Фридолин, нахальный барсук

Глава первая

В доме у озера жили люди, а в норе на южном склоне Лесного острова обитал барсук.

Люди эти в один прекрасный день просто купили дом; они затеяли всякие перемены, и в доме и вокруг него. Перемены в доме ничуть не интересовали барсука Фридолина, но то, что эти люди повсюду наставили заборов и перегородили там и сям его проторенные ночные дорожки, отрезав его от мест, где он добывал себе пропитание, причинило ему немало хлопот. К тому же у этих людей было много детишек, сколько, Фридолин не мог определить, так как барсуки умеют считать только до двух, все, что больше двух, у них считается много.

Но мы-то знаем, сколько было детей, их было трое, мальчиков звали Ули и Ахим, а девочку — Мушка. Кроме детей была еще и собака Тедди; и дети, и родители, и собака — все повадились лазить на Лесной остров, играть там и шуметь, а собака лаяла и рыскала повсюду. Все это страшно мешало барсуку Фридолину.

Он ведь не покупал свою прекрасную нору, а с большим трудом, собственнолапно, обустроил ее.

Поначалу Фридолин жил не на Лесном острове, лишь горькое событие заставило его переселиться сюда из находящегося за добрых три километра Хуллербуша — а для барсука это не ближний край.

Хуллербуш — довольно большой буковый лес, раскинувшийся по плоскогорью, с севера и юга нисходящему к двум озерам, к Узкому Лузину и Цанзену — так люди называют эти озера. На южном склоне возле Цанзена и был первый дом Фридолина, там, в светлом буковом лесу, он вырос, любовно опекаемый своей матушкой Фридезинхен, с сестрами Фридой и Фридерикой и братом Фридрихом.

Отца своего Фридолин не знал, ибо барсуки, склонные по натуре к уединению, живут только для себя. Муж и жена не живут вместе, и мать вынуждена одна воспитывать малышей, покуда они не вырастут настолько, чтобы самим о себе позаботиться в этом мире. Но мама Фридезинхен иногда рассказывала детям об их отце Фридере, который из-за своей ворчливости и угрюмости высоко почитался среди барсуков. Ибо барсуки так же чтут брюзгливость, как люди — радушие. Они считают, что чем меньше барсук нуждается в других барсуках, тем выше ему цена, а уж самого большого почтения, поучала своих детей матушка Фридезинхен, заслуживает самый неприметный из барсуков.

Итак, детство свое Фридолин провел на южном склоне горы у Цанзена, в светлом буковом лесу, и до чего же прекрасно оно было! Он и его сестры и брат появились на свет в конце студеного февраля, но о том, как холодно в этом мире, они и знать не знали: матушка утеплила нору сухими листьями, выстлала мягким мхом и длинными травинками — это было поистине уютное гнездышко. Нора находилась под землей, на глубине двух метров, туда никакой мороз не доберется.

Фридезинхен была помешана на чистоте. Она прорыла короткий коридорчик из жилой норы, и в конце этого коридорчика устроила крошечный закуток. Своих детей она быстро приучила по нужде ходить в этот клозетик и хорошенько загребать помет — так это называется. И все недоеденное малышами она тоже сносила туда, ведь барсуки больше всего на свете ненавидят вонь от помоев и нечистот. И потому, помимо уже имевшихся шести или восьми коридоров, она проложила еще две или три вертикальные шахты, чтобы воздух в норе всегда был свежим и чистым.

О самых первых днях, прожитых в теплой, выстланной мхом мягкой норе, Фридолин, конечно, уже ничего не помнил. Так же как его сестры и брат, он явился на свет слепым, и прошло немало времени, пока он научился видеть и немножко ползать. Еда в это время была скудной; за студеным февралем следовал сырой и суровый март, и матушка Фридезинхен хлебнула горя, пытаясь прокормить пять ртов — своих детей и себя. Но она была неутомима и, вопреки барсучьим привычкам, иной раз даже днем вылезала из норы, если дети уж очень просили есть.

Фридолин и Фридрих, Фрида и Фридерика всегда с нетерпением ожидали: что-то им принесет мама; в эти дни они учились ощущать новые запахи и пробовать новую пищу. Чего только не было в этом таинственном мире за пределами норы, о котором они еще не слыхали и которого в глаза не видывали. Удивительно вкусные корешки приносила им матушка Фридезинхен, желуди и буковые орешки, забытую на полях морковку и кормовую свеклу и — как главное мясное лакомство: дождевых червяков, застывшего на морозе ужа или даже, в качестве деликатеса, мышку! Но самая вкуснота была, когда Фридезинхен нашла осиное гнездо — ах, до чего же вкусным показался Фридолину сладкий мед! Он никак не мог взять в толк, почему мама не приносит такие лакомства каждый день, он из-за этого ворчал и бранился с нею. Тот глупыш, каким он был тогда, конечно, понятия не имел, с каким трудом раздобывала корм его мама, и полагал, что сладкие медовые гнезда есть повсюду.

Потом, в начале апреля, в один прекрасный солнечный день, настал великий миг, когда Фридезинхен впервые вывела своих детей на свет. Господи, что за волнение охватило их — по мере продвижения по темному коридору становилось все светлее и светлее. Малышам, знакомым пока только с темнотой, было так жутко, что маме Фридезинхен пришлось даже подталкивать их и здорово ругать, иначе все четверо забились бы обратно в нору.

А как они поначалу дивились, попав на яркий солнечный свет! Раскроют глаза и тут же опять закроют, потому как от яркого света глазам больно. Мало-помалу они начали щуриться, потом отважились оглядеться кругом — и тут посыпались вопросы!

— Мама, а что это — такое желтое, мягкое, теплое? — спрашивали они, имея в виду прекрасный чистый песок, выброшенный мамой Фридезинхен на поверхность земли, когда она рыла нору.

— Мама, а что это — коричневое, длинное, у меня зубы к нему липнут? — спрашивали они о смолистом корне сосны.

— Мама, это барсучонок так смешно кричит? — спрашивали они, подразумевая птиц, щебечущих в кронах деревьев.

— Мама, отчего мне так тепло, как будто я лежу у самого твоего брюшка? — спрашивали они, имея в виду солнце, согревавшее их.

У них был тысяча и один вопрос, и Фридезинхен, чтобы хоть немножко утихомирить детей, пришлось повести их вниз по склону к озеру, учить пить воду. Уж они и спотыкались, и кубарем катились, и падали вниз! Произошел даже один настоящий несчастный случай: Фрида так наловчилась катиться вниз по склону, — кубарем, кубарем, бум! — что внизу, конечно, не успела притормозить; она же не знала, что это светлое, блестящее — и есть вода; перекувырнувшись через голову, она упала в озеро, а тут большая щука, принимавшая на мелководье солнечные ванны, схватила Фриду и утащила ее на глубину, где с превеликим удовольствием ею и закусила.

Фридезинхен сначала очень испугалась, услыхав всплеск и увидав, как дочка исчезла в воде. А потом принялась бегать вокруг оставшихся детишек и считать их:

— Раз, два — много!

Все сходилось, и раньше их было много, и теперь тоже много. Все в полнейшем порядке. Вот видите, как полезно уметь считать только до двух!

После водопоя пришлось опять карабкаться вверх, к норе, это оказалось еще труднее, чем спускаться. Фридезинхен своим рыльцем то и дело подталкивала их. Но наконец они все добрались до прекрасного мягкого песка. Дети совсем выбились из сил, едва дышали, и мама позволила им еще немножко понежиться на солнышке. Они подставляли солнышку то спинку, то брюшко, а Фридезинхен между тем занялась чисткой своих детей: орудуя лапами и рыльцем, она начала наступление на вредных насекомых, расплодившихся в густой шерсти. А малыши были слишком счастливы и слишком утомлены, чтобы задавать матери еще какие-то вопросы. Белый свет, эта нора под развесистыми буками, каменистый, кое-где поросший мхом склон горы, сверкающая на солнце вода, окаймленная непрестанно шуршащим на ветру камышом, — все это было таким, каким было, о чем тут еще спрашивать?..

Эти недолгие прогулки с детьми Фридезинхен совершала почти каждый день, если светило солнце и поблизости не было злого врага. Барсучата учились пользоваться своими лапами: уже без помощи матери они шустро спускались вниз по склону и ловко карабкались вверх — так быстро, как только могут барсуки, ведь даже самый быстрый из барсуков никогда не обгонит быстро идущего человека. Дети любили играть друг с дружкой возле входа в нору, а Фридезинхен мирно наблюдала за ними, но все время, впрочем, была начеку, следя за любой приближающейся опасностью, будь то люди, бродячие собаки или злая лисица.

Малыши опрокидывали друг дружку или притворялись мертвыми — распластывались на земле, положив голову между передними лапами и крепко зажмурившись: они воображали, что так их никто не увидит. Самая любимая игра у них была — «закопай себя». Фридезинхен тоже с удовольствием играла в эту игру. Она, конечно была большой мастерицей в этом деле и могла за три, самое большее — четыре минуты совершенно исчезнуть под землей. Она копала землю сильными передними лапами, когтистыми, с твердыми перепонками. А задними лапами она отбрасывала выкопанную землю. Когда она уходила глубже, то выталкивала землю задом, и только по кучкам земли и песка можно было догадаться, где же мама Фридезинхен.

Дети с восторгом подражали матери: как это было прекрасно — все глубже погружаться в таинственную тьму, уходя от яркого дневного света, пока он совсем не померкнет, а вокруг, если вдруг остановишься, тишина, такая тишина. Тогда Фридолин слышал только биение своего маленького сердца в маленькой груди. Ему больше всего нравилось быть совершенно одному, затаиться в безмолвном, темном лоне земли. Тут уж он был настоящим барсуком, потому что среди зверей барсуки больше всех любят одиночество и больше всех боятся — и зверей, и людей. Только в детстве барсук живет с себе подобными и уже с детства хочет всегда быть один.

Ах, маленький Фридолин — когда он зарылся глубоко в землю и, возможно, натолкнулся в самой глубине земного лона на покоящийся там камень, когда он проложил свой коридор под этим камнем, — вниз и потом — снова вверх, — и ничего не осталось от внешнего мира, ничего, кроме глубокой, тихо шуршащей бархатной черноты мрака, — каким счастливым чувствовал себя Фридолин! Он лежал на животе, переводя дух, и почти совсем забыл, что на свете есть еще мама Фридезинхен, сестра Фридерика и брат Фридрих. Он рывком перевернулся на спину, задние лапы подтянул к животу, голову спрятал между передними лапами и через мгновение уже крепко спал.

Это одна из барсучьих особенностей: они могут спать в любое время и сколь угодно долго. Поспать после еды — любимейшее занятие барсуков, если сон вообще можно назвать занятием. Барсуки просто невероятно ленивы: выйдя из детского возраста, они шагу лишнего не сделают, а иной раз они даже предпочитают заснуть голодными, нежели отправляться на поиски пищи.

Фридолин тоже частенько засыпал в коридоре, прорытом специально для игр, забывая, что его ждут мама и брат с сестрой. И когда он потом все-таки вылезал наружу, то, случалось, уже стояла ночь и все давно спали в устланной мхом норе. Тогда он тоже залезал в теплую нору, мама слегка бранила его за «шум и возню» и за «ночные шатания». Фридезинхен была слишком утомлена, чтобы ругаться по-настоящему, а Фридолин слишком утомлен, чтобы по-настоящему ее слушать, и потому они сразу же засыпали вновь.

Благодаря прогулкам и играм малыши крепли, учились пользоваться своими лапами, глазами, ушами но в первую очередь — зубами, исключительно крепкими и сильными, ими барсуки кого угодно могут опасно ранить.

Однажды ночью Фридезинхен решила, что пришла пора взять детей с собой в лес на поиски пищи, чтобы они постепенно приучались сами утолять голод. О, что за таинственные, глухие тропинки были в безмолвном лесу! Даже ветер спал крепким сном, ни один листок не шелохнулся, и надо было ступать легко-легко, чтобы не спугнуть дичь!

Сколько радости бывало у Фридолина, когда он своим носом поддевал и опрокидывал камень и обнаруживал под ним целое собрание червяков и мокриц! Как он чавкал, пожирая их! Или же обдирал когтями кору с трухлявого дерева и ловил своим рыльцем зазевавшихся жуков. Но главный его трюк был — прямо перед носом мамы Фридезинхен поймать нахальную мышку. Мышка пищала что было сил, а мама сердито фыркала. Она рассчитывала сама полакомиться этой мышкой, но сынок не давал сбить себя с толку и сам сжирал ее, вкусно сопя.

Увы, во время одной из первых ночных прогулок случилось несчастье: покуда маленькая семья мирно рыскала в поисках пропитания, от темного ствола старого бука отделилась тень, громадные крылья зашелестели, два огромных глаза засветились ужасающей зеленью, и сверху на барсуков спланировал большущий филин. Детишки притворились мертвыми, закрыв глаза, прижались к земле, а Фридезинхен пыталась, фыркая и кусаясь, отогнать крылатого изверга.

Но тщетно — филин наметил себе жертву, и вот уже он улетает с взволнованно пищащим Фридрихом в когтях. На сей раз мама очень опечалилась, ведь она заметила, что теперь вместо многих, то есть трех, детей у нее остались только двое: Фридолин и Фридерика.

С тем большим рвением она теперь занималась ими, тем обильнее кормила их, и тем быстрее они крепли и развивались. Во время ночных походов за провиантом они редко уходили дальше чем на километр от спасительной норы, но всякий раз старались отведать что-нибудь новенькое, поэтому ни один клочок лесной земли не оставался необследованным. Одно время года сменялось другим, и они пробовали все новые лакомства: яйца куропаток или выпавшего из гнезда птенца, великолепных лягушат, которые даже в пасти отчаянно квакают, нежных ящериц или же улиток, необыкновенно вкусных и сытных.

Больше всего переживаний было, когда однажды они наткнулись на заячью нору и с аппетитом слопали пятерых зайчат, несмотря на яростное сопротивление матери-зайчихи, которая надавала Фридезинхен оглушительных, точно барабанная дробь, оплеух. Но барсуки почти не чувствуют ударов, их защищают жир и густой мех. Вот только нос они вынуждены беречь, а то сильный удар по носу может барсука и убить.

Когда ночи бывали безлунными, непроглядно темными, а иной раз еще и дождливыми, Фридезинхен совершала и дальние прогулки с детьми, они выходили из лесу в чистое поле, неподалеку от человеческого жилья, и даже забирались в сады. Вообще-то барсуки не выносят человеческой вони, избегают близости людей, пожалуй, даже больше, чем их вечных спутников, быстрых, всюду сующихся и все вынюхивающих собак с их громким лаем и острыми зубами. Но на полях и в садах у людей растут такие вкусные вещи, как морковка и свекла, на грядках зреет восхитительная клубника, в виноградниках висят крупные грозди, и даже молодая зелень всходов тоже очень недурна — по сравнению с ними самая лучшая лесная трава кажется кислятиной.

Такой богато сервированный стол иногда усыплял глубоко укоренившуюся осторожность Фридезинхен, особенно если у нее уже слюнки текли при мысли о подобных лакомствах. К тому же она знала, что собака на хуторе Хуллербуш может только громко лаять и громыхать цепью, но не более того. Ведь именно эта железная цепь накрепко приковывает собаку к ее будке, и барсуки могут совсем вблизи от ее гневно лязгающих зубов уютнейшим образом наслаждаться лакомствами этого сада. Потому что забор для настоящего барсука никакая не преграда: минута-другая — и он уже сделал подкоп под проволокой или штакетником.

Во время одной такой экскурсии в сад им вновь пришлось пережить приключение. Только барсуки собрались попробовать, нежная ли в этом году уродилась морковка, (а Фридолин уже был просто счастлив — ему удалось застичь жирного крота за его подрывной деятельностью и отправить на пожизненное заключение к себе в брюхо) как вдруг бешеное тявканье дворового пса умолкло и перешло в жалобный, какой-то умоляющий вой. Хозяин собаки, припозднившись, возвращался из гостей и как раз вошел во двор.

— Аста! — крикнул он. — Да замолчишь ты наконец, окаянная шавка!

При звуках человеческого голоса оба барсучонка тихо и поспешно кинулись искать защиты у матери, и Фридезинхен вместе с ними спряталась в путанице плетей гороха и прутьев. Но Аста даже не собиралась умолкать, она бросилась навстречу хозяину, насколько позволяла цепь, положила передние лапы ему на плечи и заскулила, умоляя спустить ее с цепи, чтобы она могла поймать бесстыжих воришек.

Хозяин, не понимавший собачьего языка, погладил Асту и сказал:

— Чего тебе, Аста? Ну, будь умницей, собачка! Это наверняка просто еж, а ты ведь знаешь, Аста, этих полезных животных, охотников на мышей и змей, трогать нельзя, не то я тебе задам!

Но собака не перестала скулить, тем самым умоляя хозяина все-таки спустить ее с цепи — на сей раз это не еж, а что-то совсем другое. Пусть хозяин сам принюхается, тут вовсе не ежом пахнет… Но у хозяина, как и вообще у людей, был очень глупый нос, он различал только самые явные запахи, но никогда не мог почуять ежа или барсука или хотя бы установить разницу между ними… Собачьи мольбы в конце концов смягчили хозяина, и он спустил собаку с цепи.

Аста бросилась в темноту сада, хозяин ворча двинулся за ней, он уже сердился на себя за то, что поступил против своей воли и вот теперь должен, спотыкаясь в темноте, тащиться за собакой, вместо того чтобы отправиться спать в мягкую теплую постель. Аста, очень крупная рыжевато-черная овчарка, рыла землю возле забора. Но поскольку ее лапы далеко не так хорошо приспособлены для рытья земли, как барсучьи, и она в своем охотничьем рвении выбрала отнюдь не самое мягкое место, а принялась рыть твердую дорожку, дело у нее двигалось медленно. Барсучата же между тем тихонько сидели с мамой в зарослях гороха.

Подошел хозяин, увидал, как Аста роет землю, и сказал сердито:

— Я же сразу понял, что ты опять просто хочешь в огород, охотиться на ежей! Ко мне, Аста, живо!

Но овчарка, наконец-то свободная и воодушевленная охотничьим азартом, даже не думала отказываться от своих намерений; она просто отбежала немножко подальше и вновь принялась рыть землю.

— Проклятая собака! — воскликнул хозяин в ярости и ринулся во тьму вслед за собакой. Дело в том, что у хозяина была еще и хозяйка, иными словами — его жена, и она могла здорово рассердиться, если собака проберется в огород, потопчет ухоженные грядки и помнет своими грубыми лапами нежные растения. — Ты будешь слушаться?! — гневно кричал хозяин.

Но прежде, чем он обнаружил в ночной тьме собаку, она юркнула в быстро прорытый под забором лаз и как безумная начала метаться по огороду, принюхиваясь к многочисленным барсучьим следам. Но мама Фридезинхен, только заметив, что собака приближается к огороду, быстренько вывела детей оттуда через свою лазейку и отправилась с ними к амбару, в густые колючие заросли терна, где они смогли укрыться.

— Ну, погоди, окаянная шавка! — крикнул хозяин и поспешил проникнуть в огород через калитку, гонясь за собственной собакой. Собака же, погнавшись за барсуками, тем временем учуяла, что их уже нет в огороде, и через открытую калитку дунула наружу, к зарослям терна, при этом чуть не сбив с ног хозяина. Фридезинхен между тем тихо и незаметно отвела детей обратно в огород, к спасительным зарослям гороха.

Так и продолжалась эта безумная погоня: в огород, из огорода! Уж какой быстрой была собака, но барсуки были еще быстрее, ибо собаке приходилось делать все большие круги, бегая через калитку, а барсуки пользовались своими лазейками под забором.

Наконец хозяину удалось заловить Асту и тем самым положить конец всей охоте. Покуда барсуки тихо и мирно трусили к лесу, они еще долго слышали жалобные подвывания Асты, за свои добрые намерения получившей от хозяина хорошую трепку. Но хуже всего было на следующее утро хозяйке, жене хозяина, когда она увидела свой опустошенный огород. Хозяину, правда не задали трепки, как Асте, но ему пришлось выслушать немало злых слов и смотреть в очень сердитое лицо, да и обед в последующие дни был не слишком обильным. А барсуки надолго прекратили свои экскурсии в поле и в огород: мама Фридезинхен не была создана для таких волнений, и дети ее, как истинные барсуки, — тоже.

Мало-помалу год врастал в лето, и благодаря всему, что выросло и созрело в лесу и на лугах, стол у барсуков делался все разнообразнее и богаче. Им не надо было теперь снаряжать ночные экспедиции, всюду корм был в изобилии. Голод легко утолялся, и они раньше возвращались домой, в нору, вскоре ставшую уже тесной для троих. Они помногу спали — любимейшее занятие барсуков, — а если и вылезали из норы при ярком свете солнца, то детских игр уже не затевали. Фридолин и Фридерика стали почти взрослыми, радостные дни детских забав остались позади; теперь они, так же как мама Фридезинхен, молча лежали на солнышке, грея то живот, то спину.

Если же на Фридолина подчас нападала охота озоровать, он толкал Фридерику рыльцем и требовал, чтобы она играла с ним — притворялась мертвой или копала землю наперегонки с ним, то обе дамы строго выговаривали ему за такое небарсучье поведение, презрительно фыркали и продолжали лениво жариться на солнце. Особенно тут отличалась сестрица Фридерика, вечно дурно настроенная и ворчливая, этими качествами, вообще-то ценимыми у барсуков, она даже превосходила маму Фридезинхен. Она иной раз так жаждала уединения, что даже не желала потесниться, чтобы дать матери и брату возможность спать в их пока еще общей норе. Тишком, первой пробиралась она в мшистую спаленку, садилась у входа и, фыркая, показывала идущей следом матери зубы, отвоевывая свое право на общее место. Фридезинхен шипела и тоже скалила зубы, и случалось, дело доходило до легкой позубовщины, короче говоря, мир, в честь которого они все были названы[1], был окончательно изгнан из маленького дома.

Но все-таки мать еще была самой сильной и частенько задавала взбучку своей подросшей дочери, очень ясно показывая, насколько ей милее всегда нежный сынок. Тогда Фридерика начинала следить за ним, то и дело кусала его, во время ночных вылазок выхватывала добычу прямо у него из пасти, вечно теснила его на ночлеге, так что он ни отдохнуть не мог как следует, ни вытянуться как хочется.

Наверно, Фридолин часто плакал бы горькими слезами, если бы барсуки умели плакать, но и без слез он частенько грустил и падал духом. Дивное лето уже не радовало его. Он думал о том, как все-таки тяжело жить скопом, и в мечтах уже видел себя совсем одиноким в чудесной, выстланной мхом норе, а рядом — кладовка, битком набитая морковью, и все это далеко-далеко от людей, от собак и барсуков.

Мама Фридезинхен часто утешала его мудрыми словами.

— Сыночек, — говорила она, — не отчаивайся и не падай духом. Твоя сестра входит в возраст, когда уже пора думать о собственном доме, — она просто еще сама не знает, чего хочет. Но однажды она прозреет, и мы с тобой отдохнем от нее.

Так оно и вышло. Как-то ночью они втроем отправились на дальнюю экскурсию в местность, где еще ни разу не бывали. На песчаном склоне стояли редкие буки — последние деревья Хуллербушского леса. Здесь они росли уже вперемежку с древними, искривленными ветром соснами, толстые корни которых извивались на песчаной почве, точно змеи. На песчаном склоне виднелось множество дырок — это были кроличьи норки, а внизу, насколько хватало глаз, расстилались поля и луга.

Едва Фридерика увидела этот склон, она начала беспокойно бегать взад и вперед, тыкалась своим рыльцем во все кроличьи норки и коротко, взволнованно пищала. Наконец, она остановилась перед какой-то норкой, над которой, точно арка, изгибался гигантский смолистый корень, села и без обиняков объявила: тут она сидит, тут и останется.

Напрасно мудрая матушка Фридезинхен говорила ей, что этот склон совершенно не приспособлен для барсучьих нор. Кролики, этот беспокойный и шумный народец, не дадут ей покоя, они ведь вечно во что-то барабанят, к тому же в такой близости от полей и лугов ей будут постоянно мешать люди и собаки. Фридезинхен говорила прекрасно, но яйцо опять было умнее курицы, и матери с сыном в конце концов пришлось вдвоем убираться восвояси, оставив Фридерику на кроличьем склоне.

Но на обратном пути, в лесу, Фридезинхен показала сыну покинутую нору, которая представлялась ей куда надежнее и спокойнее. На склоне небольшого холма посреди густейшего букового леса находилась покинутая лисья нора, ее коридоры, искусно прорытые, выходили наружу как раз между гигантскими, покрытыми зеленым мхом валунами; у подножья холма лежал маленький лесной пруд. Конечно, тут совсем не было милого солнышка, а в самой норе стояла ужасающая вонь. Ведь лиса — это не то что барсук, лиса нечистоплотный зверь, и нос ее привычен к вони. Она не брезгует собственное дерьмо, которое называют «пометом», оставлять в квартире и остатки пищи тоже оставляет гнить и разлагаться дома и только радуется этой вони. Но если забыть об этом, то лисья нора много надежнее и спокойнее той, что выбрала Фридерика, — мать горестно сопела, думая о неразумной дочери.

В последующие дни Фридезинхен с сыном еще несколько раз навестили Фридерику. Иной раз они заставали ее дома, но она не желала больше даже словом с ними перемолвиться, ни разу не вышла к ним, наоборот, стоило им приблизиться, как она, ворча, пряталась в свою нору. Она стала совсем уж необщительной. Но им часто случалось приходить в отсутствие Фридерики, она где-то рыскала в поисках пропитания, тогда мать, любопытная, как все женщины, вместе с сыном забиралась в бывшую кроличью нору и осматривала захваченное дочерью помещение. Здесь она не скупилась на похвалы, так как Фридерика все устроила образцово.

Красиво выстланная мхом и длинными травинками комнатка на глубине двух метров была очень искусно обустроена, а толстые корни сосны предохраняли нору от посягательств недобрых людей. Рядом с главной комнатой находились еще две, поменьше, одна служила кладовой, другая — клозетом, и в кладовой уже лежали в образцовом порядке буковые орешки, желуди и коренья. Семь коридоров прорыла себе Фридерика, и от одного выхода до другого было не менее пятнадцати-двадцати метров, так что она могла спастись бегством в любую сторону. Земля возле каждого выхода была твердая и гладкая, как гумно, а потому на ней незаметны будут следы-предатели. Четыре вертикальные шахты обеспечивают приток свежего воздуха.

— Вот это квартира! — сказала Фридезинхен сыну. — Такой квартирой любой, даже самый старый и опытный барсук, может гордиться. Сразу видно, что Фридерика из хорошей семьи, надеюсь, и ты не посрамишь своих родителей, сынок!

Это был намек на неведомого папашу Фридера. Но потом мать снова покачала головой.

— Все прекрасно и замечательно, но все же норка среди валунов, пожалуй, была бы лучше. Эта слишком свободна и открыта, тут никакие, даже самые прекрасные запасные выходы не помогут.

К сожалению, Фридезинхен оказалась права в своих недобрых предчувствиях. Когда однажды ночью они вновь нанесли визит сестрице, то обнаружили, что гладкая, как гумно, земля перед входами изрыта собачьими лапами, и повсюду чувствовался отвратительный запах этих злющих тварей. Прекрасные мшистые стены норы были изодраны в драке, заляпаны кровью, и кровь эта была не собачья!

Фридезинхен села и заговорила, предостерегая сына:

— Вот что случается с детьми, которые не следуют мудрым советам матери! Бедняжку Фридерику разорвали собаки, а может, ее застрелили и уже съели злые люди. Очень жалко твою сестру сыночек! У нее были блестящие способности, наверняка из нее вышла бы самая ворчливая, самая необщительная барсучиха на свете и она прославилась бы во всем барсучьем мире! Умереть такой молодой!..

Фридезинхен молниеносно поймала ртом большую жужелицу, вознамерившуюся дерзко пройтись под самым ее носом, и продолжала:

— Из всех очень многих моих детей только ты у меня остался. Я жду, что ты сделаешь честь мне и твоему отцу Фридеру, Фридолин! Пусть судьба твоей злосчастной сестры послужит тебе предостережением, сынок! Не связывайся ни с одной живой душой, пусть это будет даже самая очаровательная барсучиха! Живи только для себя и фыркай, царапай и кусай всех и каждого! Будь бдителен, бросай даже самую вкусную жратву, если от нее может исходить опасность! Ты не должен кончить свои дни в желудке человека, Фридолин, ты должен однажды умереть в своей норе просто от старческой слабости!

— Я сделаю все, как ты сказала, мама! — ответил сын и, растроганный, прижался своим рыльцем к рыльцу Фридезинхен.

Остаток лета и большую часть осени мать и сын прожили в идеальном согласии. Они вместе спали, вместе жарились на солнце, вместе охотились. Им почти не нужно было слов, столь едины они были во всем. Фридолин превратился уже в совсем взрослого барсука. Он стал крупнее и тяжелее матери, и это было в порядке вещей, ибо у барсуков мужчины всегда крупнее и сильнее женщин.

Когда осень стала уже холодной, ветреной и сырой, странная тревога овладела Фридолином. Он не знал, что с наступлением морозов должен впасть в спячку, потому что с ним этого еще не случалось. Но тревога прочно засела в нем. Она гнала его в самом начале ночи, без матери, на охоту, и не было случая, чтобы он не принес домой моркови, кореньев или буковых орешков.

Его мать была не столь предусмотрительна: она знала, что на исходе зимы будет страдать от жуткого голода и весну встретит худой как скелет, но ее лень, тоже выдающаяся барсучья добродетель, была неодолима. Вместо этого она занялась вдруг на тайных любовных тропах поисками отца своих детей, барсука Фридера. Нашла она его, нет ли, но характер ее круто изменился. Она уже не ласкала сына, а, наоборот, всячески показывала ему, что он в квартире лишний. Как некогда Фридерика, она пихала и кусала его при первой возможности, и сын от матери слышал теперь только злобное и мрачное фырканье.

Однажды она прямо заявила ему:

— Слушай, толстяк, долго ты еще будешь торчать в моем доме? Я и так слишком долго тебя тут терпела! Зима на пороге — ты, может, думаешь, что я хочу провести ее вместе с тобой в мшистой норе, но ты с твоими окороками слишком много места тут занимаешь! Убирайся вон! Катись отсюда, Фридолин! Я достаточно часто показывала тебе лисью нору под валунами, у тебя еще хватит времени привести ее в порядок. Очисть ее, и с глаз моих долой!

Совершенно изнемогшая от этой длинной речи, мать перевела дух и посмотрела на сына гневно сверкающими глазами.

Но Фридолин думал о темной, без солнца, лисьей норе, о том, сколько трудов нужно, чтобы избавиться от вони и нечистот. Подумал он и о запасах, которые сам натаскал сюда, в материнскую нору, и наконец сообразил, что он крупнее и сильнее матери.

Поэтому он ответил угрюмо:

— Не выйдет, матушка Фридезинхен! Если кто и должен отсюда убираться, так это ты! Ты все твердишь про лисью нору, которая мне совсем не по вкусу, — так вот и обживай ее сама! Я сильнее тебя, я натаскал сюда припасов, так что давай, проваливай, и я наконец отдохну от твоей бабьей ругани!

С этими словами он стал выталкивать мать, сперва из комнатки, потом по коридору на воздух, несмотря на ее брань и сопротивление. Некоторое время матушка Фридезинхен еще сидела под холодным осенним дождем. Потом она признала, что сын ее Фридолин прав, ведь право сильнейшего почитается во всем зверином мире, и вообще это закон всей жизни. Фридезинхен еще горестно посопела и пустилась в путь к лисьей норе, с неудовольствием думая о предстоящей работе.

Глава вторая

К тому времени, как Фридолин прогнал мать из ее же норы, он был уже видным молодым человеком приятной наружности с толстой прослойкой жира под шерстью, с округлым брюшком, почти касавшимся земли. Каждая барсучья барышня при виде его начинала от удовольствия покачивать хвостиком.

Гладкая, жесткая, довольно длинная блестящая шерсть покрывала все тело, даже уши. На спине бело-серая вперемежку с черной, по бокам и возле хвоста рыжеватая, а на животе и лапах коричнево-черная. Голова же была белой. Черная полоска, расходясь от носа по щекам, делалась шире, проходила над глазами и над белыми ушками, теряясь где-то на затылке. От носа до начала хвоста Фридолин имел три четверти метра в длину, а его красивый, взъерошенный хвостик — еще двадцать сантиметров. Ростом Фридолин вышел не больше школьной линейки, то есть всего тридцать сантиметров. Сейчас, осенью, хорошо откормленный, он весил тридцать пять фунтов — по всем статьям прекрасный, отличной наружности барсук.

Начав мерзнуть, он сворачивался в своей норе клубком, голову зажимал передними лапами и засыпал. Он спал в зимние бури, проспав и снег и лед, мирно спал, когда земля звенела от мороза, а жир на его боках и на животе убывал. Но выпадали порой и мягкие дни, с солнечным светом, и барсук в своей глубокой подземной норе это чуял. Он просыпался, несколько раз чихал и по коридору медленно выбирался на свет Божий, осторожно пробуя воздух — чистый ли. Затем он спускался к озеру, долго пил воду и справлял нужду, тщательно закапывая помет, чтобы он не выдал его присутствия.

Потом он опять поднимался к своей норе, недолго нежился на солнышке и начисто вылизывал свою шкуру. Наконец, он вновь забирался в нору, съедал несколько морковок и буковых орешков и опять погружался в зимнюю спячку.

И такую жизнь он вел, пока не потеплело; едва только зазеленела трава и проклюнулись почки на деревьях, как стол его опять стал разнообразнее и богаче, а это было ему необходимо: за зимнюю спячку он потерял весь свой жир, стал худым как щепка, и о красивом округлом брюшке даже и речи больше не было. Ни одна барсучиха не стала бы глядеть на такого благосклонно, вдобавок и шкура за зиму утратила всякий блеск.

Фридолин жил теперь так же, как в прошлом году с мамой Фридезинхен, только спал он теперь один, один загорал, один охотился, и это ему гораздо больше нравилось. Теперь он всегда был спокоен, что лучшее, самое мягкое место в норе и все вкусности принадлежат, само собой разумеется, только ему одному. При такой жизни он скоро вновь округлился, и шкура опять обрела блеск.

Наставления матушки Фридезинхен он, конечно же, давно позабыл, но по натуре он и так был очень осторожен. Хотя вообще-то для барсука он был довольно смел, потому что любил вкусно поесть, и частенько теперь наведывался в огород, где однажды его так напугала Аста. Хозяйка огорода видела, что у нее пропадает молодая морковка и горох, но не знала, кто в этом виноват. Про барсука никто и не подумал, хотя многие звери попадали под подозрение, но дело в том, что барсука в имении Хуллербуш никто никогда не видел.

Во время своих ночных вылазок за провизией Фридолин как-то встретил свою маму Фридезинхен. Он как раз обнюхивал трухлявый ствол дерева на предмет жуков и личинок, как вдруг мимо прошествовала мама, так близко, что почти задела его. Но сын только на мгновение поднял голову от своей превосходной трапезы и сразу же вновь ткнулся рыльцем в трухлявую деревяшку и с наслаждением зачавкал. Но и мать прошла мимо без звука, они даже не пожелали друг другу «ни пуха, ни пера!». Но уж такие это животные: отделившись от матери, они становятся чужими, не узнают друг друга, и не приходят друг другу на выручку…

Фридолин еще много лет прожил бы такой уютно-угрюмой жизнью в своей норе на склоне холма над Цанзеном, если бы у лесничего Шефера из Мехова не сорвался с цепи его лис Изолейн. Этого лисенка совсем еще маленьким, молочным, лесничий вытащил из норы вместе с тремя его сестренками в большом Меховском лесу, после того как пристрелил их мать, нагло воровавшую кур в деревне. Сестричек лесничий тоже убил и только Изолейна принес в кармане домой, дочке Улле в подарок на день рождения.

Поначалу Изолейн жил в комнате Уллы, в ящике с сеном — тихая жизнь в полном довольстве. Улла кормила его молоком из бутылочки, и Изолейн хитро-зелеными глазками доверчиво смотрел на свою кормилицу и, если удавалось, хватал ее за пальцы. Но когда он немного подрос и начал грызть домашние туфли, одеяла, ножки столов и стульев и даже ковры, а главное, стал вонять — потому что все лисы ужасно воняют, — его сослали во двор, в пустую собачью конуру и посадили на цепь.

Эта перемена места весьма неблаготворно повлияла на становление его характера, он стал злым и кусачим, нападал на всякого, кто приближался к его будке; даже свою добрую кормилицу Уллу он однажды укусил за ногу. Люди, обнаружив злость, таящуюся в Изолейне, стали развлекаться, тыкая в него шваброй или палкой, и хохотали как сумасшедшие, когда Изолейн в слепой ярости хватал зубами палку, а они поднимали ее, и рыжий лисий хвост болтался высоко над землей.

Лесничий Шефер строгими увещеваниями и палкой пытался воспитывать Изолейна и улучшить его характер: он изменил лиса, но не в лучшую сторону. Правда, тот не проявлял более своей слепой ярости, но зато у него развился настоящий лисий характер, иными словами — он делался все хитрее и лукавее, и никто не мог доверять Изолейну, когда он нежно и сонно грелся на солнышке перед своей будкой.

Первым узнать об этом суждено было курам лесничего, всегда проявлявшим большой интерес к содержимому миски Изолейна. Одна за другой, прекрасные несушки исчезали, к величайшему прискорбию хозяйки, и самым необъяснимым образом. Но однажды, когда в будке Изолейна меняли солому, в ней нашли много куриных перьев — и приговор коварному убийце был вынесен. Завтра рано поутру, когда все женщины в доме будут спать, лесничий намеревался привести его в исполнение при помощи своего ружья.

Но вечером маленькая Улла с мисочкой подслащенного молока поспешила к приговоренному убийце. Она села рядом с ним на камень, поглядела, как он лакает молоко, и заговорила с ним:

— Изолейн, гадкий лисенок, как ты мог так жестоко поступить с мамиными курами? Разве я два раза в неделю не ездила на велосипеде в Фельдберг, к мяснику Годеншвегеру, и не покупала для тебя коровье вымя, легкие и рубец, чтобы у тебя было вдоволь мяса? Но ты, бывало, только обгрызешь, что тебе дадут, а сам, значит, на маминых кур зарился! Ты очень скверный, Изолейн!

И она ласково-печально потрепала его по загривку. Изолейн уже вылакал молоко, положил голову на колени Уллы и лукаво поглядел на свою кормилицу зелеными глазами.

— Изолейн, — снова начала Улла, — Изолейн, почему ты такой злой? Ведь тут, в лесничестве, все сперва отнеслись к тебе с любовью и добротой, а ты всегда отвечал на это всякими коварными уловками, да еще и кусался. Разве не так? Даже меня ты укусил за ногу, работницу Лизу — за руку, батрака Тео — за пятку, а на лучших сапогах отца так разорвал кожу на подъеме, что фельдбергский сапожник Штольт сказал — они теперь все равно будут пропускать воду. Ты, значит, только злом можешь платить за добро, да, Изолейн?

Лисенок, которому припоминали все его прегрешения, почти закрыл свои хитрые глаза и, прижав уши, нежно и ласково терся о колени своей кормилицы, так, словно ему расточали хвалы за его славные подвиги.

— Да, — продолжала Улла, а пальцы ее механически перебирали широкий ошейник из чепрачной кожи, к которому крепилась цепь. — Да, Изолейн, теперь ты можешь ластиться и притворяться добродетельным, но уже поздно. Там, в доме, сидит отец и чистит свое ружье, а завтра, как солнце встанет, он тебя пристрелит, и ты уж точно будешь тише воды, ниже травы. Ах, Изолейн, а я ведь тебя выкормила из бутылочки с резиновой соской.

Тут добросердечная Улла горько расплакалась, а Изолейн, перед самым носом которого разгуливала муха, поймал муху, и она попала ему в глотку. Лисенок поперхнулся, закашлялся, чихнул и при этом сильно махнул головой — ошейник, который Улла, играя, ослабила, свалился с него…

В мгновение ока Изолейн все сообразил и со свойственной ему неблагодарностью цапнул Уллу за пальцы. Девочка громко вскрикнула. Из дома выскочил лесничий Шефер, с недочищенным ружьем в руке… Он еще успел заметить в сумерках, как лис по садовой дорожке удирает в сторону леса…

— Ах ты, проклятый ворюга! — крикнул он, вскинул ружье и уже хотел нажать на спуск, как вдруг сообразил, что ружье-то незаряжено. А лис уже скрылся в лесу.

Несколько дней и ночей Изолейн провел в большом Меховском лесу. Огромным, диким и полным опасностей казался ему этот лес. Жуткий голод частенько терзал его, непривычного к вольной жизни, он утолял этот жгучий голод лишь какими-то жалкими корешками. Это он-то, так часто брезговавший коровьим выменем или легкими, которыми его кормила Улла. В кроличьих норках ему приходилось кое-как укрываться от дождя, а однажды, рыская в поисках пищи, он встретил другого лиса, но тот, вместо доброго совета и помощи, только презрительно обнюхал его и сказал:

— Тьфу, черт, ты же пахнешь человечиной! Убирайся, откуда пришел! В вольном лесу тебе делать нечего, человечий лис!

И в самом деле, несколько ночей Изолейн, жалобно скуля, бродил вокруг лесничества, горестно поглядывая на освещенные окна. Однажды ночью он даже решился наведаться во двор, в надежде найти в своей миске хоть остатки пищи. Но на его мест? сидела на цепи черная лохматая собака; при виде лиса она в ярости выскочила из будки и так страшно залаяла, что Изолейн поспешил укрыться в лесу.

Напрасно рыскал неопытный лисенок по громадному Меховскому лесу, нигде не находил он ни пристанища, ни корма, ни помощи. Он наведывался и в Брюзенвальдский лес, и в Томсдорфский бор, и на Безымянную пустошь, и в лесные округа под странными названиями «Садок для угрей» и «Чистилище». И всюду одно и то же — Изолейн никому не был нужен, нигде не было норы, куда бы он мог забиться.

Поэтому он всякий раз возвращался назад, в родной Меховский лес, как будто там он мог найти свое счастье. Но там, как-то ночью, на его след напали две браконьерствующие деревенские дворняги, они гнали его из букового леса в сосняк, из сосняка через решетчатое заграждение в поле, и дальше, по хлебным и картофельным полям, все дальше и дальше…

Изолейн мчался, спасая свою жизнь, совсем близко были кровожадные псы; точно длинная стрела, несся Изолейн по земле сквозь серую ночь, и с громким лаем, брызгая слюной, мчались по его следу собаки. И конечно, в поле они в конце концов поймали бы его, эти кровавые убийцы, но тут перед ними неожиданно возникла деревня. Не раздумывая, Изолейн понесся по деревенской улице, а дворняги, как раз бывшие родом из этой деревни — именно отсюда они и удирали тайком на запрещенную ночную охоту, — дворняги вдруг смолкли. Они испугались побоев, сбились со следа, и каждая забилась в свою конуру с нечистой совестью и поджатым хвостом.

Изолейн промчался через деревню и выскочил из нее с другого конца. Потом он улегся неподалеку от дороги между двумя камнями под ветвистым кустом терновника, размышляя о своей горькой судьбе. Эта дикая погоня увела его так далеко от родных мест, что он и помыслить не мог хоть когда-нибудь в жизни опять увидеть дом лесничего, радушную Уллу и миски с едой. Он лежал, загнанный, в дорожной пыли, смертельно голодный, смертельно усталый, шелудивый, весь в нарывах. Что ему делать? Куда теперь податься? Этот огромный безжалостный мир не годится для лисенка Изолейна. Будет он жить или умрет, никому до этого нет дела.

И пока бедный лисенок все это переживал, над ним в ночном небе мерцали звезды, как мерцали они над миллионами лис, живших на свете и уже умерших.

На рассвете Изолейн очнулся от глубокого сна, в который он впал от изнеможения. Шкура его отсырела от росы, он замерз. Он решил уйти подальше от деревни, стараясь все время держаться дороги. Он еще недалеко ушел, как вдруг услышал кваканье лягушек на лугу Августа Шмидта. Он свернул туда, и ему посчастливилось поймать двух попрыгушек. Этот завтрак был весьма приятен его измученному голодному желудку.

Потом он опять вернулся к дороге, которая вела вверх, на пологий холм. Поначалу ему очень понравилась эта местность, хотя тут и негде было укрыться. Она выглядела покинутой, пустынной и глухой, дорога была песчаная и почти не разъезженная, повсюду были разбросаны валуны, а между ними росли ежевика, дрок, терн и шиповник. Справа в первых утренних лучах блестело большое озеро, в камышах слышалось кряканье уток, слева, кажется, тоже была вода.

Изолейн продолжил свой путь и насторожился только раз, увидев впереди серые очертания домов. Но это был просто отдельный хутор, и он обогнул его, сделав большой крюк. Он слышал, как во дворе хутора звякала цепь и заливалась злобным лаем собака, это была Аста, почуявшая в утреннем воздухе запашок Изолейна. Но лису этот лай не мешал, он наконец увидел впереди лес и с чувством бесконечного облегчения вступил на землю Хуллербуша. Тут же на дороге ему попалась мышь — цап! — и вот уже Изолейн наелся так, как давно не наедался.

— Я думаю, здесь мне будет немножко лучше, — сказал он сам себе и принялся обследовать лес.

Три дня ушло у Изолейна на изучение леса, но зато теперь он знал его вплоть до самого ничтожного муравейника. Ибо этот прекрасный буковый лес был невелик, в длину его можно было пройти насквозь за полчаса, а в ширину так и вовсе за пятнадцать минут. Это был как раз такой лес, о каком мечтал Изолейн. Других лис здесь нет, да и люди, похоже, нечасто ходят сюда. Но зато пропитания тут сколько душе угодно.

Важнее всего ему было найти квартиру, потому что он не хотел больше ночевать в жалких кроличьих норках или под кустами. Нет, ему нужна была настоящая нора, с несколькими коридорами, благодаря которым он мог бы спастись, удирая от собак или человека. Вообще-то Изолейн мог бы и сам вырыть себе нору, у него были для этого лапы, но, во-первых, мать не научила его рыть землю, а во-вторых, он был слишком слаб и слишком ленив для такой работы. К тому же он нашел в Хуллербуше целых три норы, и так как по природе он был наглец, то решил, что может выбрать себе любую. Нору Фридерики на склоне холма, открытом со стороны полей, он отверг сразу — и как раз по той же причине, по которой ее забраковала матушка Фридезинхен: нора казалась ему чересчур открытой, а следовательно, опасной. Но и старая лисья нора, в которой теперь обитала барсучиха, тоже ему не глянулась, показалась слишком сырой и затхлой.

Таким образом, оставалась только отличная нора под редко стоящими буками на склоне над Цанзеном, в которой жил Фридолин, и впрямь, на жадный взгляд Изолейна, эта нора казалась созданной для него. Разумеется, и речи быть не могло о том, чтобы занять эту столь желанную квартиру силой, для этого истощенный лис был слишком слаб. Во время своих шпионских вылазок он уже несколько раз видел барсука, спокойно гревшегося на солнышке, дивился его мощному, откормленному виду и восторгался сильной челюстью. Но все это не пугало Изолейна: с тех пор, как он покинул Меховский лес, надежды не оставляли его, и он считал, что здесь, в Хуллербуше, все у него будет хорошо, а значит, разрешится и квартирный вопрос. Он твердо рассчитывал, что барсук примет его в компанию и пустит к себе жить.

Конечно, первая попытка втереться в доверие к Фридолину полностью провалилась. Когда барсук прекрасным летним днем уютно лежал на спине, нежась в лучах солнца, и, тихонько похрюкивая, грел свое брюшко, лис, можно сказать, на цыпочках, смиренно волочась животом по пыли, подобрался поближе к барсуку и тоже стал греться на солнышке, бок о бок с ним, один лежал на спине, другой на брюхе, один сонно-сытый, другой готовый ко всему, с хитро поблескивающими глазами.

Фридолин, которого пробудили от сладчайшего сна, некоторое время лежал беззвучно, вконец оторопев, потом несколько раз быстро огляделся по сторонам. Он никогда раньше не видел лис, но ему показалось, что у этого зверя есть некоторое сходство со столь ненавистными ему собаками. К тому же он все явственнее ощущал своим чувствительным носом запах лисы, запах крайне неприятный и для него равносильный вони.

Фридолин — обычно спокойный увалень с медленно думающей головой, но сейчас эта вонь подхлестнула его мыслительный процесс: он резко повернулся и пребольно укусил лиса. С жалобным воем тот вскочил и ринулся в кусты. Но барсук, разгневавшись на нарушителя его одиночества, ушел в свою темную нору и в полусне стал думать о ненормальности этого мира, в котором даже благочестивейшему из барсуков не дают мирно греть живот на солнышке.

Прошло еще два дня, прежде чем Изолейн отважился вновь приблизиться к одинокому кусаке. На сей раз он взялся за дело умнее; в некотором отдалении от барсука он смиренно улегся животом в пыль, но в пасти, в качестве гостинца, он держал большого ужа, в котором с огромным трудом отказал себе, несмотря на урчание в животе.

Фридолин моргнул раз, Фридолин моргнул два раза… Жирный, почти в метр длиной уж — отличный обед. Лис почтительно, на брюхе, подполз поближе и наконец выплюнул ужа прямо под ноги барсуку. Фридолин схватил ужа и с удовольствием сожрал принесенный дар. Лис Изолейн, уже сидя на заду и благожелательно помахивая пушистым хвостом справа налево и слева направо, внимательно следил своими блестящими от голода глазами за каждым проглоченным куском, и при этом у него от зависти текли слюнки.

Но когда по завершении трапезы лис вздумал нежно-смиренно пододвинуться к своему иждивенцу, тот опять хватил его зубами. Лис со страху отскочил сразу на всех четырех лапах и бросился бежать что было прыти. А Фридолин опять забрался в свою нору и стал думать о том, что конца не видно этой докуке.

Смирение, вежливость и гостинец ничуть не подействовали на угрюмого ворчуна, и любой другой на месте лиса уже давно бы отчаялся. Но Изолейн-то принадлежал к лисьему племени, пусть он хоть десять раз был выкормлен из соски в доме лесничего. Изолейн вспомнил об одной своей особенности, присущей ему в гораздо большей степени, чем смирение и вежливость, — о нахальстве. Спрятавшись за толстым буковым стволом, он ночью поджидал, пока барсук выйдет из норы на поиски пропитания. А потом пришлось еще долго ждать, чтобы толстяк ушел подальше; Изолейн смеялся про себя, видя, как барсук аккуратненько обходит каждый камень или кусок коры. За время, в которое Фридолин преодолел едва ли сотню метров, Изолейн мог бы обежать весь Хуллербуш!

Но едва Фридолин скрылся из глаз, Изолейн забрался в его нору, которая оказалась построенной куда искуснее, чем он ожидал. Коридоры отвечали самым высоким требованиям, а выстланную хвоей и мхом спаленку можно было бы назвать элегантной. Только одно мешало лису в этом замечательном жилище: здесь ничем не пахло, только свежим воздухом, то есть почти ничем, и было до неприличия чисто!

Будь это настоящая лисья нора, воздух в ней был бы плотным, тут пахло бы растерзанной дичью, падалью, гниющим мясом и лисьим пометом. К тому же ведь сразу понятно, где находишься, — не в диком лесу, а в уютном лисьем доме. Уже на самом верху, у входа в нору должно чуять, кто там, внизу, живет. Каким бы совершенным было это жилище, если бы коридоры чуть-чуть украсить старыми мокрыми куриными перьями, если бы из земли в этих коридорах тут и там торчали острые протухшие косточки и чтоб в каждом коридоре лежало еще понемножку лисьего помета. Вот был бы настоящий лисий рай!

От мысли до дела — один шаг: лис Изолейн поднял хвост выгнул спину, наподобие кошки, и вот уже посреди уютной барсучьей постели оставлена визитная карточка — изрядная куча.

А как испугался Фридолин, вернувшийся с ночной прогулки! Уже у самого входа он почуял: что-то там не в порядке. То и дело с отвращением задерживая дыхание, спускался ой по коридору, и буквально задохнулся от вони, когда вступил в свои жилые покои! Он, конечно, догадывался, какой негодяй оставил ему этот подарочек посреди постели, но что пользы от такой догадки? Что пользы, если бы даже он застал здесь лиса? Что пользы убивать Изолейна? Все равно его вонь уже отравила всю нору, и ничего тут не поделаешь!

Сначала Фридолин ума не мог приложить, как ему убрать эту кучу, источник жуткой вони, потому что он не мог пересилить себя и прикоснуться к этой куче. Наконец, он сообразил нарыть много земли вокруг кучи, затем подкопаться под это вонючее место, покуда оно не опустится вниз, и тогда закидать его землей, толстым слоем.

Но даже с исчезновением помета вонь долго еще стояла в норе. Фридолину пришлось провести эту ночь вне дома. С буковых листьев тихонько капало; и сколько Фридолин ни искал, он не нашел ни одного совсем сухого местечка. О спокойном уютном сне нечего было и думать. Фридолин уже и раньше — как, впрочем, всякий барсук — был угрюмым, боялся людей и зверей, но последнее происшествие безмерно обострило все эти свойства: он возненавидел весь мир и хотел только одиночества.

А лис Изолейн из-за букового ствола видел, как пришел и ушел барсук, он видел также, что Фридолин, несмотря на дождливую ночь, пытался заснуть на воздухе. Тут лис понял, что он на верном пути, и решил продолжить начатое.

С этого дня Фридолин не знал покойной минуты, его дом превратился в ад. Когда он, наконец, все вычистил и проветрил, выстлал спальню новым мхом и травою, на которую и улегся, его вскоре вновь разбудила проклятая вонь. Проникнув в один из коридоров, хитрый лис и там оставил свою визитную карточку, а значит, надо было снова браться за работу.

От всего этого Фридолин не только стал еще угрюмее и возненавидел весь мир, но и совсем исхудал: исчезло красивое округлое брюшко, да и под шкурой, утративший всякий блеск, почти не осталось тела. Лис же Изолейн, наоборот, должен был усердно набивать брюхо, чтобы у него всегда было, что оставить в жилище барсука, — лис Изолейн выглядел все лучше и лучше. Его зеленые глаза лукаво смотрели на мир, огненно-рыжим отливала его шкура, пушистый хвост он носил теперь легко и победно задирал его кверху. Куда девалась робость, донимавшая его в доме лесничего и в Меховском лесу, на Хуллербуш он смотрел как на свое владение и чувствовал себя тут королем.

Барсуку и в голову не приходило один на один сразиться с коварным противником, для этого он был слишком мирным и вялым. Он, правда, больше не видел лиса Изолейна. Наступила ночь, и Фридолин, возвратясь из похода за провизией, вновь застал свою нору отравленной, отравленной уже в трех или четырех местах, еще более вонючей, чем прежде. Он спасся бегством на свежий воздух, забыв и думать о том, чтобы в который раз — и всякий раз напрасно — заниматься уборкой: лис достиг своей цели — вонью он выжил барсука.

Сидя перед своей норой, Фридолин сетовал на этот столь скверно устроенный мир, в котором мирные существа без боя сдаются злому врагу. Ему и в голову не пришло, что с ним случилось то же, что с его матерью Фридезинхен. Теперь его выставили из той же самой норы, из которой он так немилосердно изгнал свою родную мать. Но об этом он и не вспомнил. Он был недоволен миром, он ненавидел его. Он жаждал найти такое место, где нет ни собак, ни людей и прежде всего, конечно, лис, а есть только всякая мелкая тварь, которая не будет мешать ему, но сгодится в пищу, — короче говоря, Фридолина уже на земле потянуло на барсучьи небеса.

Он, конечно, с легкостью мог бы зайти поглубже в Хуллербуш и выгнать свою мать из бывшей лисьей норы. Но весь Хуллербуш, когда-то столь милый его сердцу, был теперь ему неприятен. Он не желал делить с ненавистным лисом этот дивный буковый лес.

Так он пришел к решению покинуть родной лес, отправиться в широкий мир и попытать счастья на чужбине. Где-то должен быть барсучий рай, считал Фридолин.

Глава третья

Уныло поджав хвост, барсук Фридолин трусил по лесу. Все-таки тяжело покидать родные места и милый сердцу кров. Фридолин теперь еще больше, чем прежде, был убежден, что мир этот плохо устроен и что он, Фридолин, имеет полное право быть им недовольным и пребывать в дурном расположении духа. Он был так раздосадован, что его злил даже собственный хвост. Он очень хорошо запомнил артистично покачивающийся хвост Изолейна и теперь, труся по лесу, роптал на Создателя всего сущего за то, что Тот снабдил барсуков щетинистым черновато-серовато-рыжеватым хвостиком, а бесстыжим вонючим лисам дал такой гордый, такой шикарный огненно-рыжий хвост.

— И как это нашего Создателя угораздило, — сказал он себе и успел поймать лягушку, которая, спасаясь от кого-то искусным кувырком через голову, метила в топкую лужу; впрочем, настроения Фридолина, это не улучшило. — И как это нашего Создателя угораздило таким ничтожным негодяям и бандитам дать такой роскошный хвост? Или теперь на этом свете подлость будет вознаграждаться, а добродетель — караться? Разве не жил я тихо и смиренно, только для одного себя, разве не был прилежен в поисках пропитания, разве не содержал в чистоте и красоте свой дом и вообще, разве не спал всю жизнь, как и положено барсуку? А тут вдруг является какой-то безродный бродяга, выгоняет меня из моего жилища, и ему еще за это дается огненно-рыжий хвост, быстрые ноги и зеленые сверкающие глаза? Будь у нашего Создателя в душе хоть капля справедливости, Он бы всеми этими достоинствами наградил меня, а бесстыжему наглецу дал бы мою медлительную походку и невзрачную шкуру. Ах, нет на этом свете справедливости, и бедный барсук должен столько выстрадать, прежде чем обретет себе спокойное пристанище, где никто его не будет мучить.

Так говорил себе Фридолин, покидая Хуллербушский лес. При этом он совершенно упустил из виду, что если бы Создатель всех зверей и впрямь снабдил его быстрыми ногами, рыжей шкурой и зелеными глазами, он был бы не барсуком, а лисой, лисой со всеми ее столь ненавистными Фридолину свойствами. Фридолин хотел быть барсуком в облике лисы. Но такое на этом свете невозможно.

Фридолин напрочь забыл, что он вовсе не такой уж скромник и смиренник, да и нельзя сказать, что он никому не причинял страданий, как воображал. Он не только прогнал родную мать из ее дома, но и, добывая себе пропитание, лишал жизни тысячи червей, жуков, лягушек, иногда сжирал крохотных, выпавших из гнезда птенцов, несмотря на жалобные мольбы родителей, и разорял осиные, шмелиные и пчелиные гнезда, желая запастись на зиму медом. Короче говоря, Фридолин, чтобы жить, причинял страдания другим — таков непреложный закон жизни. Он должен был так поступать, ибо этот инстинкт был заложен в нем с рождения. А значит, он не имел права ругать лиса, который действовал согласно своему инстинкту. И уж тем более глупо было ругать Создателя и все устройство мира, ибо мир и каждая тварь в нем были такими, какими были, и барсук был барсуком, то есть зверем, жаждущим мира и одиночества, и никем другим он, по правде говоря, не хотел быть.

Так, в разговорах с самим собой, барсук вышел из Хуллербуша и заковылял по полю. Наконец он приблизился к огороду. А так как от волнения и злости у него подвело живот, он решил туда наведаться. Ветер, погладив Фридолина, донес барсучий запах до самого носа Асты, рыжевато-черной овчарки. Собака на цепи подняла неистовый шум, но в эту ночь Фридолин не дал собачьему лаю сбить себя с толку. Барсуку, как говорится, было все нипочем, больше всего на свете он хотел есть. Серп луны, благосклонно мерцая, взирал на безлюдный двор, на беснующуюся собаку и кормящегося в огороде барсука.

Но на сей раз ночная трапеза пришлась Фридолину не по вкусу. Морковка показалась какой-то деревянной, горох горьким и не сочным. Немного утешили его улитки, которых он обнаружил на давно обобранных клубничных грядках, но цветная капуста уже вся посинела — вечно эти белые двуногие не умеют содержать огород в порядке. Приходится удивляться, зачем вообще они живут на свете?

Мимо хутора Фридолин проследовал дальше, прочь от Хуллербуша. Случайно он выбрал ту же дорогу, которой шел в буковый лес Изолейн. Разумеется, Изолейн двигался много быстрее тяжелого на подъем барсука, который к тому же обшаривал все ямы и переворачивал все камни в поисках съестного. Но эта ночь не благоволила к нему, в животе у него по-прежнему урчало.

Зато возле овсяного поля Утнеймеров он обнаружил большую лужу и смог принять освежающую грязевую ванну, это его немного взбодрило. Ветер стал прохладнее, выпала роса, серп луны стал бледнеть, то есть приближалось утро, и Фридолину пора было оглядеться в поисках дневного пристанища.

Он свернул влево с дороги, пробежал через утнеймеровские овсы и очутился в сухой и пустынной стране, где была только пожухлая трава, выгоревший мох и гигантские валуны, стоящие и лежащие рядом с древними зарослями можжевельника. Барсуку здесь поживиться нечем — ни еды, ни крова. Раздраженно ругаясь, — чем дальше, тем скуднее становилась земля — он брел себе, пока не достиг крепкой дощатой ограды выгона. Он легко сумел пролезть между досками и оказался на другом склоне горы возле Цанзена. Но не прекрасными раскидистыми буками порос этот склон, здесь были дикие заросли ежевики и малины, шиповника, бузины и огромного множества высоких кустов лещины. Прежде этот склон кишмя кишел кроликами; теперь их бесчисленные норки были заброшены и пришли в упадок, ни единого кролика не осталось от некогда могучего племени. Две жестокие зимы и ружье егеря Фризике истребили последних.

И все-таки барсук счел возможным укрыться в разрушенных норах; поскольку уже близилось утро, он поспешил расширить один из коридоров так, чтобы можно было лечь спать. И задом вдвинулся туда; повернувшись рыльцем к свету, лежал он в узком проходе. Он еще подгреб земли, чтобы свет не бил в глаза, и наконец, измученный непривычными усилиями, Фридолин заснул.

Но и тут ему не повезло, не мог он спать спокойно. Он как назло выбрал то место, которое люди из ближайшей деревни называли выгоном кузнеца Рехлина. Усталый и упавший духом, барсук не имел времени обследовать окрестности, иначе лежащие повсюду коровьи лепешки показали бы ему, что он отнюдь не единственный обитатель этого склона. Здесь влачили жалкое существование три коровы и два теленка: вновь и вновь движимые надеждой, искали они среди колючек и кустов лещины редкие стебельки зелени, которые можно было бы отправить в голодное тощее брюхо.

И в то утро коров тоже пригнали на это скудное пастбище. Доски у входа на выгон закрыли, и теперь коровы сами вольны были решать, как им провести весь долгий день и как утолить голод. Перво-наперво они вошли в воду и пили, сколько влезет, — пожалуй, единственное, что здесь было в избытке, так это вода, ну и, конечно, свежий и чистый воздух.

Поскольку они уже стояли в воде и поскольку перспективы найти выросшую за ночь свежую траву были весьма безотрадны, то они так и остались стоять в воде. Изредка своими грязными хвостами они отгоняли мух и печально смотрели прямо перед собой, а в это время маленькие окуни и плотвички с удовольствием сновали у их ног.

Так прошел целый час, и этот час Фридолин проспал действительно с приятностью. Ему снилось, что он спит в своей старой норе, хвост у него — лисий, шелковистый, лапы — очень элегантные, а злой лис Изолейн свалился в Цанзен и утонул самым жалким образом. Фридолин громко чихнул — в нос ему попала песчинка — и продолжал спать.

По истечении этого часа старшая корова, Роза, подняла голову — колоколец на ее шее чуть звякнул, — бросила печально-голубой взгляд на склон горы и решила, что хватит принимать ножную ванну. Она медленно вышла из воды, остальные четверо так же медленно последовали за ней. Корова Роза стряхнула с себя воду и начала карабкаться по крутому склону. Она осторожно пробиралась между колючими кустами, то и дело пробовала какую-то гадость, и пыталась ее жевать, поднимая к небу жалобные голубые глаза. И всякий раз жалобно звякал колоколец. Остальные рассеялись по склону, наверху, внизу, в середине, везде они искали корм, и везде в высшей степени жалостно звякали колокольцы.

В голове Розы вдруг ожило воспоминание об узкой, похожей на ущелье лощинке в самом конце выгона. В этой почти голой, с крутыми склонами лощинке росла густая трава, стократ вытоптанная и объеденная, но за ночь она чуть-чуть отрастала вновь. Едва добравшись до верхней ограды выгона, Роза поспешила протиснуться сквозь кусты, чтобы первой попасть в лощинку.

В слепой спешке она ступила на кучку земли, вырытой барсуком Фридолином. Корова Роза при этом вывихнула ногу, а барсук Фридолин был разбужен сильным ударом по голове. Испуганный, он выскочил из своего плохо защищенного укрытия, распластавшись по земле, на всякий случай оскалил зубы — навстречу возможной опасности, — и угрожающе фыркнул.

Корова Роза так напугалась, что забыла о вывихе. В полном обалдении смотрела она на маленького разъяренного зверя, так неожиданно появившегося из-под земли.

Какое-то время они так и провели, уставясь друг на друга. Но мало-помалу фырканье Фридолина стало тише, зубы опять спрятались — чудовищная черно-белая пятнистая гора не предпринимала никаких враждебных действий. Потом корова Роза печально покачала головой — колоколец жалобно звякнул, — и попробовала наступить на все четыре ноги, но ей помешала острая боль. Само собой разумеется, Роза с ее неразвитым интеллектом не могла связать эту боль с маленьким беломордым существом. Она вытянула шею и принюхалась к невиданному зверю.

Фридолин же, полагавший, что эта гора его сожрет, метнулся и вцепился в черную влажную морду Розы.

Ужас! Такого с Розой еще не случалось! Задрав хвост и издавая неприличные звуки, она ринулась вниз по склону, потом вверх, снова вниз, в воду, и снова вверх, вверх… В безумном своем страхе она проломила доски ограды и диким галопом понеслась через Капитанскую горку к деревне, где ей, конечно же, помогут добрые люди. А Фридолин, тоже одуревший со страху, все висел, вцепившись ей в морду!

Люди с лошадьми работали на полях, они увидали Розу, корову кузнеца Рехлина, диким галопом мчащуюся к деревне, с задранным хвостом — под жалобное звяканье колокольца, — а на Розиной морде висел какой-то зверь!

— Куница! — закричали одни и, побросав лошадей, побежали вслед за обезумевшей коровой.

— Волк, — закричали другие и, схватив кто кнут, а кто навозные вилы, тоже пустились вдогонку.

Некоторые легкомысленные люди уже при описании столь необычной картины покатились бы со смеху. А уж видя эту сумасшедшую гонку своими глазами, они и вовсе помирали от хохота. А тут еще на Капитанской горке появилась и остальная скотина Рехлина — четыре головы, в изумлении следовавшие за своей испытанной предводительницей. Увидев, что Роза почти добралась до деревни, они перешли на быструю рысь, а легкомысленные люди уже держались за животы и от хохота валились на землю.

Всем известно, что у околицы справа, если идти от Хуллербуша, лежало множество больших валунов: Роза, от страха и боли ни на что уже не обращавшая внимания, ударилась об один из этих камней, упала и жалобно замычала…

Едва барсук почуял милую землю, к нему словно вернулся рассудок. Он отпустил Розину морду, в которую так крепко вцепился, и рванул в заросли терна, распугав целую ватагу кур, которые с возмущенным кудахтаньем кинулись врассыпную. Но когда барсук заслышал топот и крики приближающихся людей, — а вернувшийся к барсуку рассудок подсказал ему, что терновник для него плохая защита, — он бросился наутек, перебежал улицу и в страхе помчался вдоль дощатого забора Гюльднера, свернул за угол и вдруг — о счастье! — обнаружил высокую поленницу, за которой он и спрятался, едва переводя дух. Наконец-то темнота и тишина! Он лег и затаился…

Между тем корова Роза поднялась, на трех ногах заковыляла к деревенскому ручью и вошла в холодную быструю воду. Она попеременно охлаждала то вывихнутую ногу, то окровавленную морду и ничего уже не понимала на этом свете. Две другие коровы и два теленка кузнеца стояли вокруг своей предводительницы и глупо таращили на нее голубые глаза. Вдобавок они тихонько мычали, что, видно, должно было означать: «Это все ужасно, но что, собственно, произошло?»

— Да, а что, собственно, произошло? — спрашивали себя и люди, с кнутами и вилами спешившие на помощь корове. — Что это за чудной зверь висел на коровьей морде? — Так спрашивали люди.

У околицы играли дети, и один из них, Вольфганг Хартиг, которого прозвали «Лейтенантом», давал пояснения:

— Этот зверь был вроде волка, глаза горят, и он как шмыгнет за угол нашего свинарника — вот свиньи и подняли визг!

Действительно, свиньи Хартига подняли визг, но не из-за волка, а потому, что требовали корма. Люди с кнутами и вилами ринулись в свинарник, но, сколько ни искали, злого зверя так и не нашли. И опять спрашивали друг друга: что это был за зверь?

Девочка по имени Гизела Линденберг, на это сказала:

— Он был длинный, хвост взъерошенный, как у куницы, он пробежал возле дома Гюльднеров, а потом заскочил в голубятню, слышите, как голуби шумят и хлопают крыльями?

Голуби и впрямь переполошились, но не из-за куницы, а потому, что фрау Гюльднер во всей этой суматохе забыла насыпать им зерна. Поиски в голубятне, естественно, ни к чему не привели, и люди снова стояли, чесали в затылке и спрашивали, как же выглядел этот зверь и куда он подевался.

Был там еще один маленький мальчик со светлыми кудрями — его звали Ахим Дитцен, — который сказал:

— Это был серый зверь с белым лицом и острым рыльцем, он спрятался в дровах.

Но так как мальчик был еще маленький, люди его не стали слушать, а мало-помалу разбрелись кто куда, одни вернулись на поле к своим лошадям, другие повели Розу домой, в хлев к кузнецу Рехлину.

А маленький мальчик Ахим направился к поленнице, заглянул во все закоулки, но так как заглядывал он со света в темноту, то не мог увидеть барсука. А Фридолин видел мальчика, стоявшего в солнечном свете, прекрасно видел и недовольно думал: «Опять этот отвратительный двуногий! С тех пор, как я повстречал этого поганого лиса Изолейна, беды буквально преследуют меня! Сегодня опять ужаснейший день! Куда я теперь попал? Здесь так мерзко пахнет разными гадостями, но главное — двуногими. Здесь я, безусловно, не останусь, надо будет подыскать хорошую уединенную нору, где мне никто не будет мешать. Но до темноты придется побыть здесь. Хоть и страшно, надо попробовать немного поспать. Маленький двуногий мне зла не причинит». И Фридолин закрыл глаза.

В это время фрау Дитцен говорила своей дочке, которую все в деревне звали Мушкой:

— Мушка, милая, Ахим так давно ушел, наверняка опять где-нибудь набедокурил. Пойди поищи его и приведи домой. Ему еще поесть надо.

Девочка Мушка была невероятно послушным ребенком, какие, собственно говоря, бывают только в сказках, где все вранье. Она бывала вне себя от счастья, если могла что-то сделать для своей мамы, куда-нибудь сходить, например, и на этот раз она тоже сказала:

— Милая мамочка, это просто замечательно, что я могу чем-то тебе помочь! Я готова босиком бежать по острым камням хоть до самого Нойштрелитца, чтобы найти Ахима. Но, к сожалению, я наверняка найду его у околицы.

И с этими словами примерная девочка откладывает в сторону пятьдесят седьмой том Карла Мая, который она читала, кладет аккуратно, на место, и смотрится в зеркало, чтобы проверить, можно ли в таком виде идти в деревню. Перед уходом Мушка заглядывает в кухню:

— Заприте Тедди в доме, а то она побежит за мной и будет гонять гусей.

Потому что собачка Дитценов Тедди — большая безобразница.

Девочка Мушка отправилась в деревню и, в самом деле, уже через пять минут нашла своего братца Ахима возле поленницы за домом Хартигов, он стоял там, уставясь в щель между дровами.

— Пойдем, Ахим, — сказала Мушка, беря его за руку. — Пойдем домой, там тебя ждет бутерброд с малиной и сахаром. Чем плохо?

Но мальчик не желал идти с сестрой, он держал ее руку и шептал, не сводя глаз со щели:

— Там лежит зверь, у него лицо белое, с черными полосками, и он укусил в морду корову Розу.

Так как мальчик долго смотрел в щель, то глаза его привыкли к темноте и он видел барсука.

Мушка отодвинула брата в сторону и сама заглянула в щель. Но она-то смотрела в темноту после яркого света, поэтому ничего не увидела и сказала нетерпеливо:

— Ничего там нет, Ахим, ты все это просто придумал. Зверей с белым лицом и черными полосками не бывает. Пойдем домой, будь таким же хорошим мальчиком, как я — хорошая девочка. Мамочка ждет тебя, нельзя заставлять маму ждать.

Но Ахим вовсе не хотел быть таким же паинькой, как его сестра, он опять прильнул к щели и немного погодя заявил:

— Вот сейчас я опять вижу его очень ясно. Была бы у нас длинная палка, мы могли бы его потыкать, и он бы вылез к нам, а мы бы его убили, поджарили и съели.

Мушка уже начала понемногу терять терпение со своим непослушным братцем, как вдруг со всех лап, с развевающимися ушами, махая хвостом, примчалась собака Тедди, еще одна непослушная особа, ведь она вырвалась, несмотря на строжайший запрет Мушки, и теперь гнала перед собою трех гусей.

— Тедди! — возмутилась Мушка. — Ах ты, поганая собака! Сию же минуту иди ко мне и оставь гусей в покое!

Тедди безмятежно подождала, покуда гуси, растопырив крылья, добежали до ручья, а потом, дружелюбно помахивая хвостом, приблизилась к хозяйке. Но, подойдя к поленнице, она учуяла незнакомый запах, страшно ее взволновавший. Шерсть у нее встала дыбом, глаза загорелись, и на своих высоких ножках, точно на цыпочках, она побежала к дровам.

Ахима она просто отодвинула в сторону, сунула нос в щель и злобно зарычала.

— Видишь, Мушка? — с торжеством завопил Ахим. — Вот видишь теперь, какая ты дура! Тедди тоже чует зверя, и сейчас она его выгонит!

Разумеется, от болтовни и рычания барсук Фридолин проснулся и подумал: «Всюду в этом мире одно и то же! Нигде нет покоя. Даже в темном вонючем уголке за дровами! Но если ты, мерзкая тварь, еще хоть на чуточку просунешь сюда свой нос, я тебя укушу, как уже укусил за нос черно-белую гору. Но утащить себя отсюда куда-нибудь, где еще хуже, я не позволю».

Однако Тедди, словно поняв то, о чем Фридолин только подумал, продолжала грозно ворчать и сверкать глазами, а нос больше в щель не совала. Но для Мушки столько непослушания было уже многовато. Она одной рукой схватила Тедди за ошейник, другой братца за руку и энергично заявила:

— Сейчас же идем домой, это уже чересчур. Тебе должно быть стыдно, Ахим, и тебе, Тедди, тоже! А ну, марш!

И с этим они ушли. Таким образом состоялось первое знакомство членов семьи Дитценов с барсуком Фридолином, хотя они друг друга, можно сказать, и не видели, но им еще не раз предстояло встретиться.

Глава четвертая

Долгий, долгий день и большую часть ночи барсук Фридолин провел в темном уголке за дровами, мучительно страдая от окружающих его запахов. Потому что кроме запахов крысиного, мышиного и куриного помета, кучками валявшегося повсюду, его донимали всевозможные запахи, больше всего там пахло двуногими, но еще и свиньями, коровами, кошками, жареной картошкой и детскими пеленками. Это в очередной раз убедило Фридолина, в том, что он попал в худший из миров и что Создатель нарочно устроил все так, чтобы позлить Фридолина.

И лишь с наступлением глубокой ночи, когда все люди уже спали и даже цепные псы перестали лаять, Фридолин вылез из своего угла. Он просто не представлял себе, куда теперь податься, только одно он знал твердо: в Хуллербуш он возвращаться не желает, поскольку вонючий лис Изолейн — это худшее из всего, что он изведал в жизни.

Сперва он пошел направо, но журчание ручья под узким мостиком и деревенские дома напугали его. Тогда он свернул налево и по дороге вышел к картофельному полю Дитценов. Там ему больше понравилось, не так сильно пахло двуногими, справа шуршал камыш, а узкий серп луны присыпал озеро Карвитц миллионами серебряных искр. После деревенских домов, после унылой песчаной пустоши, где он провел прошлую ночь, это место ему показалось почти родным.

Пройдя немного по картофельному полю, Фридолин наткнулся на ограду из проволоки, но для него не составило труда ее преодолеть. Он мгновенно подкопался под проволоку и очутился в прекрасно ухоженном огороде, таком большом, что хуллербушский огород рядом с ним казался просто никудышным. Качество овощей тоже удовлетворило Фридолина, а когда он потом на берегу озера, граничившем с огородом, нашел жирных дождевых червей, и вдобавок еще несколько лягушек, то, несмотря на всю свою брюзгливость, барсук был почти доволен.

— Эти двуногие здорово все тут устроили, — говорил он себе. — Для двуногих очень даже неглупо. Репа, правда, могла бы быть понежнее, да и на горохе совсем нет стручков, но разве в этом ненормальном мире бывает, чтобы все было совсем хорошо? И разумеется, полная глупость, что это сооружение из камня, этот дом, они поставили так близко к огороду. А вот что хорошо — здесь нет этих глупых и шумных цепных собак. Поистине прекрасная столовая; конечно, клубники на грядках люди мне не оставили, всю съели, но в целом я доволен. Если бы мне еще найти подходящую квартиру неподалеку!..

И Фридолин опять пустился в путь, держась берега. Он наткнулся на еще один проволочный забор, потом на третий, ему приходилось подкапываться под них. Но это не раздражало барсука. Наоборот, он считал похвальным, что люди так основательно предохраняют «его» огород от всяческих вторжений.

Наевшись до отвала, Фридолин продолжал свой путь, теперь уже через поле, раскинувшееся по берегу озера. И тут вдруг Фридолину пришлось пережить самое большое потрясение в своей жизни: ему попалось растение, повлиявшее на всю его жизнь, а может быть, даже и на смерть — но о последнем мы еще ничего не знаем.

Точно громом пораженный, присел Фридолин и принюхался к растению, густо росшему на одной бесконечно длинной грядке. Уже один запах этого никогда не виданного растения был так приятен! Убежденность барсука в том, что он попал в худший из миров, несколько пошатнулась. Он обнюхивал растение. Сочный толстый стебель мягко касался его чувствительного носа, он вдыхал этот запах всей грудью и почти одурел от восторга. Мурашки побежали по его телу — какая же прелесть бывает в этом худшем из миров! В этот момент Фридолин был даже благодарен вонючему лису Изолейну, выгнавшему его из родной норы и тем самым из Хуллербуша, чтобы он мог открыть для себя это роскошное растение.

Фридолин прислонился боком к высокому стеблю, стебель с тихим и сочным хрустом сломался, и растение, шурша листьями о листья своих сородичей, упало на землю. Фридолин впился зубами в стебель, и обильный сок наполнил пасть барсука — никогда в жизни барсук не пробовал ничего столь изысканно вкусного. Это было гораздо вкуснее, чем ужи или молодая морковка, этот сок был даже лучше клубники и сладкого пчелиного меда. Вкус был просто божественный, словно придуманный Создателем специально для барсуков.

Фридолин точно опьянел, в упоении он набросился на ближайшие стебли кукурузы, он ломал их и впивался зубами, изнывая от восторга, он пил этот сок, и сок омывал глотку и стекал в желудок, принимавший его с радостным урчанием.

В пьяном угаре разрушения барсук сделал второе открытие: у этого растения есть еще более, гораздо более вкусные вещи, нежели сок из стебля. Приблизительно на середине стебля сидела толстая штука в форме веретена, крепкий початок, завернутый во множество тонких листьев, которые чем ближе к початку, тем нежней и вкуснее. Но самое вкусное находилось внутри — сам початок, усаженный множеством зерен, размером больше молодого гороха и много слаще и нежнее на вкус. Его можно не только вбирать в себя, как сок стебля, нет, его можно жевать, есть, жрать, можно набить брюхо так, что вот-вот лопнешь — именно это и проделал барсук!

Стебель за стеблем падали от его жадных толчков. Но он уже не обращал внимания на только что казавшийся ему восхитительным сок стебля, нет, теперь он брал только самое лакомое — кончики початков. Когда барсук наконец нажрался до отвала, на длинной-длинной полосе кукурузы зияла дыра размером с большую комнату. На ней в диком беспорядке, словно раскиданные ветром, валялись сломанные стебли. Растения уже начинали умирать, вянущие листья издавали печальный горьковатый запах. В свете месяца призрачно светились белесые листочки, в которые были обернуты початки.

Но барсук Фридолин скользил счастливым взглядом по длинной-длинной полосе кукурузы, где стояло еще великое множество стеблей, один к одному, в полном соку. Это была пища, и даже больше, чем пища, это было наслаждение на много, много ночей, на целую вечность, на всю бесконечную барсучью жизнь — так полагал Фридолин, не знавший, что его жизнь когда-то кончится.

От волнения, счастья и слишком обильной еды барсук начал икать, рыгать, и, прерываясь на икоту и отрыжку, он говорил себе:

— Восхитительное растение — Сладкий Воск! Оно создано специально для меня, для того, чтобы наполнять мой желудок сладким соком — хвала тебе, Отвратительно Пахнущий Двуногий, чьи следы я чую везде на этой грядке, на сей раз я хвалю тебя за то, что ты для меня возделал эту грядку, посеял и взрастил Сладкий Воск! И Тебе хвала, Создатель всех зверей! Непереносимое бремя взвалил Ты на барсуков, много суждено нам переживать: суровую зиму с долги ми днями поста, трудные поиски пропитания, слишком короткий сон. Мы должны терпеть мерзкие запахи собак, двуногих и лис, Ты в бездумье упустил наделить нас гордыми огненно-рыжими хвостами, как у Изолейна. Но сегодня я прощаю Тебе все Твои несправедливости, Создатель, и даже хвалю Тебя: в виде компенсации за все эти безобразия Ты дал барсукам восхитительное растение — Сладкий Воск! За Сладкий Воск все Тебе прощается!

Когда барсук Фридолин окончил свою хвалебную песнь, легкий ветерок пробежал по кукурузе. Листья растений с тихим шорохом терлись друг о друга, а внизу на озере плясали серебристые блики.

Со вздохом отвернулся барсук от дивной картины, чтобы продолжить свой путь. Но перед этим еще сказал себе следующее:

— Разумеется, в этом ненормальном мире мне будет неимоверно трудно радоваться созданному только для меня растению Сладкий Воск. Сейчас начнутся сложности с жильем, и конечно же, я не найду подходящей квартиры вблизи огорода. Этот мир ненормален, я, барсук, устроил бы его куда разумнее!

С этими словами барсук угрюмо покачал головой и поплелся вдоль берега. Переполненный живот почти волочился по земле, и с пережору с Фридолином приключилась беда — на краю поля он упал с низкой каменной ограды.

— Ну вот, начинается, — сказал он, лежа на земле, еще оглушенный падением, укоризненно глядя на небо маленькими глазками. — Несчастья не заставили себя ждать. Даже чуточку радости нельзя себе позволить. Только я съел какие-то крохи, просто чтобы утолить жуткий голод, как тут же мне стало так трудно ходить, что я спотыкаюсь на каждом камешке. Ненормальный мир! Да, вот если бы я мог бегать, как лис! Но Создатель, создавая меня, ни о чем не думал, ну совершенно ни о чем!

Фридолин так долго пролежал за поленницей, столько времени потратил на обследование огорода и на кукурузное пиршество, что когда он снова пустился в путь, уже близилось утро с росою и свежим ветром. Он должен был поскорее найти себе пристанище хотя бы на день. Что найти его на плоском берегу озера не удастся, он уже понял и потому повернул от берега.

Поля плавно поднимались вверх, к небольшой, сухой вершине горы. Медленно, пыхтя, преодолевал Фридолин этот легкий подъем, проклиная свой переполненный желудок и уже совершенно позабыв, с каким удовольствием он его наполнял. Барсук чувствовал себя вялым, за последние, часто бессонные дни и ночи он переутомился и теперь почти не смотрел на дорогу…

Внезапно земля ушла у него из-под лап, и он упал второй раз за эту ночь, упал в довольно глубокую яму, из которой Дитцены и Шёнфельды обычно брали песок для своих нужд. Барсук упал на глубину больше метра, но не ударился, так как дно ямы покрывал мелкий мягкий песок. Но, угрюмо оглядев довольно крутые стены, он решил уже не покидать этой самой судьбой разверстой у него под лапами ямы. Ведь кто знает, сколько бы он еще искал себе пристанище. А рассвет был уже совсем близок…

С большим трудом, кое-как, барсук вырыл нору в песчаной стенке ямы, заполз туда и в то же мгновение уснул.

На востоке над большим озером Карвитц всходило ласковое солнце и яркими лучами согревало и освещало мир. Поднялся легкий ветерок, постепенно он набирал силу, заставляя шуршать листья ольхи и прибрежные камыши. По песчаной горе большими скачками пробежал заяц, насторожился, учуяв незнакомый запах барсучьего следа, осторожно его обнюхал и на какое-то время задумался. Затем, безопасности ради, сделал крюк и направился вниз, на луг Шёнфельдов, намереваясь там позавтракать.

А барсук Фридолин спал.

На дороге, ведущей от деревни к Лесному острову, появились двое двуногих. Это были молодой Гюльднер из семьи потомственных кузнецов и бывший каменщик Штудиер, они спешили на лесосеку. Остановившись как раз возле песчаной ямы, Гюльднер хотел раскурить трубку, но ветер задувал спички, одну за другой. Тогда он спрыгнул в яму и встал как раз возле норы барсука; наконец, ему удалось зажечь спичку.

— Глянь-ка! — крикнул он Штудиеру. — Похоже, тут какой-то зверь землю рыл!

— Давай, поторапливайся, — отвечал Штудиер, — мы и так уже припозднились.

Гюльднер вылез из ямы, не доходя до Лесного острова, они сели в лежащую на берегу лодку и на веслах пошли к Коноверскому острову.

А барсук Фридолин спал.

Прошло довольно много времени, почти два часа, прежде чем на дороге появился еще кто-то. Это был француз, который вел на веревке корову фройляйн Шрёдер, или тети Минны, как ее называла вся деревня. Он привел корову на люпиновое поле тети Минны, граничившее с лугом Шёнфельдов, — заяц уже исчез, — привязал ее и пошел назад, в деревню.

А барсук Фридолин спал.

Долгое время ничего не происходило. Солнце поднималось все выше, воздух становился теплее, бабочки перелетали с цветка на цветок, птицы щебетали в ветвях, взлетали, клевали зернышко-другое и вновь заводили свою песню уже на других ветвях. На озере то и дело выпрыгивала из воды рыба и тут же вновь с плеском исчезала в воде. Корова ела люпин и тихонько мычала.

А переутомившийся, обожравшийся барсук мирно спал.

Но тут на дороге из деревни показались трое. В середине шагал папа Дитцен, справа от него шла его примерная дочка Мушка, а слева — светлокудрый Ахим. Мушка несла в руке плетеную корзину, пока еще пустую. Поднявшись на холм, папа и Мушка взяли с двух сторон Ахима за руки, побежали бегом, и на счет «раз, два, три!» он поджимал ноги так, что несколько метров словно летел по воздуху. При этом все трое смеялись, очень довольные. Спустившись таким манером с холма, они начали подниматься на песчаную гору, но папа и Мушка остановились перевести дух, им стало очень жарко, пока они таскали и пускали в полет Ахима. Однако малыш, чтобы показать, что он ни капельки не устал, быстро, бегом, взбирался на гору. Вдруг он заметил яму, остановился на краю и завопил умоляюще:

— Я хочу прыгать, папа! Ну пожалуйста!

Это была излюбленная детская игра — прыгать в песчаную глубину ямы. Но один Ахим еще не решался прыгать, ему надо было держаться с кем-нибудь за руки.

— Погоди! — отвечал отец. — Потом! Сперва побросаем камешки, Ахим!

И они прошли мимо ямы, не нарушив сон барсука Фридолина.

Корова тети Минны подняла голову и замычала, призывая гуляющих. Ей хотелось, чтобы ее привязали в другом месте, а то здесь она лучший люпин уже объела. Но гуляющие не посмели этого сделать, ведь к люпину надо относиться бережно, чтобы его хватило надолго. Они пошли вправо, по маленькому каменистому полю, также принадлежавшему тете Минне, и принялись собирать камни в корзинку.

Корзинка быстро наполнилась, и они были уже в двух шагах от мостика, соединявшего Лесной остров с берегом. Лесным островом называли в этих местах просто небольшой островок, отделенный от берега узким проливом.

Через этот пролив был перекинут мостик, на нем и стояли эти трое и бросали в воду собранные камни. То есть бросал-то, собственно, один малыш Ахим, Мушка, как пай-девочка, радовалась возможности доставить удовольствие меньшому братцу и лишь изредка бросала камень, так, за компанию, а отец и вовсе ни одного не бросил. Ахим был в восторге, когда камни с громким плеском падали в воду, и брызги долетали даже до стоящих на мосту, — корзинка мигом опустела.

Пришлось еще раз ее наполнить, потом еще и еще — Ахим все не мог вдоволь нашвыряться. Под мостом в воде высились уже кучи камней, набросанных сегодня и раньше. Отец показывал Ахиму цель, в которую надо бросать: лежащий в воде сук или камышина. Иногда камень попадал в цель, а иногда летел мимо. Но, в общем, отец решил, что из Ахима выйдет отличный метатель.

Когда Ахим наконец угомонился, все трое пустились в обратный путь. Вновь они прошли мимо коровы тети Минны, и на сей раз корова мычала уже несколько громче, она, насколько хватило веревки, объела кругом весь люпин. Но они опять прошли мимо, не отвязав корову, просто потому, что не посмели.

Потом они подошли к — песчаной яме, и Ахим закричал:

— Папа, прыгать! Давай теперь прыгать, ты же обещал! — И он встал на край ямы.

Вид у отца был не очень-то решительный, так как время близилось к обеду. Но что обещано, то обещано, и отец протянул сынишке руку, и Мушка протянула ему руку…

В этот миг сон барсука Фридолина был в большой опасности…

Но тут в деревне ударил колокол — полдень, и отец испуганно воскликнул:

— Ах ты, Господи, время-то как бежит! Мы же опоздаем к обеду! Пошли, Ахим, будем прыгать всю дорогу до самого дома!

И вот отец с Мушкой, держа Ахима за руки, уже мчатся с горы и на счет «раз, два, три!» он поджимает ноги и болтается в воздухе. И они так быстро бежали, что ноги Ахима едва касались земли! А они все бежали на холм и с холма и потом по ровной дороге вдоль их, Дитценов, поля, пока не вбежали на кухню, где мама уже переливала суп в суповую миску.

— Все-таки мы успели! — закричали они. А всегда готовая помочь Мушка быстро сказала:

— Идем, Ахим, я тебе быстро вымою руки и причешу. И не буду дергать расческой, я все сделаю точь-в-точь как мамочка.

А барсук Фридолин продолжал мирно спать в своей песчаной яме.

За весь долгий день ничего не случилось ни на дороге идущей к Лесному острову, ни возле песчаной ямы, ни на самом острове. Воздух еще больше прогрелся, и корова тети Минны мычала все чаще и громче, но ничто не могло потревожить сон Фридолина. От послеполуденного зноя даже птицы примолкли, зато все чаще выпрыгивали из воды рыбы, и пчелы с усердным жужжанием летали над густыми зарослями сурепицы.

Лишь под вечер в этом тихом уголке вновь появились признаки жизни. Первым явился француз и повел корову тети Минны домой, доиться, а корова, совсем уже охрипшая от мычанья, пыталась еще ухватить побольше сочной травы справа и слева от дороги. Потом, много позже — солнце уже клонилось к закату, — приплыла лодка с двумя лесорубами, Гюльднером и Штудиером. Они опять прошли совсем близко от ямы, но Гюльднер даже не взглянул на нее. Он и думать забыл, что приметил в яме одно местечко, похожее на звериную нору, и потому просто прошел мимо.

Все эти опасности, угрожавшие его покою и жизни, Фридолин проспал. Он проснулся, лишь когда на небе зажглись первые звезды и ставший чуточку шире месяц повис на Розовыми горами. Барсук вылез из своей норы, несколько раз громко чихнул и сказал себе:

— Наконец-то, кажется, я набрел на тихую местность, давно мне так сладко не спалось. Надо посмотреть, не найду ли я сразу подходящей квартиры. А к Сладкому Воску я еще наведаюсь.

Фридолин пустился на поиски и для барсука действовал даже быстро и деловито. Но увы, поиски его были бесплодны, куда бы он ни шел, всюду натыкался то на воду, то на деревенские дома. Дело в том, что спасаясь бегством, он попал на глубоко вдающийся в озеро Карвитц большой полуостров, у самого края которого, словно точка над «i», располагался Лесной остров. Весь полуостров был покрыт лугами и полями, и единственным невозделанным местом была большая песчаная яма, но как постоянная квартира она показалась барсуку ненадежной.

В деревню он больше не хотел попасть, с ужасом вспоминая все пережитое там; после долгого дневного сна эти испытания показались ему еще кошмарнее, чем были на самом деле. С большим трудом Фридолин перебрался на Лесной остров; мостик через пролив был сделан из цемента, и дикие звери опасались оторваться от родной матушки-земли. Кроме того, после Дитценов от этого мостика чересчур пахло двуногими.

Перейдя, наконец, через мост, Фридолин остался очень доволен. Тут двуногими вообще не пахло, хотя и здесь были поля. Но прежде всего тут была гора, почти такая же высокая, как Капитанская, через которую его галопом несла корова Роза. Гора была высотой чуть ли не в сто метров, и у подножия южного склона плескалось озеро, почти как дома.

Никакого леса тут, конечно, не было но на этом склоне, самом крутом и низком, росла одна старая сосна, несколько берез, ольха и рябина и еще старый кустарник. На этом склоне Фридолин обнаружил заброшенную, кое-как вырытую и полуобвалившуюся нору. Нора была кроличья, но кроликов истребили суровые зимы. Потом в этой норе почти год обитала выдра, оттого здесь до сих пор воняло тухлой рыбой. Выдра попалась в сети рыбаку Бруно Хазе и была убита ударом весла; с той поры нора стояла заброшенная.

Барсук тщательно ее обследовал, его чувствительный нос то и дело морщился от рыбной вони, но в конце концов он решил обосноваться тут. Во всей округе и впрямь не нашлось бы более подходящей квартиры. Он сказал:

— Я обоснуюсь в этой жалкой дыре временно, покуда не подыщу что-нибудь получше.

Говоря так, он не знал, что «жалкая дыра» станет его домом на всю жизнь.

Он сразу понял, что с этой квартирой хлопот не оберешься и никогда она не будет такой прекрасной, как нора в Хуллербуше, защищенная огромными буками. Низкий склон был распахан почти целиком, и это не позволяло устроить действительно удобную квартиру с шестью или восемью коридорами и воздушными шахтами.

Пока что здесь не было ничего: ни приличной спальни, ни лазов, ни коридоров, ни кладовки, ни клозетика, ни вентиляции — Боже правый, в каком ужасном запустении жила эта выдра! То, что порядочные звери — во всяком случае, звери, считающие себя порядочными — могут жить в таком убожестве, весьма и весьма прискорбно!

Фридолин принялся за работу, и надо сказать, что на сей раз он действительно работал — единственный раз в жизни. Он позволял себе лишь минимум сна, смежал веки всего на каких-нибудь четырнадцать часов в день и за целую неделю ни разу не перешел по мостику, открывавшему дорогу с Лесного озера к Сладкому Воску. Озабоченный, он наспех съедал какие-то корешки, ракушки, найденные на берегу озера, лягушек. Один-единственный раз довелось ему полакомиться более жирной пищей — кротом, попавшемся на его пути.

Но в конце недели, полной работы и воздержания, Фридолин мог с гордостью сказать, что в жалких условиях окрестностей озера Карвитц владеет теперь фешенебельной квартирой. Его жилая пещерка была достаточно просторной и теплой, вентиляция — превосходной, и кроме того, имелись три коридора: один выходил вниз к самой воде, среди камней и мелкого кустарника, второй — в густые заросли бузины, а третий, потребовавший наибольших трудов, — к самому краю обрыва, среди хвороста и колючек, валявшихся там уже годами и медленно гниющих.

Фридолин чувствовал гордость — своей превосходной квартирой он существенно улучшил сей далекий от совершенства мир, и с этим чувством он лег спать, переутомленный и изголодавшийся, но довольный.

Глава пятая

Вот наконец-то мы дошли до момента, когда все обстоит именно так, как изображено в самом начале этого правдивого повествования: люди, то есть Дитцены, живут в доме на берегу озера, а барсук, то есть Фридолин, обитает в норе на южном склоне Лесного острова.

Сначала обе стороны почти не замечали друг друга, — иными словами, они попросту ничего не знали о существовании противной стороны. Правда, мальчик Ахим видел однажды барсука в темном углу за дровами, но Ахим давно об этом забыл, ведь он был совсем еще малыш и жил только сегодняшним днем, не вспоминая о вчерашнем и не думая о завтрашнем.

Что же касается Фридолина, то он, конечно, видел и Мушку и Ахима, но прежде всего Фридолин приметил страшную собаку Тедди и конечно же не забыл про нее. Дело в том, что Фридолину все двуногие казались одинаковыми, он их не различал и не имел ни малейшего понятия о том, как бесконечно велика разница между примерной Мушкой Дитцен и невоспитанной Урзель Хартиг. Для него все они были равновонючими двуногими. И собаки были все просто собаками, мерзкими, шумными, кусачими тварями — почти такими же гадкими, как лисицы!

Впрочем, Фридолин был преимущественно ночным животным, а двуногие и их собаки в основном животные дневные, если не иметь в виду одичавших собак, к которым Тедди, несмотря на ее страсть гонять гусей, никак нельзя было причислить. Она была скорее даже комнатной собакой, и хотя иной раз в порядке наказания, ее могли посадить на часок-другой на цепь, ночи она исправно проводила на старой бархатной занавеске, постеленной в прихожей дома Дитценов.

Таким образом, возможность познакомиться друг с другом была почти равна нулю. Разумеется, тут надо вспомнить о длинной-длинной полоске кукурузы, которую Фридолин окрестил Сладким Воском, — ведь папа Дитцен уже должен был бы заметить опустошения на своем кукурузном поле!

Но почему, собственно говоря, должен?.. Кукурузное поле находилось в стороне от дороги и от хутора, а отец уже трижды в этом году выпалывал сорняки и вносил азотные удобрения, так что теперь кукуруза могла расти и без особого присмотра. Отец — человек занятой, и у него есть много дел поважнее, чем каждый день наведываться на кукурузное поле.

Разумеется, наступает время, когда сороки и воробьи начинают проявлять усиленный интерес к кукурузе, тогда отец ходит туда даже два-три раза в день и палит из своего ружья «монтекристо» по разбойному птичеству. Правда, толку от стрельбы немного, так как он никогда не попадет ни в одну птицу, но все-таки он уходит оттуда с чувством исполненного долга. Но это время еще не пришло, оно наступает, когда кукуруза созревает, а крепкие и тугие листочки, в которые завернут початок, начинают сохнуть, приоткрывая желтые зерна.

Иными словами, опустошения в кукурузе пока не были обнаружены.

Нет, первая догадка о существовании барсука Фридолина зародилась у Дитценов совсем по иной причине, они заметили лазы, постоянно появляющиеся под забором. Такие лазы не просто вопиющий беспорядок, который, конечно же, противоречит тому духу, в котором ведется хозяйство Дитценов, но они еще и наносят хозяйству немалый ущерб. Потому что, с одной стороны, в дитценовский огород через эти лазы проникали дитценовские же куры, а с другой — в огород повадились куры потомственного кузнеца Гюльднера, и в результате на тщательно ухоженных грядках — разор, все исклевано, в общем, беспорядок и ущерб.

Захочешь прогнать кур из огорода, так эти неразумные птицы никак не найдут те лазы, через которые проникли сюда, уж как хорошо, кажется, их знали, а тут — ни-ни. Нервно хлопая крыльями, они носятся по огороду туда-сюда, вообще не видя широко распахнутых ворот и калиток, кудахчут вовсю и только пуще портят грядки.

Плохие времена настали для Дитценов, ни поесть теперь спокойно, ни заняться чем-нибудь. Только раздастся крик: «В огороде куры!» — и начинается беготня. Сколько ни приводили в порядок грядки, сколько ни заделывали дыры при помощи лопат, к утру лазы возникали вновь, и всякий раз куры обнаруживали их раньше, чем люди.

Разумеется, при таком положении вещей у неглупых Дитценов в один прекрасный день не мог не зародиться вопрос: «А кто же этот гнусный негодяй, который снова и снова подкапывается под наш забор? Этим безобразиям надо положить конец!»

Весьма примечательно, что у всех Дитценов, больших и маленьких, был на этот вопрос только один ответ, а именно: «Конечно, это проделки Тедди!»

Разумеется, это Тедди, резвушка, которой куда ни брось камешек, она найдет, с гордостью принесет в пасти и ни за что не отдаст. Разумеется, это Тедди, которая никогда не может вдоволь нагуляться и которой так часто приходится воздерживаться от любимого занятия — гонять гусей. Разумеется, только Тедди могла прорыть эти лазы: видно, в какой-то момент, оставшись без присмотра, ускользнула со двора и пустилась в свой излюбленный набег на деревню, обмениваясь при этом дружескими приветствиями со всеми собаками и забегая в каждый двор. Вернувшись домой, она, очевидно, обнаружила, что ворота во двор заперты. То ли терзаясь угрызениями совести, то ли спеша к миске с едой, она быстренько выкопала дырку под забором и этим — запрещенным! — путем тайно пробралась в дом.

Все было так — и не иначе! Отец с мрачным видом объявил: Тедди ни под каким видом из дому не выпускать, строго следить за нею. Эта проклятая гулена Тедди даже не в состоянии вообразить себе, что со своими бродяжьими замашками она чуть не превратила в птичник образцовый огород Дитценов!

Вот вам пример близорукости и несправедливости, к которым так часто склонны люди. Этот приговор, вынесенный Тедди, был единогласно поддержан, ни один голос не поднялся в защиту злополучной невинной собаки, незаслуженно понесшей столь тяжкое наказание. Никто не подумал о том, что предположительной виновностью Тедди можно объяснить разве что лаз с дороги в огород, но не на птичий же двор, и уж никак не лазы с птичьего двора в поле. Раз уж Тедди провинилась, в порядке наказания надо лишить ее столь дорогой для нее свободы, и дело с концом. Люди вынесли свой мудрый приговор.

И случилось так, что вскоре после вынесения приговора Тедди несколько раз заставали в огороде, что было ей строжайше запрещено. С развевающимися ушами и с поджатым хвостом мчалась она в таких случаях через крыльцо или через веранду, назад, в дом, и совесть у нее, конечно, была нечиста, так как ее застали на запретной территории. Но люди говорили с торжеством:

— Выходит, мы были правы! Она уже смотрит на наш огород как на свои личный участок! Нет, что за подлая собака! — И отец даже побил Тедди.

Между тем барсук Фридолин управился с ремонтом своей квартиры и с усиленным рвением занялся поисками пропитания, ведь лето уже было в самом разгаре, а Фридолин из-за пережитых волнений не нагулял еще ни жировой прослойки, ни красивого круглого брюшка. Если он не хочет встретить зиму истощенным и потом тяжко страдать от голода, то просто обязан этим заняться. И Фридолин занялся! Почти каждую ночь он наносил визиты в огород Дитценов и, прежде чем отправиться за своим любимым Сладким Воском, набирал там лакомств со всех грядок. Поэтому все осталось как прежде: и лазы под заборами, и опустошительные набеги кур на огородные грядки.

Но нельзя сказать, что Дитцены, точно громом пораженные, остановились, хлопнули себя по лбу и закричали, внезапно прозрев: «Ах ты Господи, ну конечно же, наша так строго охраняемая, милая, невинная Тедди тут совершенно ни при чем, бедная собаченька! Это был какой-то другой, еще неведомый нам землекоп!»

Нет, совсем наоборот, тот факт, что лазы по-прежнему появлялись, только укрепил Дитценов в их несправедливом мнении. Отец сказал злобно:

— Черт бы побрал это бабье хозяйство! Видно, придется мне привязать к ноге эту окаянную шавку, иначе на нее никто и не глянет, пока я сижу за работой!

И он бросил сверкающий яростью взгляд на Тедди, лежавшую во дворе на солнышке и невинными глазами смиренно глядевшую на хозяина, приглашая его на небольшую прогулку и виляя хвостом.

Но мама Дитцен сказала:

— Боже ты мой! У меня столько работы, а я еще должна собаку сторожить! Я и так с утра до ночи кручусь как белка в колесе, хотела бы я знать, где мне взять время сторожить собаку? Достаточно скверно уже и то, что Ахим постоянно исчезает со двора, а тут еще и Тедди, нет, это уже слишком, это — слишком!

Старший сын Ули, приехавший домой на каникулы, сказал:

— Я просто посажу Тедди на цепь — тогда эти безобразия прекратятся сами собой!

На это все закричали:

— Что, слушать, как Тедди воет и скулит, сидя на цепи? Нет, спасибо, Ули, если ты ничего лучшего предложить не можешь, то…

А примерная девочка Мушка с прямой спиной сидела за столом и писала длинное-предлинное письмо-рассказ к тете Кэтэ в Германсвердер, потому что писание писем было ее страстью. Но тут она бросила писать, аккуратно отложила в сторону письменные принадлежности, и вышла во двор. Опустившись на колени возле Тедди, она с грустью посмотрела на собаку и сказала:

— Ты скверная, Тедди, неужели ты так и не хочешь стать хорошей, послушной? Папа и мамочка запретили тебе делать дыры под забором — так оставь наконец это занятие! Ну что в этом хорошего? Теперь тебе запрещают выходить со двора — вот и вся польза. Настоящая польза бывает только от примерного поведения, а не от шкодливости.

Так говорила Мушка. Но Тедди, полагавшая, что ее приглашают на прогулку, вскочила и радостно, доверчиво залаяла.

Инге, помощница по хозяйству и член семьи, ничего не сказала, отчасти потому, что вообще говорила мало, а отчасти и потому, что накануне вечером ездила на велосипеде к пекарю за хлебом. И Тедди внезапно появилась возле ее велосипеда, а на обратном пути вдруг снова исчезла. Вот потому-то Инге и молчала, думала, что ей за это влетит.

И младший сын Ахим тоже помалкивал, но он молчал потому, что был слишком занят приготовлением яичной болтушки и история с Тедди его вовсе сейчас не интересовала. Кстати, ему очень даже нравилось гонять кур с огорода, по крайней мере хоть какое-то разнообразие в скучнейшем Сидении-За-Столом во время еды.

Фрау Шемель, также жившая у Дитценов, сказала со вздохом:

— Да уж эти собаки… У нас в Лихтерфельде тоже была собака… — И она начала рассказывать совсем другую историю про совсем другую собаку.

Только бабушка Дитцен, всегда сидевшая в своем кресле у окна, выходящего в сад, не принимала участия в осуждении Тедди. Она подозвала собаку к себе, погладила ее, почесала за ухом и сказала:

— Бедняжка Тедди, плохо, совсем плохо, когда тебя не выпускают, да? Смотри-ка, Тедди, я вот тоже никогда не схожу со своего кресла, но я привыкла, Тедди, ко всему можно привыкнуть, честное слово.

Тедди плюхнулась на ковер у ног бабушки. Несколько раз подряд зевнула, закрыла глаза и подумала, засыпая: «Ну до чего же скучная пошла жизнь! По-моему, все мои люди просто спятили!» И она заснула.

Между тем барсук Фридолин, из-за которого разгорелся весь сыр-бор и невинно пострадала Тедди, грелся на солнышке перед своей норой, подставляя лучам то брюшко, то спину. Он пребывал в очень недурном настроении, находил, что сделал отличный выбор, остановившись на этой квартире. До сих пор на Лесном острове не появился ни один двуногий и ни одна собака, не говоря уж о лисах. Он больше не тосковал по своему дому в Хуллербуше, бывали дни, когда он и не вспоминал о нем. Этот Лесной остров как нельзя лучше соответствовал его привычкам и пристрастию к одиночеству, ничто здесь не нарушало его покоя.

Конечно, как настоящий барсук, он ничем не выдавал своего удовлетворения. Сейчас, грея живот на солнцепеке, барсук ощущал, что живот приятно полон, и думал: «Овощи в моем огороде становятся хуже. Эти двуногие могли бы быть старательнее. Кольраби совсем уж деревянная, о горохе и говорить нечего, вместо каротели — обыкновенная морковь, ее, конечно, тоже можно есть, но я-то ведь привык к лучшей пище. Да и Сладкий Воск уже не такой сочный, как вначале, и зернышки стали мучнистые. Правда, они и сейчас здорово вкусные, нет, я не хочу сказать о них ничего плохого, я никогда не был привередником, но все-таки… Если бы я был Создателем, то мучнистые и сочные зерна росли бы рядышком, а клубника и горох тоже не переводились бы… Ну конечно, в этом ненормальном мире нет порядка, и праведному барсуку приходится столько страдать…»

Тут барсук зевнул, спустился вниз, к воде, и сделал один большой глоток. Затем он забрался в свою спальню и заснул.

Между тем отец вновь отказался от мысли привязать Тедди к своей ноге. Ему пришла в голову совсем другая идея. Он отправился в деревню к старику, которого все называли не иначе как «дедушка Леверренц». Этот дедушка славился тем, что умел своим молотком разбить самый крепкий валун и из обломков сложить крепкую, непробиваемую стену.

Этот маленький тщедушный старик с обветренным морщинистым лицом сперва ходил вокруг огромного валуна, часто весившего много-много центнеров, и остро вглядывался в него бледно-голубыми глазами. Потом он ударял своим молотком по какому-то определенному месту, по какой-то прожилке, едва приметной трещинке в камне. После целого ряда ударов камень разваливался, и дедушка Леверренц обрабатывал уже отдельные его куски, покуда из них не получались прямоугольники с острыми краями, из которых можно сложить стену.

Это трудное искусство, далеко не каждому доступное. Дедушка часто говаривал:

— Камень надо не разбить, а разглядеть.

При этом подразумевалось, что нельзя по камню дубасить как попало, потому что ты из сил выбьешься, а камню хоть бы что. Нет, его следует сперва хорошенько осмотреть, да и то с умом, нужно стремиться понять, как этот камень возник, где у него «слабое место», и лишь потом нанести удар.

Вот с этим старым дедушкой, который вообще-то уже наслаждался заслуженным покоем на старости лет, и заговорил папа Дитцен. Вследствие этого разговора дедушка в ближайшие дни разбил множество валунов на красивые, прямоугольные тяжелые камни. Рабочий Линденберг и поляк Матье врыли эти камни под ограду и как раз так, чтобы выступающий из земли верхний край камней приходился вровень с нижним краем проволочной сетки.

Вся возня с камнем — найти, разбить, уложить — тяжелая и дорогостоящая работа, но в день, когда все было готово, отец за ужином сказал с большим удовлетворением:

— Вот, пусть-ка Тедди теперь попробует пролезть под забором! С этими камнями ей не справиться! Так что с лазами и с охотой на кур покончено!

Все были страшно рады, что Тедди просто не сможет больше согрешить, и обращались с ней ласково и даже в некотором роде в ее честь предприняли вечернюю прогулку на Лесной остров. Тедди была безмерно счастлива, ей бросали камешки, и она все никак не могла вдоволь наиграться — если бросить камешек, она выплюнет старый и бежит за новым, а если нет, то держит старый в пасти и ни за что не отдаст.

Так Дитцены пришли на Лесной остров и решили обойти его кругом. А так как они гуляли здесь уже много лет, знали каждый клочок земли, каждый куст и каждое дерево, то им бросился в глаза на склоне под картофельным полем, принадлежавшим вожаку местных крестьян Иленфельдту, новый подземный ход барсука Фридолина. Так же как и его мама Фридезинхен, Фридолин выровнял и утоптал землю перед входом, так что она была гладкой, как на гумне. Здесь барсук загорал, здесь частенько сиживал, предаваясь блаженной угрюмости, — этой площадки перед входом в нору, которую можно было бы назвать «барсучьим покоем», просто нельзя было не заметить.

И даже если бы Дитцены, занятые интересным разговором, не заметили ее, то Тедди уж сумела бы позаботиться о том, чтобы они не прошли мимо. Тедди при виде норы пришла в страшное волнение, подбежала раз, подбежала второй, и тут уж залилась яростным лаем.

От этого лая барсук Фридолин в своей уютной мягкой спаленке проснулся, зевнул как следует и вздохнул:

— Ну вот, опять начинается эта ужасная докука! Я же говорил и всегда буду говорить: этот мир, в котором никогда нет покоя, ненормален! Что ж, собака, лай себе на здоровье, меня ты так легко не достанешь!

И Фридолин, навострив уши, сел возле выхода из норы, готовый сейчас же юркнуть в запасной коридор, если собака подойдет ближе.

Но до этого было еще далеко. А Тедди, налаявшись вволю, попыталась влезть в коридор, раз, другой, но он оказался для нее слишком тесным. Тогда она начала его раскапывать, песок и камни так и летели. Она вконец испортила гладкую, как гумно, площадку Фридолина и превратила аккуратное отверстие входа в какую-то рваную дыру.

Дети и родители в изумлении наблюдали за дикими выходками обычно такой ласковой Тедди, дети спрашивали отца: с чего это Тедди так разъярилась и что это за нора?

Отец, все на свете знавший (правда, многое не очень точно), сказал детям:

— Я слышал от рыбака Бруно Хазе, что здесь когда-то жила выдра, которая частенько рвала рыбацкие сети. Хазе убил ее веслом. Наверняка в этой дыре поселилась другая выдра, или же то был самец, а самочка осталась жива. Посмотрим, что там Тедди разведает.

После этого объяснения все вновь уставились на Тедди, которая уже наполовину исчезла в норе, то судорожно дергая, то вращая торчащим наружу задом. Но Тедди не умела так искусно рыть норы, как барсук Фридолин. Она не знала, куда девать вырытую землю, и в результате сама себя почти замуровала, ей стало нечем дышать и лишь с большим трудом удалось выбраться на милый сердцу свет. Затем она взглянула на зрителей, как бы прося прощения, тихонько тявкнула и с новым рвением принялась рыть землю…

— Давай, Тедди! Поймай выдру! — кричали дети.

Тедди вновь наполовину скрылась в норе, но на этот раз выбралась обратно быстрее. Когда то же самое случилось в третий, а там и в четвертый раз, все сочли, что это скучно. К тому же начинало смеркаться. Тедди подзывали свистом, но она, по своей милой привычке, опять не желала слушаться, тогда Мушка просто взяла собаку за ошейник и повела домой.

Остальные тоже пошли домой, а барсук, заметив, что снаружи все стихло, вылез из норы и, брюзжа и бранясь, стал прикидывать, какой ущерб причинен ему на этот раз.

— Ну вот, опять, — ворчал он, — стоит только появиться этим двуногим с их собаками, как сразу все, с таким трудом созданное, идет прахом. Хотел бы я знать, зачем вообще такие существа живут на свете? Вероятно, только для того, чтобы порядочный барсук, несмотря на нужду честно идущий по жизни, не остался без работы. Ну, совершенно ненормальный мир — нелепый и безрассудный!

И Фридолин принялся приводить в порядок вход в нору. Работа была тяжелая, по меньшей мере полчаса понадобилось Фридолину, чтобы все прибрать, — и еще немало порицаний вынес он этому ненормальному миру. Но под конец он даже остался доволен проделанной работой, так как благодаря безумным усилиям собаки вход в нору и площадка для солнечных ванн стали просторнее.

— Ну вот, — сказал в заключение Фридолин, — умный барсук в конце концов может привнести разум и смысл в этот ненормальнейший из миров. Теперь я смогу лежать и вдоль входа, и поперек.

Сказав это, он отправился, как всегда, на ночные поиски пропитания. Тем временем уже совсем стемнело, а от тяжелой работы у него разыгрался страшный аппетит. Посему он, нимало не раздумывая, — и пусть какая-нибудь неосторожная лягушка пеняет на себя, — направился прямо в огород Дитценов, решив сегодня наесться до отвала.

У него вошло в привычку каждую ночь рыть себе новый лаз, он и сам не знал, почему, — а это была врожденная осторожность. Но как же он удивился, когда мощные камни преградили ему путь! Он попытался рыть правее, потом левее — везде одно и то же!

Фридолин сел и устремил к небу жалобный взгляд.

— Всюду новшества, — начал он горестно. — Мою нору разрушила какая-то паршивая собака, а теперь они еще испоганили этот забор какими-то паршивыми камнями, которые ко всему еще пахнут двуногими! Этот мир и без того уже достаточно мерзок, так им еще надо изменять его своими новшествами, которые только пуще все портят…

Дав волю своим чувствам, барсук опять вернулся у забору и еще раз попытал счастья. Тут выяснилось — он без труда может подрыться под камень, что он и не преминул сделать. Очень осторожно он начал подкапываться под камни, покуда два из них не опустились, и тогда он проник в огород сквозь образовавшуюся дыру. Здесь он, как и намеревался, вдоволь полакомился, потом, прорыв еще один ход, поспешил на поле Сладкого Воска, где тоже основательно поработал. Теперь, наевшись до отвала, он брел домой, сворачивая то вправо, то влево, чтобы проверить мышиную норку или поискать на берегу ракушки и дождевых червей. И хотя он пришел домой вовремя, но живот набил до отказа — вот-вот лопнет! — и был очень-очень доволен.

Куда меньше был доволен папа Дитцен на другое утро. Он встал как и всегда рано и встретил во дворе поляка Матье, который, отчаянно жестикулируя, пытался что-то ему рассказать по-польски, но отец ничего не понял, так как ни слова по-польски не знал. А Матье принадлежал как раз к тем полякам, которые упорно отказываются учить немецкий язык: они требуют от своих работодателей, чтобы те учили польский. И в этом вопросе Матье проявлял железную выдержку, он показывал отцу какой-нибудь предмет и затем называл этот предмет по-польски. К примеру, указывая на мешок, он говорил: «Worek», отец с улыбкой кивал и говорил: «Мешок!» Матье старательно кивал в ответ и говорил: «Worek!» Отец снова кивал и отвечал: «Мешок, Матье». Отец, в свою очередь, был твердо убежден в том, что поляк, работающий у немца, должен учить немецкий, и так как ни один из них не желал уступать, то им зачастую трудно было понять друг друга.

Вот и сейчас прошло немало времени, пока отец решил, что понял Матье: видимо, что-то не в порядке с оградой. Отец нахмурился. С оградой?.. С оградой, под которую только вчера врыли крепкие вечные камни? Но этого просто не может быть, вероятно, он опять неправильно понял Матье.

Однако для верности он все же пошел пройтись по дорожке — доставить себе с утра маленькую радость — созерцая что-то новое, поддерживающее порядок. И вдруг он замер, совершенно озадаченный. Выходит, Матье сказал правду, и он его абсолютно правильно понял: забор действительно был далеко не в порядке. Два только вчера врытых камня, перевернутые и чуть ли не до половины засыпанные свежей землей, валялись в яме под проволочной оградой.

— Но это же просто немыслимо! — воскликнул отец, хотя сам видел, что это очень даже мыслимо.

Он стоял в глубокой задумчивости, нахмурив лоб и нервно кусая губы.

— На сей раз Тедди ни при чем, — решил он наконец. Он точно знал, что вчера вечером после прогулки собака сразу побежала в дом, и с тех пор еще не выходила.

Немного погодя отец сказал:

— Значит, и раньше это была не Тедди. — И ни малейшего сочувствия к бедной, несправедливо наказанной собаке. Он вообще забыл о Тедди. Он глубоко задумался: какой же зверь прорыл эту яму?

Деревенская собака? Лиса? Куница?

Все эти предположения пришлось отбросить, на все находились возражения. О барсуке отец не подумал: барсуки довольно редкие звери и не часто встречаются с человеком. Отец никогда прежде не слышал, чтобы в округе водились барсуки, здесь, на этом маленьком безлесном полуострове!

Так как отец не смог сразу решить вопрос, кто же этот злодей, он надумал обойти и осмотреть всю ограду, может, обнаружатся еще лазы.

И обнаружил второй лаз, со стороны поля! Вот, извольте радоваться, вся работа, и тяжелая работа, насмарку! Этот таинственный наглый зверь опрокидывал тяжелые камни, как легкие дощечки. Отец чувствовал себя посрамленным, он ведь так гордился, что теперь-то уж будет порядок, раз и навсегда, а тут выяснилось, что все было зря!

Он расхаживал взад и вперед по дорожке, уже думая о том, как ему рассказать о новом несчастье своей семье за завтраком. Но тут его внимание привлекло чириканье воробьев и хлопанье крыльев на поле.

Ну да, конечно кукуруза! Кукуруза созрела, и воробьиная шайка проведала об этом раньше хозяина. Сейчас самое время выйти с ружьем и призвать эту банду к порядку. Отец окинул задумчивым взором длинную-длинную полосу кукурузы. Листья уже стали засыхать, края их пожелтели; яркая сочная зелень периода роста сменилась темной зеленью с коричнево-красными полосками.

Кукуруза обещала богатый урожай, она вымахала высотой в человеческий рост, и все-таки при взгляде на свое кукурузное поле отец не испытал полного удовлетворения. Тут, поблизости, кукуруза стояла густо, но дальше, казалось, она росла хуже, видны были большие прогалы. Когда отец пропалывал кукурузу, никаких прогалов не было, ну, может, где-то и отсутствовал стебель-другой, но теперь…

Отец прошел вдоль поля. И вот он быстро ступил на рыхлую землю между высоких стеблей. Прогал был размером с хорошую комнату, и там уже ничего не росло. Все стебли, вялые, пожухлые и грязные, валялись на земле…

Сперва отец решил, что это какой-то подлый человек сводит с ним счеты. Но, подняв с земли початок, он увидел, что кончик его объеден… Он все шел по кукурузе, и чем дальше от хутора, тем больше были зоны опустошения, варварского изничтожения растений. Гнев и печаль переполняли сердце отца, уж лучше бы злые люди просто сняли весь урожай, думал он, чем видеть, как сохнет и вянет на земле такой прекрасный корм. И чем дальше, тем больше урон — добрая половина посадок была уничтожена, и теперь отец уже неотступно думал о таинственном звере, нанесшем ему этот урон. Сорвавшаяся с привязи корова? Овцы?

Он не знал, что и думать. И вдруг, вспомнив про лазы под забором, он вполне естественно связал их с этим зверем-вредителем. Но что это за зверь, по-прежнему оставалось загадкой.

Он пошел к хутору и послал двух своих работников, Линденберга и Матье, с тачками и вилами на кукурузное поле. Нельзя оставлять покалеченные растения на поле, может, хоть кукурузная солома сгодится на подстилку корове, а початки на корм курам. Он сам проводил их на поле, чтобы дать все необходимые указания. Линденберг, глуповатый и немножко злорадный, увидав этот разор, ухмыльнулся и сказал:

— Вот оно как! А я-то все диву давался, уж больно хорошо все идет. А теперь вот как вышло!

Отец раздраженно сказал:

— Что за глупые речи, Линденберг? Почему это вы ухмыляетесь, видя, как испорчена прекрасная кукуруза? И как, по-вашему, это вышло?

— Да, господин Дитцен, — почесав в затылке, сказал Линденберг, — мы в Карвитце раньше тоже все понемножку кукурузу сеяли, но потом к нам барсук повадился — точь-в-точь как здесь — мы и перестали. В последние годы барсуков что-то не видать, лесничий их всех перестрелял, но теперь, похоже, опять барсук завелся…

Отец не стал больше слушать его обстоятельных громогласных разъяснений. Он спешно дал работникам нужные распоряжения и пошел домой; его уже ждали к утреннему кофе. Молча, в задумчивости, сел он к столу, пил и ел, не замечая, что пьет и ест. Мысли его были заняты барсуком — Господи, да как же он сам не сообразил! Барсук в кукурузе — и тот же самый барсук в саду, гнусный вредитель! Сразу после кофе он открыл том Брема — прочитать, как подобраться к этому подлому зверю.

Все члены семьи безмолвно наблюдали за столь непривычно молчаливым отцом, никто не решался помешать ему думать. Наконец Мушка не выдержала и сказала:

— Папа, под забором опять дыра, два больших камня опрокинуты.

А мать поспешила добавить:

— И уж тут-то Тедди ни при чем!

Отец поднял голову, обвел взглядом всю семью, и взгляд его был почти торжествующим, когда он заявил:

— В ограде не одна дыра, а две. И половина нашей кукурузы сожрана. Но теперь я наконец знаю, кто этот вредитель. Дети, у нас завелся барсук!

— Барсук? — изумленно вскричали все. — Правда, барсук?

— Да, — отвечал отец. — Подлый, ничтожный барсук причинил нам такой урон и принес столько волнений. И я перед вами сейчас официально заявляю: мы всеми доступными средствами будем преследовать барсука и бороться с ним, пока не прогоним его отсюда или не уничтожим!..

С этими словами отец невольно поднялся с места и горящими глазами посмотрел на домочадцев. Потом снова сел среди всеобщего понимающего молчания.

Итак, Дитцены объявили войну барсуку Фридолину!

Глава шестая

Если хочешь с кем-то воевать, надо прежде всего узнать привычки и слабости врага, особенно слабости, ибо именно они помогут его одолеть. После завтрака отец и дети сидели в комнате, перед ними лежал толстый том «Жизни животных» Брема, «Млекопитающие. III.» и отец вслух читал все, что мог сообщить о барсуке старик Брем.

Они узнали об угрюмости барсука, о его любви к уединению, о ночных вылазках в поисках пищи и о большой осторожности, которую он при этом соблюдает. Говорилось там о его медленной походке, так же как и о привычке греться на солнышке у входа в нору. Узнав, как тщательно барсуки строят свои норы, все в один голос воскликнули:

— Никакая это не выдра живет на Лесном острове, там живет барсук, наш барсук!

В перечне блюд, которым отдает предпочтение барсук, кукуруза не упоминалась, но отец объяснил это так: в то время, когда старик Брем писал свою «Жизнь животных», кукурузы в Германии еще не было. Это южное растение лишь позднее было приспособлено к здешнему климату, а на полях ее стали выращивать совсем недавно. Барсуки времен Брема просто еще не знали кукурузы.

Разумеется, когда речь зашла о том, как убить барсука, все навострили уши.

Можно подстеречь его на рассвете, когда он возвращается с ночной прогулки, и всадить в него пулю. Эта возможность для Дитценов исключалась, так как у отца ружье стреляло только дробью, да и к тому же у него не было разрешения охотиться на берегах Карвитца. Это дозволялось лишь егерю Фризике.

Но барсука можно поймать в ловушку. Едва отец это прочитал, глаза у него загорелись, он вспомнил о старом ржавом капкане, оставшемся от прежнего владельца дома, капкан лежал на чердаке. Он сказал об этом детям, и было решено уже сегодня поставить его возле лаза, прорытого барсуком прошлой ночью.

Наконец, барсука можно при помощи собак выгнать из норы или же раскопать нору. Вчерашняя попытка раскопать нору с помощью Тедди оказалась напрасной, и решено было сегодня предпринять еще одну попытку.

Идею привлечь в качестве вспомогательных войск деревенских собак отвергли сразу, ведь еще вчера выяснилось, что барсучьи коридоры узки даже для Тедди. Конечно, надо очень тщательно обследовать склон, нет ли там еще запасных выходов. Старик Брем пишет, что у любого порядочного барсука их несколько — может, один из них окажется пошире, и Тедди легче будет туда забраться.

И отца и детей пробирала радостная дрожь при мысли о том, как будет убегать выгнанный Тедди из норы барсук и как легко будет его догнать, ведь он так медленно бегает. Старик Брем утверждает, что достаточно сильного удара по носу, чтобы убить барсука. Решено было взять с собой в эту экспедицию здоровенные палки, запастись ими поручили Ули.

Должно быть, Дитценов несколько смущало, что они уже и не думали о том, как прогнать барсука с Лесного острова и полуострова, а лишь о том, как его уничтожить. Таковы вообще все войны: стоит им разгореться, как тут же забывается первый повод, например, спор из-за какой-нибудь провинции, и уже хочется увидеть противника поверженным в прах. Никакие войны не обходятся дешево.

Но уж совершенно непростительно, что Дитцены вовсе не подумали о чувствительном носе своей любимой собаки Тедди. Старик Брем пишет ясно и понятно, что барсук в норе, напуганный собаками, защищается что есть силы и наносит наступающему неприятелю страшные раны, кусая его за нос. Нет, на эти слова Брема Дитцены внимания не обратили, даже добросердечная Мушка. Но и это, вероятно, было следствием только что объявленной войны: человек склонен приносить в жертву подобным затеям все, даже самое любимое, если таким образом он достигает своей цели, то есть уничтожения противника.

Что касается идеи разрыть нору, то ее вряд ли можно было осуществить незамедлительно, так как, судя по направлению коридоров, сама нора находилась как раз под картофельным полем предводителя местных крестьян Иленфельдта, и без специального разрешения вряд ли можно было проводить хоть какие-то земляные работы на этом поле. А получить такое разрешение отцу и думать нечего: по некоторым причинам у отца с Иленфельдтом были весьма натянутые отношения.

Наконец, Брем упоминает еще один способ: убить барсука во время зимней спячки, а именно — проткнуть его чем-нибудь вроде земляного бура. Брем сам называет этот метод варварским, и даже одна мысль о том, что острый конец бура пронзит спящего барсука и превратит уютную нору в могилу, была настолько омерзительна, что все Дитцены в один голос отклонили эту идею, несмотря на весь свой воинственный пыл.

В заключение Брем еще сообщает, на что годится убитый барсук: его мех идет на щетки, обильный жир перетапливают для растирания, в народе считается, что это верное средство против простуды, а барсучье мясо на вкус еще слаще свинины, и, несмотря на это, многие едят его с удовольствием.

Когда отец достал свой помазок, сделанный из барсучьего волоса, все восхитились: такой он был красивый — бело-серо-бурый — и очень мягкий, а Брем ведь пишет, что у барсука жесткая щетина. И фраза Брема насчет мяса тоже вызвала у детей возражения, они никогда не замечали, что свинина сладкая, и почему еще более сладкое можно с удовольствием есть только «несмотря на это» — тоже осталось им непонятным. Для них все было недостаточно сладко!

Но это все мелочи. И не важно, как поступить с убитым барсуком, можно даже съесть его, — главное, что ему объявлена война. Был определен предвечерний час, когда они выступят в поход на его нору, и каждый занялся своими делами. Отец воочию убедился в том, что кукурузное поле здорово опустошено, на нем почти ничего уже не осталось, хотя на первый взгляд оно выглядело вполне приличным. Но вот что странно — решение пойти войной на барсука как-то смягчило грусть по разоренному полю. Уверенность в том, что причиненный вред этим и ограничится, давала силы перенести картину разорения. Отец круто повернулся, прошел прямиком к себе в комнату и сел писать.

Сын его Ули пошел в дровяной сарай подобрать крепкие палки для первого похода. Поскольку предстояло как следует ударить противника по носу, нужны были толстые палки, скорее даже, здоровенные дубины. После недолгих поисков сын остановил свой выбор на старых подпорках для деревьев, которые валялись на дворе, полусгнившие, приготовленные на дрова. Они были толщиной с мужскую руку. Он отпилил от каждой кусок, и вот уже три дубины готовы — для него самого, для сестры Мушки и для отца. Для Ахима он подобрал тонкую ореховую палку.

О матери нам нечего сказать, она — как и положено женщине — не принимала участия ни в военном совете, ни в подготовке к походу. Она стряпала на кухне обед.

О маленьком Ахиме тоже нечего сообщить. Увидев в «Бреме» портрет барсука и назвав его «смешной собакой», он для начала ускользнул во двор, к куче песка. Затем он на телеге, груженой бидонами с молоком, незаметно укатил в деревню. Для него война еще ничего не значила, ему хотелось играть в деревне с мальчишками.

Но зато Мушка никак не могла отделаться от мыслей о барсуке. Она хорошо запомнила, что говорилось у Брема о любви барсуков к солнечным ваннам. Еще она знала, что умелому охотнику не составляет большого труда увидеть, как барсук нежится на солнце. Надо только осторожно подкрасться — как это делать, она вычитала у Карла Мая — и прежде всего выяснить направление ветра. Подкрадываться следует против ветра, чтобы барсук ни в коем случае не учуял человеческого запаха.

Мушка все думала, прикидывала то так, то эдак: уж очень ей хотелось хоть разок поглядеть на зверя, которому объявили войну. Поскольку Мушка, как уже сказано, была исключительно примерным ребенком, то она раздумывала и о том, можно ли ей прямо сейчас отправиться к барсучьей норе. И пришла к выводу, что против такой прогулки ничего сказано не было. Собравшись с духом, она зашла в кухню и спросила у матери:

— Можно мне немножко погулять или я должна тебе чем-нибудь помочь?

— Ну конечно, Мушка, пойди погуляй, — отвечала мать. — Обед сегодня очень простой, и я вполне управлюсь с помощью Инге и фрау Шемель. Гуляй себе — сегодня такое солнышко!

— Большое спасибо! — благовоспитанно сказала Мушка. Она еще немножко задержалась и спросила шепотом: — А что сегодня на обед?

— Жареный трубочист! — закричала мать, которая терпеть не могла, чтобы кто-то совался в ее кастрюли. — Милая барышня, не уберешься ли ты из кухни вместе со своим любопытством?

— Тысячи извинений, — виновато сказала Мушка и вышла из кухни. Она была очень огорчена, что рассердила маму, которая только что позволила ей пойти погулять, и тут же поклялась себе раз и навсегда покончить с этим отвратительным недостатком — любопытством. Ей необходимо до Рождества успеть стать безукоризненной девочкой, она это твердо решила.

Во дворе Тедди, всегда жаждущая прогулок, хотела присоединиться к Мушке, но в тайном изучении барсука Тедди была абсолютно лишней. Мушка заманила Тедди в угольный сарай и быстро заперла за ней дверь. «Попробуй только поскулить!» — подумала Мушка и ушла со двора.

Сквозь проволочную ограду она видела своего брата Ули, пилившего дубинки. Ули крикнул:

— Мушка, ты куда?

— Жареного трубочиста щипать! — ответила Мушка и пошла своей дорогой, не обращая внимания на неприличные ругательства брата. Приближаясь к Лесному острову, она старалась ступать как можно ровнее, спину держать прямо и не размахивать руками, точно качалками насоса. При этом она всем сердцем желала встретиться с барсуком, как говорится, лицом к лицу.

В то самое время, когда Мушка Дитцен собиралась в разведку, барсук Фридолин проснулся в своей норе. Даже здесь, под землей, на глубине двух метров, он почуял, что наверху тепло и солнечно. Он потянулся, несколько раз зевнул, потом чихнул и даже слегка рыгнул. Это напомнило ему о роскошном пиршестве прошлой ночи, и теперь ему очень захотелось выпить глоток свежей воды. Но тут он вспомнил еще и о том, что теперь у него есть куда более просторный и удобный, чем прежде, солярий. Он несколько раз тяжело вздохнул, снова, уже громче, рыгнул и сказал себе:

— Ну, да, да, в этом мире одна только работа и есть! Вот опять надо идти пить и греться на солнце, вместо того чтобы спокойно спать дальше. Я же всегда твержу: все это напрасно…

Он еще довольно долго потягивался, полагая, что тяжело трудится, пока наконец не решил, что пора вылезать из спальни. Так как ему хотелось пить, то он пошел не по тому коридору, что вел наверх, к солярию, а по запасному, полого спускающемуся среди камней к озеру. Он не пользовался этим коридором уже несколько дней, и за это время там успела поселиться на редкость жирная жаба. Жаба хотела спастись бегством, но уже на третьем скачке Фридолин схватил ее и тут же с превеликим удовольствием слопал.

— Сколько же трудов все это требует, — вздохнул он, — содержать квартиру хоть в маломальском порядке — это же словами не выразить! Я уж вижу, придется мне делать генеральную уборку, проверить все запасные ходы. Да уж, в недостатке усердия Творец всех зверей меня обвинить не может. Держу любое пари, я самый усердный из барсуков.

Тут он достиг наконец искусно спрятанного выхода из запасного коридора, но перед тем как вылезти наружу, Фридолин еще немного посидел. Его уши улавливали малейший звук, откуда бы он ни исходил, нос — все запахи, но ничем опасным сейчас не пахло, ни один посторонний звук не нарушал летней тишины. И вот он вылез из норы, озираясь, посидел на берегу и, наконец, отважился подойти к воде и напиться; это длилось долго, так как он, наслаждаясь, пил маленькими глоточками.

Затем он опять тихо сидел внизу. И обдумывал, начать ли ему сейчас генеральную уборку, то есть пройти насквозь все свои коридоры, или же лучше подняться по склону и понежиться на солнышке. И, решив, что сегодня утром он уже достаточно потрудился, Фридолин стал карабкаться вверх по склону, медленно и тяжело.

Добравшись до главного входа, он тут же улегся на спину, подставив солнышку живот и плотно прижав лапы к телу. Так вода у меня в животе быстрее прогреется, думал он, сладко ворочаясь с боку на бок. Солнце действительно здорово припекало, к тому же благодаря усилиям собаки солярий теперь был лучше защищен от ветра — поистине уютное местечко. Какое же неимоверное напряжение — с самого утра сожрать жабу, подумал Фридолин, и, вероятно, уже от одной мысли об этом напряжении сразу заснул. Он действительно очень нуждался в отдыхе.

Но звериные уши слышат и во сне. Фридолин вдруг проснулся. Он лежал тихо-тихо, на самом припеке, уши его ловили звуки со всех сторон, глаза же, насколько позволяло углубление, в котором он лежал, опасливо обшаривали округу.

Но барсучьи уши не уловили ничего подозрительного, воздух, как всегда в теплый летний день, гудел от хлопанья крылышек тысяч насекомых, парящих, танцующих, порхающих в нем: златоглазки и поденки, комары, шмели и пчелы. Снизу доносилось тихое бормотанье озера, едва слышный шорох камышей, ни ветерка… Нет, ничего подозрительного не было слышно…

Зато глаза, глаза!.. Вон то дерево, ведь оно должно быть белым, разве нет? А сейчас оно красное, по крайней мере снизу. И кажется, оно стало толще? И вдруг Фридолин почуял едва уловимый запах двуногого…

Теперь он был почти уверен, что, пока он спал, что-то враждебное приблизилось к нему. Но барсук не шевелился, он лежал неподвижно, на спине, подтянув лапы к животу. Ему, так же как и всем барсукам, с рождения было свойственно перед лицом опасности притворяться мертвым, словно бы в уверенности, что великодушный противник не причинит вреда мертвому врагу. Но каждый нерв Фридолина был натянут как струна, все мускулы напряжены. Барсук готов был при первом же движении врага юркнуть в нору, то есть в безопасное место.

Но Мушка в красном платье стояла у ствола березы и вовсе не собиралась двигаться с места. Затаив дыхание, даже не моргая, она с восхищением смотрела на зверя, так смешно лежавшего на солнышке. Ни Верная Рука, ни Виннету не могли бы подкрасться незаметнее Мушки. Она не думала о том, что надо ступать с носка и прямо держать спину, зато примечала каждый камешек на дороге, каждый сухой лист.

Вот так она и сумела совсем близко подобраться к барсуку — осторожно, сперва один шажок, потом еще. Она видела, что барсук спит, и не решилась подойти еще ближе, боясь его разбудить. Сердце у нее громко билось, и колени дрожали. Наверное, никогда в жизни не была она так взволнована, потому что волнения из-за рождественских подарков — это волнения совсем другого рода.

Мушка тихонько прислонилась к березовому стволу, но, как ни тихо она это сделала, легкий шорох все же раздался, когда спина ее коснулась ствола. Тут она увидела, как проснулся барсук, и сразу поняла — он насторожился: дрожь пробежала по его телу, в особенности заметно дрожал круглый животик, потом открылись глаза и зашевелились уши.

Мушке барсук показался ужасно забавным, совсем не таким, как на картинке у Брема, и совсем не похожим на дикого зверя, как она его себе представляла. Вполне соответствовали рисунку и шерсть, и белая с черными полосками вытянутая мордочка, и длинный, похожий на рыльце нос, и тем не менее она представляла его себе совсем иначе, он вовсе не казался «диким», этот барсук! Он лежал на спине, поджав задние лапы, такой потешный и даже вызывающий жалость, вроде старого дедушки, который сам за себя уже не может постоять и нуждается в помощи.

Внезапно вспомнив про острый бур, которым некоторые люди пронзают барсуков во время зимней спячки, Мушка крепко сжала губы и нахмурила лоб. Такое могут, наверное, только очень злые люди! Да если бы в руках у Мушки сейчас был камень, размером с кулак, и даже будь она твердо уверена, что, бросив этот камень — бац! — барсуку в нос, она сразу его убьет, она бы ни за что его не бросила!

И тут уж ничего не помогло бы, никакие мысли о дырах в заборе, о курах в огороде, о наполовину испорченной кукурузе. Для Мушки в этот момент война кончилась раз и навсегда. Она не собиралась убивать маленького старенького дедушку, не собиралась есть его мясо, будь оно хоть в сто раз слаще свинины.

До чего же потешный малый, он же знать не знает о том, какой приносит вред. И не ведает, что ему объявили войну. Он такое мирное создание, точь-в-точь Фридолин из «Хождения на железный завод»[2]. Фридолин — отличное имя для этого зверька, который, кстати, оказался намного меньше, чем представляла себе Мушка.

Нет, она и отцу скажет, что не желает участвовать в этой войне, и пусть братец Ули сколько угодно потешается над ней, что, мол, она разнюнилась, слюни распустила. И еще она будет следить, чтобы Тедди снова не примчалась к норе, оказавшись без присмотра. Мушке аккуратный барсучий солярий уже казался очень красивым. Наверняка барсуку пришлось немало потрудиться, чтобы привести в порядок все, что тут разорила Тедди.

Вот бедолага! Как же это тяжко, одному пробиваться в жизни, без мамы и папы, когда вокруг и так столько опасностей, а теперь еще и Дитцены! Тут поневоле станешь угрюмым, как пишет Брем. Мушка легко представила себе, каким скверным было бы у нее настроение, если бы она всегда должна была одна заниматься хозяйством, а любой зверь или человек мог бы разрушить ее красивую маленькую комнатку. Нет, сказала она себе, я выхожу из этой войны Дитценов с барсуком. Она решила даже стать его союзницей, помогать ему по мере сил. Она, правда, еще не знала, в чем будет заключаться ее помощь, но что-нибудь она придумает!

Лучше всего, конечно, было бы, если бы она могла поговорить с барсуком! «Милый Фридолин! — сказала бы она. — Папа страшно зол на тебя за то, что ты уничтожил всю нашу кукурузу и все время роешь ямы под нашим забором, и он объявил тебе войну. Мой тебе совет: убрался бы ты отсюда подобру-поздорову куда-нибудь в другое место, где папа не сможет тебя найти, потому что, если уж он сердится, для тебя это добром не кончится. Мало ли мест на свете, где ты сможешь жить более мирно и спокойно, чем здесь, и если уж тебе непременно нужна кукуруза, то поищи себе большое поле в каком-нибудь дворянском поместье, где никто и не заметит, сколько ты там съел, не то что на нашем маленьком участке. Так что лучше уходи, Фридолин, я тебе настоящий друг и даю добрый совет».

Но увы, эти речи все равно не помогли бы, так как барсук не понял бы ни слова на этом двуного-немецком языке. Но с другой стороны, если бы Фридолин все-таки понял Мушку, он сумел бы в ответ сказать, к примеру, что вплоть до вчерашнего дня это место казалось ему самым мирным во всем свете, а вонючие лисы, вроде Изолейна, куда хуже людей с их собаками.

Но, к сожалению, из этого диалога ничего не вышло, ибо Мушка и барсук никак не могли объясниться. Они по-прежнему находились на очень небольшом расстоянии друг от друга в почти полной неподвижности, они смотрели друг другу в глаза, и Мушке было как-то не по себе под взглядом барсука, холодным, отчужденным — еще никто никогда на нее так не смотрел. Животные на хуторе — собака, корова, свиньи — совсем иначе смотрели на нее, но, видимо, дело в том, что эти звери давно привыкли к человеку и потому не смотрят на него так отчужденно, как барсук.

Неизвестно, сколько времени они еще провели бы, девочка и барсук, тихо наблюдая друг за другом, ни один не решался первым пошевелиться, и хотя у Мушки давно уже першило в горле, она героическими усилиями подавляла кашель, но тут сложное положение разрешилось совсем иным образом…

Внезапно со свистом, точно пушечное ядро, пронеслось что-то шумное, развевающееся, какое-то существо из плоти и шерсти — ну конечно же, это была Тедди, примчавшаяся по Мушкиному следу, едва только Инге выпустила ее из угольного сарая, и, разумеется, у нее не было более неотложного дела, нежели пусть и с опозданием, но принять участие в Мушкиной прогулке. С радостным визгом бросилась она на Мушку; барсук сердито фыркнул, это прозвучало так: «Ну вот! Извольте радоваться! Все, как я и предполагал!» Он бросился к своей норе и скрылся из виду.

Но Тедди, расслышав фырканье и учуяв запах барсука, метнулась прочь от хозяйки прямо к входу в нору. Коротко и злобно взлаяв, она с диким рвением принялась копать землю. Мушка подскочила к ней, хотела схватить ее за ошейник, но Тедди уже наполовину скрылась в норе. Поэтому, Мушке удалось схватить ее обеими руками за единственный удобный предмет, который есть сзади почти у всех собак, то есть за хвост, она сердито дернула его и крикнула вдобавок:

— Сию же минуту прекрати рыть, поганая Тедди! Фридолин ничего тебе не сделал, а ты не желаешь оставить в покое его дом, ты меня слышишь?!

Мушка так убеждала и тянула Тедди, что той волей-неволей пришлось бросить свое занятие. С большим удивлением вытащив из норы перепачканную песком морду, она вопросительно уставилась на хозяйку: что опять стряслось? Только вчера ее подбадривали — копай, мол, шибче, а теперь опять нельзя? Вот и пойми этих людей!

Но Мушка, покрепче ухватив Тедди за ошейник, потащила ее прочь от норы Фридолина. И отпустила она Тедди не раньше, чем они перешли через мостик, и весь остаток пути Мушка непрерывно швыряла камушки, чтобы Тедди не взбрело в голову вернуться к норе Фридолина. Так Мушка впервые доказала, что она теперь его союзница.

В этот день за обедом Мушка поразила всех своих близких разговором, который она завела с отцом. Она начала с заявления:

— Знаешь, папа, я все обдумала, и я в этой войне с барсуком не участвую.

— Вот как? — спросил отец, изумленно взглянув на свою единственную дочку. — И почему же ты так внезапно отказываешься от решения, принятого сегодня утром?

— Дело в том, — сказала Мушка, — что я сегодня видела, как барсук спал на солнышке перед своей норой, это смешной маленький зверь, которого даже жалко. У него вполне мирный вид, и я его назвала Фридолином.

— Вот как! — повторил отец, но на сей раз не вопросительно, а, скорее, возмущенно. — Могу ли я спросить, ты, наверное, сегодня заснула на солнце и тебе что-то приснилось? Где ты видела барсука?

— Да возле его норы! — невозмутимо ответила Мушка, правда, щеки у нее зарделись. — Я ходила туда гулять!

— Вот как!!! — в третий раз воскликнул отец, но теперь уже грозно. — А кто тебе позволил идти гулять к барсучьей норе, дерзкая девчонка? Теперь ты спугнула барсука, и из нашей сегодняшней экспедиции вряд ли что-нибудь получится!

— Мамочка разрешила мне пойти погулять, — пояснила Мушка. — Но я ей не сказала, что собираюсь к барсуку. Пойди туда завтра утром, папа. Как только ты увидишь, как он нежится на солнышке, ты сразу поймешь, что это очень славный зверь, настоящий Фридолин. По крайней мере, я теперь его союзница, папа. И нечего, Ули, так ухмыляться, я буду помогать барсуку, чем только можно.

— Тоже мне, Фридолин! — возмутился отец. — Когда я смотрю на кукурузу, меня тошнит от твоего Фридолина. А ты не подумала о том, сколько вреда он нам причинил? Чем теперь мама зимой будет кормить птицу? Ты ведь знаешь, как трудно с кормами.

— Но, папа, — как бы свысока отвечала Мушка, — ведь Фридолин не мог подумать о корме для кур на зиму, он всего-навсего глупый маленький зверь! И несправедливо убивать его за это!

— Хорошенькая точка зрения! — опять закричал отец. — Тогда я должен позволить и крысам разгуливать у меня в амбаре и не пускать туда кошку? Крысы тоже не виноваты, что им так нравится корм для коров и свиней!

— Но это же совсем другое дело! — возразила Мушка. — Крысы — отвратительные твари и только хорошо, когда их убивают. Но Фридолин такой миляга, поэтому я буду ему другом.

Этот поистине женский ответ на какое-то время сбил отца с толку, и он ничего не сказал. Потом, как бы подводя итог, он заметил:

— Итак, в войне против барсука моя дочь Мушка не на моей стороне. Она даже собирается помогать своему Фридолину! Очень хорошо! Отлично! Просто чудесно! — Но по тону отца было понятно, что он не находит это ни хорошим, ни отличным, ни чудесным. Он обратился к сыну: — Но ты-то хоть со мной, Ули?

— Само собой, папа, — ответил сын. — Я уже приготовил дубинки, и если я встречу этого Фридолина, то так дам ему по носу, что он сразу загнется.

При этих словах Мушка вздрогнула, но ничего не сказала.

Позднее, перемывая в кухне посуду, мать сказала дочери, вытиравшей тарелки, (вытирать посуду — тоже одна из Мушкиных страстей), итак, мать сказала:

— Сегодня за обедом ты была невежлива с папой, я к этому не привыкла, Мушка!

— Ах, мамочка, — отвечала Мушка, — вежливость, это, конечно, замечательная штука, и я хочу быть очень-очень вежливой. Но когда речь идет о моем Фридолине, я уже не могу думать о вежливости, я думаю только о том, что они хотят его убить, вот почему я так говорю. Это само собой так получается.

На это мать ничего не ответила, и они продолжали молча мыть и вытирать посуду.

Глава седьмая

Когда папа Дитцен вспоминал ту раннюю осень и войну, начатую со столь широковещательных заявлений, то всякий раз вынужден был признаваться себе, что эта кампания потерпела полный провал. Провал?… Однако провал можно преодолеть, его даже можно использовать как побудительную причину для новых, еще больших усилий — но тут не было ничего подобного! Вся война ушла в песок, целыми неделями никто и не вспоминал про барсука Фридолина, а едва пришла зима, о нем и вовсе думать забыли все, кроме Мушки.

Разумеется, первая запланированная экспедиция к барсучьей норе состоялась, несмотря на то, а может быть, именно потому, что Мушка теперь в войне не участвовала, и несмотря на возникшее опасение, что она своей прогулкой спугнула барсука, то есть что он попросту удрал и теперь его ищи-свищи.

К тому же выяснилось, что Тедди хоть и старалась вовсю, но рыла землю совсем неталантливо: то и дело замуровывалась. Сперва песок и камни так и летели, тучи пыли закрывали солнце. Затем Тедди исчезала в норе, но уже через несколько минут начинала крутить задом, словно штопором — она уже стремилась не столько достать барсука, сколько выбраться назад, на воздух.

Отдохнув несколько минут, подбадриваемая хозяевами, она с новым рвением принималась за дело, и вновь все заканчивалось неудачей. В конце концов ее уже никакой хитростью нельзя было заманить в нору. Тедди, вся в грязи, разгоряченная, кинулась к озеру и долго-долго купалась, желая освежиться. Сколько ни свистели и ни кричали хозяева, ничего не помогало.

Тогда мужчины, отец и Ули, сами пустились на поиски запасных выходов, которые, согласно Брему должны были где-то быть. Тут следует признать, что между… соратниками не было ни единства, ни дружеского расположения. Отец с явной иронией отказался от дубинок, изготовленных сыном, и вдобавок еще насмешливо осведомился, не целесообразнее ли взять с собой, к примеру, телеграфные столбы или средних размеров дуб? Сын же остался при своем мнении — для мощного удара нужна и дубинка помощнее. Не говоря ни слова, отец взял с собой сломанную подпорку для гороха, а сын упрямо схватил собственноручно изготовленную дубинку. Вот так они, вооруженные до зубов, молча пришли на поле брани.

Этот разлад не мог пойти на пользу военной операции. Очень неохотно они взялись искать запасные выходы, но ни одного не обнаружили, ни того, что был спрятан среди камней и травы на самом берегу озера, ни скрытого в кустах бузины на середине склона, ни того, что был наверху, у края поля, под хворостом.

— Ах, довольно заниматься этой чепухой! — заговорил отец, тем самым нарушив наконец более чем получасовое молчание.

— Тедди вообще ни на что не годится, — отозвался сын.

— Тут ты безусловно прав, — сказал отец почти уже дружелюбно и по дороге домой то и дело отпускал горькие замечания об этой вконец испорченной женщинами собаке, непослушной, без чувства собственного достоинства, которая не умеет толком ходить на поводке, не годится в сторожа, а готова немедленно подружиться с любым бродягой, к тому же, несмотря на все увещевания и колотушки, гоняет гусей, и так далее, и тому подобное, до самого дома.

Тедди, угодливо виляя хвостом, бежала рядом, гордо неся в зубах камешек. Так как сын во всем соглашался с отцом, разлад между ними был полностью преодолен. В неудачах экспедиции виновата оказалась одна только Тедди, и вообще барсучья нора скорее всего не барсучья, а выдрина, о чем свидетельствует отсутствие запасных выходов. На этом военная кампания, по крайней мере осенне-зимняя, была почти завершена.

Оставалось только поставить капкан — как человек основательный и любящий порядок, отец конечно же неукоснительно выполнял намеченную программу. Он достал из чердачного тайника капкан и в присутствии Ули и Мушки принялся устанавливать его в дыре под забором. Зрители, естественно, нервировали отца. Капкан был очень грязный и ржавый, но пружины оказались еще хоть куда, в этом отец убедился, растянув их. Обе стальные дужки с железными ржавыми зубьями выглядели устрашающе. Он много раз пытался, но поставить капкан ему все никак не удавалось.

— Проклятое старье! — выругался отец вполголоса, делая пятую попытку. И с горечью добавил, указывая на опасность, которой подвергался сам — Тому, чьи кости сюда попадут, будет не до смеха!

Сын решил уточнить:

— Ты думаешь, папа, ногу этот капкан может начисто оттяпать?

— Вряд ли! — сказал отец и сделал шестую попытку. — Но кости уж точно переломает, можешь не сомневаться, Ули!

Мушка думала о славном, мирном Фридолине, о том, каково ему будет с переломанными костями, без всякого ухода… Если ткнуть палкой в этот капкан, он захлопнется и никакой барсук в него уже не попадется, размышляла она. Затем, бросив взгляд на взбешенное лицо отца, она решила пока воздержаться от этой акции помощи барсуку.

— Я как-то читал, — опять начал Ули, — что такие капканы нельзя трогать голыми руками, звери могут учуять.

— Может, мне для Мушкиного Фридолина еще и лайковые перчатки надеть? — спросил отец, но уже не так сердито, потому что он наконец-то установил капкан. — Нет уж, благодарю покорно! Впрочем, эта штука так воняет крысиным дерьмом и ржавчиной, что барсуку нипочем не учуять, что я к нему прикасался.

И вот капкан задвинут в лаз и прикреплен к проволочной ограде.

— Так! — сказал отец. — Пусть только этот барсук явится! — Он задумался. — К сожалению, мне придется днем убирать эту штуку отсюда, а на ночь снова ставить, а то Ахим или еще кто-нибудь в него непременно угодит. Мало мне других забот!

Итак, за ужином всем было торжественно объявлено, что теперь на ночь будет ставиться капкан на барсука, и пусть все знают, чем это может кончиться. Впрочем, в ближайшее время проделкам этого ворюги будет положен конец — несмотря на всех Мушек!

Но случилось так, что в последующие трое суток ворюга ни днем, ни ночью не покидал своей норы. Да, Фридолин был до того расстроен этим новым нарушением покоя, новым повреждением своего жилища, что решил: голод голодом, а я из норы больше не выйду. Он был зол на весь мир. Если даже в этом захолустье нет покоя, то он лучше умрет с голоду, и вот тогда мир увидит, каково ему без Фридолина! Хорошенький, должно быть, будет мир без барсука!

Таким образом, и мягкосердечная Мушка, и кровожадный отец, проверяя по утрам капкан, видели, что никто в него не попался. Но новых дыр в заборе тоже не было, и совсем уже спелая кукуруза стояла нетронутая.

— Ага! — с торжеством сказал отец в кругу семьи. — Этот негодяй заметил, что мы объявили ему войну, и перестал нас обкрадывать! Его счастье! Иначе мой капкан сделал бы из него котлету! И в воскресенье мы лакомились бы барсучатиной!

«Умница Фридолин! — подумала Мушка. — Как здорово, что ты такой внимательный, и не попадаешься в этот старый мерзкий капкан! А мы прекрасно обойдемся без барсучьего жаркого!»

Она обдумывала новую прогулку к норе, чтобы еще разок взглянуть, как жарится на солнышке ее маленький друг. Но, во-первых, отец запретил ей прогулки к барсучьей норе, а во-вторых, сейчас, к началу осени, у матери столько хлопот с вареньями и соленьями, что Мушка непременно должна помогать ей, следовательно, у нее и впрямь нет времени на прогулки. И она отложила прогулки на потом.

На четвертую ночь голод пересилил презрение Фридолина к ненормальному миру. И он возобновил свои походы за провизией. Но теперь он стал осторожнее, теперь он всего боялся и в поисках пропитания не покидал Лесного острова. Но и там было достаточно пищи, чтобы утолить голод, хотя при этом надо было тратить куда больше усилий, и конечно, тут он не находил таких деликатесов, как Сладкий Воск или молодая морковка.

Позднее, когда все вокруг его норы стало спокойно и, казалось, воцарился прежний мир, он опять стал хаживать прежней дорожкой на огород Дитценов и на кукурузное поле. Но теперь он бывал там нерегулярно, самое большее раз в три или четыре ночи. С таким упорством выставляемый на него капкан он, конечно, сразу учуял, его передернуло от этой адской вони, и он тут же прорыл новую дыру под забором.

Разумеется, отец сразу это заметил и без устали ставил капкан во все новые лазы, а старые ликвидировал. Он даже додумался положить в капкан кукурузу. С тем же терпением, с каким Фридолин рыл все новые лазы, отец вновь и вновь ставил капкан. Ну должен же он был наконец сообразить, что барсук каждый раз чует поставленный на него капкан и далеко его обходит! Однако папа Дитцен все-таки надеялся (уже не первый раз в своей жизни) на чудо. Он полагал, что однажды настанет час — и барсук забудет об осторожности. Или же со временем привыкнет к виду и запаху капкана…

Но ничего подобного не случалось, просто оба с одинаковым упорством делали свое дело: барсук рыл землю, а отец ставил капкан. Единственная польза была в том, что отец навострился ставить капкан, теперь ему это удавалось с первого раза.

Впрочем, с наступлением осени отец стал с большим безразличием думать о барсуке и причиненном им ущербе. В огороде уже не осталось никаких овощей, и кукурузу убрали и развесили в амбаре для просушки так_; что барсуку теперь было ее не достать. Наконец пришел день, когда кур выпустили в огород. Тут уж все калитки стояли настежь: в огороде больше не росло ничего, чему куры могли бы повредить.

Отец взял капкан и отнес обратно на чердак.

— В будущем году мы поступим иначе, и гораздо лучше, — сказал он, убирая капкан. Первая военная кампания против Фридолина завершилась.

У барсука была трудная осень. На сухих песчаных полях он находил только самый скудный корм. Ему очень не хватало маслянистых буковых орешков Хуллербуша. Каждую ночь ему приходилось подолгу рыскать, чтобы хоть как-то утолить голод, — чтобы нагулять жирок и круглое брюшко, этого было недостаточно. В кладовой было пусто, он сумел запасти лишь немного моркови, со всех огородов и полей вдруг разом все убрали, и запастись было нечем.

Затем над голыми полями завыли сырые осенние ветры, пошли дожди, выпал снег — озеро с недовольным шумом билось в берега, шелестел засохший камыш. Стремительно надвигалась зима…

«Ну и зима мне предстоит! — частенько думал Фридолин. — Не знаю как я продержусь! Таким тощим я бывал разве только весной. Чем я буду питаться во время зимней спячки? Всю зиму глаз не сомкну! Ах, если бы я остался в Хуллербуше!..»

Впервые он затосковал по родному лесу. Если б он знал дорогу, он тотчас же отправился бы в родные места. Но он боялся деревни, ненавидел двуногих, а еще больше — их собак. Он ненавидел этот ненормальный мир. Ах, если бы он сам его обустраивал!.. Вот была бы жизнь для порядочного барсука! А тут… Вечно только голод и горе…

При этом Фридолину еще до наступления суровой зимы привалило счастье: у дитценовского забора за компостной кучей он обнаружил бурт моркови. Он залезал в него, нажирался до отвала и приносил домой, сколько мог унести. Это была однообразная пища, а главное, совершенно без мяса и жира, но сейчас не время привередничать.

В этом году рано, уже в середине декабря, ударили морозы и держались долго. Фридолин рано залег спать, но, как он верно предвидел, спалось ему плохо. Каждые два-три дня он просыпался и, терзаемый голодом, с заметно тощающим животом, плелся в кладовую и сжирал моркови больше, чем он мог себе позволить. Он со своими запасами мог продержаться разве что до половины зимы, а дальше что? Ужасный мир, абсолютно ненормальный!

Иногда он на мгновение высунет нос из норы и тут же, дрожа от холода, назад. Да и на что там смотреть? Занесенная снегом земля, и волны уже не набегают на берег лежащего подо льдом озера. Просто отвратительно, совершенно безутешно, и уж конечно, все это не для честного, порядочного барсука! Даже воды не напиться — чтобы утолить жажду, приходится лизать снег.

И все-таки по этому скованному льдом озеру к Фридолину явились гости, которые, хотя и были ему отвратительны, тем не менее спасли ему жизнь, иначе в эту долгую зиму он умер бы с голоду. Как-то Фридолин забылся некрепким от голода сном, и вдруг его разбудил шум, шум возле самого святилища — у входа в его спальню.

Барсук вскочил и увидел две пары зеленых, светящихся злобою глаз, глядевших на него очень нагло. И тут же он учуял отвратительную, слишком хорошо ему знакомую вонь. Лисы вторглись в его нору, эти омерзительнейшие из всех живущих на свете зверей воспользовались его спячкой и пробрались к самому порогу его спальни! И теперь это был не какой-то жалкий, полуголодный неопытный лисенок, вроде Изолейна, это были две крупные, вполне взрослые лисы, лис со своей лисицей, Изолеус и Изолина. И они вторглись к нему!

Эти двое явились издалека, а именно из Уккермарка, где охотник с собаками еще в самом начале зимы выгнал их из родной норы. Вот уже много дней они, бездомные, скитались по полям и лесам, воруя и разбойничая, находя пристанище в кроличьих норах и в густых ельниках, но уже на другой день уходя дальше, в поисках новой хорошей квартиры и богатых охотничьих угодий.

И вот по льду озера Карвитц они из Уккермарка перебрались в Мекленбург и, слоняясь по округе, набрели на уединенный Лесной остров. А когда они ко всему еще увидали превосходно расположенную барсучью нору, Изолеус с Изолиной решили, что цель их путешествия достигнута. С барсуком они расправятся шутя, они не собирались его убивать, вовсе нет, но ведь и залегший на зимнюю спячку барсук — противник не опасный. Они просто загонят его в угол, разозлят своей вонью, и в конце концов он уберется отсюда и оставит им свою квартиру. Что будет дальше с барсуком на зимнем холоде, их мало беспокоило. Главное, чтобы у них была хорошая зимняя квартира, а нора Фридолина, как уже было сказано, понравилась им чрезвычайно.

Таков был план Изолеуса и Изолины. Но они не учли, что Фридолин не спит, как полагается барсукам зимой, а от голода и бессонницы пребывает в крайнем раздражении. Кроме того, у него оставалось здесь еще добрых полцентнера моркови — он, конечно, решил, что лисы хотят у него эту морковь отнять, он же не знал, что лисы не едят моркови.

И вот, едва увидав обоих пришельцев, Фридолин с яростным фырканьем вцепился в нос Изолины. Правда, лисица успела вовремя отпрянуть, и лишь легкая кровоточащая царапина осталась на ее носу на память об этой мужественной атаке.

— Спокойно! Только без спешки, Изолина! — сказал по-лисьи Изолеус своей жене. — Этот дурачок опять скоро заснет. Тогда мы задвинем его туда, где, должно быть, находится его кладовая, и посмотрим, каково ему там придется.

— Ты совершенно прав, Изолеус, — согласилась с ним жена, тщательно зализывая собственный нос. — Я тоже предпочитаю избегать всяких ссор. Пока что, после всех пережитых невзгод, с меня вполне хватит и этого коридора. В нем тепло, и приятно, и не сквозит. Я предлагаю тебе, Изолеус, давай как следует выспимся, нам здесь никто не помешает. А тем временем этот маленький кусака снова заснет, и мы поступим с ним так, как ты решил. Спи спокойно, Изолеус!

— И ты тоже, Изолина, — отвечал лис. И они, тоже вконец измученные, заснули.

Барсук Фридолин слышал каждое слово, но так как он не знал лисьего языка, это ему мало помогло. Но из того факта, что оба уснули, он совершенно верно заключил, что они намерены здесь остаться, и это значительно ухудшило его и без того скверное настроение. Запах, исходивший от этих отвратительных животных, ввергал его в полуобморочное состояние, но в его норе была отличная вентиляция, и он решил выдержать все. Он не желал еще раз уступать лисьему бесстыдству.

Да и куда ему деваться теперь, среди зимы, без корма и пристанища? Он имел некоторое представление о заснеженном и заледенелом мире, — даже если он не хочет здесь оставаться, то он вынужден это сделать, если не желает помереть. А умирать Фридолин не собирался, каждый барсук полагает, что он бессмертен и что мир с его уходом тоже перестанет существовать.

Убедившись, что лисы и впрямь крепко заснули, барсук пробрался к себе в кладовку, быстро и тихо сожрал несколько морковок, чтобы хоть немного унять терзающий его голод, затем снова занял свой пост у входа в спальню. Только что съеденная морковь заставила его закрыть глаза, но спал он совсем некрепко, нестерпимая вонь мешала ему заснуть по-настоящему.

Проснулся он от шепота. Он лежал, этот маленький комочек из плоти, костей и шерсти, полный решимости защищать свой дом и свое добро, и лучше расстаться с жизнью, чем с родной норой.

Лисица шепнула лису:

— Я вижу его. Он лежит на боку, свернувшись в клубок, и спит. Подкрадись к нему, Изолеус, и передней лапой задвинь его в кладовку.

Лис сделал так, как советовала супруга, но тут же понял, что враг начеку: барсук больно укусил его за лапу, и он с воем отпрянул.

— Хорошо тебе говорить! — сердито обратился он к жене. — А он вовсе не спит, подлец! Как он меня в лапу тяпнул! У него зубы, о каких лисам можно только мечтать! Жабоед окаянный! Залижи мне рану, Изолина!

Барсук все еще был настороже, готовый отразить новую атаку, но слышал только, как лисий язык лижет лапу. Чуть позже лисы заговорили и немного погодя начали отступление. Фридолин слышал, как они уходят по коридору вверх, подождал чуть-чуть, затем пошел вслед за ними и выглянул из норы.

Ледяной ветер дул над замерзшей землей, барсук задрожал, и слезы выступили у него на глазах от этого ветра. Но тут он увидел лис, они крались вдоль камышей по берегу в сторону деревни.

«Ну, с этими я рассчитался!» — подумал он и довольный вернулся в нору. Кое-как наведя порядок в коридоре, он досыта нажрался моркови в кладовке и залег спать как следует. Он был убежден, что навсегда изгнал лис. Только никогда не покидающая его недоверчивость помешала ему привалиться, как обычно, к задней стенке своей спальни. Он улегся у самого выхода, высунув нос в коридор, хотя здесь нос продувало сквозняком. Фридолин чихнул раз-другой, зевнул и скоро уже крепко спал.

Изолеус с Изолиной между тем спешили в деревню. Лисы очень прожорливый народ, они голодать не любят. Когда лис обругал барсука «жабоедом», он тем самым обругал и своих сородичей, поскольку лисы тоже охотно едят и жаб с лягушками, а впрочем и мышами не брезгуют. Но о такой еде, которую зимой или вовсе не добудешь, или только с большим трудом, эти рыжие разбойники даже и помыслить сейчас не могли. За то время, что они, бездомные, скитались по стране, они стали настоящими разбойниками и убийцами. Они уже не раз вламывались в птичники и теперь хорошо знали, чем отличается вкус гуся от вкуса утки или курицы. Они полагали своим долгом и дальше питаться мясом, вот и теперь они решили утолить мучительный голод, сократив птичье поголовье в деревне Карвитц.

Вообще-то подобные воровские набеги возглавлял муж, Изолеус, а его жена Изолина держалась позади. И хотя брак у них был прекрасный, однако Изолина не могла отделаться от свойственных лисьему характеру хитрости и коварства. Она считала, что ее не столь уж умный супруг обязан всегда идти впереди и тем самым подвергаться большей опасности.

Но сегодня Изолина три или четыре раза забегала вперед, часто оглядываясь на мужа, и коротко тявкала, призывая его поторопиться. Изолеус жалобно тявкал в ответ: укушенная барсуком лапа доставляла ему немало неприятностей, и большую часть пути он вынужден был проделать на трех лапах. Уже приблизившись к деревне, Изолина тихонько предложила мужу сегодня один раз поохотиться врозь. Она предвидела, что от мужа с его больной лапой толку на охоте будет мало, и предпочла сама обеспечить себя мясом.

Она добыла его без труда: на берегу озера возле дома Дитценов куры разбрелись в разные стороны, ища корм в выцветшей траве под голыми кустами орешника. Притаившись за низенькой оградой сада Шёнфельдов, Изолина некоторое время наблюдала за их возней. Потом метнулась к ним и тут же ухватила самую жирную из кур. Мгновенный укус заставил замолчать испуганно кудахтавшую пленницу, и вот уже Изолина спешит назад, к барсучьей норе.

Между тем трехногому лису посчастливилось еще больше. Крадясь вдоль камышей на другой стороне озера, он увидал несколько уток, по льду спешивших к проруби купаться. Он терпеливо ждал, покуда утки, отяжелев от воды, вновь выберутся на лед, тогда он ринулся к ним, и мгновение спустя он тоже спешил домой, с жирной уткой в зубах. Правда, на трех ногах да с тяжелой добычей в пасти это было нелегко, но такой трофей стоил любых усилий.

В деревне обе кражи остались незамеченными, хотя на улице играло много детей. Но оба разбойника, надо отдать им должное, хорошо знали свое воровское ремесло.

Пока Изолеус тащился домой со своей добычей, его куда более подвижная жена уже добежала до барсучьей норы. Положив курицу перед входом, она внимательно прислушалась, ее острый слух уловил тихий шорох и бормотанье спящего Фридолина. Неслышно, крадучись, лиса подобралась к барсуку так близко, что могла коснуться его носом, но удержалась, решила еще раз все проверить. После того как барсук укусил ее в нос, а ее мужа в лапу, она твердо решила одним укусом покончить с этим маленьким нахальным барсуком, нечего его щадить.

Однако Изолина была достаточно осторожна, чтобы понимать — этот укус должен быть молниеносным и безжалостным, чтобы барсук не успел тяпнуть ее в ответ. Она уже видела по лапе мужа, как умеет кусаться барсук, и потому не имела ни малейшей охоты получать подобные ранения. Сейчас она затаилась, еще раз проверяя, как обстоят дела.

Для человеческого глаза в таком жилище на глубине двух метров было темным-темно, но для светящихся глаз лисицы — так же как для барсучьих глаз — здесь царил приятный полумрак, и вблизи многое можно было рассмотреть. Так, Изолина углядела, что барсук лежит на животе, положив голову между передними лапами, и крепко спит. Как назло, он так положил голову во входное отверстие спальни, что лисица могла укусить его разве что в голову или в загривок. А это нежелательно. Куда лучше вцепиться прямо в глотку и разом прикончить противника. Конечно, можно тяжело его ранить и в голову, и в загривок, но тут неминуемо завяжется нелегкая борьба, а этого ей хотелось бы избежать.

Постояв немного в раздумье, Изолина прибегла к военной хитрости, вполне достойной лисицы. Она слегка повернулась и пощекотала барсучий нос кончиком своего пушистого хвоста: раз, другой, третий. Потом застыла в неподвижности, ожидая результатов своей уловки.

Уловка и впрямь подействовала. Барсук сжался в комок и три раза подряд чихнул. От этого чихания он полупроснулся и тут же ощутил неприятный холод у входа в спальню. Он перевалился в глубь спальни и улегся на бок. Лисица тотчас же заметила открывшуюся возможность: горло теперь ничем не защищено, она широко раскрыла пасть, чтобы нанести смертельный укус…

Никогда еще Фридолин не подвергался такой опасности, жить ему оставалось считанные секунды…

Но тут что-то зашумело в коридоре, и сверху на спину лисице с шумом обрушилась мертвая утка. Лиса в испуге отпрянула, хорошо нацеленный укус пришелся мимо, и она задела только подбородок Фридолина. А он, полупроснувшись от чихания, без промедления тяпнул лису прямо в нос, лиса с воем отскочила. Тут уж Фридолин совсем проснулся и с яростным фырканьем бросился к выходу из спальни, вслед за противницей, но у нее пропала всякая охота продолжать борьбу.

Второй раз за сутки лисицу укусили в нос, и на этот раз сильно. Слизывая обильно текущую кровь, она отступала все дальше по коридору, оставив у порога барсучьей спальни столь некстати свалившуюся на нее утку.

Можно себе представить, с какой злостью встретила Изолина мужа, спускавшегося в нору с добытой ею курицей в зубах. Он, конечно остолбенел: он и подумать не мог, что его маленькая шутка возымеет такие последствия. По манере многих мужей, он хотел просто сделать сюрприз жене, преподнеся ей жирную утку; особенно эффектным, решил он, этот сюрприз будет, если сбросить утку вниз по почти отвесному коридору.

— Но, Изолина, — сказал он, глубоко обиженный ее яростными упреками. — Как я мог подумать, что ты опять решишь связаться с барсуком, собственно говоря, мы же не хотели причинить ему вред. О таких вещах надо предупреждать заранее!

— Ты как был набитый дурак, так и остался! — злобно отвечала Изолина. — О, Боже, мой нос! Если бы еще не нос… У меня никогда уже не будет прежнего чутья! А какая боль! Так и щиплет, так и печет!

— Твой нос — пустяки по сравнению с моей лапой, — заявил Изолеус, глубоко оскорбленный «набитым дураком».

— Нос — это тебе не лапа, а лапа — не нос, — отвечала Изолина. Супружеская ссора длилась еще много часов. Но когда они немного успокоились, Изолина строго-настрого приказала своему супругу принести назад утку. Лис осторожно подобрался к утке, но злобное фырканье Фридолина свидетельствовало о том, что хозяин еще не спит и только пуще злится на своих незваных гостей.

— Он не подпускает меня к утке, Изолина! — крикнул он наверх своей супруге.

— Да схвати ее поживей, или ты слишком труслив для этого? — закричала в ответ лисица.

Он послушно схватил было утку зубами, но тут же вновь отпрянул, увидев рядом с собою оскаленные зубы барсука, к тому же барсук находился в лучшем положении, так как все его тело было скрыто в спальне. Фридолин вовсе не зарился на утку, ему никогда даже в голову не приходила мысль о подобном блюде. К тому же он был слишком неловок, чтобы поймать такую птицу. Но сейчас у него было только одно желание — ни за что не подпустить лис близко к своей спальне. Голод и злость превратили миролюбивого Фридолина в сущего дьявола.

Наверху опять разгорелась супружеская ссора, но толку от нее было мало, утка оставалась недосягаемой. Пришлось им довольствоваться курицей, причем Изолина, как добытчица и к тому же тяжелобольная, вытребовала себе большую часть. Оба не наелись досыта, но сегодня было поздно идти в деревню еще раз. Стемнело, и вся птица уже спала в птичниках. Так и пришлось им лечь спать голодными. И Фридолин тоже уснул, но некрепко.

Назавтра, с утра пораньше, лисы вновь отправились в свой разбойничий набег, а Фридолин приступил к своим обязанностям — занялся уборкой испакощенного гостями коридора. Даже куриные кости он вынес из норы. Лисы — неряшливые животные и, как бы ни были голодны, едят как попало. Так что в коридоре кроме костей валялись и ошметки мяса. Фридолин, вынося в пасти эти отходы, ощутил на языке вкус мяса, и этот вкус не показался ему неприятным: напоминает мышатину, только погрубее. Он распробовал и тут же сожрал все, что ему попалось, — слишком давно он не ел мяса.

Оставалось еще вытащить из норы утку. Фридолин взял утку в зубы. Ошметки куриного мяса были так ничтожны, что только растравили голод, и Фридолин набросился на утку. Он не привык к перьям, и они доставили ему немало хлопот, но наконец он добрался до мяса и наелся до отвала. Он не сожрал и половины утки, а был уже сыт. Он забрался в свою спальню, выставил нос в коридор и уснул.

Фридолин мог уже не бояться лис. Они решили прекратить борьбу, слишком много страданий причиняли нанесенные барсуком раны и к тому же мешали охотиться. Они теперь довольствовались коридором, предоставив барсуку его спальню. Всякий раз, когда его злобные жильцы уходили на охоту, он наводил порядок в коридоре, сжирая при этом все, что оставалось от лис. Так как охотились они по большей части удачливо, то Фридолин как бы перешел на их пансион, хотя больше ему ни разу не посчастливилось заполучить целую утку.

Разумеется, немало неприятностей пришлось претерпеть барсуку от лис. Он вынужден был привыкнуть к их вони, постоянно убирать их нечистоты, забыв и думать о зимней спячке. От этого он стал еще угрюмее и злее, однако все-таки именно эти скверные лисы спасли ему жизнь, без них Фридолин умер бы с голоду.

Между тем в окрестностях назревали волнения. Не только в Карвитце, нет, и в Конове, в Томсдорфе, в Хуллербуше, в поместье Розенхоф, и даже в Фюрстенхагене и Бистерфельде постоянно уменьшалось птичье поголовье. Тут бесследно пропали несушки, там лучший племенной гусь, а там — индюшки, утки исчезали с лица земли, и даже крольчатники подвергались разбойным нападениям.

Вскоре было установлено, что это за разбойники. Их видели дети, любители подледного лова, лесорубы. Они описывали этих разбойников: крупный лис, бегающий на трех лапах, и лиса с опухшим носом. Призывы о помощи были отосланы егерю Фризике, жившему в основном в Берлине. Он явился с ружьем и с охотничьей собакой.

Первым пал Изолеус. Собака схватила слишком медленно бегающего лиса и тут же задушила его, прежде чем охотник выстрелил. Хитрую Изолину выстрел застал, когда она волокла домой жирного гуся; она пережила своего мужа всего на десять дней…

Вот уже больше недели лисы не появлялись в барсучьей норе, тогда Фридолин впал наконец в запоздалую зимнюю спячку. Наверху уже веяли помягчевшие февральские ветры, в кладовой было еще достаточно моркови, чтобы барсук мог дотянуть до теплых дней. Он ненавидел лис еще больше, чем прежде, и все-таки он выжил именно благодаря их разбою.

Глава восьмая

Вслед за убийством обеих лис, Изолеуса и Изолины, по деревне распространилась весть: егерь установил, что их разбойничье логово находилось в брошенной норе выдры на южном склоне Лесного острова. Все следы вели туда, и вокруг норы все было усеяно куриными костями. Теперь многие ходили туда гулять, по снегу или по льду.

— Ага! — сказал папа Дитцен, поднимая с земли гусиную грудную кость и пряча ее в карман (недурной будет «чижик» для Ахима). — Ага! А уж о твоем дружке, Мушка, о барсуке Фридолине, лисы тоже позаботились!

Мушка кивнула грустно, но не очень. Тот августовский день, когда она смотрела, как принимает солнечные ванны забавный маленький зверь, остался далеко позади. С тех пор столько всего произошло! Фридолин был теперь для Мушки всего лишь воспоминанием, а не частью ее жизни.

И в последующие дни тоже много чего случилось: конец февраля принес с собою теплый влажный ветер, лед на озере стал серым и полосатым, и мать запретила детям ступать на него. Затем в одно прекрасное утро он вовсе исчез, и приходилось только удивляться, куда за такое короткое время девалась такая масса льда. Отец говорил, что лед впитал в себя воду и опустился на дно.

Шаг за шагом, все быстрее приближалась весна. Казалось, только что все прислушивались к первым птичьим трелям и восторгались ранними крокусами в саду, и вот уже все вокруг зазеленело, вновь зацвели фруктовые деревья, первые ветки сирени принесли в дом и поставили в вазы.

В это время всегда страшно много работы и в поле, и в саду, и на птичнике. Гусята разбегаются во все стороны, мать на неогороженном поле сеет раннюю морковь, отец вместе с Матье разбрасывает по полям навоз. В этом году помощников еще меньше, чем в прошлом, а значит, больше работы. Каждый, у кого есть руки, должен заниматься делом, и Мушка, которая теперь бывала дома только по воскресеньям и на каникулах, а в остальное время ходила в школу в городе, тоже, естественно, не оставалась в стороне от всех этих трудов.

Наоборот, она помогала с восторгом, и не только матери, но и отцу и Матье. Она помогала сеять кукурузу. Ее опять сеяли на берегу озера, но уже, разумеется, на другом участке. Однако именно Мушка задумчиво произнесла, насыпая себе в передник новую порцию кукурузных зерен:

— Надо надеяться, в этом году Фридолин не набредет на нашу кукурузу.

— Да что ты такое говоришь, Мушка! — испуганно воскликнул отец. — Никакого барсука здесь больше нет. Ведь лисы убили твоего Фридолина, ты же помнишь.

— Конечно, папа, — отвечала Мушка и больше разговоров о барсуке не возникало.

Но отец был очень напуган, тем более что в этом году кукуруза стала еще милее его сердцу, чем в прошлые годы. Не только оттого, что с кормами теперь стало хуже, чем когда-либо прежде, но и потому, что на этот раз он своими руками обрабатывал поле, своими руками сеял, потому что от непривычной работы спина у него здорово болела. Так всегда бывает: добытое с потом и кровью много дороже дареного, того, к чему ты не приложил никаких усилий.

В последующие недели отец проникся еще большей любовью к кукурузе, так как ему пришлось собственноручно прополоть ее четыре раза: сорняки в этом году буйно шли в рост. Его спина уже не выдерживала таких нагрузок.

А кукуруза росла на диво, словно хотела своим безукоризненным видом, без единого прогала, вознаградить все затраченные на нее усилия. Сердце отца радовалось, когда он смотрел на свою кукурузу: в этом году он наведывался к ней чаще, бывало, что и каждый день.

Поэтому настроение его сильно омрачилось, когда он узнал, что в округе опять появился барсук. Выяснилось это благодаря курам: они вновь проникали в огород, а под забором, отделяющим птичник от огорода, появились лазы. Отец не стал разглагольствовать в ответ на эту неприятную новость, слишком уж выжидательно смотрели на него дети, Мушка и Ули. Никакого торжественного объявления войны на сей раз не было, но сердце отца преисполнилось суровой решимостью. «Лучше оставь мою кукурузу в покое!» — думал он.

Огород был не так важен отцу, в огороде работала мать, от огорода спина отца не болела. Но все-таки папа Дитцен принес с чердака ржавый капкан и, верный своему долгу, регулярно ставил его в лазы под забором. По утрам, вынимая капкан из лаза, он обходил всю ограду и закрывал новые лазы камнями. Так как он проделывал это очень-очень рано, когда куры еще спали в курятнике, то в этом году большого ущерба огороду куры не наносили.

Управившись с камнями, отец шел на поле к своей кукурузе. Туда он шел по одной стороне поля, а обратно по другой, озабоченно и внимательно приглядываясь к посадкам. К концу взгляд его прояснялся: барсук не забирался в кукурузу. Она росла в своем нетронутом великолепии, становясь все выше и крепче, и уже начинала цвести: мужские цветки, метелковидные, с пыльцой — наверху, женские, булавовидные, с длинными шелковистыми зелеными нитями — внизу, у стебля.

Да, странное дело, барсук как будто что-то прознал о суровой решимости отца: в этом году он куда реже наведывался в огород, вред причинял незначительный, почти незаметный. Так, иногда хозяева находили несколько объеденных, ободранных с кустика ягод клубники; ни гороху, ни моркови не было нанесено сколько-нибудь заметного вреда, и кукуруза, как уже сказано, оставалась нетронутой.

— Это, должно быть, другой барсук, — сказал себе отец, — молодой и еще не такой нахальный…

Все было как раз наоборот! Барсук был тот же, но только постаревший еще на одну зиму! И что это была за зима! Господи, после всех страшных событий этой зимы Фридолин никогда уже не мог стать прежним! Он и раньше-то был немножко склонен к угрюмости и пессимизму, но по сравнению с тем, каким он стал сейчас, прошлогодний Фридолин был просто беззаботным юным существом. Его осторожность теперь была беспредельна, его недоверие ко всему мировому порядку не знало границ. Только темными, безлунными ночами решался он вылезать из норы и никогда не ходил два раза подряд одной и той же дорогой, никогда не искал корм дважды в одном и том же месте. В поисках пропитания он наведывался то туда, то сюда, твердо убежденный в том, что весь мир затаился, подстерегая честного, порядочного барсука.

Мушке пришлось бы не один раз сходить на Лесной остров, чтобы застать барсука принимающим солнечные ванны. Он лишь изредка позволял себе такое удовольствие и уж никогда не спал при этом.

Но все-таки, несмотря на все предосторожности Фридолина, настал такой день и пробил такой час, когда отец заметил, что барсук и в этом году посягает на его кукурузу. Просто барсук поджидал, когда из женских цветков начнут образовываться початки, совсем еще молодые початки, на которых только зарождаются зерна, но зато как они сочны и нежны — ничего нет вкуснее! И перед этим изысканным лакомством барсук Фридолин не мог устоять, искушение было слишком велико!

Конечно, он поначалу соблюдал умеренность, может, что-то ему мешало, может, он был сыт, может, близился рассвет, так или иначе, — отец уносил с поля сломанные стебли, зажав их под мышкой. Он аккуратно собирал их и давал этот нежный корм своим кроликам в качестве добавки, чему те были очень рады.

В последующие дни эту радость им доставляли все чаще, ибо все чаще отец таскал домой обломанные кукурузные стебли, вскоре ему понадобилась и вторая рука. А потом дело дошло до того, что этого корма было уже слишком много для кроликов, его стали давать и корове. И наконец настало утро, когда при виде опустошений на кукурузном поле отец только беспомощно пожал плечами: этого уже в руках не унесешь, и пошел домой.

На поле явился Матье с тачкой и, нагрузив ее доверху, двинулся в сторону коровника. Барсук Фридолин вновь, позабыв всякую врожденную и благоприобретенную осторожность, был охвачен восторгом опустошительства и в каком-то безумном похмелье все только пробовал, пробовал новые и новые стебли и початки! Если так и дальше пойдет, то через три месяца, когда кукуруза полностью созреет, от нее мало что останется. Уже сейчас та треть поля, что подальше от дома, значительно поредела.

Совершенно случайно барсучий разбой впервые был обнаружен воскресным утром: Мушка увидела, как на двор ввозят тачку, доверху груженую кукурузой. Она пошла и сама осмотрела кукурузное поле. Может, оттого, что Мушка тоже сеяла зерна этого зеленого растения, может, оттого, что она стала разумнее и уже понимала, как дорого достается каждая порция кормов и как непереносимо подобное расточительство, но за завтраком, когда отец опять сердито заговорил об этом маленьком вредителе, Мушка уже ни словечка не проронила в защиту Фридолина. Эту союзницу барсук потерял.

Да, с Мушкой произошла перемена, которая была результатом новой, городской жизни. Среди высоких домов, на тесных каменных улицах по дороге в школу, Мушка приняла окончательное и бесповоротное решение: всю жизнь быть только крестьянкой, и никем больше. Подобное твердое решение иной раз приводит к тому, что человек начинает думать по-другому и по-другому смотреть на вещи. Наверное, Мушка поняла, что даже если ты маленький смешной зверь и любишь валяться на солнышке, то этого еще недостаточно, чтобы иметь право отбирать хлеб у других.

Утром, перемывая после завтрака посуду, мать сказала дочери:

— Что-то сегодня ты ничего не говорила о своем Фридолине…

Мушка ответила:

— Он уже не мой Фридолин, мамочка, он ведет себя слишком нахально — ты бы посмотрела на нашу кукурузу!

На это мать промолчала.

Между тем отец написал письмо егерю Фризике, в котором настоятельно просил как можно скорее разобраться с барсуком, наносящим его хозяйству невосполнимый урон…

Отец позвал дочь и велел ей немедленно отнести это письмо к фройляйн Кёллер, у которой Фризике всегда останавливается, приезжая в деревню.

— И спроси, когда он приедет, Мушка! Так дальше продолжаться не может, что-то надо делать!

И хотя ей было совершенно ясно, что это письмо направлено против забавного маленького барсука, Мушка без всяких возражений отнесла его и вернулась, вполне удовлетворенная, с известием, что господина Фризике ждут в ближайшие дни…

И вправду, егерь с дочерью, которая была почти одного возраста с Мушкой, но как будущая охотница носила через плечо маленькое ружьецо, уже на другое утро явились к Дитценам. Урон, нанесенный кукурузному полю, не произвел на егеря ожидаемого впечатления — он в своей жизни навидался подобных потрав. Но все-таки он пообещал в ближайшие дни как следует заняться барсуком. На сей раз он, Фризике, пробудет в деревне целую неделю и за это время, безусловно, убьет барсука.

При этих словах у отца отлегло от сердца, ему свойственно было верить, что все будет хорошо, если хоть что-то делается. Он верил в камни под проволочной оградой, потом в капкан, наконец в лис, убивающих барсука, а теперь он верил в егеря Фризике. Он спросил егеря, как тот собирается заняться барсуком, — может быть, хочет сидеть в засаде с ружьем или намерен раскопать нору.

Нет, сказал господин Фризике, у него другие намерения. Он собирается у всех выходов из норы поставить надежные капканы, это, безусловно, самое лучшее средство.

Отец подумал о своем сотни раз ставленном — и всегда напрасно — капкане, но промолчал. Он кивнул в знак согласия и тут же разрешил Мушке пойти с егерем к барсучьей норе, если, конечно, господин Фризике ничего не будет иметь против. Господин Фризике ничего против не имел, и Мушка отправилась вместе с ним.

Она опять была очень взволнована этой экспедицией, но всякая мысль о бедном маленьком барсуке, которому капкан переломает кости, бесследно исчезла. Вернувшись, она рассказывала, как тщательно господин Фризике устанавливал капканы, ни разу не коснувшись их голыми руками. Он очень осторожно закапывал их в песок так, чтобы их совсем не было видно.

О, как смеялся господин Фризике, когда она ему рассказала, как отец ставил капкан просто на землю и сколько раз касался его голыми руками. (Во время этой части ее рассказа у отца была довольно кислая мина, но он не проронил ни слова.) В такой капкан барсук никогда не попадется, сказал господин Фризике.

Не считая главного входа в нору, егерь со своей собакой нашел два запасных, и у всех трех тщательно спрятал капканы. В самое ближайшее время барсук, безусловно, попадется в один из них.

Так рассказывала Мушка, и несомненный будущий успех этой операции всех привел в хорошее расположение духа. Более того, отец тут же забыл о крошечном уколе, связанном с неправильной установкой капкана. Он с улыбкой отнес капкан обратно на чердак и зашвырнул в угол.

— Лежи тут, пока окончательно не проржавеешь! — воскликнул он. — Все, Дитцены уже отбарсучились!

Мушка — разумеется, с разрешения родителей — тоже стала регулярно проверять поставленные капканы. Она докладывала, что барсук — она не называла его больше Фридолином — подходил близко к капканам, но поворачивал назад и уходил в свою нору. Это было отчетливо видно по следам на песке. Господин Фризике переставил капканы по-другому и зарыл еще глубже: уж на этот-то раз барсук попадется.

Между тем время шло, и когда отец вновь поинтересовался капканами и барсуком, то узнал от дочери, что егерь опять уехал и капканы забрал с собой, чтобы в его отсутствие кто-нибудь ненароком не попал в них. Но в следующий раз он наверняка поймает зверя, должно быть, это очень уж хитрый старый барсук.

Отец легонько вздохнул, опять одна из его, казалось бы, твердых надежд пошла прахом. Правда, с тех пор как были поставлены капканы, никакого вреда кукурузе больше не было причинено, и отец утешался мыслью, что капканы спугнули барсука и внушили отвращение к родной норе.

Отец, конечно, не имел ни малейшего представления о том, как привязан был Фридолин к своей норе, которую зубами оборонял от двух вонючих лис. И что для барсука несколько каких-то капканов? В этом ненормальном мире чего он только не пережил!

Но отец, как уже сказано, успокоился и пребывал в этом спокойствии, покуда вновь не начался разбой на его кукурузном поле. Да еще какой! Казалось, барсук решил наверстать все упущенное, отомстить всем врагам, так рьяно и неистово опустошал он кукурузное поле! В иное утро Матье приходилось увозить с поля не одну, а две тачки кукурузы, для кроликов и коровы опять настали хорошие времена.

Но что сталось с надеждами на хороший урожай? Эта кукуруза не была предназначена для скармливания скоту в виде зеленого корма; зеленого корма в это время года и без того хватало, нет, отборное желтое зерно кукурузы должно было помочь скоту продержаться зиму! А тут барсук просто все уничтожил!

Отец принял важное решение. До сих пор все его надежды рушились, и теперь он сам себе решил помочь — и Бог с ним, с охотничьим законом! Испокон веку существует закон — нужда железо ломит, и человек сам должен помочь себе, если нужда берет за горло.

У отца имелся пистолет с таким длинным стволом, что его можно было заряжать дробью. И однажды ночью он, вооружившись этим пистолетом, неслышно прокрался к кукурузному полю. Он хорошо все продумал: ночь стояла безлунная, но небо было ясным и звездным, звезды излучали слабый свет. И ветер был тихий и благоприятный: он дул от поля в сторону дома, так что барсук не мог учуять крадущегося к полю человека. И время отец выбрал самое лучшее: после полуночи, к исходу первого часа новых суток — старик Брем писал, что барсуки именно в это время любят выходить на ночной промысел.

О, отец был так осторожен и осмотрителен, так же осторожен и осмотрителен, как его дочь Мушка, когда она подкралась к барсуку, принимавшему солнечные ванны. Вот только намерения у них были разные. Отец не рассчитывал с первого раза убить барсука. Барсук ведь может прийти гораздо позже, и придется дожидаться его долгими часами, но отец уже знал, где ему ждать барсука, — возле старой сливы у низенькой ограды. А может, барсук и вовсе в эту ночь не явится, тогда отец придет еще раз, и еще, и еще, до тех пор, пока не убьет барсука. Он был полон решимости не сдаваться, покуда не достигнет намеченной цели, — он твердо решил устранить непорядок.

Почти беспечно подошел отец к полю. Перед ним в глубокой ночи темной стеной высится кукуруза. Отец прислушивается, все тихо кругом, такая тихая ночь, но вот легкий порыв ветра — и темная стена начинает шелестеть и шуршать, так что все равно ничего не услышишь.

Он идет вниз пс краю кукурузного поля, вдоль которого тянется полоска земли, поросшей травою, где посажены молодые фруктовые деревца, отцу кажется, что здесь очень удобно красться. Пока кукуруза шуршит и шелестит от ветра, он действительно не слышит даже собственных шагов, но едва стихает ветер, как он понимает, сколь громки его шаги. Давно не было дождя, и трава шуршит и скрипит под его башмаками, он пытается идти по вспаханной земле…

Пока отец идет тихо, но без особой осторожности, он не прошел еще и половины поля, а до сих пор барсук разбойничал в нижней его трети. Но вот отец видит слева фруктовое дерево с кроной странной формы, и это значит, что пройдено больше половины поля, и уже надо соблюдать осторожность.

Тут он останавливается и вновь прислушивается. Ветер уже утих. Он вслушивается, и вдруг сердце его начинает громко стучать: отцу кажется, что он слышит вдали хруст ломающихся стеблей, затем шелест… Что это, отчего так бьется сердце отца? Это всего-навсего маленький и не такой уж редкий зверь, которого он выслеживает! Не охотничий трофей, Боже упаси, неуклюжий зверь, которого ничего не стоит догнать и которого можно убить одним сильным ударом по носу, во всяком случае, убив его, особенно гордиться будет нечем!

И все-таки сердце отца колотится все сильнее, пока он крадется дальше, очень осторожно переставляя ноги, наступая твердо и всей ступней, чтобы рыхлая земля не скрипнула под ногами, и держа в руке пистолет с взведенным курком. Сердце бьется так сильно, что отец иной раз даже не решается поставить ногу. Он подолгу стоит на одной ноге, неподвижно, прислушиваясь, как трудится барсук.

Нельзя сказать, что отец слышит эти шорохи и хруст всякий раз, стоит ему только прислушаться. Поначалу ему кажется, что барсук все-таки его услышал и успел улизнуть. Но потом вновь раздается этот разбойничий шум — видимо, осторожный барсук время от времени прерывает свою трапезу и слушает, не приближаются ли враги, хотя никто и никогда не мешал ему наслаждаться кукурузой. Но бдительности он не теряет.

Теперь отец уже так близко, что может видеть в темноте, как барсук перемалывает зубами кукурузные початки и смачно высасывает сок из стеблей. Ах, сколько прекрасной, еще не созревшей кукурузы он сегодня опять уничтожил! Отец невольно прибавляет шаг, гнев окрыляет его, но он говорит себе: «Прежде всего — хладнокровие!» — и осторожно ставит на землю поднятую ногу.

— Только без спешки — на сей раз я не упущу голубчика!

Теперь барсук действительно близко. На последние тридцать метров отец потратил добрых полчаса, а может, всего только десять минут, точно он и сам не знает. Звезды на небе мерцают, а ветер, шум которого был бы сейчас спасением, вовсе утих. Отец опять поднимает ногу и от вящей предосторожности никак не решится вновь поставить ее.

А вдруг там, куда он ее поставит, лежит камешек и легкого шороха, с каким подошва коснется камня, барсук снова испугается?

И в самом деле, едва отец опускает ногу, рыхлая сухая земля распадается в пыль, и этот едва различимый звук вспугивает барсука. И отец и барсук застыли, отец даже дышит осторожно, при этом пытаясь проникнуть взглядом сквозь ночную мглу. Он думал, что сумеет увидеть хотя бы очертания зверя, хотя бы его тень, блеск его глаз, но не видит ничего, нет, отец ничего не видит.

И тут он понимает, что может стрелять только по шороху, по тому месту, откуда, как ему кажется, слышен шорох. А теперь и шороха нет!

Его рука, сжимающая пистолет, мокра от пота, ему с трудом удается разогнуть указательный палец, лежащий на курке. И все-таки гневное нетерпение переполняет отца. Ах, если бы он мог выстрелить! Пусть даже мимо! Лучше промах, чем это отвратительное терпеливое выжидание, это мучительно нервирующее подкрадывание!

Но вот опять раздается чавканье и хруст, барсук не учуял опасности и вновь принялся за еду. Какое-то мгновение он жует и тут же обламывает новый кукурузный стебель. Шум его падения отец находчиво использует, чтобы приблизиться к барсуку не на один, а на целых два шага. Теперь он стоит сбоку от барсука, сердце его колотится так, что отцу кажется — барсук может его услышать! Но барсук уже взялся за новый початок.

Пистолет поднимается, указательный палец сгибается на курке и вновь выпрямляется. Наверное, лучше было бы сделать еще один-единственный шаг — о, как чертовски трудно в темноте правильно определить, откуда, собственно, доносится шум.

Палец еще раз сгибается, и вновь отпускается курок. Разве не лучше все-таки сделать этот шаг? Отец уже столько терпел, что еще один шаг дала не меняет. Осторожность прежде всего!

Отец поднимает ногу — так медленно, так осторожно, но еще медленнее, еще осторожнее он ставит ее на землю. Но барсука опять не слышно. Отец уверен, что не издал ни малейшего звука, и все-таки барсук перестал есть. Отец вслушивается едва дыша… долго-долго…

И вот он слышит тихий шум в пяти метрах от себя: в кукурузе что-то движется, ломая стебли. Ага! Барсук учуял его и убегает…

Раздается выстрел, он громом звучит в ночи над спящей деревней, кажется, что грохот его достигает звезд! Отец прыжком оказывается в кукурузе, он будет преследовать барсука, а может быть, он его уже застрелил? Теперь отец держит пистолет за ствол, чтобы ударить барсука рукояткой по носу!

Но именно в этот миг вновь поднимается ветер! Вся кукуруза шуршит и шелестит. Отец прислушивается — там шумит, и тут шумит. Кажется, сотни барсуков бегут в зарослях кукурузы.

С сигаретой в зубах отец возвращается домой. Он говорит себе:

— Глупо, конечно, что я сделал еще один шаг — надо было раньше выстрелить, может, и попал бы. А вдруг я все-таки подстрелил его, надо будет утром проверить. Во всяком случае, задал я ему страху, больше он в мою кукурузу не сунется!

Но утренние поиски были напрасными, так же как напрасна была и дальнейшая ночная охота! Никогда больше отцу не удавалось подобраться к барсуку так близко, как в первую ночь. Иной раз он слышал, как барсук хозяйничает в кукурузе, но где-то далеко, и ни разу отец не смог подойти к нему хотя бы на расстояние выстрела. Заслышав барсука, отец просто палил по кукурузе и утешался тем, что сумел внушить барсуку почтение к себе. Но, несмотря на почтение, внушенное им барсуку благодаря долгим бессонным ночам, визиты на кукурузное поле продолжались, и Матье приходилось каждые два или три дня возить свежий корм на двор.

А потом отец еще и заболел, он уехал из Карвитца в больницу и вернулся только зимой, и в этом году война с Фридолином, нахальным барсуком, оказалась проигранной.

А барсук Фридолин продолжал жить у себя в норе тихой и мирной барсучьей жизнью. Он честно ходил на поиски корма и никому не был в тягость. Этот год принес ему немало горя: лисы Изолеус и Изолина, капканы у всех его коридоров, страшные выстрелы на поле с дивным растением Сладкий Воск. Но Фридолин уже свыкся с мыслью, что этот мир полон горя, что все в этом мире направлено на то, чтобы вредить порядочному барсуку и не давать ему покоя. Разумеется, это не мешало ему на все корки честить этот мир, он честил его днем и ночью, если он не спал, собственно говоря, это было его главным занятием. Угрюмость и ворчливость — как бы часть жизни барсука, без которой сама жизнь теряет вкус.

Однако полный горя и волнений год принес с собою и кое-что хорошее — на дитценовской кукурузе барсук Фридолин наел себе такое круглое брюшко, какого не наедал даже на хуллербушских буковых орешках. И кладовая его была полна дитценовской моркови. Так что Фридолин мог уверенно смотреть в глаза наступающей зиме.

— Да, конечно, — говорил себе иной раз Фридолин, в спокойные дни поздней осени наслаждаясь мягким солнышком, — да, конечно, этот мир ненормален, и Создатель всего живого совершенно не брал в расчет меня, барсука. Ведь все в этом мире преследуют меня — и двуногие, и четвероногие. Но я всегда ухожу от них, хотя в сравнении с ними я — крохотный зверь, особенно в сравнении с такой горой, как то черно-белое четвероногое (Фридолин имел в виду корову Розу). Меня не изведешь. Единственно хорошее в этом ненормальном мире то, что он никогда не будет существовать без меня, барсука.

Сказав это, он с блаженным стоном подставил солнцу свое жирное, тугое, как барабан, брюшко.