Такое же значение он придавал своим необычайно маленьким и изящным ушам, о которых он говорил, что это настоящие уши для того, чтобы «слушать неслыханное». (Заратустра).
«Может ли влечение к жестокому, страшному, злому, загадочному исходить из довольства, из полноты, даже избытка здоровья?.. Бывают ли вопрос для психиатров — неврастеники здоровья?» (Опыт самокритики к новому изданию «Рождение трагедии из духа музыки»).
Вследствие этого влечения Ницше превращался более, чем сам этого желал, в «Дон-Жуана познания», которого он следующим образом характеризовал («Утренняя заря»): «он умен, предприимчив и с наслаждением заигрывает с истиной, охотится за ней, преследуя ее до самых высоких и далеких звезд познания до тех пор, пока уже ничего не остается, за чем бы охотиться, кроме поставляющего неизбежно страдание. Таким образом, ему хочется в конце концов познать ад — это последнее увлекающее его познание. Быть может, оно так же разочарует его, как все, что познано! И тогда пришлось бы ему стоять среди вечности, будучи прикованным к разочарованию и превратившись самому в каменного гостя, с жаждой вечерней трапезы познания, которая никогда более уже не выпадет на его долю! Ибо во всем мире предметов уже нет куска, который можно было бы предложить в пищу этому голодающему».
Тут Ницше понимает Гете совершенно иначе, чем несколько лет спустя в («Сумерках Богов»). Здесь он еще видит в нем антипода своей собственной негармоничной натуры, а впоследствии он усматривал в нем глубоко родственный дух, который не был гармоничным по природе, а создал сам свою гармоничность переделав себя и принеся в жертву свое прежнее «я».
Иногда, когда он это чувствовал особенно сильно, он склонялся к тому, чтобы считать истинным именно женский гений; «животные иначе понимают женское начало, чем люди; самка кажется им продуктивным существом… Беременность сделала женщин более мягкими, терпеливыми, боязливыми, покорными; и точно так же духовная беременность делает характер созерцателя похожим на женский — это мужчины-матери» («Веселая наука»).