Галактический штрафбат. Смертники Звездных войн

Пролог

Планета Казачок, 21 июня 2189 г.

6 часов 30 минут по местному времени

Когда в шлемофоне прозвучал приказ прекратить наступление и накапливаться в защищенных местах, наступление я немедленно прекратил. Точнее, прекратил я его еще раньше и просто болтался в заданном квадрате, изображая движение и, следовательно, наступательную активность. Но если сами отцы–командиры признают…

Да что тут, впрочем, признавать? Дураку ясно, что наша внезапная победоносная атака на укрепрайон казаков оказалась не такой уж внезапной, совсем не победоносной, да и атакой — постольку поскольку… Даже он, дурак, наш любимый, уважаемый, среднестатистический идиот, победитель бесконечных рекламных конкурсов на сообразительность, догадался бы из трех–четырех вариантов ответа, что переть в лоб на лазерно–ракетные батареи, упакованные в бетон наземных куполов, — это все равно, что бодать прущий на тебя МП–танк, не имея на голове даже плохонького ведра, предохраняющего от разбрызгивания мозгов…

Теперь оставалось только начать накапливаться. С этой целью я форсировал антигравы бронекостюма, перемахнул через какие–то двухэтажные руины, проломился сквозь кирпичный забор тюремно–строгого образца, с которого виноградными гроздьями свешивалась ржавая путаница колючей проволоки, и засел в тихом омуте некоего безразмерного котлована. Кажется, это называется — нулевой цикл капитального строительства.

Отсканировав местность, я тут же вычислил двух «жаворонков», автоматических корректировщиков огня, зависших на высоте полтора–два километра, и послал им, как подарок от любимой бабушки, двух самонаводящихся «телепузиков» из подствольника «эмки». Птахи быстренько отчирикались, и больше в обозримом пространстве, доступном электронному взгляду сканера, никаких подлых механизмов не наблюдалось.

Так что устроился я вполне прилично. Под ногами, на уровне колен, хлюпала глиняная жижа, а по поверхности, раскинув рукава, как руки, плавали две драные телогрейки с вывороченным синтепоном и еще какая–то подозрительно бурая субстанция. Глубокие земляные стены защищали от любого стелющегося огня, а от «акул» (автономных комплексов–зарядоносителей типа «охотник») все равно нигде не спрячешься, нечего и пыжиться. Эту сволочь с компьютерным интеллектом можно лишь вычислить на подходе и истребить со всей дури боезапаса. Если, конечно, успеешь!

Расположившись в этой помойной яме с максимальным комфортом, я слушал, как заградительный огонь казаков перемещался правее и наконец ушел в сторону на несколько километров, видимо, там теперь разворачивалось основное действо. По–своему даже справедливо. Наш батальон уже получил свою порцию тотально–ковровых залпов, теперь пусть другие проявляют геройство с полными штанами радости…

Долго накапливаться в одиночку не пришлось. Минуты через две рядом со мной приземлился Цезарь, глубоко воткнувшись в глину тяжелыми амортизирующими ступнями. От его закопченной брони валил откровенный пар, словно он долго шел сквозь пожар, а потом угодил прямо в воду. Может, так оно и было.

— Ну что, Кир, какие вести из ставки главнокомандующего? В какую сторону развивается наше победоносное наступление — еще вперед или уже обратно? Другими словами, нам, наконец, надрали задницу или газуем дальше на пердячей тяге? — спросил он в своей обычной, невозмутимо–интеллигентной манере.

В прежней, гражданской жизни Цезарь был журналистом, и, судя по всему, хорошим. Поэтому и очутился здесь…

Я собирался ему ответить. Честно рассказать все, что думаю про командующего, всех его заместителей, адъютантов и заодно про их общую маму с неласковым выражением лица. Но не успел. В наушниках раздался не то чтобы вой, а какой–то протяжный, вибрирующий стон, и в центр котлована свалился Рваный.

Упал он плашмя, обдав нас густой волной грязно–бурой жижи. Забился в чавкающей грязи, судорожно колотя вокруг себя бронированными конечностями, многократно усиленными пневмомускулатурой.

Картина маслом: «Крушение титана, свергнутого с Олимпа пинком под зад»…

У Рваного, похоже, что–то случилось с компенсаторами равновесия. Пока кувыркался в воздухе, он потерял всяческую ориентировку и теперь барахтался, как перевернувшийся жук в стакане, отчаянно матерясь. От мощи его хрипловатого баритона в наушниках вибрировали и похрипывали низкие частоты.

— А вот и кавалерия! — констатировал Цезарь, брезгливым движением мизинца стряхивая брызги с забрала.

Рука была запакована в толстую перчатку, но даже при этом мизинец оттопырился вполне выразительно.

Рваный как будто услышал. Прекратил барахтаться, замер, секунду полежал неподвижно, потом рывком приподнялся и сел по пояс в грязи. От работающих антигравов брони жижа вокруг него весело пузырилась.

— Ну, вот и я! — бодро подтвердил он. — Все живы, соколы–орлики?

— Твоими молитвами, — вставил Цезарь.

— Ах, молитвами?! — тут же взбеленился Рваный. — Да имел я твою молитву через ту ляжку! Да имел я твое командование! Да имел я все это гребаное наступление…

Он еще много чего имел в виду, о чем не замедлил сообщить. Орал минуты две без перерыва, виртуозно демонстрируя, что все предыдущие ругательства — совсем не предел его ораторского искусства.

Вообще–то забивать таким образом взводные частоты во время боя — не самое конструктивное занятие…

— Рядовой Рваный! — гаркнул я, культивируя в голосе металл, положенный взводному командиру.

Он замолк.

— Я! — откликнулся с видимой неохотой.

— Прекратить истерику! — я еще добавил металла для отчетливости командного звона.

— Есть…

— Встать, отряхнуться и очистить от дерьма личное оружие! По исполнении — доложить!

— Есть, Кир…

— Рядовой Цезарь! — Я!

— За тобой — непрерывное сканирование окрестностей на предмет обнаружения «акул»! При наличии — действовать по обстановке, докладывать немедленно!

— Есть, командир! — Цезарь выразительно вскинул ствол «эмки», автоматической винтовки «М–316» со съемным подствольным ракетометом и встроенным огнеметом. Повел шлемом, начиная сканирование.

Озадачив таким образом личный состав, я сам сосредоточился на микрофоне:

— Тигры, Тигры, я — Тигр–1, вызываю каждого, кто меня слышит… Тигры, Тигры, я Тигр–1, вызываю каждого, кто меня слышит…

В наушниках мелко потрескивали шумы боя, прорывавшиеся даже сквозь защитные аудио–фильтры. Похоже, никто меня, Тигра Первого, на фиг не слышал…

«И кто только выдумывает все эти дурацкие звериные позывные и секретные коды из жизни пестиков–лютиков?» — в очередной раз мелькнуло где–то на заднем плане сознания. Вот сюда бы его, в эту раскисшую яму! Сидеть по уши в дерьме ниже нулевого цикла и орать на весь белый свет, что я — тигр, или лев, или иной царь зверей, жизнь удалась, и вообще–то я счастлив от самого этого факта и полностью доволен своим социально значимым происхождением…

Мне хорошо, мне очень хорошо, мне лучше всех, я одна большая–большая, огромная–огромная, платиновая–платиновая кредитная карточка…

— Але, але, командир! Взводный, где ты там?! — прорезался, наконец, чей–то искаженный голос. Связь в этих допотопных бронекостюмах «Краб–2» образца пещерно–каменных веков — совсем никакая…

— Тигр–1 слушает! Тигр–1 слушает, прием! Кто на связи?! — обрадовался я.

— Але, але, взводный, это я, Князь. Иду к тебе… Да не кричи ты так, мы уже рядом…

— Тигр–14, прием, понял вас! Ты один?

— Не, со мной этот… тигр… как его, черта придурошного… Кукушка, словом!

— Тигр–14, понял вас! Даю пеленг, прием!

— Да взял уже, взял… Ты лучше бабе своей давай, здоровее будешь! — не удержался он.

Это Князь. Из уголовных, авторитет, весь в законе, как и в наколках, до самой своей лысой макушки… Кукушка — его «шестерка». Смазливенький такой, молодой пидорасик, точнее — вторичный натурал… Словом, тип неприятный, как подсыхающая слизь на подошве.

— Отставить базар в эфире! — прикрикнул я.

Надо же, уцелели урки! Обычно среди уголовных потерь всегда больше, не солдаты все–таки. В первых боях они начинают откровенно метаться, еще не прочувствовав на собственной шкуре справедливость древней пехотной истины, что зачастую идти напролом в бою куда безопаснее, чем искать на простреливаемых участках местечко поспокойнее. А уж в этой ракетно–лазерной мясорубке, в которую мы только что угодили…

— Ладно, идем, жди! — он отключился.

Я — Тигр–17, пеленг взял! Двигаюсь в вашем направлении!

— Я — Тигр–24, пленг взял, прием! Двигаюсь! Буду через три–четыре минуты!

— Я — Тигр–29, пеленг взять не могу, повреждения принимающего устройства! Вижу двадцать четвертую, следую за ней! Как слышно, командир, как слышно, прием?!

Эти три доклада прозвучали почти одновременно.

«Так, значит — Педофил, Сова и Щука, — подытожил я про себя. — Первый — из бывших интендантов, Сова и Щука, хоть и бабы… виноват, женщины, но опытные вояки, когда–то служившие в отрядах планетарных коммандос. Эти — надежные».

— Я — Тигр–1, понял вас, 17–й, 24–й и 29–й! Вас слышу! Продолжать движение, прием! — скомандовал я…

Итак, мы накапливались. Я, Рваный, Цезарь, Князь, Кукушка, Педофил, Щука и Сова…

Похоже, это все, что осталось от моего 2–го взвода. Не далее как двадцать шесть минут назад наш бравый взвод в количестве 35 человек высадился на планету Казачок с первой волной десанта в составе первой роты Отдельного штрафного батальона «Мститель». (Характерный пример названия, балансирующего на тонкой грани между ярко выраженным кретинизмом и окончательным разжижением мозгов!)

Восемь человек из тридцати пяти — меньше полноценного отделения. Не лучший пример десантно–наступательной тактики, согласен. Думаю, от всего «Мстителя» остались такие же лохмотья…

Глава 1

«Штормовое предупреждение»

Планета Казачок. 21 июня 2189 г.

6 часов 45 минут по местному времени

Потом говорили, что высадка на планету Казачок, обозначенная штабными стратегами как операция «Штормовое предупреждение», обернулась полным провалом даже по оценкам Генерального штаба. А эти господа, как известно, всегда склонны преуменьшать потери, равно как преувеличивать собственные заслуги.

Потом, впрочем, много чего говорили… Что процент допустимых потерь при одной только высадке был не только троекратно превышен, а вообще перевалил далеко за половину личного состава десанта и групп технического обеспечения. Что разведка была произведена из рук вон, что сама операция была не продумана, не подготовлена, не поддержана космофлотом, и вообще весь десант вывалили кучей в самом неподходящем месте планеты. Прямо на основной укрепрайон казаков, как голым задом на раскаленную сковородку.

Личный состав, живая сила, техническое обеспечение — очень удобная терминология, между прочим! Сразу переводит все на привычные рельсы военно–бюрократического языка, избавляя от таких «романтических» подробностей, как мозги, вскипающие от плазмы, кровавые кишки вперемешку с обломками брони, ровным дождичком сыплющиеся с неба, раскуроченные десантные звездолеты, плюхающиеся на землю тяжело и шумно, словно слоны с подрубленными ногами… Сизый дым, стелющийся по земле туманом, кисловатый привкус взрывчатых веществ, запахи паленого пластика, плавящегося металла и поджаренного человеческого мяса…

Действительно, зачем подобный натурализм в тиши кабинетов? С древних времен известно, что пуля — дура, штык — особенный молодец среди овец, а голая шлюха–смелость нахрапом берет не только отдельные города, но и узловые орбитальные крепости, блокируя их, вместо летно–огневых единиц, отборным матом до полного недоумения. И кто только утверждает, что за почти двадцать два века, истекшие от Рождества Иисуса Иосифовича Христа, военное искусство сильно видоизменилось? Я так не говорил — это точно…

Словом, не могу сказать, что атака На Казачок стала для наших звездных стратегов чем–то особенно выдающимся. Операция была организована, как всегда: а–ля примкнем штыки под знаменами!

Вот и аляпнулись сверху вниз и по самые уши! Бойня началась еще в атмосфере, а на земле только продолжилась. Десантные «утюги» (управляемые транспортные модули) вытряхнули… еще точнее — выплеснули нашу ораву героев, как помои выплескивают из ведра. После чего пилоты, не размениваясь на маневры, сразу ушли вертикально вверх, усвистели форсажем на второй космической, не озаботившись, разумеется, такими глупостями, как огневая поддержка или эвакуация раненых при высадке. «Гробам» (гравитационно–базисным катерам–маткам) тем более было не до нас, они, словно на пари, оправдывали свое похоронное прозвище, раскручиваясь поперек притяжения планеты и разлетаясь на обломки один за другим от огня планетарных батарей казаков. Монументальные «гуси» (гиперскачковые, инерционные транспортные звездолеты) лихорадочно перестреливались с кем–то на орбите. С земли я хорошо видел многочисленные бело–желтые вспышки и огненные запятые завихрений корабельных орудий, рассыпанные по задымленному небу, словно неожиданный звездопад в сумерках…

Хорошо, если не между собой перестреливались, окончательно потеряв ориентировку во всей этой неразберихе!

Думаю, один только флот истребителей прикрытия был, как всегда, на высоте. Причем на такой высоте, что с нее вся наша орбитально–приземленная войнушка выглядела малышовой ссорой за удачно слепленный песочный куличик. Очень удобная позиция! Мол, их дело прикрывать высадку от внезапных атак из глубины космоса, чем они и занимаются, пялясь на охраняемые звезды во все телескопические глаза! А что творится внизу — это уже не их забота, а головная боль верховного командования и лично господина ранг–адмирала Раскина со всей его сворой хераскиных, пониже рангами и поменьше звездами! Тем более, что все знают — десант на восемьдесят процентов состоит из штрафных батальонов и рот, а этих — чего жалеть? Этим, мол, вообще, великое счастье сдохнуть за демократию метрополии, а также за Конгресс и лично госпожу Президента, гарантессу конституционных свобод всех жителей Соединенных Демократических Штатов Земли и колоний…

Мы, штрафники, слава богу, не видели начала операции, в наших отсеках внешнего видео не полагалось. Упакованные в устаревшие «Крабы–2» (бронекостюмы тяжелого типа с автономным жизнеобеспечением), зажатые в гнездах–катапультах, как перезревшие семечки в тесноте подсолнуха, мы терпеливо ждали своей очереди «кровью искупить вину перед Родиной». Эта фразочка, выкопанная из какой–то архаики Отделом патриотического воспитания УОС (Управления Общественного Согласия), тоже, в общем, звучала довольно цинично, как сразу подметил наш разношерстный «контингент».

А чего вы хотите? При поражении, например плазменно–разрывной пулей, крови от человека остается ровно столько, чтобы слить ее в ладошку, сложенную ковшиком.

«Как там, хватит для искупления или лучше заранее пошерстить по соседям на предмет лишних капель?» — невесело ехидничали уголовники и на этот раз были правы. Не в бровь бритвой, а в глаз с размаху…

Вот когда самонаводящиеся лазеры берут в математически выверенные перекрестья десантные подразделения и начинают методично половинить бронепехотинцев дозированными пульсациями — тут кровищи хватает с избытком. Сам наблюдал — хлещет она, вода жизни, как на семинаре мясников–разделочников, наводя на мысли о видовой гордости за полнокровие всего человечества!

Что характерно, перерезанные пополам тоже успевают насладиться видом собственной расчлененности. Туповатые медицинские системы брони еще некоторое время ухитряются поддерживать жизнь десантников в таком половинчатом положении, впрыскивая под кожу лошадиные дозы эйфориков, обезболивающих и транквилизаторов. Вот и получается, что ноги с примкнувшей к ним, извиняюсь, жопой куда–то суматошно бегут, а верхняя часть былой цельной личности остается по вполне понятной причине на месте, но руками при этом сучит и глазами хлопает. Бывалые солдаты в таких случаях всегда достреливают друзей из огнеметов, сразу выжигая плазмой мозги. Честное слово, это лучшее и единственное, что для них можно сделать. После разреза напополам лазерным лучом у человека остается один шанс из ста даже при мгновенном попадании в медкамеру, а на поле боя такое практически невозможно.

Но это, как я уже говорил, излишний натурализм…

Еженедельник «Космогония» № 2 (1232)

от 16 января 2179 г.

Из статьи обозревателя Цезаря Камилина

«Демократический тоталитаризм

и противонестояние».

За десять лет до высадки на Казачок

…с теми жадными и по–детски любопытными глазами, с которыми человечество полтораста лет назад массово двинулось в космос. Еще бы — изобретение во второй половине XXI века надсветогого гиперскачка проложило путь не просто к новым землям — к целым планетам земного типа, к бесконечным источникам энергии и безграничным залежам сырьевых ресурсов! Вполне понятно, почему глаза круглились от перспектив. Можно сказать, человечество дорвалось до космоса, как малыш до магазина с детскими игрушками.

Теперь, конечно, это уже история… А если вспоминать историю, то нужно быть честными до конца — НАСО Соединенных Демократических Штатов освоило несколько ближайших планет, самых привлекательных в сырьевом отношении, и на этом благополучно успокоилось. Дальнейшая волна космической эмиграции шла не под эгидой, а скорее вопреки деятельности мирового правительства.

Когда на Земле в XXI веке, на базе бывшего государства США, начали формироваться Соединенные Демократические Штаты, то политики и генералы были уверены в праве навязывать всем собственное видение государственного устройства. Да и как иначе, если на знамени — демократическая идея, а на стратегических картах — трех–четырехкратное превосходство в огневой мощи?! Эта агрессивно–наступательная политика СДШ с их техническим превосходством и непробиваемым самомнением привела к тому, что космическая эмиграция превратилась в стихийное явление. В поисках новых, свободных земель к окраинам гиперскачковых трасс двинулись националы, чисторасы, религиозные фанатики, просто народы и нации, недовольные тем, что Штаты наступают им на горло своей демократией, словно сапогом бронедесантника.

Как ни прогрессивна была идея объединения народов Земли в одно Человечество, но, надо признать, осуществлялась она весьма топорно. Пресловутая политкорректность, достигшая к середине прошлого века форм откровенного гротеска, в насильственном переносе на почву славянских или, скажем, азиатских народов вообще превратилась во что–то невообразимое. Вот и двинулись эти народы в массовом порядке искать прежней жизни в новых мирах. Официальная статистика этой эмиграционной волны до сих пор держится в секрете, но по некоторым источникам можно понять, Что старушка Земля опустела чуть ли не наполовину. Но речь сейчас не об этом…

Нужно сказать, что еще лет 100 назад подобный слив с Земли недовольных даже негласно поощрялся мировым правительством. По древнему принципу — баба с возу, кобыле легче. И уходили, и убегали, забираясь в далекий космос на примитивных транспортниках! Их, дальних, до поры до времени не трогали. Пусть, мол, живут как хотят, если уже не могут, как все, пусть кладут собственные жизни в борьбе с чужой экзосферой и заодно осваивают для человечества новые жизненные пространства.

Вот только политические ветра меняются сейчас слишком быстро. Слухи о том, что «дальние миры» собираются объединиться в некую Конфедерацию, естественно, не могли не встревожить Землю. Особенно, если учесть, что сырьевые ресурсы планет, официально находящихся под юрисдикцией СДШ, истощаются гораздо раньше, чем предполагалось, что возможности гиперскачкового расселения, как оказалось, тоже не беспредельны. Что прокладка новых межзвездных трасс, по мере удаления от старушки Земли вызывает все больше сложностей, а планет земного типа становится все меньше. Феномен атмосферных планет, оказывается, чаще всего проявляется в нашем секторе космоса, о причинах подобного ученые до сих пор спорят до хрипоты.

Таким образом, становится понятным, почему метрополия вдруг заинтересовалась своими окраинами; почему началась передислокация военных баз СДШ на дальние рубежи; почему СМИ неожиданно запестрели сообщениями о зверствах, чинимых «дикими» колонистами на так называемых «вольных планетах»; почему наши ведущие политики вдруг озаботились до слезы в голосе — а есть ли вообще демократия на окраинах? И не пора ли нам, прогрессивному человечеству, в этом удостовериться, нанеся «дружественный визит» далеким собратьям силами 4–го или, например, 5–го «Ударного» военного космофлота?

Напомню, когда волна космической эмиграции только начиналась, космос представлялся бездонным, бескрайним и необозримым. Уж там, казалось, делить будет нечего, хватит всего и на всех. Но, похоже, мы снова стоим на пороге большой войны, на этот раз — метрополии с собственными «вольными» колониями. Как ни печально звучит такой вывод — человечество всегда найдет из–за чего сцепиться в войне с ближними… или дальними!

Планета Казачок. 21 июня 2189 г.

7 часов 15 минут по местному времени

…За истекшее время остаткам нашего «Мстителя» позволили безнаказанно отойти в направлении на пять часов по циферблату и пересечь небольшой лесок, где опаленные деревья были перекручены, наподобие штопоров, ударами инфразвуковых снарядов. Мы наконец «накопились» рядом с какой–то рекой, по серому руслу которой, как волосатые пятна, были разбросаны маленькие островки с густой, кустистой растительностью зелено–болотного цвета.

Судя по виду местности, война здесь случилась еще до нас. Точечные удары наносились сюда не менее полугода назад, деревья и кусты уже успели немного зализать свои раны, чуть–чуть распрямиться, расправить ветки и выпустить новую зелень побегов. Хотя, конечно, все равно выглядели неправдоподобно изогнутыми. Каких–либо лесных зверюшек в окрестностях не наблюдалось, не наблюдалось вообще никого, даже «жаворонки» и «стрижи» нигде поблизости не висели. Сплошная тишь, гладь и божья, извиняюсь за выражение, благодать…

— Батальон, слушай мою команду! Поротно, повзводно, в три шеренги становись! — скомандовал первый лейтенант Куница.

Под щитком гермошлема его физиономию не было видно, но скрипучий тенорок сразу вызывал в памяти мелкое, острое личико, хищные передние зубы, выдающиеся вперед много больше, чем требует расхожее обозначение «передние», и белесые, почти незаметные брови и ресницы.

Куница, как командир первой роты, теперь принял командование батальоном. Из всего «постоянного» состава штрафбата уцелели: он, командир третьей роты, второй лейтенант Авраам Джефри (Авраша) и зампом УОС (заместитель помощника командира батальона по Управлению Общественного Согласия) первый лейтенант Гуне Хиггерс. Естественно — Гнус, и по должности — «оса». По крайней мере, тип настолько же вредный, как вышеупомянутое насекомое.

Все три доблестных офицер–воспитателя, на жаргоне штрафников «оводы», стояли поодаль от нашей штрафной массы, выделяясь новой, модифицированной броней типа «Латник–3». Наблюдали, как оная масса строится в три шеренги. Не слишком–то резво она строилась, можно сказать, спустя рукава в голенища. Но обычных матерных понуканий от «оводов» не раздавалось.

Еще бы! Это им не плац–площадка перед штраф–казармой. Это они пусть бабушке своей рассказывают прочувствованные сказки, что у штрафников каждая пуля, каждая ракета боекомплекта помечена специальной атомной маркировкой. Так что, когда офицера находят убитым после боя, то всегда можно определить — пал ли он смертью героя от рук врага или его под шумок прихлопнули служивые из собственного «контингента». А если да — кто конкретно из штрафников лил воду на мельницу противника, отстреливая офицеров из казенного оружия?

Нет, пометить боезапас — ничего технически сложного, наверняка все маркировано, и пара меченых атомов останется даже после самого страшного взрыва, это понятно. Только на поле боя, помимо штатного, находится удивительно много любого другого вооружения, а офицерские останки надо еще разыскать, собрать в кучку и исследовать. Для этого, между прочим, нужна специальная аппаратура из складских отсеков гиперскачковых транспортников…

И где они, наши «гуси»?

Гуси–гуси…

Га–га–га!

Это понимали и «оводы», и гвардии штрафники. Не время и не место выпендриваться.

Кстати, самого комбата, капитана Дица, в бою так никто и не видел, возникло ощущение, что он вообще не высаживался, координируя действия по вытряхиванию батальона в атаку прямо из «утюга». Формально он имеет такое право и, полагаю, им воспользовался. Есть подозрение, что при своей склонности к садизму Диц не только редкостная сволочь, но еще и отчаянный трус. Ему, командиру, в отличие от штрафников, вся наземная панорама транслировалась прямо на пульт шлемофона, так что у него было время выпустить пар лишнего героизма еще до высадки. Хоть я не желаю пилотам зла (добра — тоже пожелать не могу, вспоминая о том, что они вытряхнули нас, как мусор, даже без огневой поддержки!), но этому «утюгу» я от всей души желаю не вернуться на орбиту!

Жалко, что подобная смерть быстрая и не мучительная, но хоть такая… Все равно кто–нибудь из наших наверняка обеспечил бы комбату в спину пару зарядов, а остальные с удовольствием аплодировали бы этому приятному зрелищу…

Подумав об этом, я вдруг понял, что Диц вообще с самого начала не собирался десантироваться. Сволочь сволочью, но не дурак! Капитан прекрасно понимает, что личный состав любит его приблизительно, как любят ржавый гвоздь, воткнувшийся в задницу через мягкое кресло. Так что его возвышенная речь перед строем, еще на нижней палубе «гуся», мол, мы, десантники, как один человек, как могучий кулак со многими пальцами (насколько многими?!), опрокинем, оправдаем, искупим, пронесем знамя чести куда–то там–трам–пам–пам — всего лишь издевательство напоследок. То–то во всей его прочувствованной речи сквозь частоколы патриотических фраз проскальзывало откровенное ехидство, вспоминал я задним числом.

Ладно, даст бог, еще посчитаемся, а будет возможность — припомним…

С этими оптимистичными мыслями я следил, как остатки моего взвода занимают место в общем строю. Жидковатый, в общем–то, строй. Потрепанный. Недобитый — можно и так сказать.

Рядом струилась незнакомая речка, хрустел под бронированными подошвами мелкий прибрежный песок, припекало желтовато–неяркое местное солнце, и над водой стрелами мелькали какие–то буро–фиолетовые насекомые. Идиллия тихой жизни на лоне природы! Пожалуй, лишние здесь только отпечатки наших подошв на песке, глубокие и бесформенные, как рваные раны…

— Батальон, по первой шеренге — рассчитайсь! — скомандовал Куница.

— Первый–второй–третий–четвертый–пятый–шестой… — зашелестело по строю.

В сущности, наш ротный — незлой мужик, по–своему справедливый. Только тупой, как чугунная наковальня, и упрямый до звона в ушах. Не лучший вариант командира для боевых действий — совсем нехороший.

— Ну, началось… Еще грави–движители остыть не успели — опять стройсь, равняйсь, рассчитайсь! — услышал я сзади недовольное ворчание Рваного. — Как будто не могут сканером посчитать! Тут уходить надо с планеты, башку уносить, пока цела, а эти снова в оловянные солдатики играют, никак не наиграются, твою маму в щель…

— Отставить занудство! Разговорчики в строю! — не оборачиваясь, я пресек его таким же шепотом.

— Никшни, Рваный! И без тебя тошнилово голимое! — поддержал меня кто–то из уголовных.

В конце концов, пока мы армия, пока боевое подразделение — еще есть надежда…

* * *

От нашего «Мстителя» действительно осталось немного. Из 516 высадившихся на планету уцелели 67 человек. Точнее, боеединиц, как на военном сленге называется бронедесантник при полной выкладке и вооружении. Бронекостюм космического образца хоть и не кажется таким уж огромным (вес — 1634 кг, высота — 2538 см, ширина — 1425 см), но по техническому оснащению и двигательным функциям дает человеку возможности мистера Супермена, прославленного героя древнеамериканских былин. Правда, охотиться на суперменов человечество уже давно научилось — это безусловный и жирный минус.

Конечно, по сравнению с пехотой прошлого, с их допотопными касками, автоматами и бронежилетами, современный вояка существенно выигрывает в скорости, мобильности и защищенности. Но, при всей своей видимой мощи, бронепехотинец на поле боя — тоже не кум королю и, ни в коем разе, не сват коррумпированному министру. С тех пор, как человечество примитивно пуляло друг в друга при помощи сгорания пороховых газов, другие рода войск тоже ушли далеко вперед.

Так что по сути мы — та же самая пехота прошлого, царица полей и гроза огородов, которую тамошние технари — авиаторы, танкисты и артиллеристы с удовольствием крошили в мелкую мясную щепку. Я помню, тогда считалось, что пехотинец живет три атаки. По статистике потерь космодесанта можно убедиться, что бронеупако–ванные потомки с вертикальным и горизонтальным планированием не пошли дальше своих пращуров. Те же самые три атаки, точнее, высадки, — и понеслись души героев в солдатский рай, где, по слухам, Георгий Победоносец лично раздает ветеранам шелковые портянки и нижнее белье генеральского образца…

Впрочем, исторические аналогии в данный момент интересовали меня постольку поскольку, а вот география становилась прямо–таки хлебом насущным. Где мы, куда попали и, главное, как отсюда выбираться? Хотя бы понять — в какую сторону безопаснее драпать… виноват, отходить на заданные рубежи под давлением превосходящих сил?

Стоя в строю, я незаметно шарил взглядом по небу и горизонту, ни на секунду не выпуская из виду дисплей активированного сканера. Судя по чуть заметному колыханию гермошлемов в строю, многие из солдат–ветеранов делали то же самое.

Нет, вся эта тишина вокруг определенно не нравилась не только мне. Столь явное пренебрежение «Мстителем» выглядело очень настораживающе. Ветераны знают, что такое пауза в момент напряженного боя, как давит на уши эта внезапная тишина, как нервирует исчезновение видимого или хотя бы слышимого противника. Так и дергаешься, словно пружинный болванчик, ждешь какой–нибудь особенной подлости, что–нибудь, вроде «гайки», антиграв–ловушки, затаившейся где–нибудь неподалеку…

И спина опять начинает болеть, почувствовал я. Эта ноющая, ломящая боль всегда возникает у меня ниоткуда, из глубины костей, а потом нарастает, накатывает, как звук далекого, но приближающегося истребителя. Вот уж некстати…

— Батальон, слушай меня! — скомандовал Куница.

Мы слушали. А почему бы и нет?

— Солдаты! Герои! — он повысил голос. — Пусть… э… — он запнулся, как это с ним часто бывало, — э… победа пока не с нами, пусть коварный враг смеется нам в лицо из–за своих укреплений…

«А он ведь речь толкает! — сообразил я. — Вдохновляет, так сказать, словом на дело. Ох, нашел время, умная голова!»

— Да, наша первая атака… э… захлебнулась! Да, после этого боя мы не досчитаемся многих, но вот что я вам скажу, солдаты, — пусть трудно, пусть скалятся недобитые зубы…

— А чьи зубы–то недобиты, господин офицер–воспитатель? — не утерпел Рваный.

Вокруг одобрительно загоготали.

— Что? — осекся Куница.

— Что–что? Что ты там сказал, рядовой? — немедленно вскинулся Гнус.

— Нет, я просто интересуюсь, господин лейтенант… Если у врага недобиты — одно дело! Это жалко, конечно… Какая мне радость от их зубов–то, не кумовья, небось… — начал дурашливо объяснять Рваный под радостное хихиканье прочих охламонов. — А вот ежели у нас, к примеру, зубы недобиты, так хоть последние бы поберечь, их и так осталось на две ложки каши… Я просто интересуюсь, не подумайте чего плохого, сэр…

Все–таки заговорил всех, черт полосатый! Характерное движение воздуха, когда от земли словно отделяются маленькие блестящие точки и складываются в мерцающую бахрому, я заметил не сразу.

— Антиграв–ловушка! — закричали сразу несколько голосов. — Братцы, форсаж!

Здесь «гайка»!

Так и есть! Конечно! Стационарные минные поля, «ползающие» мины или самонаводящиеся ракеты сканер броника вычисляет на раз, радостно оповещая об этом предупредительным красным миганием на дисплее шлемофона, а вот «гайка», небольшая деталь из антигравитационного двигателя звездолета, в сущности, и оружием–то не является, просто деталь… Нужно лишь присоединить к «гайке» соответствующие датчики, чтобы она сработала на нужную цель в момент ее появления поблизости — и тот, кто проворонит, уже не выберется…

Пока наши «оводы» хлопали глазами и жевали сопли, штрафники, кто поопытней, стали выстреливаться из строя вверх, не дожидаясь команды. Когда края антиграв–ловушки начинают смыкаться — тут уже не до разговоров, тут бы ноги унести поскорей! Сомкнётся — раздавит, как лягушку прессом, никакая броня не спасет… Да что броня! Даже тяжелые МП–танки, попадая в «гайку», предстают потом в первозданном виде листового железа! Ничего удивительного — разница силовых полей между гравитацией и антигравитацией. Понятно, ничто материальное не. выдерживает… «Гуманное» изобретение дальних миров, между прочим, это там додумались монтировать из звездолетных двигателей самые страшные мины в истории вооружения.

Хорошо, хоть эта чертова отрыжка прогресса не сразу срабатывает. Пехотинец с его обзором может вовремя заметить признаки активации и успеет выскочить на форсаже. Вот танкистам или самоходчикам хуже — те никогда не успевают, их защищенные телескопические гляделки не рассчитаны на разглядывание таких нюансов, как блестящие искорки в воздухе. Вот и приходится им, бедолагам, во время наступательных маршей высовывать из люка башку в шлемофоне. А для наступающей башки это чревато безвременным расставанием с плечами со скоростью ударной волны…

Словом, наш импровизированный митинг закончился быстро и весьма плачевно. «Гайка» все–таки успела зацепить правый фланг строя. Уже в полете я краем глаза заметил, как воздушная бахрома невесомой паутиной коснулась отдельно стоящих «оводов», с другой стороны — смяла правый фланг строя. Кто–то, кажется, Гнус, все–таки стартовал успешно, за ним — Куница, смыкающиеся поля подшибли его уже в воздухе, и он задергался, наткнувшись на невидимую преграду, завис, странно удлиняясь всем телом, но вроде все–таки выскочил, вывалился.

Больше я ничего не успел заметить. Дикие, отчаянные крики в наушниках подстегнули, словно удар хлыстом. Честное слово, в такие моменты броник словно бы чувствует своего хозяина без всяких команд, как будто сам форсирует все двигатели — несешься, выкатив глаза на лоб и не помня себя…

Есть все–таки в антиграв–ловушке нечто невообразимо мерзкое, поэтому даже самые обстрелянные ветераны шарахаются от нее, как нервные барышни от сороконожки. Я знаю, те, кто хоть раз выскакивал из смыкающейся «гайки», начинают коситься даже на прогулочные космояхты, на собственной шкуре прочувствовав, какая дьявольская сила скрыта под их изящными корпусами. Таков, в сущности, весь наш хваленый прогресс — с легкостью выпускаем из бутылки джинна, а потом скрипя зубами загоняем его обратно нечеловеческими усилиями…

* * *

— Киреев, взводный, слушай меня… — хрипел Куница, нарушая первое правило штрафбата, — никаких имен и фамилий, никаких прежних званий — только клички до полного искупления кровью или смертью. Чтоб, значит, постоянно помнили, где находятся… Мы, то есть.

Впрочем, нашему ротному Командиру, теперь можно сказать — бывшему, уже было чихать на все правила, постановления и уставы. Силовые поля по грудь раздавили всю нижнюю часть туловища, смешав в кровавый винегрет плоть, металлы и бронепластик. Как он ухитрился выскочить — уму непостижимо. Если бы не инъекции из покореженного броника, первый лейтенант наверняка бы уже рапортовал архангелу Гавриилу о прибытии в бессрочное увольнение в райские кущи по состоянию здоровья, несовместимому с телесным существованием… Куница это понимал.

Он лежал на земле, лицевой щиток гермошлема был приподнят. Я тоже приподнял свой, вдохнул нефильтрованного воздуха Казачка и, как обычно, в первые мгновения «поплыл» от ударивших по лицу запахов, звуков и света.

Крепко, до боли, зажмурив глаза, я справился с собой и рывком, внутренним усилием вернул мир в нормальное состояние.

Наклонился к нему. Отчетливо увидел запавшее, пепельно–серое, словно уже неживое лицо, на котором передние зубы выдавались вперед еще больше. На узеньком лбу виднелись мелкие бисеринки пота, хотя и они не придавали ему вид живого. Просто роса…

Он умирал. Но держался хорошо, по–мужски, не канючил и не скулил. Я же говорил, Куница, хоть и долдон, но не трус и не сволочь. Видимо, согласился пойти в штрафбат офицер–воспитателем, польстившись на утроенный оклад жалованья и выслугу один месяц за шесть… Интересно, у него есть семья?

Когда я подумал об этом, мне почему–то показалось, что у него обязательно должна быть большая семья и много детишек… И нарядный двухэтажный домик с чистеньким палисадничком в тихом пригороде… Вот какая чепуха лезла в голову… О мертвых — или хорошо, или ничего… А об умирающих?

— Слушай меня, Киреев… Какие потери, доложить…

— Из штрафников — одиннадцать человек погибших, из состава офицер–надзирателей — один, лейтенант Джефри, — доложил я, из деликатности не включая самого ротного в этот список.

— Двое, Киреев, двое… — уточнил он, кривя губы от боли.

— Что, господин первый лейтенант?

— Из офицеров — двое… — повторил он. — Меня тоже можешь не считать… Так… Я помню, ты же до штрафбата был офицером десанта, капитаном… Так что с батальоном справишься… Справишься?

— Так точно, господин офицер–воспитатель!

— Брось, не козыряй, не до этого… Оставляю тебя за комбата… Приказом по батальону…

— Из офицеров же остался Гнус… виноват, первый лейтенант Хиггрес, — напомнил я.

Куница презрительно поморщился. Если только это была не очередная гримаса боли.

На Гнуса, действительно, было мало надежды. После столкновения с «гайкой» он пребывал в полной прострации, маячил сейчас неподалеку, ни на что не обращая внимания. Это было его первое десантирование, вообще первое участие в боевых действиях, да и офицер–то из нашего главного идеолога и подпевалы комбата, как из дерьма пуля, об этом все уже давно догадались. Куница, в отличие от него, хотя бы обладал кое–каким боевым опытом…

— Ты остаешься за командира, я приказываю… горячо шептал ротный. — Выводи людей на точку возврата, капитан… Ты — сможешь, я знаю… Выводи…

Он говорил все тише и тише, а потом вдруг прикрыл глаза, и я по–настоящему испугался. Мне на мгновение показалось, что он уже умер и продолжения я не услышу.

Куница, первый лейтенант Вадим Куницын, пересилил себя. Снова открыл глаза, глянул на меня, как показалось, с недоумением.

— Координаты, лейтенант! — поспешил я напомнить. — Координаты точки возврата!

— Да, координаты… — снова скривился он. — Фиксируй… Долгота — 14 978…

Я зафиксировал. Во–первых, забил в компьютер броника, во–вторых, просто запомнил. Для любого десантника точка возврата — это как спасательная шлюпка для древних моряков. Именно оттуда, в случае неудачи, производится эвакуация уцелевших. Это, по сути, последняя надежда.

Механика этого дела, в общем, простая. В самый напряженный момент орбитальной атаки, когда противнику не до того, в укромную, глухую точку планеты сбрасывается «маяк». Так как он находится в неработающем состоянии, то обнаружить его противник не может даже в случае самой неблагоприятной ситуации для атакующих, когда враг сохранил полное господство над планетой. Уцелевшие десантники, достигнув точки возврата, сами активируют «маяк», вызывая эвакуационный транспорт. Даже если вся их связь не работает, все частоты и волны перекрыты «глушилками» и «искажателями», сигнал «маяка» все равно пробьется, он устроен по принципу мощного одноразового импульса, перекрыть который просто невозможно. Ну, чем не спасательный круг или парашют для пилотов в те времена, когда антиграв–поясов еще не было?

Конечно, в обычных десантных подразделениях координаты точки возврата знает каждый солдат, но у штрафников она известна только «оводам». Не знаю, может, кто–то из штабных рассудил, что это будет дополнительным стимулом для «контингента» беречь своих офицеров? С них станется…

— Капитан, ты здесь? Ничего не вижу, только что видел, а теперь — ничего… Пустота… Серая пустота… — еле слышно прошелестел Куница. — Капитан, Сергей… ты где?

«Это он мне? — я не сразу понял. Отвык уже от своего бывшего звания и собственного имени… Тоже чуть не сказал — бывшего».

— Я здесь, я слушаю! — поспешил отозваться я.

— Слушай, капитан… Ты в Бога веришь?

— Не знаю, — честно ответил я. — Вряд ли. Сейчас — вряд ли…

— Вот и я не знаю… До сих пор не знаю… — эти слова я даже не услышал, а, скорее, понял.

Потом он умер.

Его глаза еще долго оставались открытыми и напряженными, словно он продолжал всматриваться в непонятную пустоту, пока кто–то, кажется Рваный, не догадался прикрыть ему веки.

В сущности, нам редко приходится хоронить людей с уцелевшей головой и глазами, на которых остались несожженные веки…

Сетевой еженедельник «Космогония»

№ 34(1464) от 5 июля 2181 г.

Из статьи обозревателя Цезаря Камилина

«Христос, Магомет, Шива

и прочие религиозные экстремисты».

За восемь лет до высадки на Казачок

…Кто сейчас помнит, что в первооснове канонические тексты «Евангелия» написаны от Луки, от Матфея, от Марка и от Иоанна? Наш многоуважаемый обыватель вполне удовлетворен двумя священными текстами — от доктора Розенталя и от профессора Янушевского. Эти ученые мужи не отличались святым житием, но зато в понимании политкорректности могли дать сто очков вперед любому апостолу.

Почему же в нашем двадцать втором веке, до сих пор исчисляемом от Рождества Христова, его «благую весть» понадобилось не только редактировать, но и местами откровенно переписывать? А почему переработан «Коран», «Веды», другие религиозные тексты, священные для целых народов? Почему под запретом оказались не только исламский фундаментализм или такие экзотические культы, как Буду или почитание богини Кали, но и православие, католицизм, индуизм и даже безобидный буддизм?

Причина все та же — оказывается, великие учителя древности слабо разбирались в реалиях современной политкорректности и допускали–таки в своих речах скользкие высказывания, отдающие душком религиозного экстремизма!

Я не говорю уже про такие радикально–тоталитарные системы, как коммунизм или фашизм, но многие философы и писатели прошлого — и те оказались в числе неугодных, согласно последним постановлениям недавно образованной Комиссии Общественного Согласия, как «не предугадавшие насущную необходимость текущего момента»…

Ладно, допустим, по древним философам наш многоуважаемый обыватель–налогоплательщик не станет печалиться. Кому сейчас нужна философия? Зачем она? Потреблять надо, господа хорошие! Потреблять, жрать… и все остальное в рифму! Именно этим должна быть занята голова и прочие органы потребления–переваривания!

Но писателей–то за что — под одну гребенку частыми зубьями? Не они ли, эти древние выдумщики, в конце концов, до сих пор поставляют сюжеты для комиксов и телесериалов, этого нашего излюбленного сиропа пополам с патокой…

Иногда даже возникает крамольная мысль, что наша многоуважаемая Комиссия, призванная, по мнению правительства, сглаживать многие противоречия в обществе, как–то уж чересчур развернулась. Да, мировое правительство, действительно, пытается сделать землян едиными, но пока что это привело лишь к тому, что слова «славянин», «еврей», «араб», «негр» и т. д. начали звучать, как ругательство. Негативная энергия этих слов подсознательно переносится на самих носителей данных обозначений. То есть взамен старых, традиционных — образовалась новая система запретов, в духе современной политкорректности. И запреты эти, похоже, не менее жесткие…

Вот только подобные фокусы в истории уже практиковались не раз и не два. И что получилось? Чем там, по свидетельству очевидцев, вымощена дорога в ад, не этим ли?..

Не хочу, конечно, сказать ничего плохого о политике нашего многоуважаемого государства, но, мне кажется, оно само виновато во многих «неразрешимых» противоречиях, раздирающих сейчас наше общество всеобщего благоденствия. Начав объединение Земли с политики кнута и пряника, мировое правительство как–то постепенно оставило пряник плесневеть на армейском складе, а все больше напирает на кнут, как на самый эффективный и быстрый способ воздействия…

Самое интересное, что человечество и это проходило уже не раз…

Сетевой еженедельник «Космогония»

№ 36(1466) от 20 июля 2181 г.

Редакционное сообщение:

Редакция еженедельника с прискорбием сообщает нашим читателям, что согласно решению Правительственной Комиссии Общественного Согласия, лицензия издательского дома «Космогония» отзывается на неопределенный срок.

Редакция выражает свою уверенность в том, что это недоразумение разрешится в самом ближайшем будущем, и мы опять сможем радовать читателей нашими новостями и комментариями.

Годовые подписчики могут получить обратно остаток денег, сделав сетевую заявку в течение 45 календарных дней со дня выхода последнего номера.

«Еженедельник «Космогония»:

всё свежее и жареное — прямо на стол!»

Планета Орион~2. Тюрьма «Форт Индепенденс».

За четыре месяца до высадки на Казачок

— Давай проходи, не задерживайся! Лицом к стене, говорю! Чего вытаращился, как беременная мандавошка на хрен моржовый?! Вот так и стой, говорю… Руки за спину, нюхалку вниз, глазами по сторонам не шарить, не положено! Или не привык до сих пор, служивый?! Привыкай, пора уже… — довольно добродушно рокотал конвоир.

Он был приземистым, красномордым, вальяжно вышагивал на толстых, кривоватых ногах и колыхал брюхом, как ребенок надувным шариком. В общем, живое воплощение отъевшегося солдата внутренней службы, труса и приспособленца, спасающегося от войны за тихими тюремными стенами.

Еще недавно мы таких даже на порог кабака не пускали, сразу брали за свекольную нюхалку, тыкали рожей в пол и пинком вышибали через первый же проем в стене и даже без наличия такового…

В общем–то, я начинал привыкать. Послушно встал справа от двери камеры, заложил руки за спину и почти уткнулся лбом в прохладную штукатурку. Пока мой страж, насвистывая нечто неопределеннопопсовое, возился с заедающим замком камеры, мне оставалось только созерцать трещины и подтеки перед собственной нюхалкой, попутно совершенствуясь в извечной позе подконвойного ожидания…

Дверь, наконец, поддалась, противно запищав электронным замком.

— Так–так… Вот зараза писклявая… — явно обрадовался он. — Теперь сюда ходи! Да не туда, а туда, в камеру, значит! Да заходи–заходи, служивый, не стесняйся, будь как дома! Потому как тюрьма теперь — твой дом родной! Тут тебе и крыша, и пайка, и Параша Васильевна для облегчения души — все удобства для вас, сволочей, аж завидки берут от такой легкой жизни…

Не знаю, может быть, по его сценарию, мне следовало умильно расплыться от предвкушения грядущего камерного счастья, но я как–то замешкался и восторга не выразил…

Тогда, подтверждая свои гостеприимные тезисы, конвоир подтолкнул меня в спину пластиковой энергодубинкой. С его стороны — тоже вполне мирный жест. Насколько я знаю, в этих дубинках хватает энергии, чтобы оставить от человека одни дымящиеся подошвы, а уж что касается воспитательных ожогов — так бывалые заключенные на них и внимания не обращают. А этот — даже на полмиллиметра рычажок не сдвинул, ткнул, будто обычной палкой, от которой никаких чудес, кроме синяков.

Гуманист! И весельчак, вдобавок, и говорун… Наркоты, что ли, наглотался или просто не протрезвел со вчерашнего? То–то я смотрю, что на его стандартно–очугунелом лице вроде как проступают некоторые человеческие черты… Не просто кирпич, а кирпич с вареньем!

Не дожидаясь повторного тычка, уже с энергодобавкой, я шагнул в камеру. Дверь тут же захлопнулась за спиной с характерным, сварливо–ржавым лязгом.

Удивительно, в тюремных замках уже много веков не водится никакой ржавчины, а лязгают они все так же, как в старину. Или тюремщики специально поддерживают, так сказать, атмосферу? Свидетельствую как бывший историк, это у них получается…

Стоя у двери, я осматривался. Камера была небольшая, десяток шагов по диагонали. Голые стены ядовито–белого цвета хлорки, серый пластик двухъярусных нар, госпожа Параша, как положено, в левом углу перед входом, отгорожена стыдливым, полупрозрачным барьерчиком, высотой по макушку на корточках. Узкое, как щель, окошко наглухо забрано бронестеклом с отчетливой металлической арматурой внутри. Стекло, да и плафон на потолке, настолько засижены мухами, словно они начали это славное занятие еще во времена царя Гороха Первого, передавая его, как традицию, из поколения в поколение. В остальном — безликая, унылая чистота с едким, щелочным запахом жирорастворяющего антисептика.

Обычная камера, словом. Типичный образчик тюремно–воспитательного интерьера, каких я немало насмотрелся за последнее время. И явно — не выставочный образец…

В камере уже находились трое. Черные тюремные робы, прилаженные в обтяжку до своеобразного шика, пестрота двигающихся голографических татуировок на всех видимых частях тела — о социальной принадлежности после этого можно не спрашивать. Уголовщина, «блатные» и явно не последние в своей иерархии.

Когда я вошел, аборигены немедленно уставились на меня, не вставая со своих лежанок. Я отчетливо заметил, как на лбу у одного из них закривлялась гибко–черная змейка, спустилась на щеку, переместилась на нос и вернулась обратно. В этой тройке он вообще выглядел лидером — коренастый, лысый, словно валун, он с первого взгляда показался мне каким–то булыжным. Серое, землистое лицо и спокойная уверенность очень сильного человека. Глазки у него были маленькие, острые, плохо заметные под росписью галотатуировок, нос — невыразительной пипкой, а вот губы — неожиданно яркие и пухлые, будто у девушки.

Мм… Черная змейка на лбу… Кажется, это не менее двух приговоров за убийство… Да еще подмигивающий чертик под правым глазом! По уголовным меркам — самый серьезный дядя…

«Ах да, полотенце!» — вспомнил я напутствие бывалых товарищей.

Глянул под ноги. Тюремное полотенце из впитывающего пластика, действительно, было тут как тут, лежало прямо передо мной, согласно древней камерной традиции.

В сущности, я мог сделать четыре вещи — наступить, перешагнуть, обойти или поднять его. Наступить — это заявить о своей принадлежности к воровскому миру, откровенно вытереть ноги — заявка на принадлежность к авторитетам. Перешагнуть — показать себя полным валенком, потому что «честный фраер» чужое полотенце обойдет. А уж поднять — хуже не придумаешь.

Это сразу записать себя в шныри, уборщики и вечные дневальные по параше.

Я сделал пятое. Полотенце я поднял и разорвал одним движением рук. Потом сложил — и еще раз разорвал…

Обрывки я небрежно отбросил в угол. В общем молчании прошел дальше, закинул свой узелок–сидор на верхние нары, сам впрыгнул туда же. Улегся, подложил руки под голову и прикрыл глаза.

Раскрашенные аборигены внизу всё так же напряженно молчали. Их реакцию можно понять. Разорвать голыми руками тюремное полотенце из специального пластика практически невозможно, даже если делать это с азартом и в коллективе. А уж одному…

— Крепкое, крепкое, у нас тут все крепкое… А то повадится каждый рвать на полосы казенные полотенца или, скажем, одеяла, да и вешаться на них. Поди уследи за всеми, — объяснил мне несколько дней назад один из тюремщиков, позвякивая своей зарешеченной логикой, как связкой ключей…

Нет, я не супермен, ничего подобного. И подготовка десантника здесь ни при чем, картинки десантников с квадратными челюстями и шарообразными мускулами, раздутыми от генных инъекций, этих парней, способных щелкать пули, словно орехи, зубами — это для комиксов. В десант, наоборот, не берут раздутых качков, броники хоть и безразмерные, но тоже имеют свои среднестатистические пределы. Просто два месяца назад меня угораздило принять участие в экспериментах по телепортации и даже один раз пройти через порталы.

Что удивительно — я вышел живым. На проходе молекулы, видимо, сложились как–то не совсем правильно, или что–то другое — не знаю, я неожиданно получил нечеловеческую силу рук и спины (это плюс) и простреливающие боли в области шеи и нижнего отдела позвоночника, периодически накатывающие тошнотворной волной (это минус). Программу испытаний быстро свернули, количество жертв признали недопустимым даже для армии, но мне от этого, понятно, не легче…

Краем глаза я исподтишка наблюдал за уголовными. Двое помоложе и пожиже татуировками вопросительно косились на лысого. Один из них вертел в пальцах острое, трехгранное лезвие, которое появлялось непонятно откуда и так же незаметно исчезало в его руках.

Вот ножичек есть, вот ножичка нет…

Ловко!

«Только фокусника с потаенным ножичком мне и не хватало для полного счастья! — вяло мелькнула мысль. — У остальных наверняка есть что–нибудь похожее, это же урки… Конечно, черт с ними, пусть режут, такое настроение, что впору самому в петлю, но уж больно корявая железяка. Такой не зарежешь, а скорее располосуешь, свидетельствую как старый солдат. А это несмертельно, но зато очень больно. И обидно к тому же».

— Вообще–то приличные люди, заезжая в «хату», сначала здороваются и обзываются, — подал, наконец, голос серый авторитет.

Голос был хрипловатым, сипловатым, с характерными угрожающими пришептываниями, а фраза относилась явно ко мне.

— Сергей Киреев, бригада космодесанта «Бешеные» армии СДШ, командир роты разведки, капитан, — представился я. Потом поправился: — Бывший капитан… Разжалован, лишен орденов и воинского звания за преднамеренное оскорбление словом и действием старшего офицера…

— Понятная хавира, значит, герой, говоришь… Значит, не поперло тебе, капитан… — проскрипел лысый.

Я, кстати, ничего такого не говорил. Но если угодно, «не поперло» — это достаточно точное определение ситуации. Впрочем, я не стал ничего объяснять. Промолчал.

— А чего такой борзый–то? Жизни не жалеешь, хевру не уважаешь? — продолжал допытываться уголовный. — Смотри, фраер, крепко оглядывайся, пока зенки еще зекают. Здесь тебе не казарма, капитан, здесь наша воля…

— Слышь, Князь, в натуре, да он еще и русский, к тому же, и офицерик! — подал голос второй уголовник.

— Никшни! — цыкнул на него Князь. — Потом спроворим… — многозначительно пообещал он.

«Ну, потом так потом, — мысленно согласился я. — Хозяин — барин…»

— Да, кстати, господа уголовники, если решите меня ночью зарезать, то делайте это с первого удара. Если встану, то убью всех троих, слово офицера, — честно предупредил я. — Мне все равно терять нечего. А так хоть вас захвачу с собой к архангелам, все доброе дело напоследок.

— Не, Князь, ну ты слышал, в натуре?! Он же, как на пацанов, базлает…

— Никшни, сявый!!!

Внизу снова воцарилось многозначительное молчание.

Тоже дисциплинка!

Я окончательно прикрыл глаза. Жить мне, действительно, не хотелось. Да и не прожить долго, это я прекрасно понимал. Здесь, с этими тремя, я справлюсь, конечно. А когда таких крокодилов будет несколько сотен? Когда действительно навалятся на одного всей своей лагерной хеврой?

Глупо все… Воюю я уже больше семи лет, мог умереть на планетах, в открытом космосе, мог не выйти из телепортационного портала или вывалиться оттуда перемолотым куском мяса, а умирать придется вот здесь или в другой, подобной камере. Потом скажут — получил срок и пропал где–то в лагере… Хороший, мол, был солдат, жалко, что плохо кончил… Эпитафия.

Все глупо! Сама жизнь, если рассудить, достаточно глупое занятие — как только гукающее, не рассуждающее младенчество кончается, человек начинает отчетливо сознавать, что он смертен, и всю оставшуюся жизнь ждет и боится конца. Ну, не глупо ли? — думал я, лежа на жестких тюремных нарах.

С этой позиции вообще трудно быть оптимистом, сплошные черно–белые тона, подчеркнутые окном с решеткой…

Наверное, я все–таки устал за семь лет войны, только сам не понимал, насколько устал, пока господин Случай не выдернул меня из привычной солдатской лямки.

Не то чтобы я хотел умереть, просто мне было по–настоящему все равно. До полного безразличия, до отвращения ко всему — устал…

* * *

Сейчас историки уже зафиксировали, что первая в истории человечества «война миров», эта схватка земной метрополии с окраинными планетами, началась 4 апреля 2186 года с нападения «дальних» колонистов на планету Геттенберг, поблизости от которой (удивительно, кстати!) оказался Пятый «Ударный» флот, сумевший дать достойный отпор. И так далее — тра–та–та–та…

Если вдуматься, еще не факт, что крейсер казаков собирался атаковать Геттенберг. Казаки — ребята лихие, но не самоубийцы же, чтоб одним легким крейсером взламывать планетарную оборону. Скорее, это был обычный контрабандистский рейд. С тех пор, как таможенные пошлины на торговлю с окраинами были повышены в разы, контрабанда там расцвела кустисто и пышно, будто крапива возле навозной кучи. Границу сектора они нарушили — да, и околачивались возле подконтрольной Земле планеты, но, между прочим, не первый случай, можно даже сказать — не единичный…

Наша пропаганда, конечно, представила все по–своему. Они напали, мы защищались, а если защита обернулась массированными ударами по дальним мирам — так всем известно: лучшая форма защиты — это ответное нападение. Не наша, извините, вина, а, наоборот, вполне допустимая тактика по отношению к агрессорам…

Обычное начало войны, с никому не нужными и никого не обманывающими оправданиями вдогонку…

А для меня война началась еще на четыре года раньше. Однажды весной на планете Усть–Ордынка, где я родился, вырос и прожил к тому времени двадцать два года…

Тогда казалось — целых двадцать два года, теперь кажется — всего двадцать два, не просто молодость, глупое розовое щенячество… Да, давно… В прошлой жизни, как модно теперь говорить, имея в виду теорию инкарнации и собственное гипотетическое бессмертие…

Я до сих пор отчетливо помню, как все было. Как мы стояли неровными, ломаными шеренгами на перроне обычных пригородных монопоездов. В сущности, пока даже не шеренги, просто выровненная толпа.

Весело стояли, вольно. Разномастно одетые, еще не подстриженные под общую гребенку, с рюкзаками, откуда–то взявшимися вещмешками времен, наверное, Большого переселения, и даже совсем штатскими, аляповато–туристическими чемоданами с антиграв–ручками…

Светило солнце, очень ярко светило солнце, день выдался вообще замечательный, уже теплый, но еще не жаркий. Весна… Не ее журчащее начало, когда снег тает на дневном припеке и сливается в звонкие ручейки, а более поздняя пора, когда распускаются почки и молодая, свежая зелень пахнет терпко и оглушительно.

Любовь, надежда, сладкое томление, беспричинная радость, горячий шорох поцелуйчиков в сумерках — многое чувствовалось в этих весенних благоуханиях.

Уж никак не война — это точно…

И еще пахло по–особому, по–железнодорожному, помню я. И стеклянно–блестящий монорельс убегал к горизонту, как дорога к неведомому. Он очень ярко блестел на солнце — этот рельс, годами полируемый пневмоподушками поездов…

Я первый раз ехал на фронт, мы все ехали первый раз, три только что сформированные роты волонтеров. Впоследствии, Отдельный Добровольческий Волонтерский полк, еще позже — Вторая Волонтерская дивизия имени Заваришина.

Впрочем, тогда еще и фронта не было как такового. Полупартизанские, набранные с бору по сосенке группировки желто–зеленых с планеты Тай–бей, только недавно высадились на дальнем, почти неосвоенном конце единственного материка Усть–Ордынки. Они продвигались вперед осторожно, с опаской, словно еще до конца не веря, что некогда могучая Россия (потом — просто сильная, потом — просто страна) окончательно развалилась и даже бросила на произвол судьбы собственную колонию…

Странное было состояние, часто вспоминал я потом. Даже приподнятое какое–то. Такое восхитительное чувство оторванности от всего прежнего, как будто старая, рутинная жизнь кончилась окончательно и бесповоротно, а впереди — неведомое, грозное, яркое… Почти все были молодыми, мальчишки, в основном, лет восемнадцать–двадцать пять. Шутили, дурачились, играли в строевую дисциплину. Те немногие, кому удалось послужить в армии, матерно делились опытом. Страха почти ни у кого не было.

Вот во второй раз, когда я полгода спустя возвращался на фронт после ранения, мне уже было страшно. Вообще, возникло мрачное ощущение, что это моя последняя дорога туда. Я даже принял его за предчувствие… И в третий, и в четвертый раз — страх потом всегда присутствовал, только загнанный куда–то глубоко, в подсознание. Страх не мешал чувствовать себя боевым, обстрелянным ветераном, которому сам черт не брат, а товарищ и друг, и, наверное, выглядеть таковым в глазах окружающих… Но оставался…

А тогда — нет, еще не было!

Сами проводы закончились перед вокзалом, именно там, на площади, сыграли лихую, рвущую душу «Славянку», толкнули пару коротких речей и дали пять минут на прощание с родными. Но тоже как–то не ощущалось, что это всерьез, хотя были и слезы, и напутствия, и всхлипывания матерей, и тревожная скороговорка девушек.

Может, мне так казалось, потому что меня некому было провожать? Та, из–за которой я записался в добровольцы с четвертого курса исторического факультета, естественно, не пришла, даже не подумала об этом, наверное. А мать с отцом были далеко, они еще не знали, что их неразумное чадушко подалось от любовной тоски на войну. Видите ли, одна дуреха с красивыми ресницами перестала обращать внимание на его серые глаза, средний рост и не слишком волевой подбородок, а растаяла от ярко выраженного самца, ростом под потолок, со жгуче–карими очами и твердыми, словно оскал Щелкунчика, челюстями…

Как ее звали, кстати? Да, Ира, Ирина… Ирочка Ермакова, моя любовь, как тогда казалось, до гробовой доски…

Теперь вспоминается только голубой блеск из–под ресниц и светлый локон, косо спадающий на белый лоб. Осталось ощущение, что вся она была какая–то беленькая, словно светившаяся чистотой. Белочка… Сейчас кажется, встретил бы на улице — не узнал…

На перроне, помню, нам раздали первое оружие. О бронекостюмах никто, конечно, не заикался, мы, сугубо штатские, еще слабо представляли себе, что это такое. Поэтому удовольствовались старыми «калашами», поясными подсумками кассет с плазменно–разрывными и бронебойными наполнителями и отдельно вибро–штыками, втыкающимися в твердое дерево, как в масло. Один комплект — на трех человек, оружия, сказали нам, катастрофически не хватает. Ребята шутили — один будет стрелять, второй — кассеты подтаскивать, а третий, самый зверь, — со штыком в засаде…

В моей тройке оказались Саня Серов, с которым мы вместе мыкали студенческие радости на факультете и вместе же записались, и Леха Заваришин, щупленький, белобрысенький, быстрый жестами и хохластый, как птица. Серов учился с ним в одной школе, окликнул, так он к нам и прибился.

В нашей тройке Сашка тогда просто выклянчил себе автомат, мол, поймите, мужики, хочу попробовать, что это такое, носить оружие, когда–нибудь книгу собираюсь писать. Не для себя, для искусства прошу! Уступите!

Заваришину по жребию достался штык–нож. А я так и остался с пустыми руками, больше переживая крушение половых надежд, чем собственную немилитаризованность.

Серов, змей ехидный, вооруженный, предлагал, правда, поносить за ним подсумок с кассетами.

«А ботинки тебе не почистить? А сопли не вытереть? А то могу, не стесняйся! Понятно, когда один с автоматом, второй — прислуга за все… Ты, Серый, теперь человек с ружьем, вот и мыкайся сам с боеприпасами…» Потом подошел обычный поезд, и мы начали в него грузиться. Непривычная публика для весеннего перрона — мальчишки с автоматами, а не тетки с кошелками и не дядьки–дачники.

Так все и началось для меня…

Что еще?

Да, ребята из моей тройки! Саня Серов погиб почти сразу, через три или четыре дня. Тех, у кого оказалось оружие, сразу бросили в бой. Бронепехота желто–зеленых буквально втоптала в землю наших, с их старенькими автоматиками и самодельным подобием огнеотражающих панцирей. Не повезло мужикам, попали с места в карьер на первое, крупное сражение этой планетарной войны у сопки Медвежьей…

А Леха погиб полгода спустя. Во время диверсионного рейда взорвал сам себя вместе с вражеским складом боеприпасов и рембазой для МП–танков. Из роты охраны желто–зеленых, по слухам, выжили только несколько человек, и те — ненадолго. После этого случая наша Вторая Волонтерская стала имени Заваришина…

* * *

Почему началась та война… виноват, как тогда обтекаемо говорили — вооруженное противостояние? Эта история настолько напоминает политический анекдот, что выглядит даже типичной для наших времен.

Когда–то, в бородатые времена царя Гороха Великого, во время Большой миграции, первыми на Усть–Ордынку переселили народ хатасов, довольно дикое кочевое племя, выводящее свои роды еще от воинов Чингисхана. Выбравшись из тесноты транспортников–ковчегов на бескрайние степи и хвойные сопки со своими юртами, кобылицами и племенными баранами, эти потомки «потрясателей вселенной» тут же выкинули из головы все воспоминания о гиперпереходах и прочих чудесах лукавых шайтанов. Вырубили себе из местной древесины верховного бога Ягилу, других божков, пониже рангом, и с удовольствием принялись им камлать, благодаря за подаренные новые земли. Словом, зажили, как всегда, привычным племенным укладом, признавая из всех благ цивилизации только переносные плазмопечи, походные антенны для гала–телевидения и водку — любимое развлечение народа — старшего брата. Водку им, в связи с особенностями физиологии, было запрещено продавать, слишком быстро спивались, но добывали, конечно, как могли…

Потом в Координационном совете миграции сообразили, что атмосферных планет не так много, как раньше казалось. К тому же на Усть–Ордынке, кроме необъятных просторов, нашли еще приличные залежи селенита–4 и других интересных ископаемых. Планета находилась под протекторатом России, и сюда начали активно переселяться русские, украинцы, белорусы и казахи. Было определено — пусть хатасы кочуют хоть вдоль, хоть поперек экватора, их вековой уклад должен остаться в замшелой неприкосновенности, но инфраструктуру планеты, тем не менее, следует развивать. Планета осталась в разряде малонаселенных, общее число жителей едва перевалило за двадцать миллионов человек, но стала своего рода стратегическим сырьевым запасом страны.

Когда мировое правительство СДШ объявило Россию и еще целый ряд государств несуществующими даже на формально юридическом уровне, в эти смутные времена всеобщей растерянности, Усть–Ордынка возжелала вдруг не только автономности, но и самостоятельности. Ни много ни мало, как на почве хатасской национальной идеи!

Странная ситуация. Нищие хатасы на какие–то шиши выкупают у администрации столичного города Усть–Орда старинное здание пединститута, образовывают там собственный национальный парламент, начинают активно принимать узкоглазых гостей с дальних планет и, вообще, всячески бузить в актовом зале с колоннами. У них появляются еженедельная газета «Хатасские вести» и толстый, богато иллюстрированный ежемесячник «Коренной обитатель». Все это полиграфическое изобилие, понятно, выходит на русском языке (хатасского письменного в природе не водится), но тиражи потрясают воображение — 200–300 тысяч на каждый номер. Это при том, что по очередной переписи число хатасов на планете составляет 55 658 человек, и половина — вообще упорно неграмотны! Печатную прессу используют только для разжигания костров, а что такое Интерсеть, представляют себе так же туманно, как юношеские скитания бога Ягилы, который с молодой энергией отправился в никуда и много лет странствовал неизвестно где в районах дальнего небосклона.

Для кого все это издается? Цирк на гастролях! — посмеивалось остальное народонаселение.

Никто еще не задумывался толком, кому понадобилось вкладывать огромные деньги в бредовую идею хатасского национализма. И откуда они взялись, эти деньги, в те времена, когда все окраины вдруг категорически обнищали?

Я сам, помнится, как студент–историк, написал в «Хатасские вести» три небольшие заметки, шутя написал — Сашка Серов сосватал мне халтурку, он всегда знал, где можно выгодно подработать бедным студентам. А получил за это очень неплохой гонорар, просто — царский, даже удивился сумме…

В общем, малый народ, добродушный, не воинственный, спокойно себе вырождающийся веками до полного, созерцательного фатализма. На весь народ — два десятка типов с высшим образованием и сотня–другая — со средним. Хатасы обычно забирали детей из интернатов после пятого–шестого классов, разводили руками — читать–писать мало–мало умеет, цифры знает — уже ученый! Что еще надо? Деды–прадеды и того не знали, а жили не хуже, однако… Власти, культивируя образование хотя бы на среднем уровне, с этим когда–то боролись, но потом — плюнули.

И вдруг — Хатасская независимая республика! Нелепо, как взрыв зажигалки в кармане!

Задним числом, конечно, теперь хорошо видны все странности того так называемого «хатасского парламента». Весь парламент можно было разделить на три «фракции»: хатасы–старейшины, десятка три морщинистых, узкоглазых дедков, индифферентных ко всему, кроме долгих посиделок в дармовом буфете для народных избранников, примерно столько же хатасов среднего возраста, поживее умом и речами, пьющих, шумных, малограмотных и, в сущности, таких же неорганизованных. Третья фракция была самая малочисленная, человек пятнадцать, зато самая бойкая.

Эти отличались от остальных. По виду те же хатасы: узкоглазые, смуглые, широкоскулые, но в речах и манере одеваться — неистребимое высшее образование и даже ученые степени социологов–политологов.

Формально возглавлял все это безобразие реальный хатасец, он же спикер нового парламента Ирген Иркенов, официальный поэт малого народа. Когда–то Иркенова, скрипя зубами, протащили через пять курсов Литинститута московские профессора, с тех пор он гордо называл себя литератором и регулярно писал по стихотворению в месяц. Конечно, главенство его было чисто формальным, бойкие бдительно смотрели ему в рот, чтобы поэт и спикер не ляпнул лишнего. Он, по–моему, был единственным, кто тогда всерьез уверовал в великую хатасскую идею и искренне ее пропагандировал, потрясая прахом Чингиса–завоевателя.

Тоже можно понять, натерпелся «малый поэт» от старшего брата по литературе. При российских властях его стихи издавались исключительно на деньги по линии нацпроектов. Полагаю, когда в руки редакторов попадал очередной подстрочник про плывущие над юртой облака и кобылье молоко гривастых матерей… пардон — материнское молоко пышногривых кобылиц, те в выражениях не стеснялись.

Самолюбие художника…

Бесплатный цирк? Да!

Только это представление всем вышло боком. Вспоминая выражение одного из великих исторических говорунов, что каждая драма повторяется потом как комедия, нужно признать — наоборот случается не менее часто. Начинаем со смехом и прибаутками, а заканчиваем слезами и кровью.

Сначала краснобай–губернатор из бывших политэкономов, сыгравший в выборы как в рулетку на последние деньги, зачем–то признал этот горе–парламент. Появился даже специальный термин: двуединство власти. Жители смеялись — мол, все понятно зачем, почему, но сколько же ему все–таки заплатили за это самое двуединство? Не иначе, в два раза больше!

Потом, в один далеко не прекрасный день этот парламент вдруг объявил, что новоявленная Хатасская республика, бывшая Усть–Ордынская автономия, становится полностью независимой. А для обеспечения порядка и безопасности граждан просит своего народно–демократического, желто–зеленого соседа по космосу помочь нарождающейся республике.

И сосед, конечно, откликнулся! На удивление охотно, причем даже раньше, чем его позвали.

Как же не помочь по–соседски?! Так поможем, что и следа не останется от русских захватчиков! — охотно заволновались там. Освободим братьев–хатасов от векового гнета, перенесенного с Земли в космос!

Ввести на планету регулярную армию желто–зеленые, правда, не решились, зато у них под рукой оказались очень кстати сформированные, наемно–добровольческие отряды непонятного происхождения. Которые по вооружению и комплектации ничем от той же армии не отличались.

Все это было шито белым на живую нитку, обычная операция спецслужб, предваряющая захват территории. Только это надо было еще доказать — операция и захват. Парламент, воля народа, национальное самоопределение — откуда–нибудь из Вашингтона или Женевы все это выглядело куда как солидно! Потом мы узнали, что и желто–зеленые здесь, в сущности, ни при чем, их тоже использовали втемную, просто Земля уже тогда начинала свою экспансию, для пристрелки — чужими руками, еще не желая открыто обострять отношения с окраинами.

Но это потом…

* * *

А тогда нашелся только один человек, который не стал ждать, смеяться, разводить руками и недоумевать на кухонных посиделках. Он сразу понял, что происходят совсем не смешные события. Что цирк уже уезжает, а клоуны остаются и снимают маски…

Борис Борисович Чернов. Генерал–майор в отставке. В прошлом — командир бригады МП–танков Российской армии, «ограниченный контингент» которой все еще существовал до последнего времени…

Батя!

ББЧ — как мы часто называли его между собой.

Сам родом из этих мест, Чернов недавно вышел в отставку и скромно подъедался в администрации недавно выбранного губернатора, что–то там по патриотическому воспитанию молодежи и продуктовым наборам для ветеранов. До тех событий его мало кто знал.

— Идиоты! Идиоты и негодяи! — заявил он во весь голос, одновременно имея в виду планетарную администрацию и далеких политиков из центра.

— Один умный человек может сделать глупость, а потом всячески от нее открещиваться, — говорил он некоторое время спустя. — Но если у нас, русских, соберутся вместе пятьдесят или, не дай бог, сто умников, они почти обязательно сварганят сообща такую вопиющую дурь, что впору потом всем блевать кровью…

И его услышали! Не губернатор, не новоявленные политики, уже почувствовавшие, что можно хватать все подряд из бывшей госсобственности, но до конца не проникшиеся такой «прухой», генерала услышали жители края. Беженцы, уже потянувшиеся с приграничных окраин и рассказывающие о фашистских подвигах желто–зеленых, рабочие, которым новый губернатор обещал золотые горы, а платить как–то совсем забыл, студенты, домохозяйки, пенсионеры…

Все, в общем, понимали, что желто–зеленым нужна земля, нужны стратегические ресурсы, но вот население планеты — совсем без надобности. Пусть он, народ, обычно безмолвствует, такая у него угрюмая историческая роль, но иногда может и поддержать. Хотя бы в качестве электората. Черновская «партия автономности» сформировалась настолько сама собой, на энтузиазме и неприятии, что он, похоже, сам не сразу понял, что стал лидером оппозиции, более влиятельным, чем губернатор. Генерал, впрочем, не стал баллотироваться, заседать и карабкаться в небо планетарной политики.

— Когда дом горит, не время искать поджигателей! — изрек Батя. — Вот потушим пожар, тогда и займемся своеобычными глупостями, а сейчас надо дело делать!

Да, генерал всерьез занялся организацией сопротивления. Сначала он какими–то хитрыми маневрами через друзей в бывшем Генеральном штабе бывшей России задержал на планете 17–ю отдельную бригаду космодесанта и 84–й мобильный, ракетно–лазерный полк планетарной обороны. Даже втянул их в несколько перестрелок с желто–зелеными, после чего те надолго утратили наступательный пыл.

Потом армейцы получили окончательный приказ сверху — ни во что не вмешиваться, не обращать внимания, не поддаваться на провокации местных политиканов, а спокойно, дисциплинированно, закрыв глаза, грузиться в эшелоны и отправляться тащить службу куда–то на планету Урал, по возможности сохраняя технику и вооружение подразделений. Единственное, что смогли сделать для Усть–Ордынки офицеры — это зацепиться за неопределенное «по возможности» и списать несколько законсервированных складов с оружием, боеприпасами, техникой и прочим военным скарбом. За усушкой, утруской, истечением срока годности и нехваткой подвижного состава космотранспорта.

К тому времени Чернов уже сформировал из добровольцев несколько отрядов самообороны.

* * *

Потом меня часто спрашивали — как мы воевали на Усть–Ордынке? Маститые стратеги из офицерской школы в Минеополисе никак не могли взять в толк, как можно почти два года вести боевые действия, не имея ни численного, ни, тем более, материально–технического превосходства над противником.

Да, хорошо, хорошо воевали… Даже весело… Как попало и чем попало. Чего стоили хотя бы самодельные гранатометы из обрезков водопроводных труб. Толкач и резинка — вот и вся техника, но гранаты, кстати, летели совсем неплохо, метров на двести — двести пятьдесят.

А антиграв–пояса, начиняемые взрывчаткой и запускаемые на радиоуправлении, смонтированном из обычных детских игрушек! А минирование местности автомобильными мини–аккумуляторами, которые, как оказалось, при некотором конструктивном дополнении взрываются не хуже противопехотных «лягушек»!

Голь на выдумки хитра! Что только не шло в ход вместо недостающего оружия: самострелы, самопалы, самодельные ракетометы и огнеметы, производство которых Батя наладил на Усть–Ордынском заводе бытовых приборов… Не дошли только до мечей и луков, пожалуй.

Лихое времечко! Ни линии фронта, ни планирования операций — набеги, стычки, рейды, ответные вылазки… Схватились, постреляли, разбежались и так — постоянно. Генерал Чернов старался сделать из нашего гуляй–поле воинства подобие армии, но даже ему это удалось далеко не сразу. Собирается, помню, десяток добровольцев.

— А что–то мы давно не щупали за хобот желто–зеленую мразь! А не пора бы?! А то желто–зеленые вольно жить стали на нашей земле! Пора им нарезать по два метра в длину и полтора — в глубину!

Другие в ответ:

— Еще как пора! Мы как раз патронами разжились, есть повод повеселиться!

— Господа волонтеры, милости просим на броню, МП–танк отправляется по расписанию…

И — понеслось! Пошла–поехала душа в рай, не обещала вернуться!

Потом, конечно, война стала другой, более позиционной, где каждый переход линии фронта сопровождался прорывом и потерями. Партизанщина совсем прекратилась, в ход пошло уже современное вооружение. В нашем распоряжении оказались склады бывшей русской армии, да и желто–зеленые тоже всерьез втянулись в войну…

* * *

Так почему началась та война?

А почему начинаются все войны на свете? Не от великого ума, это точно… На правах ветерана космодесанта, не боясь обвинений в трусости, я могу сказать больше — есть во всем этом, в любой войне, даже самой правой и освободительной, изрядная доля настоящего сумасшествия. Да, идея, идеалы, стремления — все это может присутствовать, и вначале даже можно делить воюющих на нападающих и защищающихся. Соответственно — на правых и виноватых. Но это разделение быстро кончается, стирается, размывается — как угодно. Остаются «наши», остаются «они», и война — единственное общее между всеми.

Потому что именно «они» закидали «музыкой» — ультразвуковыми снарядами — окраину городка Онагры, где под перекрытиями обрушившегося дома погибли твои родители и сестренка Светка. Именно «они» жгли на медленной плазме пленных ребят из разведгруппы, превращая в живые факелы, именно «они» вырезали всех жителей большого поселка Вольный, точнее, всех женщин, стариков и детей, потому что мужчин там уже не оставалось.

Детям детсадовского возраста отрубали головы чем–то вроде мечей или сабель. (Ну, любили «они» всю эту самурайскую экзотику!) В поселке оказалось неожиданно много маленьких детей. Это ты навсегда запомнил — детские головы, раскиданные, как мячики (такое игривое сравнение, скрипя зубами!), пустые жестянки из–под «их» пайковой водки, хрустящие под ногами, грязно–бурые брызги крови на стенах домов и давящая тишина мертвого поселка…

И именно «их» ты методично отстреливал из крупнокалиберного пулемета, укрепившись в дзоте на высоте 17,28 и прикрывая отход батальона. Те трое, что оставались с тобой, уже погибли, ты понимал, что и тебе осталось немного, и это было уже безразлично, ты уже перестал числить себя среди живых, просто хотел стрелять как можно лучше и дольше, прежде чем тебя тоже убьют. Не думал, не чувствовал, а просто стрелял…

Потом — внезапная контратака наших, после которой ты долго не мог поверить, что все–таки остался жив. Впоследствии — благодарность в приказе за то, что ты «в течение четырех часов прикрывал отход своего подразделения, уничтожив при этом до двух взводов живой силы противника». Два взвода — это ведь очень много, если представить перед собой эти 60–70 человек, стоящих в одном строю, неправдоподобно много…

Да, для тебя «они» уже перестали быть людьми…

Желто–зеленые! Цвет их флага, который для тебя больше чем флаг — символ зла, сосредоточие ненависти…

* * *

Что такое война?

А кто ее знает — что это такое? Чья–то глупость и чье–то самопожертвование, храбрость и трусость, честь и предательство, и горе, и слезы, и смех — всё вместе, и всё в одной куче…

Я помню, когда эвакуировались десантники и ракетчики, наша бывшая непобедимая, несокрушимая, легендарная Российская армия, многих жителей охватило настоящее отчаяние. На Батины «отряды сопротивления» еще мало кто надеялся, а вот о желто–зеленых уже все слышали, начинали понимать, какого цвета их независимость.

Офицеры–армейцы, тоже давно прижившиеся в наших краях со здоровым климатом, полезным для сердца и прочих органов, хмуро уверяли, что ничего не случилось и не случится, всего лишь плановая передислокация. В верхах ведь тоже не все идиоты, одни войска уйдут, другие — придут, не бросят же целую планету просто так…

Звучало это неубедительно. Думаю, они и сами понимали, что уходят именно «просто так». Бросают… Как их самих выбросили в никуда, отзывая на передислокацию, читай — расформирование.

Я сам не видел, мне ребята рассказывали, когда первый из трех десантных полков начал выводить технику со складов, к забору воинской части вдруг стали стекаться женщины. Обычные тетки, стихийные, неорганизованные, замученные бытом и очень злые.

Мол, смываетесь, защитнички?! Бросаете, родимые?! А совесть–то есть? А мы тут как же? Вон, говорят, желто–зеленые уже лютуют, стреляют не разбирая — старый, малый, правый, виноватый! А теперь еще и вы уходите! А нам что — ложиться и помирать прямо здесь?! Нет, не пускаем их, бабы! Не пустим, и все! Вот тут, прямо перед воротами ляжем! И пусть они свою технику прямо через нас гонят — и так, и так пропадать! Словом, женщины наступали. Командир полка, пожилой подполковник Орелик (такая уменьшительно–гордая фамилия) охрип от мата, метался, хватался за кобуру, но ничего не мог сделать. Не стрелять же, на самом деле, по своему населению!

Хорошо, волонтеры подоспели. Окружили его, начали договариваться. Мол, ты, подполковник, оставь нам немножко техники со складов, а мы уж баб уговорим пропустить, не сомневайся.

Орелик сначала сильно нервничал, потом плюнул под ноги, вытер потный лоб собственной пилоткой и выбросил перед собой связку ключей с блямбами полковых печатей:

— Берите, черт с вами! Да что я, не понимаю что ли, мужики! У меня самого от всего этого бардака с души воротит! Все равно всё спишут к Божьей Матери! Нет больше нашей краснознаменной… Всё берите! Всё к черту!

— А что, Сема, не ваша ли это работа — организованный гнев мирного населения? — помнится, спросил я Семку Корбуха.

Сема, казак по рождению и агроном по образованию, блеснул на меня глазами:

— Да я тебя умоляю! При чем здесь мы? С ними же, как с сухой соломой, только окурок брось, а дальше — заполыхает…

Веселый был парень, смешливый, как школьница–хохотушка.

Его убили года полтора спустя. Даже не в бою, просто словил шальную пулю во время обычной, вялой перестрелки от окопов к окопам. Случайность. Тоже бывает…

Общесетевая независимая газета «Пионеры

вселенной» № 169 от 7 октября 2185 г.

Из статьи обозревателя Цезаря Камилина

«Вторичный натурализм и первичные

половые признаки».

За четыре года до высадки на Казачок

…остается только поздравить всех гомосексуалистов и лесбиянок с этим воистину прогрессивным решением Верховного Суда! Именно он, Верховный, расставил все точки над «і», указав в деле «Лацис против СМИ», что термин «натурал», в применение только к связям мужчина–женщина, является оскорбительным для других сексуальных групп. Следовательно, читая по тексту решения, «гомосексуальное и лесбийское партнерство тоже должно характеризоваться, как нормальная половая жизнь, не выходящая за рамки естественной физиологии. В отличие от виртуального секса, киберсекса или геномодифицирования половых органов, сами формы которых не являются натуральными…»

Формы органов или формы секса, уважаемые читатели?..

Ну а дальше коллегия Верховного Суда признает за вышеупомянутыми секс–группами право именовать себя «вторичными натуралами». Зрители встают и восторженно аплодируют!

Не будем спорить, Верховному Суду, конечно, виднее, что и как. По слухам, именно среди уважаемых членов суда уже не первый год разворачивается подковерная война между группировками гомосексуалистов и лесбиянок, в которой «розовые» выглядят все–таки активнее. (Да простит читатель за эту невольную двусмысленность!)

Вызывает только некоторое сомнение сама резолютивная часть решения, где гомосексуалисты и лесбиянки обозначены, как «вторичные натуралы». Вторичное — это ведь, кажется, что–то из области переваривания пищевых продуктов? Или я ошибаюсь?…

Планета Орион–2. Тюрьма «Форт Индепенденс».

За четыре месяца до высадки на Казачок

Уголовники постепенно перестали обращать на меня внимание, хотя, я чувствовал, все равно искоса наблюдают. Видимо, ждут ночи, решил я.

Ну да, разборки у них всегда происходят по ночам. Почему — не знаю. Традиция, наверное. Точно так же, как стратеги Генерального штаба всегда назначают боевые операции на какие–то немыслимые часы в 4, 5, 6 утра, не давая солдатам перед боем толком выспаться. Зачем? Если уж солдату перед боем не спится, в конце концов, можно вкатить себе успокаивающее с заданной часовой программой, ученые тут не врут, от него действительно нет никаких видимых последствий, проверял на себе неоднократно…

Я понимаю, раньше, когда воевали от рассвета и до заката — длинный световой день имел стратегический смысл, но сейчас, когда проблему освещения многокилометровых плацдармов можно решить, выстрелив в небо двумя–тремя «фонариками»…

Не могу врубиться! Тоже традиция, не иначе…

«Да, Усть–Ордынка!» — вспоминал я.

Убей желто–зеленого — попадешь в рай. Так сказать, девиз на все времена, универсальное руководство к действию, в котором съемная мишень варьируется на потребу дня. Цвет флага, раса, религия, пол — все это сугубо по вкусу… Зато сам девиз — старый, проверенный и действенный, как цианистый калий.

В войне смысла нет! В любой войне!

Это я начал понимать еще там, на Усть–Ордынке. Божий гнев, стечение обстоятельств, неожиданное всеобщее сумасшествие, чрезмерная активность звездных протуберанцев — все, что угодно. Можно объяснять войну и так и эдак, но искать в ней смысл не стоит. Как и в том, что ты на ней очутился. Что именно тебе, в настоящий момент, в данном месте, в конкретную историческую эпоху, выпало стрелять, убивать, умирать, гореть, разлетаться на молекулы за некую идею, придуманную кем–то, когда–то и где–то… Остается только сетовать на высшую, верховную несправедливость, но это занятие тем более неблагодарное. Не зря говорят, до царя далеко, а до неба — еще и высоко к тому же…

Так получилось! — единственное разумное объяснение. Кому–то выпала в жизни удача, а тебе — погоны и марш–броски, кому–то повезло, а тебе — обломилось. «Так фишка выпала!» — любил говорить Вадик Кривой (такая фамилия!), мой давний приятель по волонтерской роте. Она, эта фишка, у него и костями ложилась, и на ребро вставала, и даже в воздухе зависала неоднократно. Лихой был парень. Не знаю, где он сейчас, разминулись как–то, разбросала жизнь…

Словом, Вадик, хоть и не учился на историческом, но интуитивно понимал, что не стоит задаваться вопросом — почему мы воюем? Понимал, что войну нужно принимать как данность, как зерро, время от времени выпадающее на рулетке по закону случайных чисел. И в этой данности гибнут хорошие, правильные ребята, а какая–нибудь сволочь жирует в тылу и даже наживается на поставках. Нет, подобный фатализм не имеет ничего общего с трусостью, уцелеть любыми путями — это другое, нечто более простое, желудочно–кишечное… Ты воюешь, ты — «свой», ты — настоящий мужик, ты втыкаешься гермошлемом в землю и ползешь под огнем рядом с такими же настоящими мужиками…

Так фишка легла! И только так можно понять войну, где вопросы «Почему?», «За что?» — бессмысленное сотрясание воздуха. Понять, принять и, по возможности, уцелеть, если выпадет… Она! Фишка! Закон вероятности! Ничего больше… Потому что даже в Бога, а это, по мнению большинства, — воплощение не просто любви — концентрированной надежды на справедливость, на войне не очень–то верится. Хотя, казалось бы, должно быть наоборот, но — не верится, не видят глаза, не принимает разум, что над всем этим нелепым побоищем витает носитель какого–то «высшего смысла». Разве что иногда, когда ракетные батареи вжимают в землю атакующее подразделение, вырвется из глубины подсознательное — «Господи, пронеси!», но это скорее из области пережитков…

Вообще мне кажется, что атеизм возник не от избытка разума и науки, зародился он именно на войнах, где вся жестокая бессмысленность происходящего быстро доходит даже до законченных идиотов…

На Усть–Ордынке мы проиграли кампанию. Желто–зеленые постепенно захватили весь материк, а остатки нашей Повстанческой армии укрепились на Хантайском нагорье, как на последнем рубеже обороны, уже безо всякой надежды, с одной только злостью в душе. И стоять собирались насмерть — деваться все равно было некуда. Поэтому, когда от Межпланетного Красного Креста поступило предложение эвакуировать нас на своих транспортных звездолетах в рамках программы гуманитарной помощи, — это решение устроило обе стороны. Желто–зеленые тоже понимали, во что им обойдется штурм каменистой гряды, представляющей из себя со своими скалами и пещерами своего рода природную крепость. Тем более, если ее занимает двадцатипятитысячная, доведенная до отчаяния армия ветеранов…

Потом выяснилось, что даже эти транспортники были оплачены земным правительством. Так они, бескровно, подчистили остатки, и все…

А Усть–Ордынка года через полтора перешла под юрисдикцию СДШ. Я же говорил, желто–зеленых тоже использовали втемную, просто «развели» на войну, выражаясь языком моих нынешних сокамерников…

* * *

Так я стал тогда человеком без Родины и гражданином без государства. Красный Крест перебросил нас на планету Урал, тоже русскую (бывшую русскую — можно добавить), но там мы были нужны, как пассатижи в парилке, это сразу чувствовалось.

«Понаехали тут!» — шипели в спину местные жители. Инфляции–девальвации, политическая неразбериха, брожение в умах — кому нужны какие–то повстанцы?

В нашем временном лагере очень скоро начали шнырять многочисленные вербовщики. Предлагалось все — от вступления в армию СДШ до фантастических заработков на каких–то далеких приисках, причем настолько фантастических, что в них просто не верилось. Предложений — много, но выбор, в сущности, был невелик — или действительно куда–нибудь завербоваться, или оставаться здесь и месяцами ждать временной регистрации и разрешения на работу. От которого тоже мало толку, когда кругом безработица.

Я выбрал армию СДШ. В том числе, и от обиды на бывшую страну Россия, которая, как обычно, всех «кинула», а сама в очередной раз развалилась, с шумом, громом и повсеместным беззастенчивым воровством. Такое уж это было странное государство, что оно никогда не жило нормально, все больше преодолевало последствия собственных бесконечных метаний на пути ко всеобщему благоденствию…

По крайней мере, штатовцы обещали мне, бывшему офицеру волонтеров, переподготовку в офицерской школе, звание второго лейтенанта и немедленное гражданство СДШ.

По сути — я стал профессиональным солдатом. Воевать — это единственное, что я научился делать хорошо. Так получилось. Можно сказать, так жизнь сложилась, хотя в самом начале хотелось совсем другого. Я же не просто так оказался на историческом факультете, когда–то же всерьез верил, что именно историческая наука поможет человечеству избежать в будущем повторения уже совершенных ошибок!

Мечты, мечты, розовые, как ветреные закаты на Усть–Ордынке… Достаточно посмотреть, как вольно обращаются с пресловутой исторической наукой профессиональные болтолологи из УОС, чтобы понять — она, родимая, никогда ничему не учит, только тихо посмеивается над всеми. В любом случае — служит всего лишь исходным материалом для создания нужных, патриотически выверенных мифов. Не зря же, например, в самих Штатах исторические кафедры в университетах давно уже отменили, существуют кафедры мифоистории, а это уже совсем другое дело…

В Отдельной бригаде космодесанта «Бешеные» я был поочередно вторым лейтенантом, первым лейтенантом и капитаном. Добавлю, именно здесь, в армии, я начал узнавать истинную подоплеку событий на Усть–Ордынке, что–то услышал, узнал, что–то сам понял. Но эти бывшие неурядицы планетарного масштаба уже мало кого интересовали…

* * *

Начиналась война, большая война, с маневрами космофлотов и молниеносными выбросками на планеты…

Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами — это краткие тезисы… Галакттелевидение охотно сорвалось с цепи и с заливистым лаем побежало впереди паровоза, обсуждая грядущее переустройство космоса в духе окончательной демократизации. А меня не оставляло стойкое ощущение, что я все это уже проходил — и патриотические выкрики, и потрясание прахом великих предков, и восторженную экзальтацию немолодых дамочек и мамочек, благословляющих на смерть всех вокруг себя…

Нет, второй раз — это не смешно. Но, раз назвался профессионалом, полезай в «гроб»…

Дальние миры оказались подготовлены к войне куда лучше, чем рассчитывали наши генералы и адмиралы, так что желанного «блицкрига» не получилось. После наших первых успехов сопротивление дальних только усилилось, и военные действия стали все больше напоминать незаживающую язву, которую Пентагон регулярно, с мазохистским усердием расковыривает.

Я воевал, как и все. Получил «Доблесть», «Серебряные крылья», «Редьку с хвостиком» и даже удостоился самой почетной армейской награды — «Медаль конгресса», пожизненно освобождающей меня от уплаты налогов, за исключением «подоходного налога с коммерческой деятельности и предпринимательства».

Словом, моя карьера на службе у новой Родины складывалась вполне успешно, а война этому только способствовала. Особенно с учетом того, что я вместе с «Бешеными» прошел четыре больших военных кампании, несколько малых и заработал вместе с наградами лишь парочку ожогов, от которых меня быстро вылечили простой пересадкой искусственной биокожи. И следов почти не осталось.

Все–таки боевые подразделения космодесанта — это одно из немногих оставшихся правительственных заведений, где белому мужчине гетеросексуальной ориентации, не инвалиду детства, не расовоугнетенному, не ущербному, не судорожному и не припадочному еще можно сделать кое–какую карьеру, не пропуская постоянно вперед, в силу всеобщей политкорректности, пожилую беременную негритянку с одной ногой. (Виноват, госпожа Президент, я имел в виду совсем не Вас!)

Потом — наш батальон был отобран для участия в экспериментах по телепортации в рамках военно–научной программы «Новая дорога». Само по себе почетное предложение, открывающее, как это называется, новые перспективы. Мне, эмигранту, не просиживавшему штаны в одном из трех знаменитых военных училищ, начали светить нашивки майора или даже полковника. Чем не карьера?

Вот только эта проклятая политкорректность все равно меня подвела…

Глава 2

Гражданин капитан

Общесетевая независимая газета «Пионеры

вселенной» № 267 от 15 октября 2188 г.

Из статьи обозревателя Цезаря Камилина

«Телепортация! Очередной скачок в никуда

или дорога в будущее?»

За десять месяцев до высадки на Казачок

…Для тех, кто все еще слабо разбирается в военных секретах нашей доблестной армии (не знаю, может, и есть такие в наш сетевой век!), поясню, что телепортация, то есть мгновенное перемещение предметов или биологических организмов на различные расстояния — явление далеко не новое. Отдельные проявления случайной телепортации ученые–физики зафиксировали и описали аж в первой половине прошлого века, еще до того, как был разработан надсветовой, гиперскачковый принцип межзвездных путешествий. По крайней мере, именно к этому времени относятся первые попытки объяснить физическую природу этого феномена, известного, как утверждают историки, много раньше.

Почему я все–таки упомянул армию? — спросит меня читатель. Отвечу! Потому что, по сведениям из информированных источников, именно военные еще в начале века подхватили идею этого принципиально нового способа транспортировки, засекретили ее своими двойными–тройными грифами и разрабатывают в тиши военных лабораторий. Далеко не бедных, об этом читатели знают из публикаций нашей газеты!

Как недавно сообщил редакции источник из Министерства обороны, первые телепортационные станции (порталы) уже созданы и даже действуют на экспериментальных базах вооруженных сил. Только остаются две большие проблемы. Во–первых, биоорганизмы никак не хотят перебрасываться вместе с неживой материей, в этом случае порталы вообще не работают. Во–вторых, и то, и другое возникает в выходном портале со слегка измененной молекулярной структурой, что тоже огромный минус. Зачем, например, перебрасывать на поля сражений боеприпасы, которые будут очень похожи на настоящие, но взрываться при этом не пожелают? А в случаях с живыми организмами изменение молекулярной структуры уже вообще, сами понимаете, чем чревато… По слухам, среди солдат–испытателей уже имеются многочисленные жертвы, и число их множится. Но ученые по–прежнему не теряют надежды, а Пентагон — правительственные ассигнования!

Нет, интерес армии к телепортации можно понять — мгновенно перебрасывать на огромные расстояния (может быть, даже с планеты на планету!) живую силу и технику — это спят и видят все генералы. Боюсь только, что никому из них не приходит в голову, что телепортация — это не просто новый способ транспортировки взрывоопасных железяк и прилагающегося к ним личного состава. Не побоюсь громких слов, порталы для телепортации — это дорога в будущее для всего человечества, а не только для «ограниченного контингента войск вторжения»!

Судите сами — мгновенная доступность всех миров — никаких границ, никаких дальних миров, никаких временных разрывов, никакого жесткого ограничения гиперскачковых трасс! Да жизнь вообще должна измениться в корне, человечество станет наконец единым целым, хотя бы на уровне доступности личностного общения!

А насколько наше сумбурное общество, до сих пор склонное к махровой политической истерии, готово к такой новой жизни — это уже другой вопрос, большой вопрос, если вдуматься…

Так что, может, и бог с ней, с телепортацией? Не нужна нам она? По крайней мере, пока постоянные войны ограничены космическими расстояниями и пропускной способностью межзвездных трасс, у большинства человечества есть шанс жить относительно спокойно в своих медвежьих углах и барсучьих норах! А что будет, если всеобщая телепортация превратится в данность? Страшно даже представить, какая завяжется заваруха!..

Планета Орион–2.

Тюрьма «Форт Индепенденс».

Тот же день.

За три часа до общетюремного отбоя

— Слышь, ты, генерал, «квакнуть» не хочешь?

Да, это ко мне. Один из молодых урок. Рожа хитрая, глазки задорные, наверняка в безобидный «квак», эту слабенькую химию эйфорически–галлюциногенного типа действия, подмешали какую–нибудь особую гадость, после которой увидишь весь Армагеддон разом, в масштабе один к одному… Да, господа урки, не пробовали вы боевых коктейлей, какие броня вам впрыскивает во время боя. Вот где заквакаешь в полный голос… Но соглашаться все равно не стоит, в тюрьме никогда и ничего не бывает задаром — это аксиома…

— Не хочу, — ответил я.

— А чего так?

— Потому что не хочу.

— Давай, генерал, не кипешуй, пока я добрый…

— Спасибо, добрый человек. Не хочу.

— Здоровье бережешь? А чего тебе его беречь? Тебе, военный, оно уже не понадобится, в натуре говорю…

Я не ответил. Он отстал. Да ну их!

Я лежал на нарах и тупо пялился на засиженный невидимыми мухами плафон освещения. Больше все равно делать было нечего…

По–моему, два дня назад в зале «тройки» военного трибунала плафоны были такие же казенно–унылые, вспоминал я. Разве что не такие засиженные, там где «тройка» — там и мухи дохнут, не завершив своего жизненного предназначения по обгаживанию окружающего. В этом смысле, в обгаживании всего подряд, мухи очень похожи на нас, людей! — усмехнулся я про себя.

Шуточки, в общем–то, кончились еще раньше. Когда я узнал, что «тройку» возглавит сам бригадный генерал Севидж, инспектор Генерального штаба по войскам внеземного назначения, то где–то внутри у меня нехорошо похолодело.

Все знали, эта старая штабная крыса хоть и впадает временами в маразм, но от этого не перестает быть редкостной сволочью и законченным крючкотвором, подобно многим, сделавшим карьеру в чужих приемных.

И дернул же меня черт обозвать того штабного подполковника «черножопым гиббоном», да еще и толкнуть его через стол, направив по скользящей траектории строго над полом! «Причинив повреждения ему самому и находящемуся в офицерском баре военному имуществу», как гласил протокол дознания.

В итоге — расизм и хулиганство! Хулиганство — ладно, дело житейское, ветераны успокаивают потрепанные в боях нервы, оставляя друг другу почетные знаки на заслуженных мордах, но вот расизм — не ах как здорово… Скорее — ох…

С другой стороны, как еще прикажете реагировать, когда этот гад обзывает тебя «белой немочью» и, паскудно улыбаясь, распространяется на тему, что бригада «Бешеных» все равно состоит из всякого эмигрантского сброда, мол, ее не жалко для экспериментов. Сами, мол, согласились, прельстились званиями и денежными надбавками, таких жалеть нечего… А в крови у меня уже бродило не меньше поллитровки плюс пиво, к тому же с утра во время прохода через порталы десять человек из моего взвода вообще не вышли, а два десятка вывалились в таком виде, что лучше не вспоминать, чтоб не сблевать прилюдно…

Физики–теоретики, мать их, куда папа больше не хочет! Ведь обещали же — все подготовлено, все нормально, взвод пройдет, как нож сквозь масло, новая методика уже апробирована на приматах, готовьте майорские нашивки, капитан… Шесть человек, включая меня, остались в живых из тридцати шести! Это у них называется апробировано?!

А тут еще эта сволочь издевается!

Сорвался, не выдержал… И, нате вам, как раз военная полиция… Ведь хотел же, хотел спокойно нажраться в баре на базе, и чего меня понесло в городок? — вспоминал я, задним числом пережевывая в уме происшедшее…

Итак, «тройка» сидела за широким казенным столом и взирала на меня во все шесть строгих судейских глаз. А я стоял перед ними — ноги на ширине плеч, руки за спину (стойка — «вольно вне строя»). Пытался изобразить на лице нечто вроде раскаяния, за что был холодно предупрежден — «отставить гримасничанье!».

Кроме бригадного генерала за столом были незнакомый майор из УОС и второй лейтенант из того же нехорошего места, одновременно исполняющий обязанности секретаря и прикуривателя. Дряхлый, но бодрый генерал все время катал в губах толстую сигару, от которой шел явственный запах жженого войлока. Сигара периодически гасла, но лейтенант–зажигалка срабатывал, как часы.

Сидели, стоял, смотрели… У генерала глаза были светло–водянистые и невыразительные, у майора с монголоидными чертами — узкие и упорные, а глаза второго лейтенанта я вообще не видел, тот все больше смотрел на генеральскую соску — не пора ли ему щелкнуть зажигалкой, словно каблуками…

— Господин капитан, вы признаете, что обозвали подполковника Блэка черножопой гориллой?

— Никак нет, господин бригадный генерал, сэр!.

— Нет? — вяло удивился многозвездный старец — А вот свидетели утверждают…

— Никак нет, сэр!

— Ну, как же нет? Черножопая горилла — это же ясно. В материалах дела все четко сказано, — подал реплику майор, постукивая по коробочке с диском.

На мой взгляд, фразочка прозвучала достаточно двусмысленно…

— Никак нет, господин майор, сэр! Черножопый гиббон — так я его назвал.

— А что, есть разница? — заинтересовался генерал.

— Между гиббоном и гориллой, сэр? — уточнил я на всякий случай.

— Ну, с точки зрения биологии… — начал было майор.

Генерал тут же оборвал его:

— С точкой зрения биологии, майор, пусть разбираются сами биологи… Мы здесь собрались не для того, чтобы делать за них их работу! Биологи, называются! — генерал даже зафыркал от возмущения. — Уже дальние планеты сто лет как осваиваем, а лекарства от старости до сих пор половинчатого действия! Сегодня действуют, а через год–два уже ни черта ни действуют, как старел, так и дальше стареешь! Вот о чем им надо думать в первую очередь, а не о том, какая жопа у какой гориллы! Только и знают, что клянчить у правительства гранты и тратить их на всякие жопы! Ученые, называются!

Оседлав любимого конька, старикан явно разгорячился. Свирепо повел клювом–сигарой в сторону лейтенанта, и тот мгновенно, с ловкостью Прометея, поднес ему огонек. Генерал свирепо пыхнул сигарой и закутался в облака войлочного дыма.

— Осмелюсь доложить, господин генерал, может быть, нам пригласить для уточнения самого господина ги… отставить!., э… господина подполковника? — предложил майор.

— А он здесь? — брюзгливо поморщился Севидж.

— Так точно, ждет за дверью.

— Делать ему нечего… На фронтах напряженное положение, а он под дверями торчит… Ладно, пригласите, что ли… — милостиво разрешил генерал–инспектор. — Хотя, лично мне и без того все ясно. Гиббон, горилла, он, она, оно — это уже формальности, знаете ли. Все эти гиббоны, гориллы, приматы — изобретение штатских яйцеголовых, ничего больше, — с военной категоричностью вывел старый хрыч. — Главное, что оно — черножопое, вот на чем я хочу заострить ваше внимание!

— Да, это очень важно… Именно там и надо заострить… — глубокомысленно закивали разом майор и второй лейтенант.

Майор демонстративно нажал на кнопку вызова.

— Господин бригадный генерал, подполковник Блэк прибыл для дачи показаний! — отрапортовало «оно» сквозь приоткрытую дверь. — Разрешите войти?

— Входите, подполковник…

Блэк вошел и замер по стойке «смирно». Форма с иголочки, весь подтянут, прилизан, приглажен, только на гладкой ряшке вместе с уставным слабоумием некий оттенок томной обиды, как дань обстоятельствам.

Здоровенный негр, между прочим, килограммов за сто двадцать, не меньше… Прав, оказывается, генерал, не гиббон, а точно — горилла…

И как мне удалось перекинуть его через четыре стола? Никак не привыкну к своей новой силе… Зато как он летел, порхая конечностями! До сих пор вспомнить приятно…

Видимо, генерал тоже мысленно сопоставил наши габариты:

— Значит, подполковник, вы утверждаете…

— Так точно, сэр!

— Почему же вы не дали ему сдачи? Мне кажется, так сказать, комплекция вам вполне позволяет… Вот, помню, когда я служил в войсках, чего мы только не вытворяли… — припомнил Севидж, собирая морщины на лице в хитровато–бывалую ухмылку.

(Интересно, в каких войсках? Рота быстрого реагирования по доставке туалетной бумаги для высшего командования в моменты приступов недержания? Горячее десантирование из каптерки прямо в санитарную комнату?)

Подполковник откровенно, напоказ, насупился:

— Господин бригадный генерал, сэр! В то время, когда вся наша доблестная армия…

— Да–да, конечно, конечно… — поскучнел генерал–инспектор и спрятался за сигарным дымом.

— А может быть, тут замешана любовь, господин подполковник? Может быть, имели место какие–то отношения, откровенно говоря, личного порядка… — закинул удочку майор. — В таком случае комиссия должна знать…

— Господин майор! В то время, когда вся наша доблестная армия…

— Да, но личные отношения… — попробовал настаивать майор.

— Никакие личные отношения, господин майор, неуместны перед лицом… — парировал полковник с изяществом фехтовальщика.

Его голыми руками не возьмешь — это я еще в баре понял. Гражданин, подкованный на все четыре конечности. Из тех, которые даже во сне землю роют, а ржут исключительно в тон мелодии государственного гимна… Настолько правильный, что даже грозный генерал не хочет с ним связываться, понимал я.

По принципу — не наступи, не вляпаешься? Или — опасается его почему–то?

* * *

Только впоследствии я узнал, что у этого хлыща в Вашингтоне, оказывается, даже не лапа, а огромная волосатая рука типа «Греби все под себя — из–под себя давай есть другим». Поэтому дело о нарушении политкорректности каким–то капитанишкой из эмигрантов, пусть даже с заслугами, но без «поддержки», в любом случае не могло спуститься на тормозах. Антагонизм между «штабными» и «полевыми» существовал всегда, в любой армии мира. В очередной раз показать «этим оборзевшим героям» кто в доме хозяин — дело чести для всей этой адъютантско–приближенной сволочи. Мол, вы там у себя, на передовой, на далеких планетах можете геройствовать сколько влезет, а здесь наша дудка играет первую скрипку!

В общем, из моего дела устроили образцово–показательный процесс. Горилла, гиббон, черножопый, бледная немочь, сволочи–биологи, эмигрантский сброд — все эти определения муссировались, словно на конгрессе филологов, в густых клубах сигарного дыма.

(От души желаю старому маразматику большого и хорошего рака легких в неизлечимой форме!)

«Тройка» разложила меня по всем статьям, азартно и издевательски, покуражившись, как Господь над охромевшей сороконожкой. Выяснилось, что моя принадлежность к белой расе является констатацией факта и, следовательно, не содержит в себе оскорбления. Что болезнь «немочь» является медицинским термином и, опять–таки, не содержит в себе оскорбления. Что определение «эмигрантский сброд» делится, по сути, на понятия — эмигрант (не оскорбление!) и сброд — то есть личный состав, сформированный по случайному принципу (не оскорбление!). Видите ли, господин подполковник, как сотрудник Генштаба, был прекрасно осведомлен о принципах формирования бригады «Бешеных», набираемой преимущественно из эмигрантской среды, и в силу своей осведомленности это констатировал (!). Словом, мне совершенно не из–за чего было выходить из себя и тем более поднимать руку на старшего по званию…

Конечно, не будь у подполковника густоволосатой руки, дело бы наверняка обернулось по–другому, но если бы да кабы — от этого не легче. Не только история, юриспруденция тоже ненавидит сослагательное наклонение.

Как и обещал генерал, дело заострили именно на жопе, цвет которой был признан безусловным оскорблением и умышленным нарушением политкорректности. Мои отчаянные попытки убедить «тройку» в духе казуистической военной юстиции, что я ни в коей мере не виноват в цвете, раз господин подполковник от природы имеет заднюю часть тела упомянутой окраски, то я это всего лишь констатировал, не больше — успеха не возымели. Так же были отвергнуты мои размышления, что сам цвет жопы не может быть оскорблением, наоборот, я лично знаю многих людей, которые предпочитают именно эту часть тела именно такого цвета. Мне самому этот цвет нравится, слово офицера, в гетеросексуальном смысле я тоже предпочитаю именно его. Моя последняя подруга, например, имела афро–американский цвет кожи, а предыдущая — азиатско–американский, так что я уж никак не могу быть расистом…

— Не можете быть расистом, капитан? — брюзжал Севидж, прищуриваясь от дыма. — А вот мы еще посмотрим, как вы не можете…

— Это еще неизвестно, какие у вас там были подруги, — скептически рассуждал майор. — А может, друзья? Может, вы все–таки почувствовали внезапное влечение к подполковнику, а, капитан? В таком случае — это еще и сексуальное домогательство к старшему по званию! Что сейчас, в условиях военных действий армии СДШ, нельзя не признать вопиющей распущенностью и прямым нарушением воинской дисциплины! В то время, когда вся наша демократия, как один человек перед лицом… — почтительный кивок в сторону образцово–показательного подполковника.

А что тут кивать? Без того видно, что он голубее летнего неба. Как и вся наша демократия на букву «п», это майор совершенно справедливо отметил…

Итог — понятный. «Тройка» просто разжевала меня и выплюнула остатки прямо в тюремную камеру. Но приговор оказался таким, что я даже растерялся. Ничего хорошего я не ожидал, но не настолько же! Полное разжалование, лишение орденов и выслуги, и восемь лет заключения с содержанием на строгом режиме…

Вот что называется — от сумы и тюрьмы…

Планета Орион–2.

Тюрьма «Форт Индепенденс».

Тот же день.

За два часа до общетюремного отбоя

— А что, служивый, говоришь, не страшно тебе помирать–то?

От неожиданности я вздрогнул и приподнял голову. Наверное, я действительно задремал, сам не заметил, как это случилось. Или — просто задрых, спал я последнее время урывками, все больше переживал. Вопрос Князя застал меня врасплох.

— Не очень, — не сразу ответил я. — Семь лет уже воюю, привык, наверное…

— А разве к этому можно привыкнуть? — вполне серьезно спросил другой уголовник, тот, что предлагал мне глюк. Я уже понял, что его кличка — Мытник.

— Можно. Удивляет даже не то, к чему можно привыкнуть, а как быстро привыкаешь к тому, к чему привыкнуть нельзя, — честно ответил я.

Мытник дурашливо хмыкнул и покрутил головой:

— Что–то больно кручено! Падла буду, не вколюсь, какого хавера ты тут закошмарил? Так, Князь?

— Да ты не кипешуй, служба, мы тебя ночью зарежем, сейчас — не тронем, мое слово — олово, — обнадежил меня авторитет, не обращая на него внимания. — Сейчас мне потрындеть охота, развести рамсы ништяком. Люблю, знаешь, со свежим языком базар перетереть за жизнь, любопытный я, есть такой грех…

Развалившись на нижних нарах, Князь закинул ногу на ногу и привольно покачивал носком ботинка, перебирая в руках небольшие четки из светящихся камней–кметов с планеты Геттенберг. Игрушка недешевая, между прочим, каждый обработанный кмет такого размера — половина месячного офицерского жалованья.

Все понятно! Его авторитетное Высочество заскучал на нарах, желает утолить сенсорный голод древнейшей формой человеческого общения — беседой…

— Ладно, давай разведем… это самое, — согласился я. — А о чем?

Действительно, почему бы не потрындеть с хорошим человеком? Или хотя бы не развести рамсы ништяком?

Князь задумался, ловко пощелкивая кметами в толстых и на вид совсем не ловких пальцах.

— Да обо всем, — определил он, наконец. — Я — человек доверчивый, мне по ушам проехать — одно удовольствие. Не менжуйся, служба, лепи горбатого от фонаря по фейру!

Двое остальных уголовников подхалимски затыкали. Лично я не настолько владею феней, чтобы понять его до конца, но, видимо, в этих словах крылась какая–то ирония. Впрочем, ребята хорошие, душевные, зарезать обещали только ночью, так что иронию я решил пока проигнорировать.

— Спрашивай, я отвечу, — разрешил я.

— И военную тайну выдашь? — делано удивился авторитет.

Остальные аборигены дружно поддержали его эмоциями, выполняя роль хора в древнегреческой комедии.

— Тебе какую — поменьше, побольше? — спросил я. — Самую тайную или что–нибудь попроще, скажем, в пределах второго уровня секретности?

— Не, служба, ну тебя к бесу с твоими тайнами! — заявил Князь вполне разумно. — А то наслушаешься тебя, ваши же из армейской контрразведки потом глотку перережут. И хиляй потом на три листа тихой баною, как креп чавырловый!

— Наши контрразведчики глотки не режут, не звери же, — уточнил я. — Поставят под плазмомет — тогда и можешь хилять, как угодно. Выброс плазмы — 0,002 секунды — быстро, чисто, гуманно. Не только моргнуть, подумать ничего не успеешь, как одна черная плешь на земле останется.

— Вот и я говорю… Не, военных секретов нам не надо… Так, Кукушка? — тот яростно затряс головой, тоже не сгорая от любопытства (такой невольный каламбур). — Нам бы что–нибудь душевное, про жизнь, про отношения, про уси–пуси, про баб, например… Любишь про баб, а, Кукушка?

На этот раз древнегреческим хором заржал только один Мытник, а смазливый Кукушка, похоже, и про баб не любил. Не угодишь на него…

Ну да, они же все педики, эти молодые и приблатненые! — вспомнил я. Прогрессивная идея совместного содержания в тюрьмах мужчин и женщин (чтоб не подчеркивать половую дифференциацию, разумеется) еще только пережевывается в Конгрессе, и пока авторитетам приходится довольствоваться тем, что есть под рукой. Хотя на свободе для них дело чести как раз в обратном — демонстрировать мужественную любовь к противоположному полу, это я знал. Своя жизнь, свои законы…

Но, в общем, разговор мне не нравился. Создавалось стойкое впечатление, что меня нарочно «разводят на базар», а следовательно — «выставляют в клоуны». Предупреждали же меня — с урками надо всегда держаться настороже, как во время разведрейда в чужих тылах. У них, будто у хищных зверей, каждое телодвижение с плотоядным подтекстом…

Подумав об этом, я почувствовал даже нечто вроде невольного восхищения. Несмотря ни на что, уголовным всегда удается сохранить свой параллельный мир, при любой власти и любом общественном строе. «Человек человеку — волк, и тот волк хорош, у которого крепче зубы», — просто, понятно и не лишено определенной биологической логики… Волк, значит, а также бешеная собака или вонючий скунс — все «по понятиям»… Вот только жить в таком собачьем измерении мне никак не хочется, про себя могу точно сказать…

Щелканье и позвякивание замка камеры перебили мои мысли. Я еще только водил головой, не понимая, что надо делать, а уголовные уже соскочили со своих «шконок», и все, даже Князь, выставились у коек столбами.

«Интересно, как же они догадались, что это не просто абы какой надзиратель, а сам начальник тюрьмы?» — успел я подумать, пока соскакивал с верхних нар.

Тюремная интуиция?

Начальник, полковник Чонги, личность в здешних местах такая же зловещая, как колдун–людоед из бабушкиных сказок, вперил в меня тяжелый, темно–сливовый взгляд. Лицо со смуглым природным оттенком в тусклом свете тоже казалось темным. Фигура «хозяина» была невысокой, круглой, в сытых, довольных складках, словно у запрещенного Будды с древних изображений.

Как положено большому начальству, «хозяин» заявился к нам с целой свитой из офицеров, которые топтались у него за спиной. В камере сразу стало тесно и людно.

— Почему лежим до сигнала «отбой», заключенный? — спросил полковник довольно писклявым голосом с нотками птичьего щебетания, какие часто прорываются у азиатов. Значит, успел заметить…

— Виноват, господин полковник, сэр! Мой ответ ему, похоже, понравился.

— В дневное время заключенным разрешается только сидеть на койках. Лежать — нельзя, сидеть — можно. Это — правило, — произнес он без лишнего нажима. — Первый лейтенант, приступай!

Из–за его широкой, овальной спины тут же выдвинулось нечто долговязое, длинноволосое, с явными признаками аморфного унисекса и немедленно забубнило:

— Согласно дополнительному постановлению временной армейской комиссии по правонарушениям под председательством бригадного генерала Альфреда Севиджа, срок заключения бывшему капитану десантных войск Сержу Кирив заменяется на прохождение службы в штрафном батальоне из расчета — один месяц службы в вышеупомянутом подразделении за один год тюремного заключения. Временная военная комиссия постановляет довести до сведения осужденного, что срок прохождения службы в штрафном подразделении может быть сокращен, а также отменен совсем, если осужденный отличится в боях или докажет свою доблесть и преданность демократии иными способами, или получит тяжелое ранение во время выполнения поставленной боевой задачи. По отбытии срока наказания в штрафном подразделении осужденный имеет право на восстановление в прежнем воинском звании, с возвращением ему срока выслуги и государственных знаков отличия. Согласно приказу министра обороны срок прохождения службы в штрафном подразделении в общую выслугу лет не входит и при начислении армейской пенсии не учитывается…

«Пенсии? — мысленно зацепился я. — Вот о пенсии в штрафбате вряд ли кто думает»!

Мне говорили — их обычно поголовно вышибают на первой же операции, максимум — на второй… Пушечное мясо, как писали в какой–то газете, стратегическое сырье одушевленного типа…

Нет, я еще не до конца понял, все еще переваривал про себя обтекаемые бюрократические формулировки аморфного существа, хотя главное уже было понятно. Как и все армейцы, я знал о существовании штрафбатов, ввели их совсем недавно, но слухи о них уже ходили самые темные. Один раз я даже видел мельком подразделение штрафников, они стояли неровным строем под надзором вооруженной военной полиции. Все какие–то жалкие, потерянные, в старой, застиранной до линялости форме без знаков различий, не солдаты — сплошное недоразумение, как показалось мне тогда…

— Ну, что смотришь, солдат?! — тонким голоском одернул меня Чонги. — Бери свой мешок и с вещами на выход! Нечего здесь казенные харчи проедать, раз ты солдат — вот и воюй! Тридцать секунд на сборы — время пошло!

Нужны мне его казенные харчи, как прошлогодний снег под новое Рождество… Но, похоже, ситуация опять меняется, вынуждая, как всегда, действовать по обстановке…

Я сдернул с койки свой вещмешок.

— Да, капитан, счастлив твой бог… — прошипели мне в спину камерные аборигены.

Чей бог счастливее — тут можно было бы поспорить. Но я не решился это высказать под пристальными взглядами полковника и его свиты.

Так я и оказался в штрафбате.

Общественная независимая газета «Пионеры

вселенной» № 578 от 14 августа 2188 г.

Из статьи обозревателя Цезаря Камилина

«Идея штрафбатов: из темного прошлого

в светлое будущее?» За год до высадки на Казачок

…Когда война пошла совсем не так, как представлялось мировому правительству, оказалось, что дальние миры куда лучше вооружены и держатся гораздо сплоченнее. Несмотря на то, что расовые, национальные и половые различия там не ретушируются никакой политкорректностью, наши войска получили на окраинах достойный отпор и, попросту говоря, увязли. Конфедерация, о которой подконтрольные правительству СМИ упоминают не иначе как в уничижительном смысле, оказалась не только жизнеспособным, но и жизнестойким образованием. Словом, объединение дальних миров в военную коалицию состоялось — это уже факт.

По нашим источникам из Министерства обороны, приток добровольцев в армию сейчас существенно сократился, несмотря на все надбавки, выплаты и выслуги военного времени. А так как армия СДШ до сих пор формируется по добровольно–контрактному принципу, и предложение об обязательном призыве на военную службу в очередной раз Конгрессом признано противоречащим Конституции (да и как иначе, если почти у каждого из госчиновников дети или внуки призывного возраста!), то наши многозвездные генералы и адмиралы рискуют в скором времени остаться без войска. И уж точно — без громких побед и сопутствующих им лавров.

Вот и появилась из далекого прошлого идея штрафных батальонов и рот, в которых все провинившиеся перед обществом и государством могут, так сказать, кровью искупить свою вину. «Не только могут, но и должны!» — глубокомысленно добавляют господа из УОС, этой бывшей особой комиссии Конгресса, преобразованной в связи с военным положением в управление при Министерстве обороны. Одно из самых авторитетных в нашем госаппарате, надо добавить.

За этой короткой фразой, понятно, стоит очень многое. Должны — это слово уже само по себе попахивает чем–то таким из тоталитарного прошлого… Что ж, по крайней мере, стратеги и тактики Пентагона получили новый, надежный источник пушечного мяса…

Лично мне непонятно только одно — почему человечество всегда строит свое светлое будущее руками отпетых забулдыг и матерых преступников? Неужели ни на что другое мы уже не способны?..

Общесетевая независимая газета «Пионеры

вселенной» № 580 от 9 октября 2188 г.

Сообщение от редакции:

«Редакция общесетевой независимой газеты «Пионеры вселенной» с прискорбием уведомляет наших уважаемых читателей, что по решению Управления Общественного Согласия при Министерстве обороны выход нашей сетевой газеты на период военного времени приостанавливается. Редакция доводит до сведения читателей, что общая гражданская позиция издания не всегда совпадала с мнением отдельных авторов, в частности — обозревателя Цезаря Камилина и корреспондента отдела расследований Джереми Браза, арестованных по постановлению 447/38 Верховного военно–патриотического трибунала при Конгрессе СДШ. О том, что мнение редакции не всегда совпадает с мнением отдельных авторов, в конце каждого номера имелась специальная сноска под грифом «@».

До скорой встречи, уважаемые читатели!

«Пионеры вселенной — первопроходцы не только в космосе!»

Планета Земля. 14 декабря 2188 г.

Из репортажа о судебном допросе Цезаря

Камилина, бывшего обозревателя отдела политики

бывшей независимой сетевой газеты

«Пионеры вселенной».

Записано специальным корреспондентом

ежедневной сетевой газеты «Конгресс

и порядок» Оливером Краски:

Судья: Господин Камилин, вы признаете себя виновным в нарушении политкорректности, создании антиправительственных настроений, а также разжигании межнациональной, расовой и половой розни?

Подсудимый: Нет, Ваша честь!

Судья: Поймите, господин Камилин, мне просто самому интересно — ну, политика, ваша, так сказать, специальность… Ну, заигрались, бывает.

Но зачем вы лезете в дела противоположного пола, что вам — своих забот не хватает? Придумываете всякую половую рознь, разжигаете ее…

Подсудимый: Разрешите заметить, Ваша честь, половую рознь не я придумал. Так что мне кажется — слово «разжигание» не совсем уместно…

Судья (с профессиональным терпением): Разве? А кто же, по вашему мнению, придумал половую рознь?

Подсудимый: По моему мнению — Господь Бог. А по вашему?

Судья (с присущим ему чувством юмора): Если бы я имел мнение, вполне возможно, стоял бы сейчас на вашем месте. Но так как подобной неприятности, слава богу, не произошло, то хочу напомнить, что суду вопросов не задают.

Подсудимый (жалко оправдываясь): Извините, Ваша честь.

Судья: Итак, подсудимый, вы признаете себя виновным перед обществом и народом?

Подсудимый (с нервозностью преступника): Да

пошло бы оно на х…й — такое общество, Ваша честь!

Секретарь судебного заседания (взволнованно):

Куда–куда пошло?

Судья (с профессиональным терпением): Госпожа секретарь, занимайтесь, пожалуйста, своими обязанностями, вопросы здесь задаю я! Подсудимый, за словесное оскорбление общества и народа суд приговаривает вас к штрафу в тысячу долларов! Данное постановление обжалованию не подлежит!

Подсудимый: Не собираюсь обжаловать, Ваша честь. За все общество и народ в целом — не так уж и дорого. Уж очень хотелось…

Судья (демонстрируя тонкое знание психологии преступников): Я понимаю.

Прокурор: Разрешите заметить, Ваша честь, что последняя фраза подсудимого тоже содержит намек на некое оскорбление. Прошу это особенно подчеркнуть в протоколе!

Судья: В чем же вы видите оскорбление, господин прокурор? Поясните суду!

Прокурор: Ну, если толковать широко… Скажем, намек на то, что тысяча долларов — недорого за все общество в целом, содержит в себе некую завуалированную оценку всего нашего общества. Скажем, если тысяча — недорого, то, с другой стороны, три тысячи — может быть, уже и дорого… Да что — три! (взволнованно жестикулируя) Две — может быть, уже дорого! А меньше двух тысяч долларов — очень невысокая, просто оскорбительная цена для нашего общества, я считаю! Это если широко толковать…

Подсудимый (с преступным ехидством): Уважаемый, вы сами–то хоть поняли, что сказали? Или просто так брякнули?

Судья (несколько озадаченно): Гм… Толковать широко, господин прокурор, — это прерогатива суда, а не органов, поддерживающих обвинение. Оставим подсудимому его грехи, раз он такой верующий человек, и перейдем непосредственно к делу. Давайте для начала разберемся, кто здесь все–таки виновен и в чем?

Подсудимый: Да, удивительное совпадение, мне тоже хотелось бы это знать…

Прокурор (несколько смущенно, но с явным чувством исполняемого долга): Не хочу забегать вперед, Ваша честь, но мне кажется, что подсудимый заслуживает самого строгого наказания! На чем, забегая вперед, я и буду настаивать перед лицом высокого суда…

Заключение военного цензора

от 15 декабря 2188:

В ходе проверки материала мною установлено, что одна из фраз подсудимого содержит прямой намек на наличие у мужчин полового органа, недопустимого к показу в публичных местах. Напоминаю, что согласно п. 5 ст. 8 Разъяснения УОС МО от 05.01.85 «О неразжигании половой розни» любая «демонстрация частей тела, отличающихся по длине, ширине, выпуклости и углубленности, а также по иным выделениям» может привести к возникновению чувства зависти у лиц, не обладающих таковыми физиологическими особенностями, и, следовательно, является недопустимой. В ходе дальнейшей проверки материала установлено, что данный мочеполовой орган (образца — пенис) был упомянут не в связи со спортивно–акробатическими или танцевальными соревнованиями, цирковым представлением или конкурсом красоты, что оправдало бы его ограниченное использование согласно п. 9 Разъяснения от 05.01.85 г.

Постановляю — публикацию представленного мне на утверждение репортажа в любых видах СМИ СДШ и дружественных подконтрольных государств запретить.

Военный цензор 2–го ранга, первый лейтенант УНСП Мери Питфорд.

Планета Казачок. 21 июня 2189 года.

8 часов 4 минуты по местному времени

…Сделав пару долгих, планирующих прыжков, я оглянулся.

Цезарь, соблюдая уставной интервал в четыре–пять секунд, прыгал за мной. Сразу за ним, ни черта не соблюдая, планировала Щука, чуть заметно покачиваясь в воздухе, словно кокетничая бедрами — чисто по–женски.

Я вдруг вспомнил ее голую, смуглую фигурку перед распахнутым жерлом бронекостюма. Вот она примеривается скользнуть внутрь, чуть наклоняется перед броником, от чего маленькие, острые, словно подростковые, грудки с аккуратными коричневыми сосками чуть свешиваются вперед… Развитые, но по–женски плавные мускулы, тугие, подтянутые ягодицы с заманчивыми ямочками, девичьи гибкая талия, сухие, острые плечи, отчетливо проступающие позвонки, курчавый пушок на лобке… Ее гладкая кожа словно отражает тусклый, электрический свет ангара. Без одежды (в броню ныряют в чем мать родила, чтобы все датчики и считывающие устройства сами встали куда положено) она кажется совсем подростком, хрупкой, тонконогой девчонкой, которую так и хочется защитить. Лучше — прижав к себе вот такую, в первозданном наряде Евы…

В голове, равно как и ниже, зашевелились совсем не командирские мысли. «Надо же, видел–то всего секунду, просто скользнул взглядом, а запомнил, оказывается! — подумал я. — Все ее тело запомнил, до волосинок и впадинок!»

Я бы не сказал, что она какая–то особенная красавица, с первого взгляда она мне скорее не понравилась. Слишком мальчишеская фигура, слишком резкие движения. С обычной прической под ежик — совсем пацан, а я, извините, не по этой части…

Я уже знал, что она из планетарных отрядов «коммандос», видел татуировку на предплечье, там всегда балуются подобными. Значит — хороший боевой товарищ, решил тогда, коммандос — ребята крепкие, но как женщина…

Откуда же я знал, что без одежды она выглядит гораздо более женственной, чем в безликой хламиде униформы? И блестящие, ярко–карие глаза, и точеный профиль, и припухлые, розовые губы, которые она всегда мелко покусывала по привычке, — все это тоже разглядел не сразу…

Там, в ангаре, она тогда словно заметила мой взгляд, обернулась, весело хлопнула бархатными ресницами:

— Что, взводный, инспектируешь?

Я слегка смутился от ее откровенного веселья. Скользнул глазами в сторону.

— Ну и как, нравится? — откровенно двусмысленно спросила она.

— Ты снаряжение все проверила? — не слишком находчиво пробурчал я.

— Все мое при мне, — заявила Щука и слегка улыбнулась, блеснув белыми, острыми зубками. На мгновение выпрямила плечи, задорно колыхнула грудками. И взгляд! Главное — взгляд, откровенный, женский, зовущий, как показалось мне…

Так и стоит все время перед глазами! Что–то она слишком настойчиво стоит перед моими глазами! А мужики калякали — лесбиянка, лесбиянка…

У меня не слишком большой опыт по этой части, все время не до того было, но если она — лесбиянка, то я — папа римский, который, как говорят, до сих пор существует на какой–то из «диких» планет! У «розовых» и глаза совсем другие, и смотрят они иначе…

— Ладно, ныряй в броник, скоро грузимся, — промямлил я. — Удачи тебе!

— И тебе, взводный, удачи! И снова — взгляд…

Я шустро, как мышь, шмыгнул к своему бронику. Это рожу можно держать невозмутимым булыжником, а ниже пояса — оно выдает волнение.

Черт, раньше надо было думать! По крайней мере, пока парились в казарме, мне, как мужику, точно не нужно было жевать сопли и вздыхать украдкой, мелькнуло запоздалое сожаление. Но — что не умею, то не умею…

Остановившись на пригорке под прикрытием невысоких местных деревьев с разлапистыми листьями, я ждал, пока они меня догонят. Машинально сканировал местность, но ничего угрожающего поблизости не наблюдалось.

Цезарь и Щука передвигались умело, быстро, к их стелющимся траекториям, четко вписываемым в лесистый рельеф, не придрался бы самый лютый сержант–инструктор.

Вот у Рваного по–прежнему продолжались проблемы с компенсаторами. Летел он, словно деревянная кукла на шарнирах, абы как подкинутая в вышину. Про приземление я вообще не говорю, приземлился он с грацией вальсирующего паралитика.

Не стоило его брать с собой в разведку, мелькнула мысль… А кого тогда брать? Уголовных? Чтоб эти истерики, у которых наркота вместо нервов, запсиховали при первом же столкновении с противником? Тут дело даже не в храбрости, этого–то у них хватает, не отрицаю, просто разведчику нужна другая храбрость. Наверное, храбрость пополам с выдержкой — можно так сказать. Этого — никакой подготовкой, никакой храбростью не добиться, это приходит только с боевым опытом…

Броню Рваного мы уже проверили, протестировали, как могли. Щука, бывшая настройщица электронных прицелов, что–то там перекодировала, но по–настоящему его броню можно отремонтировать только на стационарной базе. Если, конечно, найдутся комплектующие для этого устарелого хлама…

* * *

Разведку в нужном для отхода направлении я решил провести сам, отобрав с собой четырех человек из надежных — Цезаря, Рваного, Щуку и Сову. Комбату, конечно, не по уставу самому шляться с разведчиками, но и обстоятельства, мягко говоря, не совсем обычные. Это очень мягко говоря…

Свой глазок — смотрок, истина проверенная и подтвержденная! Когда у противника выше крыши всякой искажающей электроники, то полагаться на сканеры и дальномеры — это все равно, что выпрыгивать из «утюга» без антиграв–пояса, предполагая зависнуть в облаках достаточной плотности. А что касается нарушения порядка тактического передвижения — так я его уже нарушил, когда решил выходить на точку возврата силами только своего батальона, не налаживая положенное взаимодействие с другими подразделениями десанта.

Почему нарушил? Да потому, что руководства по боевой тактике для младших и средних командиров пишутся многозвездными стратегами, у которых, извините, остатки мозгов давно уже проедены молью. Сидя в мягком кресле с массирующей подушечкой от геморроя, хорошо рассуждать, что «разрозненные остатки воинских подразделений, собранные командирами в один кулак, являют из себя новое воинское соединение, пробивная мощь которого увеличивается прямо пропорционально возрастанию численности личного состава. Тогда как отход малыми группами вносит путаницу в работу орбитальной артиллерии прикрытия и затрудняет согласование действий между наземными частями пехоты и бронетанковых соединений».

Все так! Если бы орбитальная артиллерия действительно поддерживала, а не ковыряла себя в интимном месте, да еще, откуда ни возьмись, появились бронетанковые соединения (выбиваемые обычно в первую очередь!) — все это имело бы смысл. Но в наших конкретных условиях подобные кабинетные выкладки перечеркиваются одним прямолинейным соображением — как только казаки засекут «новое воинское соединение», так тут же его и накроют ковровыми залпами! После чего прибыль личного состава мгновенно превратиться в убыль. В конце концов я отвечаю не за весь десант, а за один батальон, и нечего тут играть в осатаневшего от побед полководца Всея Войска Великого! Вот так, малым количеством, не расшифровывая своего местонахождения эфирными перепалками и согласованиями, шансов просочиться гораздо больше…

Командовать батальоном вместо себя я оставил Пестрого, он тоже из офицеров, свой брат, десантник. До приговора и разжалования был вторым лейтенантом в бригаде «Отчаянных», выслужился в офицерские чины из рядовых, за плечами — краткосрочные курсы командного состава и больше десятка боевых операций. На него можно положиться, конкретный мужик, этот и «политиков» подтянет, и уголовным спуску не даст. Впрочем, урки сейчас почти не «возникали». После нашей отчаянной высадки, похожей на акробатический прыжок в мясорубку, гонору в них существенно поубавилось…

Помахав перед шлемофоном ладонью, я показал, что режим полного молчания пока отменяется, внутреннюю связь можно использовать.

— И это называется — десантировали? Вытряхнули, будто мусор из сапога, — вот как это называется! — немедленно завелся Рваный, в запале накипевшего скептицизма переходя на вполне приличные метафоры. — Оружие — утиль, боекомплект — неполный, система жизнеобеспечения — да сдохнуть лучше, чем так жизнеобеспечиваться!

— Ты закончил? — спросил я. — Или есть другие конструктивные заявления?

Даже удивительно, как ему только не надоест ругать все подряд? Воистину, на ловца — зверь бежит, этому феерическому брюзге и броня досталась такая, что не заскучаешь. Называется — они нашли друг друга, потому что долго искали…

— Ага, сейчас! Сейчас все брошу и заткну сам себе пасть двумя кулаками! — угрожающе пообещал Рваный. — А что в такой броне уже с прошлого века никто не воюет — никому, значит, и дела нет? Что в этом старье, наверно, еще Александр Филиппович ходил в лобовые атаки на персидских слонов — никого, значит, не интересует?

— Это какой Александр Филиппович? — заинтересовался Цезарь.

— Да Македонский же! Александр Филиппович Македонский — первый президент штатов древнего мира, я сам про него читал!

Цезарь только озадаченно крякнул в ответ. По–моему, он просто не нашел, что сказать.

* * *

Источник неожиданной эрудиции Рваного не представлял из себя тайну за семью печатями. Конечно же — пластиковые агитброшюрки Патриотического отдела УОС, щедро распространяемые среди солдат. Где еще можно разом зачерпнуть столько дури со дна погуще?

Патриотические воспитатели уже давно и щедро распространяют этот мусор, содержащий, мягко говоря, своеобразный взгляд на древнюю историю человечества. Их взгляд до умиленной слезы совпадает с политико–идеологической базой СДШ, но так же далек от правды, как ворона от сверхзвукового полета, это свидетельствую я — бывший историк.

Так, согласно зубодробительной концепции «ос» — идеологов, все великие завоеватели прошлого: Александр (Филиппович) Македонский, верховный жрец майя Тельхамапутха, фараон–завоеватель Рамсес Второй, Великий каган монголов Чингисхан, император Наполеон, равно как и другие сокрушители основ под корень, — спали и видели во сне только одну цель — организовать человечество в пределах старушки Земли в Соединенные Демократические Штаты. Те самые, которые теперь благополучно расцвели на Земле и в окрестностях. Таким образом, значит, древняя, исконная мечта всего прогрессивного человечества получила, наконец, свое законодательно–правовое воплощение, и каждый уважаемый гражданин обязан ее холить, лелеять и защищать, не щадя живота своего, к вящему посрамлению остальных, кто не понимает своего парламентарного счастья. Соответственно — граждан дальнего космоса, которые там одичали, озверели и положили на прогресс большой болт. Вот так просто!

Всех, мало–мальски знакомых с древней историей, от подобных интерпретаций передергивало, но кто теперь с ней знаком? «Кто не со мной — тот против меня!» — как сказал Христос на заре нашей новой эры. Несмотря на все уважение к мессии — фразочка, конечно, заковыристая. Изначально подлая для тех, кто «за» и убийственная — для тех кто «против». С этаким пепельным привкусом будущих костров инквизиции и бодрым посвистом секир, кромсающих неисправимых еретиков. Странно, что «осы» до сих пор ею не воспользовались, но, видимо, там собрались не настолько эрудированные господа, чтоб читать неадаптированные евангелические тексты…

А самое удивительное — вся примитивно–патриотическая брехня УОС срабатывала очень неплохо.

«Один из главных парадоксов человеческой цивилизации состоит в том, что все сообщество в целом глупее своего отдельного среднестатистического индивидуума, — сказал мне как–то интеллектуал Цезарь в одной из наших приватных бесед глубокой ночью в наряде. — Сам посуди — наш туповатый обыватель хотя бы понимает, что война — это плохо, что любое новое «оружие сдерживания» рано или поздно становится средством диктата, что за любой политической экспансией торчат уши межпланетных добывающих корпораций. А человечество в целом, такое впечатление, ни бельмеса ни понимает! Все время пляшет вокруг одних и тех же граблей с постоянным попаданием точно в лоб…»

Его слова я запомнил. Цезарь (редкое качество для журналиста!) умел не только думать, но и точно формулировать свои мысли.

С такими талантами ему, разумеется, самое место в штрафбате, посмеивались, помню, мы с ним…

Планета Казачок. 21 июня 2189 г.

8 часов 13 минут по местному времени

…Похоже, мы уже далеко откатились от основного места праздника Shvintotden, как называют крестьяне на Галактионе торжество по поводу забоя свиней, проводимое в начале зимних морозов. Где–то вдалеке вспыхивали зарницы лазерных залпов, гул канонады накатывался волнами, дымы темными тучами висели у горизонта, но вокруг все было спокойно и даже местами солнечно. Говоря суконным языком возможного рапорта — в направлении вероятного отхода разведка не обнаружила живой силы и техники противника.

«И это хорошо! Это просто здорово, что не обнаружила, — неторопливо размышлял я. — Век бы ее не видеть, эту чертову живую силу, громыхающую техникой, как ребенок раскрашенной погремушкой!»

А не УНСП ли все время уверяет нас, что дальние миры плохо оснащены, стратегически неразвиты и вообще находятся на последнем градусе резервно–сырьевого издыхания? Все находятся и находятся, и как–то они все живее на этом градусе издыхания, все бодрее и веселее издыхают… В отличие от нас самих…

— Да нет, я одного только не понимаю, — продолжал разоряться Рваный. — Ну — штрафники, ну — искупить, но дайте хотя бы, чем искупить! Оружие дайте, боеприпасы, технику нормальную — так нет, ни в какую, все на складах будем копить, пока не спишем на переработку… А с чем теперь прорываться в точку возврата? С голым задом наперевес и такой–сякой матерью?

Все–таки зря его прозвали Рваным. Надо было — Дырявым. Определенно — надоел! Я думаю, что это какая–то форма психического заболевания — словесное недержание эмоций, своего рода мозговая дизентерия в хронической стадии. Хотя к его жужжанию привыкаешь, постепенно перестаешь обращать внимание. Он ведь и не настаивает, чтоб его слушали…

— Есть другой выход, — подсказал ему Цезарь.

— Какой?

— Можно сразу сдохнуть, — посоветовал наш интеллектуал.

— Ну уж нет! Не дождутся! Черта лысого я им сдохну! Я еще их всех переживу, вместе взятых!

— Смело сказано! — одобрила Щука.

— Кого это всех? — заинтересовался Цезарь.

— А… Всех! — категорично пообещал Рваный.

— Это, действительно, очень смелое заявление…

И охота ему дразнить больного на голову? Ладно, чем бы дитя ни тешилось…

— А ты думал, сокол–орелик?! — воспарил гордой птицей Рваный. — Я — такой!

— Очень смелое и очень глупое, — продолжил Цезарь. — Скажу тебе откровенно, мой рваный друг, шансов выйти на точку возврата у нас имеется не слишком много… Если она, эта пресловутая точка, вообще существует. Мы же штрафники, для нас могли и не озаботиться такими глупостями, как эта аварийная эвакуация… Так, командир?

— Ладно, кончай агитировать, Цезарь, — сказал я. — Не разлагай мне личный состав раньше времени, противник это все равно сделает лучше тебя. Если существует — найдем. А если не существует…

— …то не найдем, — подсказал Цезарь. Мы все (даже Рваный!) замолчали.

— Господи, как же мне все это надоело! — Цезарь вдруг прервал наше затянувшееся молчание.

— Что все? — не поняла Щука.

Цезарь громко и сочно выругался, чего он никогда не делал на моей памяти.

— Вот это все! — почти выкрикнул он. — Вся эта война, вся эта глупость вокруг, вся эта политическая дурь! Бесконечная карусель для идиотов — вот что это такое! Соломенные маски и глиняные свистульки для дураков — вот что такое наша жизнь! Ненавижу!

В его голосе уже явно проскальзывали истерические нотки.

Все–таки не выдержал отставной журналист, сорвался… Можно понять, первая высадка — и в такую мясорубку. Он и так хорошо держался, даже слишком хорошо для новичка… Когда–нибудь он должен был сорваться, когда–нибудь все срываются, только некстати, совсем некстати…

Прикрикнуть? Одернуть? Отвести в сторону и потолковать по–мужски? — соображал я. Мол, держись, ты же мужик, ты же можешь, сейчас все держатся — и мужики, и бабы — все по–мужски… Другого выхода все равно нет, пойми, только держаться! Единственный проверенный способ выживания! Нервы, сопли — все это бывает, ничего страшного, у всех бывает. Все наши невозмутимые, обстрелянные ветераны когда–нибудь звенят нервами и хлюпают соплями, они тоже не железные… Все ломаются, железных людей вообще нет… Просто не время сейчас, начнешь метаться, жалеть себя, сетовать на судьбу — все, пиши пропало, сколько таких примеров…

— Тигр–1, внимание! На северо–северо–запад — «акула»! — раздался в шлемофоне хрипловатый голосок Совы, двигавшейся на километр–полтора впереди, в пределах видимости сканера. — И танки, командир, МП–танки! Два вижу, пока два…

— Все соколы–орелики, подобрали сопли! — гаркнул я, повторяя присказку Рваного. — Слушай мою команду — работаем парами, направление северо–северо–запад! Цезарь — со мной, Щука, Рваный — вперед, дистанция триста метров, марш!

— Есть, командир! — прозвучал сдвоенный ответ.

Две массивные фигуры в брониках взмыли в воздух почти одновременно.

Я оглянулся на Цезаря. Он все так же стоял на месте, нервно теребил «эмку».

— Высказался? Все сказал? — спросил я нарочито грубо.

— Извини, командир…

— Ты пойми…

— Я все понял, командир! Нервы, больше не повторится… Извини!

— Ну, вот и ладно… Отставить извинения! — скомандовал я. — Некогда, пойми, сейчас некогда! Потом поговорим… Двухсекундная задержка, вперед — марш!

Он взмыл в воздух ровно через две секунды.

Поговорим, обязательно поговорим, крутилось в голове, когда я врубал свои грави–движители. Если, конечно, будет кому и с кем говорить…

Совершенно секретно

Только для служебного пользования

«Руководство для постоянного состава младших и средних офицеров штрафных батальонов и отдельных рот».

Ответственный за составление — Главный инспектор войск внеземных операций, бригадный генерал Севидж.

Утверждено — Главнокомандующий войск внеземных операций, ранг–адмирал Раскин.

П. 4. Формирование личного состава штрафных подразделений:

1. Командный состав подразделения формируется из офицеров, старшин и сержантов космофлота и армии, которые подбираются на основе добровольно–контрактного принципа и обозначаются в дальнейшем тексте настоящего руководства как офицер–воспитатели.

Лица, добровольно соглашающиеся нести службу в качестве офицер–воспитателей штрафных подразделений, называются постоянным составом подразделения. Военнослужащие постоянного состава обеспечиваются денежно–вещевым довольствием из расчета трехмесячной нормы за один месяц службы. Им также начисляется пенсионный стаж или контрактная выслуга из расчета шесть месяцев за один месяц службы.

Примечание 1: Для службы в постоянном составе штрафных батальонов и рот рекомендуется привлекать армейских офицеров, уже замеченных в строгом отношении к нижестоящим военнослужащим. Если строгое отношение к нижестоящим у таких офицеров признается руководством их прежних подразделений выходящим за допустимые рамки, то данный факт не должен служить препятствием для направления этих военнослужащих в постоянный состав штрафных частей.

Примечание 2: Особо обращаем внимание интендантских структур, что обеспечение офицер–воспитателей спиртовым довольствием, а также антидепрессантами и лечебно–наркотическими препаратами проводится по обычной армейской, а не по тройной норме!

2. Лица, решением военно–полевых судов или особых комиссий Инспекции Генерального штаба направленные для прохождения дальнейшей службы в штрафные соединения космофлота и армии, называются переменным составом штрафного подразделения, или, в рамках настоящего руководства, — штрафниками.

За все время прохождения службы в штрафном соединении штрафники обеспечиваются только пайковым и вещевым довольствием по пониженным нормам, установленным Инспекцией Генерального штаба. Весь срок службы в штрафном подразделении не входит у штрафников в пенсионный стаж и контрактную выслугу.

Примечание 1: В связи с повышенной убылью во время боевых операций офицерско–сержантского состава, а также непопулярностью у офицерско–сержантского состава данного вида службы, штрафники решением руководства соединений могут назначаться на должности младшего командного состава указанных подразделений, начиная от должности командиров отделений, но не выше командира взвода. В таких случаях соответствующее звание им не присваивается, выплата должностного денежного содержания не производится и ношение знаков различия не разрешается.

Примечание 2: Для успешного поддержания внутреннего порядка руководству штрафных подразделений рекомендуется выдвигать на должности младших командиров тех осужденных, которые пользуются среди контингента наибольшим неформальным авторитетом. Поощрение таких младших командиров производится путем выдачи им дополнительных пайков и спиртового довольствия из резервных фондов командира подразделения…

Неизвестная планета. Время 9 часов 30 минут

по общегалактическому циферблату.

Местное время не установлено.

За два месяца до высадки на Казачок

Плац–площадка была серо–песчаного цвета. Здесь все было песчаного цвета с примесью серы и пепла: длинная кишка двухэтажной казармы, приземистый глинобитный забор вокруг части, две вышки для часовых, кривовато торчащие по краям, как скворечники над заваливающимся забором, щедрая путаница колючей проволоки, пузатые гофрированные ангары, вросшие в землю по самые плечи. Даже звездно–полосатый флаг, хлопающий на флагштоке, даже небо над ним — все это казалось выцветшим до сухой, пепельной желтизны. Кроме того, постоянно дул ветер, шелестел, шуршал, охал, стонал, подвывал, а на зубах, казалось, все время хрустел песок. За забором — безбрежное песчаное море, где, если присмотреться, барханы двигались и волновались, как настоящие волны.

Пустыня… Пепел и сера… Что–то из адских пейзажей, кажется? «И поднялись они, и сошли под землю, потому что деваться им было некуда…» Откуда эта фраза? Ветром навеяло, как песок?

Интересно, какая эта планета? — гадали все. Апогей, перигей, сила тяжести… Полный пофигей получается… Полный, окончательный и безнадежный, как эта унылая пустыня вокруг!

Нет, навскидку — не определить, соглашались все. Транспортировали нас с таким же пренебрежением, как выращенное биомясо везут в искусственных стойлах на перерабатывающую фабрику. Трюм военного космотранспортника был без внутренней связи, а дверь — наглухо задраена и под охраной. Потом нас быстро, понукая энергодубинками, перегнали на планетарник в каком–то ангаре, не то что осмотреться толком, даже головы не дали поднять…

В итоге — планетарный грузовоз, тоже задраенный наглухо, выкинул нас перед самыми воротами части. Но где? Ясно было одно — абсолютная чертова дыра, где гарнизоны меняются не реже, чем каждый год, иначе просто спиваются и сходят с ума. Гарнизонная скука похожа на постнаркотическое похмелье, когда апатия сменяется внезапным, немотивированным буйством со всеми отягчающими…

Мы стояли на плацу шеренгой, все полтора десятка новоприбывших. Стояли, между прочим, навытяжку уже почти час. Сопровождающий нас сержант военной полиции, хмуро презирающий всех, кто не удостоился чести носить на рукаве красную повязку с белыми буквами «ВП», так и не озаботился командой «вольно». Сам он прохаживался вдоль строя походкой перекормленного гуся, переминался с ноги на ногу, ладонью вытирал пот с толстого лица и сердито сопел. Но стоило кому–то пошевелиться в строю — тут же начинал реветь, словно ужаленный в мягкое место.

Уже то, что сопровождал нас только один сержант — показательно. Значит, действительно дыра, откуда не выбираются…

Штрафники…

Даже для воинской части, где каждая человеческая особь обычно чем–нибудь озадачена («Праздные руки бес корежит» — эта поговорка с древних времен взята на вооружение!), здесь было слишком безлюдно и тихо. Изредка через плац шмыгали солдаты в грубых серых робах без знаков различия. Вступая на разметку для строевой подготовки, они тут же, как положено по уставу, начинали чеканить шаг, тянуть носок, бухать пятками и пучить глаза, словно сдерживая внезапные приступы геморроя. Хотя никого из офицеров в обозримом пространстве не наблюдалось, а просто так, говорят, даже в парадном президентском полку не тянутся. Но эти — усердствовали. На нас даже не оглядывались, только косились…

Да, здесь нам — не там, это было понятно без слов.

Похоже, здесь не только все по уставу, по самой его мельчайшей буковке и запятой! — догадывались бывалые солдаты. И в окнах казармы никто не торчал, не глазел и не зубоскалил на вновь прибывших, заметили многие. Тоже — выражение лица подразделения…

Дисциплина!

Самый верный способ достать бойца до печенки — это устроить ему полностью уставную жизнь, так как на каждый чих обязательно найдется свое запрещающее правило. Это не я придумал, это из краткого руководства по военно–прикладному садизму, неувядаемому еще со времен первых построений в фалангу…

— Это что же, здесь все время так? — протянул сквозь сжатые зубы мой сосед по строю, невысокий, щуплый мужичок лет под сорок.

— Как так? — переспросил я тем же хитрым, неслышным манером.

Мой сосед скосил на меня глаза, но ничего не ответил. Все понятно, на мне — офицерская форма, хоть и без знаков различия. Значит, меня в игру не принимают, чураются. Я уже заметил настороженное отношение к себе нашей случайной команды (или этапа, как правильнее?), сплошь состоящей из солдат и сержантов. Кроме меня был еще один тип в форме офицерского образца, но это именно «тип», слишком сытые ряшка и брюхо, как при беременности. Из интендантов, наверное, эти всегда отличаются от строевых, как роженицы от фотомоделей. Кстати, довольно комичное сочетание — красная морда с тремя подбородками записного складского ворюги и постная мина несправедливо оскорбленной невинности…

Хоть и плевать, но все равно обидно…

В боевых отрядах нет особой разницы между солдатами и офицерами, вместе грузятся в «утюги», вместе идут в бой, умирают, выживают, но там спайка выковывается на горячем. А тут еще придется доказывать, что ты не шкура, не трус, не держиморда и не хрумкал на обед и на ужин рядовой и сержантский состав. Только этого, конечно, мне не хватало для полного счастья бытия…

— Что, солдат, стоять надоело? — неслышно спросил кто–то сзади, словно ветер прошелестел.

— Ему топчан нужен. С антиграв–матрацем и выбором эротических массажей, — откликнулся другой голос.

— А на топчан кого изволите?

— А вот хотя бы Дуняшку Кулакову! Во деваха! Как обхватит мозолистой рукой, так и не оторвешься!

Машинально я зыркнул по сторонам. Но женщин–солдат среди нас не было, а у мужчин шуточки про Дуньку Кулакову, самую ухватистую из боевых подруг воина, не увядают, наверное, со времен царя Гороха Завоевателя. Так что никакого нарушения политкорректности по отношению к противоположному полу, одна тоскливая сексуальная недостаточность, обычная жеребятина в узком мужском кругу.

Я сильно подозреваю, что и у наших армейских дам в их интимном междусобойчике есть какой–нибудь фольклорный Ваня или Джон Пальчиков, мастурбатор–затейник и заводила по части оргазмов…

— Ладно… Насели, обрадовались, — проворчал мой сосед.

Несмотря на короткую стрижку, он все равно выглядел растрепанным, нахохленным, словно маленькая, но драчливая птица–синица. Черты лица у него были острые, а нос неожиданно вздернут вверх. На соседе еще оставалась темно–синяя форма космодесантника со споротыми нашивками и следами от двух содранных наград на груди. Значит, из ветеранов. В нашей команде все были из солдат, на многих — следы от нашивок за ранения и выцветшие пятна от орденов и медалей. Бойцы, словом, вполне достойные, с такими воевать можно, сразу определил я. Это слегка успокаивало. Притремся со временем, проблемы коммуникации — не самые насущные на текущий момент, решил я.

Скажу честно, практически всю дорогу сюда я проспал, все предыдущее недосыпание навалилось разом, и только теперь я начал по–настоящему присматриваться к товарищам по несчастью…

Универсальное выражение «товарищи по несчастью», применительно сразу и к прошлому, и видимо — к будущему, пришло мне в голову…

— Топчан не топчан, а стоишь тут и пялишься, как баран на бульдозер! — продолжал скрипеть мой сосед. — Никому и дела нет, что ты уже второй день не жравши… Хоть бы пару сухпаев кинули в отсек, так нет, и не подумал никто… Так загнешься — и никто не заметит…

Мужик явно любил поговорить, в смысле — пожаловаться на общую безрадостность бытия. Здесь ему, похоже, будет полный простор. Достаточно просто глянуть на песчано–серый пейзаж за забором части, как сразу начинаешь понимать, что это за безрадостная штуковина — наше так называемое бытие…

— Завоняешь — заметят. Лопатой соскребут да и выкинут куда–нибудь, — оптимистично пообещали сбоку.

— Во, идут, кажется! — оживился мой сосед. — Ну, наконец–то, а то стой тут — папуас папуасом…

— Ничего, сейчас они из тебя сделают страуса на яйцекладке, — многозначительно пообещал кто–то.

— Штрафник стоит, а срок — идет! — сзади блеснули поговоркой на заданную тему.

— Отставить разговоры по стойке «смирно»! — гулко рявкнул сержант. — Обурели, сволочи, зажрались!

Вот это уж совсем не по адресу, в животе давно уже кишка с кишкой перекрикивались. Мой сосед прав — даже сухпай из питательных брикетов, вкуса соломы, пережеванной лошадью, пошел бы на ура при таком отчаянном настроении желудка…

Офицеров, правильнее — офицер–воспитателей, «оводов», было трое. Впереди шли два первых лейтенанта (как мы узнали впоследствии — Гнус и Куница) и за ними, поигрывая легкомысленной тросточкой, словно гвардейским стеком, долговязый капитан с острым, вытянутым лицом и поджатыми в нитку губами. Сам комбат Диц, божье наказание для всего личного состава штрафбата «Мститель».

Заметив их, сержант с облегчением крякнул и ринулся навстречу — рапортовать о доставке.

Тоже показательно, отметил я про себя, обычно военные полицейские с высоты своего фискального положения не считают нужным просто козырнуть строевому офицеру, а попробуешь одернуть — и лучше бы не пробовал. Эти всегда найдут к чему придраться, из ничего состряпают такую самодвижущуюся телегу о пяти колесах с пропеллером — потом замучаешься доказывать, что ты не верблюд, потому что у тебя горбов нет и ты не жрешь колючки с куста… А тут — полетел, как молоденький, и честь отдал по всем правилам, и руки по швам зафиксировал, и грудь выпятил, сделав вид, что под ней не брюхо, а торс.

О–хо–хо, куда ж мы попали?..

— Вольно, сержант, вы можете быть свободны, — милостиво разрешил комбат.

Голос у него был тихим, но в нем явно угадывались нотки потенциального басовитого рыка.

На лице — устало–брезгливая гримаса философа, вынужденного жить среди сплошных идиотов. Похлопывающий по офицерской обувке стек и брезгливая мина — это первое, что бросалось в глаза…

Сержант с удовольствием, даже не оглянувшись на нас, отправился быть свободным. А мы — нет, конечно. Нам, к сожалению, оставалось только проводить его завистливыми взглядами…

* * *

Нет, с первого взгляда капитан Исаак Диц не производил впечатление матерого людоеда, ухмыляющегося во весь саблезубый рот от воспоминаний о старых жертвах и предвкушения новых. Он даже не носил на шее ожерелья из вяленых ушей штрафников и не перебирал в пальцах памятные четки из выбитых передних зубов. Серая форма вспомогательных частей космофлота сидела на нем как влитая, выдавая офицера–кадровика, умеющего носить ее, как вторую кожу, но, в остальном, комбат не выглядел матерым воякой. Да и на кителе — только медаль «Доблесть», а это не бог весть какая награда за три года войны.

С виду Диц был высоким, но узкоплечим, скорее, хрупким, даже угловатым, будто кузнечик–подросток. В ярких, карих глазах семита застыла обычная для этой нации вековая скорбь, делающая их особенно выразительными.

Что еще?

Он, например, никогда не выходил из себя, потому что, на мой взгляд, никогда в себя и не возвращался. Все время пребывал в состоянии истерического раздражения, готового сорваться громом и молниями на любую подвернувшуюся голову. Впрочем, когда Диц особенно гневался, то начинал сутулить плечи, словно пристально всматриваться вперед, отчего голова на тонкой шее раскачивалась совсем по–змеиному и выразительные глаза недобро прищуривались. Тогда его зычный баритон с ржаво–вибрирующими интонациями падал почти до шепота, и это уже был полный кошмар…

Потом (очень скоро!) мы узнали, что его нескладная хрупкость только с виду кажется таковой. Одним легким, порхающим ударом Диц, словно кегли, сбивал с ног стокилограммовых десантников, а что касается негромкого голоса — то и он как–то не слишком утешит, если при этом из вас тянут жилы ржавыми плоскогубцами.

«Ты, говно собачье, недостоин даже честной солдатской пули. Утопить в сортире — единственное, что я могу предложить, да и то — слишком почетная смерть для такой сволочи. Даже не знаю, что с тобой делать… — обычно рассуждал он в таких монотонных интонациях распилочного станка, что хотелось повеситься только от его голоса. — По–хорошему, надо бы засадить тебя в холодный карцер суток на тридцать, так ведь сдохнешь там уже на третьей неделе, вы все так и норовите отбросить копыта раньше, чем вам прикажут… А сдохнуть ты должен там, где я скажу, и тогда, когда это будет нужно мне…»

Нет, это еще не ругательства, это его обычная, так сказать, повседневная речь, не достигшая накала гневной патетики…

Пока мы всё так же стояли в одной шеренге и внимали своему новому комбату, первому после бога.

— Вы — штрафники. А что это значит? — даже отчасти проникновенно вещал он, прохаживаясь вдоль шеренги и похлопывая тросточкой по идеально начищенным сапогам. — А это значит, что вы — никто! Еще меньше, чем никто! Вы — дерьмо собачье, отбросы, до которых больше никому нет дела… Кроме меня, разумеется… Хотя, мне тоже нет до вас никого дела! Единственная моя задача — повести вас в бой, чтоб вы быстро и благополучно отдали свои никчемные жизни во славу и процветание демократии…

— Круто… — чуть слышно прошипел кто–то. Диц как будто даже подпрыгнул от удивления:

— Кто–то что–то сказал? — чуть ссутулился он, пристально всматриваясь во всех сразу.

Строй хранил предусмотрительное молчание.

— Все правильно! — кивнул комбат. — Никто ничего не говорил. Никто и не смеет разевать свой вонючий хавальник, когда говорит офицер–воспитатель. Потому что вы — штрафники! У вас больше нет званий, заслуг, прошлого, у вас даже имен и фамилий больше нет. Только клички, которые вам здесь присвоит командование. Я бы сказал, словно у собак, но собаки — благородные животные, в отличие от штрафной сволочи, которая пялится на меня глупыми зенками…

Диц неторопливо прошелся вдоль строя и глянул, как мне показалось, прямо на меня.

— Ты, солдат! О чем ты думаешь?! — он неожиданно ткнул тростью моего ворчливого соседа.

Мысленно я облегченно выдохнул. Если глянуть капитану прямо в глаза, то там не только вековая скорбь. По–моему, еще и хроническое безумие, мерцающее, как звездочки сквозь туманность…

— Пожрать бы, господин капитан! — поделился сосед своими мыслями.

— Три шага вперед! Марш!

Сосед нехотя, вразвалочку, выдвинулся на три шага.

Удар в подбородок прозвучал громко, хлестко и неожиданно. Солдат кубарем отлетел в сторону, вроде бы даже перевернулся через голову. Замер на четвереньках. В серых глазах застыло искреннее детское недоумение. С треснувшей губы на подбородок побежала яркая струйка крови и быстро закапала на пыльный плац.

— Встать! Он встал.

— Смирно!

Он вытянулся. На левой скуле уже явственно обозначилось багровое пятно будущего синяка, а кровь все так же капала с подбородка, уже на грудь.

— Неправильный ответ, — почти ласково объяснил Диц. — Обращаясь к офицеру, вы все должны отвечать — господин офицер–воспитатель, сэр! Я понятно объясняю?

— По–моему, господин капитан, вполне понятно, — не без ехидства вставил со стороны Гнус.

— По–моему, тоже, господин первый лейтенант, — согласился Диц.

Оба лейтенанта стояли чуть поодаль. На равнодушных лицах читалось, что подобное зрелище им не в диковинку. Куница, правда, чуть хмурился, кривя нижнюю челюсть, но, может, он просто ковырял языком в зубах. Может, у него там что–то застряло во время завтрака?

Да, пожрать не мешало бы…

Комбат поднял к лицу руку, туго обтянутую черной перчаткой, внимательно осмотрел ее и легонько подул на костяшки. Зато стало понятно, зачем комбат носит перчатки из толстой кожи. Пальчики бережет…

— Хорошо, повторим еще раз… О чем думаешь, солдат?!

Тот пожевал губами, как будто собирался сплюнуть. Исподлобья глянул на капитана.

— Пожрать бы, господин офицер–воспитатель, сэр!

Второй удар сбил его с ног еще быстрее, чем первый.

— Встать!

Вот поднимался он медленнее.

— Смирно!

— О чем думаешь, солдат?!

— Ни о чем, господин офицер–воспитатель, сэр!

Отбарабанив ответ, солдат слегка прижмурился, ожидая следующего удара.

Подбородок у него был уже весь в крови, да и губы набухли и стали красными, словно накрашенными.

Удара не последовало. Диц всего лишь ткнул его тростью в живот, что, после всего увиденного, выглядело почти как поощрение.

— Вот это — правильный ответ, — одобрил комбат. — Думать — это не для ваших свинячьих мозгов. Думать я вам вообще не советую, для этого у вас есть офицер–воспитатели… Кто такой, солдат?

— Василий Рвачев, 5–й «Ударный», корректировщик…

На этот раз комбат ухитрился одним моментальным движением перебросить тросточку в правую руку и тут же ударил с левой.

Рвачев снова покатился по плацу. С трудом приподнялся на корточки и так завис, ошалело фыркая и мотая головой, будто оглушенная лошадь.

— Я не советую считать, что левая рука у меня менее убедительна! — добавил вслед Диц.

— Ну что вы, сэр! — подхалимски влез Гнус, — я думаю, они уже так не считают…

— И правильно делают… Встать! Смирно! Кто такой, солдат?!

Рвачев на секунду замешкался:

— Не могу знать, господин офицер–воспитатель, сэр!

— Правильный ответ! — одобрил Диц. — Я же говорил — имен у вас больше нет, только клички. Ты — будешь Рваный! — он снова ткнул его тростью, но на это никто, даже сама жертва, не обратили внимания. — Из русских, небось? Точно из русских, — Диц обернулся к своим лейтенантам, — вон как глазами сверлит, как это они говорят — волк тамбовский, я их волчью породу нюхом чую…

Лейтенанты закивали в ответ, соглашаясь с его антропологическими выводами.

— Не могу знать, господин офицер–воспитатель, сэр! — пролаял новоявленный Рваный.

— Правильно, не можешь. Ты теперь ничего не можешь. — Диц брезгливо поморщился, хотя и без того не выглядел кротким голубем. — Еще вопросы есть?

Вопросов не было.

— Спрашивайте, не стесняйтесь, я отвечу… — провокационно предложил Диц.

Вопросов все равно не было. В строю явно собрались люди опытные, понимающие, что в глазах строгого начальства любая инициатива — дисциплинарно наказуемое деяние.

— Хорошо, — удовлетворенно покивал Диц. — Значит, урок понят. Впрочем, это еще цветочки, дорогие мои, ягодки для вас впереди, это я вам могу обещать наверняка… Ротный!

— Здесь, сэр! — откликнулся первый лейтенант Куницын.

— Назови каждому его кличку и распредели по взводам.

— Все ко мне, сэр?

— Точно так, все к тебе. Ты жаловался, что у тебя уголовных слишком много — вот и разбавишь. Представляю, какой будет ночью шухер в казарме… — Диц паскудненько ухмыльнулся, потом строго воззрился на нас. — Слушайте вы, предупреждаю только один раз: два… пусть три трупа — это ничего, это я допускаю, как естественную убыль личного состава… Но если больше… — он многозначительно покачал тростью. — Господин Хиггерс, у вас есть что добавить?

— Ничего, капитан, по–моему, вы все объяснили достаточно понятно, — откликнулся Гнус с той же ноткой слащавого подхалимажа.

— По–моему, тоже! Итак, господа офицеры, займитесь оформлением пополнения…

«Действительно, что тут добавишь», — мысленно согласился я. Разве что плюху–другую Рваному? Но с него, кажется, уже хватит. Досталось мужику… Почти как было у мушкетеров — один за всех! Только на этот раз один за всех — под раздачу!

Да, спектакль. Но — показательный. Мордовал комбат с удовольствием, это было сразу видно…

— Господа офицеры…

Офицеры поспешно выдвинулись вперед. Я понял, авторитет комбата тут непререкаем не только среди штрафников…

Глава 3

Штрафники

Совершенно секретно

Только для служебного пользования

«Руководство для постоянного состава младших и средних офицеров штрафных батальонов и отдельных рот».

Ответственный за составление — Главный инспектор войск внеземных операций, бригадный генерал Севидж.

Утверждено — Главнокомандующий войск внеземных операций, ранг–адмирал Раскин.

П. 14. Особенности транспортировки и содержания личного состава, направленного для отбывания наказания в штрафные части:

1. Транспортировка личного состава, направляемого для отбывания службы в штрафных частях, производится в закрытых отсеках космического и планетарного транспорта с обеспечением аварийной сигнализацией и визорами скрытого наблюдения на случай побегов, внутренних беспорядков, пожаров или иных чрезвычайных происшествий. При этом рекомендуется не доводить до сведения перемещаемых лиц, что в связи с необходимостью повышения боевой активности контингента решением Особой комиссии при Инспекции Генерального штаба было установлено — в срок отбывания наказания в штрафном подразделении засчитывается только время непосредственного участия в войсковых операциях. Сроки транспортировки и непосредственного пребывания осужденных лиц в местах базирования соединений, при исчислении времени отбытия наказания, не учитываются.

Примечание 1. Тем не менее, по прибытии в места базирования, средним и младшим офицерам из постоянного состава штрафбата рекомендуется незамедлительно довести до сведения контингента данное положение. Как показывает практика, оно резко повышает желание контингента принимать участие в боевых действиях. Также, во избежание эксцессов, рекомендуется не доводить до сведения осужденных, что офицерам из постоянного состава штрафных частей в зачет идет весь срок прохождения службы, вне зависимости от ее местопрохождения…

Неизвестная планета.

По слухам — планета Сахара. Место базирования

штрафного батальона «Мститель».

За месяц и двадцать восемь дней

до высадки на Казачок

— Ну вот, а мне Диц и говорит: что у тебя за имя такое — Цезарь? — рассказывал он. — Древнее имя, отвечаю, господин офицер–воспитатель, сэр, папа с мамой меня так назвали, я его не сам выбирал. А он улыбается, как змея, одними глазами и говорит — было у тебя имя Цезарь, будет у тебя теперь кличка Цезарь, мне, мол, нравится, как это звучит: Цезарь, говно качать — шагом марш!

— Авторитетно звучит, — подтвердил я.

— Не то слово… — вздохнул Цезарь.

— А мне дали кличку Кир, — поделился я.

— Тоже — царское имя…

— В смысле — говна качнуть?

— И в этом…

— Не думаю, чтобы они помнили персидского царя Кира. Скорее всего, просто сократили фамилию Киреев, чтобы не забивать мозги… А почему командиры допускают, что уголовные в казарме всю власть забрали? — продолжал я расспросы.

Цезарь отвечал охотно, толково, и, вообще, он мне сразу понравился.

— Да что командиры? Командиры в казарме редко шляются… пардон, изволят почтить присутствием. Их такой порядок устраивает: уголовные — на одном конце казармы, солдаты — на другом, а между ними, как положено интеллигентской прослойке, политические. Все на своих местах, все по полочкам, каждому — по ранжиру, как поленом по морде. И полный порядок! Тишь, благодать и всеобщая штрафная идиллия, — пояснил Цезарь.

Зацепились языками мы с ним в ротном умывальнике, где я курил, примостившись с ногами на подоконнике, а Цезарь, как дневальный, драил медные краны при помощи куска войлока и зубной пасты. Как и в любой воинской части, каждая рота штрафбата «Мститель» занимала отдельное помещение со своим выходом, гигиеническими удобствами и длинным залом самой казармы с рядами сетчатых двухъярусных коек. Словом, варилась в собственном соку. Наша первая рота считалась самой «блатной» из всего батальона. Не в смысле привилегий, конечно, просто здесь уголовные «держали масть».

Этот парень… Нет, не парень, скорее, мужик, мужчина… Просто моложавый с виду, подтянутый, сухощавый, с сеткой веселых мимических морщинок на подвижном лице и умными синими глазами… Даже в таком заторканном виде в нем ощущалось некое чувство собственного достоинства, неистребимая врожденная интеллигентность, которую я всегда считал плюсом в характере человека. Хотя здесь, понимаю, считается совсем по–другому. То–то его все время — то в наряд, то на уборку, то драить сортиры с умывальниками. Командиры взводов, естественно, сплошь были из уголовных, а эти всегда поддерживают порядок по–своему. «Подохни ты сегодня, я — завтра, а сегодня я полюбуюсь, как ты подыхаешь…»

Теперь поговаривали о том, что взводы и отделения будут переформировывать, наше пополнение из солдат–ветеранов изменило раскладку сил в казарме роты, и уголовные заранее щелкали зубами. В общем, наверное, как и в любом штрафбате — противостояние солдат и уголовных с прослойкой из политических. Нас, солдат, урки пока что почти не тревожили, присматривались с настороженностью, как это они умеют, а вот прослойке доставалось по полной программе. На них отыгрывались…

— А «политиков» много в батальоне? — спросил я.

— Хватает…

— Никогда не видел живых террористов…

— И не увидишь! Откуда здесь взяться террористам? В основном, все по линии УОС — религиозные выступления, национальные идеи и все такое… Спаситель, например, сел за пропаганду неадаптированных текстов «Евангелия», Пузо — за буддизм, Расист — за арийскую идею, у нас каждой твари по паре… Пока вы тут, в армии, воюете с дальними, «осы» там, на гражданке, тоже объявили войну своего рода. Любая независимая мысль выкорчевывается на корню еще на стадии прорастания, вот такая у нас свобода слова…

— Понятно.

Остальных я пока не знал, а со Спасителем уже познакомился. Удостоился благословения. Их он раздавал всем подряд с невозмутимым достоинством архипастыря. Огромный мужичина, широкий в кости и сухой телом, с напряженными глазами фанатика. Колоритный тип… Действительно, каждой твари по паре…

Цезарь оторвался от третьего надраенного крана, отошел на шаг в сторону, критически оглядел его с одной стороны, потом — с другой.

— Нормально, — одобрил я с подоконника. — Если тебе было сказано, чтоб блестели, будто у кота яйца, то сойдет.

— Откуда ты знаешь, как мне было сказано?

— Живу долго, знаю много, — пояснил я. — А служу, мне кажется, еще дольше…

Цезарь еще раз критически оглядел кран с разных ракурсов:

— Думаешь, у кота яйца так блестят?

— Примерно. Кто его знает, как там они блестят, кто их когда разглядывал?

— Логично…

Цезарь принялся за четвертый кран, щедро намазывая его зубной пастой.

— Нет, формально у нас, конечно, политических заключенных нет, мы ведь живем не в диком двадцатом, а в просвещенном двадцать втором веке, — неторопливо рассуждал он, язвительно усмехаясь собственным словам. — В конце концов, нарушение политкорректности — тоже уголовно наказуемое деяние. Так что никакой политики, всего лишь социально–опасные элементы, как и те, что подделывают кредитные карточки или сливают компенсаторную жидкость со звездолетов. В двадцатом веке у нас, русских, был такой правитель, товарищ Сталин, отец всех народов и друг всех детей… — Цезарь на мгновение задумался, — или наоборот — отец всех детей и друг всех народов… — определил он. — Не важно, словом. Так вот друг и отец просто взял и разделил всю страну на политических и уголовных. Так и правил: кесарю — кесарево, блатным — Уголовный кодекс, а остальным, в порядке предупреждения и профилактики, — осиновый кол, как потенциальным врагам народа. По крайней мере, все ясно как белый день… А вот современные продвинутые политики никак не хотят сознаваться, что единомыслие в нашем обществе случается только в сладких снах господ из сенатских комиссий. Это, по моему скромному разумению, термин «единомыслие» происходит в первую очередь от слова мысль, а вот уважаемое правительство выводит его из принципа «равнение на середину»… Так и валим всех в одну кучу: и террористов, и религиозных проповедников, и сетевых мошенников, и торговцев «кваком» и марихуаной… Впрочем, тебе это, наверное, неинтересно?

— Ты забываешь, что я тоже русский, так что немного слышал про всеобщего товарища Сталина, — напомнил я. — Так же, как и про партайгеноссе Гитлера, и гражданина Муссолини, и прочих преобразователей XX века, послуживших отправной базой для нынешней звездной демократии. Когда–то я учился на историка…

— Историка? — Цезарь удивленно вскинул аккуратные брови. — А говорили, что ты был офицером, и в немалых чинах… Я слышал — десантник, герой, весь из себя, заслуженный, как медный котелок в шкафу у старого дедушки…

Я усмехнулся. Всего день в расположении части, а все, оказывается, уже всё знают. У хатасов на Усть–Ордынке подобный способ передачи информации назывался «кадыл ханук», что в приближенном переводе означает — «длинное ухо, которое ловит слухи, распространяющиеся, словно огонь по сухой траве». Совершенно неконтролируемый способ распространения, пожалуй, только их великий предок Чингис успешно боролся с длинными ушами радикальным методом укорачивания языков…

— Офицером я тоже был. Офицером, пожалуй, дольше, — уточнил я. — Тебе сколько намотали, если не секрет?

— Не секрет. Даже не военная тайна. Десятку строгого, — без стеснения сознался он.

— Мне — восемь.

— Тоже немало, — сказал Цезарь.

— Еще бы! Если учесть, что я сегодня узнал — срок наказания нам засчитывается только во время проведения боевых операций, то, скажу откровенно, шансов выбраться отсюда у нас немного. Восемь или десять месяцев на боевых — это куда больше среднестатистического выживания.

— Ранить могут, — с надеждой подсказал Цезарь. — Тогда срок списывается.

— Ты видел, что остается от человека, когда в него попадает плазменно–разрывная пуля? Если это можно назвать ранением, то меня, с тем же успехом, императором Млечного Пути.

— А бронекостюмы? Они же, говорят, выдерживают прямое попадание пулеметной очереди?

— Выдерживают, — подтвердил я. — Но тоже до поры до времени…

— А потом?

— Потом им это надоедает.

— И когда перестают выдерживать…

— Тогда в человека попадает плазменно–разрывная пуля… — подхватил я. — Ты никогда не видел грецкий орех, взрывающийся изнутри? Примерно все выглядит именно так.

— На теоретических занятиях нам этого не говорили, — задумчиво протянул Цезарь.

— Может, решили не лишать вас сюрпризов практики, — предположил я. — Впрочем, бывают ожоги, или контузии, или осколком черканет аккуратненько, такое тоже случается, — добавил, чтобы его утешить.

Цезарь в ответ только вздохнул и с ожесточением взялся надраивать кран.

Я прикурил другую сигарету. Сидел и смотрел в окно, как нескончаемый ветер гоняет песок по пустому плацу. Сверху, со второго этажа казармы, было видно, как за забором части вкрадчиво шевелится серо–рыжее море песка, над которым одиноко плавится бело–желтое солнце…

«Что же это за планета такая? — подумал я в очередной раз. — Дыра дырой… «За семью морями, за семью горами, шли солдаты с песней, топали ногами!» — припомнил я строчки из какой–то дурацкого шлягера. Вот и притопали, а проще говоря — докатились…

— А страшно бывает там, на боевых операциях? — вдруг спросил Цезарь.

— Привыкнуть надо, — уклончиво ответил я. — Человек ко всему привыкает, этим он и отличается от животных, непонятно только — в лучшую или худшую сторону… Страшно, конечно. Сначала — особенно страшно. Кажется, что все пули и ракеты летят именно в тебя, а каждый лазерный луч нащупывает тебя персонально… Этот страх даже не от головы идет, что–то на уровне подсознания, тихий ужас подкорки и позвоночных нервов… Потом немного привыкаешь, — ради справедливости добавил я. — Привыкаешь прятать свой страх, а голову занимать множеством тактических мелочей, вроде перебежек, прицеливаний и горизонтально–вертикального планирования…

Неизвестная планета. По слухам — Сахара.

Место базирования штрафного батальона

«Мститель».

Тот же день, то же время…

— Не, ну я не понял, что тут за дела? Что за клуб по интересам для голых мальчиков? — раздался от двери протяжный голос с характерными приблатненными интонациями. Я подумал, что взводный командир у нас почти эрудит. Знает, например, такие сложные понятия, как клуб по интересам. Про голых мальчиков–то он наверняка все знает, еще бы ему не знать — с тремя сроками за плечами и такими наколками…

Я отвел глаза от окна. Помимо взводного с поэтической кличкой Бутон, верзилы под потолок с бритым, шишковатым черепом и изобилием шерсти в ушных раковинах, в дверях умывальника присутствовало еще и начальство пониже рангом — отделенный командир Шкряба.

Просто высокая комиссия с выездной инспекцией…

— Почему балабоним, почему не вкалываем, как заведенные? Не, Шкряба, ты, в натуре, понимаешь какого хавера? — опять протянул Бутон.

Шкряба, по–моему, и без натуры не понимал ни бельмеса, малый был туповат даже для сержантской должности, не требующей звездного интеллекта. Поэтому он снизу вверх вытаращился на старшего товарища, ожидая разъясняющих указаний — кому и когда совать в хавальник.

Шкряба — он и есть Шкряба, как раз тот случай, когда кличка одинаково отражает и форму, и содержание. Я вот до сих пор не пойму: оставлять уголовным в штрафбатах их тюремные клички — это в порядке поощрения к подвигам или во избежание путаницы? И кто вообще придумал, что у штрафников обязательно должны быть клички? Из каких таких исторических аналогов взяло это наше военное руководство?

Огромный Бутон сунул руки в карманы серого форменного комбинезона и гоголем (или — паханом!) прошелся вдоль умывальников. Рукава у него были по локоть закатаны, и на шее, над уставной майкой пятнисто–защитного цвета, болталось что–то наподобие костяного амулета, на запястьях — причудливые цепочки, в ухе — серебряное кольцо–серьга. На удивление бравый вид! Типичный пират–наемник из армады дядюшки Го, что в довоенные времена грабила торговые караваны в космосе. В конце концов наша бригада «Бешеных» зажала их на пустынной планете Омар и распотрошила в пух, перо и клочки органики. Горячее было дельце, как сейчас помню…

— Я, Шкряба, только в одно не въезжаю, — доверительно вещал взводный младшему товарищу, — ты к человеку, как к человеку, а он? Ты ему, шнырю, нагоняешь в уши, чтоб одним моментом все блестело, как хрен на блюде, а у него? Не, Шкряба, с такими бойцами нам до победы еще далеко… С таким войском, Шкряба, нам до победы как до метрополии на карачках…

— Да они опухли, бугор! Как есть без балды — опухли! — наконец догадался Шкряба.

Он вихляющейся походкой прокатился к Цезарю и моментально отвесил ему тяжелый пинок под зад.

Цезарь дернулся, но стерпел. Он уже рассказал мне — до штрафбата провел в заключении почти год, а там привыкаешь воспринимать блатных, как неизбежное зло. Несколько раз измордуют до полусмерти всем скопом, потом перестаешь обращать внимание на такие мелочи, как пинки и тычки…

Я подумал, что настала пора вмешаться. Если мы, солдаты, все равно собираемся проводить перевыборы руководства, то почему не теперь? Ротный Куница уже успел намекнуть нам, вновь прибывшим, что с большим удовольствием увидел бы в качестве младших командиров солдат–ветеранов, но «инициатива» должна идти снизу. Комбат Диц твердо придерживается мнения руководства, что только неформальные лидеры способны повести в бой штрафную массу. И кто это будет — ему, мол, от фонаря до лампочки.

Куница, конечно, не говорил всего, но я понял, что комбату действительно по фигу, в чьей руке кнут, лишь бы стадо покорно слушалось пастухов. Ввиду особенностей натуры, Диц, полагаю, испытывал особое, извращенное удовольствие, зная, что штрафники издеваются сами над собой…

А самое главное — я просто разозлился!

Выкинув в мойку недокуренную сигарету, я спустил ноги с подоконника. Мне даже не пришлось ничего говорить, они сами с готовностью пошли на конфликт. Еще одно, лишнее подтверждение того, что время перемен назрело, как прыщ на заднице…

Шкряба, словно ждал этого, резво развернулся ко мне:

— А ты чего дергаешься, служивый?! Ты чего, самый бурый здесь?! Тоже захотел по сопатке?! Сейчас оформим на раз и два!

Зубы он чистил плохо, и это чувствовалось даже на расстоянии. Впрочем, глядя на его меленькие, реденькие, буро–желтые зубки, поневоле согласишься с тем, что подобную погань и чистить–то противно…

— Пошел вон, дурак! — сказал я ему. — Секунда на размышление — и больше ты здесь не воняешь!

По–моему, достаточно ясно и доходчиво.

— Бугор, ты слышал?! Не, ну ты слышал, бугор, как он базлает?! — Шкряба, распаляя сам себя, наливался гневом, как жаба мутью.

Бугор слышал. И понял. И отреагировал достаточно оперативно, тут же напружинившись в мою сторону. Одна его рука мгновенно нырнула за спину. Сто против одного, что в ней притаилось что–нибудь колюще–режущее.

Но меня разозлило даже не это. Я сам не знаю, что меня так окончательно разозлило, может, просто накопилось все вместе — война, телепортация, гиббон, штрафбат, капитан Диц с его образцово–показательным мордобоем… А тут еще эти двое скалятся — один своими гнилыми зубами, второй — искусственными, жемчужно–белыми.

Откинув ударом ноги некстати подвернувшийся тазик, я пошел на них, как в штыковую атаку на МП–танки — без раздумий, без колебаний, с одной только бешеной яростью, всплеснувшейся, как фонтан, из глубины души.

По–моему, Бутон что–то понял, то–то он отпрянул в сторону, как черт от неполиткорректного ладана, а вот Шкряба нарвался по полной программе. Я, конечно, успел заметить его хитрое движение рукой, но нарочито проигнорировал, быстро и незамысловато врубив по зубам со всей широты души.

В результате я оказался быстрее. Шкряба отлетел в одну сторону, а его зубы брызнули во все стороны разом.

Впечатавшись в кафельную стену, отделенный сполз на пол и там затих. Из него вывалилась некая железяка, что–то наподобие самодельного кастета, и звонко брякнулась на каменные плиты пола…

Нет, я помнил и про Бутона, держа его в поле зрения. Про старшего по должности вообще забывать не следует. Но сделать я ничего не успел. Раздался звонкий, я бы даже сказал — оцинкованный удар. Бутон вдруг сильно поскучнел лицом, закатил зрачки под веки и рухнул плашмя с высоты своего немалого роста.

Оказалось, за ним стоял Цезарь и держал в руках тот самый тазик, который я пренебрежительно отшвырнул. Тазик был сильно вмят с одного боку.

Вот и все… В сущности — просто, быстро, легко… Даже слишком быстро, запал еще не прошел!

— Ну, очень хотелось… — застенчиво улыбнулся Цезарь. — Я, конечно, не солдат…

— Теперь — солдат! — объявил я. — Можешь считать себя мобилизованным, призванным, приведенным к присяге и заодно прошедшим огни, и воды, и десяток боевых десантирований в жерла медных труб, раскаленных до белого каления! А теперь — за мной! Вперед — марш! Сейчас будем делать дворцовый переворот, не выходя из ротной казармы!

— Будем бить уголовных? — явно обрадовался Цезарь.

— Будем воевать! — отрубил я.

Цезарь смотрел на меня с восхищением, и я не стал уточнять, что для войны нужно войско, а его у нас пока что не было. Отчужденное отношение ко мне, как к бывшему офицеру, все еще чувствовалось, я в глубине души не был уверен, что подвигну солдат на смену власти…

* * *

Момент внезапности был упущен сразу.

Я слишком долго убеждал наш солдатский угол, что — доколе, до каких пор и все такое прочее.

Как я и опасался, слушали меня недоверчиво. Ворчали, что некоторые, мол, и здесь рады показать свой офицерский гонор, некоторых, мол, хлебом не корми — дай только затеять какую–нибудь свару… Нас, мол, солдат, уголовные не трогают, ну и пес с ними, в бою их потом все равно всех выбьют, так чего ради пыжиться? А тут еще интендант–педофил влез с анекдотическим пожеланием: ребята, давайте не будем ссориться, потому что ссориться — это нехорошо. И, вообще, жить надо дружно, раз на всех одна общая беда…

«Видимо, тем же слащавым манером Педофил общался с детьми, которых растлевал», — подумал я.

Паук, немолодой, сутулый, на удивление длиннорукий и очень зычный, бывший старший сержант планетарных ракетно–лазерных комплексов, подпустил шутку, что беда — это когда снабжение по третьей категории, а все остальное — допустимые неприятности. Не слишком остроумно, но многие развеселились, тоже подсыпая армейские прибаутки по поводу складов и интендантов.

Я уж было решил про себя, что мне их не сдвинуть. Подумал, надо посоветовать Цезарю открещиваться от происшедшего руками и ногами, а самому…

Что самому, я не знал, честно говоря. Впору переходить к партизанской войне, только как это будет выглядеть в условиях казармы? Даже интересно…

Общее настроение вдруг переломила Щука, громогласно заявившая, мол, пошли вы, все мужики, в задницу. Сидите на своих койках, сопли жуете — смотреть противно!

А офицер дело говорит — уголовных надо поставить на место, пока они окончательно не распоясались! Надоело уже смотреть на их вечно ухмыляющиеся рожи! Из женских тюрем в штрафбаты пока не берут, вот они и пускают слюни в сторону солдаток.

Их не задвинешь, они и будут пухнуть, как тесто, это же гоблины какие–то, а не люди… Она, мол, не знает, какой он (то есть — я) офицер, но знает, что в бригаде «Бешеных» не держат шкурников и трусов, и, выходит, он (я) свой брат–фронтовик. А что носил нашивки с серебрением, так это значит — воевал хорошо, и нечего тут щелкать зубами на разницу в денежном содержании…

Потом вмешался Пестрый и заявил, что серебряные нашивки он тоже носил, пусть и самого младшего чина, но он их не выклянчивал у начальства, он их в боях получил, знает, как трудно они достаются. И кто скажет плохое за фронтовых офицеров — немедленно огребет по рогам с полоборота маховика. В общем, он — за драку! И если даже капитан (они, оказывается, и это знали!) пойдет в одиночку махаться с урками, то он, бывший второй лейтенант, разжалованный ни за что, все равно прикроет ему левый фланг!

Его решительная речь подействовала. Паук вдруг заявил, что ему тоже вся эта хрень надоела, как кость в горле. Рваный высказался в том смысле, что ему осточертело совсем всё, Сова сказала — давно пора поразмяться. Блямба, шустрый солдатик из молодых, припомнил, что уголовные уже интересовались у него, мол, что мы, солдаты, такого делаем с нашими бабами, что они на других и не смотрят? И не пора ли ими поделиться с народом ко всеобщему удовлетворению?

«Бабы» — Сова, Щука, Капуста, Горячка и остальные — возмутились до глубины души и сразу на несколько голосов пообещали удовлетворить всех, чтоб мало никому не показалось. Блямба был дружно обруган за то, что раньше молчал, поскольку это — уже наезд, уже выходит за рамки, уже переваливает за все мыслимые…

— Уважаемые господа, — вдруг вмешался Цезарь, — я, конечно, извиняюсь, что влезаю в ваши стратегические планы, но пока вы тут митингуете, нас, похоже, уже идут бить…

Справедливое замечание.

Бутон и Шкряба, действительно, уже выкарабкались из умывальной комнаты и, потрясая обидами, развели среди своих откровенную бузу. Точнее, потрясал и возмущался Бутон, хотя всего лишь получил по башке пустым тазиком — не бог весть какое ранение. Шкряба, пострадавший куда более серьезно, только беззвучно, словно рыба, разевал окровавленный рот и всплескивал руками, как плавниками, все еще пребывая в ошалелом состоянии внезапной контузии.

Видя, как он мельтешит в другом углу длинной казармы, я с запоздалым сожалением подумал, что врезал ему, пожалуй, слишком крепко. Хотя, зубы у него — дрянь, тут и жалеть–то не о чем…

Урки тут же начали рвать на себе робы, кидать кепчонки об пол и иными способами впадать в истерику. Но организовались гораздо быстрее наших, у них — вековой опыт выживания в стае.

Издалека, краем глаза я все время наблюдал за ними и видел, как блатные подхватились, загомонили и двинули к нам всем кагалом.

Правильно Щука сказала — гоблины…

* * *

Мы схлестнулись на середине казармы.

Может, на войну это было и не слишком похоже, разве что на какие–нибудь доисторические сражения, когда противники выходили стенка на стенку, ухватив наперевес ржавеющие железяки и шипастое дубье. У уголовных оказалось припасено очень много всяких заточек, ножичков, самодельных кастетов и прочих подручных приспособлений.

Очень быстро пролилась кровь, я сам видел, как солдату Щелкунчику воткнули в живот заточку, «пиковину», выточенную из арматуры. Тощий Щелкунчик, скорчившись в три погибели, покатился по полу воющим клубком, пятная кровью идеально выскобленные плиты пола. И все началось всерьез, стало действительно похоже на поле боя…

Шум, крики, гвалт, матерные проклятия на десятке языков сразу, в горячке схватки невольно переходишь на родной язык, это я давно замечал…

Наших бьют! — лозунг старый, бывалый и неистребимый, как политиканы при демократиях.

Наши быстро сориентировались и похватали пластиковые табуретки, выстроенные вдоль двухярусных коек. А драться любыми подручными предметами всевозможной конфигурации — это еще из курса молодого бойца–десантника…

Сам я не стал хватать табурет, просто рванул чье–то полотенце, на ходу обмотал его вокруг запястья левой руки, получилось что–то вроде щита, против ножей и заточек — очень удобно. На левую принимаешь, а правая — наготове, тут как тут, родимая…

Всеобщая свалка выплеснула меня прямиком на Бутона — вот он, голубчик, мне и попался, есть справедливость, есть… Толчок, удар, захват, рука на излом — и поплыл наш Бутоша белым лебедем по сточной канаве, полетел так же гордо, как фанера с пропеллером, подавшаяся из Суходрищенска до Парижа, бывшей столицы бывшего государства Франция…

Краем глаза я успел заметить, как неподалеку от меня на Щуку навалился какой–то детина, объемный и землистый, словно всю жизнь жевавший геномодифицированные дрожжи. Она грамотно впечатала ему ногой в солнечное сплетение, но вес, весовые категории слишком разные, хоть и согнулся, но все равно навалился, припечатал к полу, сдавил ручищами горло…

Откинув кого–то скользкого, я рванул к ней на помощь, но не успел. Меня опередила Капуста, здоровенная бабища, одни груди по пуду весом каждая, отчаянная лесбиянка и лихая артиллеристка–наводчица. Она с легкостью сковырнула детину, застыла на мгновение, примеряясь, потом высоко подпрыгнула на ногах–тумбах и рухнула на него всей массой и плотностью, как мегатанкер на тощий ракетодром колонистов. Мне показалось, я даже расслышал за общим гвалтом, как захрустели у амбала кости. И еще показалось, Щука заметила мою попытку взаимовыручки, блеснула в мою сторону острой, белозубой улыбкой…

Но тут мне крепко, до звона, до мелких, суетящихся перед глазами мошек, наварили по уху, и это мне уже не казалось…

Я от души врезал урке с левой руки, попал полотенцем — удар получился смазанным, жалко. Немедленно добавил с правой — то, что доктор прописал! Этакий стоматолог–энтузиаст…

По сути, драка напоминает бой. Ты точно так же видишь только отдельные фрагменты, мелькание лиц, подпрыгивающую чехарду движений. Я видел, как Цезарь схлестнулся с уголовным по кличке Пузырь и дрался при этом грамотно, хорошо дрался, без лишней интеллигентности. Так навесил ему ботинком в промежность, что любо–дорого стало всем, кроме самого Пузыря. А Цезарь не растерялся — еще добавил тем же концом по тому же месту, после чего Пузырь окончательно сдулся…

Молодец мужик!

Я видел, как Пестрый резко, по–десантному, вымахивал обломками табурета в обеих руках, как на Рваного навалились сразу двое, но он вывернулся, перекинул их через себя одного за другим, а второму добавил коротким, но удивительно эффективным ударом головой в нос противника, абсолютно уголовный ударчик, которого сами урки почему–то не ожидают…

По численности силы были примерно равны, сначала — равны, все смешалось в калейдоскопическое мельтешение, и трудно было понять — кто, кого, как и чем? Но потом с нашей стороны поднаперло пополнение. Политические, хотя и казались мне сначала некой аморфной массой, сугубо штатскими людьми, по случайности наряженными в серые солдатские робы, тоже выступили достаточно браво… Или — отчаянно, это уж как вам угодно…

Словом, упорядоченные военные действия стенка на стенку окончились нашей полной победой. Потом уголовные просто рассыпались на куски, как бетон под действием плазменного огнемета. Их начали отлавливать по всем углам и метелить ногами, кулаками и другими твердыми предметами до тех пор, пока они не оставались лежать.

В итоге — четыре убитых, больше десятка раненых, не считая мелких переломов, ушибов, ссадин и синяков.

Погуляли… Практически не вышли за норму смертности, установленную капитаном Дицом в два–три человека…

В день? — забыли мы тогда уточнить.

* * *

…Перед дверью канцелярии нашей первой роты, находящейся в офицерском, привилегированном крыле казармы, мы остановились. Пестрый, Паук и я — три новых взводных командира, выдвинутых открытым голосованием в порядке стихийного битья по мордасам.

Как положено примерным солдатам, оглядели друг друга, прежде чем предстать пред светлые очи высокого начальства. Я машинальным жестом поддернул робу, Пестрый поправил кепи, а Паук задумчиво почесал ягодицу.

Видок — еще тот, может, и бравый, но доверия не внушающий. У Пестрого распухла левая щека и казалась теперь не просто синей, а прямо–таки вызывающе–фиолетовой, Паук держит правую руку под осторожным углом и лелеет ссадины на лбу и на шее, а у меня, я это ясно чувствовал, одно ухо откровенно больше другого и куда разноцветнее. Нет, примерных солдат можно не изображать, все равно никто не поверит…

Я кивнул на дверь Пестрому, Пестрый — Пауку, а Паук снова переадресовал мне право первого стука.

Я деликатно постучал в дверь.

— Разрешите войти, господин офицер–воспитатель?

— Кого еще там черт принес? — откликнулись изнутри.

Расценив это как приглашение, мы вошли.

В большом помещении ротной канцелярии было безлюдно, спокойно и пахло хвоей от работающего кондиционера. Комната оказалась просторной и светлой. Штампованная мебель скромно пряталась по углам, сознавая свое казенное убожество, только в центре канцелярии высился монументальный стол, на котором красовался «уснувший» монитор. По черному полю экрана неторопливо плавало очередное творение идеологов из УОС, что–то вроде патриотического слогана: «Совершив геройский подвиг, сядь, солдат, и выпей «Одри»!» И дальше, как примечание, чуть помельче: «Пиво «Одри» сделано только на основе натуральных сортов ячменя, модифицированного генами чистой акторианской плесени для лучшего брожения и отчетливого вкуса!»

Хотя за точность слогана я бы не поручился, буквы на экране были слишком мелкими для чтения издалека. Да и кто будет читать эту дребедень, навязчивую, как воздушно–капельная реклама в атмосфере мегаполисов. Впрочем, почему — как? Подобные слоганы и есть реклама, и даже — не слишком скрытая. Пусть наши армейские идеологи не отличаются тонкостью художественного вкуса, зато любую боевую операцию они удивительно ловко превращают в информационно–рекламный повод, тесно (и не без выгоды для себя!) сотрудничая с крупными торговыми фирмами…

Возле «умного», меняющего плотность освещения окна пронзительно жужжала одинокая муха и громко колотилась о стекло всем телом. За монументальным столом спиной к ней восседал в кресле наш ротный командир, первый лейтенант Куница. Он сидел неподвижно, но, честное слово, у меня появилось стойкое ощущение, что он только что гонял эту муху в хвост, и в гриву, и в рога, и копыта. Словом, они были явно друг к другу не расположены, и муха до сих пор возмущалась бесцеремонностью этого великана из бескрылого, бесчешуйчатого племени…

— Это… э… ты, Кир? — промямлил ротный.

Мне показалось, что он чуть было не сказал «вы», но вовремя опомнился. — Так, Пестрый и Паук… Что у вас, солдаты? Какие–нибудь просьбы, жалобы?

— Никак нет, господин офицер–воспитатель, сэр! — отрапортовал я за всех. — Просьб, жалоб и всего прочего не имеем! Пришли представиться вам как новые командиры взводов!

— Так… — Куница глянул на нас с возрастающим интересом. — Так… А кто разрешил?

— Пришли получить ваше разрешение, господин офицер–воспитатель, сэр! — дипломатично ответил Паук.

Куница, мне показалось, глянул на нас с возрастающим интересом:

— А предыдущие командиры… э… не будут возражать?

— Не думаю, сэр! — коротко ответил Пестрый, аккуратным жестом поправляя выпирающую щеку.

— С урками вы все равно много не навоюете, господин офицер–воспитатель. Мы там, в казарме, немного посоветовались между собой и решили выдвинуть на должности младших командиров более опытных солдат из старослужащих, — доложил Пестрый.

— Немного посоветовались, говоришь? — довольно иронично спросил первый лейтенант.

Муха, отлипнув от окна, нахально прочертила пару фигур высшего пилотажа прямо перед его лицом, но он лишь проводил ее хмурым взглядом. Только рука, лежащая на столе, предательски дернулась.

— Так точно, господин офицер–воспитатель, сэр! Совсем немного!

— Вижу, вижу… э… Про драку в казарме я уже слышал. Комбат Диц, между прочим, приказал выявить виновного и примерно наказать… — Куница грозно глянул на нас.

Точнее, это ему, наверное, казалось, что взгляд у него суровый и острый, как бритва. Отец–командир, суровый в своей справедливости… На самом деле его серые глазки просто таращились на нас максимально выпукло. Он явно не знал, что ему делать. С одной стороны — сам хотел, а с другой — комбат приказал…

— Так нет же виновных, все как–то само собой получилось, — рассудительно заметил Паук.

— Сами собой только девки рожают, а в армии, солдат, есть причина каждому следствию! — еще строже вытаращился Куница. — Комбат приказал — найти! Кто был зачинщиком драки?

— Похоже, я, — сознался я.

Что толку скрывать? Все равно дознаются, наверняка в роте есть стукачи, за лишнюю пайку докладывающие начальству даже то, чего не было. Они везде есть, в любом армейском подразделении, да и на гражданке тоже. Стукачество — неотъемлемая часть политкорректной идеологии УОС. Все это красиво называется коллективным искоренением недостатков, но суть от этого не меняется…

Первый лейтенант нахмурился еще строже:

— Взводный Кир — трое суток «холодного» карцера!.. Комбат приказал — никак не меньше, приказы надо выполнять, — добавил Куница словно бы извиняясь. — Остальные взводные — принимайте командование. Дисциплину буду спрашивать с вас и спрашивать… э… буду строго! Кругом — марш!

Муха на стекле вдруг истошно забилась, словно чувствуя, что ее передышка между боями кончается…

Планета Казачок. 21 июня 2189 года.

8 часов 18 минут по местному времени

— «Акула» северо–северо–запад, Тигр–1! Двигается в нашем направлении, скорость — обычная, боевой готовности не наблюдаю! — еще раз доложила Сова.

— Всем внимание, «акула» северо–северо–запад! — продублировал я ее доклад. — Всем «тиграм» — непрерывное сканирование местности! Движение — прекратить, положение — наземное, рассредоточиваемся в цепь, приготовить «рэксы»!

Впрочем, опытные солдаты и без моей команды знали, что делать. И приземлились, и рассредоточились, и начали круговое сканирование. Танки — пес с ними, могут и подождать, первым пунктом повестки текущего момента — горячая встреча дорогого гостя! Проблемы, в конце концов, лучше решать по мере их тяжести — мысль простая и многократно проверенная на практике…

«Акулу» мы нащупали быстро. Щука засекла ее первой.

— Цель вижу, расстояние 4 678 метров, пеленг 13–84–17, — объявила она.

Теперь остальные тоже увидели. Сигарообразное тело метра два в длину с ребристыми выступами отражателей, острым носом из сегментов разделяющихся боеголовок и приемной станцией на спине, похожей на плавник рыбы или рубку подводной лодки, неторопливо двигалось метрах в ста над землей, поводя из стороны в сторону антеннами–усиками.

Двигалась она медленно, значит, цель еще не определила, но усики уже насторожились и завертелись. Что–то почуяла, зараза, принюхивается.

«Акула», автономный комплекс–зарядоноситель, образно говоря — ракета–камикадзе, настроенная на технические характеристики вооружения армии СДШ, еще та сволочь, под стать «гайке»! По сути, умная воздушная торпеда, самостоятельно перемещающаяся по воздуху, вычисляющая цель, умеющая тихо, по–кошачьи, подкрадываться к ней или, наоборот, кидаться на нее стремглав, как сорока на консервную банку. Как я уже говорил, уберечься от нее трудно, слишком мощный заряд внутри, слишком широкий радиус поражения. Остается только работать на опережение, не позволить ей слишком сильно приблизиться, а бить ее влет на подходе «рэксом» (ни пуля, ни граната, ни плазма ее не берет), чтоб она взорвалась подальше от тебя.

К счастью, в «акуле» слишком интеллектуальный компьютер с заложенной в нем так называемой «программой приоритетов». То есть, засекая врага, эта микрочиповая гадина еще склонна поразмыслить — стоит ли тратить свой единственный и неповторимый заряд на замеченную шелупонь или поискать цель покрупнее? Подобная философская задержка спасает немало жизней нашей пехоте. Вот на танки и самоходные ракетные установки «акула» кидается без раздумий, как дурная собака на самодвижущийся экипаж, разве что только не тявкает на подлете. Им — сложнее…

— Цезарь, давай свой «рэкс»! — скомандовала Щука.

— Никак нет! — по–военному четко, но непонятно отчеканил тот.

— Какого…?!

— Нет у меня «рэкса»! Не осталось! Сорвало с подвесной системы взрывными волнами! — истошно доложил Цезарь.

— А, черт… И у меня нет!

Пока они перекрикивались, Рваный уже выставлял на земле паучью многоножку «рэкса», ракетно–энергетической катапульты дальне–прицельного радиуса действия, входящей в обычное снаряжение бронепехотинца и расположенной на подвесной системе.

Я прекратил отстегивать свою, некстати заклинившую, и кинулся к нему на помощь.

— Командир, раму! — коротко распорядился он.

Мы в четыре руки потянули назад затворную раму.

Вообще–то для этого в «рэксе» предусмотрен специальный движок, но он маломощный ввиду минимальности габаритов, работает слишком неторопливо. Движок используют, когда активируют установку в одиночку, а вдвоем, вручную, с усилителями броников и растакой–то матерью — получается в несколько раз быстрее. И гораздо надежнее, кстати!

Правда, нужно вместе отдернуть пальцы, иначе так защемит — никакая броня не спасет.

— Пальцы — на счет раз… — натужно прохрипел Рваный, упираясь в затвор.

Я тоже поднажал. Толстых негров через столы кидал, а уж с рамой–то…

Затворная рама отошла до первого огонька, замигавшего на пульте наведения.

— Пальцы… Раз! — скомандовал Рваный. Мы отдернули за полсекунды до того, как на место наших пальцев опустился щит отражателя огня из сверхпрочного сплава титана с какой–то аналогичной дрянью.

— Командир, наводи ты!

— Есть, понял!

Я пробежался по клавиатуре, вводя код наведения с поправками на местность, плотность атмосферы и гравитацию. Компьютер брони услужливо высвечивал нужные цифры на пульте шлемофона.

Готово!

— Есть наведение! — отрапортовал я.

— Пуск!

— Есть пуск! — я надавил последний активирующий тумблер.

Мы с ним уже без команды шарахнулись в стороны, вжались в землю всеми конечностями.

Облако огня и дыма мгновенно окутало всю конструкцию. Но даже сквозь него было видно, как в небо взмыл раскаленный плевок ракеты. На старте его еще можно заметить, нашего «рэксика»…

— Ну, пошла копейка в родимый дом… — не совсем к месту проворчал Рваный.

Секунда… другая… третья…

Неужели мимо?! — метнулась лихорадочная мысль…

И в этот момент земля дрогнула, зашаталась, подалась под ногами. Гигантский пылевой клуб взрыва заслонил все небо, ударная волна вжала нас в землю, а следом за ней по ушам ударил утробный, раскатистый гул…

Всё!

Госпожа «акула» приказала жить долго и сожительствовать счастливо!

— Хорошая работа, командир, — одобрил Рваный.

— Спасибо на добром слове, подчиненный, — не слишком находчиво ответил я.

— Подхалимаж командиру способствует повышению звания, вне зависимости от мест дислокации! — звонко и весело заметила Щука.

— Ну вот еще! Да имел я в виду…! — немедленно забубнил Рваный

Так…

И что там еще говорилось по поводу танков на закуску?

* * *

Танков оказалось два.

МП–танки старого образца.

Вообще–то маркировка «МП» означает — межпланетные, со вспомогательными реактивными двигателями, дополняющими основной гравидвижок, пригодные для работы как на атмосферных, так и на «пустых» планетах.

Но эти были — очень старого образца! Такие уже лет тридцать–сорок как сняты с вооружения.

Даже издалека было видно, что эти танки давно не двигались и не воевали. Оба стояли неподалеку один от другого, словно когда–то укрылись в кустистой низине между двумя холмами.

Что интересно, танки оказались наши, с эмблемами армии СДШ и значками бронедивизиона на покатой боковой броне башен. Второй «Молниеносный», если я не ошибаюсь…

Подъездные колеи абсолютно не наблюдались, между танками свободно рос пышный густой кустарник и стелющиеся, кудряво–остролистые деревца, обладающие, как и вся местная растительность, могучей корневой системой. Только почва вокруг бугрилась и проваливалась не от корней. Опытным взглядом было видно — когда–то танки укрылись здесь, разворотили все гусеницами и отдачей гравидвижков, пожгли выхлопами и газами выстрелов… Потом природа благополучно зализала раны, проросла, зазеленела, закудрявилась, только танки так и остались стоять двумя неподвижными громадами, постепенно и криво врастая в землю…

Старые танки, очень старые… Сейчас техника какая–то другая, менее монументальная, изящнее с виду, что ли, но в то же время кажущаяся более хищной…

Развернутые в «белый свет» стволы орудий и пулеметов, перекошенные турели ракетных установок, закопченные раструбы плазмометов, уставившиеся в небо, как глаза черных дыр… Люки приоткрыты и, на первый взгляд, перекошены, но механических или ударных повреждений не видно — вполне пригодные танки…

И зарядка есть в двигателях, до сих пор сохранилась, вон через приоткрытый люк видно, как чуть мерцают красным индикаторы, заметил я.

На броню ветер надул уже кое–какую почву, и на обоих танках местами пробивалась легкомысленная травка, похожая на мягкий, ветвистый мох. А вокруг, почти правильной подковой огибая танки, стояли, возвышаясь над зеленью, массивные каменные «лбы», почти одинаковые, серогранитные, метров по десять в высоту, с идеальными цилиндрическими поверхностями.

Словно часовые при пленных, честное слово, создавалось именно такое впечатление — окружили и охраняют…

Что здесь все–таки было? А ведь что–то было! — почувствовал я. Даже теперь, спустя много лет, от этого места веяло особым напряжением когда–то разыгравшейся трагедии…

Из куцых знаний по военной истории, полученных мной еще на офицерских курсах, я помнил, что Второй «Молниеносный» бронедивизион был расформирован, лишен знамени и вычеркнут из общего реестра армейских подразделений сорок лет назад. Почему — говорилось в таких обтекаемо–туманных формулировках, что иначе, как тень на плетень, их не назовешь. Какое–то повальное неподчинение приказам, измена Родине, неоправданное уничтожение мирного населения, братание с противником (кто бы мне объяснил, как эти два пункта сочетаются между собой?), мародерство — словом, грехов было настолько много, что в них не очень верилось. В самом деле, с чего бы вдруг боевое, дисциплинированное, проверенное подразделение в одночасье осатанело, почище пиратов дядюшки Го?

Загадочная история, словом…

А сейчас танки этого официально проклятого дивизиона вдруг обнаруживаются на далекой планете, которую и осваивать–то начали как раз в те далекие времена. Да еще в окружении каменных часовых, тоже смотрящихся пришельцами из другого мира…

Да, ничего похожего на эти серые, гладкие, столбообразные камни без единой трещины, скола или следов эрозии я пока не замечал на этой планете…

Всё загадочней и загадочней…

Мы, все пятеро, молча стояли и смотрели на брошенные танки, потихоньку зарастающие травой, словно сама земля решила постепенно вобрать их в себя, похоронить даже память об этих чудищах, грохотавших и плевавшихся огнем на ее поверхности… Даже гладкие каменные лбы выглядели более живыми, чем эти два творения рук человеческих…

Что же все–таки здесь случилось? Битва танков с камнями? Предположение интересное, но не слишком ли похоже на бред? — задумался я.

Не иначе, мы случайно, в пылу войны, наткнулись на одну из неразрешимых загадок, с которыми человечество, продвигаясь в космос, сталкивается все чаще и чаще… Такие загадки не афишируются, не мусолятся в новостях, а, наоборот, обставляются, словно охотничьими флажками, всевозможными грифами и уровнями секретности. Человечество покоряет космос, и человечество по–прежнему боится космоса! Совсем как пещерный человек у костра, который в страхе населял звездное небо над головой зверообразными богами…

А загадки — вот они, встречаются, напоминают о себе холодящим шепотком таинственного… Мы, солдаты вооруженных сил инопланетного базирования, это хорошо знаем!

Похоже, мои доблестные соратники по штрафбату тоже чувствовали нечто подобное.

— Да! — значительно крякнул Рваный.

— Тихо–то как здесь… Словно на кладбище… — ни к кому не обращаясь, сказала Сова.

Действительно, тихо, мысленно согласился я. Только кучерявые деревца и кусты трепещут листьями, переговариваются между собой и с бродягой–ветром…

«Травка зеленеет, солнышко блестит…» И травка с примесью фиолетового, и солнышко с непривычным лимонным оттенком, но суть экологического благолепия от этого не меняется… Хотя нет, здесь все–таки не благолепие, скорее — какая–то давняя настороженность…

Первое впечатление таинственного не проходило…

— А может, это и есть кладбище? — гулко откашлявшись, предположил Рваный. — Может, ребята–танкисты где–то здесь и остались… Легли костями неподалеку, поросли травой, вот и не видно их. Танкисты — они гордые, свои машины до последнего не бросают…

— Но ведь бросили же! — возразил Цезарь. — Нет вокруг никаких следов, даже останков не видно!

— Значит, пришлось бросить, что–то заставило, — заступился за танкистов Рваный.

— Похоже, так, — согласилась Щука.

— Теперь этого уже не узнаешь… — задумчиво протянула Сова.

Сова — невысокая, крепенькая, даже коренастая, с абсолютно плоским, азиатским лицом курганных каменных идолов и маленькими, кривоватыми ножками, не была красивой, не была даже мало–мальски привлекательной. Зато — опытная десантница. Давно служила в армии…

Со Щукой они дружили. Красавица — дурнушка, обычное, частое сочетание для женской дружбы. Они, наши девчонки, все равно женщины, хотя и солдаты…

И почему у меня теперь всякая мысль неизменно перетекает на Щуку? Правда, что ли, влюбился? Отмочил господин разжалованный капитан! — усмехнулся я про себя. А как, главное, вовремя…

— Я вот не понимаю, — вдруг спросил Цезарь, — откуда здесь сами танки? Разве тут сорок лет назад тоже воевали?

Наши ветераны захмыкали, как один.

— Война всегда где–то есть, — терпеливо объяснила Сова. — Иногда о ней объявляют, чаще — нет, но есть — всегда…

— Аминь! — подытожил я.

Именно в этот момент неподалеку раздался жалобный детский плач. Настоящий плач настоящего ребенка!

Это было настолько неожиданно, нелепо, непонятно, что мы все, по–моему, оторопели в первые мгновения.

Ребенок оказался совсем рядом с нами. Выполз на четвереньках из–за широких траков, распрямился и заковылял к нам. Совсем маленький, года полтора, наверное, пухленький, розовенький, в одних только ситцево–цветастых шортиках.

Он надрывался от плача, перекашивавшего его маленькое личико, и протягивал к нам толстенькие ручки с симпатичными перевязочками на запястьях.

— Ах ты, маленький! Да как же ты здесь оказался?! — Сова, стоявшая к нему ближе всех, кинулась первой.

И только тогда я сообразил, что мне сразу не понравилось в этом ребенке. Весь — почти голый, в шортиках, давно здесь, под жарким солнцем, а на коже — ни следа загара. Да и сама кожа какая–то слишком правильная, слишком розовая, без единой царапинки, словно у куклы на витрине! Плачет взахлеб — а слез и соплей не видно!

Я вспомнил, что когда–то слышал о таких детях, биороботах, начиненных взрывчаткой, самодвижущихся минах, рассчитанных на родительские инстинкты всякого нормального человека…

Сова уже подхватила его на руки, прижала к себе.

— Сова, отставить! Брось немедленно! — успел крикнуть я.

И тут он взорвался.

Очень ясно, с каким–то отчетливым внутренним замедлением, я успел увидеть, как расцвел на их месте грязно–огненный цветок взрыва, как подкинутым мячиком отлетела в сторону оторванная голова в шлемофоне, а потом меня сбило с ног ударной волной.

К счастью, никто из нас не поднимал забрало, да и заряд был не слишком велик. К тому же, прижав ребенка к груди, Сова приняла на себя основной удар, послужив для нас своего рода щитом.

Остальных, как потом выяснилось, тоже разметало в стороны. Но броня выдержала. А Сова погибла.

У этих мин, как я вспомнил задним числом, так называемый замкнутый цикл ударной волны, хитро закручивающейся по спирали в небольшом пространстве. Но зато — очень сильный удар. У тех, кто оказывается внутри спирали, шансов никаких, несмотря ни на какую защиту…

Тут же неподалеку от танков мы ее и похоронили. Вернее то, что от нее осталось.

Для быстроты мы вырыли яму четырьмя плевками пластита, устроив небольшой направленный взрывчик по квадрату. Еще раз потревожили покой старых танков и их каменных стражей. Но я больше не думал о загадке вычеркнутого дивизиона, брошенных танков и каменных столбов вокруг них. И никто не думал, наверное. Биоребенок–мина, это безусловное порождение земной техники, снова вернул нас к реальности, где загадки обычно разрешаются путем сопоставления разведданных.

Никто не знал ее вероисповедания (да и было ли оно у нее?), поэтому мы просто положили на могилу покореженную «эмку». Тело (а также броник и остатки оружия, всё вместе!) да будет предано земле!

Кто бы спорил — все там будем, рано или поздно, и вне зависимости от вероисповеданий… Так нас осталось четверо.

— А все–таки зря Сова сказала про кладбище, — вдруг вспомнил Рваный, когда мы уже тронулись в обратный путь. — Плохая примета!

Ему никто не ответил…

Совершенно секретно

Только для служебного пользования

«Руководство для постоянного состава младших и средних офицеров штрафных батальонов и отдельных рот».

Ответственный за составление — Главный инспектор войск внеземных операций, бригадный генерал Севидж.

Утверждено — Главнокомандующий войск внеземных операций, ранг–адмирал Раскин.

П. 27. Наказания военнослужащих переменного состава штрафных подразделений:

1. Военнослужащие переменного состава штрафных подразделений на все время прохождения службы в подразделении исключаются из действия обычных уголовных уложений СДШ и наказываются теми мерами, которые командование сочтет нужными и необходимыми. В качестве наказаний к военнослужащим штрафных подразделений могут применяться как меры воздействия, предусмотренные уставом, так и иные меры, по усмотрению офицер–воспитателей. Наказания штрафникам назначаются как командиром части, так и офицерами постоянного состава данной части, по согласованию с командиром или, ввиду исключительности условий, без такового. Высшей мерой наказания для штрафников является расстрел перед строем с публичным оглашением приговора. Офицер–воспитателям следует помнить, что для назначения наказания путем расстрела должна быть образована комиссия из двух или более военнослужащих постоянного состава штрафных подразделений.

Примечание 1: Офицер–воспитателям, проводящим воспитательные мероприятия в подразделении, следует помнить, что чрезмерная убыль личного состава подразделений, в результате смерти или лишения боеспособности из–за тяжести наказаний, может в дальнейшем негативно отразиться на выполнении поставленных командованием боевых задач…

Неизвестная планета.

По новым слухам — планета Гоби.

Карцер штрафного батальона «Мститель»

Где–то монотонно долбила капель.

Резко, кричаще слепила лампочка.

Лучше бы она вообще не горела! Я очень скоро понял, что лучше быть в темноте, чем вот так, когда под веки словно подсыпали стеклянной крошки, от которой перестаешь видеть и только непрерывно моргаешь…

Лампочка высвечивала грубые бетонные стены с пятнами сырых подтеков и такие же пол и потолок.

Я очень скоро почувствовал, как давят стены и как жмет голову потолок.

Да, «холодный» карцер был тесным, словно гроб. Три шага влево, три — вправо, четыре — по диагонали. Из мебели в карцере присутствовал табурет, и на шесть часов от стены откидывалась койка. На первый взгляд — вполне приличный объем и меблировка, случалось бывать в условиях и похуже, но это только на первый взгляд…

Ни влево, ни вправо, ни по диагонали здесь не разгуляешься. На полу было предусмотрительно расстелено листовое железо, громыхающее при каждом шаге, словно адская погремушка. К тому же, это железо было ребристым, и ходить по нему просто не представлялось возможным, не вывертывая ноги в щиколотках. А потолок карцера был слишком низким, нависал, прижимал к полу, не позволяя распрямиться. Уже через полчаса ты отчетливо ощущал, как это важно — встать в полный рост, просто жизненно необходимо!

Сначала я было приспособился вставать на колени, но стоять на коленях на ребристом полу…

И капель! Монотонно, безостановочно, безжалостно, как зубилом по голове…

Словом, я погорячился, когда определил, что карцер похож на гроб. В гробу, по крайней мере, лежишь себе спокойненько, с удовольствием растянув конечности во всю длину последнего прибежища… А на кладбище — всё спокойненько, и соседи, и друзья — все покойники! — напевал я две минуты, а может быть, два часа подряд. В этом бетонном склепе голос звучал, словно придавленный валунами, и я очень быстро перешел на вокал «про себя», но все равно еще какое–то время пел.

Упорно пел! Всем назло, в пику капитану Дицу, наперекор желтозубой старухе–судьбе с ее вечно ехидной улыбкой!

Потом я петь бросил, потому что жизненные неудобства начали накапливаться в геометрической прогрессии стойкого раздражения.

Ничего не поделаешь, никуда не подашься, приходилось сидеть на треугольной железной табуретке, наглухо приваренной к полу.

И так сидеть, и вот так, и этак…

Ни так, ни вот так, ни этак — не способствовало…

Сиденье табуретки была рассчитано ровно на половину нормальной попы взрослого человека, зато по росту табурет вполне бы подошел великану, особо гордящемуся длиною ног. Грани сиденья были, разумеется, острыми. Словом, здесь во всем чувствовалась инквизиторская изобретательность капитана Дица, не упускающего ни одной из возможных садистских мелочей.

Сидел…

Пробовал даже на животе, с разнообразными вывертами, чувствуя, как последовательно затекают щиколотки, колени, спина, плечи, шея…

Встать, размять себя в полусогнутом положении, громыхнуть железом, вывернуть щиколотки на ребрах пола, выругаться от души, помянуть нехорошим словарем предков комбата до седьмого колена включительно — вот и все времяпрепровождение…

Действительно, ничего больше не надо, никаких палаческих изобретений — низкий потолок, ребристый пол, соответствующая температура — все просто, как треугольный табурет–переросток…

Когда от стены неожиданно, как манна небесная, отваливалась койка, на ней можно было вытянуться и расслабиться. Точнее — попытаться расслабиться.

По–настоящему расслабить тело не позволял холод. Сначала, сгоряча, я не понял, почему этот карцер называют «холодным», только потом почувствовал, что в камере какая–то хитрая температура, при которой сразу не замерзаешь, а начинаешь околевать постепенно. Откуда–то незаметно появляется дрожь во всем теле, бьет изнутри, колотит все сильнее, треплет, как лихорадка, пока не понимаешь, что ты элементарно замерз…

Откуда здесь, на этой сухой и жаркой планете, такая температура? Не иначе, карцер расположен рядом с холодильными камерами, только так можно объяснить…

Но воображение рисовало нечто совсем другое — глыбы льда, сахарно–блестящие айсберги, свет от которых настолько ярок и резок, что поворачивается обратной стороной своего смысла и становится синонимом слепоты… Еще — какие–то подземные, извилистые, бесконечные пещеры изо льда и холода, из которых уже никогда не выбраться.

Никогда и никуда…

Очень скоро я действительно заблудился в холоде и в этой режущей слепоте. Потерял всякий счет времени, любого времени… Словно все мыслимое время кончилось в одночасье, секунды, минуты, часы сплавились в одну густую, вязкую массу, тягучую и приторную. Очень скоро я окончательно утонул в этой массе…

Только капель, только холод, ослепляющий свет и затекающие, распухающие конечности…

Трое суток…

Наверное, это не намного меньше, чем вечность!

* * *

Я думал?

Не знаю, вряд ли… Точнее, трудно назвать четким, структурным словом «мышление» тот поток сознания, бьющийся о края черепной коробки, пульсирующий кровью, заливаемый безжалостным светом, подгоняемый унылыми ударами капель…

Но я думал!

Думал о себе, о том, что со мной происходит, и, похоже, жалел себя…

Кто я? Куда — я? Зачем — я?

Зачем я воюю и зачем я вообще живу… Чтобы воевать?

Не знаю, не могу ответить, боюсь отвечать, просто заранее догадываюсь, что все мои ответы будут неправильными!

Война все–таки меняет людей…

Как? Трудно сказать… Каждого по–разному, по–своему, но все–таки — каждого… Кто–то становится циником, кто–то озлобляется, плюет на себя, а уж на окружающих — тем более, до блевотины, до полного безразличия, абсолютного, словно космический вакуум. А кто–то, говорят, становится философом и начинает думать, думать и думать… Таких — меньшинство, к сожалению, тех, кто думает, а не соображает — всегда меньшинство, именно поэтому все всегда повторяется. Война сильно меняет людей, зато она, родимая, никак не меняет человечество…

Если разобраться, я ведь почти ничего не забыл. Ничего!

Я помню, до сих пор отчетливо помню, как мы с парнями из бригады «Бешеных» входили в брошенные города на планете Тайга. День за днем входили в небольшие местные городки, и все они были пустыми…

Пустые города напоминают кладбища. Только это не те аккуратные, ухоженные кладбища довоенных времен с выровненными оградками, цветничками, крашеными яйцами на Пасху и налитыми стопочками у подножия памятников. На официальных кладбищах, хоть их и называют царством мертвых, больше чувствуются руки живых и даже некоторое нарочитое кокетство вечной памяти.

Брошенные города скорее напоминают поспешные, массовые захоронения в пору военных действий, своего рода кладбища–многоэтажки, когда времени мало, работы много, и каждого надо все–таки сгрузить в яму и чисто по–человечески предать земле. Потом все уходят, и остаются только насыпанные холмики. Места, где люди перестали быть людьми, они вроде рядом, но их уже нет…

В брошенных городах тоже нет никого. Это сразу ощущается кожей, нервами, каждым сегментом брони, как только ты входишь в такой город, осторожно пробираясь между домами с темными, слепыми окнами, ржавыми водопроводными лужами, обгорелыми головешками и брошенными впопыхах вещами. Даже удивительно, сколько вещей оказывается в непривычных местах и в самых неожиданных сочетаниях: детская коляска до краев наполнена старыми туфлями и зацеплена ручкой за крючок водонапорной колонки, в лохматую клумбу воткнут острием нераскрытый пляжный зонтик, стиральная машина с вываленными, будто кишки, внутренностями почему–то стоит посередине дороги, а влажный асфальт тротуара усыпан цветными фотографиями, как красивыми осенними листьями… Гуляет ветер, хлопают ставни, где–то поскрипывает, потрескивает — но все равно кажется, что здесь стоит мертвая тишина…

Вдруг — неожиданный, живой звук, кто–то шумно бросается к нам из–под развалин. Ребята реагируют мгновенно, привычно, те, кто на открытом месте, приседают на одно колено, вскидывая винтовки, кто успевает — прыгают за углы и заборы…

Молниеносная вспышка очередей. Оказывается — собака. Здоровенная псина, овчарка, когда–то ухоженная, откормленная, балованная, теперь разлетается на ошметки.

— А кто ее знает? Может, бешеная… — пожимают плечами стрелки.

Идем дальше…

И опять глухая, ватная тишина, которую не могут разбавить случайные механические звуки.

Покинутый город словно задает вопрос — почему? Где же вы, люди, что с вами стало? Только этот вопрос не услышишь, его можно лишь увидеть и почувствовать. Если бы я был художником, я бы попробовал нарисовать тишину брошенных городов, безнадежно глядящих на вас темными, подслеповатыми окнами…

— Мертвецы, когда умирают, выглядят до ужаса мертвыми, — сказал когда–то на заре веков один из литературных классиков.

Эта древняя фраза царапнула меня еще на первом курсе университета. Со временем бы забылась, наверное, как забылось многое из того, что когда–то читал запоем, не спал ночами, шалея от необъятности книжной мудрости…

Жизнь не позволила забыть. Потом, на войне, я вспомнил эту фразу и понял, что хотел сказать классик этим тройным подчеркиванием смерти. Мертвые, брошенные тела выглядят так, словно они не принадлежат уже не только себе — вообще никому, даже этому миру не принадлежат. Брошенные, забытые, сломанные куклы, в которых уже совсем не узнаются люди…

Я помню, как на той же Тайге мы закрепились на преобладающей сопке в квадрате 18–14. Ее южный, пологий склон порос извивающимися разлапистыми соснами и жестким, как проволока, багульником, северный же, крутой склон был голым и продуваемым, только щетинился соломой прошлогодней травы.

Враг ожидался как раз с севера — удобная позиция для обороны: видимость, обзор, промеренные расстояния, заранее пристрелянные точки, ответный огонь, можно пересидеть на южной, удобной для маскировки стороне.

Мы долго там стояли, почти две недели. А чуть ниже, под линией окопов, лежал труп, брошенный здесь еще до нас. Труп как труп, ничего выдающегося: защитный х/б комбинезон, черная вязаная шапочка, горные ботинки с пневмозащелками. От ветра и солнца он совсем завялился, можно сказать — мумифицировался, лицо и кисти рук стали совсем черными, темнее, чем у негров. Он вроде даже не пах, так что мы решили — пусть валяется. Хотел земли — вот она, вся перед ним! И птички поют, и солнышко светит, и ветерок шелестит сухой травой — лежи и завяливайся до антрацитового оттенка…

Дня через два мы начали называть его Тим. Так и распределяли сектора наблюдения для часовых — по левую руку от Тима, по правую… Когда глотали спирт в глубине укрепточки, неизменно поднимали тост за то, чтобы Тим быстрее воссоединился с остальными однополчанами. Мол, не суетись, Тим, прояви терпение, подожди своих, а мы уж не подведем, поможем им тебя догнать…

Нет, несмотря на то, что мы его окрестили, ничего человеческого в Тиме совсем не чувствовалось. Брошенная кукла, над которой можно и пошутить от нечего делать. Если бы я был художником, я бы нарисовал черное, смазанное, давно потерявшее черты лицо Тима под шерстяной шапочкой того же цвета. Как лик войны, допустим…

* * *

…Когда распахнулась дверь, я уже больше ничего не чувствовал, онемело не только тело, мысли тоже онемели и словно бы заморозились. Я просто и тупо высчитывал на пальцах — сколько раз откидывалась на ночь койка. В тот момент мне казалось самым важным, самым жизненно необходимым это понять. Два? А может быть, три? А может — два, три — это мне только кажется, это я так себя успокаиваю — два, три! На самом деле койка откидывалась только один раз, единственный раз, и, значит, прошли всего одни сутки, меньше суток…

С открытой дверью в камеру ворвались звуки и запахи. И тепло! Такой горячий, ласковый, долгожданный воздух!

— Эй ты, живой там? Выходи!

Знакомый голос… Откуда я его знаю? Ах да, это же Гнус Хиггерс! Первый лейтенант Гнус…

Я вышел, цепляясь за стены обеими руками. Так и шел — полусогнувшись, тело никак не могло поверить, что ему можно выпрямиться.

Из подвала мы поднимались, как показалось мне, очень долго. Гнус бодро, не оглядываясь, шагал по ступенькам, а я поспешал за ним с грацией инвалида, пытающегося успеть на уходящий автобус.

На плац–площадке все так же дул ветер, хрустел на зубах мелкий, неуловимый песок. Но это был теплый песок, и ветер показался мне просто горячим, восхитительно свежим ветром! И небо над головой!

Рваный… точно, он, мелькнул где–то сбоку бесплотной тенью.

«В роте все в порядке, тебя утвердили командиром второго взвода, — быстро шепнул он мне в самое ухо. — А уголовные теперь ждут какого–то Князя, авторитета, грозятся — вот сам Князь в хату заедет, тогда посчитаемся…»

— Солдат Рваный! — немедленно рявкнул Гнус. — Я!

— Пошел на х…!

— Есть, господин офицер–воспитатель, сэр!

— Бегом, я сказал!

— Есть! — метнувшись в сторону, крикнул Рваный уже на бегу.

В тот момент кличка Князь не вызвала у меня никаких ассоциаций…

— Штрафник Кир, ко мне! Строевым шагом — марш!

Это Диц, капитан Диц, не сразу сообразил я. За его спиной — старший сержант Градник, из вольных, заместитель командира нашей первой роты, занимавший эту должность ввиду нехватки офицерских кадров.

Подошел, как мог, чеканя шаг вялыми ногами, вытянулся по стойке «смирно», со страхом ожидая неизбежного удара макушкой в небо. Сознание все–таки возвращалось, а вместе с ним и привычные ощущения. Только почему–то везде под кожей покалывали мелкие, острые иголки…

— Что за шаг, солдат?! Почему маршируем, как беременный бегемот по болоту?! — с ходу накинулся на меня Градник, усатый, краснолицый, этакий образец сержанта–служаки, который и родную мать выстроит по стойке «смирно» за ради строевого порядка.

Отрицая беременность, я как мог подтянул живот и выпятил грудь.

— Что за стойка, солдат?! Почему крючок на воротнике расстегнут?! — продолжал отчитывать свирепый сержант.

Я не отвечал, конечно. Вовремя спохватился, что отвечать тут вовсе не требуется, не для того тебе задает вопросы старший по званию, чтоб на них отвечать… Старший всегда знает ответ лучше тебя, на то у него и нашивки со знаками различия от других…

Диц вдруг поморщился, и сержант Градник образцовым, круговым зрением подчиненного заметил начальственную гримасу. Заткнулся на полуслове.

— Солдат Кир — трое суток «холодного» карцера! — неторопливо объявил комбат. — Для отбытия наказания — кругом, шагом марш! Я из вас, сволочей, выбью этот дух вольности!

— Слышал приказание, солдат? Шагом марш! — немедленно подхватил Градник.

Гнусу пришлось подтолкнуть меня тычком в спину. Я никак не мог сообразить, что это — мне…

Опять туда!

* * *

Дверь захлопнулась за мной безнадежно, как крышка гроба…

Спустя трое суток я вышел и немедленно получил еще двое за то, что появился на плацу в неначищенной обуви.

После следующих трех суток я все–таки сумел выйти из камеры на своих ногах, хотя и цеплялся за двух солдат разом. После очередных двух меня просто вынесли, ходить я уже не мог.

Комбат Диц одинаково умел выбивать из людей и дух, и вольность…

Планета Казачок.

9 часов 56 минут по местному времени

Передвижение отряда бронепехоты напоминает миграцию саранчи. Я видел подобное на планете Тайга — живая, шевелящаяся туча насекомых взмывает в воздух, перелетает, трепеща прозрачными крыльями, садится, за нею взмывает следующая туча… И все вместе это напоминает большую змею, передвигающуюся извивами.

Бронепехота тоже идет планирующими прыжками. Первая группа — на приземление, вторая — в воздух, третья — готовится… Со стороны — та же змея, бронечешуйчатое насекомое, тянущееся по холмистой степи.

Отступив в сторону, я расположился на высотке и смотрел, как движется батальон. Хотя — какой батальон? Шестьдесят семь… нет, уже шестьдесят шесть боеединиц (Сова — минус)… Чуть больше двух взводов, даже на полноценную роту не потянет… Но каждая из этих боеединиц — человек, индивидуум, внутренний мир, замкнутый на самом себе… И каждый из этих индивидуумов хочет жить, выжить, проскользнуть между жерновами войны хотя бы в несколько обозримых суток… А этого я им обещать не могу, я вообще им не могу ничего обещать, несмотря на то, что они называют меня командиром…

Ослепительно–лимонное солнце Казачка, напоминающее своей яркостью лампочку дневного света, уже набрало жар и щедро высвечивало холмистую, выгоревшую, буро–рыжую степь, бесконечную, как морская гладь. Кое–где пробивались зеленые островки травы, но было видно, что им недолго оставаться зелеными и сочными. Ветер безостановочно гнал по холмам спутанные клубки перекати–поля или каких–то подобных растений–бродяг…

Самый поганый пейзаж в тактико–оперативном смысле! Мы здесь — как плевок на лысине у министра — моментально бросаемся в глаза.

Впереди, вдалеке, синели какие–то возвышенности, похоже, горы. Горы — это лучше, а еще лучше — если бы они были поближе…

Гнус приземлился рядом со мной, звонко стукнувшись о спекшуюся землю подошвами–амортизаторами. От удара вокруг поднялась сухая пыль. Ветер тут же подхватил ее, оформил в клубящееся облако и поволок в сторону.

— Все–таки решили отходить на северо–северо–запад, взводный?

Теперь он обращался ко мне на «вы». Я не настаивал, это была его инициатива. Впрочем, он неизменно подчеркивал мое штрафное звание — взводный.

Гнус начал оживать после шока первой атаки. Постепенно вспомнил, что он офицер–воспитатель и, вообще, офицер, единственный из командиров, оставшийся в батальоне. В его голосе начали проскальзывать начальственные нотки. Я понимал, он сейчас мучительно раздумывает о своем старшинстве. И помнит при этом, что остался единственным в скользкой ситуации отступления, когда люди и без того разозлены до кипения, и разумней бы не высовываться.

И хочется, и колется, и мамка не велит — хрестоматийный пример внутреннего противоречия, проистекающего из двусмысленности ситуации…

Я не собирался протягивать ему руку психологической помощи. Его амбиции мне по барабану, командир из него, как из дерьма балалайка — это главное. Потом, если повезет, я буду стоять в штрафном строю, а он — вне, будет вещать какую–нибудь ахинею по поводу всеобщей политкорректности на фоне тотальной демократии…

Но до этого надо еще дожить!

— Вы думаете, взводный, что это правильное решение — прорываться к точке возврата силами одного батальона, не устанавливая взаимодействие ни с другими частями, ни с центральным командованием? — спросил Гнус.

— Да, — ответил я.

— Что — да?

— Я думаю, это правильное решение, — пояснил я.

— А я думаю… Нет, я уверен, что нам нужно установить оперативную связь с центральным командованием и только после этого действовать по обстановке! — нажал голосом Гнус.

— Да, — ответил я.

— Что — да?

— Вы думаете и уверены, что нам нужно установить связь с центральным командованием и после этого действовать по обстановке.

«На фига попу гармошка, если действовать все равно придется по обстановке?» — хотел сказать я, но промолчал.

— Ну, так в чем же дело, взводный? — настаивал Гнус.

— В командовании, — проворчал я.

— Не понял!

— После такой высадки командование наверняка трепещет крыльями в лихорадке, похожей на истерику в публичном доме. Там, в штабе, сейчас разбираются друг с другом — с кого в первую очередь сдирать нашивки. А потом все вместе сядут и будут думать — нельзя ли превратить неудачную высадку в очередную победу, знаменуемую, в ряду прочих, очередных и славных, раздачей слонов и наград… Так что наш уцелевший штрафбат — им только лишняя головная боль. Другими словами, командованию сейчас не до нас, оно озабочено спасением собственной задницы, которая, в силу элементарной физиологии, ближе к телу, — объяснил я.

— Ваши слова, взводный, попахивают изменой!

— Мои слова попахивают здравым смыслом и жизненным опытом, господин офицер–воспитатель, сэр, — подчеркнул я не без иронии. — Здравый смысл — это еще не измена, хотя уже кажется таковой…

Тут же подумал — кому–кому, а Гнусу не стоило бы это говорить. «Язык твой — враг твой, и друг твоего врага…»

— У меня это не первая высадка, я знаю, что сейчас делается на Земле и на орбите, неоднократно наблюдал собственными глазами, — пояснил я, чтобы смягчить иронию.

— Я, конечно, не могу оспорить решение о вашем назначении, принятое ротным командиром, исполняющим обязанности батальонного… — загнул Гнус с изрядной долей ехидного иезуитства, — но, думаю, вам придется отвечать за ваши методы командования!

— Наверное, придется… Может быть… — ответил я как можно спокойнее.

Он меня понял.

Взвился в воздух, не говоря больше ни слова, подняв еще одно пылевое облако…

Остатки растрепанного батальона, пыля по степи, уходили к горизонту, к синеющим вдали горам.

Выбросив из головы Гнуса, я наблюдал за батальоном с возвышенности. Все двигались вполне прилично, держали строй, дистанцию, интервалы. Выходит, кое–чему мы, солдаты, все–таки научили остальных…

Неизвестная планета.

По самым последним слухам — Тай–бей.

Место базирования штрафного

батальона «Мститель».

За месяц и четырнадцать дней

до высадки на Казачок

Роту подняли по тревоге за двадцать семь минут до побудки.

Я машинально засек по часам — 5.33 по местному времени, а значит, мы недоспали двадцать семь долгих, сладких, полноценных утренних минут. При норме 6 часов сна, положенных солдату штрафного подразделения, — потеря чувствительная и обидная.

Пока одевались, пока строились на малой плац–площадке перед казармой (норматив на одевание — 40 секунд, на ротное построение без боекомплекта — 2 минуты 37 секунд), было высказано три основных предположения.

Во–первых, что нас срочно бросают на острие нового, решающего удара, и, значит, всем — амба с крышкой. Во–вторых, что в войну землян вмешалась армада инопланетян невиданной мощи и остервенелого людоедства. Инопланетяне–людоеды, мол, уже начали консервировать впрок всю нашу победоносную армию, начиная с элитных частей президентской гвардии. Поэтому кердык всем — и вашим, и нашим, и даже нейтральным мирам, которые, сволочи тихушные, как бывает обычно, не отсидятся. В–третьих, самая оптимистичная версия, что мы, наконец, проиграли эту войну, и всех теперь амнистируют, демобилизуют и распускают по домам немедленно.

Но в подобное счастье, конечно, не очень–то верилось…

Как положено взводному командиру, я занял место перед строем, на ходу одергивая робу. Полоборота головы направо — проверка построения взвода.

Солдаты строились небрежно, с ухмылочками и прибауточками, но привычно быстро. Политические — медленнее, но старательно. Уголовные сегодня особенно выкаблучивались, предъявляли масть.

Вчера вечером в роту добавили несколько блатарей из нового пополнения. С ними «заехал в хату», т. е. появился в казарме некто Князь, их, как выяснилось, первейший авторитет, вор–законник, некоронованный король и все прочее. То–то блатные оживились, как тараканы, которых побрызгали клопомором. Начали снова скалить зубы и огрызаться на команды взводных и отделенных.

Надеются на реванш во главе с новым, непобедимым вождем? В таком случае — зря надеются, я лучше сгнию в этом богом проклятом карцере, но рота пойдет воевать хотя бы в минимально боеспособном виде, а не завывающей оравой косоглазого дядюшки Го…

А вот и сам Князь, спокойно пристроился в строю в третьем, последнем ряду. Квадратный дядя с булыжным лицом, который не кажется высоким только из–за своей ширины. Черная, гибкая, играющая змейка на лбу, пипка–нос и пухлые, сочные губы… Ну да, тот самый урка, с которым я чуть не схлестнулся в пересылке на Орионе–2. Вот и свиделись, гора с горой — как говорится…

Друг друга мы не приветствовали, но взглядами обменялись. Помнится, мне кто–то обещал посчитаться при случае?

С ним — Кукушка, тоже личность знакомая. Я еще на Орионе заметил — Кукушка у него за персональную «шестерку»…

— Быстрей, тля болотная, быстрей! — командовал старший сержант Градник. — Шевелись, сучье вымя, ровней стройся, разбирайся в три шеренги!

Я только недавно узнал, что Градник — не строевой, подписал армейский контракт не так давно, а до этого был учителем пения на гражданке. Его зычный голос вполне соответствовал прежнему занятию, но вот лихие импровизации на зоологическую тему — это уже не так объяснимо…

— Рота, равняйсь! Брюхи подобрали, я сказал, вши лобковые! — гаркнул сержант Град. — Сми–ирно! Господин первый лейтенант! Первая рота штрафного батальона вш… отставить!… штрафного батальона «Мститель» построена согласно тревоге! — доложил он Кунице.

Куница, похлопывая себя по сапогу легкомысленной тросточкой (постепенно все «оводы» переняли эту манеру у Дица), с отеческой полуулыбкой глянул на зарапортовавшегося сержанта и, строже, на наш выставившийся строй.

— Хорошо… Вольно! Нале–во! Левое плечо вперед — бегом…арш! — скомандовал ротный. — Старший сержант, ведите роту!

— Быстрей, быстрей, моль подноготная! Шевелись, шевелись, гипермоты яйцеголовые, чтоб вам сдохнуть не сходя с места! — Град тут же дополнил его команду живописными образами…

Строй, топоча по утоптанному плацу, стронулся с места, словно огромная многоногая ящерица.

Бежать нам пришлось недолго. Точнее, до заднего двора части, где за особым ограждением расположились огромные ангары с полукруглыми, гофрированными стенами.

Слухи о новой войне с лютыми и свирепыми инопланетянами оказались ложными. Просто для нас началась военная подготовка, подгонка техники и вооружения.

Почему в таком разе подняли по тревоге? Думаю, на этот вопрос вряд ли кто сможет ответить, если он еще не сбрендил от ночных бдений над уставами и армейскими уложениями.

Армия, в сущности, всегда и везде одинакова…

* * *

Изнутри ангар казался еще объемнее, чем снаружи. Огромное, гулкое помещение с земляным полом, уставленное по краям ярусами контейнеров с армейскими маркировками. Ангар освещался прожекторами, нацелившими свои лучи в центр. Там стояла броня типа «Краб», вытянув вперед толстые руки с растопыренными пальцами и косолапо разбросав ноги.

Лобастый, чуть сплюснутый к ушам шлемофон, чрезмерно широкий грудной щиток, косолапость ног с толстыми, монолитными коленями, снабженными дополнительной защитой… Так… Основные грави–двигатели смонтированы на боках, вспомогательные — под мышками и на бедрах… Компенсаторы равновесия выделены в отдельные блоки, амортизаторы еще вакуумные…

Да, именно, «Краб–2», окончательно определил я. Конструкция, конечно, такая же устаревшая, как Ноев ковчег в кораблестроении, но, по меркам прошлого века, вполне надежная.

Для солдат, конечно, зрелище старой, пустой брони с распахнутым на спине люком интереса не представляло, но остальные смотрели во все глаза.

Роту выстроили вдоль яруса контейнеров. Градник, не жалея учительского горла, попутно сообщил, что мы — криволапые крокодилы, ожиревшие толстогоны и свинские выдры.

— Рота, рав–няйсь!

— Рота, сми–ирно!

— Вольно!

Куница прошелся вокруг броника, гулко похлопал тросточкой по сверхпрочному пластику нагрудно–лобового щита, потом оглянулся на выстроенную роту:

— Для тех, кто никогда не воевал в бронекостюмах, поясняю — «Краб–2», модель хоть и старая, как… — первый лейтенант замялся, видимо подыскивая сравнение.

— Как прошлогоднее дерьмо, — шепотом подсказал Рваный у меня за спиной.

Впрочем, достаточно тихо, чтоб ротный его не услышал.

— Как верный друг не первой молодости, — сформулировал, наконец, Куница. — Но — надежная! В этой броне воевали еще… — он опять замялся.

Ротный не был мастером ораторской импровизации, хотя речи говорить любил, это все давно заметили.

— Еще пещерные люди в них воевали! Так и носились за мамонтами туда–сюда на грави–тяге, — прошипел Рваный.

Вокруг сдержанно хмыкали и ухмылялись одними глазами. Вот тоже — юморист–надомник!

Я с самого начала предположил, что Рваного до штрафбата довел язык, но, как выяснилось, все оказалось сложнее. До штрафбата его довела борода. После ожога кожи на подбородке искусственная заплатка у него почему–то плохо приживалась, и медицинская комиссия временно разрешила ему носить бороду. Рваный гордился ею как знаком отличия президентской гвардии. И все было нормально, все хорошо, пока его не перевели служить в другое подразделение, где командир тоже гордился своей бородой. Обе бороды оказались похожими одна на другую как две капли воды. Для начала командир по–хорошему предупредил сержанта, чтоб тот бороду сбрил, а на медицинское разрешение наплевал с высоты орбиты и растер левой пяткой. Субординация, мол, касается и волос на подбородке, доходчиво объяснил он, если сержанта издали принимают за командира части, то страшно подумать — за кого могут принять бойцы вероятного противника!

Логики, согласен, тут не было, и Рваного это задело. Он не наплевал, не растер, а, наоборот, пошел на принцип. Ну и язык, понятно, вмешался в дело. В итоге — неподчинение старшему по званию, приговор трибунала, штрафбат.

«А бороду все равно пришлось сбрить, надзирателям пересылки тоже было плевать на все медицинские комиссии, вместе взятые», — разводил руками разжалованный сержант…

— Э… В бронекостюмах данного типа неоднократно воевали наши доблестные солдаты, одерживая при этом неоднократные… множественные… э… многие победы! — продолжал вещать Куница.

Он снова прошелся вдоль строя. Строй стоял, как влитой, и внимал ему с серьезными лицами.

— Итак… Бронекостюм «Краб–2» является бронекостюмом тяжелого типа, пригодного к использованию как на атмосферных планетах, так и на безатмосферных, и в открытом космосе, — излагал Куница. — Он состоит из отдельных сегментов, таких как голова, туловище, руки, ноги… э…

— Жопа, — неуловимо прошелестел Рваный.

— …И другие отдельные блоки. Все вместе складывается в единый комплекс и представляет из себя изолированную конструкцию со встроенными приборами, покрытую дополнительными бронепластовыми щитами. Все это вам уже объясняли на теоретических занятиях… Но повторение — мать учения! — заявил ротный с таким видом, словно изложил нам новейший философский постулат, в корне меняющий жизнь во вселенной.

— Разрешите вопрос, господин офицер–воспитатель, сэр?! — звонко выкрикнула Горячка.

Градник за спиной у Куницы мгновенно напрягся. Судя по насупившимся бровям, соответствующее выражение уже вертелось у него на языке.

Этот, конечно, на любое нарушение дисциплины реагировал, как кот на мышь. Откровенно выслуживался. Среди остальных «оводов» он мало того, что сержант среди офицеров, так еще и недавний сержант. Вот и старался быть святее самих апостолов, с точки зрения обожествления Дисциплинарного устава, понимали мы.

— Вопрос не разрешаю! — отрезал Куница. — До вопросов время дойдет, когда до них… э… дойдет время! Итак… На вооружении бронепехотинца находятся: винтовка «М–316», переносная ракетно–энергетическая катапульта «4М», комплект для минирования, комплект для гранатометания, комплект для плазменного огнемета… Почему я об этом так подробно рассказываю? — спросите вы. Потому что именно в этих бронекостюмах, именно с этим вооружением нам с вами в ближайшем будущем предстоит выполнять боевые задачи на одной из вражьих планет! — торжественно заключил ротный.

«Вражеских», — мысленно поправил я.

— Твою мать! — горячим шепотом подытожил Рваный.

— Вопросы есть?

— Можно вопрос, господин офицер–воспитатель, сэр?! — выкрикнул на этот раз Кукушка.

— Можно — козу на возу! — немедленно уточнил Градник.

Со знанием дела? Ротный тоже нахмурился.

— Солдат должен спрашивать разрешения в подобающей разрешительной форме… э… разрешенной уставом! — Куница строго вытаращил глаза. — Старший сержант, почему у вас солдаты просят разрешения в неразрешительной форме?! — обратился он к своему заместителю, по армейской традиции пуская вопрос по иерархии, как по течению.

— Потому, что курощупы свинячьи, — буркнул Град, сверкнув глазами на любопытного.

— Не понял, — слегка удивился Куница.

— Разрешите доложить, господин первый лейтенант… — немедленно кинулся оправдываться сержант.

— Не нужно, — Куница отрицательно повел тросточкой. — Разберитесь сами, старший сержант!

— Есть, сэр… Ты, свиномот обхрюченный, совсем нюх потерял?! Ну, погоди у меня! Ну, ты у меня попляшешь, как жареный на канате! Ты у меня получишь четыре хобота пониже дышла! — немедленно разобрался Град. — Три наряда вне очереди!

Кукушка, видимо, и сам был не рад, что высунулся под горячую руку, но все еще продолжал ухмыляться.

Понятно, его, педрилу, четырьмя хоботами пониже дышла не запугаешь…

— Что у тебя, солдат? — спросил, наконец, Куница.

— На какой планете, господин офицер–воспитатель, сэр?! В смысле — боевые действия? То есть — будут? — спросил он, кривляясь лицом и татуировками.

Куница вылупился еще строже:

— Подобные вопросы, солдат, могут задавать только потенциальные шпионы вероятного противника… э… вероятные шпионы потенциального противника! Еще вопросы?

Больше вопросов не возникло. Как и вероятно–потенциальных шпионов.

— Старший сержант, отберите добровольцев для демонстрации двигательных функций бронекостюма! — распорядился ротный. — И начинайте занятия, я буду через тридцать минут.

Ротный четко, по–военному развернулся через правое плечо и удалился, легкомысленно поигрывая тросточкой.

— Ты, ты, ты… и вот ты еще! Нечего тут за спинами прятаться, как дерьмоглот подкоряжий! Вылупил буркалы — выходи! — отобрал «добровольцев» Градник, лихо тыкая кулаком в живот первых попавшихся…

* * *

Первой опробовала броню Горячка, наказанная «добровольностью» за излишнее любопытство. Впрочем, для нее, бывшей десантницы, передвижение в броне сложностей не представляло.

Я уже знал, «на воле» Горячка была командиром отделения и чемпионкой дивизии по карате. В сущности, простая история — заигралась в свои каратистские игры и пересчитала зубы не тому, кому можно. Зубы оказались дорогостоящими, но хрупкими зубными протезами, жертва — ординарцем или старшим подносчиком подштанников у какой–то шишки, а она удостоилась направления в штрафбат и такого кипяченого прозвища от капитана Дица. Между прочим, кличка ей очень подходила, она, действительно, мгновенно вспыхивала гневом, наливалась злостью и краснела с ног до головы, как это свойственно светлокожим блондинкам. Тогда к ней лучше не подходить на расстояние вытянутой ноги.

Горячка одним движением скинула робу, скользнула внутрь, сверкнув молочно–белыми ягодицами и сухой, длинной спиной с выпуклыми клубками мускулов. По команде прошлась в броне, поднялась, приземлилась, проделала несколько физических упражнений. Ловко, легко, играючи.

Глядя на нее, можно было подумать, что это действительно легко. Те, кто не знал, как десантников натаскивают в разных модификациях броников, так и подумал…

После Горячки вперед вытолкали любопытного Кукушку.

Пока он, кряхтя и охая, заползал в броник, извиваясь, как змея в игольном ушке, ветераны начали предусмотрительно отступать к краям ангара. Поглядывая на них, попятились и остальные.

Я по себе помню, когда человек впервые оказывается в бронике и крышка спинного люка наглухо захлопывается, отрезая тебя от всего окружающего мира, ощущения возникают совершенно особые. Чувствуешь себя примерно как водитель–новичок в гоночной машине, неожиданно оказавшейся без руля и педалей. Броник сам считывает команды, прощупывая датчиками нервную систему, но ведь надо хотя бы командовать, а не метаться всеми нервными клетками разом, словно таракан, свалившийся в суп на плите.

Да, когда руки и ноги становятся больше, толще и во много раз сильнее, первое впечатление — абсолютной расхристанности. И только потом, постепенно, начинаешь врастать в броник, соизмерять усилия с мыслями, чувствовать его действительно как вторую кожу…

Закрывшись в бронике, Кукушка неподвижно стоял долгие три или четыре секунды, потом вдруг взвился до потолка, шибанулся макушкой о крышу ангара, пошел вниз «солдатиком», крепко ударился о бетонный пол амортизирующими подошвами, подскочил, закувыркался в воздухе и плюхнулся на четвереньки. Движения шлемофона довольно образно передали, как он ошалело крутит башкой.

Строй инстинктивно подался назад.

— Шухер, братва! Щас всех перетопчет, черт гунявый! — истошно заорал кто–то из уголовных.

Братва морально изготовилась к шухеру, а Кукушка неожиданно распрямился, встал, подскочил и изобразил что–то вроде пляски паралитика на пуантах. Двигался он пьяным, неровным зигзагом, но шел явно по расширяющемуся кругу.

Градник, надсаживаясь от крика, разом перебрал, наверное, всю земную и инопланетную зоологию, но на одних поучительных сравнениях из животного мира подразделение не построить. Рота окончательно смешала ряды и рассыпалась по углам.

Вообще–то первый раз сажать человека в броник положено на специальной арене с крепким сетчатым ограждением. Но штрафбат — запланированный процент потерь — кто из командиров тут будет морочить себе голову аренами и ограждениями…

Я тоже рассыпался вместе со всеми, метнулся в промежуток между контейнерами и прижался к их надежным, укрепленным, термоизолированным стенкам.

Занятый зрелищем, я как–то упустил из виду авторитетного Князя, которого до этого старался все время держать в поле зрения. Не то чтобы боялся, просто, по привычке разведчика, имел в виду как возможную, непредсказуемую опасность. Я знал, наши уголовники почему–то решили, что вся буза заварилась из–за меня, и, значит, меня нужно наказать примерно и поучительно… Вот тут, когда я отвлекся, авторитет и оказался рядом, неслышно вынырнул откуда–то из–за спины.

В последний момент я успел заметить едва уловимое движение руки в мою сторону, перехватил его кулак чисто рефлекторно, как отбивают шарик в пинг–понге при быстрой игре.

Но — перехватил, успел!

Я надавил, постепенно сжимая пальцы.

Кулак Князя был сильным и жестким, как камень. Булыжное лицо с кривляющимися татуировками спокойно смотрело На меня, пухлые губы — чуть прикушены.

— Пусти, — сказал он.

Я отпустил его руку. Момент внезапности он уже, мягко говоря, прокакал, а дальше — можно и посмотреть…

Он, похоже, не без усилия, разжал кулак. Показал мне раскрытую ладонь, широкую, как лопата. На ладони лежала сигарета.

Он протянул ее мне. Я взял. Сигарета стала совсем плоской и влажной от пота.

Я аккуратно размял ее пальцами. Часть табака просыпалась на пол.

Честно говоря, я все еще настороженно косился на каждое движение Князя. Никак не мог сообразить, почему и зачем авторитет протянул мне сигарету, то есть, на языке тюремных жестов — предложил «перетереть базар ништяком», то есть мирные переговоры. Очередная хитрость? Тогда, что он задумал?

Я сигарету взял и закурил. Значит — согласился «перетереть».

— А ты силен, взводный, — примирительно произнес Князь, потирая кулак о ладонь.

— Ты тоже, — сказал я.

— Я родился и долго жил на планете с сильно повышенной гравитацией. Так что силенка мало–мало имеется, — пояснил он без всяких жаргонных словечек.

— Понятно… Шахты Корреха?

Он чуть заметно кивнул. Глаза у него были цепкие и умные, просто за кривляющимися татуировками это не сразу заметишь. Не затем ли они и кривлялись, эти пресловутые татуировки?

Мы снова смотрели друг на друга. По крайней мере, понятно, почему он такой квадратный и выпуклый, весь словно литой.

Сила и ум — не частое сочетание. Ясно, почему он у них в таком авторитете, как отец родной, но суровый…

— А ты, небось, думал, что я буду с тобой разборки наводить? — вдруг спросил он.

Я не ответил. Все еще выжидал, пуская дым из подаренной сигареты.

— Эти… — Князь небрежно кивнул на нескольких блатных, наблюдавших за нами со стороны, но делавших вид, что заняты совсем другим. — Эти, конечно, хотят, чтоб я с тобой разобрался… Ну и пес с ними, плевать мне на то, что они хотят! Пусть обосрутся желчью, если невмоготу терпеть… Я не буду, я так решил! И никто не будет, служивый, живи спокойно… Я так решил!

Между прочим, я видел краем глаза, что Пестрый, Паук, Капуста, Щука и еще кое–кто из солдат–ветеранов тоже наблюдают за нами. Так сказать, моя группа поддержки…

— С чего вдруг такая милость? — спросил я. Он не принял легкого тона.

— Я жить хочу… Выжить! Понял?! — произнес Князь с нажимом.

Затянувшись сигаретой, я выпустил дым чуть в сторону. Кое–что прояснялось…

Выходит, я не зря решил, что он умен…

— Ты — солдат, здесь твоя воля, твоя «хата», твой мир, — пояснил Князь. — Ты умеешь выживать в этом мире. Я — нет, у меня другие игрушки. А ты — умеешь… Сам умеешь и меня научишь… Договорились?

Я неопределенно кивнул.

— Как взводный командир я отвечаю за всех своих бойцов, — добавил я.

— Ну, для начала сойдет и так, — усмехнулся он одними губами. — Как я догадываюсь, всю нашу «хевру» сюда пригнали не цветочки в далеком космосе собирать! Скоро погонят пинками под артиллерию…

— А там, в тюрьме? — спросил я.

— Там — моя воля. Там бы я тебя убил… Или — ты меня, — спокойно ответил он.

«Что ж, все ясно, все понятно, и все точки стоят над своими «і», — подытожил я про себя. Люблю, когда все понятно…

— Ну что, тараканий понос, попрятались по щелям! — взревел неподалеку Градник, заводясь, как машина с оторванным глушителем. — А ну вылезать, вылезать, строиться, отрыжка говноеда!

Кукушку тем временем уже обездвижили и втроем вытягивали из брони. Тот придурковато ржал, голосил, как под кайфом, и во всю глотку передавал свои незабываемые впечатления на таком махровом жаргоне, что лично я не понял ничего, кроме матерных связок…

* * *

Да, если любой из солдат мало–мальски справлялся с броней и прилагающимся к ней оружием, то уголовных и политических нужно было учить и учить…

Все последующие дни были наполнены практическими занятиями под завязку. Всем выдали хоть и устаревшее, но достаточно сносное оружие и милостиво разрешили не экономить боеприпасы. Рота была разведена для занятий по взводам, взводы — по отделениям, и уже мы, солдаты, начали натаскивать остальных двигаться, ходить и прыгать в броне, не кувыркаясь на месте, будто игрушечные клоуны на веревочках. Учили стрелять… нет, стрелять их, конечно, не научишь за такой срок, но хотя бы направлять оружие на цель, метать гранаты не под себя, как… короче, понятно, а в сторону вероятного противника. Также бронепехотинец должен уметь быстро заминировать нужную территорию, не цепляясь за собственные мины, жечь плазменными струями то, что нужно сжечь, а не все кругом…

В этом смысле пустыня вокруг нам здорово пригодилась, по крайней мере, можно было учить людей с настоящим оружием, не боясь испортить рельеф и экологию местности.

Словом, обычная наука бронепехотинца. До отцов–командиров, наконец, дошло, что процент опытных солдат в батальоне не так уж велик, а остальные, хоть и годятся на роль пушечного мяса, но это мясо надо еще приготовить по минимальным удобоваримым рецептам.

Ни батальонное, ни ротное командование в занятия почти не вмешивалось, целиком переложив их на нас, взводных и отделенных командиров. Всех это устраивало. Штрафбат начинал все больше походить на обычную армейскую учебку. Даже Диц перестал лютовать и слегка поутих, то есть почти не показывался в расположении штрафников…

Вот только времени на это у нас было мало, ничтожно мало, не готовят солдат за такие короткие промежутки времени!

Все уже понимали, чувствовали, что до высадки остаются считанные дни…

Глава 4

Скалистые горы

Совершенно секретно

Только для служебного пользования

«Руководство для постоянного состава младших и средних офицеров штрафных батальонов и отдельных рот».

Ответственный за составление — Главный инспектор войск внеземных операций, бригадный генерал Севидж.

Утверждено — Главнокомандующий войск внеземных операций, ранг–адмирал Раскин.

П. 43. Приоритет командиров из постоянного состава штрафных подразделений:

1. Приоритет офицеров и сержантов постоянного состава исходит из самой практики штрафного подразделения и является неоспоримым как в расположении части, так и во время ведения подразделением боевых действий. Отказ в исполнении команд офицеров и сержантов постоянного состава приравнивается к измене Родине и демократии и может быть наказан путем расстрела на месте совершения проступка по желанию оного офицера или сержанта. Для утверждения расстрельного приговора требуется согласие второго офицера данного подразделения, или любого другого офицера из регулярных частей, находящихся поблизости, или, если такового поблизости нет, любого другого лица, наделенного полномочиями государственного чиновники, или, если таковых нет поблизости, свидетельство трех штрафников из данного подразделения.

Примечание 1: Практика показывает, что во время ведения подразделением боевых действий ряд командиров постоянного состава склонен выпускать из своих рук инициативу командования, предоставляя ее штрафникам, уже обладающим военным опытом. Подобная практика является недопустимой, так как в данном случае воспитательные функции штрафного подразделения оказываются нарушенными.

Примечание 2: Офицеры и сержанты постоянного состава могут, по своему усмотрению, привлекать к командованию подразделением в бою наиболее опытных военнослужащих из штрафников, но ответственность в таких случаях целиком ложится на самих офицеров и сержантов.

Планета Казачок. 21 июня 2189 года.

17 часов 04 минуты по местному времени

До гор мы все–таки добрались без приключений.

Впрочем, нет, одно приключение имело место. Ничего хорошего или веселого в нем не было, сплошная глупость, умноженная на непробиваемое упрямство. На привале в одном из узких оврагов, местами прорезавших волнистую гладкость холмов, как следы ударов гигантского топора, наш зам. комбата по линии УНСП проявил собственную командную инициативу.

Не уследили, конечно, отвлеклись, забыв о том, что дурак — это категория постоянная и, следовательно, требующая за собой такого же неусыпного наблюдения. Пока бойцы отдыхали, мы с Пестрым взялись прикидывать по компьютерным картам возможные варианты прохода через горный массив — где могут быть наблюдатели и посты, а где они обязательно должны быть хотя бы в виде автоматики. Судя по картам, этот массив назывался «Скалистые горы», странное название, от которого за версту попахивало тавтологией. Горы были достаточно заковыристые, но сами карты, на мой взгляд, выглядели слишком уж приблизительными. На взгляд Пестрого — тоже, что он и высказал в соответствующих выражениях, далеких от топографии.

— Паука бы сюда! — вдруг вспомнил он. — Паук уже высаживался на этой планете, помню, он хвастался, что знает ее как облупленную…

Да, но Паука уже не было. Он сгорел в одном из последних десантировавшихся «утюгов» вместе с десятком бойцов своего взвода. Их «утюг» попал в перекрестье сразу нескольких лазеров и вспыхнул сразу, как коробок спичек, брошенный в костер.

Вольного ветра их пеплу и праху! Что еще можно пожелать ребятам?

Я согласился, что Паука сейчас не хватает. Как и многих других ветеранов, сгоревших во время высадки или разнесенных в клочки уже на земле. Если где и верна поговорка: за одного битого двух небитых дают — так это на фронте. Впрочем, что об этом говорить, когда говорить об этом бесполезно?

— Смотри, смотри, что делает, гад ползучий! — вдруг закричал Пестрый без всякой связи с предыдущим.

Я оглянулся. Безнадзорный Гнус властью офицер–воспитателя взял с собой двух бойцов и выставил на высотке «попу» (походно–передвижной передатчик). Сборная, сетчатая антенна «попы», способная усиливать сигнал до прорыва через большинство возможных помех и глушилок, уже маячила на самой середине холма. Под ним маячил офицер Гнус, знаток уставов и полный кретин.

Ну, не елось и не пилось ему без руководящих указаний из штаба! Хлебом его не корми — дай только лишний раз доложиться начальству!

Засветил все–таки батальон, идиот политкорректный! — понял я.

«Попу» мы, конечно, свернули, Гнусу морально дали по заднице, доходчиво, по пунктам объяснив, в чем он не прав, во–первых, во–вторых, в–третьих и в общем итоге…

Гнус, на удивление, не полез в амбиции. Судя по его перекошенной роже, из штаба ему ответили примерно то же самое. Или просто и неструктурированно послали куда подальше, то есть, в лучшем случае, на точку возврата.

Интересно, а на что он рассчитывал? Я же ему говорил…

Но сделанного не воротишь — сигнал ушел, сигнал принят.

Оставалось надеяться, что его кратковременный демарш не засекли вражеские слухачи–координаторы. Правда, на это было мало надежды, счастливые, добрые чудеса — это для детских сказок, а совсем не для штрафных батальонов, затерявшихся в поредевшем составе на планете противника.

Так и вышло. Уже через полчаса поблизости замаячили первые «жаворонки». За пять минут бойцы сшибли сразу трех, потом поблизости замелькал «стриж» — его тоже шибанули «телепузиком». Но что он успел передать? Наверняка что–то успел, и ничего хорошего для нас в этом нет…

Теперь вопрос в том, какие силы за нами наблюдают и насколько они, эти силы, способны быстро организовать нам теплый прием? переглядывались мы с Пестрым.

Интересный вопрос, я бы даже сказал — вопрос куска хлеба голодающему…

* * *

Из куцей, общеознакомительной справки о Казачке я знаю, что планета была впервые открыта восемьдесят лет назад экспедицией Зиберта–Рока, прокладывавшей новые гиперскачковые трассы в этом секторе космоса. Именно — открыта впервые, непосредственно после посещения Казачка экспедиция бесследно исчезла, и ее дальнейшая судьба по сию пору остается загадкой. Материалы, которые они успели передать, поступили в архив военного ведомства и долгое время были засекречены.

Кстати, само название Казачок планета получила именно в свое первое открытие, а не позднее, как теперь полагают многие, когда на Казачке начали возникать первые поселения казаков–староверов.

Космическая легенда гласит: когда старик Зиберт, астрофизик и научный руководитель, впервые ступил на почву Казачка, то исполнил некий танец в стиле «аллегро горных козлов», который сам автор–исполнитель с присущим ему самомнением назвал «казаком». Знаменитый первопроходец командор Рок — личность, обладавшая своеобразным, сдержанным юмором при неизменно серьезном лице, был настолько восхищен зрелищем галопирующего астрофизика, что предложил наименовать планету в честь этого нового достижения хореографии. Если все, что я слышал о характерах первопроходцев, — правда, то идея должна была понравиться всем членам экспедиции…

Казачок — планета кислородного типа с гравитацией чуть поменьше земной, имеет сформированный слой почвы, примитивные растительные и животные формы жизни, теперь практически вытесненные бионикой и терраформированием, и один существенный недостаток для планет заселения. А именно — неустойчивую, колеблющуюся орбиту, по которой каждый новый виток вокруг звезды не соответствует предыдущему. Соответственно, планета то удаляется от звезды, то приближается. Во время удаления Казачок покрывается коркой наступающих ледников, в иные годы почти достигающих экваториального пояса, во время приближения — пребывает в состоянии неимоверной жары и засухи. Таким образом, планете была присвоена третья степень пригодности к заселению. Согласно заключению комиссии, образование колоний здесь возможно только в экваториальных и субэкваториальных поясах, да и то с повышенной термозащитой на время жарких и холодных периодов. Колебания температур между пиковыми годами здесь достигают почти 160 градусов по Цельсию, в жаркие годы температура на поверхности поднимается под +80, в холодные опускается до тех же пределов.

Не самая низкая степень пригодности, надо добавить, потом начали осваиваться планеты и потруднее, но полсотни лет назад еще был выбор и возможность морщить носы.

Вот староверов–переселенцев, как можно догадаться, не напугали ни жара, ни холод. Их вообще мало что могло напугать, ребята отчаянные и упертые. Для них «третья степень» означала только то, что на планету не найдется большого количества других претендентов, и здесь свободно организуется этнически замкнутая планетарная община во главе с выборным Войсковым Кругом.

Так они и жили. Спокойно, независимо, вдалеке от оживленных межзвездных трасс. Занимались тепличным, температурно–регулируемым сельским хозяйством, добывали полезные ископаемые, торговали кое–какими ресурсами, не брезговали и старинным казачьим промыслом с известным слоганом «Сарынь на кичку!». И одновременно потихоньку переделывали планету, изменяя местные почвообразующие микроорганизмы и модифицируя здешними генами земные виды растений и животных, которых потом расселяли в местных условиях. Добавлю, дальние миры, не связанные никакими конвенциями о защите исконных букашек–таракашек, вообще разбирались с внеземной экологией куда кардинальнее прочих…

В Соединенных Штатах о далеком Казачке мало кто слышал, пока командование армий СДШ не пришло к выводу, что планета является ключевым форпостом дальних миров в этом секторе Галактики.

Так оно и оказалось, между прочим. Судя по неожиданной плотности обороны, на которую наш бравый десант напоролся с не менее неожиданным и горьким изумлением, стратегическое расположение Казачка понимало не только наше командование…

* * *

Скалистых гор мы достигли уже ближе к вечеру, когда лимонное солнце опустилось почти к самому горизонту и подкрасило само себя в пронзительные розовые оттенки, словно престарелая кокетка, что накладывает на себя макияж слой за слоем.

Горы были не слишком высокие, но красивые, в вечернем красноватом освещении — особенно красивые…

Скалистые? Нет, скорее каменно–кружевные… Просто застывшая симфония цвета и формы, думал я, рассматривая их через телескопические усилители шлемофона с расстояния в четыре–пять километров. Синие, темно–синие и фиолетовые тона неожиданно сменялись красно–буро–коричневыми, а черные, резкие тени, удлинившиеся и отвердевшие от закатного солнца, только подчеркивали причудливое переплетение пиков, вершин, вершинок…

Зубцы и башни кажущихся замков, ажурные переплетения, похожие на мостики и переходы, гребни драконов, распахнутые пасти ящеров, сверкающие глаза богов на задумавшихся вершинах — все это взгляд неожиданно выхватывает из открывшегося феерического зрелища. И все это — на фоне стремительных, вытянутых облаков, розовеющих в чистом небе легкими, летящими перышками.

Глядя на это непривычное, какое–то очень отстраненное великолепие каменной музыки, существовавшей задолго до того, как первобытный человек разжег в промозглой пещере первый костер, начинаешь понимать, чувствовать всей кожей, что это все–таки другая, не наша, не человеческая планета, которая нас пока только терпит.

Староверы, кладя поклоны своему древнему земному Богу, могут сколько угодно заниматься геномодификацией и терраформированием, но факт остается фактом — мы здесь, в дальнем космосе, всего лишь гости!

Правда, гости на удивление шумные, беспокойные, требовательные, я бы даже сказал — оголтелые. Но тоже способны любоваться пейзажами, предаваясь сопутствующим философским раздумьям о бренности всего материального по отношению к вечности…

На подступах к горам я, конечно, разделил батальон, выдвинув вперед десяток бойцов авангарда во главе с Пестрым.

Осторожность оказалась оправданной. Казаки (или другие войска новоявленной Конфедерации, не знаю, я еще не видел противника вблизи), видимо, пытались дождаться, пока Пестрый со своими бойцами втянется в ущелье между двумя скалами, уступами спускающимися к подножию. На вершинах скал просматривались длинные сиреневые вкрапления, похожие на вены на шеях великанов–богатырей, и не просматривались огневые точки, замаскированные с удивительным искусством мимикрии.

Пестрый, конечно, не полез в эту узкую горловину. Он мужик тертый, жженый, стреляный и резаный, знает, почем фунт лиха в базарный день, когда за одного битого дают двух небитых с довеском…

Или я так себя успокаивал, наблюдая за ними издалека в ожидании неизбежного нападения? Я просто чувствовал, ощущал всеми нервными клетками, что здесь что–то не так, слишком тихо кругом, слишком идиллическая картина перед глазами…

Слишком красиво…

Послав двух бойцов вперед, прощупать ситуацию у самого подножия скал, Пестрый с остальными фланировал взад и вперед, как по бульвару в белых штиблетах с оранжевыми носками.

Наконец, у кого–то из засады не выдержали нервы. Ударил первый ракетный залп, ракеты легкие, это я сразу засек, из мобильно–полевых установок. Очарование пейзажа для меня мгновенно закончилось. Все снова встало на свои места — война, отступление батальона, прорыв, точка возврата…

Пейзаж тут же превратился в рельеф, холмы — в преграды естественного типа, а сказочные скалистые замки — в преобладающие высоты. Каменная симфония оборвалась незаконченным аккордом, и в ушах загремели обычные барабаны боя.

Так привычнее, честное слово…

Да, поторопились казачки рассекретиться, им бы еще подождать, потянуть паузу, подпустить поближе, глядишь, и убедили бы нас сунуться в эти горные проходы — мелькнуло в голове почти с облегчением.

Залп еще только вспыхнул, замелькал на вершинах гор колючими, огненными искрами, еще пищали в наушниках сработавшие системы обнаружения и мелькали на дисплеях красные огоньки предупреждения, а Пестрый со своим отрядом уже рассеялся среди массивных каменных «зубов», предваряющих подножие гор.

Хорошая позиция для укрытия и маневра, очень хорошая…

Понятно, что залп не оказался для нас неожиданным, слишком уж удобное место для встречи. Наши системы обнаружения–предупреждения, хоть и рады обмануться любой, мало–мальски электронной защитой типа «стена» или «гранит», но при близком соприкосновении все–таки срабатывают…

Залп грохнул, встряхнул землю, вздыбил многотонные камни и стену песка и пыли, но получилось в точности, как «из пушки по воробьям». Образно говоря, пушка еще только рявкнула, а воробьи уже с чириканьем разлетелись в стороны на полном форсаже брони…

Молодец Пестренький! И ребята его молодцы, не зря мы отобрали в группу авангарда опытных солдат!

После неудачного залпа казачки моментально сообразили, что внезапного нападения не получилось. Начали молотить уже не «ковровыми» ударами, а работать по конкретным целям. Кого то из ребят подшибли сразу, я видел, как чей–то броник мотался в разрывах, словно кукла, непрерывно подбрасываемая в воздух, только без одной руки. Без руки — это я увидел ясно, с отчетливостью внезапно высветившегося силуэта в дверном проеме…

Приблизив картинку телескопическим зрением, я попытался было понять — кого, но даже с телескопическими «глазами» было уже не пробиться через дымно–пылевую завесу, все плотнее встававшую над местом схватки.

Зато я видел, что со стороны казаков пуляли уже не только ракетами, в ход пошли автоматические винтовки и пулеметы. Плазменно–разрывные очереди так и чиркали по макушкам камней ленточками огненных всплесков. А это значит, что нам противостоит такое же пехотное подразделение. Уже легче!

Наши тоже отвечали короткими, экономными очередями «эмок», ударами из «рэксов» и гранатометов, постоянно меняя позиции и прячась между каменными зубами.

Словом, завязалась обычная дуэль между пехотными подразделениями на дистанции в полтора–два километра, когда противники гасят друг друга словно точки на мониторе компьютерной игры, ориентируясь больше по приборам. «Лауры» (легкие ракетные установки) казаков тоже работали непрерывно. Часть ракет ребятам удавалось сбивать, часть — перенаправлять в белый свет, как в одну копеечку, выстреливая «обманки» (маяки ложного наведения), хотя огонь был все–таки достаточно плотным. Сквозь грязно–бурую завесу я видел, как кто–то из наших разлетелся после прямого попадания на отдельные руки–ноги–голова, еще одну броню я засек на плоской вершине коренасто–коричневого монолита, где она, похоже, просто вплавилась в камень… Кто на этот раз?..

Высокие, столбообразные разрывы боеголовок, искрометное мелькание автоматно–пулеметных очередей, совиное уханье «телепузиков», волнами расплескивающих осколки земли и камней. Со стороны — полная неразбериха, но даже со стороны было видно, что ребятам приходится не просто жарко…

Разведка боем? Да нет, какая там разведка, обычный маневр отвлечения…

* * *

Расположившись на вершине холма, в безопасном удалении от места боя, я вместе со Щукой и Рваным засекал действующие огневые точки противника, пытаясь по плотности и качеству огня определить, какие силы нам противостоят. Наблюдения не утешали, у противника явно было две–три роты бронепехоты плюс ракетные установки. Дальнобойных лазеров, к счастью, не наблюдалось, тяжелой артиллерии — тоже. А то бы они нам устроили детский крик на лужайке в сырую погоду!

— Взводный, взводный! Почему не посылаете бойцов в обход?!

Я мельком оглянулся. Занятый наблюдением, я не заметил, как рядом появился Гнус, выполз к нам на вершину и теперь вжимался в землю за нашими спинами, словно уже находился под прицельным огнем.

«Да распрямись ты, милый, не позорься перед бойцами, рано пока еще кланяться, пока и блоха по спине не скачет…»

— Куда? — удивился я.

— В обход! Слышите, взводный, в обход! Вот сейчас бы их обойти и ударить в тыл! — настаивал Гнус из положения лежа.

— Зачем? — все еще не понимал я. Гнус даже задохнулся от возмущения.

Щука и Рваный, рассевшиеся неподалеку с максимальным комфортом, возможном при фиксации брони в положении кресла, тоже обернулись к нам. Щука, прислушиваясь к нашему разговору, мне кажется, подхихикивала.

Я понял, наконец. Нет, идиот — это точно величина постоянная, к тому же непрерывно это подтверждающая! Как же, как же — в обход, в обхват и одновременно в клещи! Пронесем знамя демократии на победоносных штыках! И, разумеется, радостно об этом отрапортуем!

Тоже нашелся — Наполеон Суворович Македонский! И как он себе это представляет — обходить по горам превосходящего по численности и укрепившегося на высотах противника? В горах даже грави–движки брони не дают такой мобильности, как на равнине. Не развернуться там с нашим вертикальным и горизонтальным планированием, маневрировать в бронике среди скал и ущелий — тоже надо уметь, иначе так и будешь биться о камни, пока не расколошматишь буйну голову, как бык о бетонную стену. У горных стрелков даже бронекостюмы другого, специального типа…

Нет, умный в гору не пойдет, умный вообще имеет в виду эти ваши горы, как сказал бы господин штрафник Рваный…

— В обход, взводный, в обход! — настаивал Гнус. — Согласно руководству по тактике…

— Да иди ты… в обход! — не выдержал я.

И какой дурак раздает «осам» руководства по тактике? Не иначе тот самый, что снабжает диких обезьян разрывными гранатами вместо мячиков!

Гнус, конечно, обиделся на всю жизнь вперед, но мне, честное слово, было не до него.

— Леопард–1, Леопард–1, прием! — вызвал я Пестрого.

— Слышу тебя, Тигр! — откликнулся он после некоторой задержки. — У нас здесь горячо!

Этого мог бы не говорить, даже с его передачи через шлемофон я слышал, как вокруг него все кипит и взрывается.

— По визуальному наблюдению силы противника — приблизительно до двух–трех пехотных рот, усиленных «лаурами», — доложил он. — Наши потери — три человека, пока — три… Кухня варит на всю катушку, прием! Здесь стряпать — не советую! Как понял, прием?!

Что и требовалось доказать! «Стряпать», то есть прорываться, здесь бессмысленно, это я и сам видел…

— Двадцать минут продержишься? — спросил я.

— Можно, — неопределенно ответил он.

— Тогда отвожу «зверинец» в направлении «красный свет». Через двадцать минут отрывайся и догоняй! Как понял, прием?!

— Понял тебя, Тигр–1! Двадцать минут! Сделаю, — пообещал Пестрый.

— Работай, Леопард! Удачи!

— И тебя туда же, командир! — с чувством ответил Пестрый…

Пестрый, он же — Ивица Радич, бывший второй лейтенант космического десанта, бывший менеджер по продажам в объединении сетевых супермаркетов «Izobilie», черногорец по национальности и отличный парень, получивший свою кличку за вызывающе–бледные лоскуты искусственной кожи, испятнавшие смуглое, чернобровое лицо.

После полного приживления биокожи ее должны были искусственно осмуглить, но до этого дело так не дошло, как–то рассказал нам Пестрый. Судьба–индейка неожиданно по–вороньи каркнула и подсунула ему в послужной список одну некрасивую историю, драку между новобранцами в его взводе, во время которой трое арабов зарезали двух латиносов. В дело тут же вмешалось всеведающее УОС, и ему, как командиру, пришили попустительство национальной розни с соответствующими выводами в виде приговора трибунала. А в штрафбате о косметических медицинских услугах, предусмотренных военной страховкой, можно даже не вспоминать…

* * *

Мы отходили быстро, как можно быстрее, а сзади все еще гремел бой. Наши бойцы авангарда пока держались, оттягивая внимание противника на себя.

В сущности, нечто подобное мы с Пестрым и предполагали. Рассчитали заранее по одному из возможных вариантов развития событий. Не самому худшему, но — одному из плохих, в нашем положении, в сущности, оставалось выбирать только из двух и более зол. После верноподданнического доклада Гнуса мало кто сомневался, что нас встретят на подходе к горам. Может, и без него бы встретили, но с ним — точно. И не прорываться через Скалистые горы мы не могли, обход этой горной гряды, протянувшейся цепью через половину материка, занял бы слишком много времени.

Так что оставался вопрос — какими силами встретят? Поэтому мы с Пестрым решили заранее — пусть он с десятком человек втянется в бой, тогда как я с остальными буду отходить вдоль гряды на запад, пробуя преодолеть ее в каких–нибудь неожиданных местах.

Пожалуй, это единственный приемлемый план, согласились мы оба. Какой–никакой, а все–таки шанс добраться до точки возврата…

После нескольких часов пребывания на планете уже стало понятно — большого количества войск противника на Казачке нет, оборона планеты построена по принципу автоматизированных укрепрайонов, более опасных для тех, кто валится с орбиты, как снег на голову, из одной могучей, свинцовой тучи. Если бы я, например, командовал десантом, то я бы не стал устраивать всю это образцово–показательную шумиху с волнами высадки, а десантировал бы людей мелкими группами по всей поверхности планеты, как раз в обход базовых узлов обороны. А потом, с подготовленных плацдармов, можно было бы и начинать атаки на укрепрайоны, как делалось это на планете Тайга.

Нет, я не хочу сказать, что я один такой умный, а в нашем верховном командовании — все дураки. Тоже, но не все. Просто на то и армия, чтоб крупные звезды одного идиота перевешивали любое количество умных голов с менее выдающимися нашивками. Ну, привыкли наши адмирал–генералы мыслить стратегией массированных ударов кулаком по столу! Что с ними поделаешь, если думать по–другому они просто не умеют? Непоколебимая вера в превосходство собственной техники и в вопиющую, декларируемую вездесущими СМИ дикость окраинных миров сыграла с нами в этой войне дурную шутку…

* * *

Сознаюсь, раньше, довольно долго, я как–то не особенно задумывался о целях и перспективах этой войны. Может быть, не было случая, а скорее, не было желания думать о войне в свое редкое свободное время, которое с большим удовольствием можно посвятить бабам и алкоголю. Я бы даже уточнил — продажным бабам и плохо очищенному алкоголю, этим исконным мужественным развлечениям ветеранов космодесанта, обветренных взрывчатыми газами…

Войны и так слишком много вокруг, и что о ней еще думать? Я просто принял ее как данность, как научился еще на Усть–Ордынке, когда понял, что в войне смысла нет, в любой войне… Смысла — нет, а интересы — да, есть! Чьи–нибудь меркантильные интересы обязательно присутствуют на заднем плане стратегических карт — это тоже данность. И в конкретной ситуации тем более все просто — есть империя, которая стремится контролировать каждый чих своих подданных, и есть окраинные миры, возмечтавшие чихать и кашлять самостоятельно. Болеть собственными болезнями, а не трястись в централизованной бюрократической лихорадке. Вполне объяснимое желание. Как и стремление империи удержать их в узде — тоже вполне объяснимо…

Так было всегда в истории, и так будет впредь, и что тут думать? По сути, для меня, как для профессионала, война свелась к серии отдельных высадок на далекие планеты, после которых — или грудь в крестах, или голова в кустах… А случалось и то, и другое, случалось и входить победителями в столицы планетарных колоний, и уносить ноги через точки возврата, всякое бывало…

Все просто! И вот теперь, двигаясь с остатками батальона ускоренным маршем вдоль чужих и красивых гор, я вдруг задумался, а зачем мы вообще высаживаемся на дальние планеты? Не с точки зрения сиюминутной тактики и стратегии, даже не с точки зрения Верховного главнокомандования, азартно передвигающего красные и синие фишки на трехмерных картах, а вообще, по большому счету? Какой в них смысл, в наших лихих высадках?

Для начала отбросим всю идеологическую мишуру о демократии на наших знаменах, которую мы якобы распространяем все дальше и дальше в космос. Даже смешно, честное слово… Если следовать элементарной логике, то высшее проявление демократии — когда народы сами решают, как им жить дальше, но мы такую логику на дух не принимаем…

И чем же мы занимаемся? Превращаем «их» колонии в свои? Нет, конечно! Подданные СДШ не слишком–то рвутся эмигрировать на окраины, земли хватает и на близких планетах, человечество пока не настолько многочисленно, чтобы заселить хотя бы их.

Ресурсы? Да, получаем, но это тоже весьма сомнительная выгода. За редкими и особо ценными исключениями таскать через гиперскачки километровые рудовозы очень и очень недешево, подобная транспортировка в большинстве случаев не окупается. Гиперскачковая астронавтика пока все–таки слишком дорогое удовольствие, да и к тому же человечество на исходе XXII века уже убедилось, что энергия — это штука куда более ценная, чем сырье. Есть энергия — можно производить все, что угодно, а энергии хватает в каждой планетарной системе, где звезда еще не погасла…

Тогда зачем?

Высаживаемся, воюем, рушим, стреляем, обваливаем десятилетиями налаживаемые уклады, перечеркиваем долгосрочные планы терраформирования и контролируемых мутаций местной флоры и фауны, а в результате — снова уходим, в лучшем случае, оставив небольшой гарнизон на полуосадном положении и перехватив права на разработку пары–тройки наиболее ценных месторождений, которые потом перепродаются с молотка на земных биржевых аукционах…

Да, уходим, потому что налаживать постоянные, рейсовые сообщения через гиперскачки — безумно дорого, как я уже говорил. А гиперскачковая война — тем более дорогая штука, если бы не контрибуции и налоги с дальних планет, правительство СДШ давно бы уже находилось в глубоком финансовом кризисе на букву «ж»…

В том–то и дело! Что же нам остается в качестве материальных плодов побед? Только деньги и ничего больше! Причем — во многих смыслах этого сладкого слова… Война потребляет деньги, и война их приносит, своего рода самодостаточная система с положительным бухгалтерским сальдо… Да, планеты продолжают оставаться в руках колонистов даже после завоевания, связь с новым «центром» налаживается весьма условно, но одно условие соблюдается неукоснительно — экономика завоеванных переходит на общемировой доллар. Которым они теперь платят пресловутый военный налог в казну СДШ, немалый налог, проливающийся потом золотым дождем кредитов и инвестиций на Землю и несколько центральных планет…

В общем, наскочили, захватили, оторвали кусок пожирнее и гордо понесли его в клюве, чтобы верноподданные из центральных секторов Галактики могли ни черта не делать, получая в виде всевозможных социальных пособий «на развитие большого пальца левой ноги» больше, чем зарплата квалифицированного инженера на окраинах… Вот и весь смысл!

И чем вся эта наша война отличается от банального рыночного рэкета? Или от того же использования рабского труда? А главное, никаких завоевательных перспектив тут в упор не видно, дальние планеты все равно никогда не смирятся с мыслью, что их элементарно грабят, даже если в центре империи начнут напрочь забывать, за чей счет живут…

Получается — все бессмысленно! Глупо, бессмысленно и безнадежно, как камне–транспортировочная компания мифологического царя Сизифа! — вывел я для себя, наблюдая за передвижением батальона.

Не ко времени, конечно, задумался, совсем не ко времени, что противник мне очень скоро и наглядно продемонстрировал…

Из воспитательно–патриотической брошюры УОС «Как я был в плену у диких казаков и что я там видел!».

Подготовлено редакцией отдела патриотического воспитания.

Ответственный за составление — бригадный генерал Севидж.

Распространение — бесплатное.

Рассказ военнопленного командира N–ского подразделения NN–ской бригады космодесанта:

«…И вот, братцы, приводят они нас в свой лагерь. А лагерь–то разбит прямо под открытым небом! Никаких тебе защитных куполов, даже санитарно–гигиенических кабин нигде не видно. Сидят возле обычных костров, разожженных из ценных пород реликтовых деревьев, грубые, неотесанные люди с явными признаками вырождения и гипертрофированными конечностями и хлещут стаканами жуткий напиток «samogon», закусывая луком и чесноком. Пьют, сквернословят и орут друг на друга!

«Ага, значит, это и есть казаки, — понимаю я, — вот, значит, какие они…»

Удивляюсь, братцы! Да и как тут не удивляться? На рукавах у них — повязки с фашистской свастикой, на шапках–папахах из вонючих, мохнатых шкур — красные коммунистические звезды. А лица–то — страшные, а зубы–то — оскалены! Хоть и не чищены, наверное, со дня рождения, но они этого совсем не стесняются, а, наоборот, так и щелкают ими друг на друга, как голодные звери…

Нет, сознаюсь, я никогда не забуду этого дикого зрелища, что открылось мне среди вырубленной реликтовой рощи! Поистине, права была госпожа Президент, когда подчеркивала в своей речи перед избирателями: «Это не нам нужна повсеместная демократия, у нас ее вполне достаточно! Это им она нужна…»

И тут, братцы, мой конвоир, изо рта которого несет, как из нечищеного мусоропровода, начинает смрадно дышать мне в затылок и подталкивать в спину. Подчиняясь, я подхожу поближе к одному из костров… И что же я вижу, к своему ужасу?! На костре, братцы, кипит огромный закопченный котел с каким–то варевом! А прямо на меня — о, ужас! — смотрят из котла жалобным взглядом голубые человеческие глаза! И такую боль, такое страдание вижу я в этом пронзительном взгляде сваренной головы военнопленного, что сердце мое невольно начало содрогаться, несмотря на всю мою воинскую доблесть и заслуженные правительственные награды!

И тут один из этих исчадий ада вдруг говорит грубым, хриплым голосом:

— Ага, вот еще один демократ попался! Сейчас мы и этого сварим! Этот у нас будет на ужин!

И я вижу, как многочисленные огненные глаза, в которых не осталось ничего человеческого, кроме жажды пищи, устремляются на меня, как протягиваются ко мне скрюченные пальцы с хищными ногтями и как слюна уже капает из этих клыкастых ртов…

Но я выдержал, братцы! Хотя, признаюсь, для этого мне понадобилось немало мужества, но я не издал ни звука, когда эти звери тащили меня в кипящий котел. В этот последний, трагический момент моей жизни я вспоминал накрепко затверженные на школьной скамье уроки демократии и политкорректности, вспоминал мудрое, доброе, чуть усталое лицо нашей госпожи Президента, вспоминал…»

— А что дальше? — помнится, спросил я у Цезаря, повертев брошюру в руках и обнаружив, что последний листок отсутствует.

— Интересно?

Цезарь сидел рядом, покуривал сигарету и наблюдал, как я читаю. Этот новый шедевр идеологической мысли он только что притащил мне собственноручно.

— Очень захватывающе. А главное — крайне правдоподобно. Так что дальше–то было? Сожрали его или нет? — спросил я.

— Не знаю, — сознался он. — Сам гадаю. Если исходить из логики развития сюжета, то должны были сварить и сожрать, пока он проникновенно вспоминал госпожу Президента и школьный урок демократии…

— Вряд ли, — задумался я. — Слишком непатриотичный конец. Когда тебя жрут — это как–то не очень вдохновляет на дальнейшие подвиги. С другой стороны, с точки зрения реализма…

— Патриотизм и реализм никогда не имели между собой ничего общего, — заметил Цезарь. — Хотя, я тоже думаю, что это — слишком… Как–нибудь выкрутился, конечно. Может, в слегка переваренном виде…

Я еще повертел в руках брошюру. Казаки на обложке были нарисованы еще более красочными уродами, чем в описании автора. Наш многострадальный военнопленный радовал глаз могучими челюстями, благородством черт и преданностью долгу вместо выражения лица.

— И где ты взял этот бред переваренного? — спросил я.

— А, в сортире на подоконнике валялась… Слушай, ты же казаков видел?

— И даже воевал с ними бок о бок. Еще на Усть–Ордынке, — уточнил я.

— А это где?

Я неопределенно махнул рукой. Все правильно, это там, тогда казалось, что к нашей схватке с желто–зелеными приковано внимание всей межпланетной общественности. А вышеупомянутая общественность до сих пор ведать не ведает, где эта самая Усть–Ордынка, даже Цезарь, бывший политический обозреватель крупных сетевых изданий, знать этого не знает…

— Далеко, — сказал я. — И с каждым годом все дальше и дальше… Так о чем ты хотел спросить?

Цезарь, мне показалось, неловко замялся:

— Слушай, я понимаю, конечно, что все это пропаганда… Но хоть доля правды в ней есть? Хотя бы в смысле костров для приготовления пищи?

Я еще раз глянул на жуткие рожи на обложке. Да, старые комиксы–страшилки отдыхают… Монстры–пришельцы на мирной Земле — это уже неактуально, у нас теперь пострашней пугалки, мы теперь сами себя боимся…

— Нет, конечно. Такие же люди, такая же техника. Ты не поверишь, но на окраинах даже гипертрофированных конечностей встречается ничуть не больше, чем на центральных планетах. А санитарно–гигиенических кабин, кстати, ничуть не меньше, — ответил я.

Прицелившись, я через всю курилку послал этот красочный шедевр в урну.

Познавательная брошюра вспорхнула красочными страницами, как птица крыльями, и спланировала точно в мусор. Вот там ей самое место!

— Ну, я так и думал, — подытожил Цезарь. — Похоже, наша идеологическая машина окончательно сорвалась с резьбы…

— Если бы только она… — согласился я.

Планета Казачок. 21 июня 2189 года.

17 часов 44 минуты по местному времени.

(Через сорок минут после первой попытки

прорыва сквозь Скалистые горы)

Граната разорвалась так близко, что осколки простучали по броне, как частый, внезапный ливень стучит по крыше среди летнего дня. Ударная волна ощутимо качнула меня, толкнула в сторону, но компенсаторы равновесия справились, выровняли полет.

Я приземлился благополучно, жестко спружинил на амортизирующих подошвах и тут же откатился в сторону, под прикрытие нависающих скал. Вдогонку ударила крупнокалиберная пулеметная очередь, ровной строчкой высекла из камней прах и огонь, но я уже был вне простреливаемой зоны.

Датчики повреждений молчали. Значит — проскочил! Чем хороши эти старые «крабы» — так это своей безусловной прочностью. Современные «латники», например, или сверхсовременные «гоплиты» — и удобнее, и маневреннее, и лучше оснащены, не говоря уже о большем запасе энергии. Но вот выдержит ли «латник» разрыв гранаты почти под ногами — за это я не поручусь, это еще бабка надвое… Чем проще техника, тем больше у нее запас прочности, эту аксиому военные конструкторы периодически забывают, а потом она снова озаряет их, будто откровение свыше.

Оказавшись в безопасном месте, я остановился, переводя дыхание и осматриваясь. По сути, нас взяли в классические клещи и теперь прижимали к горам по всем правилам. Слева, на расстоянии километр–полтора, маячила пехота противника в защитной желто–зеленой броне, хорошо подходившей к местным высушенным пейзажам. Они двигались в точности как осы, что разлетаются в стороны, а потом снова сбиваются в клубок над открытой банкой варенья…

Но броня у их пехоты похуже нашей, отметил я. Это было видно даже издали. Даже хуже наших «крабов». Не зря говорят, что в легком и стрелковом вооружении метрополия все–таки преобладает, наши, например, защитную окраску на броню не наносят, она сама мимикрирует…

Справа двигались пять МП–танков. Вполне современных танков на этот раз! В воздух танки не поднимались, шли наземным ходом и лупили по нам практически вне зоны поражения нашего оружия. Два других танка уже попробовали было вырваться вперед, проутюжить наш отступающий батальон «огнем и маневром», и теперь горели на холме, коптили жирным и черным дымом, высоко поднимающимся в безоблачное небо. Один танк подорвала Горячка, но и сама подорвалась вместе с ним. Второй… Нет, я не видел, как ребята оприходовали второй, слышал только, как он хорошо и смачно бабахнул. Похоже, ему под самые гусеницы подкатили связку противотанковых мин–магниток. Тот, кто это сделал, тоже вряд ли уцелел, это понятно…

Остатки нашего батальона послушно карабкались на скалы и камни, потому что деваться все равно было некуда.

Уйти нам не дали. Все–таки не дали…

Я не знал, сколько нас оставалось, некогда было считать и перегруппировываться, но не больше двух–трех десятков — это уж точно.

Пока оставалось…

Похоже здесь, западнее, у подножия гор, батальон «Мститель» и закончит свое доблестное существование, понимал я. Это не паника, просто констатация факта…

Я отступал почти последним, за мной — только Князь с верным Кукушкой. Засели ниже, в естественном укреплении среди камней, и довольно бодро лупили очередями в сторону противника. Нет, я не приказывал уголовным прикрывать отход, Князь сам вызвался быть в арьергарде, ну а Кукушка, понятно, без него — никуда. Что наводит на мысли о непредсказуемости человеческих характеров, одинаково способных на подвиги и на паскудство… Если бы еще было время и место об этом тщательно поразмыслить…

Тяжелый снаряд оглушительно грохнул где–то выше, и я совершенно машинально пригнулся. Осколки снова брызнули по броне, на этот раз — каменные, неопасные. Хорошо все–таки стреляют, метко…

Я понимал, видел, что еще немного, и нас окончательно прижмут к крутым скалам, и наступит амба, кердык, абздец — все вместе. На каменных стенах, уступами поднимающихся высоко в небо, мы будем видны, как мухи на белых обоях. При такой крутизне подъема никакой форсаж не спасет, нас просто расстреляют, пока мы будем подниматься к вершинам…

Казачки вообще воевали толково. Во избежание ненужных потерь в открытый бой на прямой наводке не рвались. Действительно, зачем? Они просто долбили и долбили нас на средних и длинных дистанциях, что при их превосходстве в огневой мощи было вполне достаточно. И волки сыты, и от овец — только клочки по закоулочкам! Я бы и сам так поступил на их месте, долбил и долбил спокойно, издалека. Это только в комиксах и сериалах бравые десантники сплошь и рядом сходятся врукопашную, лязгая кулаками по чужим панцирям. На деле — пуля, ракета или граната куда надежнее кулака, даже оснащенного пневмоусилителями мускулатуры. Спору нет, рукопашные в броне тоже встречаются, я их сам видел и даже участвовал. Но за семь лет войны — всего несколько раз…

Если противник пошел врукопашную, что делать? Правильно — стрелять в упор! Дураку понятно, но не сценаристам, конечно…

Между тем, я наблюдал.

Прижмут, уже прижимают! И что тут поделаешь?

— Начальник, начальник! Тигр–1, я пошел на отход, прикрой! — раздался в наушниках заполошный голос Кукушки.

— Давай, прикрываю! — коротко ответил я.

— А на суровой, ледяной планете–э–э! А в тюрьме мальчонка пропада–а–ал! — услышал я в наушниках то ли стон, то ли вой, то ли залихватскую блатную песню.

Полетел, родимый!

Высунувшись из–за камней, я, не целясь, дал несколько длинных веерных очередей в сторону наступающей бронепехоты. Потом мгновенно сменил позицию, длинным прыжком перебравшись еще выше по скалам. И снова стрелял и стрелял, отвлекая их огонь на себя.

Сверху мне было хорошо видно, как летел Кукушка. Ему бы, дурачку, взять ниже, расстелиться над землей, как блин над тарелкой… Может, и проскочил бы!

А он выперся на вышину, завис готовой мишенью…

МП–танк влепил снаряд точно в него. Прямое попадание, ювелирная работа наводчиков, не так–то это и просто, попасть в планирующую броню…

Я успел отчетливо увидеть, что Кукушка словно взорвался изнутри, мгновенно набух красным огненным тюльпаном, распался на клубы дыма и тут же исчез, испарился, как вода при мгновенном нагреве плазменного котла… Вакуумный снаряд, конечно же!

Значит, еще один искупил кровью, и тут же на месте ею выкипел — мимолетно мелькнула мысль.

Долго раздумывать было некогда, в каменной нише еще оставался Князь, его тоже надо было оттуда вытаскивать, пока не накрыли навесным огнем.

— Князь, Князь! — вызвал я открытым текстом. — Давай теперь ты, пока не нащупали! Только ниже бери, стелись над камнями, в высоту не лезь!

— Ага, щас! — мгновенно откликнулся он.

— Не понял?

— Щас все брошу и начну давать каждому встречному–поперечному! — пообещал он.

Теперь его голос звучал с откровенной насмешкой. Но без страха… С насмешкой, но без страха? Кажется, понял…

— А что тут непонятного, командир? — произнес он, словно подтверждая мою невысказанную мысль. — Сдаюсь я! Я жить хочу! Буду сдаваться, иначе — пропадем здесь, как фраера на малине! Буду сдаваться и тебе советую…

Ах ты…! Вот за этим он и остался всех прикрывать! Я–то тоже хорош, слюни распустил, уши развесил, задумался о сложносоставляющих человеческой натуры… А все, как обычно, объясняется куда проще!

— Командир? — позвал меня Князь.

— Чего тебе?

— В спину стрелять не будешь? Я помолчал немного. Подумал.

В сущности, я уже держал его на прицеле.

Сверху–то… Совершенно машинально поймал в прицел «эмки» и теперь — держал… На таком расстоянии с него хватит и обычной пулевой очереди!

— Ладно… Не буду, — пообещал я.

— Ты пойми, больше все равно делать нечего, — продолжал увещевать он. — Так я выхожу?

— Выходи, — я снял палец со спусковой кнопки «эмки». — Только смысла нет, пристрелят тебя, вот и вся любовь.

— А это мы еще посмотрим… Точно не будешь стрелять?

— Выходи…

— Лады, командир! Я тебе верю! И это… не поминай, словом…

Не высовываясь, Князь выпустил вверх белую ракету. Международный сигнал о сдаче, понятный на любой планете.

Интересно, он–то откуда его знает? Я не помню, чтоб рассказывал о нем на занятиях по боевой, а офицер–надзиратели уж точно такому не учили… И откуда у него, кстати, белые ракеты, никак не предусмотренные боекомплектом штрафника? — на мгновение задумался я.

Ракету заметили. Стрельба в его направлении прекратилась. Уходя на форсаже брони и лавируя между камнями, я еще успел заметить, как он появился из–за камней с добросовестно поднятыми руками.

Тормознуть все–таки, влепить ему последнего оставшегося «телепузика»? Конечно, можно… Если по уставу, то я просто обязан был это сделать, видя, как мой боец сдается противнику…

А, пошел он…! А пошли они! В конце концов, я всегда знал, что этому хитровану плевать на все, как мухе плевать на орбитальный спутник!

Вот и второй боец отвоевался в течение нескольких истекших минут, подытожил я, влипая в камни за полсекунды до того, как по мне открыли огонь.

Может, он и правда умнее всех?

Из воспитательно–патриотической брошюры УНСП «Штрафные подразделения: история, цели и их роль в грядущей победе!».

Подготовлено редакцией отдела патриотического воспитания УНСП.

Ответственный за составление — бригадный генерал Севидж.

Распространение — бесплатное.

Штрафные подразделения начали применяться в армиях мира за много веков до нашей эры. История гласит, что впервые они возникли в войске Александра Македонского, знаменитого полководца, царя и ярого приверженца демократических идеалов, которые он нес народам Азии и Ближнего Востока.

А дело было так, братцы. Однажды, когда Александр уже сверг сатрапию Персии и двигался со своим войском дальше, осведомители ему доложили, что среди солдат появились отдельные недовольные личности. Они подбивают остальных требовать от царя прекратить поход и возвращаться на родину.

Тогда полководец решил пойти на хитрость. Он объявил всему войску, что им организовано скоростное, эстафетное сообщение с Македонией и Грецией, и те, кто желает отправить домой весточку о себе, должны просто написать письма и принести их к царскому шатру. Почти все воины пожелали написать родным или близким, и писем было собрано великое множество. Все они были внимательно прочитаны специальными цензорами, и те, кто жаловался или не одобрял действия царя, были взяты на заметку.

Впоследствии полководец сформировал из них отдельное подразделение, которое должно было разбивать свой лагерь вне общего расположения войска, а в бою сражаться на самых опасных направлениях. И только те воины, которые делом доказали свою храбрость и преданность командованию, возвращались потом в свои обычные соединения и считались исправившимися.

Таким образом, благодаря воинской хитрости, полководец Александр разом избавил свою армию от трусов и паникеров и доказал нам, потомкам, что в борьбе за истинную демократию хороши любые, даже самые жесткие меры…

Планета Казачок. 21 июня 2189 года.

17 часов 45 минут по местному времени.

(Через сорок пять минут после первой попытки

прорыва сквозь Скалистые горы)

Оказалось, нет, не умнее! Я имею в виду авторитетного Князя…

Когда я перебрался в защищенное место и оглянулся назад, там, где авторитет браво сдавался в плен, на землю оседал пыльный гриб уже отзвучавшего разрыва.

А я его предупреждал, честно предупреждал!

И почему большинство людей не понимает с первого раза? Словно для того, чтобы твои слова стали убедительными, их обязательно нужно повторить несколько раз, с упрямством компьютерного самоучителя… Не любят менять точку зрения по причине общеустойчивой консервативности человеческой натуры?

Я не помнил, говорил ли своим бойцам, что казаки больше не берут пленных? Скорее, не говорил, мне казалось, что это общеизвестный факт. После той, памятной бойни на планете «Тайга», когда наши орбитальные установки новых, экспериментальных лазеров дальнего радиуса действия выжгли до пепла многомиллионный город Уральск, где не было ни одного солдата, только женщины, старики и дети, собранные для безопасности со всей планеты, они вообще никого не берут в плен. Никто до сих пор толком не знает, действительно ли та беспощадная бойня была сбоем в системах наводки, как потом оправдывалось командование, или акцией устрашения, впоследствии представленной ввиду нехорошего резонанса как компьютерная ошибка?

Я вместе со своими «Бешеными» был потом на месте бывшего Уральска, спустя несколько суток оказался там, когда земля уже немножко остыла. Действительно, жуткое зрелище — оплавленные каменные стены, сплошь покрытые густым, черным слоем копоти, и отчетливо выделяющиеся на копоти более светлые силуэты… Пять миллионов погибших, даже раненых не осталось, никого не осталось, одни еле заметные, как привидения, женские и детские силуэты на стенах…

Дело, как водится, замяли, ограничившись невнятными оправданиями политиков, кого–то из многозвездных адмиралов понизили на целых два ранга за «неоправданное насилие над мирным населением планеты противника», разжаловали несколько фигур помельче, но МКК (Межпланетный Казачий Круг) это, понятно, не удовлетворило. Вот и постановили казачки всем миром — пленных не брать…

Потом по мне опять шибанули из чего–то крупнокалиберного, так что осколки брызнули над головой дождем. Нащупывают, понимал я, секунда задержки — и окончательно нащупают своей очень неплохой (что бы ни говорили!) электроникой.

И я снова лавировал между камнями, пытаясь опередить собственную тень в этой гонке на выживание…

* * *

В сущности, весь этот бой вспоминался мне потом, как непрерывная цепь отходов, пробежек, пролетов и переползаний на брюхе. Было в нем что–то от вязкой навязчивости дурного сна, когда ты все время убегаешь и убегаешь, а убежать не можешь, вот–вот тебя схватят… И это «вот–вот» длится всю бесконечную ночь…

Несколько раз мы пытались остановиться, закрепиться и контратаковать, но где там! Я поднимал оставшихся бойцов на прорыв, а потом мы снова откатывались назад, оставляя убитых, похожих на выброшенные куклы в своей покореженной броне. Или просто разлетевшееся месиво из брони и плоти…

Обложили, одним словом!

Нет, я не взялся бы потом восстановить всю картину этого боя. Отдельные фрагменты, эпизоды, картинки — да, мелькали в голове…

Я почему–то запомнил, отчетливо, до мельчайших подробностей, картинки на мониторе запомнил, как двое из наших не успели ускользнуть от надвигающегося МП–танка. И тот прошелся по ним всей своей стопятидесятитонной массой, просто вмял их в камень и проутюжил, сделав на их телах насмешливо–лихой разворот на 360 градусов без всякой воздушной подушки, на одних гусеницах…

Точно, именно этот танк оприходовала немного спустя Горячка, кинулась на него с пронзительным, каким–то очень женским взвизгом и вполне мужскими, крепкими матюками… Похоже, она просто тащила на себе активированные ракеты «рэкса», не имея времени и возможности запустить их со станины. Так она и погибла…

Я запомнил, как Блямба, солдат из новобранцев, пацан, в сущности — зеленый, сопливый, азартный, с тем же азартом укрепился с пулеметом на защищенной точке и умело отсек пехоту противника от двух передовых танков… Крепко засел, им понадобилось запустить не меньше десятка ракет, прежде чем они все–таки достали его…

Я запомнил, как офицер–надзиратель Гнус (стратег, блин, если не сказать — тактик!), лежа на спине, поднял над собой винтовку, высунул из–за камней ствол и лупил в белый свет, не глядя, безбожно расходовал и без того поредевший боезапас. Кажется, кто–то из солдат пинал его, приказывал встать, но он все равно не высунул голову. Гнусная картина с этим Гнусом, извиняюсь за случайный каламбур…

Как он погиб? Там и погиб в своем укрытии. В бою нельзя останавливаться надолго, даже в тех местах, которые кажутся защищенными — аксиома для новобранцев…

Конечно, бой — это всегда мелькание, калейдоскоп, непрерывное движение, инстинктивное — от опасности, сознательное — навстречу опасности, скрипя зубами… Потом и само ощущение опасности теряется куда–то, уходит, растворяется во вспышках и грохоте веерного, навесного и прицельного огня… Ты только время от времени удивляешься сам себе, что еще жив, несмотря ни на что, еще двигаешься, еще дышишь и даже кем–то командуешь…

Есть упоение в бою! — как сказанул кто–то из древних литературных классиков.

Не знаю! Можно ли это назвать упоением — не знаю, честное слово… Соленый вкус крови во рту от прикушенных в горячке губ, сухой треск и гром, прорывающиеся через защитные мембраны… Стоны, крики, вопли, приказы, проклятия, ругательства — вся эта мешанина звуков, которую щедро преподносит пресловутая сверхзащищенная, направленная связь, ошалевшая от переизбытка целей… И мелькание огня, и дымная пелена газов взрывчатых веществ, кисловато–острый запах которых пробивается даже через защитные фильтры… И металлический привкус на языке, ватно заложенные уши от всех этих многочисленных боекоктейлей, которые броня сама тебе впрыскивает по мере надобности…

Не знаю! Мне представляется, что надо быть странным человеком (мягко говоря!), чтобы испытывать от всего этого упоение…

Планета Казачок. 21 июня 2189 года.

19 часов 04 минуты по местному времени.

(Через два часа после первой попытки прорыва

сквозь Скалистые горы)

— Ну, что скажешь, командир? По–моему, нам хана, — спокойно констатировал Рваный.

— По–моему, тоже, — согласился я.

В конце концов, опровергать очевидное — всегда нелегко. Хотя, с другой стороны, это случается сплошь и рядом, и даже не без успеха, если вспомнить лихую пропаганду УОС…

— Вот так всегда, — проворчал Рваный. — Ждешь, чтобы командир тебя вдохновил, ободрил и морально, так сказать, поддержал, а он тебе — голую правду…

Под забралом шлемофона я почти не видел его лица, но догадываюсь, какую кислую рожу он скорчил при этом.

— Я и поддержал. Даже — подтвердил, — оправдался я. — У тебя как с боеприпасами?

— С боеприпасами — хорошо, — мечтательно произнес он. — Вот без боеприпасов — хуже, гораздо хуже… На пару часов хорошего боя хватит, не больше.

В принципе, неплохо ответил, мысленно одобрил я, даже остроумно. Я уже заметил за ним такую особенность — когда ситуация становилась действительно угрожающей, Рваный переставал брюзжать и булькать, как забытый на плите чайник, и изъяснялся вполне нормально, бодро, с проблесками остроумия. Маленький парадокс отдельно взятого человека, не иначе…

Положение действительно было аховое. Хуже — трудно придумать. Нас окончательно зажали на небольшой террасе в спускающихся уступами скалах. За спиной — высоченные каменные стены, а впереди — пехота и танки. Хорошо, что танки не слишком приспособлены для ведения навесного, штурмового огня. Если бы у казаков была приличная ракетная установка или пара планетарных штурмовиков, они бы выковыряли нас отсюда, как стоматолог мгновенно выдергивает гнилой зуб ультразвуковыми щипцами. А окажись поблизости стационарная батарея орбитальной обороны — вообще никакой военной хирургии не понадобилось бы, просто выжгли бы вместе с куском мироздания. Так что нам еще повезло, мы пока держались и даже отбили две не слишком активные атаки. Я сильно подозревал, что противник не проявляет излишней инициативы, как раз дожидаясь приличной ракетной установки или пары штурмовиков.

Это подозрение было не только у меня. В общем и целом — картина, лишенная оптимистического взгляда в будущее…

Сколько нас оставалось? Четырнадцать человек. Или — боеединиц, как вам угодно. Из моего, можно сказать, бывшего взвода уцелели Цезарь, Рваный, Педофил… Оказалось — очень упорный господин, видимо, в силу обстоятельности сумасшествия характера… И Щука, она тоже, к счастью, уцелела… Я думал о ней отдельно, как–то не хотелось смешивать ее со всеми. Теперь я уже отчетливо понимал, что просто сожалею в глубине души о том, что у нас могло бы быть с нею и чего, наверное, уже не будет…

Оставшиеся девять человек были из других взводов и рот, в основном — бывшие солдаты, те, кто научился не только стрелять, но и выживать в бою… Вот и весь личный состав бывшего штрафного батальона «Мститель».

Пестрый со своими людьми так и не появился, я не знал, что с ними и где они, наша направленная связь в броне все–таки обладает очень небольшим радиусом действия, своего рода — плата за секретность и кодировку…

Вжавшись в камень на этой горной высотке, мы сидели достаточно плотно. И грустно. Что тут еще скажешь? После очередной атаки танки и бронепехота казаков откатились вниз, на холмы, и отсюда, сверху, с учетом телескопического зрения, они были видны как на ладони. Только толку от этого — чуть–чуть без малого! С нашего плато врагов можно было достать разве что «рэксами», а их осталось — раз два и обчелся, лучше уж приберечь до следующего штурма.

«Решатся на третью атаку или нет? — вяло думал я, наблюдая за неспешными маневрами противника. — Впрочем, зачем им решаться? Им–то можно и подождать, над ними как раз не каплет, это над нами, как из поганого ведра, течет…»

— Цезарь? — позвал я.

— Чего? — откликнулся он совсем по–штатски. Что было немедленно замечено остальными.

— Солдат не должен отвечать «чего»! — наставительно произнес Плотник, из второй роты «Мстителя». — Солдат должен обозначить свое присутствие четким и внятным «Я!», или — «Есть!», или — «Нет меня ни хрена!», чтоб командир потом не ломал голову…

Вот, тоже блюститель уставов, пропивший в родной части с подельником–старшиной два контейнера офицерского нижнего белья и комплект новых гусениц для самоходки (!)… Забавный, в общем–то, малый, всегда веселый…

— Рассказал бы, что ли, анекдот, Цезарь? Политический, например, про госпожу Президента и ее отсутствующую ногу…

— А что, думаешь, уже можно?

— Похоже на то, — подтвердил я.

— Тогда — лучше неприличный, про баб, — вставил Рваный. — Чтоб без всякого снисхождения к слабому полу.

— К какому из слабых полов? — ехидно откликнулась Щука.

— Господа, господа! Вы не забыли, что здесь присутствуют и дамы? — напомнила густым басом Капуста.

От этого заявления захмыкали многие. Назвать дамой мужеподобную лесбиянку Капусту — все равно что назвать кувалду хирургическим инструментом. Рваный тут же рассказал несколько расхожих армейских шуточек на тему «дам — не дам». Старо, избито, но, так сказать, проверено временем…

— Нет, я не понимаю, может, я что–то где–то прослушала? Сегодня что — объявлен день плоских острот? — спросила Щука.

— Да не кипятись, девонька, все в порядке. Мужики, что с них взять… — добродушно пророкотала Капуста. — А ты, командир, что молчишь? Лучше ты нам что–нибудь расскажи.

— Когда–то, в бытность мою еще студентом–историком, мне довелось побывать в архиве старого кино, — рассказал я. — Такие, знаете, совсем еще древние фильмы с плоским, двухмерным изображением. Достаточно интересные фильмы, если привыкнуть воспринимать мир в плоском виде. По большей части там разнообразные боевики, где хорошие парни побеждают плохих и наводят справедливость по своему разумению…

— Представляю себе, — хмыкнул Цезарь.

— Да нет, не все так уж глупо. По крайней мере — вполне волнительные истории. Но я не об этом. Так вот, я заметил, у хороших парней в конце XX века была одна коронная фраза: собираясь на последнюю, решающую битву с плохими, они всегда сентиментально оглядывались кругом и мужественно замечали — сегодня хороший день, чтобы умереть!

— И умирали? — заинтересовался Рваный.

— Нет, в древнем кино хороший конец был так же обязателен, как в нашем.

— Обычно, оставались в живых, — уточнил я. — Хорошие, конечно, оставались, а плохие умирали долго и плохо. В общем, все заканчивалось хорошо и по–своему счастливо.

— Да, в старые добрые времена в фильмах, говорят, присутствовала романтика, а не только реклама, — вставил Цезарь.

— Ну и что? Нам–то сейчас какое дело до них? — спросил Рваный.

— В сущности, никакого. Вспомнилось просто… — сознался я. — Так вот, господа легионеры штрафбата, довожу до вашего сведения, что ситуация у нас прямо противоположная.

— Это как?

— Очень просто, — объяснил я. — День сегодня — дрянной, а умереть, по всей видимости, все–таки придется.

— Остроумно! Мысленно хлопаю в ладоши, командир, — заметил Цезарь.

— Да имел я в виду такое гребаное остроумие! — определил Рваный.

— Ну, как я понимаю, выбора у нас немного, — вздохнул Педофил. — Да и тот, к сожалению, от нас не зависит.

Очень справедливое замечание.

— Кстати, командир, ты за спину смотрел? — снова спросила Щука.

За спину я смотрел. Но на всякий случай я еще глянул. Ничего нового не увидел — почти отвесные скалы, уходящие в голубую бесконечность неба. Красивые скалы, если отвлечься от всего остального…

Если бы не противник, мы бы, конечно, перевалили их на антигравах, но в нашей ситуации — нечего даже пытаться. Пока будем подниматься, дальнобойная артиллерия танков перещелкает нас на этой стене, как патентованная, самонаводящаяся мухобойка…

— И чего я там должен увидеть? — спросил я.

— Глянь на одиннадцать часов, видишь, за двумя зубцами, что–то вроде пещеры…

Пещеру эту я уже видел. Отметил. Думал. Действительно — или пещера, или очень глубокая ниша. Сканер не брал глубоко через слой камня, но то, что он нащупывал, уходило достаточно глубоко. Скорее — пещера, просто ниша, образовавшаяся под воздействием эрозии, не уходила бы так круто вниз… От нас до нее — чуть меньше километра… И пять тяжелых танковых орудий, а в точности их наводчиков все уже убедились…

Нет, не успеть, я уже думал об этом.

— Пещера есть, это точно. Только не доберемся мы до нее… — протянул кто–то, словно подтверждая мои невысказанные мысли.

— А если контратаковать? — азартно предложила Щука. — Три–четыре человека имитируют контратаку, остальные — уходят под шумок!

— Нет, не получится, — я покачал головой.

— Точно! Танкисты сначала размажут в соплю нашу гребаную контратаку, а потом снимут тех, кто ломанется в пещеру, — подтвердил Рваный. — Пять тяжелых стволов — не шутка!

— А если попробовать? Что, есть другие предложения?

— А если бы у бабушки были яйца, какое бы у нее было отчество? — не сдавался Рваный. — Здесь, по крайней мере, у нас позиция, пока казачки до нас доберутся, мы еще многих положим.

— Положим, как же… — проворчал кто–то.

Подтащат казачки ракетную установку, и кто кого потом положит ниже уровня рельефа…

Я понимал, что вся эта наша развернутая дискуссия выглядит уж слишком парламентарно, не по–военному. Конечно, есть такие моменты, когда решение должны принимать все вместе, и каждый командир просто обязан определить момент, когда необходимо отпустить вожжи. Но, по сути, все они поглядывали на меня, я это чувствовал. Слово командира всегда решающее, на том стоим, стояли и стоять будем вместе со всеми вооруженными силами…

Я тоже колебался. Смотрел на темный провал пещеры, переводил взгляд на танки… Если бы да кабы, во рту росли грибы… Нет, все равно не успеть, и так и этак… Хотя деваться больше все равно некуда, в чем–то Щука права, смелость, как говорится, города берет… Правда, не насовсем и с большими потерями…

И как раз в этот момент случилось чудо, маленькое чудо, какие иногда случаются на войне! Редко, но случаются!

— Тигр–1, Тигр–1, я — Леопард–1, как слышишь, прием?! — раздался в наушниках голос Пестрого.

— Леопард, слышу тебя, слышу тебя хорошо! — радостно откликнулся я. — Ты где?

— Здесь я, неподалеку. Со мной — четверо, отрываться пришлось по–тяжелому! — доложил Пестрый. — Вас вижу. Вы что там — загорать устроились?

— Ага, припухаем, — согласился я. — Ждем, когда совсем распухнем.

— Да вижу, вижу… Помощь нужна?

— Как там у тебя позиция?

— Нормальная позиция. Хорошая! Могу уйти в горы в любой момент. Здесь у меня скалы ниже, и ущелье ветвистое — можно смыться.

Так, это уже кое–что, соображал я. Пожалуй, это гораздо больше, чем кое–что…

— Леопард, у тебя ракеты для «рэксов» есть?

— Найдем маленько. Осталось… да, осталось двенадцать штук, — доложил Пестрый.

Молодец он все–таки! И людей увел, и даже ракеты остались!

— Тогда действительно сможешь помочь, — сказал я. — Ты вот что — ударишь по танкам, нашумишь, отвлечешь их на себя и сразу уходи в горы. Сразу — понял?! В бой не ввязывайся, никаких реальных атак, только имитация — понял?!

— Понял тебя, Тигр–1!

— Хорошо. Ударил, отвлек и делай ноги!

— Понятно. А ты куда? — спросил он.

— Да есть тут одна задумка. Попробуем под землей прорваться.

— Не понял тебя, командир?! — удивился Пестрый.

— Не важно… Главное — нас не жди, уходи сразу, курс — на точку возврата. Если повезет, там и встретимся… Всё, поехали, начинаем ровно через три минуты по бортовым хронометрам!

— Есть! Удачи тебе, Кир! Всем удачи! Даст бог — свидимся еще…

— И тебе удачи, Ивица! — пожелал я.

Кто знает, может, и правда свидимся? Чего только на белом свете не случается!

* * *

Пестрый со своими бойцами сработали четко. Атаковал, как договорились, нашумел, прогремел, словом, поднял такую бучу, что и на самом деле стало похоже — нам на подмогу движется целое подразделение. Выстреливая остатки ракет, он даже ухитрился подбить один из танков, что из «рэкса», да еще на такой дистанции, не так легко.

Полностью обмануть казачков, впрочем, не удалось. Это была первая натяжка в нашем плане, что они окажутся совсем уж лопоухими. Полагаю, они насторожились, как только засекли кодированные сигналы наших с Пестрым переговоров. Три танка и часть пехоты действительно развернулись в ожидании атаки с фланга после первых же выстрелов. Но два оставшихся по–прежнему держали нашу площадку под прицелом.

Я тоже совершил одну ошибку… Точнее, ошибкой это не назовешь, просто сначала у меня промелькнула мысль приказать Щуке, Цезарю и Рваному первыми стартовать к пещере. У первых, казалось мне, больше шансов проскочить, сработает пресловутый эффект неожиданности. Но я тут же мысленно одернул себя, что получается какое–то кумовство — своих первыми. Не дело это!

Разозлившись на себя и на все подряд, я приказал первыми стартовать другим. Именно они приняли на себя самые прицельные залпы, буквально размазавшие по камням скорлупу брони.

Как раз последние и проскочили за дымом и пылевыми облаками. Действительно, кто возьмется определить, где опаснее на линии обстрела — слева или справа?..

В итоге до пещеры нас добралось шестеро. Капуста, Цезарь, Щука, Педофил, Рваный и я — именно в такой последовательности.

Удалось ли Пестрому на этот раз оторваться и уйти в горы, я не видел, не успел заметить. Впереди меня взорвалась чья–то броня, казачки попали точно, и все забрало оказалось забрызгано кровью так густо, словно мне прямо в лицо плеснули ведро буро–красной краски. Я инстинктивно дернул головой, славировал и чуть не проскочил мимо цели.

Странно, снизу, с террасы, я отчетливо видел темный провал пещеры, а оказался поблизости — и даже удивительно, какой он маленький и незаметный, успел подумать я…

На лету выпустив в сторону казаков своего оставшегося «телепузика», я последним ввалился в пещеру, просто кожей, шестым подсознательным чувством ощущая, как вслед мне летит что–то сильно взрывчатое…

И точно, едва я успел откатиться внутрь, как возле входа бабахнули, по меньшей мере, два разрывных. И еще, и еще!

Сами скалы, мне показалось, задрожали и начали рушиться, не выдерживая такого бешеного огня!

Вжавшись в камни, карабкаясь куда–то в сплошной пыли и дыму, я уже не понимал, где я и что со мной. Живой? Невредимый? Или меня уже завалило, засыпало грохочущими глыбами, и это мне только кажется, что я карабкаюсь…

Потом все стихло. Я попытался зажечь прожектора брони, и это удалось, как ни странно. Мощные лучи отчетливо высветили пол, потолок, стены и густую пылевую взвесь, все еще висящую в воздухе…

Вот провала наружу больше не было за спиной. Похоже, мы теперь еще и замурованы!

— Ну что, соколы–орелики, кто жив, а кто нет, признавайтесь? — услышал я голос Рваного и не сразу понял, что это он…

* * *

Только потом, много времени спустя, я узнал, что мы угодили в так называемые Гнилые пещеры, место, которое пользовалось среди поселенцев Казачка самой нехорошей славой с примесью мистических слухов и суеверий. Первое время после начала освоения сюда лазили многие, но возвращалось гораздо меньше.

Разные слухи ходили на Казачке о Гнилых пещерах. Говорили о подземных реках, что неожиданно заполняли ответвления пещер и так же внезапно уходили, о гуляющих гейзерах, скрытых извержениях и прочей подземной тектонической активности. Говорили о скрывшейся под землей исконной фауне Казачка, чьи зубы и когти дадут фору виброножам, говорили даже о духах, привидениях и подземных демонах, стражах планеты, для которых человечье мясо, в силу своей инопланетности, является желанным и изысканным лакомством. О пришельцах, свивших гнездо на глубине, тоже, по–моему, говорили, как без этого, это тоже уже фольклор…

Словом, в этот фольклорно–геологический компот мы и угодили со всего маху. Я представляю себе, как злорадно ухмылялись казаки–наводчики, вкладывая точные серии бронебойно–прожигающих снарядов в естественные трещины скал и обрушивая за нами вход… Обрушили, посмеялись между собой и на том успокоились. Решили, что если нам удастся ускользнуть от падающих глыб, то из пещер все равно не выбраться. Системы жизнеобеспечения брони выработают свой ресурс — и каюк. По сути, несколько вражеских пехотинцев, сунувшихся в глубину таинственных подземелий, были не самой главной заботой казачьих сотен планетарной обороны…

К счастью, мы всего этого не знали. На наших картах наличие пещер было отмечено до крайности неотчетливо, даже без названия, поэтому никакого мистического трепета перед загадочным местом мы не испытывали. Наоборот, появилось веселое, легкое, даже игривое настроение, некое интуитивное, шкурное облегчение, когда ты вырвался, избежал, извернулся между зубами Костлявой Старухи… Подсчет потерь, воспоминание о погибших, элементарная тряска отходняка — все это начинается потом, а первое чувство — обычное облегчение…

Вырвались! Оторвались! Живы!..

Отойдя от заваленного входа на пару километров, мы устроили большой привал, даже выпили немного по такому случаю. У Педофила в отделении для кассет боезапаса очень кстати оказалась резиновая фляжка со спиртом. Интендант — это не профессия, это характер…

Он оказался неплохим мужиком и хорошим солдатом, наш Педофил, если отвлечься от его маниакальной идеи растлевать все сопливо–пищащее в детских колготках. Мне, собственно, до его сексуальных пристрастий дела не было, я не председатель трибунала, чтобы всех судить, и не мессия, чтобы оправдать каждого. Воевал он хорошо, умело, разумно… Здесь и сейчас! А «завтра» — или «вообще» в нашем положении вполне свободно может и не случиться, во время боевых действий эти понятия становятся до крайности отвлеченными…

Спирт хорошо обжег горло, ударил по мозгам с безотказностью ручного молота. Скажу откровенно, вся эта военно–медицинская химия, все эти боекоктейли, что подруга–броня услужливо впрыскивает тебе под кожу, — взбадривают, расслабляют, мобилизуют, обезболивают, работают, другими словами, неплохо, но старик–алкоголь до сих пор стоит на особом месте среди многочисленных видов кайфа. Есть в нем нечто особенное, исконное, родное и близкое, что не заменить никакой химией или наркотой. Я понимаю, что это высказывание не в духе минздравовской политики всеобщего здоровья с бесконечными резиновыми улыбками, накачанными сезонными курсами антидепрессантов, зато — правда жизни…

Глава 5

Слава героям

Планета Казачок. День спустя.

Где–то в глубине Гнилых пещер.

Место расположения — не определяется…

— Смотрите–ка, здесь что–то нарисовано, — вдруг сказала Щука.

— Где нарисовано, девонька? — ласково спросила Капуста, смягчив бас до бархатного баритона.

Я в очередной раз подумал, что эта лесбиюшка, похоже, подбирается к моей красавице. Впрочем, и красавица не моя, и, может, ее это как раз устраивает… И, вообще, какое мне дело до чужой ориентации?

«Сопли, командир! — одернул я сам себя. — Сопли лучше сразу наматывать на кулак, чтобы потом не путались под ногами! — как говорил в свое время замкомвзвода Вадик Кривой, лихой разведчик из моего первого взвода на Усть–Ордынке…

Не время и не место! Эта фраза для меня уже превращается в заклинание своего рода», — подумал я с изрядной долей самокритичности.

— На стене, — уточнила Щука. — И на потолке что–то, только не пойму, что…

Мы остановились. Рваный почти воткнулся мне в затылок, а Цезарь, в свою очередь, налетел на него. Никаких строевых дистанций мы уже давно не соблюдали, просто брели гуськом.

Надо сказать, с изнанки, изнутри, Скалистые горы не производили феерического впечатления череды заколдованных замков. Пещеры как пещеры, обычные, грязные и темные, будто погреба. Впрочем, встречались здесь и залы, и галереи со сталактитами–сталагмитами, только любоваться на них уже не хотелось.

Вторые сутки мы шли по бесконечным подземным переходам, галереям, залам, лазам и норам, перебирались через каменные россыпи, ручьи и озера и снова брели, спускаясь, похоже, все ниже и ниже.

Вопрос — куда? Толща над головой ощутимо давила даже через броню, и настроение было уже не таким радостным. Против воли начинаешь ощущать, какая масса над нами и под какой хрупкой скорлупой мы от нее спасаемся. Классическая вариация на тему «Затерянные в подземелье». Дурацкий вариант — при всем нашем супероружии и снаряжении затеряться в каких–то старых камнях…

Очень скоро возникает нервная мысль — сколько же можно брести в никуда, без цели и направления?

Но пока ее никто не озвучивал.

Два раза мы уже встречали представителей местной фауны, и обе встречи были крайне неожиданными и не сказать, чтобы приятными. Первый раз какая–то плоская, членистая гадина, похожая на многометровую змею, состоящую из отдельных сегментов, возникла откуда–то снизу, материализовалась прямо из пола и с места в карьер вцепилась Педофилу в лодыжку.

Броня выдержала, ногу ему она так и не прокусила, но переполоха гадина наделала, прежде чем мы успокоили ее плазменными струями в три ствола.

Второй раз… Да, вообще странная встреча… Из подземного озера на пути вдруг всплыл какой–то огромный шар, иссиня–черный, масляно лоснящийся в свете наших прожекторов, без всяких видимых органов обоняния–осязания, просто гладкий шар почти правильной формы, диаметром не меньше трех метров. И все равно чувствовалось, что это — живое. Было в нем что–то непередаваемо мерзкое, гадостное, просто мурашки побежали по спине от одного его вида. Не успели мы схватиться за оружие, как шар, всплеснув, снова канул в глубину, только оставил от себя крайне паскудное ощущение, словно походя обдал нас дерьмом…

И что это было?

Флора хотя бы или фауна? В любом случае, вся эта местная, явно исконная живность не отличалась приятностью, это уж точно…

— Ну, где тут чего нарисовано? — спросил кто–то сзади.

Лучи сразу нескольких прожекторов зашарили по стенам. Скрестились на относительно ровной поверхности с более светлыми прожилками какой–то другой породы. На стене, действительно, были рисунки, не трещины, не разломы, геометрически правильные рисунки, явно нанесенные краской. Или сажей, или жиром, или еще чем–нибудь искусственным…

Странные рисунки. Круги, от которых разбегались лучики, треугольники, прямоугольники, от которых тоже разбегались лучи… Кривовато, грубовато, но достаточно внятно…

— Интересно, что бы это значило? — спросил Цезарь.

— Ну, круг с лучами похож на символическое изображение солнца, как его обычно изображают дети… — задумчиво промямлил Педофил.

Эксперт! Знаток детско–юношеской психологии, не иначе!

— А треугольники и квадраты с лучами? Символические изображения треугольных и квадратных звезд? Так, что ли, голова? — спросил Рваный.

— Ну, тогда не знаю…

— Вообще–то я имел в виду, откуда это здесь взялось? — уточнил Цезарь.

— Может, первопереселенцы? — предположила Капуста.

— Ага, конечно! Вот им делать больше было нечего! — ворчливо откликнулся Рваный. — Только прилетели — сразу одичали, озверели и полезли в эти пещеры изображать наскальную живопись… Чтоб мы, значит, тут стояли и ломали головы…

— А что, может быть… — снова задумался Педофил. — Ну, какие–нибудь детишки тут играли, рисовали, баловались себе, резвились… — мечтательно добавил он.

— На глубине две тысячи метров? — ехидно спросила Щука. — Странное место для баловства!

Ее голос прозвучал резко. В силу женского, умильного отношения к деторождению Щука при каждом удобном случае демонстрировала Педофилу свою неприязнь.

Эта бескомпромиссность мне в ней тоже нравилась, мне в ней все нравилось, хотя «нравилось» — слишком нейтральное слово… Стояли. Смотрели.

Задумались, наверное, мои штрафные легионеры…

Когда же мы, люди, прекратим наши однообразные войнушки, хотя бы на уровне долгосрочного перемирия, и вплотную займемся разгадками всего таинственного, что преподносит нам дальний космос? — снова пришло мне в голову. Зачем нам вообще понадобился космос, если и здесь, вдалеке от старушки Земли, мы все так же продолжаем наши тараканьи гонки на выживание, гордо именуемые «большой политикой»? Потом я вспомнил, что уже думал об этом на Казачке, вот так же стоял и думал не далее как сутки–двое назад… Интересная тенденция, если разобраться… Планета виновата? Или у самого накипело?

Щука приблизилась вплотную к стене и потерла бронеперчаткой один из рисунков. Рисунок чуть смазался, и на пальцах осталось что–то темное. Она внимательно разглядывала свои пальцы, и мы — тоже.

— На смолу похоже, — сказала она, растирая пальцами темный налет.

Я осторожно прикоснулся к ее перчатке. Действительно, липкое, как смола…

И тут меня повело… Именно повело! Так бывает, если шарахнуть разом стакан спирта или большую дозу чистого «квака». Тебя словно подхватывает, словно проваливаешься внезапно в некое другое, непонятное измерение, где никак не можешь сориентироваться…

Я увидел… Увидел, почувствовал, ощутил — не знаю… Словом, была пещера, похожая на нашу, очень похожая. И рисунки, все те же круги, треугольники и квадраты с лучами. Только теперь они светились яркими, сине–сиреневыми оттенками, набухали на стене, как вены от напряжения. Они звали, эти рисунки, куда–то звали, ясно почувствовал я. Далеко звали, заманивали, нашептывали, предлагали… И я двинулся к ним, сделал шаг, другой, третий… Вошел в стену, словно передо мной не камень, а легкая туманная взвесь. А рисунки все так же светились, только стали теперь большими, даже огромными. И никакой пещеры, никаких коридоров, наоборот, простор вокруг, необъятный простор, бесконечность…

Странное ощущение, какое–то даже приятное ощущение вседоступности…

Я пришел в себя внезапно, разом, точно рывком вынырнул на поверхность из глубины.

Никуда я, оказывается, не шагал. Как стоял, так и стою рядом со Щукой. Прошло не больше одной–двух секунд, мои спутники ничего не заметили и не почувствовали, сразу понял я. Щука все так же растирала пальцами непонятный состав, Капуста шумно дышала, а Педофил сопел.

И что это было? Внезапный приступ ясновидения на инопланетную тему?

Вот уж никогда не замечал за собой склонности к паранормальному, тем более в таком разрезе… И спина вдруг разболелась, давно не давала о себе знать, а теперь опять заболела…

— Я вот только хочу понять… — заговорил Цезарь.

Но что он хочет понять, мы не услышали.

Гром? Содрогание почвы? Я успел разобрать, что это — гром, содрогание, гул, какие–то подпочвенные сдвиги или что там еще на наши головы? Успела только промелькнуть дурацкая мысль, что подземное жительство хорошо своей пространственной определенностью — все, что ни валится — все на твою голову…

А затем пол под нами вдруг начал проседать и рушиться, отваливаясь и срываясь огромными пластами…

Все это произошло настолько быстро и неожиданно, что никто не успел толком ничего понять. Вскрикнул Цезарь, проваливаясь вниз, растерянно охнула Капуста, Рваный, заметил я, попытался вцепиться в камни да так и обвалился вместе с ними… Я чисто инстинктивным движением схватил Щуку за предплечье, защитить или уцепиться за нее — даже сам не понял. Так, вместе, соединенные стальной хваткой брони, мы с ней и полетели куда–то…

Да! Гнилые пещеры!..

* * *

Что я чувствовал?

Чувствовал, что я падаю. Мы падаем, проваливаемся, летим, катимся, кувыркаемся… Что в таком состоянии антиграв лучше не включать, бог знает, куда он тебя потащит. Теоретически броня сама способна амортизировать любое падение, но проверять теорию практикой…

Никогда не играл в футбол в качестве мяча, оказывается — незабываемое ощущение, именно в качестве мяча…

А это что? Удар, мелькание брызг, хлопья пены, оглушающий рев воды… Уже не падаем, уже в воде, уже нас куда–то тащит…

Господи, да какая же скорость у этого течения?!

Неужели подземная река?

Похоже, река! В реку мы провалились, в подземную реку, вот что… Которая подхватила, потащила и понесла нас куда–то по своему подземному руслу!

Все правильно, вполне логично подумал я, реки на Казачке и должны быть подземными. Если планета то обледеневает, то высыхает вплоть до экватора, то реки, эти кровеносные артерии биосферы, обязательно должны быть подземными…

— Командир, Кир, ты слышишь меня?! Что с тобой, прием?!

Со мной Прием? Кто такой Прием, почему не знаю? Ах да, что со мной… Хотелось бы мне самому это знать…

Голос Щуки?

«Да–да, любимая, я слушаю тебя, я тебя внимательно слушаю…»

И только тут я сообразил, что это Щука меня вызывает, это ее голос звучит в наушниках, это с ней мы сцепились стальной хваткой брони, и нас несет куда–то в гремящем подземном потоке огромной силы и плотности…

Какая же скорость?!

«Да, любимая, все хорошо, все нормально со мной…»

Это я сказал или подумал?!

— Да, любимый, со мной тоже все в порядке, все хорошо со мной! Держись за меня, не отпускай! — отчетливо проговорила она.

Господи, это что — объяснение в любви? Вот так, по–акробатически, кувыркаясь с ног на голову?

Не время и не место? Да пошло оно — и время, и место!..

«Да–да, любимая, все хорошо, все замечательно! Мы — вместе, и это — здорово…»

* * *

Мне показалось, что нас тащило довольно долго. Потом течение, видимо, стало не таким бурным, подземная река не то чтобы успокоилась, просто пошла ровнее, спокойнее, совсем как обычная река, выбирающаяся с перекатов в более глубокое и ровное русло.

Месторасположение — где–то в глубине реки, видимость — ноль целых ноль десятых, и сканеры молчат, словно убитые… Ехать так ехать, господа?

«Да, любимая…»

«Да, любимый…»

«Выберемся?»

«Непременно выберемся, даже без всякого сомнения…»

Интересно, насколько хватает кислородного запаса в этом типе брони? Не помню, когда–то читал, но не помню…

На двое суток хватает?

Но это же много, это же ужасно много — целых двое суток… Все хорошо!..

* * *

«Не плыви по течению, не плыви против течения, плыви туда, куда тебе нужно…» Эта фраза, вычитанная когда–то и где–то, так и крутилась у меня в мозгах, пока подземная река уносила нас, как весенние ручьи уносят случайный мусор.

Потом, сверив хронометры, мы установили, что провели в реке восемь часов с минутами. Река оказалась могучей и полноводной, скорость ее течения могла дать фору иным монорельсовым дорогам. По крайней мере, нашу полуторатонную броню она тащила без всякого напряжения, а это уже говорит о многом. Никогда не подозревал, что подземные реки могут обладать такой всесокрушающей мощью! Впрочем, до сего дня я вообще не слишком задумывался о проблемах инопланетной гидрологии…

Сознаюсь, до этого мне приходилось ходить в броне по дну рек и озер, но вот так плавать, чтоб ощущать себя маленькой подводной лодкой, еще не доводилось.

Оказалось, тоже можно! Что бы ни говорили, броня–автономка — штука удобная на все случаи жизни, кроме, пожалуй, внезапной влюбленности…

«Как ты, милая?»

«Все хорошо, все прекрасно…»

Связь с остальными установить так и не удалось, хотя мы периодически пытались это сделать.

Искать их? А где и как? Если мы не можем определить, где находимся сами, то как искать остальных? В конце концов, если они тоже плюхнулись в эту реку, то направление у нас примерно одно, решили мы.

«Не плыви по течению…» Как будто есть другие варианты!

Справедливо рассудив, что каждая подземная река имеет особенность во что–то вливаться или даже выныривать на поверхность, мы со Щукой не стали бороться с неодолимым. Чуть активировали антигравы брони, придали ей нужную степень плавучести и окончательно перешли в разряд морской пехоты, двигаясь в вольном направлении — куда кривая вывезет. В конце концов, мы и в сухопутном положении не знали, куда идем, так что подземная река ничего не изменила в этом смысле…

Лавировать в воде оказалось куда сложнее, чем в воздухе, но, если приспособиться, то получается. Несколько раз капитально шибанувшись о стены и камни и поминая планету в целом самыми нехорошими словами, мы все–таки наловчились не врезаться в своды, когда нас выносило на них завихрениями подземных водоворотов.

Куда–то двигались…

Планета Казачок. 23 июня 2189 г.

20 часов 54 минуты по местному времени.

(На тысячу километров дальше

от точки возврата]

Здесь тоже были горы. Только — другие, это мы сразу поняли. Старые, плавные, сглаженные ветром и временем, густо поросшие седовато–мохнатой растительностью. И еще — озеро, большое, гладкое и спокойное, окруженное зелеными вершинами, словно картина рамкой.

Глубокое озеро. Подземная река вынесла нас прямо сюда, и мы, поднимаясь, увидели солнечный свет через толщу воды.

Могло быть и хуже, конечно, могли бы совсем не выплыть…

Навигационные приборы, наконец, заработали, услужливо выдали координаты, и мы обнаружили, что точка возврата стала еще на тысячу километров дальше.

Теперь, пожалуй, до нее не добраться, понимал я. Индикатор заряда брони показывает две последние черточки, а это — двое–трое суток, не больше…

Вот такая грустная история с географией…

Мы стояли на берегу. Побагровевшее, натруженное за день солнце скатилось к самому горизонту, бросая красноватые отблески на извилистое переплетение облаков, плавные изгибы вершин и темное серебро воды. Незнакомые деревья, сучковатые, приземистые, крепенькие, как пеньки, с острыми, длинными листьями, чуть шевелились от легкого ветерка, свесив ветви до самой воды. Как будто радовались, что знойный день на исходе и можно передохнуть от палящего солнца над озерной прохладой.

Красиво, тихо, спокойно… Пожалуй, только две наши бронированные фигуры, до блеска отдраенные подземным течением, так что ясно стали видны все вмятины и царапины от осколков, не слишком вписывались в этот неторопливый праздник заката над горным озером…

В руках — тяжелые винтовки, способные дробить скалы и выжигать на корню вековые деревья, на подвесной системе — минно–взрывной арсенал и дополнительные емкости с кассетами боеприпасов. Поневоле начинаешь чувствовать себя этаким монстром, которого природа до поры до времени только терпит, да и то непонятно зачем. Так бывает…

— А пошло оно все к чертовой матери, Кир! — вдруг сказала Щука.

— Что?

— Ничего. Так… Ты — как хочешь, а я — купаться.

— Еще не накупалась?

— Это — не то! — емко объяснила она.

Я не успел ничего ответить. Ее «эмка» тут же оказалась брошенной на траву, броня застыла в позиции «стола» — ноги на ширине плеч, руки вперед и чуть в стороны. Панцирь на спине распахнулся. Она змейкой выскользнула наружу, голая, гибкая, беззащитно–телесная, совсем непохожая на боеединицу с кодовыми позывными «Тигр–29».

Несколько секунд она постояла на берегу, словно рисуясь передо мной изяществом своей тонкой фигуры, провела руками по животу и грудям, мимолетно оглянулась на меня и с маху бросилась в воду прямо с крутого берега. Вода радостно плеснулась ей навстречу, веер брызг почти долетел до меня.

Действительно, пошло все к черту! Только так!

Я тоже мысленно плюнул на все и выскребся из доспехов. Постоял, привыкая.

Прохладный ветерок ерошил волосы и щекотал обнаженное тело. Было приятно снова почувствовать себя человеком, а не железной полумашиной с электронными датчиками вместо органов чувств. Хорошо…

Хорошо и вольготно!

* * *

А что еще, в сущности, нужно человеку?

Война быстро приучает жить одним днем, сейчас хорошо — и ладно, главное — сейчас, сегодня, здесь. Можно задумываться о будущем, можно даже помечтать немного, что вот когда–нибудь, как–нибудь, где–нибудь… Увидеть, например, в розовой дымке будущего нечто вроде уютного домика в тихом пригороде, манящих глаз нежной и красивой жены, круглых головок толстощеких ребятишек, радостно называющих тебя «папой», — все эти расхожие, неизменные штампы семейного счастья, которого никогда не знал… Но в глубине души ты все равно понимаешь, что это всего лишь мечты, абстракция, что–то вроде красивой сказки со счастливым концом, какими люди утешают себя испокон веков…

Я сильно подозреваю, последнее время — особенно сильно, что для нас, старых вояк, давно уже нет точки возврата, мы — другие, мы просто начнем задыхаться в красивом уюте окладов жалованья и чинных семейных обедов. Проскочили свою точку возврата и сами не заметили, как это получилось…

Если бы еще научиться не вспоминать прошлого! Но это, к сожалению, не удается…

Что остается? Немного, в сущности… Война до победного, потом — до следующего победного, а в перспективе — сдохнешь на одной из планет, и, по всей видимости, очень скоро. Скорее — здесь и сейчас, судя по тому, как разворачиваются события…

Так жизнь сложилась, так распорядилась судьба, такими нас сделали обстоятельства — еловом, широчайший выбор вариантов самоуспокоения.

Мы со Щукой долго плескались в теплой, темной, слегка пахнущей тиной воде. Резвились и брызгали друг на друга, словно школьники, сбежавшие с уроков купаться. Щука плавала, как настоящая рыба, я быстро понял, что мне за ней не угнаться. Ее дразнящий, русалочий смех доносился то с самой середины озера, а то вдруг она оказывалась совсем рядом, сильно брызгала в меня водой и снова ныряла, блеснув над поверхностью стройными ногами с маленькими розовыми пятками.

Вода казалась ласковым парным молоком, как обычно говорят в таких случаях…

Помню, однажды я пробовал его, парное молоко, прямо из–под коровы. Действительно, непередаваемый вкус, не похожий ни на какие витаминизированные концентраты, но, правда, к вечеру в желудке началась массовая революция, сопровождаемая оглушительными кишечными залпами…

Из воды я выбрался первым. Раскинулся на мягкой, неожиданно шелковистой траве, всем телом впитывая тепло нагретой за день земли и глубоко вдыхая одуряющие ароматы незнакомых растений. Хотелось просто дышать и дышать…

По сути, я ведь ничего и не узнал об этой планете, со всеми ее тайнами и загадками — мелькнула мысль. Мы все ничего не знаем. Мы воюем, мы умираем здесь, но так и не удосужились узнать хоть что–нибудь об этом мире… Забавно! Мы, люди, всегда и везде воюем, сражаемся, умираем, сокращая собственный, и без того короткий, век, но так и не удосуживаемся ничего узнать обо всем нашем мире, куда приходим так ненадолго… И кто будет уверять меня, что Homo sapiens — переводится как «человек разумный»?

* * *

Чего ради я расфилософствовался? Может, от избытка собственной нерешительности. Там, в подземелье, ничего не видя, мы со Щукой называли друг друга ласковыми именами; держались друг за друга жесткой сцепкой брони и были близки…

Здесь? Не знаю… Теперь, на свету, в ласковой озерной воде она вдруг снова показалась мне незнакомой, насмешливо–недоступной, словно и не было ничего между нами. Два раза я попытался дотронуться до нее, но она быстро и резко отстранялась, словно стряхивала мою руку.

Это было обидно и непонятно.

Почему? Что изменилось? Нет, этих женщин никогда не поймешь, думал я с обидой и злостью, мысленно пережевывая данную тривиальную мыслишку во всех ее вариациях…

Неподалеку раздался шорох листвы, треснула ветка, и я мгновенно приподнялся с травы.

Птица, всего лишь птица, небольшая птаха с желтой грудкой и белыми полосками на голове… Но расслабленное настроение уже ушло, я снова начал невольно прислушиваться и присматриваться к местности, машинально расчленяя рельеф на секторы наблюдения.

Нет, все тихо…

Щука, любимая, непонятная, еще плескалась, а обе наших брони так и стояли неподалеку, вытянув вперед руки и расставив ноги, этакие неуклюжие, металлические пародии на человека с горбами силовых установок, выпуклостями датчиков и соплами грави–форсунок. Теперь я все время косился в их сторону, на всякий случай подвинув к себе поближе винтовку…

* * *

Без оружия человек чувствует себя странно, это я давно заметил. А как иначе? Долгое время ты живешь с оружием, с ним ты ешь, спишь, ходишь, извиняюсь, по нужде, ты сживаешься с ним, как с чем–то обязательным.

Простой пример — вот ты на безопасной планетарной базе, в увольнении, идешь по улице, спокойно идешь, никуда не торопишься. Искоса (в рамках политкорректности!) поглядываешь на девушек, привычно вычленяя из толпы взглядом симпатичные ноги и лица противоположного пола. И солнышко светит, и город живет обычной дневной суетой, и мысли заняты пустяками, пережевывая вчерашнее–позавчерашнее, необязательное… И вдруг тебя охватывает ужас, внезапный, как порыв ветра. Потому что ты — голый! Хуже, чем голый! Ты один, беззащитен, находишься на пустом, открытом месте, где все простреливается вдоль и поперек, а на плече нет даже привычной тяжести автоматической винтовки. И дом напротив — уже не дом, а преобладающая высота, а вот там, на крыше, обязательно должен быть снайпер, слишком удобная позиция, чтобы его там не было, а за углом, выше по улице, обязательно отыщется парочка гранатометчиков, ты бы сам точно поставил гранатометчиков с приказом дать пару залпов и немедленно отходить в переулки! Противник — он не дурнее, нельзя считать его дурнее себя, иначе быстро нарвешься…

Нет, ты сдерживаешься, ты идешь, как прежде, не отпуская с лица одеревеневшую улыбку, но чувство опасности уже сжимается комком в животе и пробегает мурашками по спине. А ты — голый! И начинаешь мысленно обшаривать сам себя: вот есть связка ключей — курам на смех, есть брючный ремень с твердой пряжкой, который тоже почти оружие, есть перочинный нож — хоть что–то… В сущности, ты понимаешь, как все это смешно против обычного автоматчика — ключи, ремень, перочинный нож… Но хоть что–то!

В точности, как голый человек, который оказался вдруг в людном месте и стремится прикрыть хоть чем–нибудь свою наготу…

Потом это проходит. Отпускает. И холодный пот на спине, проступивший от собственной беззащитности, остается только приклеенной к телу рубашкой.

Первое время, когда нас только вывезли с Усть–Ордынки, такие приступы со мной часто случались, потом — реже. Когда я учился на офицерских курсах, почти совсем прошли. Но снова началась война, и все вернулось.

Психоз? Наверное. Даже наверняка. Может, и стоило обратиться к психиатру, предлагали в лагере для перемещенных лиц, но я так и не решился сдать мозги на анализ. Зато выпивать тогда почти перестал, сходив в несколько крутых запоев и чуть не сбрендив. Слишком быстро все возвращалось — и пули свистели над головой, и танки взревывали форсажем силовых установок, и ракетные снаряды ложились кучно, прочно прихватывая в вилку. И все это в условиях однокомнатных квадратных метров холостяцкой хаты!

Опять же, жильцы из соседних блоков бывали не слишком счастливы, когда часа в два–три ночи за стеной или над потолком вставали насмерть на последнем, решающем рубеже обороны…

— Отдыхаешь, мой хороший? Я вскинул глаза.

— Ну вот, теперь я вся чистая, теперь ты даже можешь меня коснуться, теперь — можно…

Щука все–таки выбралась из воды, стояла прямо передо мной, закатное солнце высвечивало всю ее тонкую фигурку, масляно поблескивающую водяными каплями.

Господи, а я–то подумал! Развел тут безмолвный плач по ушедшей любви… А она просто не хотела предстать передо мной потной и грязной! Эти женщины…

Она стояла, и я отчетливо видел три более розовых участка на ее теле — на животе, на предплечье и на бедре, — где явно приляпали после ожогов лоскуты искусственной кожи. По левой стороне ее тела были заметны следы от нескольких шрамов, когда–то глубоко пропахавших плоть и небрежно заделанных в полевом госпитале.

Говорят, в связи с нашей победной войной с непонятным исходом на Земле снова входит в моду искусственное шрамирование, но вряд ли земные модницы стали бы платить деньги за такие отметины, на их взыскательный взгляд это, наверное, выглядит перебором, пришло мне в голову.

Она заметила мой взгляд:

— Любуешься на отметины?

— Да нет, — смутился я. — Чего на них любоваться?

— Правильно, нечего. Ничего хорошего. Сильно портят меня?

— Да нет, я не в том смысле. Что я, отметин не видел?

— А я — в том! — отрезала она. — Просто там, в отряде коммандос, лечиться было некогда, все казалось — потом, успею, не хотелось оставлять своих… А потом — штрафбат, тут уже не до косметических операций. Ты же понимаешь…

— Я понимаю, — поспешил согласиться я.

— Ничего ты не понимаешь, Кир. И пошло оно все к чертовой матери! — жестко сказала Щука. — Извини, любимый, за прямоту, но мне уже надоело ждать, пока ты, наконец, раскачаешься! Не обижайся!

Я так и не успел сообразить, на что мне не обижаться. Она просто прыгнула на меня.

Обрушилась, прижала к земле, прижалась мокрым, упругим, прохладным телом, вдавилась теплыми, жадными губами в мои губы… Эта борьба–объятия мгновенно возбудила меня, и мы покатились по шелковистой траве, сплетаясь телами и вжимаясь друг в друга…

И пошло оно все! — как справедливо замечает моя боевая подруга. Какая такая половая политкорректность, борьба за звание сильного пола с переменным успехом? Откуда оно, зачем оно?

Есть мужчина, есть женщина, и все, что между ними — дело двоих, а не бдительной планетарной общественности…

* * *

— Ну, и что мы теперь будем делать? — спросила Щука.

— Как честный человек и местами даже бывший офицер, я теперь обязан на тебе жениться, — ответил я. — Но я и не отказываюсь, между прочим.

Щука сначала усмехнулась, потом нахмурилась, надула губки и свела в упрямую линию тонкие брови. Потом неожиданно снова заулыбалась, блеснув острыми белыми зубками.

Солнце зашло, и ночь началась быстро, сразу, словно темный купол накрыл и горы, и озеро, и нас с ней. Было все так же жарко, но не душно, просто тепло. Рядом мягко плескалось озеро, вкусно пахло водой, тиной и сладковато–медовым цветением незнакомых трав.

Курорт, одним словом. Если не оглядываться назад, где застыли, будто окаменевшие гоблины, обе наших брони, — полное ощущение курорта…

— Я вот только одного не пойму…

— Чего? — спросил я.

— Какими местами ты офицер, а какими — все остальное?

Я глубокомысленно задумался и потер щеку:

— Это — сложный вопрос…

— Хорошо. Тогда вопрос полегче — что мы теперь будем делать и как будем выбираться с этой чертовой планеты?

— Не знаю, — легко ответил я. — Что–нибудь придумаем, наверное…

— Что например?

Я не ответил. Был сильно занят — водил травинкой по ее обнаженной коже, стараясь защекотать. Ей нравилось это занятие. Она лежала, закинув за голову тонкие руки, и блаженно щурилась, вздрагивая пушистыми ресницами и маленькими коричневыми сосками. Ее тело было распахнуто передо мной, словно откровение, словно книга, раскрытая на самом интересном месте…

— Я помню, каким ты пришел в батальон, — вдруг сказала она.

— Каким?

— Вот таким! — она смешно насупилась, втянула щеки и сделала зверские глаза.

— Неужели я так глупо выглядел? — удивился я.

— Да, — подтвердила она. — Глупее не придумаешь… Ты мне сразу понравился. Наверное, я сразу в тебя влюбилась, — добавила она с великолепным женским презрением к логике.

— А я — в тебя…

— Сразу?

— Нет. Наверное, нет… — честно ответил я.

— А теперь?

— Теперь — да. Теперь мы вместе.

— Только ты не думай, что я вот так, каждому бросаюсь на шею, — сказала она. — До тебя у меня вообще никого не было. Очень долго не было.

— Мужики говорили, что ты лесбиянка, — вспомнил я.

— А что, похоже? — она усмехнулась.

— Нет. Не очень. Совсем не похоже…

— Ну, то–то! И нечего повторять всякую чушь!

Она плавно и гибко приподнялась. Села, обхватив руками колени. Положила голову на руки и внимательно, искоса посмотрела на меня.

Я тоже приподнялся и сел.

— Я боюсь, любимый!

— Не бойся.

— Не за себя, за нас боюсь… Ты знаешь, ты видел, я ничего не боялась, — сказала она, словно оправдывалась передо мной. — А теперь я точно знаю, что боюсь тебя потерять. Очень боюсь. Ты только не подумай, что я навязываюсь, просто — это честно…

— Мы вместе. Теперь — вместе, — сказал я.

— Ненадолго, — вздохнула она.

— Как получится. Останемся живы — значит, надолго. А если нет… Это тоже честно, — сказал я.

Поганое, в общем–то, ощущение. Когда не можешь пообещать любимой женщине даже такую малость, как остаться в живых, остаться рядом — возникает очень нехорошее ощущение. Словно ты уже заранее, мысленно ее предаешь…

— Вместе? — переспросила она.

— Навсегда!

— Обещаешь?

— Обещаю! — твердо сказал я.

Сам я не чувствовал никакой твердости, но она сразу успокоилась, словно мое обещание действительно что–то значило. Словно все зависело только от нас. Словно мы с ней не два бойца разбитой десантной группы, которых отнесло на недостижимое расстояние от точки возврата, уже обреченные, по сути дела… Просто мужчина и женщина, встретившиеся на теплом курорте, чьей единственной заботой теперь является долгосрочный брачный контракт…

Кто–то ведь и так живет, уколола меня неожиданная зависть. Встречаются, любят друг друга, и единственная их забота — не поссориться на веки вечные еще до регистрации брачного контракта…

Да, мужчина и женщина… Жить одним днем… У них, женщин, это действительно получается лучше — жить одним днем, хотя мы, мужики, декларируем это гораздо чаще… Я сказал, и она успокоилась, а я вот никак не могу…

Милая!

Я снова привлек ее к себе.

Она охотно и радостно откликнулась на мой призыв, оплела меня тонкими, сильными руками, заскользила теплыми, сухими губами по моей коже, защекотала шелковистым ежиком коротких волос…

Мы снова любили друг друга на теплой земле под яркими звездами, и мне было так хорошо и спокойно, как давно уже не было.

Странное состояние, непривычное…

Планета Казачок. 24 июня 2189 г.

8 часов 33 минуты по местному времени

Передатчик брони, видимо, пищал давно, просто мы упорно его не слышали…

Спали, если честно. Ночью любили друг друга (назвать это расхожим словом «секс» не поворачивался язык!), а утром спали. Я никогда еще не вел себя так беззаботно, ни в одном из рейдов, ни на одной высадке, и, самое удивительное, ничего не случилось. Словно в самом деле — стоит послать все к черту, и оно пойдет…

Утром окрестные горы были все так же безлюдны, а озеро — красиво и замкнуто в зелени подступающих склонов, как драгоценность в оправе. Хорошее было утро, самое что ни на есть чистое и приятное…

Проснувшись чуть раньше Щуки и полюбовавшись, сознаюсь, на ее безмятежный сон на по–детски подложенной ладошке, я на всякий случай пошарил сканером по окрестностям и не обнаружил ничего, кроме мелкой живности среди деревьев.

Потом я сварганил из плиток сухпая нечто вроде каши.

Сухпай, при всей его вопиющей безвкусности, штука чрезвычайно питательная. А если отвернуть сопло грави–тяги, налить туда воды, вскипятить на минимальном режиме огнемета и бросить туда пару–тройку плиток, разварив их до рыхлой субстанции, то все это варево приобретает вкус и запах настоящей еды. Старый солдатский способ, между прочим. Каша из топора, как в старых сказках. Точнее — из сопла…

В порыве кулинарного вдохновения я даже бросил в сопло–котел кое–какие местные травки, предварительно просканировав их на наличие ядов. Получилось совсем неплохо, варево запахло довольно интересно и не сказать, чтобы неприятно. Предвкушая пробуждение любимой, я уже готовился похвастаться перед ней своей стряпней, и тут — сигнал…

«Ну вот, кому там еще неймется?» — по инерции подумал я…

Наши?! Эта мысль сразу подбросила меня на ноги. Я кинулся к своей броне и скользнул внутрь.

— Я — Тигр–1, слушаю, слушаю, прием!

— Внимательно слушаешь, командир?

— А чего не подходил так долго, спишь в оглоблях? — ехидно спросили меня.

Цезарь и Рваный! Живы бродяги!

— Вы где? — спросил я.

— Тут, недалеко, в зоне видимости, — пояснил Цезарь. — Смотри на северо–восток на вершину, мы тут.

Я машинально глянул, но, конечно, без оптики ничего не увидел.

Так… В зоне видимости…

В сущности, ничего особенного. Ничем таким мы со Щукой с утра и не занимались, просто мужчина и женщина, два боевых товарища ночуют на берегу озера… Просто спали, потом я кашу варил… А раньше их не было, точно не было, я сам с утра просканировал все окрестности…

Эти логичные соображения быстро мелькнули у меня в голове, но все равно было почему–то немного неловко, словно я обнаружил, что в нашу спальню кто–то подглядывал в щелочку…

«Так! Совсем плохой стал, командир? — одернул я сам себя. — Размяк, как сухпай в кипятке?»

— Где остальные, что–нибудь знаете о них? — спросил я.

— Капусту и Педофила пока не нашли, — доложил Рваный. — Хотя следы видели.

— Какие следы?

— Расскажу, — пообещал он. — Идем к вам, встречайте.

— Кашей–то угостишь, командир? — спросил Цезарь. — Или что ты там варил?

— Угощу, — пообещал я. — Потом догоню и еще добавлю.

— Тогда идем…

Когда я оглянулся, Щука уже не спала, а стояла рядом и слушала наш разговор.

— Ребята нашлись? — спросила она.

— Так точно.

Она не ответила, мы просто переглянулись, но поняли друг друга без слов.

Вот и кончилась наша недолгая мирная жизнь на горном курорте… Нельзя сказать, что я не рад видеть Цезаря и Рваного, но чуть–чуть бы попозже…

— А каша твоя вкусно пахнет, — сказала она. — Как тебе удалось сварить такую прелесть?

Я скромно, но не без гордости, пожал плечами.

— Можно попробовать? — она гибко, совсем по–кошачьи, потянулась всем телом, отчего ее небольшие грудки задорно приподнялись.

А я снова подумал — что же они такое видели, бродяги, уж больно голоса веселые у обоих… Или — показалось?

Планета Казачок. 24 июня 2189 г.

9 часов 03 минуты по местному времени

— Значит, подруга, ты все–таки оприходовала командира? — грубовато–добродушно спросил Рваный. — Добилась–таки своего?

Щука не ответила, вообще сделала вид, что это ее не касается. Только невозмутимо повела глазами.

К их появлению мы уже влезли в броню, но забрала оставались открытыми, так что общались мы напрямую, голосом.

— А почему это — она меня? — возмутился я.

— А как же еще? — удивился Рваный.

— Например, я ее. Такой вариант тебе в голову не приходит? — спросил я с неловким ехидством.

Что еще тут можно сказать? Только отстаивать свое преобладающее мужское достоинство, которое Рваный сразу отмел с деликатностью совковой лопаты в свойственной ему бесцеремонной манере…

— Ага, рассказывай, командир, — немедленно подтвердил он собственную бесцеремонность. — А то мы не видели, как эта скромница на тебя облизывается все время. Как кот на сметану. Вернее, как кошка… Не, командир, что ты мне ни рассказывай — все равно не поверю. Что ни говори, есть вещи, где бабы нашему брату, мужику, сто очков вперед дадут и все равно останутся в чистом выигрыше. По себе знаю… Бабы — они такие, ехидное племя — спасу нет…

Определенная правда жизни в его словах присутствовала, но меня заинтересовало другое. Что же это получается — все видели, как Щука «на меня облизывается», а я этого не видел? Почему не видел? Куда смотрел? В то время, как на нас смотрели все остальные?

Вообще–то это публичное обсуждение интимных подробностей пора бы пресечь, решил я. Только неловко как–то…

— А ты не завидуй, Рваный, — вдруг сказала Щука, все так же невозмутимо–спокойно. — Если я люблю Кира, то это еще не повод, чтобы всякие тут трепали свой язык на эту тему. Да, люблю, если тебе это интересно! И трахаюсь с ним со всем азартом, повизгивая от полного удовольствия! Какие еще есть вопросы?

«Ай, молодец девочка!» — подумал я. Действительно, если назвать вещи своими именами — это многое упрощает. Впрочем, это для меня она девочка, а для всех — коммандос, которую трудно вывести из себя сальной солдатской трепотней…

— Никаких, — смутился, наконец, Рваный. — Вопросов больше не имею. Если повизгиваешь… Любитесь себе на здоровье, если уж вам так приспичило, мне–то что за дело?

— Вот именно, — подтвердил Цезарь. — Никому никакого дела. Есть все–таки темы, которые настоящие джентльмены никогда не станут обсуждать в чужом присутствии, тем более — с чужими дамами.

— А я не джентльмен, — ворчливо откликнулся Рваный. — Еще чего захотели, чтоб я еще и джентльменом был в придачу ко всему… Торчим тут, на этой планете, как ржавые гвозди в новой мебели, и все туда же — этикет разводить… А то больше мне делать нечего…

— Молчи уж, — снова пресек его Цезарь.

— Ладно, молчу, молчу…

— Хорошо, мальчики и девочки, закрыли тему этикета! — подытожил я. — Теперь давайте вернемся к обсуждению положения ржавых гвоздей. В новой мебели, если пользоваться образным сравнением господина Рваного…

— Пользоваться, конечно, пользоваться, — вставил он. — Господин Рваный долго ходит по белу свету, знает, с какого конца фунт лиха жуют…

Мужики рассказали, что река выбросила их наверх не так уж далеко от нашего озера. Там тоже озера, тут вообще целая цепь озер, подпитываемых, видимо, той самой подземной рекой, которая протащила нас под поверхностью. Места вокруг безлюдные, в этом они уже убедились, даже странно, какой здесь простор и безлюдье, удивлялся Цезарь.

Рваный тут же сообщил, что ничего удивительного в этом нет, это сейчас здесь теплынь и рай земной, а потом будет пекло адово, потом — новый период оледенения, и тогда здесь вообще ничего не узнаешь, сплошная снежная пустыня. Он, мол, уже видел такие температурные шуточки, которые преподносят планеты с неустойчивой орбитой. Вон и растительность кругом явно не долголетняя, высоких деревьев вообще не видно, хотя для них здесь и вода, и почва…

Про свои приключения им долго рассказывать не пришлось. Все то же, что и у нас со Щукой. Провалились, очухались, плыли по течению. Цезарь рассказал, что он выбрался на поверхность, когда уж совсем отчаялся куда–нибудь выбраться. И первый, кого он увидел, был Рваный, выкарабкивающийся из озера на четвереньках. Сюрприз!

— Ага, сюрприз. Чуть не пристрелил меня с перепугу, — вмешался Рваный.

— Ну и пристрелил бы, невелика потеря, — добавила Щука.

— Кому как, — совершенно справедливо заметил Рваный…

Еще они видели следы Педофила, продолжал рассказывать Цезарь. Наткнулись неподалеку отсюда на его винтовку. Нет, не брошенную, а аккуратно прислоненную к камню… Самого искали, но так и не обнаружили. От Капусты — никаких следов. Может, объявится еще, кто знает, здесь вообще направленная связь плохо работает…

— Мы сначала заметили с горы вашу броню на берегу, а потом уже сигнал прошел, — уточнил Рваный. — Маскировочка у тебя, командир, никакая, хотя тебе, конечно, не до этого было… — не удержался он.

— Вас ждали, — буркнул я, чувствуя, что предательски краснею.

— Ждали — так ждали, — добродушно согласился Рваный. — Ждал конь волков, так и дождался… Но я не об этом. Есть тут в окрестностях одна фиговина, которая, действительно, может быть интересной. Я ее еще ночью засек, пока некоторые… ждали.

То, что он рассказал, оказалось и на самом деле интересным. Ночью он засек несколько вспышек неподалеку, на стрельбу — не похоже, слишком характерные вспышки. Значит — ракетодром. Судя по вспышкам — малые челноки, орбитально–планетарного типа, похоже — гражданские транспортники.

Странное место для ракетодрома, удивлялся Рваный, — неудобное, слишком далеко от экватора. Но — есть, за это он ручается, и направление–расстояние вычислил довольно точно —.250–300 километров на юго–восток. А так как до точки возврата нам теперь, как до Китая на четвереньках, подытожил Рваный, имеет смысл поинтересоваться, что за фигня и чем она может нам пригодиться, так, командир?

— А что это за Китай? Планета, где китайцы живут? — спросила Щука. — Почему не знаю?

Цезарь подтвердил, что именно там они и живут, точнее, жили когда–то. Потому что это не планета, а название страны, еще в древние времена, на Земле.

— Почему же туда добирались на четвереньках? — недоумевала моя красавица. — Они что, высоко в горах жили?

— Был такой способ передвижения, — пояснил Цезарь с апломбом бывшего журналиста. — Национальная традиция у русского и им сочувствующих народов. Обычно приурочивался к праздничным и выходным дням.

— Ага, — глубокомысленно проронила Щука, но было видно, что этот национальный способ передвижения остается для нее загадкой.

Судя по смуглой и яркой внешности, ее предки происходили откуда–то из залитых солнцем стран, так что славянские поговорки с их бичующей самоиронией она могла просто не понимать. Я подумал, что почти ничего не знаю о ней, до сих пор не знаю, и эта мысль вдруг отозвалась булавочным уколом ревности… Любимая и загадочная…

Усилием воли вытряхнув из головы неподобающие мысли, я снова углубился в карту вместе со Рваным. Судя по всему, где–то здесь… На карте никакого ракетодрома не было, но это как раз понятно, любая гражданская площадка — все равно военный объект. Секретность, маскировка и все прочее…

Да, здесь вполне может быть ракетодром, не лучшее место, но рельеф позволяет… И почему бы ему здесь не быть? — переглядывались мы. А это уже интересно, это — люди, цивилизация, и, главное, — энергия для брони, боеприпасы, пища!

Конечно, ракетодром противника… Но что еще делать, если до точки возврата теперь, как до Китая в этой самой позиции? На наших разряженных аккумуляторах до нее все равно не добраться, ни в этой позиции, ни в той, ни в другой… Останемся без брони — останемся совсем без всего, и голыми, и босыми в прямом и переносном смыслах…

— Тигр–1, Тигр–1, вызываю, прием… Тигры, я — Леопард–13, прием, вызываю… — услышал я вдруг в наушниках слабый, монотонный голос. Голос, похоже, бубнил в эфир давно и безнадежно.

— Я — Тигр–1, слышу тебя, тринадцатый, слышу тебя, прием! — тут же откликнулся я.

Ага, вот и Капуста нашлась! Совсем хорошо!

* * *

Нас стало пятеро.

А Педофила мы так и не нашли. Тщательно обшарили местность, где стояла его винтовка, разряженная винтовка, если быть точным, прочесали все вокруг, но — никаких следов. Когда проламываешься в броне сквозь кусты, следы обязательно должны остаться, хотя бы в виде сломанных веток и отпечатков тяжелых подошв, но тут — вообще ничего…

Тогда откуда винтовка? Ветром надуло?

По направленной связи он тоже не отзывался, сколько мы ни сигналили — глухо, как в черепе аутиста. Поневоле пришлось играть в Фенимора Купера с его кожаными чулками, развешанными на просушку на шестах вигвамов…

Почти сутки искали, ждали, сигналили… Нет, никаких следов!

Пришлось уходить, иначе энергии брони не хватило бы даже добраться до ракетодрома. Шанс тоже сомнительный, еще неизвестно, что там нас ждет, но все–таки шанс…

И мы ушли с тем паскудным, понятным чувством десантников, которое называется «бросить своего». Я не особенно задумывался об этом, оно само получилось, что мы все меньше чувствовали себя штрафниками, и все больше — боевой группой космодесанта, выходящей из окружения…

Вот только шансы…

А что шансы, с другой стороны? Их всегда мало, и становится все меньше и меньше с того момента, как ты входишь на борт «утюга» и прищелкиваешь себя в гнездо катапульты. Удача, рулетка, фатум, где все пресловутое воинское умение — всего лишь дополнительные козыри в игре с судьбой, и даже не самые крупные козыри.

Когда авторитетный Князь, ныне уже покойный, просил меня научить его выживать в бою, он сам не понимал, о чем просит, вдруг вспоминал я, передвигаясь вместе с остальными короткими, стелющимися перелетами. Нет, выживать я его мог научить, и учил, а вот остаться в живых — это уже совсем другое. Это, мой уголовный брат, не наука и не искусство, это — судьба. Я, может быть, и не верю в Бога, но в судьбу — верю.

Вот такая незамысловатая философия. На том стояли и стоять будем, а когда–нибудь (даст бог — не сегодня!) ляжем костьми…

Только так…

Планета Казачок. 26 июня 2189 г.

2 часа 14 минут по местному времени.

(В окрестностях горного ракетодрома)

Ракетодром был совсем маленький. Три пусковые установки для шаттлов, небольшое поле, выложенное термозащитными плитами, сбоку — ряд ангаров, тоже покрытых огнеотражательными щитами. За ними застыли вскинутыми стрелами два погрузочных крана. Еще дальше — несколько жилых, двухэтажных домиков сборно–переносного типа, из тех, что монтируются по секциям. Но — уютно. Лавочки, заборчики по колено, столики, выставленные прямо в палисадники. Просто картинные, пряничные домики со ставенками на окнах и кружевными занавесочками в глубине проемов…

Домики, как и ангары, и пусковики, и само поле, были покрыты буро–желто–зелеными маскировочными пятнами краски. Сейчас, под звездами, ее цвет выглядел совсем приглушенным. Если смотреть сверху, с воздуха, такая маскировка действительно помогает, зализывая строения до полной неузнаваемости, но вблизи, через оптику, пятнистая раскраска смотрится уж слишком грубо, нарочито карикатурно, как красный клоунский нос на белом лице покойника…

Людей не было ни на поле, ни вокруг зданий, только одно окно вдалеке светилось тускло–зеленым огоньком ночника. Две стартовые установки были пусты, на третьей торчала каракатица орбитального челнока, раскорячившись четырьмя толстыми крыльями и куцым подобием хвостового оперения. Челнок был явно гражданского, к тому же сильно устаревшего образца, но, по–моему, вполне рабочего вида.

Охрана — даже часовых нет, три старых видеокамеры по периметру и покосившаяся изгородь из колючей проволоки с честными табличками–предупреждениями «под напряжением». Если сканер не врал, напряжения там и в помине не было, видимо, аборигены обходились одними грозными табличками…

Обычный, заштатный ракетодром на захолустной планете… Тишь, гладь, благодать — апофеоз неспешного провинциального существования…

Обычный? Хотелось верить, очень хотелось бы… Это было бы совсем кстати!

Но что–то все–таки настораживало! Слишком тихо, это во–первых. Для планеты, в звездной системе которой находится флот вторжения, — слишком уж подчеркнутое благолепие, просто идиллия захолустной неспешности, размышлял я, рассматривая ракетодром через оптику ночного видения. И еще этот зеленый ночничок в ночи, как последний, заключительный штрих талантливого художника…

Во–вторых… Даже не знаю, что сказать… Предчувствие? Словно есть какое–то скрытое напряжение во всей этой мирной картине…

Или — придираюсь? Дую на воду, обжегшись горючей смесью? — соображал я, в очередной раз разглядывая ракетодром.

* * *

Мы наблюдали уже пятый час. Обнаружили его еще засветло и держались на понятном отдалении, маскируясь среди кустистой, разлапистой растительности горных склонов. Наша «умная» броня, если включить программу «хамелеон», сама подбирает цвет под рельеф, в ней легко маскироваться…

По мере того как темнело, мы потихонечку подбирались все ближе и ближе.

Нет, здесь никто не спешил и не суетился. За все время наблюдения по полю прошли два техника в темных комбинезонах, неторопливо о чем–то болтая, и прокатилась на велосипеде сдобная блондинистая особа в легкомысленном розовом сарафанчике. Особа отличалась пышной грудью и рельефной монументальностью нижней части. Мы все внимательно наблюдали за ее ягодицами, упруго перекатывающимися при вращении педалей. Все–таки, при соответствующих женских формах, велосипед — удивительно сексуальная часть туалета…

Через шлемофон я слышал, как Рваный неподалеку от меня восхищенно причмокивал, явно настроив оптику на максимум. Лесбиянка Капуста сладострастно прошипела в микрофон, как бы она с удовольствием «впарила ей со всей дури».

Что и как — лучше не пытаться представить! — подумал я в ответ.

Рваный тем временем сочувственно закрякал, а моя красавица Щука пренебрежительно хмыкнула. Я так и не понял, относилось ли это пренебрежение к лесбийской любви или к чрезмерным формам блондинки.

Потом на крыльцо одного из домиков вышел чубатый парень нарочито казацкого вида — в фуражке на затылке, распахнутой на груди гимнастерке и синих штанах с красными лампасами, заправленных в сапоги. В руках он держал гармошку.

Казак потоптался немного, уселся прямо на крыльце и минут двадцать истязал инструмент жалобными аккордами, никак не складывавшимися в удобоваримую мелодию. Потом вместе со своей гармошкой убрался внутрь.

Вот и все передвижение личного состава…

Когда окончательно стемнело и мы перешли на ночное видение, рассматривать вообще стало некого, даже на предмет любования ягодицами…

Сканеры показали, что в зданиях находятся шесть человек и еще двое — где–то в глубине ангаров. Их перемещения, видел я на дисплее, случались крайне редко, происходили по небольшим радиусам и вполне вписывались в категорию «ночных хождений по физиологическим надобностям».

Кто же вчера отсюда летал? Такое впечатление, что отсюда давно уже никто не летает, со времен первопроходцев…

Или — опять придираюсь? Просто обслуга отправила почти все наличные посудины и теперь предается приятному безделью… Но почему нужно было ставить ракетодром именно здесь, в горах, расчищать площадку явно немалыми усилиями, когда равнин и плоскогорий на этой планете, как пустых бутылок на кухне заматеревшего холостяка?! — вот чего я никак не мог понять…

А все непонятное настораживает — этот тезис не я придумал, и не мне его опровергать… Отвратительное все–таки ощущение, что–то чувствовать и не понимать, в чем тут дело… Вполне спокойный ракетодромчик… С какой стороны ни посмотри — ничего тревожного, настолько спокойный, что аж противно, аж скулы сводит от одного взгляда на эту штатскую идиллию…

— Командир, я уже засыпать начинаю, — напомнила о себе Капуста.

— Действительно, Кир, чего ждем? — поддакнул ей Цезарь. — По–моему, тут все понятно, и ничего нового мы не увидим…

— А тут такая женщина… С такой жопой… — мечтательно присвистнул Рваный. — Просто монумент отцам–основателям, а не жопа! Вот уж я бы с ней познакомился… Разика два или, например, три–четыре…

Что ж, их мнение понятно! Устами младенцев глаголет истина, а устами большинства — здравый смысл…

Нет, я сам не знал, что со мной, откуда такая неожиданная робость, и это меня настораживало. Но, честное слово, будь моя воля, я бы за пять миль обошел этот чертов ракетодром и постарался бы увести людей как можно быстрее и дальше.

Только как на это решиться? Энергии в броне — кот наплакал над разбитой банкой сметаны, кассеты для «эмок» — тоже почти на исходе, про ракеты и гранаты — и говорить не приходится…

— Жопу ты, конечно, увидел, — ехидно выговаривала Щука Рваному, — а самое главное — не заметил.

— А что может быть главнее? — искренне удивился он. — Вот разве что..

— Бывает кое–что и помимо этого! — все так же едко оборвала она. — Если у кого–то мозги стекли ниже пояса — это его проблемы, а меня, например, очень интересует этот симпатичный шаттл. На нем на орбиту можно за секунды вырваться, я знаю эту модель. Как тебе такая идея, командир? — спросила она, обращаясь уж ко мне.

— А если он не заправлен? — спросила Капуста.

— А если заправлен? Не заправлен — так и заправить можно, горючка у них точно есть!

— Тю, женщина, а кто же им управлять–то будет? — присвистнул Рваный. — Мы, чай, пехота, а не астронавты, нам Господь Бог повелел по земле ходить. Или прыгать на своих железяках…

— Ты забываешь, что я бывший электронщик? — спросила Щука. — Уж в такой–то системе разберусь как–нибудь! Да и Капуста — наводчица РУСов (ракетных установок), тоже поможет…

— Помогу! — коротко подтвердила та.

— А ты чего молчишь, Кир? — снова спросила Щука. — Как тебе такой план — отсюда и сразу на орбиту? А там — свяжемся с нашим флотом, возьмем пеленг… Не слышу твоего командирского слова?

— Может, он тоже считает, что жопа — главнее, — хихикнул Рваный.

— Пошляк…

— Рад стараться!

Да, об этом шаттле я тоже уже думал. Нам бы только прорваться вверх, а там — свяжемся, госпожа Орбитальная Кривая куда–нибудь да вывезет… План не хуже других, в нашем положении — совсем хороший план…

— Ладно, соколы–орелики, отставить базар! — по–командирски прикрикнул я. — Распустились, загомонили, как дерьмоглоты подкоряжные! — я на мгновение припомнил страшного сержанта Градника. — Значит, слушай мою команду двумя ушами! Атакуем по схеме три–два, впереди — я, Рваный, Цезарь…

— Есть! Есть, командир! — по–уставному откликнулись оба.

— Замыкающая двойка — Щука, Капуста, — продолжил я. — Напоминаю задачу: цель — захват шаттла, первоочередное внимание обратить на средства связи и установки противовоздушной защиты, если таковые обнаружатся… Входим на ракетодром, Щука и Капуста — сразу к шаттлу, я, Цезарь и Рваный — прикрываем… Рваный! — Я!

— Контролируешь ангары! Цезарь вместе со мной — здания обслуги!

— Есть, командир!

— Это все! Начинаем через три минуты по моему сигналу. Всем все понятно?

Бойцы молчали. Ну, если вопросов нет…

— А сигнал какой? Три красные ракеты с равными промежутками? — неожиданно спросила Капуста.

Ее слова звучали вроде бы невинно, но сдерживаемая усмешка так и вибрировала в голосе.

Даже не видя лиц под забралами, я понял, что все заухмылялись, а Рваный откровенно закудахтал, давясь смешком. Три красные ракеты с равными промежутками — общий сигнал к началу нашего «штормового предупреждения».

— Обойдешься, — проворчал я. — Сигнал — слово «пошли» в наушниках, сказанное четко, внятно и выразительно. Еще вопросы? Вопросы по существу, разумеется?

Больше вопросов не было. Мои легионеры все еще продолжали хихикать.

В сущности, молодец бывшая наводчица, вовремя разрядить обстановку — тоже надо уметь. А то я, действительно, нагнал какой–то жути, и в первую очередь — на себя самого…

— Пошли! — скомандовал я.

Наша атакующая тройка взмыла в воздух и длинными прыжками двинулась к пусковой площадке. А я наконец внутренне успокоился. Началась работа, и больше рефлексировать было некогда. Двум смертям не бывать, одной не миновать, и все там будем — это совсем не новость, а общеизвестный факт бытия…

Планета Казачок. 26 июня 2189 г.

2 часа 19 минут по местному времени.

(На площадке горного ракетодрома)

Капусту убили первой, как только мы выкатились на площадку, походя опрокинув жидкое проволочное ограждение.

Откуда возник этот мощный лазерный луч, я не засек сначала, только видел, как острая, бледно–голубая нить появилась в воздухе. Луч скользнул змеей, наткнулся на ее броню, мгновенно вспыхнувшую красным ореолом, развалил ее на два загоревшихся обрубка и скользнул дальше длинной, блестящей иглой, вычерчивая дымящуюся, вскипающую кривую на термостойких плитах…

Мы шарахнулись в стороны от этой смертоносной иглы, сразу смешавшись и потеряв направление.

Крупнокалиберная установка! Откуда здесь?!

— Внимание, внимание, несанкционированное вторжение на объект! Внимание, внимание, несанкционированное вторжение на объект!

Безликий, механический голос ударил по нервам, а потом тихая, темная ночь словно взорвалась звуками и светом. Взревели сирены, замелькали на фоне маскировочных пятен яркие щупальца и Щука подхватили меня, поволокли к шаттлу. С двух сторон подхватили, хотя первое правило при внезапном огневом контакте — не скучиваться, я же говорил им — не скучиваться, сколько же можно им говорить…

— Ладно, сам, сам…

— Как ты? Сильно тряхнуло, командир?

— Сам, сам… — не слишком отчетливо бормотал я, чувствуя, что внутри кипит и пенится, как пивная шапка на кружке, очередная смесь очередной инъекции. Броня услужливо старалась привести меня в чувство и, похоже, перестаралась…

Вот только никакого шаттла и в помине не было! Этот гроб на колесиках последний раз летал, когда я еще гукал в раскачивающейся кроватке и размахивал соской! — понял я даже в ошалевшем состоянии. Когда мы очутились под дюзами, сразу стало заметно, как безнадежно они изъедены изнутри коррозией.

Какие уж тут полеты! Муляж, обманка, вся эта пусковая установка — всего лишь старый хлам, где дорогое защитное покрытие наложено прямо на пятна ржавчины и кислотных пробоев…

— Внимание, внимание…

Тревога тем временем набрала силу. Прошло, наверное, не так много времени, даже наверняка — совсем немного. То есть для нас — много, а в сущности — какие–то десятки секунд, не больше…

В вышине плавились уже два «фонарика», целых два — яркие, как два солнца, белое и красное, и от этого ослепительного смешения света все вокруг тоже было нереально ярким, просто резало глаза… И тени — по две на каждого, слишком много теней, неправдоподобно много, почти так же много, как огневых точек…

«Черт, как глаза–то режет! — внятно подумал я. — Затемнение шлемофона испортилось от удара?!»

Попытавшись вскочить на ноги, я вскочил и понял, что могу двигаться. Только кренит на левый бок и в ушах навязчиво стрекочат кузнечики… Но — могу, а с остальным потом разберемся…

* * *

Я не знаю, как чувствует себя таракан, пробравшийся в ночи на кухню и уютно расположившийся на тарелке с остатками ужина, когда неожиданно раздается зловещее шарканье шлепанцев и над головой вдруг вспыхивает электрическая лампочка. Догадываюсь, примерно, как мы на этом обманном ракетодроме. Уже было понятно, что все это сооружение — один большой муляж, прикрывающий собой куда более важный объект, по всей видимости, подземный. Что вляпались, влипли, увязли и что спасти нас может только скорость маневра, обычно обозначаемого как «Дай бог ноги!».

От нелетающего шаттла мы метнулись зигзагом в глубь площадки, подальше от плюющейся огнем линии автоматов. Но там нас тоже встретили, уже не автоматы, люди. Несколько охранников в легкой броне планетарного типа выскочили нам навстречу, поливая перед собой очередями.

Наше счастье, что люди не так быстро просыпаются, как автоматы, охрана, видимо, еще не успела толком сообразить, по какому поводу шум и гам.

Первого Щука отбросила длинной очередью в упор, во второго Цезарь всадил гранату из подствольника прямо перед собой.

Хорошо, что самого не задело осколками, машинально отметил я, слишком близкая дистанция, не так нужно было…

На меня тоже выскочила фигура в горбатой броне, похожей по очертаниям на наш «латник», и я шарахнул ее веером от бедра. Второй подскочил откуда–то сбоку. Совсем рядом! — успел испугаться я. Машинально, с испугу, я всадил ему в забрало шлема струю плазмы из огнемета. Прием простой, но очень действенный на ближней дистанции, убить не убьешь, зато все компьютерные системы брони прочно перемыкает, и слепнешь, и глохнешь, словно проваливаешься на тот свет, по себе помню…

Охрана смешалась, отхлынула, но все–таки их было много, этих фигурок впереди, и становилось все больше. Они бежали, роились, окружали нас, охватывая полукольцом…

— Цезарь, Щука — назад! Уходим, быстро, форсаж в сторону домов! — скомандовал я.

Сканер показывал наличие людей в домах, вовремя сообразил я, а в сторону своих они стрелять не будут, по крайней мере, из тяжелого оружия. Может, и есть шанс выскочить, если в этой ситуации вообще есть шансы!

Цезаря они подрубили уже на взлете. Я видел, как пулеметная очередь, четко подсвеченная вспышками «трассеров», скользнула по его броне огненной змейкой разрывов, а потом еще несколько очередей сошлись на его фигуре, выколачивая из нее мелкую крошку. Они, охранники, все делали правильно, не распыляли огонь, а выбивали все цели по очереди. С ручным оружием против тяжелой брони — лучший метод…

— Цезарь, Цезарь, отзовись, прием!

— Внимание, внимание… — надрывался невидимый голос, перекрывая даже звуки стрельбы, просто заглушая все безликими механическими интонациями…

Цезарь приземлился почти нормально, на обе подошвы, даже прошел несколько шагов вперед, деревянно переставляя ноги. Потом упал, тоже вперед, как и шел, и больше не двигался.

Как взрывается скорлупа ореха, помнится, сказал я ему когда–то… Нет, его броня не взрывалась, она просто треснула разом во многих местах, как яйцо трескается от падения с высоты. Из этих трещин сочилась кровь, много крови, слишком много для живого…

— Кир, Кир, отходи один, я задержу их! — кричала мне Щука.

Она уже лежала плашмя на плитах, длинно разбросав ноги, и короткими, прицельными очередями осаживала подступающих охранников. Кассета «эмки» кончилась, затвор лязгнул пустотой, и она ловко, не вставая, перекатилась на другое место, на ходу прищелкивая другую кассету. Снова, не тратя ни секунды, открыла огонь…

Один? Да зачем же мне одному–то? Что мне делать одному?

— Вместе, девочка, только вместе… Сейчас, сейчас… — бормотал я, отстегивая с подвесной системы свой последний резерв, «фонарик», осветительную мини–ракету «земля—воздух».

«Фонарик» не поддавался. Окончательно разозлившись, я с корнем сдернул его с подвески, шарахнул взрывателем о плиту и швырнул далеко в сторону нападающих.

— Щука, глаза! Глаза прикрой!

Я тоже кинулся на землю носом вниз, но свет взорвавшегося «фонарика» пробился вспышкой даже сквозь плотно зажмуренные веки. Именно так, закидав наступающих активированными «фонариками», нам однажды удалось оторваться на Тайге…

Ослепляет лучше всех свето–шумовых гранат, честное слово. Если вблизи — вспышка настолько яркая, что даже фильтры шлемов не успевают среагировать…

— Щука, уходим! Только не оборачивайся! Мы вскинулись одновременно, стартовали на полном форсаже и все–таки выскочили из кольца, пока — выскочили…

Планета Казачок. 26 июня 2189 года.

2 часа 25 минут по местному времени.

(За площадкой горного ракетодрома)

…Что–то хрупнуло под ногой, и я скорее почувствовал, чем увидел — тот самый штакетник, красиво обрамляющий пряничные домики, которыми я недавно любовался с ближайшего склона. Именно на него я наступил.

Недавно? Или — очень давно, когда еще были живы Рваный, Капуста, Цезарь…

Проскочив через палисадник одним прыжком, я ударом ноги вышиб хлипкую дверь, и мы со Щукой вломились внутрь, почти синхронно поводя перед собой стволами «эмок».

Внутри было пусто, тесно в громоздкой броне, под нашими тяжелыми шагами ощутимо прогибался пол и мелко вздрагивали стены.

Тоже бутафория? Нет, не похоже, нормальная, пластиковая мебель, вот стакан на столе с недопитым чаем, рядом — такой же стакан, но пустой, бутылка из–под вина с цветастой этикеткой на полу — тоже пустая, скомканный банный халат кричаще–оранжевого цвета, брошенный прямо на пол, раскрытая книжка компьютера на столе, и экран еще не уснул, еще мерцает…

Только где же люди?

— Никого, любимая?

— Не пойму, не вижу…

— Я сейчас тоже гляну… Ага, вроде есть что–то…

Деваться нам, в сущности, все равно было некуда. Уйти в горы не удалось, замаскированные боевые лазеры оказались и с другой стороны площадки. Щука едва увернулась от луча каким–то перекрученным акробатическим прыжком, и мы поняли, что не прорваться. Там, впереди тоже метались фигурки охраны, они уже со всех сторон метались…

Сколько же здесь охраны, с ума сойти, не меньше, чем ос в гнезде… Пока что нас спасала только общая паника и неразбериха, но это, понятно, ненадолго…

Сначала вляпались, а потом — влипли!

Честно сказать, заскочив в эти домики, мы ни на что не рассчитывали. Тупо сверлила мысль — «по своим они стрелять не будут», вот, пожалуй, и все конструктивные идеи… И еще — очень хотелось передышки, хоть на несколько минут, хоть на секунды, просто посмотреть на нее, любимую, без забрала, просто попрощаться!

Не время и не место, уговаривал себя я… А жалко! Всегда жалко, когда самого главного в жизни так и не успеваешь… Тоже не слишком оригинальная мысль, но что делать, если смерть, как и жизнь, состоит из сплошных банальностей! — нудно вертелось в голове.

Я двинул стволом в сторону встроенного стенного шкафа.

— Вот здесь…

— Вижу, мой хороший, теперь — вижу!

Она сама выскочила прямо на нас, та самая сдобная блондинка в розовом, монументальными ляжками которой мы любовались со склона. При ближайшем рассмотрении она оказалась не такой уж и молодой, скорее — молодящейся, с сеткой морщинок под круглыми от испуга глазами. Даже не такая сдобная, просто рыхлая…

И еще она стреляла в нас из пистолета. Точнее — пистолетика. Две или три пули громко щелкнули по моему грудному щитку, и компенсаторы равновесия пружинно качнули броню, прежде чем я сообразил, что она всерьез считает свой пистолетик оружием…

— Ах ты, коза!

Ударом бронированной ноги Щука быстро подшибла ее под ноги, и та рухнула, мешком обрушилась на пол. Съежилась, скрючилась, поджав ноги, машинальными, судорожными движениями тянула легкомысленное платьице на полные, белые коленки. Испуганно вздрагивала пышным телом, залепетала что–то невнятное, пронзительно глядя на нас умоляющими глазами.

Резкие гусиные лапки под слоем косметической штукатурки, и жалобное дрожание щек на растекшемся лице…

Пистолетик откатился, упал неподалеку, но мы больше не обращали на него внимания, и она — тоже.

Интересно, на что она рассчитывала? С такой пукалкой даже легкую броню не прошибить, не то что тяжелую! — мелькнула мысль.

— Ты кто? — спросил я.

— Что? — спросила она по–русски, а не на обычном, принятом везде интеринглише.

— Кто ты? — переспросил я тоже по–русски. — Фамилия, звание, должность? Где остальные люди? Да не дрожи ты так…

— Не убивайте… — вдруг попросила она.

— Что она говорит? — спросила Щука на интеринглише.

— Миленькие, хорошенькие, солдатики, не убивайте меня… Ну, пожалуйста…

— Что она говорит?!

— Ничего, все в порядке, — ответил я Щуке. И снова на русском:

— Кто ты?! Где остальные?! Здесь есть другой выход?! Да не дрожи, говорю же, не убьем! Ответишь — не убьем, я тебе обещаю! Ну, живо!..

Для выразительности я повел перед нею стволом, а Щука, хоть и ни слова не понимая, приложила ее прикладом по мягкому месту.

Смачно хлопнула, как по тарелке холодца поварешкой!

«А у меня такая красивая жена — я ее с утра хлопну по попе, возвращаюсь с работы, а попа все еще колышется…» — некстати возник в голове бородатый анекдот…

Жесткие меры неожиданно подействовали на пленницу отрезвляюще.

— Миленькие, хорошенькие, солдатики, я скажу! Я все скажу! — выдала она на инглише с абсолютно грамотным, поставленным произношением.

— Кто ты?

— Я — Лена… Елена Владимировна Королева… Я — врач, кандидат наук, врач в лаборатории… Лаборатория «Порог», так у нас называется… Мы занимаемся перемещениями, но я плохо знаю… Я — врач, не физик, только врач…

— Хорошо, Лена–Елена, молодец! Где остальные?

— Так в лабораториях же! Тут — подземные лаборатории, по тревоге мы все должны… Все спустились уже, весь персонал, я не вру, честное слово…

— А ты почему не со всеми? Отвечай живо, ну?!

Мы так и не поняли, почему она не спустилась в убежище. По–моему, обычное разгильдяйство ученого персонала по отношению к режиму безопасности. Что–то надо было доделать, домыть, или допить, или дочитать, что–то срочное, неотложное, вот и провозилась, пока мы не ввалились. Разбираться в ее режимных нарушениях было некогда, да и незачем.

Важно другое, сразу вычленили мы оба. Подземные лаборатории! Значит — какой–то выход! Какой–то, куда–то…

— Миленькие, хорошенькие, не убивайте, ну зачем вам меня убивать… Я же вам совсем, совсем не нужна…

— Показывай, быстро! Показывай вход в ваши убежища!

— Лаборатории… — робко поправила она.

— Один черт! — сказал я по–русски. — Щука, бери ее! — уже на интере.

Щука прихватила ее за шкирку бронированной рукой, без видимых усилий вздернула на ноги:

— Пошла, коза!

И коза пошла. Да еще как бодро засеменила, все еще доказывая, что ее убивать не надо, ну — совсем не надо, просто незачем… Она не военный, ну совсем не военный, совсем никакая, просто врач, физиолог, ничего больше…

Оказалось, дальше по коридору распахивается целая стена этого на первый взгляд картонного домика…

Планета Казачок. 26 июня 2189 года.

2 часа 40 минут по местному времени.

(Неизвестная подземная лаборатория)

Звуконепроницаемые, бронированные, термоизолированные и еще черт знает какие створки толщиной не менее полуметра сошлись за нами с бесшумностью хорошо отлаженного механизма.

— Да чтоб вы сдохли, ироды! — успела выкрикнуть нам в спину врач Лена, а потом двери окончательно захлопнулись за спиной.

Щука инстинктивно дернулась назад, но было видно, что эти створки не прошибешь даже «рэксами», которых у нас, кстати, совсем не осталось.

Ай да Лена–Елена! Врач–физиолог, совсем никакая… Все–таки заманила нас в ловушку, изображая с детской непосредственностью медвежью болезнь перед бронированными военными…

Она, действительно, показала нам подземный вход в лабораторию и даже услужливо подставила глаз под считывающее устройство, приказав голосовой командой: «Открыть!» Да, вход…

Но без выхода! Подобные сейфовые запоры не открываются изнутри, а другого выхода отсюда наверняка не было. Это я сразу понял, как только она скользнула назад с неожиданной для ее пышного тела стремительностью. За мгновение перед тем, как створки сошлись у нас за спиной…

Молодец — разыграла такой спектакль на голом месте! — не мог не восхититься я. Если бы еще режим безопасности не нарушала — цены бы тебе не было, Елена Владимировна…

— Ну, коза!

Щука с досады шарахнула прикладом по створкам. С тем же успехом по ним можно было лупить из гранатомета, они бы так же не шелохнулись. Не просто уровень безопасности — высший уровень…

Так, а это что тут у нас…

— Отойди–ка, любимая…

Она отпрянула, а я с размаху всадил найденную железяку между пневмо–рычагами запирающего устройства.

Теперь точно — ни войти ни выйти! В некоторых случаях простой лом — самое действенное орудие.

— Похоже, всё! Мы с тобой пришли, любимый! Теперь — всё… — просто сказала Щука.

— Да, похоже…

А что тут скажешь? Еще немного, и охрана опомнится и начнет нас отсюда выковыривать. Какие методы они используют — трудно сказать, да это и не важно, главное, что последний бой нашего «Мстителя» явно не за горами. Под ними, если быть точным…

Вот такая печальная диспозиция…

— Глянем хоть, что здесь? — предложила она.

Ох уж это вечное женское любопытство… Забрало она откинула, и я с удовольствием уставился на ее лицо, на ресницы, на прищур отчаянных глаз… Смотрел на лицо и вспоминал тело. В конце концов, именно этого я и хотел, скромно не прося у судьбы ничего другого сверх возможного…

— А почему нет? — согласился я. И мы пошли…

Лаборатория, куда нас заманила хитрая Елена Владимировна, состояла из нескольких залов с высокими сводами. Трудно представить, сколько труда ухлопали, чтобы вырубить глубоко в камне такие подземные помещения.

Я тоже откинул забрало. Дышать было легко, система вентиляции работала исправно. Значит, могут в любой момент пустить газ… Впрочем, это как раз не страшно, на газ броня среагирует…

Все было обставлено вполне современно. Я, как человек, прикоснувшийся к миру науки на военной базе Галактиона, могу поручиться, что оборудование вокруг — самого высокого класса. Легко представить, как все авторитетно выглядит, когда здесь кишмя кишат люди в белых халатах.

Что же они здесь изобретают? Очередную суперубийственную гадость?

Сначала мы просто шли, таращились на окружающие приборы и дисплеи, как дикари на консервные банки с яркими наклейками, а потом я начал неожиданно узнавать…

Видимо, это отразилось у меня на лице.

— Ты что–то заметил, мой хороший?

— Сейчас, подожди…

— Что с тобой?

— Сейчас–сейчас…

Да, оборудование, которое мы увидели в последнем, самом большом зале, не стало для меня неожиданностью. Настроечный компьютер класса «игла–4000», четыре сдвоенные силовые установки, ускоритель частиц, еще какая–то извилистая хрень, название которой я так и не смог запомнить… Конечно же! Вот именно здесь, над этими отражательными щитами, должен открываться портал! Здесь, на Казачке, тоже занимались проблемами телепортационной транспортировки, вот и разгадка… Вот куда нас занесло — в телепортационную лабораторию.

А потом зазвонил телефон. Аппарат был старомодным, ярко–красным, в разлапистом стиле «ретро», но я не сразу его заметил. Помедлил несколько мгновений.

— Это тебя? — не без иронии спросила Щука. Она вообще хорошо держалась, любимая, даже в эти минуты…

— А может, тебя? Поклонники? — спросил я. Она улыбнулась. Грустно и устало улыбнулась, совсем грустно и совсем устало… А телефон все звонил и звонил. Ну да, здесь, в такой изоляции, только проводная связь и возможна, как еще…

— Ответим?

— А почему бы и нет? Я снял трубку.

— Слушайте, вы, там! — немедленно выкрикнул мне в ухо рассерженный мужской голос.

— Уже внимательно слушаем, — ответил я. — Что дальше?

— Слушайте, вы… Предлагаю вам сдаться по–хорошему! — сказал голос. — А иначе…

— Что иначе?

— Да мы все равно вас достанем оттуда, понял, ты?! — выкрикнул голос.

— Какие, гарантии?

— Да никаких, понял, ты?! Тебе сейчас не о гарантиях думать, тебе нужно думать, чтоб не сдохнуть через минуту, понял?..

— До свиданья, — попрощался я. И повесил трубку.

Такой молодой человек, судя по голосу, и уже такой истерик! Нельзя же так распускаться! Вот у меня тоже в последнее время — не сказать чтобы все шло удачно..: Но я же не паникую…

— Что они тебе сказали? — спросила Щука.

— Раздевайся! — скомандовал я любимой. — Сбрасывай все, догола!

Она глянула на меня с искренним изумлением:

— Ты знаешь, мой хороший, я, конечно, не отношу себя к женщинам, которым то не хочется, то — не сегодня, то — голова болит… Но, мне кажется, сейчас не самое время…

— Сбрасывай, любимая, некогда! Выскочив из брони, я метнулся к компьютеру, пробежался по клавишам и почувствовал, как чужая техника исправно откликнулась…

Не зря же я провел в подобной лаборатории столько времени! Я быстро набирал коды, прочно отпечатавшиеся в сознании, и сам удивлялся, насколько прочно они у меня отпечатались…

* * *

— Может, тебе не стоит? — спросил я.

— Я с тобой!

— Это опасно, моя хорошая, может быть — очень опасно… Пойми, я видел…

— Нет, я с тобой!

— Я ничего не могу гарантировать… Пойми, мы можем только попробовать…

— Я с тобой!

Я еще слышал, как где–то там, в отдалении, раздался взрыв. Видимо, охрана решила не мудрить долго и просто вынести фундаментальные двери превосходящими взрывными силами…

А потом я столкнул любимую в слепящий провал портала и сам прыгнул следом…

Яркий хоровод искр подхватил меня, понес меня, и я словно взорвался изнутри, разделяясь на такие же беззаботные искры…

«Всё как в прошлый раз!» — успел я подумать, прежде чем перестал что–то чувствовать…

Эпилог

Планета Сахара. 17 июля 2189 г.

7 часов 01 минута по местному времени.

Место расположения штрафного батальона

«Мститель»

…Я снова стою на знакомом плацу, плац–площадке перед казармой, и над головой жарит беспощадное, пустынное солнце, и само небо без намека на малейшее облачко словно выцвело, поблекло и порыжело от непрерывного зноя. Ветер по–прежнему несет из пустыни неуловимый, мелкий песок, бесцветный, как пепел воспоминаний. Он все так же хрустит на зубах и шуршит в ресницах…

Стою, как и раньше, в строю, в серой робе штрафного солдата. Единственное отличие — теперь я уже твердо знаю, что место базирования штрафного батальона «Мститель» находится на планете Сахара…

Сколько времени прошло с тех пор, как мы по порядку номеров грузились в разверзнутое жерло «гуся», отправляясь на Казачок? Мне кажется, что очень много, годы и годы, целая маленькая жизнь прошла там…

Время вообще понятие относительное, способное сжиматься и разжиматься, как бы ни утверждали обратное упрямо тикающие хронометры…

На самом деле, нет, конечно. Не так уж много времени прошло. Всего три недели назад мы со Щукой нырнули в портал на подземной базе казаков, кинулись туда со всем отчаянием безнадежности. И неожиданно сработало, безотказно выбросило меня на Галактионе, в той самой лаборатории, где я когда–то участвовал в испытаниях. Все согласно введенным кодировкам пространственных перемещений и, что удивительно, без малейшего повреждения для личности.

Прокатился через все эти мифические сжатия пространств, как на заднице по ледяной горке, только пискнуть успел… Бывает же!

Вот началась собачья свадьба среди наших ученых вояк, когда их хваленый портал неожиданно самоактивировался! Выплюнул меня прямо в лабораторию, как сплевывают мошку, случайно залетевшую в рот.

Я и сам вывалился с перекошенной мордой и выпученными глазами, но на их рожи тоже стоило посмотреть…

Пока все вокруг охали, ахали, разбирались, кто, что и как, — прошло почти две недели. За это время, в относительно комфортных условиях секретного научного городка, я хоть немного пришел в себя, отоспался, отъелся и перестал держать в каждом сне круговую оборону…

А Щука так и не вышла…

Где она? Что с ней? Жива ли она?

Я не знаю, ничего не знаю о ней…

Нет, я не питаю иллюзий. На тех, прежних, испытаниях я уже насмотрелся, как телепортация перемалывает людей в фарш с азартом автоматической мясорубки. Мне бы не хотелось видеть ее такой. Я все еще помню, отчетливо, до бессонницы, до тянущей боли в груди помню ее радостные, широко распахнутые глаза с пышной занавесью ресниц… Помню ее гибкое, горячее тело, прижимающееся ко мне с необузданной страстью, такой естественной и откровенной в своем первозданном бесстыдстве…

Даже хорошо, что она просто не вышла… По крайней мере, я все еще помню ее такой…

Мы рискнули, но повезло только мне. Если это можно назвать везением — вот так найти и тут же потерять…

А может…

Но это — уже надежда, а ее надо гнать от себя…

Я просто не питаю никаких иллюзий. Война — не место для счастья, война — не место для нормальных людей, я это понял, знаю и все равно каждый раз убеждаюсь заново. Лучше уж стать таким же сумасшедшим, как остальные, и вместе со всеми вкладывать душу в чеканку строевого шага на пыльном плацу…

Что поделаешь, если наши души годятся только для подкованных каблуков и равнения в строю?! С этим нужно смириться, потому что поделать ты ничего не можешь…

Только так…

Да, они все погибли — Щука, Цезарь, Рваный, Паук, Капуста, Горячка… Они и все остальные — ветераны, уголовные, политические, «оводы» — весь предыдущий состав штрафного «Мстителя».

Сейчас вокруг меня новые лица — ветераны, уголовные, политические, «оводы». Новое, свежее мясо для непрерывной мясорубки войны…

Две недели на Галактионе мне тоже неожиданно засчитали, как нахождение на боевых, плюс пять суток на Казачке, таким образом я отбыл девятнадцать дней из объявленного мне восьмимесячного срока наказания. Я бы, конечно, не назвал это надеждой на выживание, но — чем черт не шутит, пока Господь видит сладкие сны о всеобщем счастье…

Из научного городка меня вернули с Галактиона на планету Сахара для «дальнейшего прохождения службы в предписанном штрафном подразделении».

— Ну ты, отрыжка вислоухого дерьмоглота! Чего рот раззявил, как неродной в стае гипермотов живородящих?! — это было первое, что я услышал, шагнув на территорию части.

Оказалось, да, Градник. Живой и краснорожий. Отчитывает кого–то со всем своим внутренне–богатым животным миром…

Градник мне почти обрадовался. Он даже удостоил меня милостиво–приветственного кивка, благосклонно, но больно ткнул кулаком в брюхо, назвал «везучей сволочью» и снова назначил командиром второго взвода в первую роту — его роту. Он теперь командир и уже второй лейтенант. Получил повышение, видимо, там, наверху, кому–то все–таки удалось представить злополучное «Штормовое предупреждение» как очередную победу. Может, не самую славную в новейшей военной истории, но в ряду других достойных…

Как я потом узнал, он вовремя пристроился поближе к Дицу, а с этим — не пропадешь. Диц тоже уцелел. Как теперь шепчутся, он и в «утюгах» не был, так и просидел в «гусе» все десантирование. Якобы сначала осуществлял корректировку по подразделениям, а потом «гуся» зацепили лазерами, и тому пришлось уйти на высокую орбиту. А Градник якобы засвидетельствовал, что комбат хотел, но не мог. За и что и был представлен комбатом на повышение…

Я думаю, командование прекрасно понимает, что капитан просто побоялся высаживаться. Но так как бояться ему следовало в первую очередь не противника, а собственного «контингента», то в глазах командования это уже не трусость, а предусмотрительная осторожность. Ценный кадр, умеет держать личный состав в кулаке, такими кадрами не бросаются…

Вот кого я действительно рад был встретить, так это Пестрого. Он с двумя бойцами все–таки дошел до точки возврата, сумел эвакуироваться.

Тоже — повезло…

Когда меня этапировали с отдельным конвоем из двух полицай–сержантов, как особенно ценный груз, народа в казарме почти не было. Пополнение начало массово прибывать два дня назад, а сегодня — первое общее построение поротно и повзводно.

Нет, ничего не меняется в этом мире…

И ветер дует, и песок хрустит, и мы стоим «смирно», а комбат Диц вышагивает перед нами в сопровождении трех новых ротных командиров, которые уставились ему в спину и в то же время словно бы заглядывают в рот. Градник, в новенькой офицерской форме, конечно, особенно усердствует.

— Вы, штрафники, собачье дерьмо, еще не знаете меня как следует… — вещает Диц, по–змеиному поводя головой.

Все то же самое — убедительный правый кулак, не менее убедительный левый кулак, чрезвычайно убедительный носок сапога в промежность…

Впрочем, одно отступление от предыдущей программы он все–таки делает — объявляет минуту молчания в честь погибших на Казачке офицер–воспитателей — слава героям! — и штрафников, дерьма собачьего, но сумевших хотя бы сдохнуть как положено настоящим солдатам!

«Слава героям!» — еще раз объявляет капитан в заключение своей проникновенной речи, полной, на мой взгляд, вышеупомянутого дерьма.

Мы все молчим секунд пять, семь, а может, и десять…

«Да, наверное! Слава героям! — думаю я. Слава чаще всего достается не тем, кто ее заслуживает, но им, к счастью, это уже безразлично»…

И все–таки — минута молчания… Вечная память всем! И недолгая, на удивление короткая память каждому в отдельности…

Словом, ничего удивительного и ничего нового. Все это уже было, не раз и не два, длится ровно с тех самых пор, как человекообразная обезьяна впервые взяла в руки палку. Впервые — не для того, чтобы доставать высоко растущие фрукты или выкапывать из земли сладкие корешки, а с благородной целью трахнуть по башке рыжую тварь из соседнего племени, редкостную и безусловную сволочь, все время шмыгающую на чужой берег ручья за вкусно–кисленькими личинками…

И так будет впредь! Думаю, будет еще очень долго, бесконечно долго, пока человечество, наконец, не поймет, что в любой войне бывают только победители и побежденные, а вот выигравших — никогда не бывает!

Я не претендую на авторство этой мысли, полагаю, я — всего лишь один из многих, кому она периодически приходит в голову…

Минута молчания заканчивается на втором десятке секунд.

— Баталь–он! Рав–няйсь! Смир–рно! — командует первый лейтенант Олаф Раггерборд, новый замкомбата по УОС…