Гамбит Королевы

Чартерхаус, Лондон, март 1543 года

– Ну, рассказывайте, как там, при дворе? – спрашивает Дот, расчесывая влажные волосы Маргариты у камина в спальне. – Видали короля?

– Видела и в жизни не была напугана сильнее!

– Он и правда такой большой, как говорят?

– Больше, Дот. – Маргарита раскидывает руки, чтобы показать обхват его талии, и обе хихикают. – Он был переодет менестрелем, и, хотя все знали, что это король, никто не подал виду.

– Чудно́. Мне бы и в голову не пришло, что король так забавляется. Я думала, он более… – Дот подбирает подходящее слово, хотя на самом деле не так уж много думала о том, каков король; для нее он – персонаж старинной сказки, отрубающий головы женам. – Более серьезный.

Гребень цепляется за спутанный узелок волос, и Маргарита вскрикивает.

– Не дергайтесь, а то будет хуже… – Дот отрывает узелок и бросает в огонь. – Вот и все.

– При дворе очень странно, – продолжает Маргарита. – Все говорят не то, что думают, – даже матушка изъяснялась загадками. И все расспрашивали меня, когда я выйду замуж да за кого, – добавляет она с недовольной гримасой.

Риг, щенок спаниеля, запрыгивает к Маргарите на колени.

– Будь моя воля, я бы вообще никогда не вышла замуж!

– Хотите не хотите, а придется, сами знаете.

– Вот бы мне поменяться с тобой местами, Дот!

– Да вы бы и часа не вынесли с моей работой – вон у вас какие ручки-то белые! – дразнит Дот, сравнивая свои натруженные ладони с нежными ладонями Маргариты. – Не дело вам полы скрести.

Поцеловав Маргариту в макушку, Дот ловко заплетает ее волосы в косу, закалывает и накрывает чепцом.

– Зато ты можешь выйти замуж за кого хочешь! – возражает Маргарита.

– Хорошенький у меня выбор! Видали бы вы парней на нашей кухне…

– А как же новый судомойщик?

– Кто, Джетро? Одни беды от него!

О том, как они с Джетро тискали друг друга на конюшне, Дот умалчивает. Она никогда не обсуждает такие вещи с Маргаритой.

– Дядя Уильям хочет выдать меня замуж за своего друга, Томаса Сеймура, – сообщает Маргарита.

– И каков он из себя, этот Сеймур?

Маргарита сжимает руку Дот так, что белеют костяшки.

– Он похож на…

Не в силах выговорить имя, она часто дышит и смотрит в никуда широко раскрытыми глазами. Дот вздергивает Маргариту на ноги, согнав Рига, и крепко обнимает. Та утыкается лбом ей в плечо.

– На Мергатройда, – заканчивает Дот. – Не бойтесь говорить его имя вслух. Лучше пусть выйдет наружу, чем будет гнить внутри.

Маргарита такая худая, что кажется почти прозрачной. Дот видит, как мало она ест – словно хочет уменьшиться, чтобы вновь стать ребенком. Может, так оно и есть. Дот старше всего на год, а чувствует себя намного взрослее, пусть и не умеет читать, не знает латыни и французского, которые Маргарита изучает под руководством бледного наставника в черной одежде.

Дот вспоминает, как сидела на каменном полу в одной из башен Снейпа и затыкала уши руками, чтобы не слышать довольных стонов Мергатройда и приглушенных криков Маргариты. Он запер дверь, и Дот ничего не могла поделать. Негодяй истерзал бедную девочку – а ведь Маргарита была еще девочкой! – до крови. Неудивительно, что она теперь не хочет выходить замуж. О том, что произошло на самом деле, знают только Дот и Маргарита – даже леди Латимер ни о чем не догадывается. Маргарита взяла с Дот клятву, и та свято ее блюдет. Уж что-то, а секреты она хранить умеет, даже страшные.

– Матушка наверняка договаривается о моем браке, – говорит Маргарита, покусывая ноготь на большом пальце. – Я в этом уверена! Она говорила о чем-то с Сеймуром наедине.

– Вы можете попросить ее об отсрочке – сказать, что еще не готовы.

– Мне семнадцать! Все благородные девицы моего возраста уже года два замужем и носят второго ребенка.

Маргарита высвобождается из объятий и садится на кровать.

– Вы только похоронили отца! – напоминает Дот. – Не будет леди Латимер выдавать вас замуж в трауре!

– Нет, но потом…

Вздохнув, Маргарита ложится. Дот хотела бы пообещать, что все образуется, что Маргарите никогда не придется выходить замуж и они всегда будут вместе, однако лгать нехорошо. Ведь Дот понятия не имеет, куда ее могут услать, – все слуги гадают, что с ними станется теперь, когда нет лорда Латимера.

– А это что? – спрашивает она, чтобы сменить тему, указывая на книгу, которую привезла Маргарита.

По бежевой обложке вьется тисненый плющ. Дот подносит книгу к носу и вдыхает запах кожи. Так пахло дома – в деревеньке Станстед-Эбботс, где Дот выросла. По соседству жил кожевник, и даже стены дома пропитались этим ароматом. Особенно сильно пахло летом, когда шкуры растягивали на солнце и красили в яркие цвета. Приятный запах.

Дот гадает, что сейчас делает мать. Представляется, как та выметает снег с крыльца – рукава закатаны, натруженные руки крепко сжимают метлу; сестра, Малютка Мин, посыпает дорожку песком, а брат, Робби, разбивает лед в бочке с водой, и в волосах у него торчит солома, как у отца… На самом деле все, конечно, не так. Малютка Мин давно выросла, а лицо матери испещрено морщинами. Дот скучает по родным, да только слишком много прошло времени и чересчур она изменилась, чтобы вернуться.

Ей было двенадцать, когда она уехала в Йоркшир, чтобы служить в замке Снейп при леди Латимер, которую бабка Дот выкормила собственным молоком. Говорят, когда бабка была еще жива, почти вся деревня работала на семейство Парр, обитавшее в Рай-Хаусе. Дот покинула родной дом вскоре после того как отец – кровельщик – упал с крыши и сломал шею. Его работу взял на себя Робби, а мать стала стирать чужое белье за деньги. Голод сделался их постоянным спутником: девочки получали по полчерпака каши на нос, а Робби доставался целый – ведь ему надо было лазать по крышам и ворочать огромные вязанки соломы. То, что Дот нашлось место в Снейпе, стало большой удачей для семьи – одним ртом меньше.

На память мать подарила ей серебряный пенни – он и сейчас зашит в подол ее платья на удачу. Лучшие подруги Дот – Летти и Бинни – видно, совсем не понимали, что Йоркшир – это практически край света, и все болтали о том, как она будет их навещать. Со слезами на глазах Дот простилась с Гарри Дентом – красивым парнем, в которого была влюблена. Все в деревне считали, что когда-нибудь они поженятся, и Гарри пообещал ждать ее вечно. Теперь Дот с трудом помнит его лицо, а ведь когда-то так любила!.. Ну и дела.

Дот понимала, что вряд ли когда-нибудь вернется в родные края, но всем так грустно было с ней прощаться, что говорить об этом она не стала. Впрочем, однажды она все-таки побывала в Станстед-Эбботс – по дороге из Снейпа в Лондон леди Латимер разрешила ей два дня провести с родными. Однако Летти к тому времени умерла от потливой горячки, Бинни вышла замуж за фермера из Уэра, а Гарри Дент, подлец, обрюхатил девчонку и сбежал. Робби пристрастился к выпивке, и все прочили ему отцовскую судьбу, хотя вслух не говорили. Другими словами, все переменилось. А больше всего переменилась сама Дот. В родном доме она чувствовала себя чужой и с непривычки билась головой о потолочные балки – успела привыкнуть к совсем иной обстановке.

– Это подарок дяди Уильяма. «Le Morte d’Arthur» – «Смерть Артура», – говорит Маргарита, возвращая Дот в настоящее.

– На каком это языке?

– Название на французском, а текст на английском.

Дот проводит пальцами по тисненой обложке и шепчет: «Ле морт д’Артур», – с трудом выговаривая незнакомые звуки. Вот бы понять, как черточки и закорючки складываются в буквы! Настоящая алхимия.

– Почитаем? – предлагает Дот, подразумевая, что Маргарита будет читать, а она – слушать.

– Конечно! – оживляется Маргарита, а Дот думает: разве не поразительно, что ей, простолюдинке Дороти Фаунтин, дочери кровельщика из Станстед-Эбботс, читает романы дочь родовитого лорда? Вот до чего она изменилась!

Дот собирает свечи и забрасывает пол у камина подушками и шкурами. Устроившись рядом с Маргаритой, она закрывает глаза и полностью погружается в историю: видит Артура, Ланселота, великана Гавейна и представляет себя прекрасной дамой, забыв о своих больших мозолистых руках и неуклюжих движениях, о смуглой коже и угольно-черных волосах, делающих ее похожей на цыганку, а уж никак не на белокожую леди из Камелота.

Несколько свечей угасают, и Дот встает, чтобы их заменить.

– Чего бы ты хотела больше всего на свете, Дот? – спрашивает Маргарита.

– Сперва вы скажите.

– Я хотела бы Экскалибур! – с горящими глазами отвечает Маргарита. – С таким мечом можно ничего не бояться! – Она рассекает воздух худой рукой, сжимая воображаемый меч. – Теперь твоя очередь, Дот. Чего бы ты хотела?

Не задумываясь, Дот выпаливает:

– Мужа, который умеет читать! – И смеется, потому что это глупо и еще более невероятно, чем волшебный меч.

Маргарита задумчиво молчит, и Дот жалеет, что произнесла это вслух – очарование истории сразу рассеялось. Она открывает коробку со свечами.

– Пусто… Сходить вниз?

– Уже поздно, давай спать.

Маргарита потягивается, подбирает одну из шкур и идет в постель. Дот выкатывает свою выдвижную кровать, однако Маргарита похлопывает рукой по одеялу и зовет:

– Ложись со мной – так теплее!

Поворошив золу в камине, Дот закрывает его решеткой, а потом проскальзывает под одеяло и плотно задергивает балдахин. Риг тоже забирается на кровать и, забавно повертевшись, сворачивается в клубок. Дот трет ступни одна о другую, чтобы согреться.

– Возишься как Риг! – упрекает ее Маргарита.

– Не у всех есть грелка!

Почувствовав касание почти невесомой руки, Дот придвигается поближе к Маргарите. Та крепко обнимает ее, будто цепляется за соломинку. Ночная сорочка Маргариты пахнет дымом, и Дот вспоминает, как спала когда-то в обнимку с Малюткой Мин, – а теперь словно попала в чужую жизнь.

– Если бы мы могли превращаться в кого угодно, как фея Моргана, – шепчет Маргарита, – ты могла бы превратиться в меня и выйти замуж за Томаса Сеймура. Он читал бы тебе до скончания веков!

– А вы?

– А я бы стала тобой…

– …И выносили бы каждое утро ночные горшки! – дразнит Дот. – На что мне такой благородный господин, как этот Сеймур? Я и танцевать-то не умею – обе ноги левые.

Они смеются и теснее прижимаются друг к другу, чтобы согреться.

– Благослови тебя Бог, Дороти Фаунтин, – бормочет Маргарита.

Чартерхаус, Лондон, апрель 1543 года

Со двора доносится цокот копыт – наверняка опять королевский паж. Екатерина надеялась, что за время отсутствия при дворе король о ней забудет, однако каждый день он шлет ей подарки: брошь с двумя крупными бриллиантами и четырьмя рубинами; воротник и рукава из куньего меха; юбку из золотой парчи; пару попугаев-неразлучников; олений бок, бо́льшую часть которого Екатерина раздала беднякам, поскольку ее домашним столько не съесть (брат Маргариты и его жена – новые лорд и леди Латимер – отбыли в Йоркшир, забрав с собой львиную долю слуг).

Желание короля ясно, однако становиться его любовницей Екатерина не намерена. К тому же все ее мысли занимает тоска по покойному мужу – и по Томасу Сеймуру. Помимо своей воли она день за днем ждет, что на пороге появится паж в красно-золотой ливрее с письмом, подарком или распятием ее матушки. Но время идет, а на пороге появляются только пажи в бело-зеленых тюдоровских ливреях с непрошеными подношениями. Екатерина отсылала бы подарки прочь, да первый паж дрожащим голосом признался, что король накажет его за недостаточное усердие, и она сдалась. Тем не менее с каждым новым даром она чувствует опустошение, словно превратилась в песочные часы и песок уже на исходе.

Все королевские подарки Екатерина с радостью обменяла бы на какую-нибудь мелочь – одуванчик, глоток слабого эля, стеклянную бусину – от Сеймура. Тщетно она пытается обуздать свои чувства. Как вышло, что она ждет малейшего знака внимания от этого пустого человека, будто впервые влюбленная девица?.. Любовь прочно обосновалась в ее сердце и не внемлет доводам рассудка. Екатерина пытается убедить себя, что с нетерпением ждет возвращения матушкиного распятия, однако сознает, что это обман и на самом деле она хочет Сеймура. Нелепое страусиное перо колышется в мыслях, и она не в силах его изгнать.

Екатерина открывает окно, чтобы посмотреть, кто приехал. Это Хьюик – доктор, лечивший Латимера, – вернулся из Антверпена. Хьюик – второй после пажа Сеймура человек, которого Екатерина ждет. Она с трудом сдерживается, чтобы не окликнуть гостя – так утомило ее одиночество в трауре. Она истосковалась по человеческому общению, а Хьюик – один из немногих, с кем она может говорить откровенно. Он с самого начала вызвал у Екатерины необъяснимую симпатию, и за месяцы болезни Латимера они сильно сблизились. Хьюик стал для нее надежной опорой. Нечасто в жизни появляется такой друг – возможно, раз в десятилетие.

Взволнованная, как девочка, Екатерина сбегает по ступеням и оказывается в холле одновременно с Хьюиком. Хочется броситься к нему в объятия, но нельзя забывать о приличиях – рядом Казинс, дворецкий.

– Я так рада вас видеть!

Хьюик широко улыбается. Он словно сошел с картины какого-нибудь итальянского мастера: угольно-черные кудри и глаза, темные, как маслины.

– Вдали от вас, миледи, мир поистине уныл!

– Думаю, мы с вами довольно друг друга знаем, чтобы обойтись без любезностей. Зовите меня Кит, а я буду считать вас братом!

– Кит… – произносит Хьюик, будто пробует имя на вкус, как французское вино.

– Только я вас продолжу звать Хьюиком, поскольку знаю слишком многих Робертов.

Он с улыбкой кивает. Екатерина ведет его к окну, и они усаживаются на скамью в лучах апрельского солнца.

– Ну, рассказывайте, как вам Антверпен? Что новенького узнали?

– В Антверпене кипит жизнь – печатники без устали выпускают новые книги, только и разговоров, что о реформации. Это город великих идей, Кит!

– Реформа – голос разума. Страшно даже думать о тех ужасах, что творились во имя старой церкви…

Екатерина вспоминает, что католики сотворили с ней самой и ее семьей, хотя говорить об этом не решается даже с Хьюиком. Мысль о реформе ей приятна и представляется очень разумной.

– Удалось ли вам познакомиться со знаменитым Лузитано?[20]

– Да. Какие у него передовые идеи о циркуляции крови, Кит! Порой я думаю, что наше поколение стоит на пороге великих перемен. Меняется все – наша наука, наша вера… Не терпится увидеть, к чему это приведет!

Он оживленно жестикулирует затянутыми в перчатки руками, показывая, как Лузитано вскрывал трупы, чтобы продемонстрировать сложную систему сосудов. Екатерина никогда не видела Хьюика без перчаток – он не снимал их, даже когда осматривал Латимера. Она ловит его за руку.

– Почему вы всегда в перчатках?

Хьюик молча отворачивает краешек перчатки, открывая кожу, усеянную красными рубцами, и выжидательно смотрит на Екатерину, предвидя, что она отпрянет в ужасе. Она берет его руку в свои и осторожно проводит по изуродованной коже кончиком пальца.

– Что это?

– Название этой болезни мне неизвестно. Она не заразна, однако вызывает отвращение у всех, кто ее видит. Меня принимают за прокаженного.

– Бедный, бедный! – восклицает Екатерина и прикасается губами к его руке.

К глазам Хьюика подступают слезы. Не потому что к нему до сих пор никто не прикасался, – нет, удовольствия плотской любви ему знакомы. Однако его возлюбленные зажмуриваются от отвращения даже в пылу страсти, а в глазах Екатерины нет ничего, кроме искреннего сочувствия.

– Такая кожа у меня по всему телу, кроме лица.

Екатерина вскакивает и тянет его за руку.

– Пойдемте в кладовую, посмотрим, что можно приготовить для вашей кожи! – оживленно говорит она. – Наверняка ее можно исцелить!

– Мне пока не удалось найти лекарства, хотя некоторые мази снимают раздражение.

Темными коридорами они идут в заднюю часть дома.

– Кто бы мог подумать, что несчастье может дать начало такой дружбе! – замечает Екатерина.

– Настоящая дружба – большая редкость, особенно при дворе, – соглашается Хьюик, чувствуя себя предателем, потому что секрет, который он хранит, вероятно, положит конец их близости. Он крепко привязался к Екатерине, считает ее не просто другом – сестрой, которой никогда не имел, и боится ее потерять. Обман тревожит совесть. А при дворе дружбы действительно нет – как могут дружить люди, непрестанно соревнующиеся между собой за высокое положение и королевские милости? Враждуют даже лекари, состоящие при короле, и большинство из них не любит Хьюика за то, что он на десять лет моложе, а уже лечит лучше.

Екатерина берет его под руку, и он поддается порыву искупить свою вину, дать ей оружие против себя.

– В Антверпене… – неуверенно начинает он.

– Да?

– Я встретил… – Слова даются с трудом. – Познакомился… Я влюбился.

Но это лишь часть правды.

– Как же зовут вашу даму, Хьюик? – весело осведомляется Екатерина, пожимая его руку. Признание явно доставило ей удовольствие.

– Это не дама, – наконец выговаривает он, ожидая, что она изумленно отпрянет.

– Вот как? Я подозревала, – спокойно отвечает Екатерина.

– Но почему?..

– Я знала мужчин, которые предпочитают объятия… представителей своего пола, – негромко говорит она.

Хьюик спокоен: теперь он всецело в ее руках. Узнай эту тайну посторонние, ему не избежать виселицы. Баланс в их отношениях восстановлен.

– Таким был мой первый муж, Эдуард Боро, – признается Екатерина. – Нас поженили совсем детьми.

Мимо проходит слуга с охапкой фрезий. В воздухе разносится весенний аромат.

– Это для моей спальни, Джетро?

– Да, миледи.

– Отдай цветы Дот, она расставит.

Поклонившись, слуга уходит.

– Эдуард Боро не испытывал ко мне ни малейшего влечения, – продолжает Екатерина. – Поначалу я думала, что дело в неопытности – ведь ни он, ни я ничего не понимали в таких делах. Однако был у нас учитель, Юстас Айвз, серьезный молодой человек с красивыми губами – помню, уголки его рта все время были приподняты, словно в печальной улыбке… Только заметив, как Эдуард краснеет, разговаривая с Юстасом, я начала догадываться, в чем дело. Ах, как мало я тогда знала о жизни!

– Что сталось с Эдуардом Боро? – спрашивает Хьюик, захваченный историей из ее прошлого.

– Подхватил потливую горячку. День – и его не стало. Бедный Эдуард! Он был сама доброта… – Екатерина с отсутствующим видом смотрит куда-то вдаль, будто перенеслась в прошлое, а здесь осталась лишь ее тень. – А потом я вышла замуж за Джона Латимера. – Она вздрагивает и возвращается в настоящее. – Теперь вы рассказывайте! Этот человек антверпенец?

– Нет, он англичанин. Писатель, мыслитель – просто необыкновенный! – Хьюик чувствует прилив возбуждения, даже просто рассказывая о Николасе Юдалле[21]. – И такой необузданный! Как дикий зверь.

– Необузданный? Звучит опасно!

– В лучшем смысле слова! – смеется Хьюик.

– А что же ваша жена? Она вас понимает?

– Мы с ней почти не общаемся, – неохотно отвечает он, чувствуя прилив вины, и меняет тему. – В последние дни любовь поистине витает в воздухе! Все только и говорят, что о страсти короля кое к кому.

– Надо полагать, ко мне, – помрачнев, откликается Екатерина. В глазах у нее плещется тревога. – Почему я, Хьюик? При дворе столько красавиц, которые с радостью заняли бы это место, а я уже немолода. Разве он не хочет еще одного сына?

– Возможно, его распаляет как раз ваша сдержанность. – Хьюику известно, как возбуждает незаинтересованность. Сколько раз он пленялся красивыми юношами, которых отталкивала его кожа!.. – Король привык получать все, что хочет, а вы не похожи на остальных.

– Непохожа, бог мой! – отмахивается Екатерина. – Что же мне делать? Броситься к нему в объятия, чтобы охладить его пыл?

Она ускоряет шаг.

– Его влечет и ваша доброта, Кит. Короля восхитило то, как нежно вы заботились о муже.

– И откуда же ему об этом известно? – раздосадованно спрашивает она.

Хьюик не решается рассказать, что король буквально клещами вытягивал из него сведения о Екатерине. Как она вела себя с мужем? Была ли она к нему добра? Готовила ли она ему лекарства?

Некоторое время они идут в невеселом молчании, Хьюик – на шаг позади. Наконец Екатерина открывает дверь в кладовую и, вдохнув смолистый аромат трав, тут же успокаивается. Откупоривает один сосуд, другой, нюхает содержимое, насыпает в ступку и принимается толочь пестиком.

– Желтокорень, – поясняет она. Потом снимает с полки еще несколько горшочков, расставляет на столе, открывает один из них и, удовлетворенно вздохнув, подносит к носу Хьюика.

– Мирра! – Острый церковный запах напоминает Хьюику о священнике, в которого он когда-то был влюблен.

Екатерина растирает немного мирры с желтокорнем, зажигает горелку под медным блюдом и кладет на него шарик воска. Добавляет в ступку несколько капель миндального масла, вливает растопленный воск и помешивает. Когда смесь густеет, Екатерина подносит ступку к носу и удовлетворенно объявляет:

– Готово! Подайте мне ваши руки.

Хьюик снимает перчатки, сразу чувствуя себя голым, и она втирает мазь в раздраженную кожу. Нежное прикосновение трогает его до глубины души.

– Именно поэтому люди считают вас доброй, Кит!

– Не добрее многих… Вот увидите, желтокорень творит чудеса!

– У вас дар к травам. Ваши настойки для лорда Латимера – вот настоящее чудо!

Екатерина смотрит на него с непонятным выражением, в котором читается нечто, похожее на страх.

– Вы не обнаружили ничего странного, когда занимались телом моего покойного мужа?

Вот опять – взгляд загнанного зверя. Что с ней?..

– Только то, что его внутренности пожрала опухоль. Удивительно, что он продержался так долго. Грех говорить, но было бы лучше, если бы он умер раньше.

Страх в глазах Екатерина исчезает, и она тихо откликается:

– Пути Господни неисповедимы…

– Что Маргарита? Как она перенесла смерть отца?

– Тяжело. Я за нее беспокоюсь.

– Вы не пробовали поить ее зверобоем?

– Не догадалась, попробую!

– Король твердо намерен выдать ее замуж за Томаса Сеймура. По-моему, неплохая партия.

– Только не за Сеймура! – резко говорит Екатерина. – За Сеймура Маргарита не выйдет.

– Вы что же, влюблены в Сеймура?! – восклицает Хьюик, пораженный догадкой.

– Я этого не говорила.

– Но это написано у вас на лице.

Выткано в ее чертах, как узор на ковре. Подумать только, влюбиться в Сеймура!.. Король никогда этого не разрешит, нечего и думать.

– Я не хочу его любить! Я в полном замешательстве, Хьюик!

– Вам лучше о нем забыть.

– Знаю… Вы никому не скажете? – шепотом спрашивает она.

– Даю вам слово.

Однако Хьюик видит ее недоверие. Ведь он, в конце концов, лекарь короля – именно король приставил его к Латимеру.

– Почему король поручил вам лечить моего мужа? – спрашивает Екатерина, будто прочитав его мысли.

– Не буду скрывать правду, миле… Кит. – Хьюик прячет лицо – свой стыд – в ладонях. – Король велел рассказывать ему о вас. Он интересуется вами уже давно – с тех самых пор, как год назад вы стали служить леди Марии.

Теперь ей известен его позор.

– Хьюик, вы шпион?! – потрясенно восклицает Екатерина, и он чувствует, как ускользает ее дружба.

– Поначалу да, но теперь я полностью ваш!

Не в силах встретиться с ней глазами, Хьюик смотрит на сосуды и горшки на полках за ее спиной. Екатерина отворачивается, а он читает про себя надписи: норичник, таволга, молочай, истод, девясил, лопух… Молчание накрывает кладовую тяжелым, удушающим одеялом.

– Кит, – наконец умоляюще произносит Хьюик, – вы можете мне доверять!

– Не могу.

– Тогда я вас не знал, а теперь – знаю.

– А я вас… – шепчет она, должно быть, вспомнив о тайне, которая теперь в ее руках. При мысли об этом Хьюику становится легче.

Екатерина вручает ему перчатки и спрашивает:

– Вам легче?

– Да, зуд спал.

– Пойдемте, скоро приедет моя сестра. Я провожу вас.

Она его выгоняет!.. Хочется пасть на колени и молить о прощении, однако ее холодная вежливость делает это невозможным.

Они возвращаются в холл.

– Доктор Хьюик уезжает, Казинс, – говорит Екатерина, обращаясь к дворецкому. – Проводите его и позовите конюха.

Она протягивает руку для поцелуя.

– Мы по-прежнему друзья? – спрашивает Хьюик.

– Друзья, – подтверждает Екатерина, слегка улыбнувшись, однако лицо ее непроницаемо.

Екатерина прогуливается по саду Чартерхауса с сестрой. Та уже не цветет – кожа утратила сияние и посерела. Анна потеряла ребенка, однако сохраняет спокойствие. «Будут другие», – сказала она, когда Екатерина выразила ей свое сочувствие.

Прошел небольшой дождь, и свежая листва искрится в лучах солнца, которое вовсю сияет на чистом кобальтовом небе, возвещая скорый приход лета.

– Целый месяц меня никто не навещал, а сегодня сразу два дорогих моему сердцу посетителя! – удивляется Екатерина.

– Прости, что так долго не приезжала! После выкидыша мне пришлось полмесяца пролежать в постели.

Анна стоит против света, и легкие прядки, выбившиеся из прически, светятся как нимб. В солнечном сиянии весь двор похож на райский сад: поблескивают влажные камни брусчатки, искрятся ромбы окон. Екатерина ведет сестру в свой садик лечебных растений. Дальше раскинулся фруктовый сад, и цветущая груша лучится белизной на фоне синего неба, а тисовые изгороди кажутся сверхъестественно зелеными. В круглом пруду в центре сада резвится, мерцая чешуей, серебристый карп. Вокруг пруда высажены лечебные травы; из взрыхленной красной земли поднимаются свежие ростки, и рядом с каждым воткнута табличка с названием.

– У тебя тут настоящий Эдем в миниатюре! – восхищается Анна. – И не подумаешь, что до смитфилдского[22] хаоса рукой подать!

– Да, порой я сама забываю, что живу в Лондоне.

Сестры садятся на каменную скамью в тени и вытягивают намокшие ноги поближе к солнцу.

– Ты останешься здесь? – спрашивает Анна.

– Не знаю, как лучше поступить. Я хочу держаться подальше от двора и короля.

– Похоже, он по уши в тебя влюблен.

– Анна, я не понимаю! Он ведь меня почти не знает, и…

– Чтобы жениться, знать необязательно! – перебивает Анна.

– Жениться! Ты же не думаешь, что он действительно намерен на мне жениться?

– Всем известно, что он ищет новую королеву, и после истории с Анной Клевской[23] не за границей.

Трижды звонит колокол церкви Святого Варфоломея, и ему эхом вторят колокола других церквей.

– Почему бы и не ты? – продолжает Анна. – Ты идеальна, не совершила ни одного порочащего честь поступка.

– О да! – фыркает Екатерина, думая о своих мрачных тайнах. – По мнению Хьюика, король желает меня исключительно потому, что я в нем не заинтересована, а он привык получать все, что захочет. Я для него в новинку. – Она невесело смеется. – Только подумай, сколько молодых девиц с радостью легли бы в его постель!

– Как ты не понимаешь – именно такую девицу он взял в прошлый раз, и вспомни, чем кончилось дело! Король не потерпит еще одной измены. Ты привлекаешь его именно тем, что совершенно не похожа на Екатерину Говард. Ты ее полная противоположность.

– Как же мне избежать его интереса?

– Не знаю, сестрица… Будешь держаться подальше от двора – только распалишь интерес короля. К тому же леди Мария все равно тебя скоро призовет – она хочет, чтобы ты была при ней.

– Ах, Анна… – Екатерина тяжело вздыхает и, закрыв глаза, подпирает лоб ладонью. Как хорошо было бы сейчас вскочить на Пьютера и галопом умчаться прочь – стать другим человеком, начать новую жизнь…

– Представь, как счастлива была бы наша матушка – за тобой ухаживает сам король!

– Ох уж наша честолюбивая матушка… Почему я не могу выйти замуж по любви, как ты?

– Кит, подумай только: стать королевой! Разве тебе не хотелось бы?

– Ты лучше других знаешь, каково быть его королевой! Ты была при дворе – видела, что сталось с ними всеми. Екатерина Арагонская закончила свои дни в изгнании, в каком-то забытом богом промозглом замке, разлученная с дочерью. Про Анну Болейн нечего и говорить. Джейн Сеймур не получила надлежащего ухода после родов…

– От родильной горячки умирают многие женщины, уж в этом-то нельзя винить короля! – перебивает Анна. Она права: над беременными женщинами витает призрак смерти.

– Пусть так, однако вспомни об Анне Клевской, которая спаслась только потому, что согласилась на аннулирование брака. А Екатерина Говард?.. – Екатерина переводит дыхание. – Ты была там, застала их всех, видела все своими глазами!

Екатерине хочется ударить сестру.

– Но ты не такая, как они, Кит! Ты разумная и чистая.

– Разумная, значит…

Интересно, что сказала бы Анна, узнай она, что разумная и чистая сестра отдалась мятежному католику и напоила своего мужа смертельным ядом?..

– Ты не идешь на поводу у страстей.

– Действительно, – отвечает Екатерина, а сама думает о Сеймуре.

– Помнишь, Кит, как в детстве мы играли в королев?

– О да! – откликается Екатерина, обезоруженная милой улыбкой сестры. – Помню, как меня одели в простыню и выдали замуж за собаку!

– А помнишь, как бумажные короны все время сваливались с головы?.. Как, кстати, звали собаку – Дульси?

– Нет, такой собаки я не помню. Наверное, она появилась после того, как я вышла замуж за Эдуарда Боро. Думаю, это был Лео.

– Точно, Лео! Он еще покусал сына брадобрея.

– А я и забыла… Неудивительно – это же был пес Уилла, тот наверняка его науськал!

– А помнишь, как Уилл в матушкином красном платье и с подушкой на животе изображал кардинала и уронил серебряное распятие? – смеется Анна. – Оно погнулось, и с тех пор я старалась на него не смотреть во время молитвы, чтобы не захихикать.

– А помнишь, как ты споткнулась о мой шлейф из простыни, врезалась в дворецкого, и тот уронил кувшин вина?

Смех Анны заразителен. В те времена они всегда смеялись, если только не были при дворе, где следовало вести себя прилично.

– Совсем забыла! – спохватывается Анна. – Уилл просил передать тебе кое-что.

Она достает из складок платья кожаный мешочек и вручает его Екатерине. Даже не открывая, та догадывается: это матушкино распятие. Горло сжимается, словно она проглотила камень.

– Как оно оказалось у Уилла? – спрашивает Анна.

– Я отдавала его в починку.

Екатерина встает и медленно идет к грядкам, отвернувшись от сестры, чтобы та ни о чем не догадалась. Почему Томас Сеймур не принес распятие сам? Значит, он с ней просто играл! Флиртовал, чтобы затащить вдовушку в постель!..

Екатерина силой отгоняет эти мысли. В конце концов, она его совсем не знает.

– Еще тебе письмо, – добавляет сестра. – Почему на нем печать Сеймура?

– Не знаю, – отвечает Екатерина, поспешно убирая письмо в рукав.

– Читать не будешь?

– Там ничего важного – наверняка просто счет от ювелира. – Екатерине чудится, что письмо сейчас прожжет дыру в платье. – Пойдем, я покажу тебе, что посадила. Видишь – подписала все растения. Вот мандрагора от ушных болезней и подагры. – Екатерина представляет, как корни мандрагоры, словно маленькие трупы, впиваются своими конечностями в темную землю. – Говорят, ведьмы варят из нее приворотные зелья.

– И они правда могут заставить влюбиться кого угодно? – вытаращив глаза, спрашивает Анна.

– Чепуха!

– А что такое дигиталис? – Анна указывает на одну из надписей.

– Наперстянка, – отвечает Екатерина, чувствуя, как сжимается горло, будто призрак мужа схватил ее за шею. – От болей в печени и от тоски.

– Ее ведь еще называют заупокойными колокольчиками?

– Называют, – коротко откликается Екатерина, раздраженная расспросами сестры.

– Почему?

– Потому что она убивает, если превысить дозу! – резко говорит Екатерина. – Это яд. Все это яды, Анна! Смотри: вот белена, ее дымом можно снять зубную боль. – Екатерина почти кричит. Сорвав веточку, она машет ею перед носом Анны. – А вот болиголов; в смеси с буквицей и семенами фенхеля он может усмирить буйнопомешанного. И чтобы убить взрослого мужчину, достаточно превысить дозу белены или болиголова всего на каплю!

– Кит, да что с тобой? – Сестра гладит ее по спине.

– Не знаю, Анна, не знаю… – Екатерина чувствует прикосновение письма к коже, и ей чудится, что на этом месте рассыпается сыпь, вспухает волдырь или появляется иная метка дьявола. – Я сама не своя…

– У тебя горе, это естественно. Да еще ухаживания короля…

Екатерина молчит. Когда сестра уходит, она двумя пальцами достает из рукава письмо, как будто бумага пропитана одним из ядов, в которых она сама так хорошо разбирается. Хочется бросить письмо в огонь, не вскрывая, и притвориться, что она никогда не встречала Томаса Сеймура и не трепещет при одной мысли о нем. Чувство, которое ее переполняет, способно толкнуть на страшные безумства.

Екатерина проводит пальцем по печати с крылатым гербом Сеймура, в равной степени боясь и того, что письмо – всего лишь вежливая отписка, и обратного. Наконец она ломает печать, рассыпая крошки красного сургуча, и разворачивает бумагу. Частое дыхание шумит в ушах.

Неаккуратный почерк Сеймура совсем не вяжется с его идеальным образом. Да и насколько вообще Сеймур таков, каким кажется?.. Впрочем, каким именно – Екатерина и сама не понимает. Что же произошло, почему она, имеющая четкое мнение по любому вопросу, находится в таком замешательстве из-за этого мужчины?.. В глаза бросается слово «любовь», и сердце бьется в груди, как птица в клетке.

Екатерина глубоко вздыхает. Лихорадочное биение сердца отдается во всем теле: кончики пальцев дрожат, нутро трепещет, колени подгибаются. Она вздыхает вновь, не узнавая себя. В коридоре раздаются шаги, и Екатерина, даже не успев осознать своих действий, бросает скомканное письмо в огонь. Бумага скручивается и чернеет, а потом рассыпается в прах.

– Что это? – спрашивает повар, когда Джетро ставит на кухонный стол тяжелую корзину.

– Прислали из дворца для леди Латимер. Пахнет рыбой, – отвечает тот.

– Открывай! – велит Дот. Пока не пришел Джетро с корзиной, она топила огарки свечей и заливала воск в формы. Теперь она встает, неловким движением опрокидывая горшок, и пол покрывается белыми восковыми брызгами. Дот едва слышно чертыхается.

– Дот, ты опять! А ну-ка отскребай! – прикрикивает на нее повар.

Схватив нож, она встает на колени и принимается скрести пол, стараясь не обращать внимания на шутки слуг.

– Растяпа! – дразнит парень, держащий за шею убитого гуся. Дот показывает язык.

Теплый воск легко отстает от пола красивой стружкой. Дот бросает его обратно в горшок и убирает на полку до прихода свечника.

В корзине, прибывшей из дворца, обнаруживается груда устриц, пересыпанных колотым и тертым льдом. Устрицы источают резкий соленый запах – наверное, так пахнет море. Сама Дот никогда не была на море, но постоянно думает о нем с тех пор, как Маргарита прочитала ей историю Тристана и Изольды. Дот пыталась представить себе безграничные морские просторы, стоя на берегу Темзы и слушая крики чаек… Не вышло.

– И что, ради всего святого, мне с ними делать?! – восклицает повар.

– Леди Латимер, должно быть, велит отнести их в церковь Святого Варфоломея и раздать бедным, – предполагает дворецкий. – Мне приказано отнести туда всяческие мази для цинготных. Отложи устриц, сколько нужно для хозяйства, а остальные я заберу. Джетро, ты мне поможешь.

– Я потушу их к пятничному обеду, а остальное можешь уносить.

Повар отбирает устриц из корзины и бросает в таз. Дот с любопытством берет одну из них. На ощупь она холодная и шероховатая.

– Положи на место! – рявкает повар. – Еще не хватало растаскать их по всей кухне!

Дот роняет устрицу обратно в таз.

– Что за дела с этими подарками из дворца, Казинс? – спрашивает повар, понизив голос. – Неужто правда король хочет…

– Это не наше дело! – перебивает дворецкий.

– Надо ведь и о себе подумать! Если она выйдет за короля, то не будет держать этот дом.

– Леди Латимер не бросит нас на произвол судьбы! – уверенно говорит дворецкий. – Она о нас позаботится. Она не из тех, кто оставляет людей в нужде.

– И то верно, – соглашается повар.

– А я уже все равно сказал кой-кому, что ищу новое место! – заявляет паренек с гусем. Он ощипывает птицу и стоит теперь в облаке перьев. – Распорядитель кухни в Бермондси-Корт говорит, что им нужен судомойщик. Уж лучше устроюсь туда, чем буду просить милостыню вместе с цинготной беднотой у Святого Варфоломея…

– Не выйдет она замуж за короля! – перебивает Дот. – Пустые сплетни! Король без конца всем шлет подарки.

Дот прекрасно знает, что обычные люди, даже такие родовитые, как леди Латимер, не становятся королевами. Такое бывает только в сказках.

– Тебе-то почем знать, Дороти Фаунтин? Весь Лондон об этом говорит! С чего бы им ошибаться? Бьюсь об заклад: так все и будет! – заявляет судомойщик.

– Про других тоже говорят – хоть бы про Анну Бассет, – возражает Дот. – Одно я знаю: через год-два леди Латимер выйдет замуж за какого-нибудь лорда, и все мы окажемся в очередном замке черт-те где. – Уже в дверях она оборачивается и добавляет: – Только любое черт-те где лучше Снейпа!

Во дворе Дот садится на перевернутое ведро, откидывается на нагретую солнцем кирпичную стену и закрывает глаза. Удивительно, что никто не говорит о предполагаемом замужестве Маргариты. Всех занимает то, что леди Латимер может стать королевой, будто это дело решенное.

Однако что-то явно происходит. То и дело приезжает паж Сеймура, летают туда-сюда письма – иногда по три-четыре в день. Видно, идут переговоры, хотя что обсуждать, когда дело касается свадьбы? А сегодня явился Сеймур собственной персоной – во всяком случае, Дот так думает, потому что с ним приехал тот самый паж, который сейчас болтается у конюшни с кружкой пива.

Сеймура она видела одним глазком: тот прискакал на гнедом коне – красивом, с лоснящейся шкурой, заплетенной гривой и намасленными копытами. Лицо всадника Дот не рассмотрела, однако бархата и мехов на нем было столько, что впору потопить королевский корабль, а чулки – белее свежего снега. Дот сразу подумала о бедной прачке, которой приходится их стирать.

– А я тебя ищу, Дот! – По двору идет Маргарита с Ригом на руках. – Нельзя сидеть вот так на солнце, загоришь!

– Подумаешь! – фыркает Дот. – В такую славную погоду грех переживать о загаре.

– Но у тебя веснушки на носу! – с ужасом восклицает Маргарита. – Люди сочтут тебя простолюдинкой!

– Как будто меня это волнует! К тому же я и есть простолюдинка, – смеется Дот.

– Да ладно!

– Ну уж за леди меня точно никто не примет!

– Погуляешь со мной, Дот? Я прячусь от матушкиного гостя. Это он, – шепотом поясняет Маргарита.

– Самую малость – у меня еще полно работы. – Дот подбирает юбки и бежит к фруктовому саду, крича на ходу: – Кто последний, тот проиграл!

Щенок вырывается у Маргариты из рук и возбужденно бросается вперед. Сама она изрядно отстает – тяжелое парчовое платье не создано для бега.

В глубине фруктового сада тенисто и прохладно. Землю устилает ковер из лепестков. Дот стягивает с головы чепец, подбирает охапку лепестков и подбрасывает их в воздух, встряхивая волосами под цветочным дождем.

– Замучаешься вычесывать, – замечает Маргарита.

– А вы попробуйте! – Дот снимает с Маргариты арселе, распускает волосы и осыпает ее лепестками, словно снежинками. Вскоре они уже швыряются друг в друга горстями лепестков и хохочут так, что становится нечем дышать. Лепестки пристают к юбкам, застревают в складках рукавов, прилипают к коже, забиваются в уши. Маргарита и Дот со смехом падают на землю и смотрят в небо сквозь кружево яблоневых ветвей.

– Порой я гадаю, наблюдает ли за мной отец, – задумчиво говорит Маргарита. – И не упрекает ли он меня за то, что я о нем забыла, раз могу веселиться.

– Ох, Мег, беспокойная вы душа! Уверена, батюшка ваш изрядно бы огорчился, узнай, что вы намерены провести жизнь в беспрестанных молитвах о нем. Он был бы рад, что вам весело.

Дот порой задумывается, что происходит с людьми после смерти, но мысль эта слишком велика для ее неученой головы. Где находится рай и почему на облаках не видно ангелов и херувимов? Трудно во что-то верить, когда нет доказательств, – да только в этом и есть суть веры. И если Дот будет хорошо себя вести, то довольно скоро сама узнает, есть ли рай. Но если окажется недостаточно хорошей… Интересно, раз ад – море огня, то как же это море горит? Больно ли это и можно ли привыкнуть?.. Однажды Дот сильно обожгла палец, и было очень больно. Она старается быть хорошей, хоть это и трудно, когда одни говорят одно, другие другое, и каждый утверждает, что прав.

В детстве, до великих перемен, все было проще. Если набедокурил, согрешил в мыслях или украл у торговца сушеный инжир, достаточно было исповедоваться, прочитать несколько молитв, и грех снимался. А богатые грешники могли купить у папы римского отпущение грехов – даже самых страшных. Дот понимала, что сильно грешить нельзя – никогда не хватит денег расплатиться. Вот, например, когда брат их соседа в Станстед-Эбботс, Тед Элдрик, убил человека в драке, он обеспечил себе место в аду, и никакого тебе отпущения грехов.

Многие верят в отпущение и по сей день, однако другие теперь считают, что грехи остаются с человеком до самого конца. Так думают и леди Латимер, и Маргарита, хотя говорить об этом нельзя. Интересно, раз лорд Латимер придерживался старой веры, значит, он попал в ад?.. Об этом Дот не спрашивает, не то Маргарита будет переживать еще сильней.

– В жизни столько тревог… – вздыхает Маргарита.

– А если без конца об этом думать, жить станет еще труднее!

Дот убирает со щеки Маргариты прилипший лепесток.

– Ты права, Дот. Просто мне хотелось бы… – Она умолкает, не закончив.

Дот все равно, на каком языке написано Евангелие – на английском или на латыни, – ведь она не умеет читать и никогда не вслушивается в слова священника на службе. Когда она узнала о пресуществлении, мысль о том, что вино превращается в кровь Христову, а хлеб – в плоть, показалась ей отвратительной. Однажды Дот даже тайком выплюнула просфору на ладонь, однако не увидела никакой плоти – только пережеванную хлебную массу, которую украдкой вытерла о нижнюю сторону церковной скамьи. Наверное, это был грех.

Впрочем, в новой религии пресуществления нет: считается, что причастие – исключительно символическое действие и Богу достаточно искренней веры. А еще реформаторы не согласны с тем, что папа может отпускать грехи, и в Смитфилде без конца кто-то проповедует на эту тему. Дот с ними согласна. К тому же за старую веру боролись Мергатройд и его клика, а изнасилование юных девиц вряд ли угодно Богу. Однако Дот не знает, можно ли считать себя реформатором, если не соглашаешься со старой верой. Многое ей непонятно, да и, честно говоря, неинтересно. Богу нет дела до простого люда, а жизнь надо жить – не тратить на переживания о том, что произойдет после смерти. Поэтому Дот затевает их с Маргаритой излюбленную игру, чтобы сменить тему.

– Что бы вы предпочли – питаться одной репой или одной капустой?

– И то, и другое гадость! – смеется Маргарита. – Но, пожалуй, капустой. Кем бы ты предпочла быть – бедным мужчиной или богатой женщиной?

– Сложно!..

Их прерывают звуки голосов за тисовой изгородью в садике с лечебными травами.

– Тсс! – Дот прикладывает палец к губам Маргариты. – Это ваша матушка и Сеймур! Наверное, будут обсуждать ваш брак.

Поморщившись, Маргарита шепчет:

– Ты что-нибудь слышишь? Мне не слышно.

– Идемте. – Дот пролезает в дыру в основании изгороди. – И возьмите Рига, а не то он нас выдаст.

Маргарита берет на руки щенка и протискивается в дыру вслед за Дот. Отсюда они могут незамеченными обозревать садик.

Леди Латимер и Сеймур стоят у пруда и о чем-то оживленно разговаривают, однако разобрать слова невозможно.

– Во всяком случае, он привлекательный, – заключает Дот, потому что у Сеймура стройное тело, длинные ноги, густые кудрявые волосы и правильные черты лица – это видно даже на расстоянии.

Маргарита молчит. В изумлении они наблюдают, как Сеймур гладит леди Латимер по щеке, а та перехватывает его руку и целует. Что происходит?..

Он срывает с леди Латимер чепец и запускает руку в волосы. Маргарита смотрит на это, вытаращив глаза и раскрыв рот, словно голодный птенец. Сеймур прижимает леди Латимер к каменному циферблату солнечных часов и запускает руку ей под юбку.

– Нет! – вскрикивает Маргарита, однако те двое ее не слышат, полностью поглощенные друг другом. – Он напал на нее! Его надо остановить…

Закрыв ей рот рукой, Дот шепчет:

– Они нас заметят!

Она понимает, что следует отвернуться, но не может себя заставить. Теперь Сеймур целует леди Латимер – в губы, в шею, в грудь, трется и прижимается к ней. У Маргариты по щекам текут слезы, поблескивая в солнечных лучах.

– А как же отец?.. – всхлипывает она.

Время остановилось. Екатерина тает, переполненная прикосновениями Сеймура, его запахом – мужским, древесным, мускусным… Она совершенно позабыла о приличиях, не в силах сдерживать себя под его сияющим взглядом. Сейчас Екатерина готова исполнить любой его приказ.

Жесткая борода Сеймура царапает кожу, он кусает Екатерину в губы, и рот наполняется медным вкусом крови. Как давно к ней не прикасался мужчина!.. Ее переполняет желание. Она хочет поглотить Сеймура, объять собой, сделать частью себя. Все сомнения насчет его намерений, мысли о том, кто она для него – очередной трофей, удобная вдовушка, богатая наследница, – полностью растворились. Она Ева, а он Адам, и они погружаются в сладостную пучину греха. Разумной Екатерины Парр больше нет.

Сеймур шарит у нее под юбкой. Раздается стон – Екатерина не знает чей. Она присасывается поцелуем к соленой коже у него на шее и распадается на тысячу частиц. Это мгновение стоит вечности в адском пламени!

Дрожащими руками Екатерина развязывает его шнурки. Он подсаживает ее на циферблат солнечных часов и входит – до упора, до самого нутра, растворяется в ней, а она в нем.

Баржа Сеймура, Лондон, май 1543 года

Екатерина сейчас легче воздуха, словно бумажный фонарик в небе.

– Томас… – шепчет она, и его имя растекается медом по языку.

– Любимая! – Сеймур прижимает ее к себе. Она утыкается носом в его атласный дублет и чувствует, как разворачивается змея, свернувшаяся клубком у нее в животе.

В последние недели – шесть недель тайных встреч – Екатерина не думала ни о чем, кроме Сеймура. Ее поглотило желание и даже больше, чем желание, – нечто необъяснимое. Она помнит, какое презрение вызвал Сеймур при первом знакомстве и как быстро изменились ее чувства. Что это – любовь? Тогда любовь нелогична – выходит, она способна вырасти из ненависти, как цветок чудесным образом пробивается из щели в брусчатке.

Брат был прав: «Он не такой, как ты думаешь». Однако в определенном смысле Сеймур именно такой: самовлюбленный, разряженный в пух и прах – только теперь эти качества, казавшиеся такими отвратительными, дороги ее сердцу. В экстравагантных нарядах она видит отражение его незаурядной творческой натуры, а самовлюбленность толкует как твердую уверенность в себе. И если поначалу Екатерина сочла Сеймура поверхностным, то теперь находит в этом всего лишь легкость нрава.

– Любимая! – вновь говорит он, и Екатерина тает.

– И почему слова обладают такой силой? – удивляется она.

– А что мы, как не слово?

Баржа усыпляюще покачивается на воде, полог скрывает парочку от любопытных глаз. Сеймур вплетает пальцы Екатерины в свои, она утыкается носом ему в шею и вдыхает его запах. Все прочие переживания отступили: она не чувствует вины из-за смерти Латимера, не волнуется о Маргарите; произошедшее в Снейпе стало полузабытой историей из прошлого; король, слухи, подарки – все это не имеет никакого значения. В присутствии Сеймура она забывает о заботах – нет ни прошлого, ни будущего, только дивное бесконечное настоящее.

Екатерине знакомо медленное зарождение любви в браке между двумя чуждыми друг другу людьми, однако этому новому чувству нет названия. Оно похоже на мимолетное порхание бабочки – непойманной и оттого еще более прекрасной. Суррей когда-то попытался выразить его в стихах; Екатерина помнит, как он декламировал в покоях леди Марии – серьезный, с опущенными глазами. «О мимолетном влечении, муках и горестях любви», – начал он, и по комнате пронесся вздох печального узнавания. Только теперь Екатерина поняла его слова.

Когда баржа проплывает мимо собора Святого Павла, начинается перезвон колоколов, как будто возвещая о прибытии любовников. Екатерина совсем забыла, что здесь покоится ее муж. Шум реки звучит как серенада: крики чаек, голоса лодочников, гомон, доносящийся с арен Ламбета[24], выкрики торговок Саутварка[25], глухой стук руля, влажный плеск весел, отсчет времени, который ведет рулевой.

Сеймур наклоняется к ее губам, проникает языком в рот, они стукаются зубами, и Екатерину переполняет отчаянное желание. Он так близко, что два его глаза сливаются в один.

– Циклоп! – Она со смехом отодвигается, чтобы видеть его целиком.

– Твое одноглазое чудовище!

– Какую же чепуху мелют влюбленные!

Сеймур дует ей в лицо; его дыхание пахнет анисом.

– Лево руля! – выкрикивает один из гребцов, и баржа, дернувшись, уходит в сторону.

Екатерина выглядывает наружу. В грязной вонючей воде плавают обломки. Лодки собираются вокруг странного раздутого предмета; мужчины, покачиваясь, привстают, чтобы рассмотреть получше.

– Что за чертовщина? – спрашивает один из них.

– Утопленник, – отвечают ему.

– Бедняга! – Мужчина снимает шапку.

– Не смотри! – говорит Сеймур и мягко прикасается к щеке Екатерины, однако она уже увидела распухший труп с изуродованным лицом и развороченным нутром.

Тут же возвращаются все заботы и переживания. Что если узнает король?.. Они с Сеймуром были недостаточно осторожны – в тот первый раз, в саду, их мог застать кто угодно. С тех пор они таятся, однако Екатерину захлестывает неожиданный страх расплаты.

Сеймур снимает с нее перчатки и целует каждый палец.

– Неужели это и есть любовь, Кит?

Стараясь отогнать страх, терзающий грудь, она отвечает с деланой беззаботностью:

– Откуда мне знать?

– Не ты ли дважды была замужем?

– Какая же связь между браком и любовью? – смеется Екатерина, а страх впивается глубже. – Это вы, господин Сеймур, искушены в любовных делах, если верить придворным слухам. Сколько на вашем счету разбитых сердец! – Она легонько подталкивает его в бок.

– Все это – безумства юности, – серьезно отвечает Сеймур, глядя ей в глаза. – И то были девицы, а ты – женщина. Настоящая женщина, Кит!

– И почему же это делает меня более пригодной для любви?

Екатерина хочет спросить, не тревожно ли ему, однако боится спугнуть настроение.

– Дело не в том, что ты женщина, а в том, какая ты женщина. Я не могу объяснить – загадка любви не дается даже поэтам. Но ты, Кит… – Смутившись, он отводит глаза. – Ты придаешь моей жизни смысл.

Удивительно – ведь сама Екатерина не видит смысла ни в чем. Хочется вернуть те чувства, что владели ею несколько минут назад, снова, хоть на мгновение увидеть ту прекрасную бабочку. Да только бабочками можно по-настоящему любоваться лишь тогда, когда они пойманы, высушены и приколоты к доске…

Екатерина поеживается – речной холод внезапно проникает до самого нутра.

– Завтра мне нужно явиться ко двору, – признается она, досадуя на себя за то, что убивает прекрасную бабочку и для Сеймура.

Он стискивает зубы и становится похож на обиженного мальчишку; хочется обнять его и утешить.

– Приказ короля? – мрачно спрашивает Сеймур.

Интересно, говорил ли он об этом с Уильямом. «На долю Парров не выпадало большей удачи, – заявил брат. – Породниться с королевской семьей, Кит! Место в истории нам будет обеспечено». «Слишком ты честолюбив, Уилл!» – раздраженно заметила Екатерина, а он ответил: «Меня так воспитали. Как, впрочем, и тебя».

Он прав. Все люди их сорта стремятся поднять свой род как можно выше. Вечная игра в шахматы, такая сложная, что невозможно понять, выигрываешь ты или проигрываешь.

«И потом, кто сказал, что речь о замужестве? Король наиграется и утратит ко мне интерес, вот увидишь», – возразила Екатерина брату. Интересно, как бы Уильям поступил, узнай он, что главное препятствие на пути к браку сестры с королем – его друг Сеймур? Ведь если Екатерина выйдет замуж за Сеймура, она уже не сможет принадлежать королю.

Замуж за Сеймура! Безумная фантазия, однако Екатерина думает об этом постоянно. Почему нет? Почему она не может выйти замуж по любви?

Причин множество, начиная с того что Сеймур – шурин короля и не может жениться без его разрешения, иначе это будет сочтено изменой. Изменой вообще может быть сочтено все, что угодно – любое деяние, нарушающее порядок вещей, а порядок вещей диктует король.

Клубок этих мыслей с каждым днем запутывается все сильнее, и Екатерина не в силах его размотать.

– Нет, меня призвала леди Мария, – отвечает она, стараясь не выдать беспокойства, царящего в душе.

– Готов биться об заклад, что за этим стоит король! – раздраженно бросает Сеймур, отдергивая руку.

– Томас Сеймур, вы дуетесь?!

Он смотрит на Екатерину исподлобья.

– Вы ревнуете! – смеется она, обрадованная этим доказательством любви, и мысли о короле тут же исчезают, словно по мановению волшебной палочки.

Сеймур лишь мрачно улыбается.

– Потерпи, Томас, – примирительно говорит Екатерина. – Пройдет немного времени, и королю наскучит…

– Я не желаю говорить о короле! – взрывается Сеймур.

– Послушай, Томас, тебе не о чем волноваться! – продолжает она тем же успокоительным тоном. – Он женится на девице Бассет, все так говорят. Вот увидишь!

Однако ей не удается убедить даже себя.

– Я хочу тебя, Кит! Я желаю, чтобы ты принадлежала только мне!

– Потерпи немного. Совсем чуть-чуть!

– Обязательно ли тебе являться ко двору?

– Обязательно, ты же сам понимаешь.

– И ты возьмешь с собой падчерицу?

– Ей тоже приказано явиться.

– Все прочат ее мне в жены. Я не хочу подпитывать эти слухи! – с досадой говорит Сеймур.

– Все это чепуха! Маргарита ни за кого не выйдет замуж без моего разрешения.

– А если этого пожелает король?

– Томас, у короля наверняка есть дела поважнее, чем устройство брака Маргариты Невилл! Это просто минутная прихоть, которую раздули сплетники.

Сеймур фыркает и хмурится, как сердитый щенок. Сердце в груди у Екатерины сжимается – Сеймур завладел им безраздельно.