Фронтовое братство

XI. Отходящий поезд

— Мужчина, в которого я могла бы влюбиться, не родился на свет, — говорила Дора.

— Любовь к индивиду — варварство, — говорил Легионер.

Но они говорили это до того, как встретили друг друга.

Они превращались в детей, мечтая о рае с семью табуретами у стойки и шторой из раковин.

Дора хотела, чтобы Легионер дезертировал, но он был достаточно взрослым и опытным, чтобы совершать такой наивный акт безумия.

Поезд отошел. Они расстались так же, как многие другие.

Война шла еще ожесточеннее, чем раньше.

Война становилась неуправляемой.

Комендант станции, капитан, взглянул на наши документы и отрывисто сказал:

— Отходящий поезд Берлин — Варшава — Лемберг на четвертом пути.

— Все кончено, — вздохнул Легионер.

Капитан взглянул на него и язвительно произнес:

— Вижу, ты можешь сказать то же самое, что и Цезарь, когда тот перешел Рубикон.

Легионер усмехнулся.

— Alea jacta est![108]

Капитан в удивлении уставился на невысокого танкиста со шрамом на лице.

— Ты студент, ефрейтор?

— Нет, казарменный скот, Второй полк Иностранного легиона, — усмехнулся Легионер. Ему приятно было видеть удивление капитана.

— А знаешь, как это переводится? — спросил капитан.

— Знаю, — едко ответил Легионер. — На солдатском языке: «Софи распрощалась с невинностью!»

Капитан покраснел и, махнув рукой, отпустил нас.

Когда мы шли по платформе, Малыш спросил:

— Что ты сказал по-иностранному этому серебристому фазану?

— То, что ты слышал. Софи распрощалась с невинностью!

Малыш остановился и захохотал.

— Научи меня! Я скажу это гауптфельдфебелю Эделю, когда мы вернемся к своей команде. Вот удивится тупая свинья!

Он сдвинул за затылок кепи, снова громко засмеялся и бегом бросился вперед.

Малыш увидел Линкор. Всех удивило, что она пришла проводить его. Они столкнулись, как боевые слоны.

Множество солдат толпилось возле поезда, протянувшегося у платформы, словно ненасытная змея.

Я взглянул на большие вокзальные часы. По циферблату быстро двигалась секундная стрелка. Черная, зловещая. Круг за кругом. Минута за минутой. Скоро все будет кончено.

Пруссак и Томас Йенсен медленно прошли в контрольные ворота на платформу, таща тяжелые пехотные рюкзаки.

Штайн с Бауэром, высунувшись из окна купе, крикнули нам, что заняли места на пятерых. И приняли в окно наше снаряжение.

Какая-то медсестра спросила, не хотим ли мы кофе.

Мы выпили из жестяных кружек горячую жидкость, вкусом напоминавшую суп, сваренный из джутового мешка.

— По вагонам! — крикнул в четвертый раз офицер транспортной службы. Но никто и ухом не повел.

Нескольких солдат грубо затолкали в поезд.

Малыш напустился на унтера полиции вермахта.

— А ну, пошел вон, охотник за головами!

Унтер начал выкрикивать всевозможные угрозы, но быстро исчез. Ему не хотелось скандала у отходящего поезда. Он знал по горькому опыту, что могут возникнуть самые неожиданные осложнения. При отправлении таких поездов нервы бывают на пределе.

Женский голос позвал:

— Альфред!

Легионер повернулся и быстро зашагал к одному из киосков, где стояла Дора, лицо которой наполовину закрывал поднятый воротник.

Положив руки на плечи Легионеру, она мягко сказала:

— Я принесла штатскую одежду. Быстро иди в туалет и переоденься. Удери от них!

Легионер сощурился.

— Дора, старая ты негодница, давай не будем совершать глупостей! Ты знаешь охотников за головами не хуже, чем я. Улизнуть не удается даже одному из тысячи, а если меня схватят с тобой, ты сама тут же отправишься в тюрьму.

— Я не боюсь их тюрем.

— Да, но бояться их пуль нужно.

Легионер достал из кармана газетную вырезку. Последнюю новость из «Фёлькишер беобахтер».

Дора, шевеля губами, стала читать:

Прочтя, Дора кивнула.

— Гнусный мерзавец. Но погоди: этого черного гада когда-нибудь прищучат, поверь мне!

— И нас тоже, — сухо ответил Легионер, — если потеряем голову. Единственная возможность пережить это безумие — встать в строй. Спокойно, без суеты. На рожон не лезть. — Погладил ее по щеке и продолжал: — И иметь при себе подлинные документы, иначе они не выдержат дотошной проверки охотников за головами. — Указал на унтера полиции вермахта, похожего на бегемота. — Посмотри на этого типа со значком в форме полумесяца! Ему до смерти хочется ловить дезертиров и вешать им на грудь куски картона с надписью. Послушай, старушка… но ты плачешь! Это что такое? Дора не должна плакать!

Он неуклюже утер слезы с ее густо покрытых косметикой щек.

— Свинья ты тупая, — всхлипнула она и уткнулась лицом ему плечо. — Я буду писать тебе, Альфред, каждую неделю.

И погладила его по лицу с длинным ножевым шрамом.

Поглядев на поезд, к которому уже подцепили паровоз, с шипением выпускавший белые клубы пара, Дора подумала: «Это ненасытная перемалывающая машина, требующая плоти, крови, костей».

И подняла взгляд на Легионера.

— Как думаешь, куда вас отправляют?

Он посмотрел в сторону моста на две грохочущие тележки, потом ответил:

— Старик писал в последнем письме, что полк находится на центральном участке фронта, под Оршей. Орша — узловая станция на магистрали Минск — Москва. В сущности, — добавил Легионер, — эта магистраль ведет в Сибирь, где наши сталинградские товарищи сейчас голодают на рудниках.

«Орша, — подумала Дора. — Название. Неизвестное название. Точка на большой карте. Маленькая и бесконечно печальная в бескрайности России. Место, через которое проходят тысячи солдат. Людей в зеленой и в коричневой форме, большинству которых никогда не вернуться».

И погладила руку Легионера, которой злая судьба предназначила нажимать спусковой крючок автомата, убивая других солдат. Она могла бы научить эти руки трясти шейкер[109].

— Альфред, — прошептала она, глядя в его обезображенное лицо. Ее обычно холодные глаза слепили слезы. — Как ты, тупая свинья, не понимаешь, что я люблю тебя, паршивый пустынный шакал! Клянусь Богом, я люблю тебя! Сама не знаю, почему. Когда мне было двенадцать лет, меня изнасиловал какой-то мужчина. В пятнадцать мне это стало нравиться. Теперь это меня больше не интересует. Мы будем любить друг друга, как двое людей, достаточно опытных, чтобы считать своих собратьев свиньями, пока не доказано обратное. Мы знаем, что жизнь — это сплошной гнусный карнавал, и для него нужна только хорошая маска. Альфред, я буду ждать тебя, даже если на это уйдет тридцать лет! Недалек день, когда мы пробудимся от этого кошмара. Тогда продадим мой кабак и уедем туда, где сможем открыть приличное заведение с девочками, шнапсом и пивом!

Легионер засмеялся.

— Куда же? В Тибет?

Дора покачала головой.

— Нет, в Бразилию. У меня там сестра, она содержит бордель. Место для нас подходящее. Ни охотников за головами. Ни гестапо. У тебя есть право жить, как хочется.

Лотте, маленькая медсестра, учившаяся в школе «Юнгмедель»[110], прошла, приплясывая, вдоль платформы и прикрепила еловую ветвь к двери одного из вагонов. Она видела это в кино, в одном из военных фильмов. Утерла глаза уголком платочка. И это она видела в кино. Потом поцеловала в щеку ближайшего солдата. И запрокинув голову, словно валькирия, воскликнула с деланным восторгом:

— Мой герой, мой незнакомый герой! Благодарю, что ты сражаешься за немецких женщин и даешь нам чувство безопасности от советских чудовищ!

Солдат, пехотинец с лисьей мордочкой, громко испортил воздух и заорал:

— Пошла к черту, офицерская подстилка!

Щеки Лотте покраснели.

— Свинья! — прошипела она. — Я добьюсь, чтобы тебя отправили на Восток!

Ответом был громкий смех стоявших поблизости солдат. Пехотинец шлепнул ее по заду.

— Спеши домой, готовься к встрече победителей. Они приближаются!

Лотте, скрипя зубами, пошла обратно. Сорвала еловую ветвь с вагонной двери и, миновав три вагона, прикрепила к четвертому, сочтя этих солдат более достойными своей ветви. Что-то сказала унтеру из полиции вермахта, тот пожал плечами и оттолкнул ее.

Появилась целая семья, провожавшая семнадцатилетнего парня, он был призван и отправлялся в учебный батальон в Польше.

— Будь гордым и смелым! — воскликнул его отец, государственный советник. — Ты должен быть гордостью семьи!

— Будем ждать от тебя письма в ближайшее время, племянник, — проскулил седовласый человек в допотопном мундире прошлого века с погонами оберста, — в котором ты сообщишь нам, что фюрер наградил тебя Железным крестом.

— Пришли как можно скорее свою фотографию в мундире, — пропищала мать, смахивая предательскую слезу.

Отец укоризненно взглянул на нее в монокль.

— Немецкие женщины не плачут, Луиза! Мы, немцы, гордая нация.

Священник с белым накрахмаленным воротничком, со смешной шляпой «дерби»[111] на голове, обнял мать за плечи и елейно сказал:

— Как, должно быть, замечательно отправлять сына на поле битвы сражаться с врагами-варварами, грозящими опустошить наше отечество!

Одетый в коричневый мундир член семьи взглянул на него.

— Как понять ваши слова, что враги грозят опустошить наше отечество? Разве фюрер не объяснил, что нужно выровнять линию фронта?

Негромко, чтобы этот партийный функционер не услышал, стоявший у окна в соседнем купе унтер пробормотал:

— Будем выравнивать линию фронта, пока не прижмемся спинами к рейхсканцелярии.

Священник нервозно захлопал глазами. Провел пальцем под накрахмаленным воротничком. Кадык его заходил вверх-вниз. Он заискивающе взглянул на функционера.

— Районный руководитель, видимо, не понял меня. Я имел в виду, что наши враги опустошают Украину, она, по словам фюрера, тоже наше отечество.

— Где и когда сказал это фюрер?

Священник взглянул на него.

— Фюрер много раз говорил, и министр пропаганды часто писал в «Фёлькишер беобахтер», что великий немецкий Рейх будет простираться до Кавказских гор, а там сейчас находятся наши враги.

Районный руководитель пренебрежительно взглянул на священника, который склонил голову набок и сложил руки на животе.

— В таком случае, герр священник, вам было бы неплохо совершить путешествие на восток. Там вы могли бы помочь нашим героям изгнать врага из пределов великого немецкого Рейха.

Увидев, как тот в ужасе сжался, функционер засиял от радости.

Вдоль поезда почти украдкой шел какой-то мрачный человек.

Увидев, кто это, Бауэр восторженно заржал. То был Эвальд, сводник из заведения Доры, в солдатской робе. Два дня назад он, как много раз до того, вошел в небольшую серую дверь, ведущую в управление гестапо на Карл-Мук-платц. После долгого ожидания человек в черном мундире СС привел его в кабинет Билерта.

Билерт принял посетителя, сидя на краю стола, и взял густо исписанные бумаги, которые, как всегда, принес ему Эвальд.

— Много тут лжи и наветов?

— Нет совершенно, герр бригадефюрер, все правда[112].

— «Герр» можно опускать. У нас достаточно обращения «бригадефюрер»[113]. Заруби это на своем носу, крыса, — прорычал Билерт.

Он бранился, грозил, орал, но Эвальд все равно не понимал ни слова.

В конце концов Билерт достал листок белой бумаги. Посередине его проходила красная черта. Сунул листок под нос Эвальду.

— Вот твое направление в штрафной полевой полк. Когда-то ты пробыл солдатом полтора месяца, так ведь?

— Так точно, бригадефюрер, — проревел Эвальд и щелкнул каблуками, как его учили на плацу в Графенвёре. И одна только мысль вызывала бегающие по спине мурашки. Тогда он говорил, что лучше тюрьма, чем пехотная казарма. Каким счастьем было, когда выяснилось, что он отбывал срок за «корыстные преступления». Во время «рагнарока мобилизации» его призвали из-за канцелярской ошибки, о которой вермахт «глубоко сожалел». Его быстро демобилизовали, и он жил в вихре удовольствий в преступном мире Гамбурга. Но теперь в вермахте стали уже не такими привередливыми. Теперь на фронте годились все, даже типы вроде Эвальда. Существовала целая армия штрафных полков, готовая принять мелкого уголовника.

Подавшись к нему, Билерт прошептал:

— Но, мой маленький друг, есть еще иная возможность!

Лицо Эвальда озарилось надеждой. Он уже чувствовал себя спасшимся от самой жуткой участи. Он купил избавление от тюрьмы, став доносчиком. По его наветам немало людей оказалось в сетях гестапо. Собственно говоря, Пауль Билерт мог благодарить Эвальда за то, что стал бригадефюрером, потому что неожиданно для себя Эвальд вышел на след кое-чего весьма значительного.

— Я сделаю все, что потребуете, бригадефюрер, — промямлил Эвальд, заискивающе глядя на Билерта.

Билерт злорадно улыбнулся.

— Я от тебя ничего не требую. У тебя есть выбор: идти в штрафной батальон или предстать перед трибуналом как антиобщественный элемент!

Эвальд перевел дух.

— Трибунал! — простонал он. — Но за что? Я ничего не сделал. Я никогда не связывался с политикой.

— Вот как? — ответил Билерт, указав на бумаги, лежащие на письменном столе. — Может, это связано только с талонами на масло и кофе? Нет, дорогой друг, ты по горло увяз в политической трясине. — Повернулся к двери и крикнул: — Гайге, Потц!

Вошли двое здоровенных людей в черных мундирах.

— Отправьте эту тварь в трибунал, — прошипел Билерт и указал на Эвальда, стоявшего с клацающими зубами посреди комнаты. Он шатался так, что казалось, вот-вот упадет.

Здоровенные эсэсовцы подошли к Эвальду, взяли его за руки, и один сказал с леденящим дружелюбием:

— Пошли, малыш.

— Нет, нет, — закричал Эвальд, — вы не можете так поступить со мной, бригадефюрер. Я всегда послушно исполнял все, что вы требовали. Я буду делать все, что захотите!

Билерт засмеялся.

— Я ничего не хочу от тебя, мразь. Хочу только больше не иметь удовольствия видеть твою гнусную рожу.

Эвальд завопил, как одержимый. Он, никогда не жалевший других, теперь сам попал в переплет. У него хватило дурости упомянуть Дору в предыдущем доносе, а Билерт был ее покровителем.

— Принесите ему мундир, и он отправится на фронт с первым же транспортом.

Вот почему Эвальд в форме без погон и эмблем на петлицах шел, крадучись, вдоль поезда. Билерт не удовольствовался просто отправкой его в штрафной полк, он отправил его в штрафной учебный батальон № 919 в Брест-Литовск.

Если б Эвальд догадывался, что его ждет, то, наверно, сразу же удрал бы и скрывался в Гамбурге. У него было больше возможностей уцелеть в положении дезертира, чем солдата самого печально известного подразделения в вермахте. Новичков там всегда встречал штабс-фельдфебель Нойринг и говорил:

— Небось, думаете, у вас есть возможность спасти шкуру здесь, в девятьсот девятнадцатом батальоне, но ошибаетесь. В одиннадцать пятьдесят пять вы получите в соответствии с уставом пулю в затылок.

По платформе носились полицейские вермахта с поблескивающими на груди жестяными значками. Выкрикивали угрозы многочисленным солдатам, которых никак не могли загнать в вагоны.

Легионер обнял Дору и прижал к себе.

— Bon, Дора, мне пора. Эта война не может кончиться благополучно без капрала Второго полка Иностранного легиона Альфреда Кальба. Что, если Гитлер одержит победу? Тогда нам несладко придется.

Дора прижалась к Легионеру. Ее большой бюст закрыл его узкую грудь. Нашла губами его губы. И держала его так, словно не хотела отпускать.

— Альфред, — прошептала она. — Ты вернешься!

То был не вопрос. То была молитва. Крик, чуть ли не повеление Богу. Легионер не должен был погибнуть, пасть за нелепое дело.

Он кивнул и выдавил легкую улыбку.

— Я вернусь, Дора. Клянусь Аллахом, вернусь! Иваны не смогут убить французского капрала из La Légion Etrangére. Кабилы[114] уже пытались.

— Альфред, ты должен мне писать! Каждую свободную минуту! Я с ума сойду, если от тебя не будет вестей!

Она ухватила его за шею и поцеловала так неистово, что испугалась сама. Ей казалось, что настал конец эпохи.

Она плакала. Слезы струились по щекам, оставляя борозды в толстом слое пудры.

— Посадка заканчивается! — орали полицейские вермахта. — Поезд отправляется. Двери будут заперты. При посадке держать наготове маршрутные предписания и отпускные документы! Бегом! Бегом!

Легионер медленно пошел к вагону. В двери остановился.

Дора погладила его по худощавому, изуродованному лицу.

— Прощай, девочка, — хрипло произнес он.

Она изогнула губы в вымученной улыбке.

— Нет, мой марокканец, не прощай. Au revoir![115]

Он засмеялся.

— Правильно, au revoir. Скоро увидимся!

Малыш швырнул в открытое окно свой рюкзак. За ним последовал картонный ящик с тремя батонами кровяной колбасы, буханкой ржаного хлеба и двумя бутылками шнапса.

— Осторожнее, слабаки! — крикнул он. — Тяжелые боеприпасы для стрельбы в сортире!

И снова ринулся в объятья Линкора; та оторвала его от земли и поцеловала.

— Будь осторожней, здоровенный медведь, и возвращайся, — прорычала она низким басом. — Тогда мы сможем пожениться и завести детей — двадцать три штуки, таких же уродливых, как ты.

— Черт возьми, — засмеялся Малыш, — это будет лучшим делом моей жизни! Господи, как я жду поражения в войне! Двадцать три курносых ребенка, святые угодники! Мы зачнем первого в стоге сена, — весело прокричал он. — Я всегда хотел поваляться в сене. Тебе нравится его запах?

— Поросенок, — сказала Линкор своим мужским голосом. — Зачинать наших детей в коровьем корме? Такие вещи делаются в постели с чистыми простынями, а не в хлеву или в поле. — Звучно поцеловала его в щеку. — Поверь, ты станешь у меня воспитанным, варвар.

— Кажется, я скоро зашатаюсь, как пьяный. Я распаляюсь. — Малыш радостно улыбнулся. — Я жутко на тебя распаляюсь. Ты так же возбуждаешь, как лучшие из тех секс-машин, каких можно найти в Винер-Нойштадте! А это, знаешь, отличные машины, у них все шасси работает на самосмазывающихся подшипниках! — Он оживился, словно ему пришла замечательная мысль. — Эмма, когда война кончится, пойдем вместе в публичный дом — сама увидишь, что ты ничуть не хуже тамошних девок.

— Хам, — прорычала Линкор и так двинула его кулаком в живот, что он стал ловить ртом воздух. — Даже думать не смей сравнивать меня, свою невесту, со шлюхами и прочей швалью. Я приличная женщина, а не потаскуха из публичного дома, заруби на носу! А то проучу, как следует!

Малыш склонил набок голову. Он походил на мальчишку.

— Ты должна простить меня за это. Сама знаешь, я не благовоспитанный аристократ.

— Ладно, ладно, медведь. И, пожалуйста, не заставляй меня плакать!

К ним подбежал фельдфебель полиции вермахта и заорал на Малыша:

— Садись в поезд, ленивый бык!

Малыш не потрудился взглянуть на него и звучно поцеловал Линкор.

Фельдфебель побежал дальше. Малыш не обратил на него внимания и продолжал стоять с Линкором.

— Слушай, будь осторожна, когда Томми начнут разгружать свои навозные телеги, — предупредил он. — Не любопытствуй, не высовывай ряшку!

Линкор улыбнулась. Глаза ее полностью исчезли в жировых складках.

— Это относится и к тебе. — Она ласково погладила его по щеке, почерневшей от сажи. — Мой прекрасный медведь, — прошептала она, — видит Бог, ты глуп, как осел, но какой ты замечательный! Не лезь там в герои, я хочу, чтобы ты вернулся. Пусть даже без ноги, но живым. — Она ненадолго задумалась и продолжала: — Может, было б не так уж скверно, если б ты потерял ногу. Мне тогда было б легче справляться с тобой.

— Эмма, ты спятила? Тогда я не смогу убежать, когда Иван разойдется. Порта сам говорит, что у тех, кто бегает быстрее, больше шансов пережить эту войну!

Полицейский фельдфебель вернулся. Встал перед Малышом, расставив ноги и уперев кулаки в бока.

— Скажи мне вот что, ефрейтор. Тебе нужно письменное приглашение, чтобы сесть в поезд?

Малыш, не взглянув на него, холодно ответил:

— Да, приятель, только пиши помедленней и сунь письмо в тот почтовый ящик, откуда производят выемку раз в неделю!

— Заткнись, ты… ты… — завопил фельдфебель, — а то будет плохо! В поезд, ублюдок паршивый, сию же минуту!

Он схватил Малыша и втолкнул в вагон.

— Через две недели я буду с тобой, — закричал Малыш из окна Линкору. — Отпуск на помолвку, отпуск на свадьбу — я попрошу все отпуска, какие только существуют!

Когда поезд тронулся, он едва не выпал из окна. Друзья в последний миг втащили его в купе.

— С дороги, — заревел Малыш, ринулся к окну и далеко высунулся. Голова его ударилась о железный столб. Лицо залило кровью из большой раны. — Урра! У меня трещина в черепе! Эмма, веди себя прилично, пока я не буду с тобой! Я скоро вернусь, — добавил он, указывая на голову.

— Конечно! — Она, дробно топоча, бежала по платформе на своих толстых ногах. Одной рукой задирала подол над массивными коленями, другой махала, держа в ней шапочку медсестры. Лицо ее раскраснелось. — Возвращайся, медведь, слышишь? Возвращайся ко мне!

Дора стояла у киоска. Махала рукой высунувшемуся в дверь Легионеру.

Женщина лет пятидесяти держала на руках трехлетнего ребенка. Она упала, и малыш с воплем покатился по асфальту.

Солдат в светло-сером мундире морского пехотинца вскрикнул от ужаса.

Длинный поезд шел все быстрее, быстрее между многочисленными развалинами Гамбурга, увозя в сторону Берлина три тысячи восемьсот обмундированных кусков пушечного мяса.

Полицейский вермахта шел по проходу, крича:

— Закрыть окна! По всем, кто стоит у открытых окон, будет открыт огонь!

— Жук навозный, — фыркнул унтер-артиллерист, лежавший с бутылкой шнапса на багажной полке.

В соседнем купе запели:

На платформе оставались сотни невест, родителей, жен и детей. Они смотрели туда, где поезд исчезал из виду, и клубы паровозного дыма сливались с дождевыми тучами.

Большинству из них было суждено никогда больше не увидеться с теми, кого они провожали.

Дора стояла у киоска одна, лицо ее побелело как мел, глаза немигающе смотрели вперед. Губы шевелились.

— Возвращайся, Альфред. Ради Бога, вернись ко мне! В любом виде, хоть на костылях, только вернись!

Линкор стояла на самом конце платформы. Она все еще механически махала большой красной шалью. Легкие ее работали, будто кузнечные мехи. После бурных и непривычных усилий она с присвистом ловила ртом воздух.

— Большой, глупый медведь, — прошептала она. — Не влюбляйся там ни в кого!

Потом эта огрубелая женщина сделала нечто совершенно неожиданное. Стала молиться. Сложила руки и молилась. Прямо на пыльной железнодорожной платформе под разбитой стеклянной крышей:

— Господи. Ты не часто слышишь обращения Эммы Клотерс, но сейчас, видишь, я здесь. Пусть мой большой, глупый детеныш вернется ко мне. Пусть хотя бы калекой, но только живым! Молю тебя, Господи, всем сердцем, пусть мой большой, глупый, уродливый детеныш вернется живым!

Заморосил частый мелкий дождь. Платформа медленно пустела. Завыли сирены. Люди побежали. Вдалеке падали первые бомбы.

У входа на платформу стояла, будто вросши в асфальт, девушка. Рвала зубами носовой платок.

— Отто, — хрипло прошептала она. — О, нет, Отто! — И вдруг пронзительно закричала: — Отто, не позволяй себя убить! — И стала неистово рвать на себе волосы. — Гитлер, ты убийца! — Ее громкий крик раскатился по платформе. — Ты убийца, Гитлер!

Возле нее словно по волшебству оказалось двое молодых людей в черных кожаных плащах. В руке одного из них блеснул серебряный значок. Находившиеся поблизости услышали, как он прошипел:

— Гестапо!

Девушка неистово сопротивлялась и продолжала кричать, когда ее уводили силой. Она исчезла в таинственной темноте полицейского участка.

Отто, рядовой-пехотинец, сидел в уходившем поезде, шепча:

— Моя родная Лотта, мы скоро увидимся!

Одному из приятелей он сказал:

— У моей жены будет ребенок.

Но его Лотте не суждено было родить. Она осмелилась сказать правду в стране, где правда была под запретом.

Поезд с грохотом шел по Германии. Ненадолго останавливался на многолюдных станциях. В него садились новые группы солдат. Переступали через чемоданы, рюкзаки, вещмешки, сумки, противогазы, винтовки, автоматы, каски, скатки и бранили солдат в сером, зеленом, синем, черном и коричневом. Там были все рода войск. Шестнадцати-двадцатилетние моряки в темно-синей форме с эмблемами подводников на рукавах. Фанатичные эсэсовцы в сером полевом обмундировании, с пустыми, остекленевшими тевтонскими глазами — они обучались в так называемых орденских замках, усваивали суть диктатуры в ее крайнем интеллектуальном убожестве. Полицейские постарше в мундирах ядовито-зеленого цвета, ехавшие в какую-то дивизию полевой жандармерии. Им предстояло погибнуть от рук беспощадных партизан, которые поджидали их, словно голодные хищники.

Там были танкисты в черных мундирах, пропахших бензином и соляркой. Коренастые, похожие на крестьян кавалеристы с ярко-желтыми погонами. Спокойные горные стрелки с жестяными эдельвейсами на рукавах. Артиллеристы со скудными наградами на груди серовато-зеленых мундиров. Саперы с мрачными, как их черные погоны, лицами, смертельно усталые от бесконечных трудов. Полные, самодовольные береговые артиллеристы, которым посчастливилось нести охранную службу вдали от фронта. Разведчики с бодрыми лицами, щедро пересыпавшие речь иностранными словами, демонстрируя познания в языках. Но большинство составляли пехотинцы в поношенных мундирах, громкое живое опровержение прозвища «царица всех родов войск».

В каждом углу пили или играли в карты. Группа солдат шепталась, собравшись вокруг унтера медицинской службы.

— Желтуха — это ерунда, — говорил он слушателям, — притом с ней вас быстро выпишут. Венерические болезни тоже не годятся. Черт возьми, если их подцепишь, вам исколют всю задницу.

Он выпрямился и настороженно огляделся, но, не увидев подозрительных типов, пригнулся снова. Разговор продолжался приглушенным шепотом.

— Нет, ребята, тиф, настоящий тиф — вот это вещь. Температура, от которой очко чуть не лопается. Когда ты полумертв, тут врачи уже сдаются. Гладят тебя по головке, как маленького мальчика. Так любезны с тобой, что это кажется сном, поскольку уверены, что ты дашь дуба. И тиф лечится долго.

— А как подхватить его? — спросил невысокий, худощавый пехотинец.

— На молочной ферме, малыш, — усмехнулся сапер.

На лице пехотинца появилось обиженное выражение.

Небольшие пакетики перешли из рук в руки. Унтер сунул большую пачку денег в карман. Улыбнулся с загадочным видом и снова огляделся.

— Растворите содержимое пакетиков в кофе, а потом выпейте водки. И через две недели от силы будете нежиться в превосходной постели, война будет для вас окончена по меньшей мере на полгода.

— А умереть от этого нельзя? — недоверчиво спросил кавалерист.

— Лошадиная ты задница, разве можно чем-то заболеть без риска? — спросил летчик в элегантном серо-голубом мундире с увешанной наградами грудью. Ему было не больше двадцати, но война в облаках состарила его лет на десять. Похоже было, что крылатым тевтонам Германа Геринга осточертела героическая битва.

Берлин мы проехали в ночной темноте. Во время воздушной тревоги.

В переполненном поезде шла борьба за то, чтобы попасть в туалет. В смрадном воздухе носилась брань.

В купе посреди вагона щуплый Легионер сидел, втиснувшись между Малышом и мной. На противоположной скамье бледный, как простыня, Эвальд скорчился между Бауэром и Штайном.

Кенигсбержец веселил нас, лежа на полке.

— Какие новости от фюрера? — обратился Бауэр к маленькому кенигсбержцу, мастерски имитирующему чужие голоса.

— Да, давай послушаем, что фюрер говорит о нынешнем положении, — усмехнулся в предвкушении Штайн.

Кенигсбержец поднес ко рту противогаз вместо микрофона, спустил на лоб волосы и выпятил нижнюю губу. Он выглядел отвратительной карикатурой на Гитлера, но голос звучал поразительно похоже:

— Немецкие женщины, немецкие мужчины, немецкие дети, мои дорогие расовые братья! Мы близки к окончательной победе, как никогда. Я приказал своим армейским командирам выровнять нашу сильно изогнутую линию фронта; это затрудняет проведение наших операций, и потребуются громадные жертвы, чтобы они шли по плану! Многочисленные враги народа и подрывные элементы утверждают, что это корректирование фронта представляет собой отступление. Но уверяю вас, дорогие расовые братья, что мои героические солдаты останутся на местах. Советские массы истекают кровью. Сталин, этот архипреступник, — тут голос пруссака поднялся до такого гневного рыка, который заставил бы Гитлера побледнеть от зависти, — потерял всякую возможность выиграть эту войну, которую навязал нам. Мои немецкие инженеры трудятся в поте лица, изобретая новое оружие, чудесное и эпохальное, чтобы сокрушить наших варварских врагов. Немецкие мужчины, немецкие женщины, моя доблестная армия, мои героические военно-воздушные силы, мой могучий военно-морской флот — еще одно небольшое усилие, и мы одержим окончательную победу! Будьте уверены, вас ждет геройская смерть!

Вскинув руку с выкриком: «Хайль!», он свалился с полки и упал на сидевших внизу. Потом скатился на пол.

— Фюрер пал! — воскликнул Бауэр.

Малыш свертывал самокрутку. Очень тщательно, стараясь не уронить ни одной табачной крошки. Облизнул ее, заклеил и отдал Легионеру. Потом свернул другую и протянул мне. И лишь затем стал свертывать для себя. Не успев закончить, заметил, что моя склеилась плохо. Бережно отложил свою, взял мою, облизнул и плотно сжал.

— Теперь лучше, — сказал он, возвращая ее мне.

Все четыре месяца пребывания в госпитале Малыш собирал все окурки — не только свои, но и чужие. Добросовестно очищал табак от пепла, смешивал его — и теперь был владельцем большого мешочка. Он и теперь сохранял все окурки, чтобы в дело шла каждая крошка табака. Бедность в прошлом приучила его ни к чему не относиться расточительно. Ничто не должно пропадать.

— Как думаете, дадут мне отпуск, если я женюсь на Эмме? — спросил он, проводя языком по шершавой курительной бумаге.

Легионер засмеялся.

— Определенно нет! Штабс-фельдфебель Эдель скажет: «Малыш, ты известный дурак, а дураки не должны жениться; и потом, зачем тебе делать нежную девушку солдатской вдовой?»

— Да иди ты, — сказал Малыш. — Эмма не нежная девушка, она броневик в женском облике и может так врезать Эделю по рылу, что он не очнется.

Легионер продолжал:

— И когда попросишь отпуск, Эдель тебе скажет: «Малыш, сунься поскорей под пулю. Геройская смерть — твоя единственная надежда. Потому что после войны тебя все равно отправят в ликвидационный лагерь как представляющего опасность для здоровья нации».

Мы скривились при мысли об этом знакомом тоне, который скоро услышим вновь.

— Пусть штабс-фельдфебель Эдель поцелует меня в задницу, — раздраженно пробормотал Малыш.

— Он определенно не сделает этого, — засмеялся Легионер.

Вскоре после этого, во время разговора о политике, Малыш сказал:

— Честно говоря, я почти ничего не понимаю.

— Нетрудно в это поверить, — заметил со смехом Бауэр.

Малыш с задумчивым выражением лица продолжал:

— В конце концов я просто-напросто шваль из исправительной школы. Мать совершенно не заботилась о нас девятерых. Отца помню только пьяным. Трезвым его ни разу не видел. В исправительной школе нас лупцевали, а если нет, так мы лупцевали друг друга. Знает кто-нибудь из вас, что такое католическая исправительная школа?

Никто не ответил, и Малыш продолжал, чертя прикладом винтовки воображаемые узоры:

— Нет, я так и думал. Эти миссионеры становятся сущими дьяволами, когда им дают власть. В школе нас, собственно, ничему не учили. Директор говорил: «Не в коня корм». Он много лет назад был пастором в Тюрингене. Говорили, путался с женой органиста. За это его турнули из Тюрингенской церкви. И в самом деле, нам не обязательно было уметь читать и питать, чтобы таскать стальные балки или рыть траншеи. И когда я оказался в армии, сказал себе, — он огляделся: — «Имей в виду, ты на действительной службе, ты не резервист. Тот, кто взял винтовку, должен быть на высоте».

И я стал лезть из шкуры. Многие пытались загонять Малыша. Но Малыш не задыхался даже после ста отжиманий — прежде, чем я уставал, то дерьмо, что командовало, теряло голос. Мне сказали, что нужно хорошо стрелять. Приказ есть приказ: я стрелял хорошо и получил за это ленточку. Потом мы пошли на войну, и мне сказали: «Малыш, все, что движется перед тобой, это враг, ты должен стрелять в это». Отлично! Я палил из винтовки. Мне сказали: «Малыш, штык у тебя для того, чтобы колоть». И поверьте, я колол направо и налево. Мне сказали: «Ты идешь на войну, чтобы защищать отечество».

Я секунд двадцать ломал голову, почему должен его защищать, если оно ничего для меня не сделало. Но ведь войну вели не ради меня. Поэтому я стал защищать отечество. Нам говорили: «Вы сражаетесь против беспощадного врага, против недочеловеков». Ладно, сказал я себе, ты сражаешься против беспощадного врага, против недочеловеков. Те, кто наверху, должны знать. Они умнее тебя, Малыш. Никто из них не был в исправительной школе, никто из них не копал траншей. Они учились в хороших школах, научились пользоваться ножом и вилкой. Шрамы на щеках говорят, что они образованные[116]. Поэтому, Малыш, ты должен слушать, что они говорят. Ты всего лишь кусок пушечного мяса.

Я бросался в грязь, когда мне велели. Стрелял во все, во что приказывали. Когда командовали «Смирно!», тянулся в струнку. Когда командовали «Разойтись!», уходил. Это продолжалось шесть лет; я вел себя осторожно, боялся сделать что-то не так.

Он лукаво огляделся.

— Но теперь что-то произошло. В голове у меня начало шуметь. Понимаете, я заключил помолвку и собираюсь завести кучу детей. Хочу жениться на самой красивой в мире громадине!

Он снова огляделся и неуклюже пригладил волосы мозолистой ладонью.

— Что-то не ладится, — продолжал он. — Я думаю о человеке из другой армии, мужике из Харькова, или Киева, или Севастополя, или из всех других мест, где мы сражались за отечество. Если спросить его: «Слушай, Иван Иванович, почему ты, собственно, стреляешь в меня?», он моргнет и ответит: «Товарищ Фриц, понятия не имею, но мне велел Папа Сталин. Бах, и у тебя в голове дырка!» — Малыш развел руками. — Сумасшествие, правда?

Легионер нервозно огляделся, торопливо закрыл дверь в коридор и грубо сказал:

— Заткнись, тупой скот! Иначе тебя вытащат и повесят, независимо от того, понимаете вы это с Иваном или нет.

— Но ведь я про то и говорю! — воскликнул Малыш, мотая головой из стороны в сторону. — Во всех других местах мира тебе все объясняют, когда нужно что-то сделать, а здесь только слышишь: «Заткнись, скотина, и делай, что я говорю, а не то мы тебя повесим!» Я не понимаю этого.

— Совершенно неважно, понимаешь ты или нет, — грубо ответил Легионер. — Просто выполняй приказания, и все. Так будет лучше и для тебя, и для нас. Если будешь размышлять, только здоровье испортишь. Башка дана тебе не для этого. Она у тебя только для того, чтобы носить каску, и тебе придется этим довольствоваться.

Малыш пожал плечами.

— Что ж, наверно, придется!