Галатея

Дрожа от холода, во тьме ночной

Досель бродил я, и меня в болото

Привел мой путь пустынною тропой,

Я оглашаю стонами без счета

Тюрьму, куда меня забросил рок,

Захлопнув пред надеждою ворота.

Переполняет слез моих поток

Пучину моря, от моих стенаний

Мутнеют в небе запад и восток.

Сеньор, полна неслыханных страданий

Жизнь эта средь неверных дикарей;

Тут — смерть моих всех юных упований.

Но брошен я сюда судьбой моей

Не потому, что без стыда по свету

Бродяжил я, как вор и лиходей.

Уже десятое минуло лето,[2]

Как я служу на суше и в морях

Великому Филиппу шпагой этой.

И в тот счастливый день, когда во прах

Развеял рок враждебную армаду,[3]

А нашей, трепет сеявшей и страх,

Великую победу дал в награду,

Участье в битве принимал и я,

Хоть слабым был бойцом, признаться надо.

Я видел, как багровая струя

Горячей крови красила пучину, —

Смешалась кровь и вражья и своя.

Я видел, как над водною равниной

Носилась смерть, неистово ярясь,

И тысячам бойцов несла кончину.

Я видел также выраженье глаз

У тех, которые в огне и пене

Встречали с ужасом свой смертный час.

Я слышал стоны, жалобы и пени

Тех, кто, кляня безжалостность судьбы,

Изнемогали от своих ранений.

Уразуметь, каков исход борьбы,

Они могли в последнее мгновенье,

Услышавши победный глас трубы.

То возвещало о конце сраженья

И о разгроме мавританских сил

Великое христово ополченье.

Мне праздником тот миг счастливый был.

Сжимал я шпагу правою рукою,

Из левой же фонтан кровавый бил.

Я чувствовал: невыносимо ноя,

Рука готова изнемочь от ран,

И грудь от адского пылает зноя.

Но, видя, что разбит неверных стан

И празднуют победу христиане,

Я радостью такой был обуян,

Что, раненный, не обращал вниманья

На то, что кровь из ран лилась рекой,

И то и дело я терял сознанье.

Однако этот тяжкий опыт мой

Не помешал мне через год пуститься

Опять туда, где шел смертельный бой.[4]

Я вновь увидел варварские лица,

Увидел злой, отверженный народ,

Который гибели своей страшится.

Я устремился в край преславный тот,[5]

Где память о любви Дидоны властной

К троянцу-страннику досель живет.

Паденье мавров лицезреть так страстно

Хотелось мне, что я пустился в путь,

Хоть раны были все еще опасны.

Я с радостью — могу в том присягнуть —

Бойцов убитых разделил бы долю,

Там вечным сном уснул бы где-нибудь.

Не такова была судьбины воля,

Столь доблестно окончить не дала

Она мне жизнь со всей ее недолей.

Рука насилия меня взяла;

Был побежден я мнимою отвагой,

Которая лишь похвальбой была.

Я на галере «Солнце» — не во благо

Она с моим связала свой удел —

Погиб со всею нашею ватагой.[6]

Сначала наш отпор был тверд и смел;

Но слишком люты были вражьи силы,

Чтоб он в конце концов не ослабел.

Познать чужого ига бремя было

Мне, видно, суждено. Второй уж год

Я здесь томлюсь, кляня свой плен постылый.

Не потому ль неволи тяжкий гнет

Меня постиг, что сокрушался мало

Я о грехах своих, чей страшен счет?

Когда меня сюда судьбой пригнало,

Когда в гнездовье это прибыл я,

Которое пиратов тьму собрало,

Стеснилась отчего-то грудь моя,

И по лицу, поблекшему от горя,

Вдруг слезы покатились в три ручья.

Увидел берег я и то нагорье,

Где водрузил великий Карл свой стяг,

И яростно бушующее море.

Будил в нем зависть этот гордый знак

Испанского могущества и славы,

И потому оно бурлило так.

Перед картиной этой величавой

Стоял я, горестной объят тоской,

Со взором, застланным слезой кровавой.

Но если в заговор с моей судьбой

Не вступит небо, если не в неволе

Мне суждено окончить путь земной

И я дождусь от неба лучшей доли,

То ниц паду перед Филиппом я

(Коль в том помочь мне будет ваша воля)

И, выстраданной мысли не тая,

Все выскажу ему я откровенно,

Хоть будет неискусной речь моя.

«О государь мой, — молвлю я смиренно, —

Ты строгой власти подчинил своей

Безбожных варваров полувселенной,

Всечасно от заморских дикарей

К тебе идут послы с богатой данью. —

Так пусть же в царственной душе твоей

Проснется грозное негодованье

На тот народ, что смеет до сих пор

Тебе оказывать непослушанье.

Он многолюден, но врагу отпор

Дать не способен: нет вооруженья,

Нет крепостей, нет неприступных гор.

Я убежден: одно лишь приближенье

Твоей армады мощной ввергнет в страх

И бросит в бегство всех без исключенья.

О государь, ключи в твоих руках

От страшной и безжалостной темницы,

Где столько лет в железных кандалах

Пятнадцать тысяч христиан томится.

К тебе с надеждою обращены

Их бледные, заплаканные лица.

Молю тебя: к страдальцам без вины

Отеческое прояви участье, —

Их дни и ночи тяжких мук полны.

Теперь, когда раздоры злые, к счастью,

Утихли все и снова, наконец,

Край под твоею процветает властью,

Ты заверши, что начал твой отец

Так смело, доблестно, и новой славой

Украсишь ты державный свой венец.

Спеши же предпринять поход сей правый.

Верь, государь: один лишь слух о нем

Повергнет в прах разбойничью ораву».

Я так скажу, и нет сомненья в том,

Что государь ответит благосклонно

На стоны страждущих в краю чужом.

Изобличил свой ум непросвещенный,

Быть может, низким слогом речи я,

К особе столь высокой обращенной,

Но оправданьем служит мне моя

Горячая об узниках забота.

Послание кончаю, — ждет меня

Проклятая на варваров работа.