Галлюциногенные мифы. Греческий том. Proposito. Возбуждающий танец Минотавра

Дети с радостной резвостью играли с полуразложенным трупом кота, незаметно выпрыгнувшим из под растаявшего от весенней теплоты снега; игра сопровождалась девчачьими визгами и нецензурной лексикой; в какой-то момент одной из девочек досталось камнем по черепушке, после чего ребенок с залитыми кровью глазами, непрерывно издающими слезной поток, явно соленый на вкус, повалился на свой пухлый задик, коротенькая красная юбочка задралась ввысь, и миру показались чудесные беленькие плавочки с розовыми зайчатами.

Искариотов Иван Соломонович, наблюдавший за этой вакханалией, уже было, потянулся своей волосатой ручищей в собственные штаны, но на половине пути остановил конечность, поднял её выше и почесал ею нос, напоминавший формой картофелину; педофил остался педофилом, но теперь в хорошем смысле, самом лучшем, он больше не желал, только любил, только хотел дать им познание истины - веру! И с багажом этой самой веры, заранее заготовленной и запакованной в черный кожаный чемоданчик, он направился к веселящейся толпе детишек.

Толпа детишек встретила проповедника испуганно: мальчуган, решивший познакомить своего маленького дружка с не менее маленькой точилкой для карандашей, от страха выронил из трясущихся ручонок оба орудия, но только одно из них повалилось наземь, в тот период отрезка времени, как второе, осторожно пульсируя, торчком показывало небу фигу. Да, Иван Соломонович обязательно должен научить их истине!

Но разве бывают простые учения? В один миг гримасы малолетних человеческих личинок с ангельского испуга сменились на бесовский гнев, злость, угрожавшую расправой. Но они не просто раздерут тело Ивана Соломоновича, нет! Оно будет изнасиловано бесчисленным множеством половых актов, безнравственных, ужасающих и отвратительных.

Волосы многих яйцеобразных голов уже походили на ёршики, готовые ласкать и царапать своей металлической щетиной.

- Здравствуйте, дети! Я ваш духовный учитель, если, конечно, вы соизволите спокойненько присесть и впитать мою мудрость, - по молчаливому ответу их, выраженному в примирительном согласии молча сидеть и внимать, Иван Соломонович убедился в своей новообретенной мудрости. Мудрецам тоже иногда необходимо сидеть, и поэтому судьба забрасывает детские игровые площадки не только мертвыми кошками, но и полноценно окоченевшими дохлыми бездомными, когда-то, возможно при жизни, тоже считавшими себя мудрецами. Одного из таких мудрецов Искариотов, удивляясь изворотливости своего умишки, и использовал в качестве табурета. Речь была готова толкнуться, и, в конце концов, преодолевая ужасно набухшее напряжение серого воздуха, она толкнулась, вперед, в невидимые дали детской фантазии...

Старец закрывал и открывал свою беззубую пасть, вытягивал губы, вращал плешивой головой в такт речи, вещал предзнаменование, разглагольствовал, но в то же время не давал заснуть Ивану Соломоновичу, постоянно держа интригу, возбуждением наполнявшую вены и капилляры Искариотова, загорающую полуприкрытые глаза педофила светом проснувшегося интереса, дававшую слюне, наносимой на губы языком, изголодавшимся по ощущениям, сладковатый привкус.

В такие моменты преступает музыка будущее мертвых тел. Всё в старце говорило об его ближайшей судьбе - ноги, с гноящимися дырами вместо больших пальцев; телодвижения, уставшие от эгоцентричности полубезумия; слова, облекшие звуки на выход из тумана при встрече Ивана Соломоновича, в тот вечер, когда педофил искал по улицам свою невинную жертву:

- Здравствуй, товарищ!

- Я не товарищ, дедушка, кончились уж товарищи.

- Да шо ты ховоришь? А храснохо халстуха ты, значт, и не носил? И вождя не любил?

- Было дело, но много воды с тех пор утекло…

Белки мудреца вздулись, выползая из орбит и вытягивая за собой яблоки, кожа век, казалось, вот-вот треснет:

- Аааааааа!... Нетушхи-вам-фихушхи! Вот, что я тебе схажу, товарищ, мнохо я побродил по белу, и по темну, свету; мнохое мои хлазоньки повидали, что и не видать им бы лучше, и еще более мнохое они не видали, оттого я и ведаю то, чево они не видали, а того, что видали, я не ведаю, верю только хлазонькам; мнохо звуков в мои уши влезало, цеплялось, но я их выбрасывал, вот тах возьмусь за холову да хах начну ею трясти, чтоб все звухи, значт, повылетали, но ошметхи всехда оставались; мнохие ощущения моя бренность претерпела, что сам видишь, на схольхих местах хоженьха протерлась; но одно из всево своего жизненново опыта я уяснил ясно - поступление неизменно, но не неизменяемо!

Этот диалог поведал старец, выхаркивая все «г» и «к», и многие другие вероятности, что одна за другой, обгоняя друг друга, скользили по спиралевидной льдине событий; они ныряли в омут небольшого Искариотова ума, ломали короткую, как половой орган младенца, память, изничтожали томление.

Не ведомо, сколько времени прошло, но обстановка не меняла своей вонючей тухлятиной реальности, с затекшими за шиворот гнойными слюнями имбецилла - смрадной зеленью водопроводных труб, рожденных бесчисленными заводами, производящими загрязнение; не менялась и тога старца, светлость которой обещала стать саваном. Спустя рукава, время прошло с момента неожиданного выхода мудреца из тумана на пути Искариотова, в неизвестном количестве, но оба собеседника уже знали о грядущем событии, ибо извещены они были запутанным рассказом старца.

Разрывая туман в мелкие клочья, фигурами херувимов уносившиеся в далекие пробоины мусорных баков пространства, ехал грузовик, перед которого являлся огнём покрытым телом, дергавшимся в агонии, произошедшей не иначе, чем из самой Геенны; смех, следуя за средством передвижения боли, разрывал ушные каналы Искариотова. Машина неслась прямо на старца. Миг... Верхняя часть туловища мудреца приспособилась в цепких пальцах разложенных в обьятих мировой любви рук; нижняя же, выделяясь, по большей части, ногами, путалась давлением, измельчавшим кости, под колесами.

Лицо чудовища... Искариотов никогда не забудет его: червонного оттенка блеск пупырчатого, с прожилками белой слизи, носа вертелся во все стороны под действием вращательного рефлекса; глаза выпучены внутренней аговенью бесовского накала, временами они задирались на самый лысый лоб; пасть рвала тело старца, неведомым Искариотову образом продолжая толстую нить хохота. Иван Соломонович не мог пошевелиться до того момента, как взгляд чудовища не пал на него; за тем взглядом сердечко педофила обласкал страх полуденной деятельности зубов твари. Собрав силенки в кулак решительной трусости и нелюбви к смерти, педофил побежал по местности пресечения гордого действия лавров, наступившего благодаря их нудным движениям по самолюбию особенных личностей, каковыми они себя считали, сокрушая собственные постели бескрайних амбиций; живот Искариотова сотрясался в рыданиях, но жизнь его хозяина, или подчиненного, напрямую зависела от результатов происходящего спортивного состязания.

Разрушенные здания сменялись альтернативными объектами с близнетичной внешностью. Иван Соломонович повернул шею, в надежде обнаружить отсутствие погони, но надежда не оправдалась, чудовище было совсем близко, злобное рычание доносилось до мозга Искариотова, сквозь тоннели, забитые желтовато-коричневой серой. Когда голова педофила стала совершать возвращательный полуоборот, Иван Соломонович заметил приятственный в данной, и изумительный в любой другой ситуации, сюрприз - нос, а вместе с ним и вся остальная область рожи Искариотова, уткнулся в дверь ярчайшего построения, служившего, как ясно было из пошловатой вывески, под которой эта самая дверь и находилась, заведением развратного и дорогого для кошелька времяпрепровождения. Успев испытать массу чувств, от облегчения, что сбежал от грузовика, до удивления тому, что заведение располагалось прямо посереди дороги, между отвратно испорченными старостью зданиями, с которыми оно так заметно контрастировало, Иван Соломонович вскочил в дверной проем, не забыв захлопнуть дверь перед самым капотом машины.

Внутри помещение являлось довольно-красным; на стенах висели фотографии известнейших посетителей кафе, и все они были пусты, так же, как и подписи под белыми картинками - жирным курсивом эта девственная живопись подчеркивала набухлое от прилива желания вместилище; Искариотов, взволновавшись подобным напоминанием об его главном увлечении, стал проходить вглубь, вскоре наткнувшись на барную стойку из твердой, несмотря на года, слоновой кости. За стойкой стоял лысеющий муж, возрастом около двадцати пяти лет, - оставшиеся в целости волосы его торчали светлыми язвами по бокам и на макушке, образуя нимбово-терновый венок; руки, кожа коих в некоторых местах была стерта до мяса, непрестанно работали над очищением граненного стакана, чистого настолько, что ярчайшим лучом отражал он блеск голубых глаз бармена; губка, которой велась работа, изодранностею своей напомнила Искариотову старуху-проститутку, так измученна она была; младенческое лицо человека усердно хмурилось, являя собой само сосредоточение; красный влажный язык высунулся изо рта и стал придерживать нижнюю губу. Минуту педофил сомневался, но все же решился спросить у бармена, кем являлись те великие личностные пустоты на картинах, на что мужчина, пережив содрогание недовольства, вызванное отвлечением от работы, неприязненно посмотрев на Ивана Соломоновича, ответил:

- Никем, - и снова уткнулся всеми помыслами в свой стакан.

Неожиданно, по всему бару залетали искры легкой танцевальной музыкальной композиции - они обволакивали жирное и потное тельце Искариотова, недостойное их божественной жалости; залетали во все возможные щели, невообразимым образом очищая их от малейших признаков похоти и грязи; их блеск так осветил мир, что все мысли, все хотения стали обращаться только к благому; если бы такая музыка играла на полях сражения человеческой жизни, люди бы полюбили смерть, ибо верой в Рай отдавало от аромата этих прекрасных светящихся огоньков, не адских, а уютных, будто только что из теплого камина, разожженного в домике с креслом, с креслом покрытым шкурой необычно мягкого животного, умершего только от сильнейшего чувства любви, когда за окном разгорается буйствующая зимняя вьюга. Бармен выронил стакан, крик его, ухватившегося за брусок мыла как за распятие, сочетавший в себе слова "изыди", "тварь" и "нечистоплотная", не был замечен Иваном Соломоновичем. Ноги педофила получили свою волю и не помедлили с её использованием: Искариотов переместился к подиуму, на коем востанцевало странное своей божественностью существо. Громадный телячий череп венчала пара рогов, один из них пронзал зеленую кепку; ребра, казалось, вот-вот зацепятся за эрегированный шест и прорвут тонкую кожицу; только руки да ступни могли соревноваться у этого тельца размерами с головищей. И всё это было самым прекрасным, из всего того, что мог увидеть, услышать, почувствовать и представить своему внутреннему взору Иван Соломонович.

- Ты Боннакон? – такой была единственная капля членораздельной речи, вылетевшей из уст Искариотова в этот миг.

- Нет, я Минотавр, - голос существа, женственный, слегка надрывающийся, ослабленный, но в то же время и сильный, громом пронзил разум педофила.

- Очень приятно познакомиться, а я – Искариотов Иван Соломонович, большой фаллософ и негодяй!

- Я всё знаю, я есмь всё сущее, а раз так, то было бы глупо, если бы я не знал самого себя.

Искариотов внезапно понял, что всё это уже с ним происходило: он слышал этот божественный голос в самом себе всю свою жизнь, каждый, даже самый маленький и незначительный миг проходил вместе с этим странным существом, с этим Минотавром, всегда они были едины; молекулы Ивана Соломоновича вытанцовывали тот же самый пляс, который ведал миру о страданиях и лишениях юного тельца, о его минутах счастья в свежих полях с травкой, прижившей в себя капельки росы, о любви, и о зле, о еженедельных визитах Султана в стадо, о том, как Султан однажды нашёл Минотавра и после этого приказал связать существо и принести в султановы покои, о том, как глаза Султана пожирали плоть Минотавра, там, в другой жизни, ставшей другой после побега из неё - но педофил доселе не замечал этого танца в себе. Настолько слепым он был. Фаллософ согнулся, тело его задрожало, колени перестали удерживать на себе груду жира, мяса и прочих неожиданностей эволюции бытия, и из глаз посыпалась мокрая дробь. Почему!? Как!? За что!? Где причины и в чем должен был выражаться результат его слепоты?.. Ответов не следовало, не подразумевались они в вопросах, так же, как и в ответах не подразумевались вопросы, они просто бытовали, независимо друг от друга, из чего выходило, что нельзя найти одно через другое. Чтобы найти нечто, нужно просто найти это, без всяких дедукций и алгебраических уравнений.

- Не нужно слёз. Ничего не нужно… Послушай, братия, мы расстаёмся, но встретимся вновь… Обязательно… До этого же помни, что мы с тобой едины, я всегда буду в тебе, весь твой путь, а после… Я не знаю, что будет после, но прекрасным будет это! – эту речь Минотавр произносил уже вися в лапах скользкого, чистого, мыльного ублюдка. Ублюдок этот звался, вероятно, Мыльдодыром, из пасти его то и дело выпрыгивали розоватые, переливающиеся на свету пузыри, глаза засели по бокам высокого лба, и недвижимо вылупились, как у рыбы. За Мыльдодыром, подпрыгивая на месте и подвизгивая, занимал пристанище бармен:

- Жирного выкинь, жирного! Развелось гадов! Работать мешают! Антихристы! – к вышибале.

- А тебя, тебя давно разыскивают, но вот ты и попался, нарушитель спокойствия! – к Минотавру.

Дверь ярчайшего построения распахнулась, наружу показался Искариотов, показался резко, от пинка Мыльдодыра. Когда педофил расквасил свой многострадальный нос об едкий асфальт, с пылью и щебенкой, дверь вернулась на свое прежнее положение, выражавшее неприступность. Отплевавшись вдоволь и утерев от крови нос, или, скорее, размазав кровь, Искариотов попытался подняться, но ничего не вышло, с дверью его что-то связывало. Осмотрев место связи, Иван Соломонович обнаружил, что край его пальто был зажат в тисках здания. Педофил взялся за край и потянул. Раздался треск рвущейся ткани, её хозяин освободился, но был вскрыт карман, до этого момента наполненный конфетами для маленьких и миленьких детишек.

Философ встал, осмотрелся, взор его поднялся от утробы, с торчавшим из входа куском ткани, и с рассыпанных и испачкавшихся в носовой крови конфет на небо. Что это было за небо! Весь смог куда-то испарился, вверху были только чистота да облака, освещаемые приветливым солнышком! И улица стала убранней и опрятней, только Искариотов зиял на ней смуглой бородавкой. Бородавка еще раз взглянула на вывеску, теперь за педофилом никто не гнался, и можно было спокойненько заняться чтением:

- Э-де-ми-а-ни-а-да… Я понял… Меня только что изгнали из Эдема! Я новый Адам! Я пережил перерождение!..

Искариотов сильнее сжал в ладони свою новую пуповину, сделанную из дешёвой состарившейся ткани чёрного цвета. Теперь он нашёл своё предназначение! Во имя Минотавра!

Так вочеловечился Искариотов Иван Соломонович.

- Это всё дети мои, я закончил свой рассказ.

Они смотрели на него. Выжидали, готовые в любой момент прыгнуть. Их не поразила его проповедь, как бы он на это ни надеялся. Они только ещё сильнее захотели его смерти, его страданий, его тела.

Иван Соломонович задумчиво запустил пальцы в зашитый карман. Пальцы нащупали горсть конфет, немного поперебирали и извлекли конфеты на свет. Взгляд проповедника уставился на раскрытую ладонь, не забывая украдкой следить за хищниками. Эти дети…

Человек приходит из Тьмы, и эта Тьма остаётся в нём до тех пор, пока какой-нибудь Иван Соломонович не развеет её в человеческом сердце. В детях же, не воспитанных Богом, Тьмы особенно много, и кто знает, что могут сотворить эти звери под руководством Дьявола, какими грехами они могут запятнать свои души… Он поможет им не сделать этого. Он, Искариотов Иван Соломонович, не даст им совершить их грехи! И если он не сможет наставить их на путь истинный, то лучше просто убрать их с пути. Пусть они отправятся прямо в Рай.

Рука бросила конфеты на землю. Твари, почувствовав еду, бросились к ним, опустились на четвереньки и стали жадно поглощать то, что видели перед собой. А видели они совсем не конфеты. Теперь и Иван Соломонович видел то, что видели они. И виделось это плотью. Рты детей измазались в крови и пыли. Педофил моргнул, и понял, что и не дети они вовсе. Какие-то адские твари, вылезшие из Бездны. Крылья тварей распускались во все стороны, заслоняя свет, торжествуя над поедаемой плотью, над проповедником, над Богом. Искариотов видел в них ухмылку Дьявола, обнажавшую бесчисленное количество острых зубов. Хватит!

Иван Соломонович поднялся, возвысился над тварями, над Тьмой и над Дьяволом. Нет ничего выше Бога! Пришло время открыть чемоданчик. Пришло время положить этому кошмару конец!

Старец слушал в своём уме детские крики и улыбался всем своим безумным видом. Интересная вероятность. Но интересны и многие другие вероятности. В мире нет ничего неинтересного, есть только недостаточно интересующиеся. А он интересовался всем. Мы можем интересовать только тем, что видим. А он видел всё.

Босые стопы, гноясь и кровоточа, оставляя следы для тех, кто здесь когда-то будет, двинулись в направлении, невозможном для человеческого мозга, но в направлении, единственном возможном вообще. Это направление было в нигде.

Продолжение приключений Ивана Соломоновича и его друзей будет описано во второй главе Греческого тома "Галлюциногенных мифов", под названием "Рога, лопата и Станок"! Спасибо за внимание! Автор.