Франсуа Мари Вольтер

же с самых ранних юношеских произведений Вольтер непоколебимо убежден в том, что вне и независимо от человеческого сознания существует природа, представляющая собой совокупность бесконечного числа различных материальных образований; что человек как живое существо есть часть органической природы и его единственно реальным бытием является существование во плоти и крови; что носителем свойственных человеку психических функций является не особая имматериальная сущность, называемая «душа», а человеческое сознание, которое имеет определенную анатомо-физиологическую основу и исчезает вместе с разрушением последней (в свете чего учение о бессмертии души выглядит совершенно несостоятельным). Во всем этом проявляется материалистическое понимание основного вопроса философии, который, однако, становится предметом углубленных размышлений Вольтера лишь с начала 30-х гг., причем большое внимание уделяется как его онтологическому, так и гносеологическому аспектам. При этом Вольтер основывался, во-первых, на бэконовско-локковской философии, во-вторых, на ньютоновской физике. С большой проницательностью Вольтер осознал и сумел убедить своих современников в том, что в обоих случаях речь идет о высочайших достижениях человеческой мысли, на которые следует опираться при разработке философских проблем. Для этого Вольтеру потребовалось подвергнуть обстоятельной критике философские и естественнонаучные взгляды противников.

«Опыт — это истинный учитель философии»

Идея антиспекулятивной философии, которая была выдвинута еще Бейлем, конкретизируется у Вольтера в убеждение, что философия должна иметь эмпирико-сенсуалистическое основание: «Опыт — это истинный учитель философии» (6, 22, 449). Гносеологические взгляды Вольтера сложились под определяющим влиянием локковского «Опыта о человеческом разуме» (1690), который вплоть до начала 30-х гг. XVIII в. не находил сочувственного приема во Франции. Зато после вольтеровских «Философских писем», в которых сжато и вместе с тем очень убедительно излагались принципы локковского сенсуализма, последний быстро завоевал громадную популярность, едва ли не большую в этой стране, чем на своей родине. Характеризуя становление французского материализма XVIII в., Маркс отмечает, что «кроме отрицательного опровержения теологии и метафизики XVII века», произведенного Бейлем, «необходима была еще положительная антиметафизическая система. Чувствовалась необходимость в такой книге, которая привела бы в систему тогдашнюю жизненную практику и дала бы ей теоретическое обоснование. Сочинение Локка о происхождении человеческого разума очень кстати явилось с того берега Ла-Манша. Оно встречено было с энтузиазмом, как давно и страстно ожидаемый гость» (1, 2, 142).

Вольтер полностью разделял локковскую критику учения о врожденных идеях, главными выразителями которого в философии Нового времени были Декарт и Лейбниц. Вольтер считал твердо установленным, что «нет ни врожденных идей, ни врожденных принципов» (6, 18, 235). Сознание, или душа, новорожденного ребенка— это «чистый лист». Лишь в процессе индивидуальной жизни чувственный опыт начинает запечатлевать в сознании различные «идеи», рассматриваемые в качестве элементов человеческих знаний. «Несомненно, что наши первые идеи — это ощущения. Постепенно мы получаем идеи, вызванные тем, что раздражает наши органы; память удерживает эти восприятия. Затем мы распределяем их по общим идеям. Из этой естественной способности, которой мы обладаем, — составлять и упорядочивать наши идеи, — вытекают все обширные познания человека» (6, 22, 203). Не обладая от рождения какими-либо теоретическими или практическими принципами в своем сознании, человек, однако, обладает «способностью приобретать их все» (6, 18, 235).

Естественным следствием сенсуалистической гносеологии является отрицание концепции сверхчувственного, чисто рационального по своим источникам знания, начинающегося с интеллектуальных интуиций и развертывающегося затем путем дедуктивных умозаключений (аналогично построению системы геометрических истин, выводимых из ограниченного числа «самоочевидных» аксиом и постулатов). По Вольтеру, таким способом построены философские учения Декарта, Спинозы, Мальбранша, Лейбница. Выводы, полученные ими в результате этого, Вольтер считал несостоятельными, не соответствующими действительности, квалифицируя их как «романы о мире» и «романы о душе», порожденные лишь воображением. Термину «метафизика», которым обозначались учения этих мыслителей и который в XVII в. был синонимом высшей глубины философской мысли, Вольтер придал отрицательный характер. Вольтеровская критика метафизики предшествующего столетия была вполне оправданна как исторически необходимый этап в развитии материалистической мысли[12]. Однако Вольтер за чисто умозрительными на первый взгляд конструкциями Декарта, Спинозы, Лейбница не увидел во многих случаях их тесную связь с научным опытом XVII в., проблески гениальных обобщений естественнонаучной практики, постановку новых проблем, которые мощно, хотя и не всегда явно, стимулировали дальнейшее развитие философии. Остались не оцененными им по достоинству и некоторые весьма плодотворные разработки перечисленными метафизиками проблем рациональной ступени познания, ее логико-концептуального аппарата.

Не только в «Философских письмах», но и во всех своих последующих работах Вольтер излагает и интерпретирует локковский сенсуализм как материалистическое учение, считающее материальный мир объективной реальностью и первоисточником человеческих ощущений. Попытку Беркли истолковать локковский сенсуализм в субъективно-идеалистическом смысле Вольтер отверг как несостоятельную, положив тем самым начало во Франции материалистической критике берклианства. Четвертая глава «Метафизического трактата» (1734), представляющего собой первый свод вольтеровской философии, самим своим заглавием категорично формулирует тезис «о том, что в действительности существуют внешние предметы». Критикуя в ходе полемики с Беркли также воззрения античных скептиков и их последователей, Вольтер привел продуманные доводы в пользу того, что можно провести четкие границы между иллюзорными и реальными идеями о внешнем мире. Вольтер считал ошибочным взгляд на человеческую жизнь как на поток обманывающих нас сновидений: если все создается грезящим воображением, то почему огонь наяву причиняет человеку ожог, а во сне не производит такого действия? Чувство осязания, объективно фиксируемые эффекты взаимодействия человека с вещами убеждают, согласно Вольтеру, в реальности внешнего мира более твердо, чем даже безупречные доказательства геометрических аксиом. Выявленные Беркли трудности определения материальной субстанции относятся лишь к проблеме ее адекватного понимания, но, полагает Вольтер, ни в коей мере не ставят под сомнение факт существования этой субстанции.

Веские возражения выдвинул Вольтер и против попыток Беркли субъективизировать пространственные характеристики материи на основании того факта, что они по-разному предстают перед человеком при различных способах их восприятия. «Клойнский епископ, — замечает Вольтер, — не избежал крайней нелепости. Он думает доказать, что нет протяженности потому, что в одну лупу тело кажется ему в четыре раза большим, чем для невооруженного глаза, а когда он смотрит на него в другую лупу, то в четыре раза меньшим. Отсюда он заключает, что так как тело не может иметь в одно и то же время четыре фута, шестнадцать футов и один фут протяжения, то протяженности вовсе нет. Но ему следовало бы измерить тело и заключить: какой бы протяженности мне ни представлялось тело, оно протяженно настолько, насколько это показывает измерение» (6, 18, 271). Опосредствованный нужными приборами и инструментами, процесс измерения рассматривается, таким образом, Вольтером как способ установления объективной величины материальных тел, независимой от того, как они воспринимаются людьми.

Большое внимание Вольтер уделил в целом вопросу о том, каким образом чувства, несмотря на их возможность продуцировать представления, способные ввести человека в заблуждение (противники сенсуализма постоянно ссылались на этот факт), все же могут быть источником действительных знаний о мире. Первым условием правильного представления о чувственно воспринимаемых предметах Вольтер считал совокупное функционирование различных органов чувств, обеспечивающее проверку показаний каждого свидетельствами других. Так, ощупывание опущенной в воду прямой палки избавляет от искушения, вызываемого зрительными ощущениями, считать ее преломившейся на грани воздушной и водной среды. Другим необходимым условием правильного представления о предметах чувственного восприятия Вольтер считал опыт. Последний фактически трактовался им как процесс установления объективной значимости ощущений в ходе непосредственного оперирования предметами, вызвавшими их. В этом смысле «один только опыт сообщает нам, что когда предмет слишком далек, то мы его видим смутно и слабо» (6, 22, 470). Сознание новорожденного, не обладающее еще опытом, не в состоянии связать смутность и слабость восприятия названного предмета с его отдаленностью от себя. По той же причине различные цветовые ощущения не соотносятся сознанием новорожденного с их предметными носителями. «Собственный и немедленный результат зрения — это не что иное, как окрашенный свет; все остальное мы воспринимаем потом и только на основе опыта… Расстояния, величины, положения предметов не являются, строго говоря, видимыми вещами, т. е. собственными и непосредственными результатами зрения» (там же, 471). Вслед за Локком, который в свою очередь опирался на выводы французского ученого Молине, Вольтер полагал, что для развитой человеческой чувственности характерно бессознательное автоматическое присоединение ко всем восприятиям своего рода «суждений», в которых запечатлено знание о выверенных опытом связях между определенными ощущениями, с одной стороны, и реальными свойствами и взаимоотношениями ощущаемых предметов — с другой. Так, на основании опыта о смутном и слабом восприятии отдаленных предметов «мы образуем идеи, которые всегда (в дальнейшем. — В. К.) сопровождают наши зрительные ощущения» (там же, 470), что позволяет человеку правильно воспринимать положение предметов в пространстве. Такой взгляд исключал возможность априористской трактовки чувственности и вместе с тем означал отход от чисто натуралистического понимания ее как некоей прирожденной данности. Способность человеческой чувственности отражать объективную реальность представала продуктом жизнедеятельности, в состав которой помимо созерцания с необходимостью включено постоянное активное оперирование с предметами окружающего мира, действование в нем. В силу этого формирование познавательной функции чувственности рассматривалось как спонтанный процесс, для выявления сущности которого, однако, требуется философский анализ. «Мы, — писал Вольтер, — учимся видеть точно так же, как учимся говорить и читать. Разница состоит в том, что искусство видеть является более легким и что здесь нас во всем учит сама природа» (там же, 471). Эти положения Вольтера намечали некоторые принципы последующей более детальной и глубокой разработки сенсуализма, которая была осуществлена Кондильяком в его «Трактате об ощущениях» (1754) и великими французскими материалистами.

Вольтеровское понимание рациональной ступени познания основано на убеждении, что все теоретические положения должны быть выводами из чувственного опыта и обобщениями его.

Вольтер считал принципы ньютоновской физики величайшим и совершеннейшим воплощением научности. На основе этого представления и сформировался вольтеровский взгляд на методологию естественнонаучного исследования. При этом Вольтер полагал, что сам Ньютон адекватно концептуализировал применявшуюся им методологию, тогда как в действительности ньютоновская рефлексия о науке была отмечена абсолютизацией эмпирии. В соответствии с этим Вольтеру представлялось, что самые существенные и единственно значимые элементы в процессе исследования природы суть наблюдение и эксперимент, получающие математическое выражение и обобщение: «Нам дано считать, измерять, наблюдать, — вот натуральная философия; почти все остальное — химеры» (6, 18, 56). С полным, но неоправданным доверием отнесся Вольтер к ньютоновскому положению «гипотез не выдвигаю», не заметив тем самым плодотворной роли гипотезы как необходимого средства развития теоретического естествознания. Это объясняется тем, что для Вольтера, как и для Ньютона, насущной задачей являлась борьба со множеством чисто спекулятивных построений, наводнявших физику и претендовавших на то, чтобы быть ее объяснительными теориями. Характерно, что в числе гипотез, от которых следует освободить естествознание, Вольтер назвал в первую очередь декартовское учение о вихреобразности движения и о трех элементах материи, а также лейбницевскую «предустановленную гармонию монад, при помощи которой намерены под все подвести основание…» (6, 23, 134). По сути дела речь шла о недопустимости подмены теоретического естествознания натурфилософией. «Надо, — призывал Вольтер, — поступать в физике так же, как в геометрии: искать решения проблем и верить только доказательствам» (там же). Вольтер настаивал на том, что в естествознании правомерны лишь такие гипотетические положения, которые допускают экспериментальную проверку и если не выдерживают ее, то без всякого сожаления отбрасываются как не соответствующие действительности.

Вольтер подчеркивал, что философ, высказываясь о Вселенной, должен обязательно опираться на «физику», т. е. совокупность наук о природе. Он постоянно протестовал против характерной для метафизики XVII в. тенденции устанавливать принципы природы априорноумозрительным способом. Будучи страстным пропагандистом союза философии с естествознанием, Вольтер отводил базисную роль наукам о природе, доказывая, что без этого фундамента невозможно философское постижение мира. Он весьма категорично заявлял: «Я скажу в духе мудрого Локка: философия заключается в том, чтобы остановиться, когда отсутствует светильник физики» (6, 17, 153).

Материальность мира и деистический «высший разум»

Что касается онтологических проблем, то, по мнению Вольтера, естествознание и базирующаяся на нем философия убедительно свидетельствуют об объективной реальности природы и о том, что всевозможные тела являются материальными образованиями. Лейбницевскую монадологию, согласно которой материя есть лишь «хорошо обоснованный феномен» (т. е. существует только на уровне явлений, а действительной сущностью бытия являются чисто духовные центры активности — монады), Вольтер отвергал как изобретательное, но совершенно бездоказательное построение, плод спекулятивного воображения. Он иронически замечал по этому поводу: «Один возвышенный философ, заметив, что картина составлена из элементов, которые не являются картинами, а дом построен из материалов, не являющихся домами, вообразил, что тела состоят из бесконечного числа маленьких существ, которые не являются телами. Они называются монадами. Эта система не без достоинств. Если бы она была доказана, я считал бы ее очень правдоподобной. Все эти маленькие существа были бы математическими точками, чем-то вроде душ, которые ждали бы только оболочки, чтобы проявиться. Это было бы непрерывное переселение душ. Данная система стоит всякой другой. Мне она нравится так же, как деклинация атомов, субстанциальные формы, непостоянная благодать и вампиры» (6, 18, 272).

Обсуждая проблему делимости материи, Вольтер замечает, что весь научно значимый опыт убеждает в том, что тела состоят «из частей, которые в свою очередь разлагаются на части. — Что такое эти последние части? — Опять-таки тела. Делите до бесконечности, но вы не получите ничего иного» (там же). В согласии с материалистическим атомизмом античности и Нового, времени Вольтер считал доказанным, что существует реальный предел делимости вещества и что «первые элементы вещей» суть принципиально неделимые частицы, т. е. атомы. Столь же обоснованным было для Вольтера положение о том, что атомы вещества неразрушимы. Отсюда следовал важный философский вывод о неуничтожимости материи, которая при деструкциях сложных тел лишь переходит в иную форму своего существования, организуясь затем в новые агрегаты материальных частиц. Существенной стороной этого воззрения было признание реальности пустоты, «безвещественного» пространства, в котором существуют атомы.

Вольтер считал (под влиянием Ньютона), что тела характеризуются не только протяженностью, которая была единственным атрибутом материи для Декарта, но и плотностью. Это означало переход от сугубо геометрического взгляда на материю к собственно физическому ее пониманию.

Вольтером было воспринято и в известной мере обобщено также положение ньютоновской физики о том, что в мире существует лишь относительный покой и все тела совершают в пространстве те или иные движения. «Все находится в движении (курсив мой. — В. К.), — писал Вольтер, — все действует и противодействует в природе. Наше солнце вращается вокруг своей оси с поражающей нас скоростью; так же вращаются и другие солнца. В то же время бесконечное число планет вращается вокруг этих солнц по орбитам, а кровь циркулирует более двадцати раз в час в теле самых презренных животных. Солома, которую носит ветер, в силу своей природы тяготеет к центру земли, подобно тому как земля притягивается к солнцу, а солнце к земле. Тем же законам море обязано своими вечными приливами и отливами. По этим же самым законам пары, образующие атмосферу, постоянно поднимаются с земли и снова падают на нее в виде росы, дождя, града, снега во время гроз. Все находится в действии, активна сама смерть. Трупы разлагаются, превращаются в растения, которые кормят животных, служащих в свою очередь пищей для других животных» (6, 28, 518).

Важно, что в нарисованной Вольтером картине круговорота веществ природы подчеркивается тот факт, что движение всех материальных тел происходит не хаотически, а подчинено определенному порядку. Выражением последнего являются для Вольтера законы природы, открытые классической механикой от Коперника и Галилея до Кеплера и Ньютона. Вольтер неустанно разъяснял, что законы природы объективны, их ничто не может нарушить, в их действии нет никаких исключений и каждая сфера природного бытия имеет свойственные ей законы, действующие на всем протяжении ее существования. В этом смысле Вольтер характеризовал законы природы как вечные и неизменные. Учение о закономерности природы играло первостепенную роль в вольтеровской критике религиозно-мифологических представлений о «чудесах».

Вольтер особо отмечал также тот факт, что материальной природе свойственны строгие причинно-следственные связи: «Нет действия без причины, нет существования без основания существовать. Это первый принцип всех истинных философов» (6, 28, 441). По убеждению Вольтера, цепь причинных связей «простирается от одного конца Вселенной до другого» (6, 18, 126). Принцип детерминизма распространяется Вольтером (с конца 30-х гг.) и на область психики. С этой точки зрения подвергается критике идеалистическое учение о «свободе воли»: «Все имеет свою причину, и твоя воля, следовательно, тоже причинно обусловлена» (6, 22, 415). Вслед за Локком Вольтер настаивал па том, что желания человека определенным образом детерминированы и он «не свободен хотеть. Невозможно хотеть без причины» (6, 28, 532–533). Вместе с тем, по мнению Вольтера, это не означает отрицания человеческой свободы, но требуется новое правильное понимание ее, исключающее индетерминизм. «В чем заключается свобода? — В способности делать то, что хочется. Я хочу выйти из кабинета, дверь открыта, я свободен выйти из него» (6, 19, 197–198). Вольтер полагает, что «человек свободен тогда, когда он может сделать то, чего хочет» (6, 28, 532). Таким образом, свобода трактуется Вольтером как возможность исполнения желаний человека, обусловленная отсутствием непреодолимых внешних препятствий. Это положение имело существеннейшее значение для вольтеровской социально-антропологической философии, служа основанием проповеди активности человека и критическо-негативного отношения к гнетущим условиям его существования.

Вольтеровское настаивание на объективности причинно-следственных связей противостояло не только религиозным мифам, но и таким влиятельным философским учениям, как окказионализм и юмизм. Первый сводил естественные причины к «поводам» для проявления божественной активности, последний проводил агностическую субъективизацию понятия причинности, лишая ее онтологического смысла. Подобно большинству домарксовских философов-материалистов, отождествлявших случайность с беспричинностью и не осознававших объективной диалектики необходимости и случайности, Вольтер заявлял: «Случай — это ничто. Случая нет. Мы назвали случаем видимое действие причины, которую мы не видим» (там же, 441).

Величайшим достижением научной мысли Вольтер считал открытие Ньютоном закона всемирного тяготения, мировоззренческое значение которого заключалось в обосновании идеи материального единства природы. Философское осмысление закона всемирного тяготения натолкнуло Вольтера на ряд интереснейших мыслей о качественной определенности материи. Он много потрудился над тем, чтобы разрушить мировоззренческие предубеждения, в свете которых признание силы всемирного тяготения представлялось недопустимым возвратом к «скрытым качествам» схоластической философии. Эта сила, поясняет Вольтер, в отличие от чисто воображаемых «скрытых качеств» вполне реальна, ибо проявляется в каждом взаимодействии материальных тел. Вычисление с несомненностью показывает, что она прямо пропорциональна их массе и обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними, — это ее действительные количественные характеристики, познание которых позволяет делать точные расчеты движения самых отдаленных небесных тел. В настоящее время, указывал Вольтер, сущность тяготения непонятна. Во всяком случае, тяготение невозможно объяснить толчком или непосредственным воздействием одной материальной частицы на другую, чему в декартовской физике приписывалось универсальное значение. Фактом является то, что тела притягиваются друг к другу на громадных расстояниях без необходимого наличия между ними непрерывной цепи корпускул. Реальность выявляемого при этом дальнодействия (или действия на расстоянии) была одним из главных оснований для отказа Вольтера от декартовского учения о всеобщей заполненности пространства материальными частицами и для принятия вслед за Ньютоном традиционной атомистической концепции существования наряду с атомами также пустоты.

Размышляя о тяготении, Вольтер высказал следующую мысль: «Так как никто не мог объяснить это новое свойство материи никаким известным механизмом, то надо, чтобы мало-помалу привыкли смотреть на тяготение как на механизм нового порядка и до сих пор неизвестное нам качество материи» (7, 7, 388). Развитием и обобщением этой мысли является постановка Вольтером вопроса о необходимости отказаться не только от сведения существующих свойств материи к одному или двум, но и от всякого ограничения их числа: «Что касается меня, то, чем больше я думаю об этом, тем больше удивляюсь, что боятся признать новый принцип, новое свойство в материи. Она имеет их, быть может, бесконечное множество; в природе ничто не похоже друг на друга… Странно, что возмущаются против открывающегося перед нами нового богатства материи; разве не обогащением человека является открытие в материи образующих ее новых качеств?!» (6, 22, 502). Вольтер уверен, что познание неисчерпаемого качественного разнообразия материи доступно человеческому разуму: «Все предупреждает нас, что материя имеет больше свойств, чем мы знаем. Мы находимся пока только на берегу необъятного океана; сколько еще остается сделать открытий!» (там же, 582). По сути дела, Вольтер ставил вопрос об обогащении понятия материи на основе естественнонаучных открытий, что являлось насущнейшей задачей, от решения которой зависело дальнейшее развитие материалистической философии и ее способность убедительно опровергать идеалистические спекуляции о природе. Высказанные Вольтером мысли перекликаются со спинозовским положением о бесконечном множестве атрибутов субстанции, открывая путь к его наполнению конкретным реальным содержанием.

Плодотворность такого взгляда на материю отчетливо проявилась в ходе критики Вольтером идеалистическо-теологического учения о душе как имматериальной сущности. Обращая внимание на генезис понятия «душа», Вольтер отмечал, что в древности (включая Библию и труды «отцов церкви») в ней видели некую тонкую материю, своего рода дуновение. Лишь сравнительно поздно и без достаточных на то оснований христианские теологи, стремясь придать своей религии черты рафинированной духовности, полностью спиритуализировали душу. Необоснованным считал Вольтер и декартовское резкое противопоставление тела и души как модусов двух различных субстанций — материальной и духовной, указывая, что этому противоречит признаваемый самим Декартом факт взаимовлияния души и тела. При попытках объяснить этот факт с позиции дуализма возникают противоречия, которые Вольтер иронически обнажает в «Диалоге бакалавра и дикаря».

По убеждению Вольтера, методологически неверным является такой подход к пониманию души, при котором ее до всякого экспериментального исследования определяют как существо особой природы, принципиально отличное от тела. Для Вольтера же знание о душе должно начинаться с установления ее наблюдаемых в опыте функций. В соответствии с этим он называет «душой способность чувствовать и мыслить, подобно тому как мы называем жизнью способность жить, а волей — способность хотеть» (6, 17, 149–150). Поскольку способность чувствовать и мыслить проявляет человек во плоти и крови, постольку «для того, чтобы открыть или скорее искать какой-нибудь слабый намек на то, что условились называть душой, надо вначале, по мере возможности, знать наше тело, которое считается существом, заключающим в себе душу и направляемым ею» (6, 29, 329). Научно доказанная зависимость названных способностей от состояния человеческого организма склоняет Вольтера к выводу, что мыслит и чувствует само материальное живое существо, т. е. особым образом организованная материя. Показывая несостоятельность аргументации противников этого вывода, Вольтер так характеризует ее суть: «Я очень мало знаю материю и очень несовершенно могу гадать о некоторых ее свойствах; поэтому мне совершенно неизвестно, могут ли эти свойства быть соединенными с мышлением; итак, поскольку я ничего не знаю, постольку я категорически утверждаю, что материя не может мыслить. Вот в чистом виде схоластическая манера рассуждения» (6, 22, 125). Подчеркивая родство своей позиции взглядам античного материалиста Лукреция, Вольтер заключает, что «природа дала мысли мозгам и произрастание деревьям и что мы мыслим при помощи мозга, как ходим при помощи ног…» (7, 4, 207–208).

Великие французские материалисты хорошо чувствовали генетическую связь своего учения о сознании с вольтеровскими воззрениями. Ламетри, в частности, предварил свое сочинение «Человек-машина» строками из юношеского стихотворения Вольтера, где говорилось о том, что душа рождается вместе с чувствами, растет, а затем слабеет, как они, и риторически вопрошалось, не умрет ли она, подобно им (см. 27, 183).

Эти вольтеровские воззрения — важный этап на пути детеологизации природы, которая успешно осуществлялась с середины XVI в. передовым естествознанием и философски обобщающей его достижения материалистической мыслью. В ходе этого эпохального процесса была полностью разрушена христианская и всякая иная религиозная космология, а также похоронена идея божественного мироправления природой. В общественное сознание своего времени Вольтер успешно внедрял убеждение, что на всем протяжении существования природы материальные тела приводятся в движение естественными силами и управляются имманентными ей законами, что в природе наблюдаются только присущие ей самой детерминации и что жизнь и психические функции являются свойствами определенного рода материальных существ, обладающих высокой и сложной организацией. Существенным моментом этого материалистического воззрения был тезис о том, что формы и законы движения материи, ее всеобщие свойства и специфические свойства отдельных материальных существ, принципы организации Вселенной раскрываются естествознанием и опирающейся на него философией, а не так называемым «божественным откровением». Эти положения в систематической форме были впервые изложены Вольтером в его работах 30-х гг. и воспроизводились им в дальнейшем с рядом дополнений и модификаций.

Однако отстаиваемая Вольтером детеологизация природы являлась при всех ее достоинствах еще ограниченной, неполной. Она не была и не могла быть последовательной потому, что опиралась на сугубо механистическое миропонимание, обусловленное тем, что в течение более двух с лишним столетий, вплоть до второй половины XVIII в., механика была единственной научно разработанной областью естествознания. Предметом исследования механики является такая форма движения, при которой оно только передается от одних тел к другим и сводится к перемещению в пространстве. Поэтому с точки зрения механицизма было невозможно понять движение как существенное свойство самой материи, осознать ее внутреннюю активность. В поисках ответа на вопрос, каким образом первичные корпускулы, наделенные в ньютоновской физике лишь свойствами протяженности и плотности, приходят в движение, образуют системы космических тел, на которых появляются живые существа, способные чувствовать, а в своих самых высших формах — и мыслить, естествоиспытатели обращались к идее бога. Характеризуя естествознание первой половины XVIII в., Энгельс отмечал, что в этом смысле «наука все еще глубоко увязает в теологии. Она повсюду ищет и находит в качестве последней причины толчок извне, необъяснимый из самой природы. Если притяжение, напыщенно названное Ньютоном всеобщим тяготением, и рассматривается как существенное свойство материи, то где источник непонятной тангенциальной силы, которая впервые только и осуществляет движение планет по орбитам? Как возникли бесчисленные виды растений и животных? И как, в особенности, возник человек, относительно которого было все же твердо установлено, что он существует не испокон веков? На все подобные вопросы естествознание слишком часто отвечало только тем, что объявляло ответственным за все это творца всех вещей» (1, 20, 349–350).

Сравнительно легко доказав несостоятельность идеи божественного мироправления, механистическое естествознание долгое время не только не посягало на идею божественного мироустройства, но и всячески утверждало ее в качестве своего теоретическо-мировоззренческого вывода. Ньютон со своим «постулатом божественного первого толчка» (там же, 350) и устроения мира в соответствии с божественной мудростью лишь шел по стопам других творцов нового естествознания, завершая его определенную стадию. В противоречивом сочетании своих сильных и слабых сторон она отразилась также в развитии передовой философской мысли от Бруно, Ф. Бэкона и Декарта до Спинозы, Локка и Толанда, в учения которых при всей материалистичности основного содержания все еще включена в той или иной форме идея бога.

Признание наряду с атомами пустоты рассматривалось Вольтером как первое препятствие на пути чисто материалистического понимания природы. Ибо отсюда, по мнению Вольтера, следовал вывод, что материя реально ограничена в своем существовании и это не позволяет считать ее бесконечным и всеобъемлющим бытием. Данное соображение выявляло действительную трудность, возникающую перед философской мыслью, которая отождествляла материальное бытие с веществом, а на пространство смотрела как на совершенно внешнее по отношению к материи вместилище. Вторым препятствием явился восходящий к античности метафизический предрассудок, что бытие, существующее с необходимостью, должно быть неизменным. С этой точки зрения изменчивость форм материальной Вселенной представлялась несовместимой с тем, что последняя существует по внутренней необходимости, и источником этой необходимости объявлялось имматериальнее надприродное существо — бог. Третьим препятствием являлся также метафизический предрассудок — абсолютное противопоставление необходимости и обусловленности существования. В свете этого Вольтер, констатируя наличие обусловленности существования каждого вида природного бытия, но не возвысившись до понимания онтологической самодостаточности универсального взаимодействия, обнаруживаемого в природе, полагал себя вынужденным признать, что «некое существо существует само по себе вечно и является причиной всех других существ» (6, 22, 195). На роль такого существа Вольтером выдвигался бог на основании того неубедительного соображения, что бог, как существо имматериальное, не должен чем-либо обусловливаться в своем бытии («космологический» аргумент в пользу реальности бога).

Целый комплекс трудностей был также связан с пониманием принципов организации и усложнения материи. Сугубо механистическая трактовка движения приводила Вольтера к мысли, что если бы все в природе определялось одним только движением материальных частиц, «то существовала бы первичная материя, а никак не животные, растения, солнца, планеты, вращающиеся вокруг этих солнц по кривым в соответствии с математическими законами» (8, 150). Ложные традиции в понимании «первичной материи» как некоего хаоса корпускул заставляли Вольтера искать в боге источник законов природы, открываемых естествознанием: «Устройство Вселенной, лучше познанное, доказывает существование демиурга, а существование стольких постоянных законов доказывает наличие законодателя» (6, 17, 455). При этом Вольтера, как и многих других мыслителей XVII–XVIII вв., буквально гипнотизировала математическая форма, в которой ученые выражали законы природы: она казалась ему не только результатом познавательных усилий человеческого разума, но и прежде всего следствием математической разумности планов «верховного зодчего». Человеческие приемы исчисления упорядоченных движений материальных тел рассматривались Вольтером как калька со скрытых математических предписаний божества, и он заявлял, что, «чем более являешься математиком, тем более следует признать архитектора природы» (там же).

Понятия божественного «демиурга», «законодателя», «архитектора», «геометра» были органически связаны с телеологическим воззрением на мир, и Вольтер полагал необходимым для философа «рассматривать не только порядок, но и цель, которой каждая вещь представляется соответствующей» (6, 22, 194). Понятие осознанных целей, имеющее смысл лишь в рамках человеческой деятельности, экстраполировалось Вольтером на акты мнимого «демиурга», рассматриваемого также как «верховный разум», и трансформировалось в ложное представление о «конечных причинах». Ссылки на эти причины использовались как для неудачных попыток объяснить возникновение сложных материальных образований, так и при обосновании реальности «верховного разума». Через соответствующие рассуждения Вольтера красной нитью проходят неоправданные и в сущности ничего не объясняющие аналогии с созидательной активностью человека: «Я вижу в природе, как и в ремеслах, конечные причины. И я думаю, что яблоня создана для того, чтобы приносить яблоки, подобно тому как я думаю, что часы созданы для того, чтобы показывать время» (6, 18, 368). Именно применение понятия конечных причин к чисто природным образованиям ведет Вольтера к «открытию» их божественного творца («физикотеологический» аргумент). «Когда я, — писал Вольтер, — вижу часы, стрелка которых указывает время, я заключаю о разумном существе, устроившем пружины этого механизма так, чтобы стрелка указывала время. Вот почему, когда я вижу пружины человеческого тела, я заключаю, что разумное существо устроило эти органы так, чтобы быть воспринятыми и вскормленными в течение девяти месяцев в матке, и что глаза созданы для того, чтобы видеть, руки для того, чтобы брать, и т. д.» (6, 22, 194). Такие выводы делает Вольтер и относительно Вселенной, акцентируя внимание на строгой упорядоченности и функциональности движений, открываемых в ней учеными: «Если даже простой дом, построенный на земле, или корабль, совершающий кругосветное плавание, неопровержимо доказывают существование мастера, то движение звезд и вся природа доказывают существование их творца» (6, 26, 316).

На основании всех этих соображений Вольтер делает вывод, что философ обязан признать акт божественного творения в отношении природы — наряду с убеждением в том, что после этого творения природа существовала и функционировала в полной независимости от бога. Воззрение, согласно которому бог после разового акта творения (понимаемого нередко в ограниченном смысле «внедрения» нм в извечно существовавшую материю движения с характерными для последнего законами) затем навсегда перестал оказывать какое-либо воздействие на природу и целиком предоставил ее собственному ходу вещей, получило название деизма (от лат. deus — бог). Оно широко распространилось в философии Нового времени, оттесняя на второй план пантеистические представления о природе, свойственные большинству передовых мыслителей эпохи Возрождения. И возрожденческий пантеизм, и более поздний деизм существенно переосмысливали понятие бога, и в конкретной мировоззренческой ситуации своего времени они явились чрезвычайно важными ступенями развития материалистического взгляда на природу и вытекающей отсюда критики религии. По характеристике Маркса, «деизм — по крайней мере для материалиста — есть не более, как удобный и легкий способ отделаться от религии» (1, 2, 144).

Суммируя созвучные ему мысли естествоиспытателей и философов Нового времени о божестве, а также соответствующим образом интерпретированные высказывания некоторых мыслителей древности, Вольтер попытался развернуть деизм[13] в целостную мировоззренческую концепцию. Своей трактовкой фундаментальных философских проблем она должна была полностью соответствовать запросам просвещенного ума и стать антитезой как теологии (это главный противник), так и атеизма. Вольтеровский деизм, ограничивающий функции бога разовым актом первоначального мироустроения, действительно продемонстрировал свою способность быть теоретической основой для самой острой критики любой из реально существовавших религий, которые рушились без идеи непрерывного самодержавного божественного мироправления. Что же касается атеизма великих французских материалистов, то в 30—40-е гг. вольтеровский деизм объективно подготавливал для него почву, а в дальнейшем оказался совершенно неэффективным средством противодействия ему.

Дело в том, что в вольтеровской философии имелось значительное число материалистических положений о природе и ее никоим образом нельзя сводить к утверждению идеи божественного мироустроения. При свойственной великим французским материалистам глубине осмысления философских проблем должно было выявиться непримиримое противоречие между этой идеей и защищавшимися Вольтером материалистическими положениями. Эти философы поняли, что собственно деистические утверждения о божественном мироустроении появляются у Вольтера там, где кончаются его знания, о природе и где он дает, в сущности, лишь псевдообъяснения тому, что справедливо признается им присущим природе. К таким псевдообъяснениям, неизбежным и игравшим прогрессивную роль на ранней ступени развития материалистической мысли Нового времени (а еще ранее — в средние века[14] и эпоху Возрождения), относится, в частности, обоснование Вольтером со ссылкой на всемогущество божие положения о том, что высокоорганизованные формы материи способны чувствовать и мыслить. Желая отвести от себя обвинения в безбожии, Вольтер противопоставлял «суеверному человеку», уверенному в необходимости «сжечь тех, кто предполагает, что можно мыслить при помощи одного тела, — для блага их душ», следующее соображение: «Но что сказал бы он, если бы его самого обвинили в иррелигиозности? Действительно, какой человек осмелится утверждать, не впадая в нелепое безбожие, что для творца невозможно дать материи мысль и чувство? Посмотрите, в какое смущение приведены вы, ограничивающие тем самым могущество создателя» (6, 22, 125).

Ламетри, Дидро, Гельвеций, Гольбах за вольтеровскими доводами в пользу признания божественного мироустроителя разглядели совокупность философских проблем, которые до сих пор не поддавались материалистическому решению, но которые стало возможным решать на новом уровне развития материализма, имеющего своей естественнонаучной основой наряду с ньютоновской физикой такие отрасли естествознания, как геология, химия, биология. Обобщая достижения современного им естествознания, великие французские материалисты создали учение, которое убедительно объясняло природу из нее самой на основе доказательства того, что «движение — это способ существования (facon d'etre), необходимым образом вытекающий из сущности материи» (15, 1, 75). Резюмируя взгляды этой группы мыслителей, Гольбах писал в «Системе природы»: «Вселенная, это колоссальное соединение всего существующего, повсюду являет нам лишь материю и движение. Ее совокупность раскрывает перед нами лишь необъятную и непрерывную цепь причин и следствий»; «Природа вовсе не есть какое-то изделие; она всегда существовала сама по себе; в ее лоне зарождается все…»; «От камня, образованного внутри земли путем тесного сочетания сходных и родственных, сблизившихся между собой молекул, до солнца… от пассивной устрицы до активного и мыслящего человека мы видим непрерывное продвижение…»; «Вечные, несотворенные, неразрушимые, всегда движущиеся элементы, различным образом сочетаясь между собой, порождают все наблюдаемые нами существа и явления… Нет никакой необходимости в каком-то неизвестном верховном работнике, который бы собрал, скомбинировал, сформировал, сохранил и под конец уничтожил эти элементы»; «Природа есть причина всего; она существует благодаря самой себе; она будет существовать и действовать вечно; она — своя собственная причина…» (там же, 66, 478, 90, 478, 502).

В полемике с воззрением на природу великих французских материалистов Вольтер делал акцент на том, что многие из утверждаемых ими переходов из низших форм материального бытия к высшим не суть непосредственно наблюдаемые факты, которые можно было бы воспроизвести в лабораторных условиях. Хотя Вольтер оказался прав в некоторых конкретных естественнонаучных вопросах (например, в критике представления Гольбаха, введенного в заблуждение некорректными опытами Нидгема, якобы свидетельствующими о том, что имеет место самопроизвольное зарождение простейших живых существ), в целом его позиция в этой полемике была наглядным проявлением ограниченности одностороннего эмпиризма, приверженцем которого он был. Энгельс считал нужным «признать величайшей заслугой» передовой философии XVII–XVIII вв., что, «несмотря на ограниченность современных ей естественнонаучных знаний, она не сбилась с толку, что она, начиная от Спинозы и кончая великими французскими материалистами, настойчиво пыталась объяснить мир из нега самого, предоставив детальное оправдание этого естествознанию будущего» (1, 20, 350).

Следует отметить, что развитие последовательно материалистического понимания природы заставляло Вольтера определенным образом считаться с силой аргументов, выдвигаемых против божественного мироустроения и самого существования бога. В результате он отказывается от некоторых своих первоначальных деистических утверждений, и в целом они утрачивают свою былую категоричность. В 60—70-х гг.

Вольтер отходит, в частности, от креационизма, то есть от идеи творения мира богом, признавая, что «природа вечна» (курсив мой. — В. К.) (6, 28, 447). Материальный мир начинает рассматриваться Вольтером как совечный богу, а последний трактуется уже не как трансцендентное бытие. Понятие первотолчка со стороны внешней по отношению к материи божественной силы заменяется понятием имманентного природе (хотя и продолжающего именоваться «божественным») «принципа действия», в силу чего «движение столь же древне, как и материя…» (курсив мой. — В. К.) (там же, 522–523). Оставляя свои прежние взгляды на бога как внешнего законодателя природы, Вольтер при чтении одной из книг Гольбаха делает на ее полях такую пометку: «Может, материя всегда существовала и всегда была упорядочена высшим разумом, который, очевидно (! — В. К.), пребывает в природе» (9, 67). Проявляющаяся здесь пантеистическая тенденция, не доходящая, впрочем, до спинозовского растворения бога в природе, выражает усиление материалистических моментов вольтеровской онтологии, в которой контуры бога все более и более расплываются.

Не будет слишком смелым предположить, что если бы для Вольтера в счет шли только или просто в первую очередь аргументы теоретического характера, то к концу 60-х гг. он увидел бы себя вынужденным поставить под самый серьезный вопрос свое утверждение о существовании бога, так как в этот период в вольтеровских произведениях начала, по сути дела, испаряться сама идея божественного мироустроения. Признанием крайней шаткости теоретических оснований деизма звучат слова Вольтера (статья «Бог, боги», помещенная в его «Философском словаре») о том, что в вопросе о бытии бога «главное заключается не в метафизической аргументации…» (6, 18, 376). Только дошедшим до предела разочарованием в теоретической убедительности деизма можно объяснить знаменитую афористическую мысль Вольтера, высказанную им в начале 70-х гг. в послании к анонимному автору атеистического памфлета «О трех обманщиках»: «Если бы бога не было, то его следовало бы придумать» (6, 10, 403). Не удивительно, что опорой вольтеровского деизма становится в это время так называемый «социальный» аргумент, провозглашающий необходимость веры в бога по моральным и социально-политическим соображениям.

Существенным для вольтеровского деизма является то, что с самого начала бог понимался в нем весьма неопределенно в отношении способа его существования и действования, а с годами эта неопределенность лишь усиливалась. Продолжая настаивать в «Философском словаре» на реальности божественного мироустроителя, Вольтер вместе с тем писал: «Но где находится вечный геометр? В одном месте или повсюду, не занимая пространства? Я ничего не знаю об этом. Устроил ли он мир из своей субстанции? Я ничего не знаю об этом. Является ли он неопределенным, не характеризуемым ни количеством, ни качеством? Я ничего не знаю об этом» (6, 17, 466). Исходя из убеждения, что нет божественного откровения и мы знаем бога только «через его творения», Вольтер считал, что между богом и людьми «лежит бездна бесконечности» (6, 20, 76). Та самая «здравая» философия, которая отвергает атеизм, должна полностью отмежеваться и от теологии, считает Вольтер, указывая на радикальную ограниченность человеческих знаний о боге. «Философия учит нас, — заявлял Вольтер, — что эта Вселенная должна быть упорядочена существом непостижимым, вечным и существующим по своей природе. Но еще раз: философия не учит нас относительно атрибутов этой природы. Мы знаем, чем она не является, но не знаем, чем она является» (6, 17, 578).

Таким образом, пытаясь посредством понятия «бог» объяснить движение и закономерность материальной природы, наличие в мире чувствующих и мыслящих существ, Вольтер фактически признается в своей неспособности объяснить, что представляет собой бог, как возможны приписываемые ему функции и каким образом осуществляется предполагаемый процесс божественного мироустроения. В итоге получается лишь обманчивая видимость углубления знаний о природе. Делаемые Вольтером признания относительно принципиальной непостижимости бога в сущности отрицают какую бы то ни было познавательную ценность деистических положений о бытии и действовании «верховного разума». Для Ламетри, Дидро, Гельвеция, Гольбаха осознание этих фактов было важной побудительной причиной к тому, чтобы начавшийся в их юношеские годы и протекавший в значительной мере под вольтеровским влиянием, отход от теологическо-идеалистических представлений не остановился на деистическом полпути, а был продолжен далее и доведен до последовательно материалистического понимания природы.

«Незнающий философ»

Вольтеровский подход к решению важнейших философских проблем позволяет понять, как решался им вопрос о широте, глубине и достоверности человеческого познания. Данный вопрос представляет принципиальный интерес не только потому, что Вольтер вместе с другими французскими просветителями остро критиковал «метафизику» XVII в. с ее претензией на абсолютное философское знание и теологию с ее еще большими притязаниями на абсолютность своих «богооткровенных» истин. Дело в том, что с конца 30-х гг., когда был опубликован «Трактат о человеческой природе» английского философа Юма (1711–1776), стала распространяться агностическая интерпретация сенсуализма и эмпиризма, почва для которой была еще в начале века подготовлена Беркли. Между тем сенсуализм и эмпиризм были гносео-методологическим базисом философии французских просветителей. Надо добавить, что юмизм способствовал тому, что с начала 70-х гг. стала формироваться кантовская версия агностицизма, которой — наряду с пережившим второе рождение юмизмом — было суждено оказать большое воздействие на всю последующую буржуазную философию.

В произведениях Вольтера при рассмотрении им различных философских проблем постоянно встречаются не только выражения «мы этого не знаем», но и еще более сильные «нам не дано этого знать», «мы никогда этого не узнаем», «от нас скрыта сущность вещей и их первые принципы» и т. д., а одна из подытоживающих его мировоззрение работ называется «Незнающий философ». Все это служило основанием для многих зарубежных и некоторых советских вольтероведов говорить о Вольтере как об абсолютном скептике и агностике[15]. Однако в советских исследованиях послевоенного периода была показана несостоятельность таких квалификаций, учитывающих лишь букву, но не действительное содержание гносеологических воззрений мыслителя. «Цельность и целеустремленность Вольтера, — доказывал К. Н. Державин, — исключают в его натуре, как мыслителя и писателя, скептицизм и агностику» (17, 473). Уместно заметить, что положения о непознаваемости для человека сущности вещей часто встречаются также в произведениях великих французских материалистов и что попытка А. М. Деборина сблизить смысл этих произведений с агностицизмом Юма и Канта вызвала самые резкие возражения со стороны В. И. Ленина (см. 2, 29, 528–529).

При анализе понятия «незнание», играющего весьма важную роль в вольтеровской философии, обнаруживается прежде всего его многозначность. Высказывания Вольтера о философском «незнании» могут быть разделены на несколько групп, каждая из которых имеет свой особый специфический смысл, причем ни один из них не выражает, строго говоря, точку зрения агностицизма или абсолютного скептицизма.

Первую группу образуют вольтеровские высказывания, в которых «незнание» означает отрицание слепого доверия к положениям Священного писания, отцов церкви, виднейших теологов и крупнейших философских авторитетов прошлого. В такого рода высказываниях, означающих утверждение принципа антиавторитарности философского мышления, Вольтер стоит на позициях методологического сомнения, но не тотального скепсиса. При этом Вольтер четко связывает свою позицию со взглядами тех философов, которые были противниками скептицизма: «В физике, как и во всяком деле, начнем с сомнения. Это первое правило Аристотеля и Декарта» (6, 27, 126).

Ко второй группе относятся высказывания о «незнании», которыми Вольтер выражает убеждение в невозможности решить ту или иную проблему чисто умозрительным путем, не опираясь на чувственный опыт, что представляет собой форму решительной критики метафизической гносеологии и методологии, которым тотчас противопоставляется вполне плодотворная, с вольтеровской точки зрения, альтернатива.

Третью группу составляют высказывания, объективный смысл которых сводится к радикальному отрицанию проблематики теологии и метафизики (сюда относятся и деистические положения самого Вольтера). Когда Вольтер говорит о непостижимости для людей атрибутов бога, способа его бытия и действования, призывая не тратить силы на бесплодные умствования по этим вопросам, это означает их категорическое исключение из области философской мысли: они выступают для нее, по сути дела, как псевдопроблемы. Если сюда добавить высказывания об отсутствии вполне убедительных доказательств самого бытия бога, то можно сделать вывод, что, хотя по всем этим вопросам у Вольтера обнаруживается и признается глубочайшее неведение, это все же не позиции агностика. Дело в том, что действительно «незнающим философом» Вольтер является лишь по отношению к нереальному бытию и отрицание познаваемости последнего объективно ставило под сомнение его реальность. Это обстоятельство, будучи осознанным, имело немаловажное значение в движении Ламетри, Дидро, Гельвеция, Гольбаха от деизма вольтеровского типа к выработке последовательно материалистического понимания природы.

В четвертую, едва ли не самую важную в мировоззренческом отношении группу должны быть включены высказывания Вольтера, в которых за формальным «незнанием» отчетливо проступает совершенно определенное, притом материалистическое решение фундаментальных философских проблем. Так, убежденность Вольтера в том, что человеческое чувствование и мышление являются свойствами самой материи, нередко выражалась в неадекватной форме «незнания». Имея в виду соответствующее воззрение Локка, Вольтер, постоянно вынужденный в полемике с теологами прибегать к эзоповскому языку, писал: «Особенно восхвалял я ту сдержанность, столь новую, столь мудрую и в то же время столь смелую, с которой он заявляет, что свет нашего разума никогда не даст нам достаточно данных для утверждения, что бог не может даровать мысль и чувство бытию, именуемому материей» (6, 1, 21). Не менее твердая уверенность в материальности корпускул, слагающих природу, оформляется в другом случае как похвала «малознанию» аналогичных ньютоновских суждений по этому вопросу: «Может быть, нет ничего более скромного, чем мнение Ньютона, который ограничивался верой в то, что элементы материи материальны, т. е. представляют собой бытие протяженное и непроницаемое…» (6, 22, 432).

Защитники атакуемого Вольтером мировоззрения превосходно улавливали, что в таких его высказываниях они имеют дело не с незнанием проблемы, а с ее решением в антитеологическом духе. По поводу слов Вольтера о том, что во всем надо сомневаться и что поэтому доктора теологии должны быть скромнее в своих утверждениях, аббат Дюбон, например, замечал: «Для чего отвергать противоположные мнения, если все сомнительно? Фактом, однако, является то, что, если верить деистам, все сомнительно для других, но для них самих все ясно. Проповедуя, таким образом, скромность „этим бедным докторам“, которые ничего не знают, деисты считают себя вправе быть решительными и давать положительные решения, — они, знающие все» (53, 24–25). Подобное мнение, но уже в отношении излюбленного тактического хода всей просветительской литературы выразил ее заклятый противник из лагеря идеологов Реставрации Жозеф де Местр: «Не дадим себя одурачить этой лицемерной скромностью. Всякий раз, когда вы видите, как философ прошлого века почтительно склоняется перед какой-нибудь проблемой и говорит, что „вопрос превосходит силы человеческого разума“, что он „не собирается его решить“ и т. д., то можете быть уверены, что он, напротив, считает вопрос очень ясным…» (58, 4, 117).

Пятой группой высказываний о «незнании», с одной стороны, очерчивается область тех явлений и процессов природы, сущность которых в XVIII в. действительно не была познана, а с другой стороны, ведется борьба против связанных с этим попыток отрицать возможность каких-либо твердых знаний об этих явлениях и процессах. В борьбе с философскими предубеждениями против признания реальности силы тяготения, открытой Ньютоном, Вольтер замечал: «Часто говорят, что тяготение — это скрытое качество. Если под данным словом понимают реальный принцип, которого не могут объяснить, то вся Вселенная находится в таком положении. Мы не знаем, ни каким образом существует движение, ни как оно передается, ни почему тела обладают упругостью, ни как мы мыслим, ни как мы живем, ни как и почему какая-либо вещь существует: все есть скрытое качество» (6, 22, 481). Подлинный смысл этого высказывания (и множества других, аналогичных ему) Вольтера заключается, во-первых, в утверждении определенного и очень существенного знания: научно-философской мысли достоверно известно не только объективное существование материальной Вселенной, но и то, что в ней действует закон всемирного тяготения, что материя находится в состоянии движения, передаваемого от одного тела к другому в соответствии с математически строгими законами, что материальные тела обладают упругостью, что, наконец, имеются многочисленнейшие материальные существа, которые наделены свойством жизни, а наиболее высокоорганизованные из них обладают также сознанием, причем во всех этих существах нет какого-либо имматериального принципа их существования и функционирования. Во-вторых, смысл рассматриваемого высказывания заключается в констатации того, что достигнутый уровень знаний является ограниченным и что они не углублены до выяснения физической сущности силы тяготения или же сущности биологических и психологических процессов. Надо заметить, что на все эти вопросы Вольтера интересуют именно естественнонаучные ответы. Выражение Вольтером такого рода «незнания», по сути дела, формулировало ряд насущнейших задач естествознания, предостерегая против искушения ограничиться общефилософским взглядом на природу и против опасности натурфилософских спекуляций.

Совершенно неубедительна попытка крупного американского вольтероведа Н. Торрея усмотреть в признании Вольтером непознанных еще наукой «тайн» (les mysteres) природы наличие в его произведениях «очевидного (? — В. К.) мистического смысла» (73, 252); в понимании Вольтера эти «тайны» принципиально отличны от «таинств» религиозного мистицизма, хотя оба понятия во французском и английском языках выражаются одним словом (эта общность лингвистической формы является единственным «аргументом» Торрея).

Существенным в гносеологии Вольтера является то, что достигнутый уровень познания природы он нисколько не считал пределом для науки, а был убежден в возможности дальнейшего значительного расширения и углубления человеческих знаний. Открытие силы тяготения, неизвестной до Ньютона, рассматривалось Вольтером как самое ободряющее свидетельство познавательной мощи науки, и он высказал осторожное, но довольно твердое предположение, что «настанет, быть может, время, когда будет накоплен достаточно большой опыт, позволяющий узнать некоторые другие скрытые принципы» (6, 22, 582). Будучи уверен, что материя обладает еще множеством неизвестных человеку сущностных свойств, Вольтер писал, что и о них «философия, быть может, даст когда-нибудь людям идеи» (там же, 503). Из всего этого следует, что для Вольтера незнание существования и сущности каких-либо «скрытых принципов» природы не являлось некоей фатальностью, сохраняющей значимость навечно, а представляло собой лишь актуальную границу постижения природы.

Ситуация осложняется, однако, тем, что для Вольтера, считавшего несостоятельным учение рационалистов XVII в. о схватывании бытийной целостности актом чистого умозрения, признание качественной и количественной бесконечности материи исключает возможность иметь о ней исчерпывающее знание не только в настоящем, но и в сколь угодно отдаленном будущем. Тот же вывод вытекал и из признания Вольтером того, что каждая вещь находится в бесконечном множестве существенных для нее отношений и связей с другими вещами Вселенной. Для мыслителей, которые жили в эпоху широчайшего распространения метафизической идеи, что абсолютность является непременной чертой подлинного знания, было чрезвычайно затруднительно на эмпирико-сенсуалистической основе не только решить, но и правильно поставить проблему познания бесконечности бытия. Многие радикальные высказывания Вольтера об ограниченности человеческого знания («мы никогда не узнаем этого»), представляющиеся поверхностному взгляду квинтэссенцией агностицизма, по своему действительному содержанию выражают нащупывание путей отхода от довлевшей над умами установки на обладание абсолютной истиной, как таковой, и перехода к концепции бесконечно расширяющегося и углубляющегося познания. Речь идет именно о нащупывании, а не о четком определении новых гносеологических путей, и соответствующие формулировки Вольтера (аналогичные высказывания имеются также у великих французских материалистов), не улавливающего диалектического единства неограниченности и ограниченности человеческого знания, явно некорректны: в них сделан акцент только на ограниченность, а фактически обрисовываемая самим Вольтером безграничность познания не находит в его произведениях надлежащего понятийного выражения.

Только диалектический материализм оказался в состоянии правильно поставить и решить эту гносеологическую проблему, являвшуюся камнем преткновения для множества философов Нового времени. Энгельс, констатируя «противоречие между характером человеческого мышления, представляющимся нам в силу необходимости абсолютным, и осуществлением его в отдельных людях, мыслящих только ограниченно», указывал: «Это противоречие может быть разрешено только в бесконечном поступательном движении, в таком ряде последовательных человеческих поколений, который, для нас по крайней мере, на практике бесконечен. В этом смысле человеческое мышление столь же суверенно, как несуверенно, и его способность познавания столь же неограниченна, как и ограниченна. Суверенно и неограниченно по своей природе, призванию, возможности, исторической конечной цели; несуверенно и ограниченно по отдельному осуществлению, по, данной в то или иное время действительности» (1, 20, 88).

Можно сделать вывод, что в противовес агностическим концепциям, возникавшим в XVIII в. как субъективно-идеалистическая реакция на Крушение одностороннего рационализма со свойственной ему иллюзией обладания абсолютной истиной, Вольтер развивал такие взгляды на постижение действительности, которым был свойствен, по сути дела, здоровый, хотя и не нашедший адекватного концептуального выражения гносеологический оптимизм.

От деизма Вольтера — к атеизму великих французских материалистов

Выяснение позиции Вольтера в отношении онтологического и гносеологического аспектов основного вопроса философии показывает, что в ряде пунктов его взгляды являются материалистическими, в других — идеалистическими, причем последние ведут к идее особым образом понятого бога. Еще точнее будет сказать, что при решении основополагающих философских вопросов Вольтер начинает, как правило, с выражения материалистической точки зрения, противостоящей теологии и главным разновидностям идеализма его времени, но не проводит эту точку зрения последовательно, не возвышается до полностью материалистического понимания природы, а из-за неспособности решить ряд важнейших мировоззренческих проблем сворачивает в тупики идеалистических, деистических (в узком и строгом смысле этого слова) псевдорешений. Выявляющаяся при этом противоречивость философской позиции Вольтера может быть адекватно осмыслена лишь при учете места, занимаемого ею в процессе развития французской и — шире — европейской философии Нового времени.

В XV–XVI вв. в Западной Европе после долгой эпохи почти безраздельного господства религиозного мировоззрения в его христианской форме начинает формироваться светская философия. К тому же времени относятся первые развернутые проявления материализма, который в средние века существовал лишь в виде отдельных тенденций внутри учений неортодоксальных философствующих теологов. Естественно, что материализм не мог появиться сразу в виде цельного и всеобъемлющего (хотя бы вначале только в отношении природы) учения. Этой задачи не могло решить простое возрождение атомистического материализма античности: надо было дать обоснованные ответы на много новых вопросов, еще не встававших перед античными материалистами. Эпоха Возрождения, высшим мировоззренческим достижением которой явился грандиозный, но еще очень уязвимый из-за своей спекулятивности материалистический синтез Д. Бруно (1548–1600), со всей убедительностью показала, что даже самая смелая, творческо-новаторская реинтерпретация любого философского учения классической древности не снимает необходимости прокладывания принципиально новых путей в философии.

Передовая философская мысль Нового времени, открывающая такие пути в тесном союзе с бурно прогрессирующим естествознанием, на первых порах оказалась способной объяснять природу из нее самой лишь в ограниченном круге вопросов, хотя он непрерывно расширялся. Другие же вопросы, притом очень важные, в течение продолжительного времени не находили своего материалистического учения. Мировоззрение даже крупнейших философов-материалистов XVII — начала XVIII в. еще очень противоречиво. Они не в состоянии последовательно провести материалистическую точку зрения при объяснении природы.

Называя Ф. Бэкона (1561–1626) родоначальником английского материализма, Маркс вместе с тем отмечал, что учение этого мыслителя «ещё кишит… теологическими непоследовательностями» (1, 2, 143). Р. Декарта (1596–1650) можно считать родоначальником французского материализма, поскольку в границах его «физики», т. е. учения о природе, материя наделена «самостоятельной творческой силой» и представляет собой «единственную субстанцию, единственное основание бытия и познания» (там же, 140). Но наряду с этим в декартовской философии имеется идеалистическая метафизика, утверждающая существование еще особой духовной субстанции и венчаемая учением о боге, как творце материальной и духовной субстанций. Английский философ Т. Гоббс (1588–1679), являющийся «систематиком бэконовского материализма» (там же, 143), «уничтожил теистические предрассудки бэконовского материализма» (там же, 144), но в его теоретической философии идея бога все же занимает некоторое место, а в своем учении о государстве он настаивает на необходимости существования религии (пусть даже самой абсурдной с философской точки зрения) в качестве социального института. Учение голландского философа Б. Спинозы (1632–1677) в сущности представляет собой вполне материалистический взгляд на природу, но и оно выступает в пантеистической форме (небезразличной к его содержанию), так что в нем теологическое влияние преодолено еще не до конца. Д. Локк (1632–1704), который внес крупнейший вклад в разработку основ материалистической теории познания, принимал существование бога в качестве первопричины мира, и в его произведениях наличествуют не только деистические, но даже теистические положения. Не свободны от элементов пантеизма и деизма философские воззрения Д. Толанда (1670–1722), который своим учением о движении как атрибуте материи дал решительный импульс развитию материалистической мысли XVIII в. Но и в этом столетии английские материалисты Коллинз, Додуэлл, Кауард, Гартли, Пристли, которым Маркс ставит в заслугу то, что они «уничтожили последние теологические границы локковского сенсуализма» (там же), не пошли все же дальше деизма. Лишь Ламетри, Дидро, Гельвецию, Гольбаху, которые в своих учениях объединили собственно французскую и английскую линию материализма, удалось полностью освободить последний от всяких следов теологических воззрений и превратить его в воинствующую атеистическую философию.

Это означает, что, когда в марксистской литературе Ф. Бэкон или Д. Локк называются материалистами, речь идет о господствующей тенденции их мировоззрения, а вовсе не утверждается, что все высказанные ими по основному вопросу философии взгляды являются материалистическими. То же самое можно сказать о всех материалистах Нового времени вплоть до середины XVIII в., добавив, что господствовавшая в их учениях материалистическая тенденция постепенно усиливалась и разрасталась, хотя этот процесс не был прямолинейным, в нем наблюдались свои зигзаги, продвижения вперед в одной области и отступления — в другой, ранее завоеванной материалистической мыслью Так реально выглядит история развития материалистической мысли XVII–XVIII вв. В начале этого периода наблюдается материалистическое решение передовыми мыслителями лишь сравнительно ограниченного числа философских проблем, причем оно, как правило, остается незавершенным. В конце же этого периода материализм в понимании природы становится цельным мировоззрением, отвечающим — на уровне естественнонаучных достижений середины XVIII в. — на все известные в то время философские проблемы, и получает свое классическое выражение в «Системе природы» (1770) Гольбаха.

Деизм занимает определенное и значительное место в процессе вызревания материалистической мысли Нового времени. В конце XVII в. он особенно укрепился в Англии; о ряде английских философов того периода Энгельс писал, что ими поддерживалась «новая деистская форма материализма…» (1, 22, 311). Вольтеровская философия принадлежит именно к названной форме материализма, причем Вольтер сыграл решающую роль в том, что этот «материализм перекочевал из Англии во Францию» (там же), соединившись там с национальной материалистической традицией.

Правда, во Франции развернутая Вольтером и поддержанная многими другими просветителями «деистская форма материализма» сравнительно недолго играла роль передового философского учения. С конца 40-х гг. на авансцену французской философии стала выходить атеистическая форма материализма, прочно заняв ее к началу 70-х гг. Вольтер сформулировал и эксплицировал принципы деизма как бы только для того, чтобы свойственные последнему утверждения бытия бога и божественного мироустроения были вскоре подвергнуты сокрушительному теоретическому разгрому, и это впечатление не является обманчивым. Бескомпромиссно отрицая своего непосредственного предшественника, атеистическая форма французского материализма XVIII в. в известной мере была подготовлена им. Фактом является то, что в трудном процессе отхода от традиционной веры в теологические догмы и формирования своего мировоззрения Ламетри, Дидро, Гельвеций прошли через этап увлечения вольтеровским деизмом. В выработке ими полностью материалистического понимания природы существенное значение имело как усвоение отрицания деистами идеи божественного мироправления и откровения, так и осознание того, что последовательное проведение теоретических принципов, лежащих в основе данного отрицания и получающих все более прочное обоснование в свете развивающегося естествознания, должно завершиться радикальным разрывом с идеей божественного мироустранения и самого бытия бога. Как верно замечал выдающийся русский философ-материалист Д. И. Писарев, «виновность» Вольтера за стимулированное его трудами дальнейшее развитие материалистической мысли во Франции XVIII в. «нисколько не уменьшается тем обстоятельством, что он не одобрял крайних выводов, добытых его учениками. Поставивши этих учеников в такое положение, в котором не могут удержаться сильные и последовательные умы, Вольтер обязан отвечать за все дальнейшие умозрения французских мыслителей. Деизм Вольтера составляет только станцию на дороге к дальнейшим выводам Дидро, Гольбаха и Гельвеция» (32, 537).

Фактом является также то, что и после оформления концепции великих французских материалистов вольтеровский деизм еще длительное время продолжал играть во Франции немалую прогрессивную роль как могучее средство разрушения сердцевины религиозных верований и утверждения начал материалистического воззрения на природу. Говоря о значении материализма в идеологической подготовке Великой французской революции и о наличии в его составе «деистской формы», Энгельс отмечал: «Таким образом, в той или иной форме, — как открытый материализм, или как деизм, — материализм стал мировоззрением всей образованной молодежи во Франции. И влияние его было так велико, что во время великой революции это учение… доставило французским республиканцам и сторонникам террора (речь идет о якобинцах. — В. К.) теоретическое знамя и дало текст для „Декларации прав человека“» (1, 22, 311). Бесспорно, наиболее радикальные группировки, которые находились у кормила правления в период высочайшего подъема французской революции, были по своей идеологии руссоистскими, а мировоззрение Руссо, включая его версию «деизма чувства», довольно сильно отличается от вольтеровского «деизма разума», даже противостоит последнему в ряде важных пунктов. Но из всех разновидностей французского деизма XVIII в. именно вольтеровская была более всего насыщена материалистическими идеями и именно она имела существенное значение в генезисе учения великих французских материалистов.