, американцам не приходилось голодать, работающие получали более или менее адекватную компенсацию за свой труд. Однако приходилось и более напряженно трудиться, и потуже затягивать пояса.

Последнее было, впрочем, весьма относительным. В апреле 1942 года президент подписал исполнительное постановление о введении нормированного распределения основных продуктов потребления и контроле над ценами. Не привыкшие к ограничениям американцы несколько нервозно восприняли эту новацию, хотя серьезно ей не сопротивлялись. Столь же не знакомая с нормированием потребления бюрократия вносила немалую путаницу, пока всё постепенно не наладилось.

В результате со второй половины 1942 года американцы получали товарные книжки с отрывными талонами, на которые в любой комбинации можно было купить основные продукты питания, а также некоторые виды одежды и обуви по установленным ценам. Нормы были вполне достаточными для удовлетворения первоочередного спроса, а роскошествовать простым людям не удавалось и ранее. Лишь на некоторые продовольственные и промышленные товары были установлены более жесткие ограничения, например на сахар, поставки которого из Латинской Америки резко сократились. В 1942 году в среднем на одного американца (нормы были различными для разных категорий граждан) приходилось полфунта сахара в неделю, то есть около килограмма в месяц^{591}, что не так уж и мало.

Богачи же от этих ограничений не очень страдали, поскольку продолжали функционировать магазины и рестораны, в которых осуществлялись свободная продажа и обслуживание по ценам в три-четыре раза выше нормированных. О том, насколько условными были ограничения, введенные по распоряжению Рузвельта, свидетельствует взрыв негодования, вызванный его дополнительным указанием об ограничении потребления кофе.

Большинство населения мирилось с этими сравнительно небольшими ограничениями, связанными с трудностями военного времени. Находились, однако, и демагоги, которые призывали воспользоваться экономическим бумом для того, чтобы путем забастовок и других недопустимых во время войны акций выторговать сохранение или даже повышение жизненного уровня.

Обращаясь к американцам 28 апреля 1942 года, Рузвельт познакомил слушателей с представленной им накануне конгрессу программой «семи пунктов», ставившей целью недопущение роста стоимости жизни: удержание прибыли на «разумно низком уровне», установление потолка цен, стабилизация заработной платы и цен на сельхозпродукты, выпуск новых облигаций военного займа, нормирование потребления дефицитных товаров, сокращение торговли в рассрочку и стимулирование погашения долгов и закладных. Президент был тверд:

«Мы не допустим, чтобы нам помешали те, кто ставит свои интересы выше интересов нации.

Мы недопустим, чтобы нам помешали те, кто честную критику подменяет фальсификацией фактов…

Но прежде всего мы не допустим, чтобы нашему делу угрожала горстка крикливых изменников — предателей Америки и самого христианства, которые, мня себя будущими диктаторами, в душе уже капитулировали перед гитлеризмом и хотели бы, чтобы вся наша республика последовала их примеру»^{592}.

В центре внимания Рузвельта по-прежнему находились вопросы коалиционной стратегии. Особо важными в этом смысле были взаимоотношения с СССР, продолжавшим тяжелейшую борьбу с врагом. 1942 год оказался для Советского Союза особенно тяжелым. После разгрома немцев под Москвой и краткосрочного зимнего наступления Красной армии противник вновь овладел стратегической инициативой. Советские войска в Крыму и под Харьковом потерпели тяжелые поражения, началось немецкое летнее наступление на Сталинград и Северный Кавказ.

В преддверии этих событий нарком иностранных дел В. М. Молотов, с началом войны уступивший пост председателя правительства Сталину и считавшийся на Западе вторым после него человеком в советском руководстве, в мае—июне побывал в Лондоне и Вашингтоне. Ему были поставлены главные задачи: добиться открытия второго фронта в Западной Европе в 1942 году, а также подписать с Великобританией и США договоры, в частности, признававшие границы СССР 1940 года, включавшие Литву, Латвию, Эстонию, Бессарабию и Северную Буковину.

В Вашингтон нарком прибыл 29 мая. Ему была оказана большая честь — он был поселен в Белом доме, в том самом помещении, где останавливался Черчилль. Начало переговоров, однако, не сулило успеха. Рузвельт поставил вопрос о поиске посредников для достижения советско-германской договоренности о гуманном обращении с военнопленными. Молотов по понятным причинам сухо отвел эту тему: советских военнопленных Сталин и его приближенные считали предателями, отказывались от всех посреднических предложений Международного Красного Креста, в то время как в лагерях гибли миллионы граждан СССР

Американский президент не мог не знать обо всём этом. Создается впечатление, что сама постановка вопроса о военнопленных была проверкой Молотова. Советский нарком проявил к судьбе своих пленных соотечественников такое же равнодушие, как и его хозяин. Рузвельт, чтобы уязвить собеседника, но, разумеется, в рамках дипломатического этикета, посетовал на проблемы с американскими военнопленными в Японии: их кормят по нормам питания японских солдат, а это «форменный голод для любого белого человека»^{593}. И на это замечание Молотов не прореагировал. Рузвельт был вынужден перевести переговоры в иную плоскость, а вслед за этим беседа вообще была прервана.

Однако на следующий день переговоры протекали в значительно более благоприятном для советской стороны духе. Вопрос, можно ли рассчитывать на открытие второго фронта в Европе в текущем году, был переадресован Маршаллу. Тот без обиняков ответил на него утвердительно, а Рузвельт подтвердил слова генерала^{594}.

Казалось бы, президент и начальник штаба армии действовали в унисон. Но была одна тонкость — Рузвельт оставлял для себя возможность отказаться от обещания, сославшись на недостаточно компетентную оценку ситуации военными экспертами.

В коммюнике о пребывании Молотова в Лондоне и Вашингтоне, опубликованном 12 июня, было сказано: «При переговорах была достигнута полная договоренность в отношении неотложных задач создания второго фронта в Европе в 1942 г».^{595}. Молотов, видимо, не заметил тонкости — речь не шла об обязательстве США.

Важное место в переговорах занял вопрос о поставках по ленд-лизу. Молотов увязал поставки в один узел с открытием второго фронта в Европе. Раздосадованный Рузвельт вначале попытался отвязаться американской поговоркой, что нельзя одновременно есть пудинг и хранить его, но вскоре пошел навстречу, заверив московского визитера, что поставки будут продолжаться, а тем временем американские и английские военные приступят к решению практических вопросов подготовки к открытию второго фронта.

В присутствии Рузвельта и Молотова было подписано советско-американское соглашение о принципах, применимых к взаимной помощи в ведении войны против агрессии. Под соглашением с таким мудреным названием (оно было изобретено американской стороной, чтобы избежать формы союзного договора) поставили подписи Литвинов и Халл. Советская сторона, таким образом, столь же мелочно взяла реванш — документ завизировал не нарком иностранных дел, хотя он присутствовал при этом, а посол.

В соглашении указывалось на предстоявшую активизацию взаимопомощи. США обязались снабжать СССР «теми оборонными материалами, оборонным обслуживанием и оборонной информацией, которые Президент Соединенных Штатов Америки разрешил передавать или предоставлять», а правительство СССР заверяло, что оно «будет продолжать содействовать обороне Соединенных Штатов Америки и ее укреплению и предоставлять материалы, обслуживание, льготы и информацию в меру его возможностей»^{596}. Хотя в принципе ничего нового в документе не было, его подписание способствовало укреплению антигитлеровской коалиции.

Во время бесед с Рузвельтом Молотов, между прочим, рассказывал о своем визите в Берлин в ноябре 1940 года, о встречах с Гитлером и Риббентропом. «Это два самых несговорчивых человека», — говорил он, видно, не припоминая, что его самого за упрямство и несговорчивость, а также за усидчивость и работоспособность даже в высшем большевистском кругу называли «каменной задницей».

Президент закончил последнюю встречу с Молотовым здравицей в честь Сталина, добавив, что ожидает встречи с ним.

Едва завершился визит высокого советского чиновника, как Рузвельт встретился с новым гостем, еще выше рангом — 18 июня в Вашингтон вновь прибыл Черчилль. На этот раз президент принимал сэра Уинстона в родном Гайд-Парке, куда тот прилетел на следующий день. Рузвельт, казалось, получил холодный душ — английский премьер решительно отверг план высадки в Западной Европе в 1942 году, заявив, что Великобритания не будет готова к ней в такой краткий срок.

На самом деле этот ответ был ожидаемым и, более того, желаемым, ибо в американских военных всё более серьезное место занимали североафриканские колонии Франции, постепенно выкристаллизовываясь в четкую стратегическую конструкцию.

Дальнейшее американское участие в войне Рузвельт обдумывал в своей новой летней резиденции, строительство которой началось в 1939 году и завершилось летом 1942-го, в соседнем с Вашингтоном округе Фредерик штата Мэриленд, в густом лесу у подножия горы Катоктин в Аппалачах, вдали от шумных городских улиц и неизбежных старых знакомых, которых по многолетней традиции приходилось принимать и посещать их в Гайд-Парке.

Собственно говоря, именно потому, что в родном городке больше не было родственников, что это место если и не стало чужим, то постепенно становилось менее приятным и удобным для отдыха, президент дал указание о строительстве новой летней резиденции. Важным ее удобством стала близость к столице (два часа езды на автомобиле). По сути, это было жилище на уровне среднего класса, состоявшее из нескольких небольших зданий, соединенных дорожками; президентский дом имел четыре спальни, гостиную со столовой и служебные помещения. Отличие от многих других обиталищ такого рода состояло в том, что охранялось оно как важнейший военный объект: было обнесено двойным забором с контрольно-следовой полосой и имело линию правительственной связи высшей степени секретности.

Рузвельт придумал наименование своей новой резиденции — «Шангри-Ла» — по названию сказочной страны из когда-то понравившегося ему романа английского писателя Джеймса Хилтона «Потерянный горизонт» (1933). В нем описывалась чудесная высокогорная долина в Тибете, где мирно сосуществуют люди, животные и растения. «Шангри-Ла» стало нарицательным обозначением страны вечного блаженства, мира и покоя. В мае 1943 года новая резиденция приняла первого иностранного гостя — премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля. Рузвельт установил новую политическую традицию и активно приглашал «на дачу» иностранных лидеров, дабы пообщаться с ними в неформальной обстановке[34].

Первая поездка в Шангри-Ла состоялась летом 1942 года. Вместе с несколькими близкими людьми, секретарем Грейс Тулли и сотрудниками службы безопасности Франклин и вся компания на нескольких автомобилях (с измененными номерами, чтобы не быть узнанными) отправились в недолгий путь, останавливаясь перед светофорами, разглядывая окрестные поселки и любуясь красотами горной природы. Прибыв на место, Рузвельт особое внимание уделил развешиванию картин — он сам, сидя в кресле, руководил этой работой, подчас привередливо требуя изменить их расположение.

Спустя неделю президент возвратился к исполнению официальных обязанностей в душном и влажном Вашингтоне.

В сентябре того же года Рузвельт вместе с женой совершил сравнительно длительную — двухнедельную — поездку по стране. Он побывал в городах, где концентрировалось производство танков, самолетов, кораблей, — в Детройте, Чикаго, Портленде, Сиэтле, Сан-Диего, Новом Орлеане и других, беседовал с рабочими и администраторами. Президент посетил также военные лагеря, где наблюдал подготовку солдат к грядущим военным операциям.

Все перемещения президентского поезда происходили в обстановке величайшей секретности, главным образом ночью. Властям штатов поступала информация о предстоявшем приезде главы государства лишь за несколько часов до прибытия. В городе Уиллоу-Ран в штате Мичиган Рузвельт вместе со своим старым недоброжелателем Генри Фордом, владельцем огромных предприятий, ранее производивших автомобили, а теперь вдобавок танки и самолеты, с удовлетворением наблюдал за работой не только мужчин, но и женщин на одном из фордовских заводов, где его шумно приветствовали рабочие.

Президент вынужден был отдать должное Форду и его администрации. Размеры цеха, в котором шло конвейерное производство самолетов, были таковы, что Рузвельт, двигаясь в автомобиле, мог наблюдать весь процесс от разгрузки алюминиевых листов до схода готового самолета с другого конца конвейера. Форд добился невиданного результата — его заводы выпускали в день 100 самолетов. Посетивший то же предприятие Черчилль был настолько потрясен, что заявил: «Если бы Гитлер увидел Уиллоу-Ран, он тут же перерезал бы себе горло»^{597}.

Президента тепло встречали и в других местах — не только из патриотических чувств. Ему были благодарны за программу военного производства, давшую работу миллионам людей. (Послевоенные опросы показали, что не менее чем у 65 процентов американцев за годы войны повысился жизненный уровень.)

Своими впечатлениями президент поделился с радиослушателями в беседе 12 октября. Отметив возрастание доли женского труда на предприятиях оборонной промышленности, совершенствование распределения материальных ресурсов, он говорил о необходимости дальнейшей напряженной работы на «внутреннем фронте» и в то же время об увеличении вооруженных сил, в частности путем снижения призывного возраста с двадцати до восемнадцати лет. Рузвельт ненавязчиво напоминал американцам, что его дети выполняют свой патриотический долг: «Я очень хорошо понимаю чувства родителей, чьи сыновья поступили на военную службу. Мы с моей женой чувствуем то же самое»^{598}. Действительно, к этому времени Эллиот служил в авиации, Джеймс — в морской пехоте, Франклин и Джон — в военно-морском флоте.

Рузвельт завершил это выступление постановкой задачи не просто разгромить Германию, Японию и Италию, но и создать такие условия, чтобы «и долгое время спустя они не могли угрожать нам или какой-нибудь другой стране из числа Объединенных Наций»^{599}. Таким образом, задумывалась международная организация безопасности, основной целью которой должно было стать недопущение повторения агрессии.

Между тем приближалось осуществление операции «Торч» («Факел») — высадки в Северной Африке американских и английских войск под командованием генерала Эйзенхауэра, целями которой было освобождение французских колоний на африканском побережье, установление контроля над Средиземным морем и подготовка к высадке в Европе в 1943 году. В составе семидесятитысячной американской армии находился Франклин-младший — комендор на одном из эсминцев.

Получив вечером 7 ноября от военного министерства информацию о том, что операция началась успешно, Рузвельт тотчас же произнес по радио две речи. В одной он сообщил соотечественникам новость, которая была воспринята как открытие второго фронта, хотя президент и не употреблял этого термина. Во втором выступлении, обращенном к французскому народу, американский президент заверял французов, что как только немцы и итальянцы будут изгнаны, американские и английские войска немедленно покинут территории, принадлежавшие Франции.

Между тем во французских североафриканских владениях, где разворачивалось наступление, наматывался весьма запутанный клубок противоречий, конфликтов и сотрудничества противоположных политических сил. На сторону англо-американцев перешел вишистский адмирал Дарлан — один из ближайших сообщников «главы государства» Анри Филиппа Петена и Пьера Лаваля, ставшего в апреле 1942 года премьером. На руководство администрацией претендовал руководитель движения «Сражающаяся Франция» генерал Шарль де Голль. Президент США балансировал, не отдавая предпочтения ни тому, ни другому. В отношении к де Голлю сказался явный субъективизм Рузвельта — ему крайне не нравились самостоятельность и твердость французского эмигранта, который вел себя так, будто управляет великой державой. Рузвельт называл его «капризной невестой» и с раздражением предлагал Черчиллю направить строптивого генерала губернатором на Мадагаскар. Британский премьер разделял неприязнь Рузвельта к «высокомерному французу», отзываясь о нем как о «вздорной личности, возомнившей себя спасителем Франции».

Недавно были открыты секретные британские архивы и выяснилось, что Черчилль даже направил из Вашингтона в Лондон шифровку: «Я прошу моих коллег немедленно ответить по поводу того, сможем ли мы, не откладывая этот вопрос, устранить де Голля как политическую силу… Лично я готов отстаивать эту позицию в парламенте и могу доказать всем, что французское движение Сопротивления, вокруг которого создана легенда о де Голле, и он сам — человек тщеславный и зловредный — не имеют ничего общего… Поэтому, исходя из наших жизненных интересов, которые заключаются в сохранении добрых отношений с Соединенными Штатами, мне представляется недопустимым позволять впредь этому склочному и враждебному нам человеку продолжать творить зло». Далее сэр Уинстон обосновывал свое отношение к де Голлю (следует заметить, что именно Рузвельт снабжал его компроматом, поставляемым американскими спецслужбами) его диктаторскими замашками, стремлением за спиной союзников сговориться с Москвой и сепаратным образом «уладить дела с Германией». Француз якобы благоволил к СССР, а Сталин предлагал ему перенести резиденцию из Лондона в Москву.

Однако игра Рузвельта встретила сопротивление британского кабинета, ответившего своему премьеру: «Вполне вероятно, что де Голль как человек на самом деле весьма далек от той идеализированной мифической фигуры, которую видят перед собой французы. Однако надо отдавать себе отчет в том, что любые пропагандистские усилия с нашей стороны против де Голля не убедят французов, что их идол — на глиняных ногах. Более того, мы рискуем допустить совершенно неоправданное с любой точки зрения вмешательство в сугубо внутренние дела французов, и нас просто-напросто обвинят в стремлении превратить Францию в англо-американский протекторат»^{600}.

Дальнейшее развитие событий заставило Черчилля резко изменить отношение к де Голлю в лучшую сторону, что в некоторой степени повлияло и на позицию Рузвельта, согласившегося, наконец, встретиться с лидером «Сражающейся Франции», хотя, по словам К. Халла, президент всё еще считал, что «Франция определенно не станет снова перворазрядной державой (по крайней мере в течение следующих двадцати пяти лет)»^{601}.

В конце концов накануне открытия второго фронта де Голль был приглашен в США на встречу с президентом. Внешне она выглядела торжественно. Рузвельт обратился к генералу по-французски. Последовали всевозможные церемонии, увенчавшиеся сообщением, что президент США признаёт Французский комитет национального освобождения фактической законной администрацией Франции. И хотя Рузвельт сохранял известную сдержанность и демонстрировал генералу снисходительность, взаимоотношения стали постепенно входить в нормальное русло.

Тем временем, по мнению Рузвельта, «арсенал демократий» развивался эффективно. Американская промышленность выпустила в 1942 году 48 тысяч военных самолетов (как видим, всё же не достигнув намеченной Рузвельтом цифры — 60 тысяч), водоизмещение флота составило восемь миллиардов тонн. На следующий год Рузвельт предложил рекордный госбюджет — 100 миллиардов долларов, что на четверть превышало предыдущий.

По инициативе или с одобрения президента развертывались широкомасштабные научные исследования в области создания новейших видов вооружений. Весной 1942 года он подписал распоряжение о создании Объединенного комитета по новым видам оружия и оборудования, который обеспечивал всё необходимое для ведения изысканий: богато оснащенные лаборатории, полигоны и т. п. В сотрудничестве с мощной нефтяной корпорацией «Стандард ойл оф Нью-Джерси» ученые Гарвардского университета на базе бензина и одного из видов стирального порошка создали горючее вещество страшной силы — напалм, который на заключительном этапе войны был использован при бомбардировках городов Японии.

В ходе работ над ракетным оружием, которые в США проводились еще с 1930 года, на Абердинском испытательном полигоне в штате Мэриленд (недалеко от загородной резиденции Рузвельта Шангри-Ла) был создан, в 1942 году испытан, запущен в производство и затем поставлен на вооружение ручной противотанковый безоткатный гранатомет, получивший название «базука».

Огромное значение для ведения войны представляли, наряду с вооружениями, новые стратегические материалы, которые в мирных условиях применялись почти исключительно в быту. Таковым был, например, нейлон — искусственная ткань, созданная в 1930-х годах химиками концерна Дюпона. Еще до войны появились нейлоновые чулки, зубные щетки и т. п. В военное время нейлон был объявлен материалом стратегического значения и пущен на пошив парашютов, тентов, военного обмундирования и походных рюкзаков.

Впрочем, даже нейлоновые чулки использовались для укрепления обороноспособности. Голливудские звезды, чтобы собрать средства для военных нужд, стали выставлять их на благотворительных аукционах. На одном из них цена чулок актрисы Бетти Грейбл подскочила до 40 тысяч долларов. То, что американки по талонам могли купить только шесть пар нейлоновых чулок в год, ситуацию с «чулочной эйфорией» не меняло: в теплую погоду дамы чулок не носили, а покрывали ноги светло-коричневой краской, которую немедленно запустили в производство косметические фирмы.

Программы ленд-лиза не только оказали огромное влияние на увеличение производства продовольственных товаров, но и привели к технологической революции в обработке пищевых продуктов. Необходимо было, чтобы отправляемое за границу продовольствие занимало на кораблях как можно меньше места. Так стала развиваться технология сублимирования (обезвоживания) продуктов при сохранении их питательной ценности. Появились высушенные овощи, яичный и молочный порошки; производство последнего в 1940—1943 годах выросло в 20 раз^{602}.

Постепенно приобретал более четкие очертания проект работы в области атомной энергии, получивший название Манхэттенского. В августе 1942 года его еще сильнее засекретили и сконцентрировали. Рузвельт знал, что аналогичные работы интенсивно ведутся в Германии, и опасался, что немецким физикам удастся опередить американцев.

Распоряжением президента на Манхэттенский проект были брошены огромные силы и средства. Было построено около сорока испытательных установок в одиннадцати штатах, а также в Канаде, с которой США секретно сотрудничали в этой области. Ответственным за проект в сентябре 1942 года был назначен бригадный генерал (затем генерал-лейтенант) Лесли Гровс, а его научным руководителем — физик-теоретик, профессор Калифорнийского университета в Беркли, член Национальной академии наук США с 1941 года Роберт Оппенгеймер. Рузвельт лично поддерживал связь с Оппенгеймером. 29 июня 1943 года президент напомнил ему о необходимости не дать Германии возможности обогнать США в деле создания атомного оружия^{603}. Впрочем, для такого внушения необходимости не было — Оппенгеймер и другие ученые прилагали все силы для скорейшего выполнения проекта.

Президент рано осознал, что атомное оружие явится не только мощным средством решения чисто военных проблем грандиозного противостояния, но и средством, которое можно будет эффективно использовать в решении вопросов послевоенного мира. Он полагал, что угроза применения атомной бомбы может оказаться более эффективной, чем возможности международного сотрудничества.

Имея это в виду, он стремился не допустить распространения информации об американских работах, причем его особенно волновало, чтобы о них не стало известно в СССР, поскольку опасался, что в руках Сталина атомное ядро может стать средством захвата соседних с СССР стран с перестройкой большой части Европы и Азии по советскому образцу. Исполнительный генерал Гровс быстро понял намерения своего главнокомандующего. Он писал: «Через две недели после того, как на меня было возложено руководство проектом, я полностью лишился иллюзий в отношении того, является ли Россия нашим другом, в частности в отношении информации о проекте»^{604}.

С санкции Стимсона, который во всех случаях консультировался с президентом, были избраны наиболее засекреченные места проведения исследований: Оук-Ридж в штате Теннесси, Лос-Аламос в штате Нью-Мексико, Хэнфорд в штате Вашингтон.

Гровс одновременно руководил разведкой работ над атомным оружием в Германии, прилагал все усилия для недопущения проникновения германских шпионов в лаборатории. Он установил многократную перекрестную проверку всех занятых в проекте. По указанию Рузвельта атомный проект финансировался зашифрованными статьями различных разделов бюджета, чтобы ни наиболее хитроумные конгрессмены, ни искушенные аналитики, ни тем более вражеские шпионы не могли догадаться, на что в действительности расходуются огромные средства.

Тем не менее Гровсу не удалось предотвратить проникновение советской разведывательной сети в святая святых Манхэттенского проекта.

В наиболее крупный атомный центр в Лос-Аламосе, расположенный в отдаленной лесной местности к северо-западу от столицы штата Санта-Фе, удалось внедриться, в частности, коммунисту Джулиусу Розенбергу, сотрудничавшему с советской разведкой с 1938 года. Он привлек свою жену Этель, шурина Дэвида Грингласса и невестку Рут. Грингласс, сержант американской армии, работал механиком в Лос-Аламосе. Розенберг уверил его, что речь идет не о примитивном шпионаже, а об обмене научными сведениями с союзной страной. В результате Розенберги получили чертежи атомной бомбы, которые через связника, химика Гарри Голда, передали советской стороне. Обо всём этом американским властям стало известно только через пять лет после кончины Рузвельта, который понятия не имел, что столь тщательно оберегаемые им и его сотрудниками секреты атомного оружия доставались СССР[35].

Можно полагать, что советская добыча была бы значительно большей, если бы по распоряжению Рузвельта администрация не ограничила до предела круг лиц, которым была доступна информация. Президент получал доклады только от Стимсона и Гровса. Даже начальник штаба армии Маршалл и вице-президент Уоллес знали об атомном проекте лишь в самых общих чертах.

В то же время с Черчиллем Рузвельт детально обсуждал военные и политические аспекты атомной проблемы. Их переговоры вступили в конкретную стадию на встрече в Вашингтоне в мае 1943 года. К этому времени Рузвельт пришел к выводу, что, несмотря на стремление сохранить монополию на атомное оружие, когда оно будет, наконец, создано, политически целесообразным будет поделиться этим секретом с англичанами, которые (и прежде всего Черчилль) должны были по достоинству оценить щедрость партнера, не говоря уже о том, что в самой Англии был немалый научный потенциал, который можно было включить в реализацию Манхэттенского проекта. В Вашингтоне Рузвельт договорился с Черчиллем об обмене информацией по этому вопросу

А через три месяца, вновь встретившись, на этот раз в Квебеке, президент и премьер-министр подписали секретное соглашение. Оно предусматривало, что стороны никогда не будут использовать атомное оружие друг против друга и против третьей стороны без согласия партнера, а также сообщать атомные секреты другим странам без взаимного согласия. Стороны договорились, что общую политику обеих стран в этой области будет определять американский президент, наметив создать в Вашингтоне Объединенный комитет по вопросам атомной политики.

Американскому приоритету помогло то обстоятельство, что Рузвельт оказался значительно более прозорливым, чем Гитлер. Фюрер был недоволен, когда министр вооружений Шпеер доложил ему, что для создания атомного оружия понадобится три-четыре года — такой срок он счел чрезвычайно долгим (или понимал, что Германия, находившаяся на пределе своих возможностей, не располагает таким временем). В результате в июне 1942 года Гитлер распорядился резко сократить исследования в области атомного оружия, а высвободившиеся средства направить на создание двигателей нового типа для танков и подводных лодок. Благодаря тому, что Рузвельт разглядел в атомной бомбе не только оружие непосредственного действия, а могущественное средство устрашения, именно США оказались пионерами в этой области. Хотя, конечно, ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов заслуги ученых, организаторов производства, всех тех, кто имел отношение к Манхэттенскому проекту, решающее слово оставалось за президентом, и он неизменно произносил его в подтверждение своей решимости сделать всё возможное для того, чтобы секретами атома овладела именно его страна.

В конце 1944 года, когда работы над атомным оружием вступили в заключительную фазу, Рузвельт лично занялся вопросом о его практическом применении. Он, движимый не только военно-политическими интересами, но и эмоциями, решил, что объектом атаки станут Японские острова — враг должен был понести наказание за Пёрл-Харбор и последующие агрессивные действия. 30 декабря состоялась встреча со Стимсоном, на которой было решено начать подготовку летчиков 509-й группы бомбардировщиков В-29 для боевого применения нового оружия. Президент понимал, что подготовка должна быть не только чисто военной, но и психологической, ибо скорее всего речь будет идти о десятках тысяч жертв среди мирного населения. Определены были и города Японии, которые станут объектами бомбардировок. Рузвельту был представлен список, включавший Хиросиму, Ниигату, Нагасаки, Кокуру и Киото. По рекомендации советников древняя японская столица, всемирный культурно-религиозный центр Киото был исключен из списка.

Мир всё ближе подходил к началу атомной эры.

В период войны сохранялись, а порой и осложнялись внутренние проблемы страны. Социальные противоречия порой приобретали не просто конфликтный, а антагонистический характер, часто сопровождаясь стремлением нажиться на войне. Такая тенденция существовала со стороны не только большого бизнеса, но и противоположного лагеря — организованного рабочего движения.

Особенно агрессивным был Объединенный профсоюз шахтеров, насчитывавший в 1943 году около четырехсот тысяч членов. В начале года произошел ряд местных стачек горняков, выдвигавших требования повышения заработной платы, улучшения техники безопасности и главное — введения шестичасового рабочего дня. В апреле председатель объединения горняков Джон Льюис призвал к общенациональной забастовке с теми же лозунгами — и это в условиях военного времени, когда американские войска сражались на Тихом океане и в Северной Африке, США готовились к участию в битвах на Европейском континенте, а внутри страны все средства и человеческие силы сосредоточивались на снабжении армии и помощи союзникам.

Рузвельт был возмущен поведением лидеров горняков, фактически подзуживавших рабочих на саботаж. Вспоминая, на какие уступки организованному рабочему движению он пошел в предвоенные годы, президент с полным основанием полагал, что тяготы войны должны нести все слои населения. Но он вынужден был сдерживать свои эмоции.

Второго мая 1943 года Рузвельт посвятил свою «беседу у камина» именно этому вопросу. Внешне спокойно, но с огромным внутренним напряжением он говорил о своей только что завершившейся инспекционной поездке по двенадцати штатам, о встречах с рабочими, фермерами, солдатами. Президент признавал: «Рабочие — мужчины и женщины — безропотно выносят долгие смены на трудной работе, терпят тяжелые условия жизни»^{605} — и при этом напоминал, что после нападения японцев на Пёрл-Харбор оба ведущих профобъединения — АФТ и КПП — провозгласили, что отказываются от забастовок до полной победы. Среди тех, кто дал это обещание, был и председатель Объединенного профсоюза шахтеров. Теперь же обещание нарушено и ответственность за кризисное положение лежит именно на руководителях профсоюзного объединения, а не на рядовых горняках.

Рузвельт сообщил о чрезвычайных мерах, которые вынужден был принять: накануне он отдал распоряжение о взятии шахт под правительственное управление. Президент призвал шахтеров вернуться к работе, приводя в пример солдат и матросов, подлинных героев. «Они знают, как важно для сотен тысяч, а в конечном итоге — для миллионов других молодых американцев, чтобы самое лучшее вооружение как можно скорее попало в руки наших военных частей». «Уголь будет добываться, — твердо заявлял Рузвельт, — независимо от того, кто и что об этом думает… Невозможно себе представить, чтобы хоть один шахтер, если он патриот своей страны, не вернулся к работе, к добыче угля, а вместо этого занял какую-то особую позицию»^{606}.

Это обращение, сделанное, как обычно, спокойным голосом, но весьма конфликтное по внутренней тональности, Рузвельт завершил на оптимистической и вместе с тем угрожающей ноте, изложив свою демагогическую патриотическую аргументацию высоким штилем: «Завтра над каждой шахтой будет поднят звездно-полосатый флаг, и я верю, что под этим флагом ни один шахтер не откажется работать»^{607}. Под таким мощным давлением всеобщая стачка шахтеров была отменена.

На переломном этапе войны. Тегеран

В 1943 году воочию проявился перелом в ходе Второй мировой войны, начавшийся в году предыдущем. На Восточном фронте советские войска летом одержали внушительные победы в жестоких сражениях под Сталинградом и на Курской дуге. В это же время американские и британские части завершали наступательную операцию в Северной Африке, военно-морские силы США перешли к более активным боевым действиям на Тихом океане и в Юго-Восточной Азии, где Япония вынуждена была отказаться от наступательных операций и перейти к глухой обороне.

В «беседе у камина» 28 июля 1943 года Рузвельт ознакомил слушателей с важнейшими задачами, которые по согласованию с главными союзниками США — СССР и Великобританией — предстояло решать: безоговорочная капитуляция противника, искоренение фашизма, наказание тех, кто совершил военные преступления и преступления против человечества. Речь шла о таких основополагающих принципах послевоенного мира, как свобода слова и вероисповедания, отсутствие нищеты и страха.

Рузвельт понимал, что среди его сограждан было немало тех, кто полагал, что после войны страна должна возвратиться к своим континентальным делам и поменьше вмешиваться в дела других регионов, не навязывая свою форму правления. Он, однако, был полон решимости сохранить под «идеалистическими» лозунгами руководящее американское участие в общемировых делах, используя с этой целью неимоверно выросшую военно-политическую мощь страны. Президент с лукавством произнес: «Прошу прощения, если мои слова задевают тех американцев, которые, ораторствуя в кругу приятелей, называют такую внешнюю политику “безумным альтруизмом” или “прекраснодушным мечтательством”»^{608}. На самом деле он отлично понимал, что речь идет не о «круге приятелей», а о значительном политическом течении, склонном к возвращению, по крайней мере частичному, к континентальному изоляционизму

Именно в связи с этим президент уделил значительное внимание военным усилиям союзников Соединенных Штатов, особенно Великобритании и Советского Союза. Не вдаваясь в то, какими мерами тоталитарная система обеспечила перелом в ходе войны на Восточном фронте, он особенно подробно остановился на выдающемся вкладе «русского народа» (разумеется, имелись в виду все народы СССР). Естественно, он не мог не назвать и того, кто стоял во главе великого восточного государства-союзника:

«Под руководством маршала Иосифа Сталина русский народ показал такой пример любви к родине, твердости духа и самопожертвования, какого еще не знал мир»^{609}.

Рузвельт отлично понимал необходимость координации усилий трех держав, тщательного совместного планирования военных операций в условиях перехода от оборонительной стратегии к наступательной.

Во взаимоотношениях с двумя главными союзниками американский президент вел себя хитро и ловко. С Уинстоном Черчиллем он продолжал встречаться и в Вашингтоне, и в Шангри-Ла, дважды в канадском Квебеке и даже в марокканской Касабланке. Между прочим, расшифровав место встречи, германские тайные службы пришли к выводу, что речь идет просто о Белом доме, ибо «Касабланка» в переводе и означает «белый дом»! Черчилль, как всегда, демонстрировал непринужденность манер, которая удивительным образом воспринималась не как наглая бесцеремонность, а, наоборот, как признак джентльменства. Сэр Уинстон мог, например, вести беседу в халате и босиком, тогда как Рузвельт появлялся одетым. Правда, и он обычно не надевал фрак, галстук-бабочку и белую сорочку, а представал перед гостем в скромной, часто фланелевой, рубашке с закатанными рукавами.

Но манеры английского аристократа, привычный образ жизни, который он стремился сохранить и в гостях, доставляли окружающим немало затруднений. Секретарь Рузвельта У. Хэссет вспоминал: «Он был нелегким гостем — пил, как рыба, и дымил, как печка, не обращал внимания на распорядок дня, работал ночами, спал днем и перевернул часы в противоположную сторону»^{610}.

Премьер соревновался с президентом в остроумии, знании не только военных и политических реалий, но также истории, поэзии. Каждый пытался перещеголять собеседника, вспоминая забавные эпизоды из своей жизни. Встречи с Черчиллем были для Рузвельта своего рода турниром, на котором он стремился показать не только изменение соотношения сил двух великих держав, но и собственное интеллектуальное превосходство.

Если с первой задачей справиться удавалось в силу объективных факторов, то со второй было намного труднее. Когда речь шла об истории, географии, художественной литературе, искусстве, они сражались примерно на равных. Так, во время посещения Шангри-Ла Рузвельт повез гостя по окрестным местам, в том числе в городок Фредерик. Неожиданно Черчилль попросил показать ему дом Барбары Фричи, вероятно, полагая, что Рузвельт не знает, кто она такая. Но тот оказался на высоте — не только подвез гостя к дому и рассказал историю о том, как 95-летняя женщина во время Гражданской войны вышла на центральную улицу города с союзным флагом и преградила путь наступавшей армии южан под командованием генерала Томаса Джексона по прозвищу «Каменная стена»[36], но и прочел посвященное этой храброй женщине стихотворение Джона Гринлифа Уиттьера. Черчилль не остался в долгу. Он подхватил слова и дочитал стихотворение до конца, вдобавок подробно рассказав о битве под Геттисбергом — одном из важных сражений Гражданской войны.

Но такие интеллектуальные игры, разумеется, не были основным содержанием встреч двух политиков. Главная задача состояла в определении районов скоординированных военных действий. В этой области Черчилль подчас проявлял больший реализм, нежели его американский партнер.

В январе 1943 года Рузвельт впервые после избрания президентом покинул Соединенные Штаты на сравнительно долгое время, отправившись за океан. Более того, это был первый в истории выезд президента за пределы страны в военное время. Конечным пунктом путешествия, начавшегося 9 января, был марокканский город Касабланка на берегу Атлантического океана, недалеко от Рабата — столицы этой французской колонии. Здесь состоялась встреча с Черчиллем, которая положила начало серии международных конференций, происходивших после вступления США в войну и решавших вопросы военной стратегии и послевоенного устройства мира.

Путешествие было очень утомительным. В Майами (штат Флорида) президент тайно приехал на своем поезде. Оттуда была совершена серия перелетов — на остров Тринидад, на побережье Бразилии, а затем в британский протекторат Гамбию на западном побережье Африки. Общая длина маршрута составила около 5,5 тысячи километров, а продолжительность пребывания в воздухе почти 40 часов. Рузвельту приходилось привыкать к полетам — ведь до этого он поднимался в воздух только один раз, когда торопился на съезд демократов в 1932 году, чтобы принять приглашение баллотироваться на высший пост.

Переговоры проходили в Анфе — курортном пригороде Касабланки. Советнику Черчилля Гарольду Макмиллану, который через много лет сам стал британским премьер-министром, эта конференция показалась похожей на встречу двух древних владык — Восточной и Западной Римских империй. Первый проводил дневное время в постели, поглощал огромное количество еды, крепких напитков и сигар, но в немногие остававшиеся часы умело решал мировые проблемы. Второй, окруженный массой советников (в их числе были сыновья Эллиот и Франклин-младший, получившие на этот случай отпуск из своих воинских частей, причем их командиры вообще не знали, куда и зачем отправляются офицеры, а сами они узнали о цели своего путешествия только после прибытия), выглядел более занятым — он давал инструкции, выслушивал советы экспертов и, естественно, вел дружеские беседы с партнером, порой переходившие в острые споры^{611}.

На конференцию был приглашен также Сталин, но он отказался в ней участвовать, мотивировав тем, что чрезвычайно занят военными делами во время победоносного завершения битвы под Сталинградом. Это была отговорка, поскольку в действительности руководство операцией осуществляли высшие военные, но таким образом он продемонстрировал главам союзных держав, что ему принадлежит исключительная роль в советских победах. Сталин не приехал в Северную Африку и по соображениям престижа, ибо конференция проходила в городе, лишь недавно освобожденном англо-американскими войсками.

У Черчилля был четкий план, который он изложил уже 14 января, в день начала переговоров: предусматривались завершение захвата североафриканского побережья, создание там крупных военных баз, чтобы атаковать противника на юге Европы — в ее «мягком подбрюшье», как выразился Черчилль.

Рузвельт с подачи своих генералов придерживался мнения, что основной предстоящей операцией союзников должна быть высадка на побережье Северной Франции, что позволило бы максимально приблизить окончание войны в Европе. Члены объединенного комитета начальников штабов пришли, однако, к выводу, что подготовительная фаза этой операции под кодовым названием «Раундап» («Окружение») завершится не ранее осени 1943 года.

В результате переговоров стороны договорились о первоочередном окончании войны в Африке путем занятия территории Туниса, с тем чтобы затем осуществить высадку на итальянском острове Сицилия. Наступательная операция союзников на севере Европейского континента была перенесена на 1944 год, но не исключалось ее досрочное начало во Франции при крупных военных успехах СССР.

Конференция завершилась 24 января встречей с прессой, представители которой были приглашены в Касабланку в самый последний момент. Рузвельт и Черчилль впервые объявили главную цель войны (точнее говоря, озвучил ее именно Рузвельт, согласовав предварительно с британским премьером): «Ликвидация германской, японской и итальянской военной силы означает безоговорочную капитуляцию Германии, Италии и Японии. Это означает разумное обеспечение будущего мира во всем мире. Это не означает уничтожения населения Германии, Италии или Японии, но это означает ликвидацию такой философии в этих странах, которая основана на завоевании и подчинении других народов»^{612}. Четыре раза повторив слово «означает», Рузвельт придал еще более жесткий оттенок формуле безоговорочной капитуляции, к которой охотно присоединился Сталин в ряде последующих заявлений.

Американские военные позже не раз говорили, что эта формула была ошибкой, поскольку затянула войну, по крайней мере, на несколько месяцев, ибо вызвала отчаянное сопротивление немцев. Но Рузвельт до последних дней своей жизни был убежден в своей правоте, в том, что именно безоговорочная капитуляция должна была стать первым условием искоренения духа агрессии и в Европе, и в Азии.

Долгое и утомительное путешествие в Африку отразилось на состоянии здоровья Рузвельта. Он чувствовал себя изнуренным, тем более что на обратном пути заразился какой-то непонятной болезнью. Врачи считали, что это был результат укуса насекомого. Несколько дней по возвращении в Вашингтон президент был вынужден провести в постели, мучимый бессонницей и высокой температурой. Только благодаря применению сульфамидных препаратов, которые начинали входить в обиход американской медицины, его удалось вывести из этого состояния. Вскоре Рузвельт писал британскому премьеру: «Я поехал в Гайд-Парк на пять дней, полностью выздоровел при этой великолепной погоде, возвратился назад на прошлой неделе и чувствую себя как боевой петух»^{613}.

Третья встреча глав двух держав состоялась через четыре месяца — Черчилль вновь прибыл в Вашингтон. На этот раз он, незадолго до того перенесший воспаление легких, путешествовал на трансатлантическом лайнере «Квин Мэри» (на его борту, между прочим, находилось несколько тысяч германских военнопленных, которых везли в США, чтобы снять с Великобритании груз их содержания).

Любивший звучные наименования, Черчилль придумал для конференции, проходившей с 12 по 27 мая, название «Трайдент» («Трезубец»). Название было двусмысленным, так как партнеры не только договаривались о том, где воткнут «трезубец» в противника, но и порой вступали в схватку друг с другом. Чтобы продемонстрировать свою самостоятельность, Черчилль на этот раз остановился не в Белом доме, а в британском посольстве.

В ходе переговоров Черчилль вначале настаивал на необходимости развертывания военных действий на Балканском полуострове, доказывая, что именно здесь могут быть достигнуты успехи. Однако главный план сэра Уинстона состоял в том, чтобы англо-американские войска, высадившись на Балканах, создали «дружественную» стену перед наступающей Красной армией, не допустив ее выхода за пределы территории СССР. В противоположность Рузвельту он был убежден, что Сталин при благоприятных условиях вознамерится не просто продвинуть свои войска как можно глубже в центр Европы, но и начать перестройку соседних стран по советскому образцу.

Рузвельт же считал, что нужно проводить по отношению к СССР такую политику, которая давала бы возможность продолжать использовать Восточный фронт как основной театр военных действий, перемалывавший германские (и советские) вооруженные силы, и открыть второй фронт в Европе тогда, когда США и Великобритания будут полностью к этому подготовлены.

В результате майских переговоров 1943 года было подписано компромиссное коммюнике, в котором всё же зафиксирована убежденность в необходимости «решающего вторжения в цитадель стран оси». Вот только где это вторжение будет осуществляться, пока было не совсем ясно.

Будучи убежденным в том, что этим регионом должен стать север континента, Рузвельт пришел к выводу, что высадка англо-американских войск может быть произведена не ранее весны 1944 года. Теперь об этом необходимо было проинформировать Сталина. Рузвельт отлично понимал, какое впечатление произведет на советского руководителя новое откладывание начала операции, и несколько раз принимался за текст послания, но написанное казалось ему неудовлетворительным — то слишком обходительным, с извинительными нотками, то излишне резким и нелояльным.

В конце концов он поручил составить это злосчастное письмо генералу Маршаллу, и тот нашел наилучший вариант: в нем не было никаких объяснений и оправданий, а просто сообщалось, что на Британских островах будут сконцентрированы американские и английские войска для широкомасштабной высадки на территории Франции весной 1944 года. Рузвельт охотно принял такую версию и распорядился немедленно отправить этот текст за своей подписью советскому лидеру. Это был, видимо, единственный случай, когда личное послание американского президента было написано без его участия.

В Москве рузвельтовское «секретное и личное послание» было получено 4 июня^{614}. Как и предполагалось, ответ Сталина от 11 июня выражал не просто неудовлетворенность, а почти нескрываемое негодование. Это решение, по его мнению, «создает исключительные трудности для Советского Союза, уже два года ведущего войну с главными силами Германии и ее сателлитов с крайним напряжением всех своих сил, и предоставляет советскую армию, сражающуюся не только за свою страну, но и за своих союзников, своим собственным силам, почти в единоборстве с еще очень сильным и опасным врагом…». «Нужно ли, — писал он, — говорить о том, какое тяжелое и отрицательное впечатление в Советском Союзе — в народе и в армии — произведет это новое откладывание второго фронта и оставление нашей армии, принесшей столько жертв, без ожидавшейся серьезной поддержки со стороны англо-американских армий. Что касается Советского Правительства, то оно не находит возможным присоединиться к такому решению, принятому к тому же без его участия и без попытки совместно обсудить этот важнейший вопрос и могущему иметь тяжелые последствия для дальнейшего хода войны»^{615}.

Стремясь во что бы то ни стало сохранить союзнические отношения с СССР и личные доверительные связи со Сталиным, Рузвельт несколько раз предлагал ему встречу один на один. Советский лидер под разными предлогами от этой встречи уклонялся, отлично понимая, что Рузвельт приложит все усилия к тому, чтобы представить намеченную, а затем и осуществленную операцию в Италии в качестве открытия второго фронта. Сталин откладывал и трехстороннюю встречу в условиях, когда исход летней кампании 1943 года еще не был ясен, то есть до разгрома немецких войск на Курской дуге.

В ожидании встречи с советским лидером Рузвельт явно идеализировал его. Быть может, он полагал, что война «перевоспитала» диктатора и после ее окончания в СССР будут проведены серьезные подвижки в образе жизни и политической системе.

Его планы не были построены исключительно на песке. В Советском Союзе происходили некоторые изменения, которые, казалось, предвещали будущие кардинальные сдвиги: был распущен руководимый Москвой Коминтерн, а песня «Интернационал» перестала быть советским гимном; Сталин принял иерархов Русской православной церкви, после чего прекратились нападки на церковь и религию. Поговаривали, что после войны будут распущены колхозы, восстановлена мелкая частная собственность в городах (она действительно существовала непродолжительное время на территориях, освобожденных от оккупации), создана вторая партия и т. п.

Правда, наиболее умудренные американские государственные деятели, знакомые с советскими реалиями, полагали, что после войны внутриполитической курс будет резко ужесточен и Сталин предпримет максимум усилий для дальнейшего расширения своей империи.

Еще в начале 1943 года Рузвельт получил меморандум Уильяма Буллита, в свое время бывшего послом США в Москве, который писал, что СССР «осуществит коммунизацию» Восточной Европы, если США и Великобритания не воспрепятствуют этому

Рузвельт пригласил Буллита к себе. В беседе дипломат высказал мнение, что, пока США будут заниматься тихоокеанскими и японскими делами, Сталин приложит усилия, чтобы закрепить за СССР позиции в Европе после поражения Германии. Буллит рекомендовал президенту пригласить советского лидера в Вашингтон или на Аляску и жестко потребовать от него обязательства отказаться от аннексии европейских стран в любой форме. В противном случае следовало сократить помощь СССР и отказать в послевоенном займе на восстановление. Дипломат также поделился соображениями о целесообразности вторжения американских войск на Балканы, которую, как мы помним, поддержал не Рузвельт, а Черчилль.

Сходные мнения циркулировали на страницах американской прессы. Из Москвы поступали сведения о том, что советская пропаганда принижает вклад западных союзников в борьбу против общего врага. В центральной печати СССР было опубликовано провокационное стихотворение Алексея Суркова о консервных банках с надписью «USA», валяющихся на прифронтовой дороге возле убитого повара. А далее поэт буквально причитал:

Подобные выражения неблагодарности, тиражируемые миллионами экземпляров и провоцировавшие враждебные чувства к союзнику, разумеется, весьма скрупулезно регистрировались посольством США, прежде всего теми его сотрудниками, которые воспринимали союз с СССР в качестве «странного альянса» (так называлась вышедшая после войны книга американского военного атташе в Москве Джона Дина^{616}).

Справедливости ради надо сказать, что подобные настроения — правда, в значительно более спокойных тонах — были отражены и в публикациях британских газет, утверждавших, что США заинтересованы в том, чтобы Англия была обескровлена, а Америка в последнюю секунду выступила в качестве спасителя^{617}.

Мнение Буллита и донесения из Москвы какое-то влияние на Рузвельта оказывали, но он продолжал возлагать чрезмерно большие надежды на добрую волю советского лидера. Жесткие суждения Буллита Рузвельту явно не понравились, и в последующие годы он игнорировал старого дипломата. Халл попытался привлечь того к работе, назначив, например, чрезвычайным послом по делам Африки и Среднего Востока, но на его меморандуме Рузвельт написал издевательскую резолюцию: «Почему не послом в Саудовскую Аравию?»^{618} Такой пост фактически означал бы полное отстранение Буллита от реальных политических дел.

В американо-советских отношениях этого времени немалое место занимал польский вопрос. Речь шла о территориях, захваченных СССР в 1939 году и затем включенных в состав Украинской и Белорусской республик, о взаимоотношениях с польским эмигрантским правительством, находившимся в Лондоне, об обнаружении немецкими оккупантами летом 1942 года в Катынском лесу под Смоленском массовых захоронений польских военных, расстрелянных советскими спецслужбами в мае 1940-го.

Самым взрывоопасным был вопрос о трагической судьбе поляков, убитых, как доказывали немцы, по приказу Сталина. Нацистские главари использовали полученные данные, чтобы противопоставить их распространявшейся по всему миру информации о зверствах гитлеровцев. Страшная находка была для них подарком судьбы. Волей кошмарного случая коммунистическая злодейская акция была доказана злодеями, воевавшими по другую сторону фронта. Разоблачение, о котором гитлеровцы растрезвонили по всему миру, имело цель внести раскол в антигитлеровскую коалицию.

Черчилль и Рузвельт оказались в крайне щекотливой ситуации. Премьер польского эмигрантского правительства Владислав Сикорский потребовал от них объяснений и действий. Западные руководители отлично понимали, что в данном случае нацистская пропаганда не лжет, как ей это было обычно свойственно, и существуют убедительные доказательства преступления, совершённого советской стороной. Но признание их достоверными сокрушительно подорвало бы престиж СССР в общественном мнении США и Великобритании, крайне затруднило бы дальнейшее сотрудничество со Сталиным.

Черчилль, посоветовавшись с Рузвельтом, попытался внушить польским деятелям необходимость «рационального подхода». Не опровергая сделанных немцами заявлений, он убеждал: гитлеровская пропаганда пытается посеять рознь между союзниками (что соответствовало действительности) и не в их интересах давать польским деятелям заходить слишком далеко в своих претензиях к Сталину, несмотря на то, что речь шла о расстреле в Катынском лесу, а также в других районах СССР почти двадцати двух тысяч их соотечественников^{619}.

Польский вопрос во взаимоотношениях с СССР особенно осложнялся в связи с тем, что в США проживало около шести миллионов поляков, большинство которых традиционно поддерживали Демократическую партию. Президент должен был считаться с их мнением, не отталкивать эту часть избирателей от себя, что требовало немалой эквилибристики.

Трудно согласиться с А. И. Уткиным в том, что союзнические отношения с СССР в 1943 году дали трещину^{620}, но можно считать достоверным тот факт, что Рузвельт несколько охладел к советскому лидеру (правда, на очень краткий срок). Президент задумывался над тем, не следует ли присоединиться к «балканскому варианту», не является ли ошибкой выдвигавшийся им самим план «четырех полицейских» (США, Великобритания, СССР и Китай), которые после войны будут следить за мировым порядком, чтобы не допустить новых вооруженных конфликтов. В том случае, если всё же будет осуществляться план высадки в Северной Франции, говорил Рузвельт, войска Объединенных Наций должны быть готовы войти в Берлин не позднее советских.

О некотором охлаждении во взаимоотношениях свидетельствовали отзыв из США М. М. Литвинова и замена его в 1943 году молодым, рвущимся наверх дипломатом А. А. Громыко, который попал в Наркоминдел только в 1939 году из академического института в ходе так называемого молотовского призыва, после того как многие сотрудники внешнеполитического ведомства были истреблены в годы Большого террора. Перед назначением поверенным в делах Громыко, работая советником посольства, посылал доклады Молотову через голову своего руководителя.

О подходе Громыко к советско-американским отношениям свидетельствует его пространное письмо Молотову от 14 августа 1942 года. Он докладывал наркому: «…несмотря на требования миллионов американцев открыть второй фронт в Европе в 1942 году, нет признаков того, что правительство США серьезно готовится к этому… среди командного состава армии США сильны антисоветские настроения. Подавляющее большинство генералов питало надежду, и еще сейчас ее не оставило, на истощение и гитлеровской армии, и Советского Союза… Еще хуже (куда уж хуже!) настроения среди командного состава флота США». Письмо советника посольства, явно извращенно толковавшее и политику США, и общественные настроения, было резко раскритиковано американским отделом Наркоминдела, давшим на него отзыв: «…тов. Громыко, делая очень ответственные заявления, не подкрепляет эти заявления фактами»^{621}.

Рузвельт несколько раз принимал Громыко, но найти с ним общий язык не смог. Не зря этот деятель позже получил прозвища «Господин Нет», «Угрюмый гром» и т. п. Он действовал крайне осторожно, точно следовал букве сталинских указаний, не допуская ни одного самостоятельного слова. Его назначение отнюдь не способствовало укреплению дружеских чувств Рузвельта к СССР

И всё же во второй половине 1943 года позиция Рузвельта относительно восточного союзника опять несколько смягчилась. Этому способствовал, в частности, доклад начальника Управления стратегических служб У. Донована, в котором намерениям СССР давалась в целом позитивная оценка: он будет верен союзническим обязательствам и, главное, не намерен идти на сепаратные переговоры.

На наступательном этапе войны американский президент был столь же заинтересован в советском союзнике, как и в первые годы противостояния СССР и гитлеровской Германии, когда Красная армия отвлекала на себя основные силы вермахта.

В этих условиях вопрос о встрече «большой тройки» начал переходить в практическую плоскость.

С 17 по 24 августа 1943 года в канадском Квебеке состоялась очередная встреча Рузвельта и Черчилля, в которой участвовали также начальники штабов вооруженных сил обеих стран. Перед этим Черчилль побывал в Гайд-Парке, где убеждал Рузвельта в необходимости развивать успех на юге Европейского континента, который, по его мнению, должен был подготовить благоприятные условия для высадки в Северной Франции.

Соглашаясь с тем, что после занятия Сицилии (в разгар конференции поступило сообщение, что американский генерал Джордж Паттон занял Мессину, главный город острова) необходимо будет осуществить высадку в Италии, Рузвельт прислушивался к мнению американских военных, прежде всего Маршалла, убежденных, что наилучшим средством приблизить сроки окончания войны в Европе является хорошо спланированная и подготовленная операция в Северной Франции.

Заключительный доклад Объединенного комитета начальников штабов, одобренный конференцией, предусматривал проведение воздушных налетов на Германию; операцию «Оверлорд» — как сказано в докладе, «главное американо-английское наступление на суше и в воздухе против европейских держав оси» (ее начало было назначено на 1 мая 1944 года); военные действия в Италии; высадку на континент при чрезвычайных обстоятельствах (операция «Ранкин»); ограниченные действия на Балканах, главным образом в поддержку партизанских акций.

Некоторые разногласия возникли при обсуждении планов военных действий против Японии. Черчилль выразил желание, чтобы Великобритания приняла более активное участие в операциях, в частности в высадке десантов в Голландской Ост-Индии. Рузвельт дружески, но твердо отклонил это предложение, надеясь расширить американский контроль этого региона.

Девятнадцатого августа было подписано секретное соглашение о сотрудничестве в создании атомной бомбы, причем США сохраняли за собой ведущие позиции в научных исследованиях и производстве нового оружия^{622}.

В Квебеке Рузвельт выступил с предложением о создании послевоенной международной организации и даже представил соответствующий проект, в котором говорилось об ответственности четырех великих держав за сохранение мира. Между прочим, президент пользовался аргументацией своего бывшего соперника по предвыборной борьбе У. Уилки, недавно выпустившего небольшую книгу «Единый мир»^{623}, в которой республиканец выдвигал свой план международного сотрудничества.

По окончании встречи в Квебеке Черчилль провел еще две недели в Вашингтоне в качестве гостя президента. Во время бесед явственно ощущалось, что британский премьер вынужден был считаться, хотя и очень неохотно, с той реальностью, что по всем военным, экономическим, политическим показателям Америка Рузвельта оказывалась доминирующей силой.

Именно после Квебекской конференции началась подготовка первой встречи «большой тройки». Сразу после возвращения Рузвельта в Вашингтон на пресс-конференции 21 августа ему был задан прямой вопрос о возможности трехсторонней встречи, причем задан в такой форме, что президент должен был либо отвергнуть таковую возможность, либо отмести спекуляции в прессе по этому поводу.

Он избрал второй путь — гневно обрушился на обозревателя Дрю Пирсона, известного своими скандальными обвинениями представителей рузвельтовской администрации, особенно госсекретаря Халла, в том, что они не желают открывать второй фронт, поскольку стремятся обескровить Россию. Рузвельт сказал, что журналист «лжет от начала до конца» и этим ставит под угрозу единство объединившихся наций, вредит собственной нации и вообще он «хронический лжец»^{624}. Таким нетерпимым по отношению к одному из видных представителей пишущей братии Рузвельта видели очень редко. Объяснялось это просто — за публикациями Пирсона следило посольство СССР, и они могли создать впечатление о негативном отношении администрации к восточному союзнику, что в данный момент было особенно невыгодно.

В сентябре—октябре 1943 года непродолжительное время длился торг по поводу места встречи. Сталин настаивал на Тегеране, где размещался советский воинский контингент и где он чувствовал бы себя в большей безопасности, тем более что столица Ирана находилась сравнительно близко к советской границе. Рузвельт, скорее всего по соображениям престижа, настаивал на своей зоне влияния — Каире или Багдаде, но в конце концов пошел на уступку. Весьма любопытно, что, действуя от имени «мистера Черчилля», он при этом ставил британского премьера перед свершившимися фактами. 8 ноября Рузвельт проинформировал Сталина о готовности встретиться с ним в Тегеране^{625}. Со стороны американского президента, готового преодолеть расстояние, равное почти половине окружности Земли, это был жест, свидетельствовавший о высокой оценке им тех огромных военных усилий, которые вносил советский народ в достижение победы над агрессорами.

В отместку Рузвельту, отодвинувшему его на второй план, Черчилль написал Сталину: «Я был очень рад узнать о том, что Президент готов вылететь в Тегеран. В течение длительного времени я настойчиво просил его это сделать. Что касается меня, то я в течение нескольких прошедших месяцев заявлял о своей готовности отправиться в любое место, в любое время, когда мы трое сможем встретиться вместе»^{626}.

Правда, появилось одно препятствие. Советники говорили Рузвельту, что он явно подвергнется нападкам недоброжелателей в конгрессе и вне его под тем предлогом, что, согласно Конституции США, должен подписывать законы или же налагать на них вето в течение десяти дней, тогда как поездка за рубеж предполагалась на значительно более длительный срок. Любопытно, что по поводу конференции в Касабланке, когда Рузвельт находился вне пределов страны более двух недель, такого рода опасения не высказывались.

Президент, однако, быстро нашел остроумный выход из положения, использовав юридическую уловку. Ведь нигде не говорилось, что он должен подписать закон в течение десяти дней после его принятия. «Будем считать, что я должен его подписать не позже чем через десять дней после получения», — заявил Франклин. Получить же принятые за время его отсутствия законодательные акты он мог официально только по возвращении в США.

Для встречи с Черчиллем и Сталиным Рузвельт проделал длинный путь. 19 дней заняло плавание линкора «Айова» до алжирского порта Оран. На борту корабля Франклин вновь начал вести дневник, о котором после окончания конференции опять позабыл. В первый же день путешествия он записал: «Это будет новая Одиссея — значительно более дальняя по суше и по воде, чем [мыслили] храбрые троянцы, имя которых я использовал в Гротоне, когда участвовал в соревновании за школьную награду. И она будет полна неожиданностей»^{627}. Вместе с президентом «храбрыми троянцами» были начальники штабов трех родов войск и личный советник Гарри Гопкинс.

В дороге произошел инцидент, который мог привести к катастрофе. Сопровождавший «Айову» эсминец «Портер» выпустил торпеду, которая чуть было не подорвала линкор. Оказалось, что оплошность допустил дежурный офицер, проводивший чистку торпедного аппарата. В результате короткого замыкания торпеда ринулась в направлении «Айовы». Лишь по чистой случайности взрыв произошел в океане, неподалеку от флагмана. Вместе с верховным главнокомандующим опасность угрожала всем начальникам штабов. Вина офицера была бесспорной — он должен был проверить, чтобы торпедный аппарат был нацелен на пустое пространство. Президент, однако, приказал простить моряка и тем более не отстранять от должности командира эсминца, что предлагал сделать командовавший эскадрой адмирал Кинг. Достаточно того, что бедняга узнал, что он чуть было не торпедировал линкор с главнокомандующим и пятью адмиралами на борту, заявил Рузвельт.

Он писал в дневнике: «Пока всё идет хорошо. Поездка проходит с полным комфортом. Достаточно тепло, чтобы сидеть в одном свитере поверх рыбацкой рубашки и брюк… Завтра вечером мы увидим Африку, а в субботу утром сойдем на берег… Какое облегчение обходиться без газет»^{628}.

Из Орана самолетом президент проследовал в Тунис, а затем в Каир. Рузвельт не мог отказать себе в удовольствии посетить в Тунисе руины Карфагена, а в Египте (вначале из иллюминатора самолета, а затем и из окна автомобиля) вместе с Черчиллем осмотреть пирамиды. Он сделал запись в дневнике: «Мы проехали обходными путями, чтобы избежать [встречи с] германскими самолетами со стороны пустыни. Посмотрели на Нил на расстоянии примерно 100 миль от Каира — потрясающая сцена — и продолжили путь вдоль узкого пояса плодородных полей со многими деревнями, достигнув в конце концов больших пирамид и моего старого друга Сфинкса. Все мы пообедали (кроме Сфинкса) на [отведенной] мне вилле»^{629}.

В Каире состоялись переговоры с Черчиллем и его советниками. Здесь они согласовали свои позиции перед встречей с советским лидером, понимая, что игра с ним будет нелегкой.

Рузвельт встретился со специально прибывшим в Египет главой китайского правительства Чан Кайши и его женой. Можно было бы, впрочем, поменять супругов Чан Кайши местами. Хотя премьер присвоил себе звание генералиссимуса, делами, по мнению многих наблюдателей, вершила его предприимчивая и властная половина. Рузвельта несколько раздражала мадам Чан Кайши, особенно ее манера хлопать в ладоши, чтобы подозвать слугу. Он был недоволен и тем, что энергичная дама отослала прочь переводчика и взяла на себя его роль. Хотя она хорошо знала английский язык, президент всё же больше доверял профессионалам и опасался, что мелкая ошибка может исказить смысл сказанного.

Присутствовавший при встрече Эллиот Рузвельт рассказывал: «Разговор вела главным образом г-жа Чан Кайши. Она убедительно излагала свои планы повышения уровня грамотности в Китае после войны на основе своего рода “бейсик чайниз” (упрощенного китайского языка), в котором число иероглифов было бы сокращено до тысячи двухсот или полутора тысяч, то есть почти до числа слов в “бейсик инглиш”. Она рассказывала и о других намеченных реформах, и отец… слушал ее очень внимательно. Я помнил слова отца о том, что в настоящее время в Китае нет другого лидера, который мог бы продолжить войну; у меня создалось впечатление, что, по мнению отца, с реформами придется подождать, пока на смену супругам Чан Кайши не придут новые руководители»^{630}. Рузвельт, таким образом, вел себя весьма дипломатично.

Тем не менее на каирской встрече обошлось без прямых недоговоренностей. Рузвельт высказал мнение, что Китай займет выдающееся место в послевоенном мире и союзнические отношения обоих государств будут развиваться. В следующий раз он заявил Чан Кайши главное: Китай, несмотря на то, что не будет принимать участия в конференции в Тегеране, войдет в число четырех держав, которым предстоит вершить дела в послевоенном мире.

Правда, Рузвельт первоначально не исключал, что Чан Кайши полетит с ним в Тегеран. Но слухи об этом дошли до Сталина, и тот прореагировал жестко. 12 ноября он написал Черчиллю: «Само собой разумеется, что в Тегеране должна состояться встреча глав только трех правительств, как это было условлено. Участие же представителей каких-либо других держав должно быть безусловно исключено. Желаю успеха Вашему совещанию с китайцами по дальневосточным делам»^{631}.

Из Каира Рузвельт на своем самолете отправился в Тегеран, где 28 ноября — 1 декабря 1943 года состоялась первая встреча глав трех основных участников антигитлеровской коалиции.

Начало Тегеранской конференции сопровождалось драматическим сообщением Сталина Рузвельту о том, что в городе готовится заговор против членов «большой тройки», сведения о котором якобы поступили к агентам советской разведки. Поскольку британское и советское посольства находились по соседству, Сталин предложил Рузвельту переехать из посольства США в советскую резиденцию, чтобы избежать опасных путешествий по городу.

Действительно, в Тегеране готовилась операция спецслужб нацистского рейха. Встречаются утверждения, что ее разработал сотрудник Главного управления имперской безопасности оберштурмбаннфюрер Отто Скорцени, который с 1943 года был агентом Гитлера по особым поручениям. Однако в своих воспоминаниях Скорцени не подтверждает, что имел какое-либо отношение к этому замыслу. Так или иначе, в Иран были переброшены две террористические группы. Однако советским разведчикам в Германии удалось установить факт подготовки операции под кодовым названием «Длинный прыжок», хотя детали ее остались неизвестны. За несколько дней до начала конференции в Тегеране по наводке советской разведывательной группы Геворка Вартаняна были проведены аресты более четырехсот немецких агентов и других подозрительных лиц, а кое-кого перевербовали. Опасность теракта отпала^{632}.

Тем не менее Сталин решил переманить Рузвельта на «советскую территорию», стремясь продемонстрировать свою бдительность, гостеприимство и в то же время в какой-то мере противопоставить его Черчиллю. Последний, предлагавший американскому президенту апартаменты в британском посольстве, был явно недоволен его переездом в советское посольство на второй день конференции. Рузвельт записал в дневнике: «Русские открыли заговор, состоящий в том, чтобы захватить его (Сталина. — Г. Ч.), УСЧ (Уинстона Спенсера Черчилля. — Г. Ч.) и меня во время поездок из одного посольства в другое. Поэтому я по предложению Сталина переместился в русский комплекс, где есть достаточно дополнительных зданий и опасность поездок по улицам ликвидируется, так как УСЧ живет по соседству и есть толпа охранников»^{633}. Рузвельту были предоставлены помещения на первом этаже главного здания посольства СССР. (Побывавший там вскоре после закрытия конференции глава югославской партизанской военной миссии Милован Джилас запомнил, что после отъезда Рузвельта в этом помещении вещи не переставлялись — всё сохранялось так, как было при нем^{634}.)

Первая встреча со Сталиным состоялась, естественно, сразу после того, как оба лидера оказались в Тегеране. Рузвельт рассказывал начальнику своей охраны Майку Рейли, что знакомство со Сталиным почему-то произвело на него шокирующее впечатление, хотя ничего необыкновенного не произошло. Рузвельт находился в своей спальне, когда ему сообщили о прибытии в посольство Сталина. Президента вывезли в гостиную, а с другой стороны в комнату медленно вошел человек низкого роста, но плотного телосложения, из-за чего он «казался крупным»^{635}.

Несмотря на то, что Рузвельт многое знал о Сталине-диктаторе, беспощадно расправлявшемся не только с любой оппозицией, но и с малейшим неподчинением его воле, он стремился отыскать в советском лидере позитивные черты, уговаривая себя, что их можно обнаружить. Без этого ему трудно было бы вести откровенные переговоры. Сталин же умел весьма ловко одурачивать своих партнеров. При этом во время Великой Отечественной войны личные интересы Сталина и жизненные интересы страны объективно совпали: безусловной главной целью был разгром германского агрессора и его союзников.

Сталин как личность произвел глубокое впечатление на Рузвельта. Тот поделился с сыном впечатлением: «Он казался очень уверенным в себе»^{636}. Еще большее впечатление советский лидер оказал на самого Эллиота, молодого человека, не очень разбиравшегося в его игре: «Он весьма приветливо поздоровался со мной и так весело взглянул на меня, что и мне захотелось улыбнуться… Слушая спокойную речь Сталина, наблюдая его быструю, ослепительную улыбку, я ощущал решимость, которая заключена в самом его имени: Сталь»^{637}.

Можно полагать, что в определенной степени настроения сына передались отцу — Сталин-актер отыграл свою роль успешно.

В первой же продолжительной беседе Рузвельт попытался найти такую главную тему, которая зафиксировала бы определенную общность интересов обеих стран, даже вопреки позиции третьего участника переговоров. Он заговорил о том, что европейские нации после войны потеряют мандат владычества над колониальной периферией мира, обратив, в частности, внимание на необходимость вывести Индокитай из-под господства Франции и провести глубокие реформы в Индии. По поводу последних он даже высказался — разумеется, лицемерно — за введение чего-то «вроде советской системы».

Сталин, видимо распознав неискренность собеседника, резонно возразил, что это означало бы революцию. Согласно оценке госсекретаря Халла, которого Рузвельт не взял с собой на Тегеранскую конференцию, «президент надеялся, что благодаря личной встрече со Сталиным он сможет решить все проблемы, которые существовали между Россией, с одной стороны, и, по сути дела, всеми остальными объединенными нациями, с другой»^{638}.

Официальные заседания проходили в обширном зале советского посольства под председательством Рузвельта, а параллельно с ними участники конференции встречались попарно.

Через много лет, когда уже был раскритикован культ личности Сталина, а психологи-политологи из ЦК КПСС и КГБ стали готовить общественное мнение к реабилитации «вождя и учителя», скорее всего из недр этих малопочтенных организаций был выплеснут в народ анекдот, который, наряду с другими, должен был убедить население СССР в мудрости, остроумии, да и величии Сталина. Якобы перед первым заседанием в Тегеране Черчилль по договоренности с Рузвельтом в присутствии Сталина произнес: «Мне сегодня приснился удивительный сон, что я стал властелином мира». Рузвельт тотчас прореагировал: «Мне тоже приснился поразительный сон, что я стал властелином вселенной». После паузы Сталин сказал: «И мне, господа, приснился сон: я не утвердил ни вас, мистер президент, ни вас, мистер премьер-министр».

Поэт Ю. Кузнецов в 1978 году даже посвятил этому «эпизоду» стихотворение, завершавшееся словами:

Этот анекдот, выдаваемый сталинистами, в числе других фикций, за достоверный факт, гуляет и в наши дни. Престарелый В. М. Молотов, которому писатель Ф. Чуев рассказал эту байку[37], был очень доволен: «Подобные разговоры с подковырками имели место на конференциях “Большой тройки”, и Сталин действительно всегда находил выход из, казалось, безвыходного положения»^{639}.

Если же возвратиться к тому, что происходило в действительности, то необходимо подчеркнуть, что конференция протекала в атмосфере сотрудничества и в то же время острых дипломатических схваток, причем медиатором, как правило, выступал Рузвельт. На первом заседании он дал обзор военных действий на фронтах, а затем проинформировал советского союзника о решении США и Великобритании осуществить высадку своих частей в Северной Франции не позже мая 1944 года и даже о присвоении операции кодового наименования «Оверлорд».

Сталин поинтересовался, кто будет командовать высадкой во Франции, и, узнав, что командующий еще не назначен, сделал скептическую ремарку по поводу успеха операции, которую Рузвельт и Черчилль предпочли пропустить мимо ушей. Советский лидер, в свою очередь, заявил, что его страна присоединится к войне против Японии по окончании военных действий в Европе.

Хотя Черчилль в Тегеране несколько раз возвращался к возможности «балканского варианта», Сталину удалось усыпить опасения союзников заявлениями, что он не собирается овладевать Европой, поскольку у русских много дел у себя дома. Так «балканский вариант» по существу дела был отброшен навсегда, хотя Черчилль еще не раз напоминал о его плодотворности. Это дало возможность именно советским вооруженным силам овладеть Румынией, Болгарией, Венгрией, Чехословакией, Югославией и обеспечить в них, а также в Албании создание сателлитных режимов. В том, что в Восточной Европе почти на полстолетия у власти были поставлены коммунистические правительства, немалая доля ответственности американского президента.

Практичный Рузвельт, в отличие от Черчилля, не мыслил перспективно, на много лет вперед. Ему было важно как можно скорее и при относительно небольшом расходовании живой силы и материальных средств получить результат — полный разгром агрессоров и их безоговорочную капитуляцию. Можно ли его за это упрекать? Думается, что в данном случае цена победы была большой, но оправданной. Хотя, надо сказать, по сей день многие политические наблюдатели и некоторые профессиональные историки полагают, что Рузвельт в угоду Сталину предал интересы народов Восточной Европы. Я считаю, что они судят президента США неоправданно строго.

Именно Рузвельт поднял в Тегеране вопрос о создании международной организации безопасности и развития. По его мнению, в нее могли бы войти до сорока государств (разумеется, исключая страны агрессивного блока) во главе с неким руководящим органом, в котором ведущую роль играли бы США, Великобритания, СССР и Китай. Президент, таким образом, проводил свою идею «четырех полицейских». Несмотря на демагогические сомнения Сталина по поводу того, что появление четырех гегемонов может не понравиться остальному миру, и более трезвое его суждение относительно слабости и децентрализации Китая, в принципе идея международной организации была одобрена.

Немалое место на Тегеранской конференции занял вопрос о послевоенной Германии. Рузвельт стоял на наиболее жесткой позиции. Еще до конференции он высказал Объединенному комитету начальников штабов свое мнение о необходимости расчленения Германии на три государства — южное, северо-западное и северо-восточное. Теперь же он поставил вопрос о целесообразности создания на месте Германии пяти новых государств и в дополнение к ним своего рода «вольных зон» под международным контролем. Черчилль был не так радикален — он предлагал отделить от Германии юго-западные земли, объединив их с дунайскими государствами в конфедерацию. Скорее всего уже задумывавшийся над планами подчинения дунайских стран своей воле, Сталин тотчас выступил против проекта Черчилля, а Рузвельт его поддержал, заявив, что Германия была менее опасной для цивилизации, когда состояла из 107 провинций. Откуда президент взял эту цифру, неясно, но в условиях, когда союзники начинали громить силы агрессивного блока, она звучала весьма убедительно. Однако было сочтено целесообразным не предрешать судьбу Германии, а передать обсуждение вопроса в недавно созданный орган — Европейскую совещательную комиссию.

В большей мере интересовал Рузвельта, нежели Черчилля, но особенно остро стоял для Сталина польский вопрос. О расправе с поляками в Катынском лесу западные лидеры благоразумно молчали. Речь шла о том, что в наибольшей степени волновало поляков — и находившихся в эмиграции, и натурализовавшихся в США: о границах Польши.

Для обсуждения этой проблемы Рузвельт пригласил Сталина на двустороннюю встречу 1 декабря. Президент был очень осторожен — открыто не осуждал присоединение к СССР восточной части Польши, однако дал понять, что поляки должны получить территориальную компенсацию. Именно в этой связи возник вопрос о передвижении польской границы на запад, вплоть до реки Одер. Для Сталина это было наилучшим решением, тем более что по его замыслу созданный на территории СССР Польский комитет национального освобождения (ПКНО), руководимый коммунистами, рассматривался им как основа будущего польского правительства. С лондонским эмигрантским правительством дипломатические отношения были разорваны после раскрытия катынского преступления, и советскому диктатору теперь было выгодно его попросту игнорировать.

К польскому вопросу участники конференции возвратились уже втроем в ее последний день, причем была достигнута договоренность о перенесении границы между СССР и Польшей на запад (примерно к так называемой линии Керзона[38], что в основном соответствовало этническому принципу) и о перемещении западной польской границы на реки Одер и Нейсе. Сталин и Рузвельт были настолько уверены в своих силах, в мощи своих держав, что даже не задумывались о том, что по поводу польских границ следовало бы поговорить с самими поляками. Страна перекраивалась волей лидеров великих держав, и в этом вопросе Рузвельт явно шел на поводу у Сталина.

Черчилль понимал, что важные вопросы решаются в Тегеране за его спиной. Он говорил сопровождавшему его заместителю министра иностранных дел Великобритании Александру Кадогану: «Я сидел между большим русским медведем с вытянутой вперед лапой, с одной стороны, и огромным американским буйволом, с другой. Между ними двумя сидел несчастный маленький английский ослик, который был единственным, кто знал правильный путь»^{640}. Сэр Уинстон, с одной стороны, разумеется, искусственно принижал себя — он отнюдь не считал свою личность столь уж незначительной. С другой стороны, он был твердо убежден в своей правоте и полагал, что ближайший союзник — американский президент — ступил на неверный путь сделки с советским диктатором.

Тем не менее своего рода пиком выражения благожелательного сотрудничества стало празднование 69-летия Черчилля 30 ноября. Виновник торжества не скупился на красноречивые признания — всячески хвалил Рузвельта и несколько умереннее Сталина, что, видимо, последнему не понравилось. Ощутив это, Рузвельт произнес: «В то время как мы здесь празднуем день рождения британского премьер-министра, Красная армия продолжает теснить нацистские полчища. За успехи советского оружия!» В свою очередь, с тостом поднялся Сталин: «Я хочу сказать вам, что, с русской точки зрения, президент и народ Соединенных Штатов сделали для победы в этой войне. Самое главное в этой войне — машины. Соединенные Штаты показали, что они в состоянии создавать от восьми до десяти тысяч самолетов в месяц. Россия же может производить не более трех тысяч самолетов в месяц. Англия производит от трех до трех с половиной тысяч… Именно поэтому Соединенные Штаты можно назвать страной машин. Не имея этих машин через систему ленд-лиза, мы проиграли бы войну».

От этого признания советская пропаганда стала всячески открещиваться через несколько лет, когда началась холодная война. Пока же в тосте Сталина звучала не только благодарность за поставки по ленд-лизу, но также понимание, что «арсенал демократий» в данном случае работал на ту страну, где «абстрактная демократия» не признавалась, а восхвалялась «социалистическая демократия».

А. И. Уткин с полным основанием констатирует, что, когда Рузвельт вылетел из Тегерана, он был доволен. «Его план продвижения к искомому послевоенному миру реализуется. Он установил рабочие отношения с СССР, нащупал возможности компромисса по польскому вопросу, нашел в СССР понимание относительно будущей роли Китая, Западной Европы, проектов построения отличного от предвоенного мира. Обещание СССР выступить против Японии облегчало выполнение азиатских планов Америки. Дела шли желаемым образом»^{641}.

Главным результатом Тегеранской конференции было решение об открытии второго фронта в Европе в мае 1944 года путем высадки англо-американских войск на севере Франции с вспомогательной операцией на юге этой страны. Сталин дал обязательство о вступлении СССР в войну против Японии не позднее чем через три месяца после окончания военных действий в Европе. В заключительной декларации руководителей трех держав торжественно заявлялось: «Наше наступление будет беспощадным и нарастающим. Закончив наше дружественное совещание, мы уверенно ждем того дня, когда все народы мира будут жить свободно, не подвергаясь действию тирании и в соответствии со всеми различными стремлениями и своей совестью. Мы прибыли сюда с надеждами и решимостью. Мы уезжаем отсюда действительно друзьями по духу и цели»^{642}.

На обратном пути, в Каире, памятуя, вероятно, недовольство Сталина по поводу отсутствия руководства операцией «Оверлорд», Рузвельт принял одностороннее, без консультации с Черчиллем, решение о назначении верховным главнокомандующим экспедиционными силами генерала Дуайта Эйзенхауэра (1890—1969). Это был профессионал, в свое время окончивший престижную военную академию в Вест-Пойнте, участвовавший в Первой мировой войне, а затем занимавший различные армейские должности. В начале Второй мировой войны он служил в отделе военного и оперативного планирования штаба армии, с ноября 1942 года по октябрь 1943-го командовал силами союзников, высадившимися в Северной Африке, а затем в Италии. Эйзенхауэр станет прославленным руководителем операции союзников в Европе в 1944—1945 годах, а после войны — крупным политиком, 34-м президентом Соединенных Штатов (1953—1961).

Рузвельт вначале колебался в вопросе о командующем. Встретившись с Эйзенхауэром еще по дороге в Тегеран, он намекнул, что, возможно, им станет начальник штаба армии Маршалл, который вполне заслуживает чести находиться во главе армии вторжения, но тут же добавил, что его страшит отъезд Маршалла из Вашингтона^{643}. Теперь же, информируя генерала об ответственном назначении, Рузвельт не преминул упомянуть, что Сталин «выразил особое удовлетворение в отношении его кандидатуры»^{644}. Неизвестно, действительно ли президент говорил Сталину об Эйзенхауэре, но генералу должна была быть лестна высокая оценка его верховным главнокомандующим той армией, которая несла на себе основную тяжесть военных действий.

Рузвельт отлично понимал лицемерие своего партнера, советского диктатора, когда тот ничтоже сумняшеся подписывал в Тегеране документ о недопустимости тирании. Он никак не мог считать Сталина «другом по духу», но готов был подписать соглашение хоть с чертом, лишь бы он содействовал, а тем более вносил, жертвуя миллионами жизней своих сограждан, решающий вклад в разгром агрессоров. При этом американский президент, безусловно, чувствовал силу сталинской воли и отдавал должное его умению решительно направлять все людские и материальные ресурсы своей страны на решение определенных задач. В данном же случае эта задача была ясна — разгром нацистской Германии и ее союзников, являвшихся врагами как страны в целом, так и лично Сталина; это был один из немногих случаев, когда его намерения совпадали с устремлениями его подданных.

По всей видимости, Рузвельт с некоторой симпатией относился к Сталину еще и потому, что у них были общие черты — неуклонное стремление к высшей власти, хотя и в совершенно разных условиях.

Переводчик Сталина В. М. Бережков отмечал по собственным наблюдениям: «Сталин, конечно, не сомневался, что отношение президента к системе, которая его усилиями возобладала в Советском Союзе, крайне отрицательное. Для Рузвельта не могли быть тайной кровавые преступления, произвол, репрессии и аресты в сталинской империи — уничтожение крестьянских хозяйств, насильственная коллективизация, приведшая к страшному голоду и гибели миллионов, гонения на высококвалифицированных специалистов, ученых, писателей, объявленных “вредителями”, истребление талантливых военачальников. Страшные последствия сталинской политики породили на Западе крайне отрицательный образ Советского Союза. Как сложатся отношения с Рузвельтом? Не возникнет ли между ними непреодолимая стена? Смогут ли они преодолеть отчуждение? Эти вопросы не мог не задавать себе Сталин. Думаю, что и президент понимал, сколь важно в создавшейся тогда ситуации найти общий язык с кремлевским диктатором. И он сумел так подойти к Сталину, что этот подозрительный восточный деспот, кажется, поверил в готовность демократического сообщества принять его в свою среду. На первой же встрече с советским лидером Рузвельт попытался создать атмосферу доверительности. Не было никакой натянутости, настороженности, никаких неловких, длительных пауз. Сталин также решил пустить в ход свое обаяние — тут он был большой мастер. До войны наш вождь редко принимал зарубежных политиков и потому не мог иметь соответствующего опыта. Но он быстро наверстал упущенное, проявив свои способности уже при встрече с Риббентропом в августе 1939 года. После гитлеровского вторжения Сталин непосредственно участвовал в переговорах. Беседы с Гопкинсом, Гарриманом, Халлом, интенсивная переписка с Рузвельтом дали ему возможность пополнить представления об американцах и отработать особую манеру ведения дел с ними. Но всё же можно было заметить, что перед первой встречей с президентом Соединенных Штатов осенью 1943 года Сталин чувствовал себя не вполне уверенно»^{645}.

После Тегерана Сталин отзывался о своих партнерах по переговорам отнюдь не столь уважительно. В 1944 году во время встречи с одним из тогдашних коммунистических руководителей Югославии Милованом Джиласом он дал волю эмоциям: «Черчилль, он такой, что, если не побережешься, он у тебя копейку из кармана утянет. Да, копейку из кармана! Ей-богу, копейку из кармана! А Рузвельт? Рузвельт не такой — он засовывает руку только за кусками покрупнее»^{646}. Этими восклицаниями диктатор пытался компенсировать свое чувство ущербности, вызванное недавней необходимостью вести любезные переговоры с «акулами империализма».

На обратном пути Рузвельт и Черчилль вновь встретились в Каире с Чан Кайши. Была подписана декларация, в которой западные союзники обещали довести войну против Японии до полного ее разгрома, восстановить целостность Китая, предоставить независимость Корее и другим странам Юго-Восточной Азии.

Из Каира Рузвельт отправил письмо Сталину. Текст его свидетельствует о том, что американский президент искренне надеялся на плодотворное сотрудничество, которое на данном этапе действительно было в интересах не только народов, но и лидеров обеих стран. В послании говорилось: «Я считаю, что конференция была весьма успешной, и я уверен, что она является историческим событием, подтверждающим не только нашу способность совместно вести войну, но также работать для дела грядущего мира в полнейшем согласии. Наши личные совместные беседы доставили мне большое наслаждение и особенно возможность встречаться с Вами наедине. Я надеюсь видеть Вас снова когда-нибудь, а до этого времени желаю самого большого успеха Вам и Вашим армиям»^{647}.

Это была очень умело сконструированная депеша, словами о встречах наедине несколько отделяющая Рузвельта от Черчилля и приближающая его к Сталину, хотя он отнюдь не чувствовал близости к советскому диктатору Рузвельт понимал, что с ним придется иметь дело по крайней мере до конца войны — после завершения военных действий в Европе максимально использовать возможности СССР в войне против Японии.

Тотчас по возвращении в Вашингтон Рузвельт принял советского временного поверенного в делах Б. Базыкина, которому заявил: «Поездкой я очень доволен, маршал Сталин был замечателен. Мы чудесно провели время. Находясь в американской миссии, я получил от маршала Сталина сообщение, что раскрыт заговор об убийстве нас всех троих. Маршал Сталин пригласил меня переехать в советскую миссию. Это приглашение я сразу же принял. Они меня устроили великолепно, предоставив мне на территории советской миссии отдельный особняк (это не соответствует действительности. — Г. Ч.). Всё было обставлено превосходно. Мы имели с маршалом Сталиным, кажется, свыше трехсот тостов. Хорошо также отпраздновали мы день рождения Черчилля»^{648}.

Рузвельт отправился в Гайд-Парк, где отметил Рождество. Именно оттуда он, не желая откладывать, 24 декабря в очередной «беседе у камина» отчитался перед соотечественниками о своей поездке: подробно рассказал о достигнутых договоренностях, назвал Черчилля «великим гражданином», а Чан Кай-ши — «непобедимым военным руководителем»^{649}.

Что же касается Сталина, то американский президент явно подпал под его демоническое обаяние. Советский лидер умел, когда это ему было необходимо, так играть свою роль, что самые умудренные зрители верили в его искренность и добросердечность. Обращаясь к радиослушателям, Рузвельт повторил то, что неделей раньше высказал советскому дипломату: «Я отлично поладил с маршалом Сталиным. Этот человек сочетает в себе огромную, непреклонную волю и здоровое чувство юмора; думаю, душа и сердце России имеют в нем своего истинного представителя. Я верю, что мы и впредь будем отлично ладить и с ним, и со всем русским народом»^{650}.

Президент, разумеется, ничего конкретного не говорил о планах высадки союзных войск на французской территории, но вполне ясно дал понять, что боевые действия будут происходить не только на существующих фронтах: «…круг замкнется крупнейшим наступлением американских и британских сил с других направлений»^{651}.

Рузвельт был весьма решителен в оценке послевоенных перспектив участия США в решении дел земного шара. Он высмеял «жизнерадостных идиотов», надеявшихся, что никакие войны им не будут угрожать, как только американцы вернутся домой и запрут за собой двери. Президент сформулировал идею создания такого мирового порядка, в условиях которого можно будет применять силу ради поддержания мира. Это была еще одна заявка на руководящую роль США в решении послевоенных проблем.

Путь к военному торжеству. Выборы 1944 года

Несколько позже срока, определенного на Тегеранской конференции, 6 июня 1944 года вооруженные силы союзников начали высадку в Нормандии, открыв таким образом новый фронт в Западной Европе. В первый же день операции «Овер-лорд» на французском берегу закрепились 150 тысяч американцев, англичан и канадцев, обеспечив дальнейшее расширение плацдарма, а затем наступление вглубь страны.

На следующее утро как раз пришлась очередная президентская пресс-конференция. Рузвельт начал ее словами: «Думаю, сегодня у нас приятная встреча. Судя по выражению ваших лиц, вы все, пришедшие сюда, настроены точно так, как те безвестные молчаливые люди, которые стоят по эту сторону стола (имелись в виду помощники и советники президента, упросившие его дать им возможность присутствовать на знаменательной встрече с прессой. — Г. Ч.). Они пришли ненамного раньше. На всех лицах улыбки!»^{652} Правда, по существу президент мог сообщить очень немногое — лишь то, что десантирование началось в точном соответствии с планом.

Через неделю, 12 июня, Рузвельт, убедившись в том, что операция проходит успешно, посвятил ей свое очередное радиообращение к нации. При этом он подчеркнул, что военные действия идут и на других фронтах, Германия приперта к стене — «точнее к трем сразу!». Дела идут хорошо, говорил он, но война не окончена — необходимо идти на Берлин. Президент воспользовался случаем, чтобы призвать американцев покупать облигации очередного военного займа. «Внести средства, необходимые для окончательной победы, — это для каждого из нас надежный способ проявить верность тем, кто отдал или в эту минуту отдает за нас свои жизни»^{653}.

Уже осенью 1943 года, когда наметился решающий перелом в ходе войны, Рузвельт стал задумываться над дальнейшей судьбой американских военнослужащих, которые возвратятся на родину. Президент был убежден, что страна, обязанная им победой, должна позаботиться об их будущем. В октябре им был внесен в конгресс закон о правах солдата.

Ему предшествовал другой законопроект — об участии военнослужащих в выборах. Механизм подачи голосов фактически лишал реальной возможности участвовать в голосовании примерно 11 миллионов солдат и офицеров, находившихся далеко от родины. В январе 1943 года в послании конгрессу Рузвельт просил рассмотреть вопрос об упрощении процедуры, чтобы служащие в армии и на флоте имели реальную возможность демократическим путем участвовать в решении вопросов, волнующих страну. Неожиданно против этого ополчились некоторые сенаторы — они подозревали, что своими предложениями президент стремится обойти правило об уплате налога на голосование, резко расширить участие в выборах негров и, главное, обеспечить себе поддержку военных на президентских выборах 1944 года: солдат, мол, поведут ротами на избирательные участки, и голосование будет явно в пользу верховного главнокомандующего. Последнее соображение, надо сказать, было не лишено смысла. В результате сенат отложил рассмотрение вопроса, по существу, похоронив закон о голосовании военных.

В этих условиях Рузвельт и его кабинет тщательно готовили новый законопроект.

На этот раз обсуждение проходило довольно долго и порой становилось острым. Некоторые конгрессмены считали льготы, которые президент предложил предоставить возвращавшимся с фронта солдатам, так называемым джи-ай, чрезмерными. Но Рузвельт упорно стоял на своем, разъясняя, что сам термин джи-ай этого настоятельно требует. Ведь джи-ай (GI — Government Issue) означает «проблема правительства», а раз так, то забота о солдате должна лежать на государстве.

В конце концов «билль о правах джи-ай» (официально он назывался Актом о реадаптации военнослужащих), даже более благоприятный для возвращавшихся с фронта, нежели первоначальный проект, был утвержден и подписан президентом 22 июня 1944 года. Он предусматривал выделение средств на образование и профессиональную подготовку демобилизованных солдат и сержантов, предоставление им беспроцентных займов на строительство или покупку домов при низком вступительном взносе. Бывшие военнослужащие должны были получать еженедельно 20 долларов в течение пятидесяти двух недель (выплата прекращалась досрочно, как только ее получатели находили работу). Бывшим военнослужащим гарантировалась бесплатная учеба на всех уровнях, от общеобразовательной школы до университета и соискания ученой степени, в течение года плюс срок службы в вооруженных силах, то есть для подавляющего большинства в течение четырех-пяти лет. Специальные пункты закона предусматривали льготные условия лечения.

Закон позволил примерно восьми миллионам американцев получить образование или производственную подготовку, а двум с половиной миллионам обзавестись собственными домами. Его осуществление внесло вклад в изменение лица Америки — резкое повышение образовательного уровня населения, переселение американцев из грязных и закопченных городских центров в удобные просторные и зеленые пригороды. «Это — яркое напоминание мужчинам и женщинам, состоящим на военной службе, что американский народ не собирается бросить их на произвол судьбы», — провозгласил президент, подписывая закон.

Закон о джи-ай был отнюдь не единственным мероприятием по существенному повышению уровня жизни американцев. Уже со второй половины 1943 года благодаря невиданному развертыванию производства стала складываться возможность увеличения выпуска товаров не только военной необходимости, но и гражданского спроса. Фактически система карточного распределения продуктов, не будучи официально отменена, умерла сама собой.

В связи с ростом доходов рабочих, мелких и средних служащих, обслуживающего персонала, мелких предпринимателей цены на сельскохозяйственные продукты за военные годы выросли на 131 процент, а доходы фермеров увеличились с 5,3 миллиарда долларов до 13,6 миллиарда, то есть более чем в 2,5 раза. При этом фермерская задолженность, почти постоянная на протяжении многих десятилетий, резко понизилась^{654}.

Бурное развитие производства военной техники и других средств ведения войны, приведшее к ликвидации безработицы, всех радовало. В авиапромышленности занятость с 63 тысяч рабочих повысилась за военные годы до фантастической цифры — 1 миллион 345 тысяч человек, то есть более чем в 20 раз^{655}. У трудящихся появилась уверенность в сохранении рабочих мест, стабильном заработке, завтрашнем дне. О том, что будет, когда война закончится и военно-промышленное производство начнет быстро сворачиваться, предпочитали не задумываться.

Происходило фактическое сращивание правительственных органов и промышленных гигантов, особенно в авиационной промышленности, где на первый план вышли корпорации «Локхид», «Боинг», «Норе Америкэн», работавшие исключительно по правительственным заказам. Аналогичной была ситуация в радиоэлектронной и химической промышленности, в несколько меньшей степени это коснулось производства танков, самоходных орудий, грузовиков и других боевых машин.

Составной частью военно-промышленного комплекса становилась исследовательская работа. Начиная с исследований ядерной энергии и завершая новациями в области медицины и фармакологии, научные центры и университеты эффективно обслуживали войну. В. Л. Мальков справедливо констатирует: «Университеты преобразовывались на глазах, заключая договора с военной промышленностью на проведение специальных разработок и привыкая к щедрости в финансовом отношении вооруженных сил. Военная ориентация, вкус к расходованию крупных средств на экспериментальные работы, возможность быстрого выдвижения и достижения вершин материального благополучия делали большие группы ученых (особенно молодую поросль) расположенными к самому тесному сотрудничеству с военными»^{656}.

Президент испытывал законную гордость и за свою страну, и за себя. Он отлично понимал свою роль в хозяйственном возрождении США. Он мог позволить себе емкие сравнения недавнего прошлого с настоящим. 27 декабря он провел пресс-конференцию, главным образом посвященную экономическому подъему страны: «Два года назад, после того как больной пришел в себя, оказалось, что он к тому же попал в тяжелую аварию… 7 декабря он оказался в катастрофе — поломал бедра, разбил ноги, вывихнул руку, вывернул кисть. Некоторые думали, что ему пришел конец. Старый доктор по имени “Новый курс” не знал, как лечить сломанные ноги и руки. Он много знал о внутренних болезнях, но о новой болезни не знал ничего. Поэтому он призвал другого доктора — ортопеда по имени “Выиграть войну”, чтобы он позаботился о пациенте. В результате больной опять встал на ноги. Он отложил свои костыли и двинулся вперед, в наступление»^{657}.

Через две недели президент выступил в конгрессе с последним посланием «О положении страны». Он говорил о пересмотре размеров военных заказов крупным бизнесменам с целью ограничения огромных доходов, о программах социального обеспечения, призванных превратить США в страну всеобщего благосостояния^{658}.

Рузвельт опять говорил гордые слова об успехах, которых его страна добилась в годы войны. Он вновь и вновь вспоминал, как его призыв о производстве 50 тысяч самолетов в год воспринимался смехотворной утопией. В 1944 году США произвели более 100 тысяч самолетов, а всего за последние пять лет — свыше 300 тысяч самолетов, около 100 тысяч танков, 2,5 миллиона грузовых автомашин и массу другого военного имущества. За 1940—1945 годы промышленное производство страны выросло почти вдвое, исчезла безработица.

Накануне Второй мировой войны в США производилась треть мировой промышленной продукции, а к концу войны — половина. В огромной степени это было связано с военной хозяйственной конъюнктурой и отсутствием на территории США боевых действий. Но в этих достижениях была и немалая заслуга президента страны.

Администрация Рузвельта управляла страной, руководила военными действиями, решала экономические и социальные вопросы почти без ограничений со стороны конгресса. Чрезвычайные обстоятельства требовали и чрезвычайных полномочий. Рузвельт получил эти полномочия и мог решать основные внутренние и внешние проблемы своими исполнительными распоряжениями. Казалось, перед США замаячил призрак авторитаризма. Многие недруги президента обвиняли его именно в стремлении к диктатуре.

Однако Рузвельт, отлично понимавший, что почти за два века демократические традиции вошли в плоть и кровь основной массы американцев, не стремился к закреплению своей личной власти. Она была нужна для достижения военной победы и обеспечения американским гражданам наилучших условий жизни после войны.

Массовое расширение военного производства привело к тому, что на смену безработице пришла нехватка рабочей силы на предприятиях военной промышленности и в других отраслях, обслуживавших военные нужды. 5 декабря 1942 года Рузвельт подписал исполнительное распоряжение, которым создавалась Комиссия по военной рабочей силе во главе с бывшим губернатором штата Индиана Полом Макнаттом. По существу, объявлялась мобилизация всех способных к труду. Комиссия получала право не только привлекать к обязательной работе на военных предприятиях столько людей, сколько ее органы на местах сочтут необходимым (за исключением фермеров, а также лиц, имевших малолетних детей), но и переводить рабочих с одного предприятия на другое, туда, где была нехватка рабочей силы.

Руководимые Рузвельтом военизированные ведомства вводили строгие государственные ограничения, касающиеся как предпринимателей, так и рабочих организаций. Администрация цен и заработной платы штрафовала хозяев предприятий, нарушавших установленные властями минимальные нормы оплаты труда. Когда крупнейшая почтовая фирма «Монтгомери Уорд» отказалась ввести в своих отделениях практику коллективных договоров с профсоюзом, управление по трудовым отношениям временно прекратило пользоваться ее услугами, что заставило бизнесменов подчиниться правительству.

В то же время профсоюзы, входившие в АФТ и КПП, которые после Пёрл-Харбора взяли обязательство не проводить стачки в военное время, нередко сами его нарушали или снисходительно смотрели на «дикие» забастовки. Когда речь шла о сравнительно небольших предприятиях, удавалось более или менее быстро достигнуть соглашения. Но в тех случаях, когда стачки становились массовыми, возникало почти безвыходное положение.

Когда в 1943 году назревала забастовка около четырехсот тысяч шахтеров, правительство оказалось в сложной ситуации. «У нас не хватит тюрем, чтобы разместить всех этих людей», — сказал Рузвельт, а министр внутренних дел Икес добавил: «Если бы они (тюрьмы. — Г. Ч.) были… всё равно заключенный шахтер добудет не больше угля, чем бастующий шахтер»^{659}. Как уже говорилось, президент на свой страх и риск объявил, что правительство берет шахты под свое управление. Но практически осуществить это было немногим легче, чем посадить в тюрьму 400 тысяч человек. Пришлось идти на уступки — прибавить шахтерам заработную плату примерно на два доллара в день^{660}.

Однако проблему надо было решать в общенациональном масштабе. Ответом на забастовку шахтеров стал закон о военно-трудовых спорах (закон Смита—Коннелли), утвержденный конгрессом в июне 1943 года. Отлично зная расстановку сил среди законодателей и будучи уверен, что за закон проголосуют две трети конгрессменов, Рузвельт, действуя на этот раз как циничный политикан, наложил на него вето, чтобы отвести от себя обвинения в антирабочей политике. К его полному удовлетворению конгресс преодолел вето, и 25 июня закон вступил в силу после его подписания президентом^{661}. Этот акт предоставлял федеральным властям право занимать предприятия в случаях, когда забастовки угрожали снижением военного производства, и обеспечивать их бесперебойную работу путем принятия принудительных мер. Попутно закон запрещал профсоюзам финансировать общенациональные выборы^{662}.

Закон Смита—Коннелли был применен Рузвельтом единственный раз — в августе 1944 года, когда правительственные органы распорядились, чтобы транспортная компания в Филадельфии принимала негров на должности машинистов. Местный профсоюз объявил забастовку, правда, замаскированную под одновременное «заболевание» десяти тысяч человек. Рузвельт направил восемь тысяч подготовленных военнослужащих, которые заняли места «заболевших», и объявил, что те, кто не приступит к работе в течение сорока восьми часов, будут немедленно призваны в армию. Через шесть дней после начала забастовка прекратилась^{663}.

Еще одной весьма острой проблемой, в которой в узел сплелись дела внутренние и международные, государственная целесообразность и гуманность, являлись действия США по спасению хотя бы части еврейского населения Европы, которое было обречено на гибель.

Впервые Рузвельту доложили о нацистских планах «окончательного решения» еврейского вопроса в сентябре 1942 года. Несмотря на то, что в докладе, составленном на основании разведданных, приводились документальные доказательства создания гетто, издевательств, массовых расстрелов еврейского населения в Польше, на оккупированной территории СССР и в других странах, эти сведения вызвали у президента сомнения. Он отделывался предположениями, что скорее всего речь идет просто о переселении евреев, которых немцы намереваются использовать для строительства укреплений. Рузвельт писал председателю Американского еврейского конгресса раввину Стивену Вайсу самые общие фразы: «Граждане, невзирая на их религиозные убеждения, разделяют чувства своих еврейских сограждан в связи с дикарским поведением нацистов по отношению к их беспомощным жертвам. Нацистам не удастся истребить свои жертвы, так же как поработить человечество. Американский народ не только симпатизирует всем жертвам нацистских преступлений, но привлечет организаторов этих преступлений к суровой ответственности»^{664}. Вайсу, хорошо знакомому с Рузвельтом (он называл президента «мой босс»), оставалось только ответить выражением благодарности.

Из всех членов правительства только министр финансов Г. Моргентау был твердо убежден в том, что злодейские планы полного уничтожения европейского еврейства действительно реальны и уже осуществляются. Однако его попытки повлиять на Рузвельта, чтобы тот, действуя в обход конгресса, путем издания исполнительных распоряжений (он, как мы видели, нередко пользовался этим правом), принял меры к значительному увеличению квоты приема иностранцев и распространению ее в основном на тех, кому грозит гибель, давали минимальный результат. Точно так же президент отказывался убеждать Черчилля в том, что Великобритания должна предоставить европейским евреям возможность свободно выезжать в Палестину, которая являлась британской подмандатной территорией.

Такая позиция полностью противоречила предыдущим декларациям самого Рузвельта, который еще со времени своего губернаторства не раз заявлял, что поддерживает декларацию Бальфура[39] о создании автономного еврейского национального очага в Палестине, который был бы признан всем миром^{665}.

В июне 1943 года Рузвельт принял видного ученого Хаима Вейцмана, председателя Всемирной сионистской организации, будущего первого президента государства Израиль. Вейцман убеждал американского президента, что евреи имеют историческое право на переселение в Палестину и создание там своего самоуправляемого территориального образования. Рузвельт отделывался общими фразами, хотя признавал, что во время войны многие арабы ведут себя неподобающим образом, сотрудничая с агрессором. Вероятно, говорил он, евреи могли бы помочь в освоении этой пустынной территории, однако никаких конкретных обещаний не давал, стремясь оставаться в добрых отношениях и с арабскими руководителями, и тем более с англичанами^{666}.

Примерно такой же позиции Рузвельт продолжал придерживаться и позже. В декабре 1944 года он просил близкого к нему сенатора от Нью-Йорка Роберта Вагнера выступить против проекта резолюции по Палестине, который собиралась внести группа просионистски настроенных деятелей: «Там находится почти полмиллиона евреев. Еще миллион желает туда отправиться. Есть там всякие — хорошие, плохие, никакие. С другой стороны картины, там приблизительно 70 миллионов мусульман, которые хотят перерезать им горло в тот день, когда они сойдут на берег Единственная вещь, которой я хотел бы избежать, — это резня или ситуация, которую невозможно разрешить путем обсуждения. Всё, что здесь будет сказано или сделано сейчас, добавит масла в огонь»^{667}.

И всё же некоторые, крайне ограниченные меры были приняты. В январе 1944 года был образован Совет по вопросам военных беженцев, который через Государственный департамент добился, чтобы американские посольства сразу же предоставляли визы тем, кто спасался от гитлеровского уничтожения. По линии совета в марте из Болгарии, сателлита Германии, была вывезена в Стамбул и затем переправлена в США группа еврейских детей.

По требованию Рузвельта Госдепартамент 27 марта 1944 года направил американскому представительству в Берне телеграмму, которая поручала через швейцарские власти передать всем странам, входившим в агрессивный блок, устные предупреждения, тексты которых прилагались. Так, в устном послании правительству Болгарии после изложения фактов преследования евреев в этой стране говорилось: «При этих обстоятельствах правительство С(оединенных) Ш[татов] обращает внимание болгарского] правительства] и торжественно настаивает во имя всеобщего понимания порядочности, [чтобы оно] пересмотрело взятый им курс и проявило сочувствие к страданиям, которые претерпели бы многие тысячи невинных людей, если бы таковой курс был проведен, и позволило бы этим евреям мирно отправиться в такие страны, которые позволили бы им получить постоянное или временное право жительства»^{668}. Швейцарцы, однако, никаких шагов не предприняли.

Точно так же Рузвельт никак не реагировал на требования еврейских организаций нанести авиаудары по железнодорожным путям, ведущим к концлагерям, в частности к Освенциму, где шло массовое уничтожение евреев.

Только весной 1944 года Рузвельт, наконец, официально признал, что гитлеровцы осуществляют тотальное истребление еврейского населения Европы. Существенным изменением его политики явилась декларация от 24 марта об ответственности нацистов за их преступления. Ни руководители, ни рядовые исполнители не уйдут от наказания — таков был лейтмотив этого послания: «Я прошу наблюдать и регистрировать свидетельства, которые будут использованы для привлечения виновных к ответственности». Рузвельт призывал всех жителей стран, находившихся под нацистским господством, в том числе и немцев, давать жертвам приют, помогать им перейти границу, любым другим способом спасать от палачей, а правительства нейтральных государств — временно открыть границы для беженцев^{669}.

Однако спасать европейских евреев было уже поздно. К середине 1944 года подавляющая их часть была уничтожена в лагерях смерти, в гетто, на окраинах городов оккупированных стран.

У Франклина Рузвельта, как у каждого человека, были свои недостатки и предубеждения. Порой он мелочился и даже проявлял стремление унизить администратора или чиновника, чем-то не угодившего ему. Эти случаи были очень редки, но без упоминания о них портрет Рузвельта оказался бы не вполне достоверным.

Особенно его раздражали вмешательства в его личные и семейные дела и политических оппонентов, желавших скомпрометировать президента, и ретивых исполнителей его же собственных распоряжений, в соответствии с поговоркой «заставь дурака Богу молиться…» проявлявших экстраординарную бдительность.

В ряде случаев поводом для разного рода инцидентов являлись доверчивость и недостаточная осторожность Элеоноры, которая не всегда была предусмотрительной при выборе знакомых и даже близких друзей, заступалась за ущемленных, по ее мнению, людей, обращалась по этому поводу и к супругу, и к членам его военного кабинета. В стремлении «восстановить справедливость» она подчас просто забывала о своем положении первой леди, супруги президента и верховного главнокомандующего вооруженными силами воюющей страны.

Иногда возникали скандалы, в которые были вовлечены различные административные органы, а однажды даже военная контрразведка. Традиции демократии, равенства перед законом всех граждан, независимо от их общественного положения, были уже настолько глубоки, что контрразведка «осмелилась» включить в свои донесения имя первой леди. В 1942 году выросло целое дело Джозефа Лэша, который до войны одно время состоял в Коммунистическом молодежном союзе, но порвал с ним после подписания советско-германского договора 1939 года. Случайно познакомившись с Лэшем, Элеонора стала ему покровительствовать, а после его призыва в армию ездила к нему на свидания. За Лэшем же как за «подрывным элементом» еще до войны была установлена слежка. В сводки наблюдения попало и имя первой леди. Бдительным стражам воинской нравственности удалось установить, что она остановилась в отеле неподалеку от части, где проходил службу Лэш, который получил краткосрочный отпуск и зарегистрировался в том же отеле. Какой-то туповатый контрразведчик даже обвинил Элеонору в сексуальной связи с молодым человеком.

В конце концов дело дошло до президента. Разъяренный (что с ним бывало редко) Рузвельт распорядился ликвидировать то подразделение контрразведки, которое на основании данных, полученных путем установки подслушивающих устройств, вскрытия писем и, главное, собственных домыслов обвинило его жену в действиях, которые она никак не могла совершить^{670}. Франклин был выше каких-либо подозрений в адрес супруги и действовал во имя сохранения ее достоинства, а значит, и своей собственной чести.

Но когда Элеонора, выезжая за пределы Вашингтона, беспокоила мужа по мелочам, это вызывало его раздражение. Однажды он получил от жены гневное письмо по поводу того, что в каком-то почтовом отделении города Атланты существуют отдельные туалеты для белых и черных. Рузвельт, немало сделавший для уменьшения сегрегации, понимал, что одним ударом ликвидировать ее невозможно. На это письмо он ответил, что лучше бы супруга обращала больше внимания на хозяйственные дела, например на то, какую еду подают в Белом доме: шесть раз в неделю его кормили куриным мясом, а после выражения им недовольства стали давать на обед баранину — также шесть дней в неделю. Правда, смягчая раздражение, Франклин тут же переходил на шутливый тон, который, однако, не мог скрыть его истинных чувств: «Я дошел до такого состояния, что мой желудок явно бунтует, и это никак не помогает моим отношениям с другими странами. Я сегодня укусил двух [их представителей]»^{671}. Недовольство Рузвельта кухней Белого дома не было показным. При всей своей непритязательности он даже кофе варил себе сам, убеждая Эллиота, что прислуга не умеет готовить его как следует^{672}.

Примерно таким же был результат, когда Элеонора вступилась за троих младших офицеров. Лишенные нашивок по решению квалификационной комиссии, установившей их служебное несоответствие, они нашли какие-то обходные пути, чтобы привлечь к себе внимание миссис Рузвельт. Та, в свою очередь, написала военному министру Стимсону, призывая его лично разобраться в этом деле. Чтобы не портить отношений с супругой президента, министр так и поступил. Убедившись в справедливости решения о дисквалификации, он затем заявил «пострадавшим»: «Если кто-либо узнает, что три молодых человека смогли решить свои дела через задние двери Белого дома, с демократией в Соединенных Штатах будет покончено»^{673}.

Любопытный портрет супруги президента содержался в стихотворении неизвестного автора «Леди Элеонора», сохраненном в рузвельтовском архиве:

Оценки, данные первой леди в этом нелицеприятном стихотворении, были не столь уж далеки от истины. Представляется, что Рузвельт, при всём своем теплом отношении к супруге, с годами стал всё больше уставать от ее невероятной активности.

Американцы в последний раз услышали голос президента по радио 6 января 1945 года. До его кончины оставалось 96 дней. Это было в известном смысле завещание Рузвельта, который говорил в основном о своих надеждах, связанных с послевоенным устройством мира, о сложностях перехода к мирной жизни, о решимости преодолеть их. Последними словами этого обращения были:

«Сегодня мы, американцы, вместе с нашими союзниками делаем историю. И я надеюсь, что это будет более светлая история, чем вся история прошлого.

Мы молимся о том, чтобы быть достойными тех безграничных возможностей, которые нам даровал Бог»^{675}.

Напряженнейший труд тяжелобольного человека, не дававшего себе послаблений в течение нескольких десятилетий, не мог в конце концов не отразиться на его общем самочувствии. Хотя Рузвельт на протяжении всего этого времени отдыхал по несколько раз в году, по сути дела он лишь менял местопребывание — перебирался из Вашингтона в Уорм-Спрингс или Гайд-Парк, позже в Шангри-Ла. Он наслаждался свежим воздухом, больше времени был на природе, но не оставлял государственные дела — принимал посетителей, в том числе самого высокого ранга, изучал доклады, обдумывал очередные правительственные комбинации и свои выступления, указания командующим родами войск, намечал законодательные предложения и исполнительные распоряжения и т. д.

Пока страна находилась в опасной ситуации, Рузвельт не давал себе расслабиться. Но в 1944 году общее переутомление и изношенность организма стали давать о себе знать. Кардиолог Говард Бруэн, ставший вторым лечащим врачом президента во время войны, выражал несогласие со слишком, по его мнению, оптимистическими оценками состояния его здоровья давним семейным доктором Россом Макинтайром. Но капитан Бруэн никак не мог выступить против авторитета вице-адмирала Макинтайра, который в некоторых случаях прислушивался к рекомендациям более молодого коллеги, а иногда с ходу их отметал. Макинтайр поучал: «Этому пациенту вы не можете приказать всё оставить и лечь в постель. Ему ведь нельзя просто сказать — ты должен делать то или это. Ведь это президент Соединенных Штатов». В то же время Бруэн, которому Рузвельт постепенно стал больше доверять, в какой-то мере влиял на поведение пациента, излучавшего обаяние. Врач вспоминал: «Во время ланча и обеда он оживленно беседовал, рассказывал удивительные истории. Вспоминал минувшее. Говорил о текущих делах, привлекая к разговору всех. Он был блестящим рассказчиком»^{676}.

С весны 1944 года самочувствие президента сильно ухудшилось. Он стал плохо спать, быстро утомлялся, возникли головные боли и раздражительность, появилась одышка, случались периоды апатии, когда ему просто ничего не хотелось делать. К тому же он часто страдал мучительными бронхитами непонятного происхождения. Всё это вело к усилению физической слабости. Рузвельт теперь не только не мог ходить, опираясь на палку с одной стороны и руку помощника с другой, но и всё реже передвигался на костылях. Ноги его не слушались. Приходилось почти всё время пользоваться креслом на колесах. Даже пересесть с него в обычное кресло стало нелегко.

В марте Рузвельт с высокой температурой был помещен в военно-морской госпиталь в Бетесде, пригороде Вашингтона, с диагнозом «острый бронхит, сердечная недостаточность». К гипертонии прибавились резкие колебания артериального давления — от 180 на 90 (при некотором улучшении состояния) до 240 на 130. После недельного пребывания на больничной койке он был выписан с рекомендациями: уменьшение деловой активности, обязательный послеобеденный сон, прием успокоительных препаратов для глубокого сна ночью и т. д. Они соблюдались лишь частично, так как государственные дела требовали полной самоотдачи.

Во время июльской инспекционной поездки по стране Рузвельт перенес тяжелый сердечный приступ. Он почти потерял сознание, начались судороги, лицо выражало страдание. Рядом с ним был только сын Джеймс. Вызванные врачи оказали первую помощь, и он продолжил путешествие^{677}.

Медицинское обследование выявило расширение сердца, подтвердило гипертонию и сердечную недостаточность. По рекомендации врачей Рузвельт стал больше следить за своим здоровьем. Он теперь реже пил коктейли, которые предпочитал готовить сам, снизил число выкуриваемых сигарет с двадцати-тридцати до пяти-шести в день, позволял себе непродолжительный дневной отдых в постели, стал соблюдать диету. Врачи запретили пользоваться бассейном, и это стало для него главным бытовым лишением.

По требованию врачей Рузвельт стал принимать дигиталис — препарат наперстянки, о котором говорили, что это скальпель в руках терапевта — мощное лекарственное средство в умелых руках и крайне опасное в неопытных. Действительно, в 1930—1940-х годах он был незаменимым средством лечения хронической сердечной недостаточности, являясь в то же время и опасным ядом. Лечебная доза дигиталиса устанавливалась каждому пациенту индивидуально. Для Рузвельта быстро определили оптимальную дозировку, и прием лекарства несколько укрепил сердце.

Президент был серьезно болен, однако его подлинное самочувствие держалось в тайне. Главный личный врач Макинтайр регулярно сообщал прессе, что здоровье главы государства во всех отношениях остается превосходным. Видимо, Макинтайр и сам отчасти поверил собственным бюллетеням, ибо слишком быстро снял строгие медицинские назначения. Бруэн вынужден был подчиняться, следуя врачебной и воинской субординации.

Все принятые меры несколько улучшили состояние здоровья Рузвельта и повысили его работоспособность. И всё же и врачи, и члены семьи, привыкшие к тому, что Франклин преодолевал недуги и просто плохое самочувствие мощной силой воли, не проявили достаточного внимания к его болезни. Особенно это касалось Элеоноры, которая была очень здоровой женщиной и никогда не воспринимала всерьез ни свои, ни чужие недомогания.

С лета 1941 года в Белом доме стала иногда бывать старая любовь Франклина Люси Мёрсер, в браке Рутерфёрд (она приезжала на свидания под конспиративным именем «миссис Джонсон»). Беседы с ней, воспоминания о прежних годах, о тайных встречах, казалось, вливали в Рузвельта эликсир молодости. Раньше Франклин обычно виделся с Люси за городом. Их свидания, как говорится, были секретом Полишинеля, но оба стремились соблюдать внешние приличия.

Между встречами Франклин и Люси переписывались. Рузвельт писал об Уорм-Спрингс, о своих надеждах на выздоровление после полиомиелита, о стремлении помочь в организации лечения больных детей. Он рассказывал любимой женщине о своих поездках и впечатлениях. Нередко его письма с сообщением маршрутов передвижения являлись тайными приглашениями на свидания^{678}.

Лояльное отношение Элеоноры к этим встречам позволило отказаться от ханжества. Однажды Франклин спросил дочь Анну, не будет ли она возражать против присутствия на обеде его «старой приятельницы». Чуть поколебавшись, та ответила согласием^{679}. Это окончательно «узаконило» регулярные свидания с Люси в Белом доме и за его пределами.

Посредницей стала секретарша Рузвельта Грейс Тулли, с которой Люси договаривалась о посещении Белого дома. В архиве Грейс сохранились несколько писем Люси, невинных по форме, но совершенно недвусмысленно показывающих, что за ними должны были последовать свидания^{680}.

Франклин считал, что Люси так же обворожительна, как и 25 лет назад, когда завязался их бурный роман. Сохранению нежных отношений, вероятно, способствовало и то, что она ни на что, кроме встреч, не претендовала и не вмешивалась в дела высокопоставленного возлюбленного, который говорил с ней исключительно об общих знакомых, о прошлом, о циркулировавших сплетнях и слухах и других подобных мелочах.

Как-то в Белом доме побывала и единственная дочь Люси — Барбара. Она пообедала с Франклином, долго с ним разговаривала. После этой встречи растроганный Рузвельт написал Люси, какой замечательный у нее ребенок — «именно такой, какого ожидал встретить»^{681}. Эти слова звучат несколько загадочно — не думал ли он, что Барбара — его дочь?

В июле 1944 года Рузвельт посетил Гавайи. Эта поездка была продолжением инспекции, которая перед этим проводилась на территории США; но президент использовал ее и для поднятия боевого духа американских солдат, и для повышения собственной популярности перед выборами, для чего необходимо было продемонстрировать избирателям как минимум удовлетворительное состояние здоровья. На этот раз путешествие совершалось морем на крейсере «Балтимор». Само включение архипелага в маршрут инспекционной поездки свидетельствовало о том, что Рузвельт рассматривал его как составную часть территории США.

Здесь шли консультации о дальнейших действиях против Японии. Верх одержал командующий американскими вооруженными силами в регионе генерал Дуглас Макартур, настоявший на проведении операции в районе Филиппин, которые Рузвельт первоначально предполагал обогнуть и сначала нанести удар по китайскому острову Формоза (Тайвань).

Встреча с Макартуром была нелегкой. Талантливый и весьма амбициозный генерал с авантюристической жилкой и политическими претензиями, почему его называли «американским Наполеоном», еще президентом Гувером был назначен начальником штаба сухопутной армии США, и Рузвельт сохранил за ним этот пост. Однако семейный скандал, облетевший всю американскую прессу, судебный иск, поданный Макартуром против журналиста Дрю Пирсона (тот опубликовал интервью с бывшей женой генерала, назвавшей его импотентом в таких циничных и непристойных выражениях, что их просто стыдно повторять), внезапное прекращение этого дела, опять-таки по скандальной причине (на этот раз таковой была его амурная авантюра с некой восточной ресторанной певицей), вызвали гнев президента. К этому прибавились некомпетентные и грубые высказывания Макартура по поводу «Нового курса». В результате, уволенный в 1935 году, он принял предложение правительства Филиппин и стал вначале советником, а позже главнокомандующим (фельдмаршалом) филиппинской армией.

В июле 1941 года в условиях роста международной напряженности он возвратился на службу в армию США и был назначен командующим войсками на Дальнем Востоке, в течение полугода увеличил американский военный контингент на Филиппинах с 22 тысяч до 180 тысяч человек (часто путем подчинения американским командирам плохо обученных формирований из местных уроженцев). Макартур не верил в возможность нападения японцев на Филиппины и даже после атаки на Пёрл-Харбор не привел подчиненные ему подразделения в боевую готовность.

Но японцы осуществили высадку на остров Лусон, самый крупный остров архипелага, и после тяжелых боев весной 1942 года американские части были эвакуированы. При этом Макартур хвастливо заявил: «Я сделал, что мог, но я еще вернусь». Он был назначен главнокомандующим войсками союзников в юго-западной части Тихого океана (со штабом в Брисбене, Австралия), упрямо настаивал на приоритете тихоокеанского театра военных действий, требуя свернуть все мероприятия по подготовке к открытию второго фронта в Европе. Впоследствии им была разработана тактика «прыжка лягушки» (операции по захвату одной за другой островных баз противника).

Советники Рузвельта полагали, что ему следует дать Макартуру отпор. Главнокомандующий, однако, считался с тем, что при всех своих выходках это был талантливый военный, и не пошел на новое сведение счетов. Решение Рузвельта оказалось правильным.

В конце июля 1944 года генерал создал плацдарм для операции по захвату Филиппин, а 20 октября, высадившись с основными силами десанта на остров Лейте, заявил: «Я вернулся». В январе 1945-го большие американские силы начали захват Лусона и после месяца упорных боев установили контроль над Филиппинами. Потери США составили восемь тысяч человек, а Японии — 192 тысячи.

Рузвельт был удовлетворен своей встречей с Макартуром и принятыми на ней решениями, несмотря на то, что генерал, верный своим привычкам, опоздал на свидание с главнокомандующим и прибыл на встречу небрежно одетым, демонстрируя непочтительное отношение к нему.

Рузвельт не остался в долгу. Когда участники встречи расселись для фотографирования, он заметил, что у Макартура расстегнуты брюки. «Скорее снимайте!» — шепнул он фотографу. Генерал, однако, услышал и скрестил ноги^{682}.

Но во время этой поездки были встречи и другого рода. Вначале о посещениях президентом госпиталей стали рассказывать в армии, а затем, по соображениям секретности только после его возвращения в Вашингтон, появились отчеты в газетах. По рассказу С. Розенмана, в одном из госпиталей Рузвельт попросил телохранителя провезти его коляску через палаты, где находились раненые с ампутированными конечностями. Он останавливался возле каждой кровати. «Он хотел представить себя и свои нефункционирующие ноги тем юношам, которым придется продолжать жизнь в таком же грустном положении»^{683}. Розенман впервые видел слезы на глазах своего шефа.

Рузвельт совершил морской круиз по островам, в открытом автомобиле, приветствуемый жителями, проехал по улицам Гонолулу — главного города территории, хотя доставил этим немало хлопот службе охраны. Он говорил о том глубоком впечатлении, которое произвело на него преображение центрального острова архипелага Оаху за десять лет, прошедшие с его прошлого посещения.

На обратном пути были сделаны остановки на Аляске и в городе Бремертоне, штат Вашингтон, где Рузвельт посетил верфи и выступил перед судостроителями с 35минутной речью. Впервые за многие месяцы он решился надеть металлические прутья на ноги, чтобы говорить стоя. Доктор Бруэн, который сопровождал его в поездке, был против такого эксперимента, но президент не подчинился, хотя выступление крайне его утомило.

Несмотря на ухудшение здоровья, Рузвельт счел необходимым вновь организовать встречу «большой тройки». Еще в июле 1944 года он обратился к Сталину с двумя письмами, в которых говорил о том, что ситуация требует принятия новых стратегических решений, о необходимости возродить «дух Тегерана» и даже намекал на то, что новая встреча поможет ему в предвыборной борьбе.

Первое послание было получено в Москве 19 июля. «Поскольку события развиваются так стремительно и так успешно, — писал американский президент, — я думаю, что в возможно скором времени следовало бы устроить встречу между Вами, Премьер-министром и мною. Г-н Черчилль полностью согласен с этой мыслью. Для меня было бы лучше всего, чтобы встреча состоялась между 10 и 15 сентября. Я сейчас совершаю поездку по Дальнему Западу и должен пробыть в Вашингтоне несколько недель после своего возвращения. Север Шотландии был бы пунктом, расположенным наиболее близко к половине расстояния между мною и Вами. Вы могли бы прибыть либо на корабле, либо на самолете, а я мог бы отправиться на корабле. Я надеюсь, что Вы сообщите мне Ваши соображения. Безопасность и секретность могут быть соблюдены как на берегу, так и на борту корабля»^{684}.

Сталин ответил 22 июля принципиальным согласием, но в свойственной ему манере вступил в торг: «Я разделяю Вашу мысль о желательности встречи между Вами, г. Черчиллем и мною. Однако я должен сказать, что теперь, когда советские армии втянулись в бои по столь широкому фронту, мне невозможно было бы покинуть страну и отойти на какое-то время от руководства делами фронта. Все мои коллеги считают это совершенно невозможным»^{685}.

Рузвельт настаивал. 28 июля советский лидер получил его новое «личное и секретное послание»: «Ввиду происходящего сейчас быстрого развития военных событий я могу вполне понять трудность Вашей поездки на совещание с Премьер-министром и со мной, но я надеюсь, что Вы будете помнить о таком совещании и что мы сможем встретиться так скоро, как это будет возможно. Мы приближаемся ко времени принятия дальнейших стратегических решений, и такая встреча помогла бы мне во внутренних делах»^{686}.

Двадцать третьего августа Рузвельт принял советского посла Громыко и заявил ему, что готов «куда угодно лететь» для встречи со Сталиным^{687}.

Тем временем президент продолжал усилия по обеспечению США надежных позиций в послевоенном мире, в частности в финансово-экономической системе и вопросах международной безопасности. В июле 1944 года в городке Бреттон-Вудс (штат Нью-Гэмпшир) состоялась международная конференция по вопросу урегулирования после войны валютно-финансовых проблем, на которой присутствовали представители сорока четырех государств, в том числе СССР, а председательствовал министр финансов США Г. Моргентау, получивший инструкции президента.

В приветствии участникам конференции Рузвельт писал: «Торговля есть жизненно важный способ кровообращения свободного общества. Нам необходимо следить, чтобы артерии, по которым идет эта кровь, снова не были закупорены»^{688}.

Рузвельт был рад, что советская делегация конструктивно участвовала в работе конференции, и совершенно не ожидал, что СССР откажется принять участие в тех валютно-финансовых учреждениях, которые были на ней образованы. Это еще более укрепило его решимость добиться новой личной встречи со Сталиным, чтобы восстановить «дух Тегерана».

Между тем в Бреттон-Вудсе были подписаны соглашения об образовании Международного валютного фонда (МВФ) и Международного банка реконструкции и развития (МБРР). Целью МВФ объявлялось поддержание стабильности курса валют стран-участниц путем предоставления средств для выравнивания их платежных балансов. Уставный капитал МВФ был определен в размере 8 миллиардов 800 миллионов долларов. Наибольшая квота определялась для США (31,25 процента) и Великобритании (14,8 процента). Целью МБРР являлось оказание помощи государствам-членам в реконструкции и развитии их экономики.

Придавая исключительно важную роль созданию этих валютно-финансовых учреждений, Рузвельт полагал, что его страна, являвшаяся самым мощным донором международной помощи, должна иметь наибольшее число голосов в руководящих органах МВФ и МБРР, что именно американцы должны возглавить эти учреждения, с их расположением в Вашингтоне.

То, что валютные операции станут осуществляться в долларах, подразумевалось с самого начала. Был установлен золотой стандарт: 35 долларов за тройскую унцию (31,1034768 грамма). В результате США получили валютную гегемонию, оттеснив ослабевшего конкурента — Великобританию.

Рузвельт был вполне удовлетворен результатами конференции в Бреттон-Вудсе, за исключением отказа СССР принять участие в работе созданных на ней финансовых органов (своих мотивов Сталин и его помощники не объяснили, но ясно было, что их не устраивало резкое усиление экономического влияния США в послевоенном мире). Неменьшее внимание президент уделял созданию международной политической организации, при этом исходил из того, что возврата к изоляционизму быть не может.

Для подготовки документов новой всемирной организации была созвана еще одна конференция — в старинном поместье Думбартон-Окс на окраине Вашингтона. Относительно той структуры, которая получила затем название Организация Объединенных Наций, шли острые споры. Рузвельт с помощниками стремился обеспечить главное место в ней США. Об этом К. Халл откровенно заявил группе сенаторов в мае 1944 года: «В случае отказа от создания международной организации безопасности или от участия в ней США лишатся своего руководящего положения»^{689}. Рузвельт не был столь прямолинеен, но по существу придерживался той же позиции.

Конференция в Думбартон-Оксе проходила в два этапа: на первом этапе (21 августа — 28 сентября 1944 года) в переговорах участвовали представители трех держав, на втором (29 сентября — 7 октября) к ним присоединилась делегация Китая. Были подготовлены предложения о создании международной организации безопасности, которые после внесения серьезных корректив легли в основу Устава ООН.

Ко времени конференции ее участники уже договорились о том, что фактически главным органом ООН явится Совет Безопасности. Однако неясно было, какие государства помимо трех великих держав войдут в его состав в качестве постоянных членов. Американцы настаивали по указанию Рузвельта на включении Китая, советская сторона по директиве Сталина требовала включения Франции, поскольку намеревалась использовать в своих интересах неурегулированность отношений между временным правительством этой страны во главе с генералом де Голлем и США.

Споры вызывал также вопрос о процедуре голосования в Совете Безопасности: СССР настаивал на принципе единогласия постоянных членов, включая голосование по вопросам о тех конфликтах, в которые были бы вовлечены они сами; западные державы вначале предлагали ввести принцип равенства всех стран при голосовании, а затем, согласившись на право вето, требовали, чтобы страна, замешанная в обсуждаемом конфликте, не принимала участия в голосовании. Этот вопрос в Думартон-Оксе так и не был решен^{690}.

Проблема единогласия великих держав в Совете Безопасности особенно беспокоила Рузвельта. Он решительно выступал против советского предложения о распространении этого принципа на голосование непосредственно заинтересованной державы. В личном архиве президента сохранился его меморандум, в котором, в частности, говорилось: «Единогласие постоянных членов Совета Безопасности должно иметь место в отношении решений, имеющих политический и исполнительный характер. Оно также должно преобладать в остальных категориях решений, касающихся мирного решения споров, кроме тех, в которых участвует один из постоянных членов». Рузвельт считал, что советское предложение вызовет серьезную оппозицию в американском конгрессе и в целом в стране, особенно среди изоляционистов, которые используют данный казус против участия США в организации. Более того, подчеркивал Рузвельт, «принятие нами правила полного единогласия было бы интерпретировано как сдача [позиций] по отношению к России, чья жесткая защита этого правила широко известна». Поэтому решение пока было отложено.

По указанию Сталина советский делегат А. А. Громыко потребовал, чтобы в ООН были включены все 16 советских республик — они, мол, являются независимыми государствами, лишь объединившимися в федерацию. Когда Рузвельту доложили об этой позиции, он вначале разгневался, но затем расхохотался и предложил — правда, в шутку: пусть американцы потребуют включить в новую организацию все штаты. Было понятно, что по этому вопросу еще предстоит крутой торг, и это укрепило решимость Рузвельта добиться созыва новой конференции «большой тройки».

Во время конференции в Думбартон-Оксе Рузвельт дважды приглашал к себе Громыко и пытался убедить его, а точнее — передать через него свое устное послание Сталину по поводу принципа единогласия, который стали всё чаще называть правом вето великих держав. Американское общественное мнение, говорил Рузвельт, не поддержит всевластие великих держав, воплощающееся в праве вето, если оно распространится на те конфликты, в которых участвуют сами эти державы, малые страны станут опасаться великих, в ООН будут нарушены принципы суверенитета. Всё это приведет к тому, что у президента возникнут трудности с ратификацией Устава ООН в сенате США^{691}.

Вскоре Рузвельту стало ясно, что через Громыко добиться чего-либо путного невозможно. 1 сентября, еще до встречи с послом, руководившим советской делегацией в Думбартон-Оксе, президент пытался в как можно более деликатной форме убедить Сталина отказаться от требования включить в ООН все советские республики: «…весь проект, поскольку это, конечно, касается Соединенных Штатов, да и, несомненно, также других крупных стран, определенно оказался бы в опасности, если бы этот вопрос был поднят на какой-либо стадии до окончательного учреждения Международной организации и до того, как она приступит к выполнению своих функций. Я надеюсь, что Вы сочтете возможным успокоить меня в этом отношении»^{692}.

Сталин его отнюдь не успокоил. Сославшись на формальное расширение прав союзных республик в начале 1944 года путем преобразования наркоматов иностранных дел из союзных в союзно-республиканские (то есть союзные республики получили право создавать свои внешнеполитические органы, что было сделано как раз в предвидении подобной ситуации), Сталин 7 сентября разъяснил американскому президенту: «Вам, конечно, известно, что, например, Украина и Белоруссия, входящие в Советский Союз, по количеству населения и по их политическому значению превосходят некоторые государства, в отношении которых все мы согласны, что они должны быть отнесены к числу инициаторов создания Международной организации. Поэтому я надеюсь еще иметь случай объяснить Вам политическую важность вопроса, поставленного советской делегацией в Думбартон-Оксе»^{693}. Из этого письма всё же было видно, что Сталин может пойти на уступку — согласиться с принятием в ООН не всех республик, а только Украины и Белоруссии.

Вслед за этим Рузвельт поставил перед Сталиным вопрос о характере голосования в Совете Безопасности: «Мы и британцы твердо держимся того взгляда, что при принятии решений Советом спорящие стороны не должны голосовать даже в том случае, если одна из сторон является постоянным членом Совета, в то время как Ваше Правительство, как я понял Вашего Посла, придерживается противоположного взгляда… Я уверен, что общественное мнение в Соединенных Штатах никогда не поняло бы и не поддержало бы плана создания Международной организации, в котором нарушался бы этот принцип. Кроме того, мне известно, что многие страны мира придерживаются того же самого взгляда, и я твердо убежден, что малым народам было бы трудно согласиться на Международную организацию, в которой великие державы настаивали бы на праве голосования в Совете при разрешении споров, в которых они сами замешаны»^{694}.

По этому вопросу Сталин повторил 14 сентября свою прежнюю позицию. Сославшись на согласие, достигнутое в Тегеране, Сталин демагогически продолжал: «Такое единство предполагает, разумеется, что среди этих держав нет места для взаимных подозрений. Что касается Советского Союза, то он не может также игнорировать наличие некоторых нелепых предрассудков, которые часто мешают действительно объективному отношению к СССР. Да и другие страны должны взвесить последствия, к которым может привести отсутствие единства у ведущих держав»^{695}.

Казалось, Рузвельт имел всенародную поддержку. Однако реальную степень его влияния должны были показать очередные президентские выборы. Приближался ноябрь високосного 1944 года.

Эта избирательная кампания существенно отличалась от предыдущих: во-первых, Рузвельт впервые проводил ее в военное время и речь шла о выборах не просто президента, а верховного главнокомандующего; во-вторых, от избирателей тщательно скрывали состояние его здоровья, которое за последнее время резко ухудшилось.

Три президентских срока Рузвельта были единственным случаем в американской истории. Теперь же поднимался вопрос о совершенно беспрецедентном шаге — выдвижении его кандидатуры в четвертый раз.

Фактически на этот раз Рузвельт начал свою избирательную кампанию ежегодным посланием конгрессу «О положении страны», с которым он выступил 11 января 1944 года.

Выдвигая план новых реформ, он придал ему сенсационную пышность, назвав вторым Биллем о правах. Иначе говоря, президент сравнивал намечаемые им мероприятия с теми знаменитыми первыми десятью поправками к Конституции США, которые были введены в декабре 1791 года и закрепили на общенациональном уровне статус американского гражданина, обеспечив ему демократические права и свободы и гарантии их реализации.

Теперь же устами главы государства провозглашались «новые основы обеспечения и процветания» всех граждан США «без различия положения, расовой или религиозной принадлежности»: право на полезный труд; право на заработок, обеспечивающий нормальное пропитание, одежду и отдых; право фермеров иметь доходы, обеспечивающие не только содержание семьи и хозяйства, но расширение и совершенствование производства; право на коммерческую деятельность, однако в условиях, которые исключают монополистический диктат; право на жилище, образование, медицинскую помощь, социальное обеспечение в старости, в случае болезни или потери работы. Это была в полном смысле слова программа государства всеобщего благосостояния, или постиндустриального общества.

В современной социологии постиндустриальным обществом называют такое социальное общежитие, в экономике которого в результате научно-технических достижений и существенного роста доходов населения приоритет переходит от выпуска товаров к оказанию услуг, производственным ресурсом становится информация, научные разработки оказываются главной движущей силой экономики, наиболее ценными качествами являются уровень образования, обучаемость и способность работника к творчеству. В таком обществе при естественной дифференциации в доходах и уровне жизни населения каждому человеку, ведущему достойный образ жизни, предоставляется необходимый минимум благ, обеспечивающий комфортные условия жилья, пропитания, образования, воспитания детей, отдыха и развлечений.

По существу, выдвигая программу создания такого общества, Рузвельт замахивался на будущее, не столь уж близкое, но представляемое им довольно отчетливо. В послании президент обрушился на правые силы, выказав себя горячим приверженцем подлинно демократических установок, которые он с тактическими перерывами и отступлениями культивировал с первых месяцев своего президентства. «Если реакция победит, — говорил он, — если повторится история и мы возвратимся к так называемому обычному положению двадцатых годов, можно будет решительно сказать: хотя мы и победили врагов на полях битв за рубежами нашей страны, здесь, у себя дома, мы дали возможность победить духу фашизма»^{696}.

В этом выступлении было немало риторики и демагогии, начиная с совершенно неоправданного сравнения своих политических противников с фашистами. Но это вполне можно понять, принимая во внимание предстоявшую избирательную кампанию. Однако, кажется, Рузвельт искренне верил в возможность построения такого справедливого общества.

В июле президент, занимавший свой пост уже двенадцатый год, написал председателю Национального комитета Демократической партии, что в случае, если партийный съезд выдвинет его кандидатуру на четвертый срок, он поступит как солдат — выполнит порученное дело. В том, что демократы его поддержат, сомнений не было. Однако не было уверенности в одобрении подавляющим большинством населения, не имевшим жесткой партийной ориентации, того факта, что человек будет управлять страной еще четыре года. Не превратится ли это в пожизненное президентство? Не будет ли началом авторитарной власти? Такого рода вопросы приходили в голову даже тем непартийным, кто вполне благожелательно относился к Рузвельту, кто в условиях войны стал жить лучше, чем до нее. Подобные настроения всячески раздувались агитаторами Республиканской партии.

Соперники выдвинули в президенты губернатора штата Нью-Йорк Томаса Дьюи. На этот раз республиканцы были удивительно единодушны: Дьюи не просто был номинирован при первом же голосовании, но получил 1056 голосов из 1057 (единственный голос был подан за генерала Макартура). Рузвельт считал делом чести обыграть того, кто собирался прийти в Белый дом таким же путем, что и он сам. Дьюи его раздражал. Он даже не думал о возможности сотрудничества с ним, подобного союзу с Уэнделлом Уилки после поражения того на предыдущих выборах или включению в свой кабинет с назначением на высшие военные посты республиканцев Стимсона и Нокса.

Дьюи казался ему человеком, не понимающим смысла президентской должности, не разбирающимся ни во внутренних, ни тем более во внешних делах. Более того, Рузвельт считал Дьюи консервативным республиканцем, тогда как на самом деле тот занимал центристские позиции. Чтобы не допустить победы соперника, Рузвельт даже пытался расколоть его партию, предложив Уилки преодолеть барьеры и создать некую объединенную партию либералов, которая состояла бы из прогрессивно мысливших членов обеих главных американских партий. Стоит ли говорить, что это были явно утопические планы?

Правда, Уилки принял условия игры, сказав Рузвельту, что эта идея кажется ему плодотворной, но не очень своевременной, ей следует дозреть. Намечавшееся сотрудничество было прервано болезнью республиканского деятеля. Во время операции 8 октября 1944 года 52-летний политик скончался. Рузвельт написал о нем как о человеке исключительно смелом, неоднократно бросавшем вызов окружающим, включая собственных однопартийцев^{697}.

Возможно, Рузвельт и не помышлял о достижении серьезного результата, а лишь прощупывал позиции Уилки. Своему советнику Сэму Розенману он говорил другое: «Мы должны иметь две подлинные партии: одну либеральную и другую консервативную. А в настоящее время каждая из обеих партий разделена на фракции»^{698}.

К сопернику-республиканцу Рузвельт был явно несправедлив, и это тем более очевидно, что свои оценки он высказывал не только в пылу избирательной борьбы, но и в доверительных беседах с близкими соратниками. В пренебрежительных суждениях о Дьюи играли роль как личные, так и политические эмоции.

В действительности же Томас Дьюи (1902—1971) считался честным и эффективным администратором, не лишенным либеральных настроений. Он уменьшил налоги, удвоил отчисления на образование, снизил сумму задолженности штата более чем на 100 миллионов долларов. Губернатор штата Нью-Йорк, что было особенно важно, первым в стране провел закон штата, запретивший расовую дискриминацию при найме на работу. Он сыграл важную роль в создании скоростной магистрали по территории штата, впоследствии получившей его имя. Противники Дьюи резко упрекали его за поддержку смертной казни (за годы его губернаторства в штате были казнены более девяноста человек), которая, однако, отнюдь не свидетельствует о его политической ориентации. В начале Второй мировой войны Дьюи был изоляционистом, но со временем изменил свою внешнеполитическую позицию и к 1944 году считался сторонником создания международной организации безопасности с участием США. Таким образом, в своей партии он являлся лидером умеренных либералов.

В ходе предвыборной кампании Дьюи обрушился с обвинениями в коррупционности и неэффективности управления при проведении рузвельтовского «Нового курса», упрекал администрацию в том, что она якобы находилась под коммунистическим влиянием. Президент, по словам его конкурента, обременял страну дополнительными налогами и фактически уничтожал свободное предпринимательство.

В то же время Дьюи избегал острых дискуссий по внешнеполитическим вопросам, понимая, что здесь ему никак не удастся переиграть Рузвельта, под руководством которого США вместе с союзниками шли к победе в мировой войне. Правда, один раз он попытался вторгнуться и в эту область, причем в весьма резком тоне, заявив, что Рузвельт заранее знал о времени нападения японцев на Пёрл-Харбор. Республиканский кандидат добавил, что «вместо переизбрания ему следует объявить импичмент». Военные деятели испугались самой постановки вопроса, так как, дойди он до японцев, те могли бы заподозрить, что американцам известны их шифры. Генерал Маршалл убедил Дьюи не касаться этой темы, и с того времени больше в военную и внешнеполитическую области он предпочитал активно не вторгаться^{699}. Однако нагнетавшиеся обвинения в усилении налогового пресса, а значит, в государственной милитаризации страны, по существу, являлись атакой и на военную политику Рузвельта.

К тому же под конец кампании Дьюи чуть ли не сочувственно стал говорить, что Рузвельт сильно постарел, тяжело болен и вряд ли способен эффективно выполнять конституционные обязанности верховного главнокомандующего в условиях мировой войны. 29 июля 1944 года в газете «Вашингтон стар» появилась статья с рассуждениями о том, кто заменит Рузвельта на президентском посту, если он умрет сразу после выборов. Это была провокация, ибо даже американским школьникам отлично известно, что в этом случае на пост вступает вице-президент.

Рузвельт и на этот раз не участвовал в съезде Демократической партии, который состоялся в Чикаго и снова выдвинул его на президентский пост. Как раз в это время он вместе с Элеонорой, сыном Джеймсом, секретарем Грейс Тулли и помощниками отправился в очередную инспекционную поездку по стране. 21 июля, находясь в Сан-Диего, он получил известие о выдвижении. С открытой площадки своего вагона Рузвельт выступил перед собравшимися (речь транслировалась по радио), заявив о принятии предложения и определив основные направления, по которым он намеревался продолжать свою государственную работу: «Во-первых, победить в войне — победить быстро и убедительно. Во-вторых, создать международные организации для всего мира и так организовать вооруженные силы мира, чтобы они сделали войну невозможной в обозримом будущем. И в-третьих, создать для ветеранов, возвращающихся с войны, и для остальных американцев благоприятные экономические условия, обеспечивающие занятость и достойную жизнь»^{700}.

Если имя кандидата на высший пост было очевидно, то по поводу кандидата в вице-президенты шел яростный торг Этот вопрос на выборах 1944 года был особенно острым, ибо несмотря на все попытки скрыть, что Рузвельт тяжело болен, об этом знали не только в его окружении — слухи распространялись по всей стране. Так что многие циничные политики прямо говорили, что, намечая вице-президента, они, по существу, подбирают будущего главу государства.

Попытка Рузвельта — надо сказать, не очень настоятельная — высказаться за действующего вице-президента Уоллеса встретила дружное противодействие партийных лидеров и значительной части его собственного окружения. Уоллеса даже в кругах демократов считали слишком левым, непрактичным, догматиком, не пользующимся уважением среди избирателей. Если самого Рузвельта называли левым, то его следовало — и с этим согласился он сам — уравновесить более консервативным вице-президентом.

В конце концов остановились на сенаторе от штата Миссури Гарри Трумэне. Сам он был крайне удивлен, когда узнал о том, что его предпочли другим, более влиятельным политикам, но согласился включиться в борьбу, хотя отнюдь не предполагал (по крайней мере, он так не раз говорил), что его ожидает судьба политического преемника Рузвельта.

Трумэн был сенатором с 1934 года, сторонником «Нового курса», в 1940-м возглавил чрезвычайный комитет по исследованию программы вооружения федерального правительства. Особенностью Трумэна была способность резать правду-матку даже тогда, когда это было нецелесообразно. В свое время прошло незамеченным, а после разворачивания холодной войны, когда он уже был президентом, было разнесено на весь мир его заявление, сделанное, когда он узнал о нападении Германии на СССР: «Если мы увидим, что выигрывает Германия, то нам следует помогать России, а если выигрывать будет Россия, то нам следует помогать Германии, и, таким образом, пусть они убивают как можно больше, хотя мне не хочется ни при каких обстоятельствах видеть Гитлера победителем»^{701}.

Трумэн явно был компромиссной фигурой, и никто из серьезных политиков не думал, что он будет активно вмешиваться в государственные дела. Так, собственно, и было до смерти Рузвельта. Будущий госсекретарь Генри Киссинджер констатировал: «Несмотря на ухудшение состояния здоровья Рузвельта, Трумэна за все три месяца пребывания на посту вице-президента ни разу не привлекали к участию в выработке ключевых внешнеполитических решений. Не был он введен и в курс дела относительно проекта создания атомной бомбы»^{702}.

Рузвельт во всеуслышание объявил, что не будет вести активную предвыборную кампанию, поскольку его взгляды и роль в американской внутренней и внешней политике хорошо известны, а также по той причине, что ему просто некогда заниматься избирательными делами в условиях продолжающегося всемирного конфликта. В такой позиции был резон: президент проверял степень своего влияния.

С женой же он обсуждал, что будет делать, если проиграет выборы. Говорили о кругосветном путешествии, о покупке участка земли в Сахаре и проведении там показательных ирригационных работ. «Я проживу там два-три года, и посмотрим, что получится»^{703}. Представляется, что это была своеобразная игра — супруги почти не сомневались, что и на этот раз Франклин одержит победу.

Этому же стремился всячески способствовать лечащий врач Р. Макинтайр, который опубликовал явно лживый отчет о состоянии здоровья президента, чтобы отбить атаки республиканцев: «Никаких физических недостатков. Здоровье в норме. Он каждый день проводит огромную работу, переносит нагрузки превосходно. Слухи о слабости его здоровья понятны в год выборов, но они совершенно не основательны»^{704}. Можно полагать, что этот доклад, в котором истиной было лишь то, что президент продолжал много работать, был немаловажным аргументом, склонившим на сторону Рузвельта колебавшихся избирателей.

Чтобы подтвердить фальшивый доклад о его хорошей физической форме, Рузвельт подверг себя тяжелому испытанию. 21 октября он совершил четырехчасовую поездку по Нью-Йорку в открытом автомобиле под проливным холодным дождем. Как будто не замечая непогоды, президент широко улыбался и приветливо здоровался, размахивая шляпой, со столпившимися на улицах людьми в плащах и под зонтиками. Его волосы слиплись, с пенсне стекала вода, он ничего не видел, но продолжал приветствовать ньюйоркцев.

После непродолжительного отдыха и рюмки виски Рузвельт выступил в зале отеля «Уорлдорф Астория» перед членами Ассоциации внешней политики и журналистами с большой речью, посвященной послевоенному мироустройству. Объединенные Нации, подчеркнул президент, должны обладать правом применять силу. «Полицейский не добьется эффективности, если, заметив грабителя, отправится в муниципалитет, чтобы получить документ на его арест. Мой простой ум ясно понимает, что, если всемирная организация хочет быть реальной, американские представители в ней должны быть наделены соответствующими полномочиями от конгресса»^{705}.

Поразительно, что этот эксперимент не повлиял на здоровье Рузвельта. Он даже не подхватил часто возникавший у него бронхит. Правда, сразу после выступления он направился на вокзал. Персональный поезд доставил президента в Гайд-Парк, где он несколько дней отдыхал.

Но вслед за этим он повторил прием — проехал перед выступлением, на этот раз в Филадельфии, под дождем по центру города в открытой машине.

Если в начале кампании он почти не сомневался в победе, то по мере приближения дня голосования уверенность несколько ослабла. Рузвельт пытался преодолеть усиливавшуюся физическую слабость, тем более что необходимо было произнести предвыборную программную речь, в качестве непосредственных слушателей которой он избрал делегатов профсоюза грузоперевозчиков, собравшихся в Филадельфии 27 октября.

Готовясь к выступлению, он попытался прорепетировать его фрагменты стоя, надев на ноги конструкцию из металлических прутьев и опираясь на костыли. Но от этого плана пришлось отказаться — ноги не слушались — и впервые выступать перед большой аудиторией, сидя в кресле.

Помощники и родственники опасались, что это сильно снизит доверие к Рузвельту и его шансы на переизбрание. Но получилось наоборот — президентом и его советниками были найдены такие ораторские ходы, которые даже физическую немощь в какой-то мере превратили в преимущество. Рузвельт начал как бы с жалобы на свой возраст, хотя и не на состояние здоровья, но тут же перевел этот вопрос в разряд общих рассуждений по поводу того, что время неумолимо движется вперед, все становятся старше, и этим как бы уравнял себя со слушателями.

Перейдя к политическим вопросам, Рузвельт стал жестче — обвинил руководителей Республиканской партии в том, что перед каждыми президентскими выборами они представляются друзьями рабочего класса (как мы помним, это было выступление именно перед представителями профсоюза), тогда как всё остальное время являются его врагами. После этого выпада, набрав очки у профсоюзных боссов и рабочих активистов, он вроде бы перешел на личные дела, но продолжал выставлять свого политического оппонента и его сторонников в жалком виде.

В свое время Дьюи обвинил Рузвельта в том, что он якобы отправил эскадренный миноносец за забытым на Алеутских островах псом. Это была заведомая неправда, и теперь Рузвельт воспользовался ситуацией, чтобы высмеять подставившегося противника. «Лидеры республиканцев, — заявил он, — видимо, уже не вполне удовлетворены нападками на меня, мою жену, моих сыновей. Не удовлетворившись этим, они набросились на моего маленького пса Фалу. Конечно, я не против нападок, да и моя семья не очень по этому поводу волнуется. Но волнуется Фала»^{706}. Последовавшую реакцию присутствовавшим корреспондентам было трудно описать: смех, слезы, бурные крики одобрения президента и негодования по адресу его противников.

Хотя речь считалась программной, о собственно президентской программе было сказано очень мало. Обозреватели сочли наиболее важным пунктом обязательство сразу после победы вернуть на родину всех американских солдат, воевавших за океанами. Скорее всего, Рузвельт не был искренен в этом обещании, поскольку вынашивал глобальные планы решающего участия США в мировых делах. Однако возвращение американских парней особенно волновало слушателей президента, и он умело использовал козырную карту. Но всё же самым запомнившимся эпизодом было упоминание о собаке, и это выступление Рузвельта стали называть речью о псе по кличке Фала. Подавляющее большинство репортеров и политических наблюдателей сочли эту речь очень удачной, повысившей шансы Рузвельта на предстоящих выборах.

Это впечатление подкрепилось раздраженным, но весьма остроумным высказыванием Рузвельта в Уилмингтоне, штат Делавэр, где была сделана краткая остановка по дороге в Филадельфию. По поводу своих соперников-республиканцев он заявил журналистам, использовав игру слов: «Любым способом мы должны доказать, что гнедая лошадь (chestnut horse. — Г. Ч.) отличается от конского навоза (horse chestnut. — Г. Ч.)»^{707}.

Немалую помощь оказала позиция ученых и художников, создавших организацию «Искусство и наука за Рузвельта». Выдающиеся граждане, в числе которых были философ Джон Дьюи, физик Альберт Эйнштейн, писатели Синклер Льюис и Томас Манн, скрипач Иегуди Менухин, певец Поль Робсон, кинорежиссер и актер Орсон Уэллс и многие другие, выступили со специальным обращением в поддержку его кандидатуры. Каждому из членов этой организации Рузвельт ответил благодарственным письмом^{708}.

Знаменитый Орсон Уэллс — тот самый, который в свое время до ужаса напугал американцев радиопостановкой о высадке марсиан, по личной просьбе президента рекламировал по радио «заем победы». Уэллс писал Рузвельту после выборов: «Я рассматриваю свое скромное участие в этой последней кампании как величайшую привилегию во всей своей жизни, а мой визит на поезд (встреча с Рузвельтом. — Г, Ч.) как богатейший опыт»^{709}. Рузвельта горячо поддержали Эрнест Хемингуэй и Джон Стейнбек. Президент не остался в долгу. Стейнбек, у которого родился ребенок, получил телеграмму президента: «Я узнал великолепную новость о появлении Тома»^{710}.

В последние недели перед выборами Рузвельт побывал в нескольких штатах, выступил с длинными речами в Чикаго и других городах. За три дня до голосования в речи в Бостоне он уделил основное внимание опровержению доводов Дьюи, что в случае его избрания в четвертый раз к власти в США придут коммунисты либо будет установлена монархия: «Не думаю, что то или другое возможно в нашей стране, даже если бы мы и хотели этого. А мы, естественно, такого не желаем. Мы не хотим ни коммунизма, ни монархии. Мы хотим жить по нашему основному закону, который хорошо служит нам на протяжении 155 лет. Если бы [мы] были в банкетном зале, а не на этом бульваре, я поднял бы тост за то, чтобы мы продолжали жить в условиях конституционных гарантий в течение следующих 155 лет»^{711}.

Успеху избирательной кампании Рузвельта помогали и сводки с тихоокеанского театра военных действий. Главным было сообщение о высадке войск генерала Макартура на Филиппинах, которая воспринималась как предвестие полного разгрома Японии.

Фактически на руку Рузвельту сыграла и нацистская пропаганда, в частности радиовещание из Берлина на английском языке. Бывший американский журналист Дуглас Чендлер, который с 1941 года вел передачи под псевдонимом Пауль Реверс (в США его называли «лорд Гав-Гав»), по поводу выборов 1944 года твердил, что Америку ожидают террор, инфляция и прочие беды, если Рузвельт останется во главе страны, и призывал: «Гоните этого субъекта из дома, который когда-то считался белым!»^{712} Такого рода эскапады могли вызвать только раздражение тех, кто слушал передачи из Берлина[41].

Седьмого ноября, в день выборов, Рузвельт по традиции был в Гайд-Парке. Он напряженно следил за постоянно менявшимися данными о ходе голосования. Только поздним вечером стало ясно, что он побеждает в четвертый раз, правда, с минимальным отрывом. На этот раз победа ему досталась в тридцати шести из сорока восьми штатов, но за него проголосовали 53,4 процента избирателей, тогда как за Дьюи — 45,9 процента. В коллегии выборщиков, однако, соотношение было намного более благоприятным: 432 голоса у Рузвельта против 99 у его соперника. Дьюи приходилось довольствоваться тем, что он победил в родных городах Рузвельта и Трумэна — Гайд-Парке и Индепенденсе[42].

Рузвельт не просто был глубоко расстроен своим проигрышем в Гайд-Парке, а счел себя оскорбленным двуличием соседей, которые горячо приветствовали его на улицах, а при тайном голосовании высказались против него. Десятилетия политической борьбы не избавили Франклина от известной доли идеализма, сентиментальности, непонимания того, что окружающие очень часто, особенно в политике, поступают прямо противоположно тому, что говорят вслух, исходя из самых разных соображений.

После выборов Рузвельт не произвел существенных перемен в составе правительства. Но одно важное изменение всё же произошло. Государственный секретарь К. Халл, сочтя, что президент всё более оттесняет его от решения международных задач, ушел в отставку, правда, мотивируя ее состоянием здоровья. Для обиды Халл имел все основания — международной деятельностью, как правило, занимался сам Рузвельт, часто минуя Государственный департамент и направляя своих представителей в различные страны и регионы, даже не уведомив госсекретаря.

Отставка Халла была выгодна Рузвельту. На освободившийся пост был назначен Э. Стеттиниус, великолепный менеджер-исполнитель, зарекомендовавший себя в этом качестве при осуществлении программы ленд-лиза, но никогда не стремившийся к самостоятельному ведению большой политики.

Готовясь ко второй встрече «большой тройки», Рузвельт продолжал уделять особое внимание проблеме создания атомного оружия. Речь шла именно об оружии, а не о мирном применении ядерной энергии — эта задача откладывалась на неопределенный срок.

Правда, виднейшие физики А. Эйнштейн, Л. Сцилард, Н. Бор[43] настаивали на сосредоточении усилий в области мирного атома, считая вполне реальным использование нового огромного источника энергии в интересах человечества. Ученые в своих посланиях убеждали Рузвельта поделиться с СССР хотя бы самой общей информацией, создать совместные организации и провести коллективную техническую инспекцию, чтобы не допустить гонки атомных вооружений, которая, уверяли они, в противном случае будет неизбежной, ибо раньше или позже у СССР также появится такое оружие.

Двадцать шестого августа 1944 года Рузвельт принял Нильса Бора, который перед этим обратился к нему с меморандумом, содержавшим указание на временный характер монополии на атомное оружие. Президент сказал, что, возможно, о работах в области атома следует поговорить со Сталиным. Не зная о том, что Рузвельт часто произносит не то, что думает, ученый решил, что убедил собеседника и тот теперь предпримет действия, предотвращающие опасное развитие событий.

На самом же деле в середине сентября на встрече в Квебеке (второй в этом канадском городе) американский президент и британский премьер пришли к единодушному выводу, что обладание атомным оружием (оно еще не существовало, но перспективы его создания в течение ближайшего года считались вполне вероятными) станет важным преимуществом западных держав во взаимоотношениях с СССР Рузвельт и Черчилль согласовали, а во время заключительной встречи в Гайд-Парке 17—18 сентября подписали секретную памятную записку:

«1. Предложение информировать другие страны о проекте “Тьюб Аллойз” (британское кодовое наименование атомного проекта — в переводе «Труба из сплава»^{713}. — Г. Ч.) с последующим международным соглашением о контроле и использовании неприемлемо. Проблему необходимо решать в обстановке чрезвычайной секретности; когда бомба будет, наконец, создана, возможно, после оценки всех последствий, использовать ее против японцев; их следует предупредить, что они подвергнутся повторной бомбардировке, если не капитулируют.

2. После разгрома Японии между США и правительством Великобритании продолжится полномасштабное сотрудничество в развитии проекта “Тьюб Аллойз” в военных и коммерческих целях до тех пор, пока оно не будет прекращено совместным соглашением.

3. Необходимо провести расследование деятельности профессора Бора и принять меры к тому, чтобы гарантировать его ответственность за предотвращение утечки информации, особенно к русским».

Некоторое время подлинность этого документа ставилась под сомнение, пока, наконец, не был обнаружен его американский подлинник^{714}.

Великий ученый, но весьма неискушенный в политике Нильс Бор оказался под колпаком ФБР с легкой руки американского президента, который еще недавно принимал его с показным радушием… Как видим, лицемерию Рузвельта подчас не было предела.

В соглашении же, подписанном на Квебекской конференции, в отношении атомного проекта было сказано лишь то, что США и Великобритания никогда не будут использовать его друг против друга, а против третьих стран — не иначе как по обоюдному согласию, и информировать третьи страны о нем также исключительно по согласию обеих сторон.

Тридцатого декабря 1944 года Рузвельт получил доклад генерала Гровса, в котором говорилось: «Сейчас становится совершенно ясным, что наши оперативные планы должны основываться на создании снаряда, мощность которого, по нашим оценкам, будет равна десяти тысячам тонн тринитротолуола. Первая бомба… будет готова примерно к 1 августа 1945 года. Вторая должна быть создана к концу года»^{715}.

Накануне победы. Ялта

При всех успехах союзников война, казалось, была далека от завершения. 16декабря 1944 года немецкие войска на Западном фронте начали наступление в районе Арденн с целью разгрома англо-американских сил в Бельгии и Голландии и высвобождения своих соединений для Восточного фронта. Они продвинулись на 90 километров, но выдохлись, не достигнув реки Маас, когда американские части атаковали с флангов. Вермахт, потерпевший поражение в Арденнах, окончательно потерял стратегическую инициативу на Западном фронте. Локальное контрнаступление небольшими силами, предпринятое немцами в Эльзасе 1 января, уже не могло изменить обстановки на Западном фронте. Но то, что положение вермахта, особенно в Арденнах, стало безнадежным, стало ясно несколько позже, а на рубеже 1944—1945 годов ситуация всё еще казалась весьма опасной.

В своем последнем послании «О положении страны», произнесенном перед конгрессом 11 января, и в выступлении по радио в тот же день Рузвельт был не слишком оптимистичен: «У нас нет сомнений в конечной победе. У нас нет сомнений в цене победы. Наши потери будут тяжелыми». Он подчеркивал, что немцы ожесточенно сопротивляются, и не исключал, что они предпримут новые наступательные усилия. Вновь и вновь президент предупреждал о необходимости бдительности, мобилизации всех ресурсов страны для достижения полной победы. В отношении послевоенных дел он заявил: «Международный мир и благосостояние, подобно национальному миру и благосостоянию, требуют постоянной бдительности, продолжительного сотрудничества и организованных усилий. Они требуют институтов, способных жить и расти».

Рузвельт не скрывал, что между союзниками существуют разногласия, хотя всячески смягчал их принципиальный характер: «Чем ближе мы приближаемся к сокрушению наших врагов, тем больше осознаём имеющиеся различия между победителями. Мы не должны позволить этим различиям нас разъединить и сделать незрячими в отношении более важных общих и длительных интересов, которыми мы руководствуемся, стремясь победить в войне и создать прочный мир».

Завершалось послание словами: «Мы, современные американцы, вместе с нашими союзниками творим историю. И я надеюсь, что это будет лучшая история, чем всё то, что было ранее. Мы молимся, чтобы стать достойными неограниченных возможностей, которые нам дал Господь»^{716}.

В начале 1945 года был, наконец, согласован вопрос о проведении конференции с участием Рузвельта, Черчилля и Сталина в Ялте. Сталин категорично потребовал, чтобы встреча происходила на советской территории, мотивируя это тем, что врачи не разрешают ему летать на дальние расстояния. Тяжелобольной Рузвельт вынужден был принять это по существу унизительное требование, что было свидетельством его крайней заинтересованности во вступлении СССР в войну против Японии.

Кодовое название для конференции — «Аргонавт» — придумал изобретательный и всезнающий Черчилль в честь древнегреческой легенды об участниках плавания на корабле «Арго» в Колхиду (на побережье Черного моря) за золотым руном. Американский президент с удовольствием согласился на это название, заявив Черчиллю: «Вы и я — наследники аргонавтов». (Позднее появилось новое название — «Магнето».)

Перед встречей Рузвельт стремился трезво оценить возможности Соединенных Штатов в проведении своей внешней политики с учетом того, что коалиционная стратегия трех держав, сформированная после Тегеранской конференции, начинала давать сбои, причем по вине всех союзников, стремившихся в первую очередь добиваться осуществления собственных интересов.

Рузвельта особенно встревожило отношение Сталина к Варшавскому восстанию 1 августа — 2 октября 1944 года, организованному представителями польского эмигрантского правительства в Лондоне. Несмотря на героическое сопротивление варшавян, оно было подавлено, а Варшава почти полностью разрушена гитлеровцами. Рузвельт и Черчилль обращались к Сталину с просьбой хотя бы разрешить американским и английским транспортным самолетам посадку на советской территории после того, как они сбросят повстанцам оружие, боеприпасы и продовольствие, но получили отказ: «Рано или поздно, но правда о кучке преступников, затеявших ради захвата власти варшавскую авантюру, станет всем известна. Эти люди использовали доверчивость варшавян, бросив многих почти безоружных людей под немецкие пушки, танки и авиацию. Создалось положение, когда каждый новый день используется не поляками для дела освобождения Варшавы, а гитлеровцами, бесчеловечно истребляющими жителей Варшавы»^{717}. В это время Сталин готовил находившийся в Люблине просоветский Польский комитет национального освобождения (ПКНО) к превращению в варшавское правительство. Как показали современные исследования, за поражение восстания несут ответственность и советская сторона, не оказавшая ему никакой помощи, и англо-американские политики, пытавшиеся использовать плохо подготовленное выступление для предотвращения создания в Польше коммунистической власти.

Посол США в Москве А. Гарриман информировал президента о потрясающих переменах в отношении к американцам, находящимся в советской столице. Всё становится проблемой, докладывал Гарриман, начиная с выездных виз для русских женщин, вышедших замуж за граждан Соединенных Штатов, и завершая отказом помочь в розыске американских военнопленных в занятой советскими войсками Румынии^{718}.

С реалиями приходилось считаться. 11 января 1945 года на встрече с лидерами фракций обеих партий в сенате Рузвельт искренне делился с парламентариями своими опасениями. Русские, говорил он, обладают всей властью в Восточной Европе. Идти на разрыв с ними нельзя, необходимо использовать все возможные политические каналы, все пути влияния, чтобы улучшить ситуацию^{719}. Совершенно очевидно, что президент размышлял о способах оказать давление на Сталина во время второй встречи «большой тройки».

Двадцатого января состоялась инаугурация. В связи с состоянием здоровья президента она впервые проводилась не на Капитолийском холме, перед зданием конгресса, а на лужайке Белого дома. Также впервые не было военного парада — решили, что в условиях войны устраивать его слишком дорого. Речь Рузвельта продолжалась всего пять минут. Ключевыми в ней были слова, сказанные когда-то американским поэтом и философом XIX века Ральфом Эмерсоном. Рузвельт обратился к нации: «Мы научились быть гражданами мира, членами человеческого сообщества. Мы научились простой истине, которую сформулировал Эмерсон: единственный путь иметь друзей — это быть другом»^{720}.

Через два дня после инаугурации президент тайно покинул Белый дом и из военной гавани Ньюпорт-Ньюс на крейсере «Куинси» вновь отправился за океан в сопровождении большой группы государственных деятелей, в том числе сотрудников Госдепартамента во главе с Стеттиниусом[44].

Вместе с Рузвельтом находилась и дочь Анна — теперь, учитывая состояние его здоровья, крайне необходимо было постоянное присутствие не только врачей, но и кого-либо из членов семьи. Да и Анну отец выделял из всех детей, считал ее по-особому близкой, — может быть, потому, что она была его первым ребенком и единственной дочерью. Теперь, когда рядом с Рузвельтом не было таких помощников, советчиков и собеседников, как Луис Хоув и Мисси Лихэнд, их место в значительной мере заняла дочь, понимавшая его с полуслова.

Тридцатого января на корабле отметили 63-й день рождения Рузвельта. Изобретательная Анна придумала своеобразный подарок: вечером к ужину были поданы три небольших торта, символизировавших три президентских срока, затем, после паузы, еще один, больший по размеру, и, наконец, после еще одной паузы, самый маленький, на котором кремом был нарисован вопросительный знак — намек на пятое президентство. Разумеется, это была лишь попытка приободрить отца. Анна, женщина разумная, безусловно чувствовала, что он вряд ли доживет до завершения четвертого срока.

Второго февраля крейсер прибыл в столицу Мальты Валлетту. Здесь к команде Рузвельта присоединился Черчилль со всем своим штабом. Несмотря на накопившиеся разногласия между двумя лидерами, ибо Черчилль не желал расставаться с британскими имперскими амбициями, а Рузвельт стремился к фактическому разрушению империи и резкому усилению мирового влияния США, состоялся почти семейный ужин, на котором присутствовала не только Анна, но и дочери британского премьера Сара и Кэтлин.

Черчилль, пытавшийся сохранить остатки былого британского величия и вынужденный отказаться от балканского варианта, был намерен проводить теперь «реальную политику», в частности путем сепаратной договоренности со Сталиным о разделах сфер влияния в Восточной Европе. Именно эту цель имел его неожиданный визит в Москву в начале октября 1944 года, во время которого Сталину был передан злополучный листок с процентным соотношением влияния Великобритании и СССР: в Румынии, Болгарии — преимущество СССР, в Югославии — паритет, в Греции — преимущество Великобритании. По словам британского лидера, Сталин, взглянув на листок, поставил на нем «птичку» и возвратил, не говоря ни слова. Растерянный Черчилль выразил готовность сжечь документ. «Нет, сохраните его», — ответил Сталин. Это означало, по мнению Черчилля, готовность разделить Балканы на сферы влияния^{721}. Намерения Сталина, однако, были значительно более широкими — распространить свое господство на все балканские и другие страны Восточной Европы.

Ни непосредственно после московской встречи, ни теперь, во время подготовки к трехсторонней конференции, Черчилль не информировал Рузвельта о деталях своих переговоров со Сталиным. Хотя по взаимной договоренности в этих переговорах участвовал и американский посол, предложения по поводу Балкан делались наедине, только при переводчиках. Гарриману оставалось только делиться с шефом догадками о том, что происходило при закрытых дверях.

До Рузвельта доходили лишь слухи. Сохранился меморандум, определявший его позицию по отношению к предполагаемой советско-британской сделке. В нем говорилось, что такое разграничение с военной точки зрения полезно, если срок его действия не превысит трех месяцев. Однако, заявлял президент, «мы не можем одобрить такие планы, если они будут простираться за пределы военной области и препятствовать процессам широкого международного сотрудничества». Он предостерегал также против возможного «соревнования сил» между СССР и США^{722}.

Президент США и премьер Великобритании встретились, отягощенные разногласиями по поводу «глобальной стратегии» Вашингтона и «реальной политики» Лондона. После консультаций обе группы покинули корабль и отправились на военный аэродром. Отсюда делегации и обслуживающий персонал — всего свыше семисот человек — на двадцати транспортных самолетах отбыли в Крым.

Рузвельт летел на этот раз на своем новом самолете, который он, как и предыдущие, назвал «Священная корова». Это был мощный по тем временам летательный аппарат, само строительство и использование которого свидетельствовало о том, что президент собирается еще не один год подниматься на «борт номер один». Рузвельт, ставший первым президентом, пользовавшимся самолетами, летал до этого на Боингах-314. Новый президентский борт был переделан из военно-транспортного самолета С-87А, имел спальню, радиотелефон и лифт для инвалидного кресла Рузвельта. Использовал его Рузвельт только один раз.

Вторая встреча «большой тройки» состоялась под Ялтой, в Ливадийском дворце 4—11 февраля 1945 года.

По оценке тех, кто не видел Рузвельта сравнительно долго, он к этому времени сильно сдал. Он похудел, под глазами обозначились резкие темные круги. В числе многих других на это обратил внимание переводчик Сталина В. М. Бережков, отмечавший в то же время сохранившуюся харизму президента: «Мне он запомнился как обаятельный человек, обладающий быстрой реакцией, чувством юмора. Даже в Ялте, когда было особенно заметно ухудшение его здоровья, все присутствовавшие отмечали, что ум президента оставался ярким и острым»^{723}. Прогнозы, даваемые другими свидетелями встречи «большой тройки», были пессимистичными. Так, врач Черчилля Чарлз Уилсон записал в своем дневнике, что Рузвельту, скорее всего, остается жить несколько месяцев^{724}.

В распоряжение Рузвельта был предоставлен Ливадийский дворец[45]. Силами заключенных и военнопленных была быстро построена отличная автомобильная дорога от военного аэропорта Саки в северной части Крыма до Ялты, по которой один за другим проследовали кортежи Рузвельта и Черчилля, а на следующий день и хозяина встречи. Чтобы произвести благоприятное впечатление на своих гостей — главных союзников, которые в определенной степени превращались теперь в соперников, Сталин не скупился на средства, несмотря на тяготы, испытываемые страной во время войны.

Поскольку с Черчиллем Рузвельт общался и перед путешествием в СССР, и по дороге, то, естественно, первая его встреча в Крыму была со Сталиным. Почти с ходу он задал вопрос: кто, по мнению Сталина, добьется своей цели первым — американцы, войдя в столицу Филиппин Манилу, или русские, заняв Берлин? Отлично поняв, что тем самым президент давал знать, что американцы не будут стремиться первыми вступить в Берлин, советский лидер ответил учтиво, что первой падет Манила, так как немцы продолжают отчаянно сражаться на Одере.

Четвертого февраля в пять часов дня в Большом зале Ливадийского дворца открылось первое официальное заседание конференции. И на этот раз, как и в Тегеране, по предложению Сталина председательствовал Рузвельт. Во вступительной речи он сформулировал главные вопросы, которые предстояло решить союзникам: польская проблема, участие СССР в войне на Тихом океане, создание международной организации сотрудничества и безопасности. Впрочем, Рузвельт тут же определил и четвертый вопрос, в котором польская проблема была лишь составной частью: перекройка европейских границ по окончании войны. Нам предстоит пересмотреть едва ли не всю карту Европы, заявил он, сознательно преувеличивая, но тем не менее вопрос о границах был весьма болезненным, ибо решение его неизбежно причиняло страдания огромному числу ни в чем не повинных людей. За ним маячила и колоссальной важности проблема о сферах влияния великих держав, хотя вслух эти сакраментальные слова не произносились.

И всё же главным Рузвельт считал создание эффективно действующей международной организации, принципиально отличавшейся от Лиги Наций, проявившей в предвоенные годы полную беспомощность. Во главе ее должен был стать особый орган, который уже на конференции в Думбартон-Оксе получил название Совета Безопасности; там же была достигнута договоренность о его составе. Несогласованным, однако, оставался вопрос о принципе голосования в Совбезе.

Рузвельт вместе с Черчиллем вначале придерживался мнения, что внутри четверки достаточно будет большинства голосов (о возможном паритете позабыли). Это, однако, совершенно не устраивало Сталина, который понимал, что по решающим вопросам, тем более связанным с его послевоенными территориальными планами, СССР останется в одиночестве. Еще в Думбартон-Оксе западные лидеры пошли на серьезную уступку, согласившись на принцип единогласия великих держав (право вето), но только по вопросам, непосредственно не касавшимся их собственных действий. В Ялте предстояло договориться окончательно.

И при обсуждении права вето, и в переговорах по другим вопросам Сталин держал себя с партнерами по-разному: подчеркнуто дружески обращался к Рузвельту и несравненно жестче — к Черчиллю. Бывали, однако, случаи, когда вдруг оказывалось, что позиции советского и британского лидеров сближались в противовес американскому. Так что утверждать, будто в Ялте возник какой-то советско-американский блок против Великобритании, было бы сильным преувеличением.

Надо сказать, что Рузвельт явно переоценил возможности послевоенного сотрудничества с СССР и недооценил имперские амбиции Сталина, непосредственно вытекавшие из его единоличной власти в тоталитарной системе, и выражавшиеся претензии на господство в Восточной Европе. Во время одного из ужинов президент попытался обратиться к Сталину так, как обычно называл его за глаза, в беседах с Черчиллем: «Дядя Джо». Однако не терпевший панибратства диктатор прореагировал холодным, пронизывающим взглядом, а затем произнес: «Когда я могу оставить этот стол?» — и Рузвельт понял, что допустил ошибку^{725}. Как не вспомнить тут довоенный эпизод, когда обласканный советской властью «красный граф» писатель Алексей Толстой, изрядно выпив, на одном из приемов обратился к Сталину по имени и на «ты» и услышал в ответ: «Шутить изволите, ваше сиятельство?»

Американский президент, теперь быстро устававший, временами поддававшийся влиянию Сталина, счел, что принцип единогласия в полном объеме (то есть и при обсуждении вопросов, касавшихся самих великих держав) будет являться свидетельством доброй воли союзников по отношению к СССР; к тому же США были весьма заинтересованы в предстоявшем его участии в войне против Японии. Черчиллю пришлось согласиться, хотя он понимал, что сделанная уступка может подорвать работоспособность Совета Безопасности и действенность его решений.

Торг по поводу участия советских республик в будущей организации завершился компромиссом. Как заправский купец, запрашивающий цену намного выше той, на которую согласится, Сталин, как мы уже знаем, вначале потребовал включения в состав ООН всех союзных республик, а в Ялте пошел на уступку, согласившись, вроде бы с большим трудом, на участие только двух республик, в наибольшей степени пострадавших от войны, — Украины и Белоруссии. Теперь с ним согласился Черчилль, добивавшийся принятия в ООН британских доминионов, а Рузвельт предложил, чтобы США в таком случае также получили в ООН два дополнительных голоса. Однако американское предложение не имело никакого обоснования, и президент его снял, опасаясь остаться в одиночестве.

Без каких-либо споров договорились о том, что учредительная конференция ООН откроется 25 апреля в Сан-Франциско.

При обсуждении территориальных вопросов вновь сыграла козырная карта Сталина — участие СССР в войне на Дальнем Востоке: западные державы пошли на существенные уступки. Речь прежде всего шла о границах Польши. Теперь формулировалось, что граница между СССР и Польшей пройдет в основном по «линии Керзона» 1920 года с отступлениями от нее на пять—восемь километров в пользу Польши. Ей был возвращен город Белосток с окружающей территорией, что вроде бы продемонстрировало добрую волю Сталина.

Рузвельт, правда, поставил вопрос о возвращении Польше Львова, а также нефтеносных районов Восточной Галиции, но, видя крайне отрицательную реакцию советского партнера, тут же добавил, что только вносит предложение, но не настаивает на нем. Взамен территорий, оказавшихся в составе СССР, Польша должна была получить западные земли вплоть до Одера, а также часть Восточной Пруссии (другую ее часть с главным городом Кенигсбергом решено было передать Советскому Союзу).

Хотя в Лондоне продолжало функционировать польское эмигрантское правительство, Рузвельт и Черчилль согласились признать власть сформированного в СССР ПКНО. Вначале Рузвельт высказал мнение, что это правительство представляет интересы не более чем трети поляков и поэтому должно составлять соответствующую часть будущего объединенного польского Совета министров, но вскоре от такой позиции отказался. Правда, Сталин в свою очередь примирился с включением в правительство «демократических деятелей из самой Польши и поляков из-за границы». Это позволило без особого труда сформировать в Варшаве устраивавший СССР политический режим, а вначале включенный в правительство бывший эмигрантский премьер Станислав Миколайчик, возвратившийся на родину, в обстановке начавшегося преследования демократических сил в 1947 году был вынужден тайно бежать на Запад.

Вопрос об оккупации Германии в Ялте не обсуждался, так как уже имелось соглашение от 12 сентября 1944 года, предусматривавшее распределение зон оккупации и выделение секторов в Берлине. Это соглашение было просто подтверждено, и оно предопределило раскол Германии, длившийся четыре с половиной десятилетия.

Ко времени Крымской конференции Рузвельт примирился с властью генерала де Голля во Франции, которого ранее просто не терпел. Президент США согласился даже с выделением для Франции оккупационной зоны в Германии, хотя конкретное ее местонахождение США и Великобритания определили позже. Соответственно единственным новшеством по собственно германскому вопросу было совместное предложение Рузвельта и Черчилля о включении Франции в число держав, имевших свои зоны оккупации в Европе, причем французскую зону предполагалось образовать за счет небольших частей американской и британской, не ущемляя интересов СССР. Сталин охотно согласился с этим предложением, полагая, что натянутые отношения между Рузвельтом и главой временного правительства Франции всё еще сохранялись, и при возможности намеревался их использовать.

В обстановке полного единодушия были приняты решения о принципах послевоенного устройства Германии, исходившие из того, что милитаризм и нацизм должны быть искоренены, чтобы Германия никогда больше не была в состоянии нарушить мир. С этой целью намечалось «разоружить и распустить все германские вооруженные силы и навсегда уничтожить германский генеральный штаб», «изъять или уничтожить всё германское военное оборудование, ликвидировать или взять под контроль всю германскую промышленность, которая могла бы быть использована для военного производства; подвергнуть всех преступников войны справедливому и быстрому наказанию; стереть с лица земли нацистскую партию, нацистские законы, организации и учреждения; устранить всякое нацистское и милитаристическое влияние из общественных учреждений, из культурной и экономической жизни германского народа»^{726}.

Значительно сложнее обстояло дело с вопросом о германских репарациях. Сталин предложил, чтобы их сумма составила 20 миллиардов долларов, выплачивалась в течение десяти лет и практически была получена путем конфискации промышленного оборудования и продукции, причем СССР полагалась бы ее половина. Рузвельт и Черчилль согласились, что СССР должен получить львиную долю германских репараций как страна, в наибольшей степени пострадавшая от войны, но напомнили Сталину о проблемах, возникших в связи с германскими платежами странам Антанты после Первой мировой войны: о хаосе, ожесточении, национализме и в конечном итоге приходе к власти Гитлера. Скорее всего, президент говорил не экспромтом, а, предвидя постановку вопроса о репарациях, получил квалифицированные исторические справки, поскольку был достаточно подкован.

Тем не менее, несмотря на заявление Черчилля, что советские требования кажутся ему фантастическими, что после Первой мировой войны намечавшиеся репарации с Германии не превышали двух миллионов (премьер жонглировал цифрами, не обращая внимания на резкое падение курса доллара между войнами), Рузвельт в конце концов поддержал сталинское требование, заявив, что не желает, чтобы немцы жили лучше, чем граждане СССР, но в то же время высказав опасение, как бы в результате уплаты репараций немцы не стали бременем для всего мира. В конце концов к обсуждению этого вопроса решили возвратиться позже.

В соответствии с существовавшей устной договоренностью Сталина и Черчилля о разделе сфер влияния в Восточной Европе стороны согласились, что преобладающими правами в Греции будут пользоваться англичане, а в Югославии сохранится режим И. Броз Тито с включением в правительство «других демократических деятелей». Практически это означало бесспорное включение Югославии в советскую сферу влияния.

В Ялте была принята Декларация об освобожденной Европе, составленная американской делегацией и предложенная Рузвельтом^{727}. Она провозглашала суверенное право европейских народов на управление своими территориями и долг союзников помогать им в осуществлении этого права: «Установление порядка в Европе и переустройство национально-экономической жизни должно быть достигнуто таким путем, который позволит освобожденным народам уничтожить последние следы нацизма и фашизма и создать демократические учреждения по их собственному выбору».

Правда, перед подписанием декларации произошел любопытный инцидент. Черчилль заявил, что он подпишет документ при условии, что сделанные в нем ссылки на Атлантическую хартию не относятся к Британской империи, во владениях которой уже осуществлены соответствующие принципы. По этому вопросу, вспомнил Черчилль, он выступал в палате общин, и неосторожно добавил, что передал текст этого выступления У. Уилки, в свое время сопернику Рузвельта на президентских выборах, который умер в 1944 году. «Не это ли убило его?» — произнес Рузвельт в пику союзнику, давая понять, что возвышенные слова о правах народов Европы могут быть отнесены и к народам Содружества наций, как еще с 1926 года официально именовалась Британская империя.

В Ливадии Рузвельт вел переговоры со Сталиным об условиях вступления СССР в войну против Японии. Одни встречи проходили только с переводчиками, на других присутствовали Стеттиниус и Молотов. Важнейшей была встреча 8 февраля. За спиной Чан Кайши Рузвельт согласился на щедрую плату, которую потребовал Сталин: включение в состав СССР южной части Сахалина, а также тридцати одного острова Курильской гряды (в том числе нескольких островов, непосредственно примыкающих к основной японской территории — второму по величине острову Хоккайдо), совместное с Китаем владение железными дорогами в Маньчжурии, получение незамерзающего порта на китайской территории (предполагалось, что им будет Дайрен, о чем позже договорились определенно), создание советской военно-морской базы в Порт-Артуре. Соединенные Штаты признали самостоятельность Внешней Монголии, то есть Монгольской Народной Республики, находившейся под влиянием СССР^{728}.

Рузвельт пытался вести осторожный торг. Сталин, однако, использовал тот же прием, к которому не раз прибегали с полным основанием западные лидеры, ссылаясь на то, что их позиция может быть оспорена парламентами или народным волеизъявлением. Коммунистический лидер, естественно, ни в каком «народном одобрении» не нуждавшийся, тем не менее заявил президенту, что ему очень трудно будет объяснить Верховному Совету СССР причины вступления Советского Союза в войну с Японией, если он не представит доказательства бесспорных приобретений. В глубине души проклиная партнера по переговорам за демагогию, Рузвельт пошел на все условия, в том числе касавшиеся интересов Китая.

Столь высокая плата была оправданной. Военные советники Рузвельта высказывали мнение, что даже при участии СССР война на Дальнем Востоке может продлиться еще не менее полутора лет, а без него затянется на неопределенно длительное время. Хотя боевая мощь Японии и была сломлена (у нее оставался всего один крейсер, линкоры и авианосцы были или уничтожены, или серьезно повреждены, а нефтезапасов катастрофически не хватало, то есть не было возможности переместить Квантунскую армию для защиты островов), она оказывала ожесточенное сопротивление. Для США и Великобритании это означало огромные дополнительные людские и материальные потери. Предполагалось, что СССР, предприняв быстрое наступление на территории Китая, отвлечет на себя крупные японские силы, не даст возможности перебросить их на Японские острова.

Правда, президенту продолжали докладывать, что примерно к августу будет создана первая атомная бомба, но никто не мог предположить, каковы будут ее реальная эффективность и последствия боевого применения.

Разумеется, весьма важен был не только сам факт объявления войны, но сроки и масштабы действий советских войск. Между Рузвельтом и Сталиным была окончательно достигнута договоренность, что СССР вступит в войну против Японии через два-три месяца после окончания военных действий в Европе, причем сразу же крупными сухопутными, воздушными и морскими силами.

Рузвельт был вполне доволен итогами Ялтинской конференции. Будучи прагматиком, он считал, что добился максимума возможного в интересах Соединенных Штатов и мирового демократического развития. На заключительной встрече уже не за столом переговоров, а в неофициальной обстановке президент даже сказал, что эта встреча напоминает семейный обед.

Действительно, на первый взгляд конференция завершилась принятием согласованных решений и продемонстрировала возможность сотрудничества западных демократий с советским режимом. Но, по существу, в Ялте было положено начало созданию послевоенного биполярного мира, который сохранился на сравнительно долгий исторический период — вплоть до конца 1980-х годов.

За послевоенное время вышло огромное количество литературы (главным образом публицистической), в которой Рузвельт обвиняется в непростительных уступках Сталину в Ялте, в предательстве интересов западной демократии. С этими утверждениями трудно согласиться. Американский президент и его британский партнер действовали в пределах возможного, учитывая, что война еще не была окончена и необходимо было сохранять союз с СССР для ее завершения. Конечно, Рузвельт был уже не тем упорным полемистом, каким представал на международных встречах в предыдущие годы. Болезнь и усталость давали о себе знать. Сказалось и явно преувеличенное доверие к Сталину. По некоторым вопросам президент сознательно шел на компромиссы, которые при объективном анализе следует признать не вполне оправданными (особенно это касалось польского вопроса).

Но Рузвельт соглашался на уступки в надежде на продолжение сотрудничества великих держав в мирное время. Он никак не мог предположить, что всего лишь через год после окончания самой кровопролитной в истории войны в Европе опустится «железный занавес» и начнется новая, теперь уже холодная война, которая с приливами и отливами будет продолжаться четыре с лишним десятилетия.

Сам президент, члены американской делегации и правительственные органы сочли решения Крымской конференции вполне удовлетворительными, соответствующими интересам США. Главным было согласие СССР вступить в войну против Японии через два-три месяца после окончания войны в Европе.

Американский публицист и историк Т. Морган оценивает конференцию в Крыму образно: «Было что-то сюрреалистическое в этих трех пожилых мужчинах, сидящих вокруг стола на черноморском курорте, поедающих кушанья из десяти блюд, перемежающих их многочисленными тостами, поочередно поддразнивающих и восхваляющих друг друга и радующихся теплоте своего товарищества, которое проистекало в основном из их высокого положения. Они знали, что место в истории им обеспечено, и в то время, как они поглощали пищу, выпивали и ожидали, пока переводчики закончат очередное высказывание, они решали судьбы сотен миллионов людей»^{729}.

Но на самом деле это был мир реальный, без какого бы то ни было «сюра», мир великой войны, когда судьбы человечества решались не столько волей лидеров, сколько мощью и реальным весом великих держав в мировой политике.

Возвращение с Ялтинской конференции было несколько экстравагантным. На борту своего корабля Рузвельт принял трех монархов — короля Египта Фарука, короля Саудовской Аравии Абдель Азиза ибн Сауда и императора Абиссинии (Эфиопии) Хайле Селассие. Всем троим были сделаны дорогие подарки (самолеты, автомобили). Рузвельту же были преподнесены восточные мечи, богато украшенные драгоценностями одежды.

Но цель президента состояла не в обмене подарками. Принимая во внимание и усиливавшуюся шаткость колониальной системы, и претензии своей страны на руководящую роль в современном мире, и прямые экономические интересы (в частности, аравийскую нефть), Рузвельт стремился продемонстрировать восточным самодержцам свое благорасположение.

Особенно впечатляющей была встреча с Саудом, в стране которого сохранялись древние традиции. Король появился перед американским президентом в сопровождении нескольких (из сорока двух) сыновей, братьев, дегустатора, астролога, носителя королевского кошелька, мастеров кофейного дела и массы других слуг. Его сильно заинтересовала инвалидная коляска Рузвельта. Вернувшись домой, президент распорядится послать королю две такие коляски, чтобы он мог передвигаться по своему дворцу. Франклин не преминул сострить, что его дочери не следует попадаться на глаза восточному правителю, потому что всех женщин, которые оказываются на его пути, он немедленно конфискует^{730}.

С Саудом Рузвельт заговорил об участии американских фирм в добыче нефти на территории его страны и о заинтересованности США в закупке этого ценнейшего сырья в сыром или первично переработанном виде, на что получил вполне благоприятный ответ. Когда же речь зашла о возможном переселении в Палестину евреев, которым удалось выжить в гитлеровской Европе, король оказался неумолим. Президент пытался убедить собеседника в справедливости создания в Палестине еврейского национального очага. Саудовский монарх пришел в возбуждение и стал сыпать обвинениями в адрес уже проживавших в Палестине евреев: они, мол, процветают только благодаря миллионам долларов, поступающим из Америки, их вооруженные формирования нападают на арабов и стремятся всех их уничтожить. Он заявил, что арабы и евреи никогда не смогут сотрудничать, что его подданные предпочтут умереть, нежели отдать свою землю евреям. Переговоры по этому вопросу окончились безрезультатно^{731}.

Присутствовавший на приеме советник президента Бернард Барух позже рассказывал Эллиоту Рузвельту: «Из всех разговоров, которые он (президент. — Г. Ч.) имел в своей жизни, наименьшее удовлетворение он получил от беседы с этим арабским монархом»^{732}. В завершение переговоров Рузвельт дал обещание не санкционировать никаких мероприятий США, враждебных арабскому народу.

Когда «Куинси» встал на рейде в египетской Александрии, на борт вновь поднялся Черчилль. Это была последняя из многочисленных встреч двух лидеров в военные годы. «Мы расстались очень трогательно. Я чувствовал, что его связь с жизнью стала тоньше», — написал сэр Уинстон в мемуарах^{733}.

Временами самочувствие Рузвельта улучшалось. Приближение конца войны в Европе, договоренность с СССР по поводу войны против Японии, промышленное процветание Америки — всё это будто прибавляло сил. Порой даже плоские шутки доставляли ему удовольствие. Джонатан Дэниелс, сын бывшего военно-морского министра, ставший теперь административным помощником президента, рассказывал, что был свидетелем неудержимого хохота шефа над незамысловатым анекдотом, в котором пьяница уверял, что он совершенно трезв: «Если бы я был пьян, я сказал бы, что у кошки, которая входит в эту дверь, четыре глаза, но я вижу, что у нее только два». — «Вы правы, сэр, — ответил бармен, — но эта кошка не входит, а выходит с высоко поднятым хвостом»^{734}.

«Куинси» причалил к американскому берегу 27 февраля, Рузвельт тотчас же поездом отправился в Вашингтон, а уже 1 марта выступил на совместном заседании обеих палат конгресса с докладом о Ялтинской конференции. Это было его последнее публичное выступление. В соответствии с регламентом за председательским столом находились вице-президент Трумэн в качестве председателя сената и председатель палаты представителей Сэм Рейбёрн. Торжественно войдя в зал заседаний и остановившись в дверях, привратник зычным голосом провозгласил: «Президент Соединенных Штатов Америки», а вслед за этим в проходе появилась коляска Рузвельта. Все присутствующие поднялись со своих мест. Раздались аплодисменты.

Хотя на многих конгрессменов выступление Рузвельта произвело тягостное впечатление — его голос стал невыразительным, потерял былое богатство оттенков, лицо осунулось, руки, бравшие стакан с водой, дрожали, — содержание выступления, по единодушной оценке, было всё тем же, рузвельтовским — аналитическим, остроумным и вместе с тем предельно простым. Правда, когда оратор отвлекался от подготовленного текста, ему было трудно говорить, голос слабел, иногда понижался почти до шепота, но сами импровизации свидетельствовали о том, что его интеллект оставался всё так же высок.

Президент выступал не стоя, а сидя в кресле, причем счел необходимым принести извинения по этому поводу, напомнив, что у него «десять фунтов стали на ногах» и он только что возвратился из путешествия в 14 тысяч миль. Но тут же он перешел к делу, выразив уверенность в том, что конференция не просто была плодотворной, но стала поворотным пунктом и американской, и мировой истории. «Крымская конференция призвана положить конец односторонним действиям, особым союзам, сферам влияния, балансу мощи и разным прочим средствам, которые испытывались на протяжении столетий и всегда приводили к провалу. Мы предлагаем вместо этого всеобщую организацию, в которую в конечном итоге смогут войти все миролюбивые народы. Мир, который мы строим, — говорил президент, — не может быть американским, британским, русским, французским или китайским. Он не может быть миром больших или малых стран. Он должен стать миром, основанным на общих усилиях всех стран».

Это, безусловно, было сильным преувеличением значения Ялтинской конференции, но такие суперлативы были необходимы Рузвельту и для того, чтобы конгресс одобрил ее решения, и для самоубеждения в правильности сделанного в Крыму. Сложность состояла в том, что по соображениям секретности президент не мог ни слова сказать конгрессменам о достигнутом соглашении по поводу вступления СССР в войну против Японии.

(Рузвельт не разгласил и еще один «ялтинский секрет», полагая, что и депутаты, и население будут недовольны его согласием на то, что СССР будет обладать в ООН тремя голосами, тогда как США — только одним. Только 23 марта, принимая американскую делегацию, готовившуюся к участию в учредительной конференции ООН, он признался в этом и попросил учитывать и разъяснять другим, что Украина и Белоруссия понесли особенно тяжелые потери во время войны.)

Немало внимания было уделено германскому вопросу. Президент подчеркнул, что безоговорочная капитуляция не означает ни разорения, ни порабощения немецкого народа; ликвидации подлежали лишь нацистская партия, германский Генеральный штаб и другие воинские формирования, которые «слишком часто сотрясали мир на Земле».

Обратившись к сравнительно недавней истории, Рузвельт вспомнил итоги Первой мировой войны: «Двадцать пять лет назад сражавшиеся на фронте американцы ожидали от государственных деятелей завершения работы по строительству мира, за который они воевали и страдали. Тогда мы не оправдали их надежд… Мы не имеем права вновь обмануть их надежды и ждать, что мир образуется сам собой… Мы предлагаем заменить всё это (недееспособную Лигу Наций межвоенного периода. — Г. Ч.) универсальной организацией, в которой будут иметь возможность объединиться все миролюбивые страны»^{735}.

Судя не только по высказываниям самого Рузвельта, но и по мнению его родных и близких, помощников и государственных деятелей, он вполне искренне считал соглашения, достигнутые в Крыму, серьезной базой для скорейшего победоносного завершения войны и основой послевоенного мироустройства. Конечно, у президента были сомнения в прочности этого порядка, но он не раз в связи с соглашениями в Ялте повторял латинскую поговорку: Feci quod potui, faciant meiiora potentes («Я сделал всё, что мог; пусть другие сделают лучше»).

Между тем война в Европе шла к завершению, несмотря на продолжавшееся ожесточенное сопротивление германских войск.

В январе 1945 года с санкции президента США и премьер-министра Великобритании начались массированные круглосуточные ковровые бомбардировки Берлина. Погибло до пятидесяти тысяч человек, были разрушены многочисленные памятники культуры. Город превратился в руины. 13—15 февраля американские и английские самолеты осуществили ряд налетов на Дрезден, стремясь причинить городу наибольшие разрушения. Около четверти промышленных предприятий и почти половина остальных зданий, в том числе жилые дома были уничтожены или серьезно повреждены, парализовано движение городского транспорта, погибли, по разным оценкам, от 25 до 200—250 тысяч человек.

Вопрос о том, были ли бомбардировки Берлина, Дрездена и других немецких городов вызваны военной необходимостью, до сих пор вызывает споры. В любом случае они имели политическую цель — продемонстрировать военную мощь для устрашения Германии и принуждения ее к скорейшей капитуляции.

Аналогичные действия союзники предпринимали и против Японии. В начале января союзная авиация, опять-таки по согласованию с президентом и премьер-министром, начала массированные налеты на города Японии. Бомбежка Токио 9 марта стоила жизни восьмидесяти тысячам человек. В течение последних семи месяцев кампании упор был сделан на использование зажигательных бомб, что привело к значительным разрушениям шестидесяти семи японских городов, гибели около полумиллиона человек и сделало около пяти миллионов бездомными.

Всего за последние девять месяцев войны погибли около девятисот тысяч японцев, подавляющее большинство которых составляли женщины, дети, старики. Такова была тяжелейшая цена, которую Япония еще до применения американцами атомных бомб заплатила за развязанную ею агрессию. Рузвельт убеждал, что таким образом достигалась деморализация населения и правивших кругов, ускорялись сроки капитуляции Японии, а следовательно, сокращалось общее число жертв, причем не только со стороны США и Великобритании, но и самой Японии. Так ли было на самом деле? Не пытаясь ответить на этот вопрос, влекущий за собой серьезные этические дискуссии, я предпочитаю оставить его для дальнейшего обсуждения специалистами, хотя считаю, что моральные категории столь же относительны, как и все оценочные суждения, существующие в этом мире.

Тяжелые потери американских и британских военно-морских и десантных сил по мере приближения военных действий к Японским островам крайне тревожили Рузвельта. Он вновь и вновь встречался с военным министром Стимсоном, который заверял, что учеными и инженерами прилагается максимум усилий для скорейшего создания атомного оружия. По расчетам специалистов и организаторов работ, повторял министр, первый экземпляр, пригодный для испытаний, будет готов к середине лета.

Их последняя встреча состоялась 15 марта. В принципе не возражая против применения атомного оружия, Стимсон в то же время предупредил президента, что боевое использование этого нового и, по всей видимости, страшного средства разрушения и уничтожения людей окажет непредсказуемое влияние на послевоенный мир, нарушит баланс сил. Есть, полагал Стимсон, два пути подхода к атомному оружию в послевоенное время: сохранение секретности при условии американо-британской монополии и передача нового оружия под международный контроль. Стимсон не говорил, какой точки зрения придерживается он сам, но из контекста разговора и из его дневниковой записи («В целом разговор был успешным»^{736}) следует, что он предпочитал второй вариант.

Министр, однако, преувеличивал решимость Рузвельта отказаться от соблазна послевоенного использования атомного оружия в качестве средства давления на другие правительства. Президент всё еще колебался. Возможно, он воспринял позицию Стимсона как стремление частично возвратиться к изоляционизму (тем более что министр принадлежал к традиционно изоляционистской Республиканской партии), тогда как он сам оставался решительным сторонником американского участия во всех мировых делах.

В любом случае, Рузвельт откладывал решение по столь кардинальному вопросу до того времени, как планы станут реальностью — атомное оружие не только пройдет испытание, но и будет использовано против неприятеля.

Видя это, Стимсон попытался усилить натиск. В начале апреля он, на этот раз письменно, предложил поделиться атомными секретами с СССР — разумеется, не безвозмездно, а ценой политических уступок, в которых он не сомневался. И вновь президент вроде бы проявил понимание, но свое решение продолжал откладывать^{737}.

Трудно сказать, знал ли Стимсон о новой инициативе А. Эйнштейна и Л. Сциларда, но она явно лежала в том же русле, что и его предложения. Правда, в исторической литературе новое письмо Эйнштейна президенту часто излагается крайне неточно. Великий физик якобы обратился к Рузвельту с настойчивым предупреждением об опасности атомного оружия и необходимости обеспечить международные гарантии его неприменения, а Рузвельт ему не ответил^{738}.

На самом деле письмо было значительно более осторожным да и события происходили несколько иначе. Во второй половине марта Сцилард рассказал Эйнштейну, что еще в декабре 1944 года финансист Сакс по просьбе группы физиков беседовал с Рузвельтом об атомной бомбе. Среди предложений, встретивших благожелательное отношение президента, был план, выдвинутый физиками: после окончательных испытаний ученые осуществят публичную демонстрацию нового оружия в присутствии представителей союзных и нейтральных держав, затем от своего имени или от имени правительства опубликуют краткое коммюнике с изложением сущности открытия, правительство США обратится к правительствам Германии (если война с ней не будет закончена) и Японии с требованием капитуляции. В случае отказа должно было последовать оповещение о предстоящей бомбардировке с указанием ее места и сроков, с предоставлением противнику времени, необходимого для эвакуации из угрожаемых районов всех людей и животных.

Рузвельт, однако, ничего не предпринял. Теперь Сцилард подготовил текст нового письма президенту, который Эйнштейн и подписал. В этом письме, датированном 25 марта, содержалось напоминание о первом послании Рузвельту, после которого были начаты работы над урановым проектом. Не касаясь существа дела в связи с сугубой секретностью, ученый только просил президента принять Сциларда, весьма обеспокоенного политическими вопросами, связанными с проектом^{739}.

Судя по всему, письмо пришло слишком поздно. Ознакомиться с ним Рузвельт не успел.

Между тем по мере приближения окончания военных действий в Европе взаимоотношения США и СССР и соответственно Рузвельта и Сталина становились всё более напряженными. Вначале конфликт возник по частному, но исключительно важному, с точки зрения американцев, вопросу — о судьбе американских пленных, освобожденных советскими войсками. Сотрудники НКВД и военные начальники, безусловно, по команде с самой вершины, препятствовали доступу уполномоченных США к этим людям, считая пленных своего рода заложниками в предстоявшей игре, рассчитывая на новые уступки с американской стороны.

Получив об этом сообщение от Гарримана, Рузвельт 17 марта впервые обратился к Сталину с резким письмом:

«…Что касается отправки из Польши бывших американских военнопленных, то мне сообщают, что согласие на поездку генерала Дина с целью знакомства с положением американских военнопленных в Польше взято обратно. В Вашем последнем послании Вы сообщили мне, что нет нужды удовлетворять мою просьбу о разрешении американским самолетам доставлять грузы в Польшу и вывозить оттуда больных. Я располагаю сведениями, которые я считаю достоверными и надежными, что в госпиталях в Польше по-прежнему находится значительное число больных и раненых американцев, а также о том, что там находилось, наверняка несколько дней тому назад, и, возможно, всё еще находится большое количество других освобожденных американских военнопленных, или сконцентрированных в советских сборных пунктах и ожидающих отправки в Одессу, или не установивших контакта с советскими властями и бродящих небольшими группами в поисках американских офицеров связи. Говоря со всей откровенностью, я не могу понять Вашего нежелания разрешить американским офицерам связи, имеющим необходимые средства, помочь их соотечественникам в этом деле. Американское Правительство делало всё, чтобы удовлетворить любую Вашу просьбу. Сейчас я прошу Вас удовлетворить мою просьбу в этом особом деле. Пожалуйста, пригласите к себе Посла Гарримана, чтобы он смог подробно объяснить Вам все мои пожелания»^{740}.

В доступе американских миссий к военнопленным Сталин отказал, но всё же в следующие месяцы большинство лиц, о которых шла речь в переписке, были постепенно переданы администрациям западных держав.

Рузвельт был крайне встревожен сообщением о произошедшем в том же марте фактическом государственном перевороте в Румынии, когда представители СССР заставили короля Михая назначить прокоммунистическое правительство во главе с Петру Грозой, однако протестовать в данном случае не счел возможным, так как был скован уже упоминавшимся устным соглашением Черчилля и Сталина в октябре 1944 года.

Но недружелюбный тон переписки возобновился, когда советским разведчикам стало известно о том, что в Цюрихе проходят беседы между представителем американского Управления стратегических служб Алленом Даллесом и генералом СС Карлом Вольфом по поводу возможной капитуляции немецких войск в северной части Италии. В этих контактах не было ничего криминального, так как Даллес от имени правительства США потребовал безоговорочной капитуляции, а Вольф обещал немедленно передать это требование главнокомандующему германскими войсками в Италии генерал-фельдмаршалу Альберту Кессельрингу. Но здесь был один весьма скользкий момент: американцы не сообщили о переговорах советской стороне, а весьма подозрительный Сталин, получив информацию о них от разведчиков, тотчас же предположил неладное — возможность подписания сепаратного мира.

Вначале посол Гарриман вынужден был оправдываться перед Молотовым, а вслед за этим 22 марта почти то же самое сделал и Рузвельт, обращаясь к Сталину:

«Мое Правительство, как Вы, конечно, поймете, должно оказывать всяческое содействие всем офицерам действующей армии, командующим вооруженными силами союзников, которые полагают, что имеется возможность заставить капитулировать войска противника в их районе. Я поступил бы совершенно неразумно, если бы занял какую-либо другую позицию или допустил какое-либо промедление, в результате чего американские вооруженные силы понесли бы излишние потери, которых можно было бы избежать. Как военный человек, Вы поймете, что необходимо быстро действовать, чтобы не упустить возможности. Так же обстояло бы дело в случае, если бы к Вашему генералу под Кенигсбергом или Данцигом противник обратился с белым флагом.

Такая капитуляция вооруженных сил противника не нарушает нашего согласованного принципа безоговорочной капитуляции и не содержит в себе никаких политических моментов.

Я буду очень рад при любом обсуждении деталей капитуляции командующим нашими американскими войсками на поле боя воспользоваться опытом и советом любых из Ваших офицеров, которые могут присутствовать, но я не могу согласиться с тем, чтобы прекратить изучение возможности капитуляции ввиду возражений, высказанных гном Молотовым по совершенно непонятным для меня причинам»^{741}.

Последовала гневная отповедь Сталина, который ссылался на своих информаторов и возмущался, что происходившие события проводились втайне от русских^{742}. 5 апреля Рузвельт снова писал ему, что в Берне не было никаких политических переговоров, а имели место лишь прощупывающие почву беседы, что сведения о переговорах советский лидер получил, видимо, из германских источников, стремящихся вбить клин между союзниками, и резюмировал: «В интересах наших совместных военных усилий против Германии, которые сейчас открывают блестящую перспективу быстрых успехов в деле распада германских войск, я должен по-прежнему предполагать, что Вы питаете столь же высокое доверие к моей честности и надежности, какое я всегда питал к Вашей честности и надежности». Любопытно, что в этом послании Рузвельт употребил настоящее время, когда речь шла о доверии Сталина, и прошедшее, когда говорил о своем доверии к нему. Таковы были первые порывы того зловещего ветра, который всего лишь через год приведет к началу холодной войны между СССР и западными державами.

В конце концов Рузвельт сделал примирительный жест — предложил предать происшедший инцидент забвению и выразил надежду на то, что в будущем удастся избежать подобных недоразумений. Это письмо было подписано президентом 12 апреля, всего лишь за час или два перед тем, как он потерял сознание…^{743}

Пока же по поручению Рузвельта в начале 1945 года журналист Джон Картер приступил к составлению подробной картотеки видных нацистов, которая, как полагал президент, будет использована для розыска и наказания военных преступников^{744}.

Кончина и память

Франклин Рузвельт планировал принять участие в намеченной на 25 апреля учредительной конференции Организации Объединенных Наций в Сан-Франциско и выступить с приветственной речью. В преддверии этой поездки он решил примерно неделю провести в Уорм-Спрингс, чтобы отдохнуть и набраться сил, которые продолжали убывать.

За несколько дней он окреп, улучшились сон и аппетит, изменилось настроение — к Рузвельту стал возвращаться его обычный оптимизм. Но он не спешил уезжать из столь дорогого ему места, находил всякие предлоги, чтобы остаться там еще на какое-то время.

Поступавшие из Европы и Азии новости были оптимистичными. Американцы находились примерно в 90 километрах от Берлина, а с востока, с рубежа реки Одер готовились нанести сокрушительный удар по германской столице мощные соединения советских войск. Флот и морская пехота США продвигались к Японским островам, приближая военные действия к территории неприятеля.

Франклину было радостно, что с ним находилась его давняя подруга Люси Мёрсер-Рутерфёрд. Любовные отношения с ней в течение многих лет были тайными — Франклин не хотел выставлять их напоказ и по политическим соображениям, и потому, что дал слово Элеоноре не встречаться с ее бывшей подругой и секретаршей. Но позже, когда интимных отношений между супругами уже не было и они остались только ближайшими друзьями, Элеонора стала сквозь пальцы смотреть на нарушение этого обещания. Люси, возобновившая посещения Белого дома, теперь впервые отправилась с Франклином на отдых.

В Уорм-Спрингс продолжилась работа, хотя и не столь напряженная, как в Вашингтоне. Рузвельт готовился к нескольким ответственным выступлениям, которые ему предстояли в скором времени. 13 апреля, в день рождения третьего президента США Томаса Джефферсона, он должен был выступить по радио. Эта речь стала последним документом, продиктованным Рузвельтом и исправленным его рукой. «Было бы недостаточно нанести поражение нашим врагам, — говорилось в тексте. — Мы должны идти дальше и сделать всё возможное, чтобы победить сомнения и страхи, невежество и жадность, которые привели ко всему этому ужасу». Завершалась речь словами: «Единственным препятствием для приближения завтрашнего дня будут только наши сомнения относительно дня нынешнего. Пойдемте же вперед во всеоружии силы и активной веры»^{745}.

Рузвельт собирался покинуть Уорм-Спрингс 18 апреля, один день побыть в Вашингтоне, а затем отправиться в Сан-Франциско на учредительную конференцию ООН. Но этим планам уже не суждено было сбыться.

Одиннадцатого апреля президент чувствовал себя бодро. Он продиктовал новые фрагменты речи, посвященной памяти Джефферсона, вместе с Люси совершил прогулку в горы, а вечером принял министра финансов Г. Моргентау Наутро он пожаловался доктору Бруэну на слабую головную боль, но в общем чувствовал себя неплохо.

На сей раз Люси пригласила в Уорм-Спрингс свою подругу, художницу-портретистку. Дочь генерала Елизавета Николаевна Шуматова (1888—1980), в девичестве Авинова, после революции вместе с мужем эмигрировала в США, где и занялась живописью. Она добилась успеха и хорошо зарабатывала, создавая заказные портреты американских и зарубежных политических деятелей и богатых людей. Шуматова давно уже готовилась написать портрет президента и даже сделала несколько набросков. Они были приобретены Рузвельтом, а одна работа подарена им военному министру Стимсону, которому она очень понравилась^{746}.

Наконец, художница получила согласие президента на создание большого портрета. Шуматова использовала технику акварели, которую за легкость и воздушность называют «живописью радости». Видимо, Люси подсознательно стремилась через ее работу придать любимому человеку жизненные силы. Шуматова приехала в Уорм-Спрингс 9 апреля и была представлена президенту. Позже она говорила Люси: «Он был такой худой и хрупкий… у него было такое лицо, как будто он опять стал юношей». Скорее всего, в этих словах, переданных Люси Рутерфёрд, смешались впечатления художницы от первой встречи с Рузвельтом и то, каким она увидела президента в день его кончины^{747}. Шуматова, оказавшаяся одним из немногих свидетелей последних минут жизни Рузвельта, прежде чем он потерял сознание, была единственной, кто почти сразу рассказал об этом представителям прессы.

В тот день Елизавета вошла в рабочий кабинет президента, одновременно служивший ему столовой, и стала делать набросок портрета Рузвельта, просматривавшего деловые бумаги, сидя за столом. На нем были синий костюм, красный галстук-бабочка. Выглядел он здоровым, хотя и несколько утомленным. Как раз в это время появился приехавший из Вашингтона секретарь президента Хэссет с массой документов о назначениях, наградах и текстами нескольких принятых конгрессом законов, которые президент должен был подписать, чтобы они вступили в силу

Видя, что Рузвельт занят, Елизавета, чтобы не мешать ему, встала в углу Но президент приветливо попросил подойти ближе и сесть. В комнате в это время находились две его кузины и секретарь, подававший документы на подпись. Бумагами был завален весь письменный стол. Подписав закон о продолжении деятельности корпорации по кредитованию товаров, Рузвельт обратился к присутствующим со словами: «Вот, посмотрите, как я создаю законы».

Работая над портретом, Шуматова изредка с разрешения президента заговаривала с ним на обыденные темы, чтобы лицо на портрете получилось живее. В час дня лакей начал накрывать на стол. Президент сказал художнице: «Нам осталось работать пятнадцать минут». Это были последние слова, которые она услышала от Рузвельта. Шуматова, видимо, не разобрала еще несколько слов, которые он произнес перед потерей сознания: «У меня сильно болит голова», — а вслед за этим: «У меня ужасно болит затылок». Он уткнулся лицом в стол. Ничего не понявший слуга, подскочив, спросил: «Вы потеряли сигарету?»

Через несколько дней в нью-йоркской газете «Новое русское слово» появилось интервью с Шуматовой, в котором потрясенная женщина рассказала о том, что произошло: «В течение 15 минут президент продолжал внимательно читать бумаги. В какой-то момент я обратила внимание, что он как-то неожиданно помолодел — он удивительно напоминал Рузвельта, изображенного несколько лет назад художником Солсбери. Вдруг он поднял голову и посмотрел куда-то в пространство. Сжал виски, потом провел рукой по лбу… Почти вслед за этим он откинулся назад (на самом деле, как сказано выше, наклонился вперед. — Г. V.), как человек, потерявший сознание… Кто-то попросил меня предупредить охрану, что президент чувствует себя худо, и немедленно позвать врача. Я выбежала из комнаты выполнять поручение. Больше я Рузвельта не видела»^{748}.

О том, что президент фактически умер на ее глазах, Шуматова узнала чуть позже. По словам художницы, она вызвала своего ассистента — фотографа Роббинса, и тот увез ее на машине. Естественно, она не упомянула, что одновременно уехала Люси Рутерфёрд, не желавшая, чтобы ее застали в доме Рузвельта вездесущие репортеры. Когда же Елизавета позвонила секретарю Рузвельта, чтобы узнать, как чувствует себя президент, телефонистка ответила, что он скончался.

Доктор Бруэн, находившийся с Рузвельтом в Уорм-Спрингс, пытался принять срочные меры: делал искусственное дыхание, впрыскивал адреналин в сердечную мышцу. Дыхание то останавливалось, то возобновлялось, но было неритмичным и хриплым. Срочно были вызваны и другие врачи. Но всё было напрасно. Бруэн констатировал смерть президента Соединенных Штатов Франклина Делано Рузвельта 12 апреля 1945 года через два часа после потери сознания, в 3 часа 35 минут пополудни. Кончина наступила от обширного кровоизлияния в мозг.

В этот же день вице-президент Гарри Трумэн был без объяснения причин вызван в Белый дом. Его встретила Элеонора. Без слез, безжизненным голосом она произнесла, обняв Трумэна: «Гарри, президент мертв». Тотчас после этого был вызван председатель Верховного суда Харлан Стоун, перед которым Трумэн принес присягу в качестве 33-го президента Соединенных Штатов. «Что я могу сделать для вас?» — спросил Трумэн вдову. Твердая, как всегда, Элеонора покачала головой и ответила вопросом: «Что я могу сделать для вас, мистер президент? Ведь на вас теперь лежат все заботы».

Действительно, Трумэну досталось наследие государственного деятеля, который возглавлял страну в течение более чем двенадцати лет.

Элеонора, едва придя в себя, написала воевавшим сыновьям: «Сегодня пополудни отец ушел от нас. Он до конца выполнил свой долг и хотел, чтобы вы сделали то же самое». В следующие годы сильно изменившаяся после кончины мужа Элеонора Рузвельт продолжала служить своей стране как дипломат, публицист и правозащитник. Она утратила мелочно-покровительственный тон, поучительные нотки в голосе, перестала вторгаться вдела, которые были вне ее компетенции.

Вдова Рузвельта участвовала в создании ООН и председательствовала в комитете, разрабатывавшем Всеобщую декларацию прав человека, являлась постоянным представителем США в этой международной организации. Она посещала многие страны с гуманитарными миссиями, написала несколько книг, в том числе весьма содержательные мемуары. Президент Трумэн называл ее «первой леди всего мира». Скончалась Элеонора Рузвельт в 1962 году от лейкемии в возрасте семидесяти восьми лет и была похоронена в Гайд-Парке рядом с могилой мужа. Незадолго до последнего дня она сказала: «Смерти я не боюсь. Я смогу снова быть с ним, и это единственное, чего я хочу».

Но всё это произошло много лет спустя. Пока же Америка погрузилась в глубокий траур. Немедленно после присяги Трумэна Элеонора выехала в Уорм-Спрингс и тотчас отправилась назад в вагоне президентского поезда рядом с гробом мужа. На станциях всю ночь стояли тысячи людей, ожидая прохода поезда с телом президента. В Вашингтоне Рузвельт в последний раз проследовал по одной из главных улиц города — Пенсильвания-авеню, ведущей от Капитолия к Белому дому — по тому маршруту, которым следуют все президенты после инаугурации. Открытый гроб был установлен на пушечном лафете, запряженном шестью лошадьми. Вслед за лафетом следовала седьмая лошадь, с левого ее бока свешивались клинок и пара сапог — символы гибели воина в бою. На лужайке перед Белым домом состоялось официальное прощание, а затем гроб вновь погрузили в поезд, который отправился в Гайд-Парк.

К родовому имению траурная процессия также двигалась на лошадях. Настоятель местной епископальной церкви Святого Джеймса прочитал молитву, которую завершил словами: «Теперь долг труженика исполнен, сражения ушли в прошлое, теперь мореплаватель достиг, наконец, дальнего берега».

Согласно завещанию, вскрытому после кончины, похороны состоялись в саду родного дома, на площадке с видом на Гудзон. На памятнике, который был вскоре сооружен, согласно воле покойного были высечены только три слова «Франклин Делано Рузвельт».

Люси Мёрсер-Рутерфёрд на похороны допущена не была. Она пережила возлюбленного на три года, до последних дней носила траур и скончалась в Нью-Йорке в возрасте пятидесяти семи лет.

Главы союзных государств на печальное известие ответили сочувствием. «Однажды мир поймет, чем он обязан президенту», — заявил Черчилль. По воспоминаниям американского посла в Москве А. Гарримана, Сталин, не произнося ни слова, почти минуту держал обеими руками его руку, а затем, выслушав подробный рассказ об обстоятельствах кончины президента, заявил, что следует произвести вскрытие, чтобы проверить, не был ли он отравлен. Вскрытие не проводилось, но секретная служба проверила остатки завтрака президента, не обнаружив ничего постороннего.

Американское посольство сообщало из Москвы, что в советской столице были приспущены государственные флаги, сообщения о смерти Рузвельта с его портретами помещены, вопреки обыкновению, на первых полосах центральных газет, а на улицах многие люди в ответ на обращения корреспондентов заокеанских изданий не скрывали слез. Это была искренняя реакция рядовых граждан, которые надеялись, что после победоносной войны в стране настанут демократические изменения, и видели в США союзника и друга.

В некрологе, к тексту которого Сталин, безусловно, приложил руку, говорилось: «Президент Соединенных Штатов Франклин Делано Рузвельт являлся одним из крупнейших и популярнейших политических американских деятелей на протяжении всей истории страны… Внезапная смерть Рузвельта вызовет скорбь во всех свободолюбивых странах»^{749}. В таком же духе было составлено официальное соболезнование, направленное в США^{750}.

Лондон откликнулся на известие о кончине главы союзной державы не только проникновенной речью премьера Черчилля, но и сообщением из королевской резиденции — Букингемского дворца, что было беспрецедентным для британской монархии шагом по отношению к человеку, не имевшему родственных связей с династией.

В Берлине же торжествовали. Геббельс в истерическом воодушевлении послал за шампанским и кричал по телефону Гитлеру, находившемуся в глубоком бункере под рейхсканцелярией: «Мой фюрер! Поздравляю вас! Рузвельт мертв! Звезды говорят, что вторая половина апреля будет для нас поворотным пунктом». Он твердил, что Провидение и на этот раз спасет Германию, как это уже произошло во времена Фридриха Второго, когда внезапно умерла русская царица Елизавета^{751}. До самоубийства Гитлера оставалось 18 дней, до самоубийства самого Геббельса — 19, а до безоговорочной капитуляции Германии — 26…

Рузвельт оставил своей стране и миру разностороннее, богатое политическое наследие. А его потомки (по моим подсчетам, число его внуков, правнуков и праправнуков достигло 141 человека), как ни удивительно, никогда не занимались большой политикой, но проявили свои силы и способности в самых различных областях. Внук Эллиот стал нефтепромышленником, еще один, Франк — профессором-экономистом, излагающим студентам марксистские взгляды на хозяйственную жизнь. Внук Джеймс одно время был послушником в католическом монастыре в Калифорнии, но разочаровался в служении религии и стал процветающим юристом в Бостоне. Правнук Дэвид — профессор математики, правнучка Амелия — концертирующая скрипачка, а правнук Джошуа — раввин.

Потомки Рузвельта занимаются самыми разными делами, живут в разных штатах своей страны. Объединяет их одно — глубокое уважение к памяти предка.

Впрочем, относится это не только к его родным и близким. Имя Франклина Делано Рузвельта хорошо известно большинству американцев нашего времени, несмотря на то, что интерес к истории, ее знание в этой стране оставляют желать лучшего. Ежедневно десятки автобусов привозят туристов в Гайд-Парк, где каждые полчаса сотрудники информационного центра проводят экскурсии по дому-музею Рузвельта, домику Элеоноры, музейному сектору Библиотеки Рузвельта и другим памятным местам. Посетители подолгу стоят возле могилы супругов Рузвельт в Розовом саду имения.

Библиотека Рузвельта и связанный с ней научно-исследовательский институт (расположенный также в Гайд-Парке и имеющий отделения в Нью-Йорке и Вашингтоне) проводят значительную исследовательскую и просветительную работу в области истории и культуры США XX века, выпускают монографические и популярные издания. Институт Рузвельта поддерживает связь с семьюдесятью университетами, в его программах участвует более 7,5 тысячи студентов.

В США — стране с весьма разветвленным спектром политических взглядов и предпочтений — Франклин Рузвельт относится к тем очень немногим деятелям, в адрес которых лишь изредка высказываются открыто негативные суждения. Подавляющее же большинство американцев видят в нем одного из крупнейших и уважаемых представителей своей нации, чьим именем можно гордиться.