Гапон

ЭПИЛОГ

Гапона похоронили на Успенском (Северном) кладбище 3 мая. Была, конечно, Саша Уздалева под черной вдовьей вуалью. Речи говорили Вера Карелина, Кузин, Усанов, еще несколько рабочих и, что примечательно, Ушаков, прижизненный соперник. Не было — что еще примечательнее — Варнашёва, председателя «Собрания». Не пришел, кажется, никто из интеллигентных знакомцев и союзников Гапона — ни Симбирский, ни Марголин, ни Грибовский; по крайней мере, никто из них не выступил, не вступился за честь ошельмованного и убитого. И только какой-то рабочий Смирнов взывал к мести убийцам, и хор из 150 собравшихся дружно отвечал ему.

Сто пятьдесят… 9 января на улицы Петербурга вышло ровно в тысячу раз больше народу.

На могиле был установлен деревянный крест с надписью «Герой 9 января 1905 г. Георгий Гапон». Чуть позже был поставлен постоянный памятник — покрашенный белой краской чугунный крест.

В 1909 году могилу Гапона случайно, проходя по кладбищу, увидел Иван Павлович Ювачев — бывший революционер, шлиссельбуржец, сахалинский политкаторжанин, впоследствии — писатель-мистик, более всего знаменитый как отец Даниила Хармса. Он знал Гапона — мимолетно, шапочно — в самом начале его деятельности. Ювачев скопировал надпись на могиле: «Спокойно спи, „убит“, обманутый коварными друзьями. Пройдут года, тебя народ поймет, оценит, и будет слава вечная твоя». Почему «убит» в кавычках — сам Ювачев не понял. Рядом были засохшие венки — «От Нарвского района» (явно трехлетней давности, когда остатки организации еще существовали) и более свежий: «Вечная память вождю и учителю Гапону в день годовщины от рабочих». Еще на могиле лежали коробочки с фотографиями Гапона (на одной из них — расстриженный священник в светском платье, во весь рост, с руками в карманах). Ну и переписанные карандашом стишки («Мой друг, сегодня много дней, как ты покинул мир наш тленный, быть может, для души своей ты приобрел там рай священный…» — и etc.: погребальная лирика общего пользования, почерпнутая, должно быть, из какого-то старого журнала).

Так выглядела могила Гапона через три года после его смерти. Сколько людей посещали ее? Для скольких рабочих Гапон оставался «вождем и учителем» в январе 1907, 1908, 1909 годов? Их было не очень много, с годами делалось все меньше, но они были и даже пытались защищать память Гапона в прессе. Только они и сохранили безраздельно добрую память об этом человеке, который несколько месяцев своей жизни считался национальным героем.

При этом еще довольно долго после похорон продолжали ходить слухи о том, что Гапон жив. В газете «Двадцатый век» от 5(18) мая было напечатано письмо рабочего патронного завода Ивана Алексеева, который в подробностях рассказал о встрече с Гапоном в Лештуковом переулке. Якобы Гапон сказал ему: «Полиция попалась в ловушку и уже похоронила меня с разрешения губернатора… — скоро я сам покажусь кому надо». Гапон дал рабочему 15 рублей для семьи, а маленькому сыну его подарил рубль. «Потом он достал накладной парик с бородой и быстро надел его… Гапона я хорошо знал раньше, так как он ночевал у меня в прошлом году, будучи 3 мая в Петербурге».

3 мая 1905 года Гапон был в Женеве, и все письмо было, возможно, «уткой», плодом творчества небрезгливых журналистов, эксплуатирующих сенсационную гибель известного человека. А может быть, здесь и впрямь отразились какие-то слухи, ходившие про Гапона, после смерти ставшего в некоторых — нешироких, впрочем, — кругах рабочего класса народным героем, подобием Робин Гуда или Стеньки Разина? Во всяком случае, через десять дней газета напечатала резкое и печальное письмо А. К. Уздалевой:

«…Мой муж умер. Он свел все счеты с жизнью, а между тем чуть ли не каждый день терзается его память».

Куда любопытнее другой сюжет — связанный с убившей Гапона Партией социалистов-революционеров.

По свидетельству Герасимова, 22 апреля «агент Раскин» неожиданно был задержан в числе псевдоизвозчиков, наблюдавших за домом Дурново, готовя настоящее покушение на него. Не будем обсуждать, что это было — необъяснимая неудача великого провокатора или форма торговли с работодателями (дело закончилось тем, что перед Азефом извинились и заплатили ему единовременно пять тысяч рублей в счет дальнейшего сотрудничества!). В последовавшем разговоре с Рачковским и Герасимовым Азеф рассказал всё об убийстве Гапона в Озерках. Никаких последствий это не имело: Манасевич-Мануйлов, к примеру, и прежде всё хорошо знал и даже описывал в газетах, а полиция не дернулась с места, пока домовладелица Звержинская не пожаловалась на неуплату.

Рутенберг совершил страшноватые, с общечеловеческой точки зрения, поступки, чтобы спасти свою честь революционера. Но результат оказался обратным. Под пером газетчиков Рутенберг представал обманщиком, предателем и без пяти минут агентом охранки, по личным причинам убивающим своего друга — и он должен был признаться, что авторы статей лишь деформируют реальность, но не выдумывают небывшее.

А партия молчала, не принимая на себя никакой ответственности.

В октябре 1906 года на Иматре, на II Совете партии, у Рутенберга было столкновение с Азефом. Иван Николаевич категорически заявил, что не давал санкции на убийство одного Гапона, и назвал Рутенберга лжецом.

Тем не менее Мартыну удалось добиться следующего официального заявления, напечатанного в «Партийных известиях»:

«Ввиду того, что в связи со смертью Г. Гапона некоторые газеты пытались набросить тень на моральную и политическую репутацию члена Партии Социалистов-Революционеров П. Рутенберга, Центральный комитет П.С.-Р. заявляет, что личная и политическая честность П. Рутенберга стоит вне всяких сомнений».

Это звучало почти издевательски. Но многие члены партии были настроены жестче. О. Минор говорил жене Азефа, Л. Азеф:

«Совершенное им убийство отнюдь не является героическим поступком, потому что в данном случае он действовал не в интересах партии, а лишь из чувства личной мести… Что же касается намерения Рутенберга покончить с собой (в котором тот признавался Л. Азеф. — В. Ш.), то это, в сущности, лучший способ выйти из того положения, в которое он себя поставил…»

Чувствующий себя оскорбленным и преданным, Рутенберг отошел от партийной работы и уехал в Италию, к Горькому, где занялся работой над мемуарами, которые должны были его оправдать. Но — столкнулся с категорическим запретом ЦК на их публикацию. Примечательна мотивировка. Вот, скажем, письмо М. А. Натансона Рутенбергу от 16 февраля 1908 года:

«Дорогой Мартын, выскажу Вам несколько слов по поводу рукописи. Для меня не подлежит сомнению, что она произведет на широкую публику впечатление, невыгодное для автора. Ее действие на нереволюционную среду будет несомненно в пользу Г. как жертвы, слишком жестоко поплатившейся за свою вину. Во-первых, автор слишком умаляет личность и значение Г. в день 9-го января. Говоря о личных несовершенствах Г., автор умалчивает о той крупной стихийной силе, которая была в нем, которая чувствовалась и которой объяснялся его огромный успех в рабочих массах. Это умаление производит неблагоприятное впечатление; читатель сразу же чувствует пристрастное отношение, и это впечатление невольно переносится на вторую часть рукописи. Во-вторых, роль автора во всей второй части для читателя, далекого от требований революционной среды, невольно окрашивается непривлекательным светом, прежде всего в его глазах выступая на первый план — это всматривание, выпытывание и заманивание жертвы, обреченной на гибель. <… > Имейте в виду, что автор будет иметь дело именно с таким читателем; в глазах этого читателя даже всякий террористический акт, даже наиболее санкционированный обстоятельствами, всегда носит на себе известную печать, обусловленную предубеждениями».

Другими словами, эсеры хорошо понимали, как может выглядеть их кровавая романтика и их специфическая этика с точки зрения стороннего человека.

Интересно, что разрешения на публикацию не последовало и после разоблачения Азефа, когда руководители ПСР в частном порядке принесли Рутенбергу извинения, пользуясь случаем повесить вину на оказавшегося врагом Ивана Николаевича. В конце концов Мартын опубликовал свои мемуары без разрешения, таким образом навсегда порвав связи с партией.

Отчасти предупреждения Натансона оправдались. Рутенбергу пришлось прочитать в свой адрес много неприятного.

Вот, к примеру, что писал Стечькин (Рясы. 1909):

«…Кто поверит заверениям инженера Рутенберга, бывшего друга и как бы наперсника, товарища „на ты“, который сыграл „дружескую“ роль: заманил человека в Озерки и отдал в руки палачей-истязателей… Так просто, спокойно говорит о зверском убийстве человека, точно отношение департаментское пишет. Исполняя-де волю начальства (в лице Азефа), совершил предписанное…»

На самом деле коллизия Гапона — Рутенберга — шекспировская. Оба ее главных героя вызывают поочередно разные чувства — от отвращения до сострадания. Оба они стали заложниками не только воли двух отъявленных злодеев (Азефа и Рачковского), но и трагического сцепления обстоятельств, диктовавших тот или иной ход. И, конечно, собственной человеческой слабости и суетности.

Гонорар за книгу Рутенберг просил передать (конечно, не афишируя источника) «вдове Гапона — говорят, она очень бедствует».

Бедствует? А куда делись 14 тысяч франков? Наложили руку законные родственники из Полтавы? А, кстати, 14 тысяч рублей, принадлежавших «Собранию», куда делись? Интересный вопрос.

Во всяком случае, следы всех близких Гапону людей — гражданской жены, сына, детей от первого брака, родителей, сестер — теряются вскоре после его смерти. Только уже престарелый Яков Аполлонович Гапон в 1960-е годы пытался ходатайствовать о реабилитации брата.

О судебной реабилитации, конечно, речи быть не могло — чей приговор должен был в этом случае отменить советский суд: эсеровского ЦК или безымянных «рабочих»-боевиков? А с морально-политической реабилитацией всё и по сей день неясно. Неясно — по какой шкале судить или оправдывать этого человека? Кем он был?

Кем он был, Георгий Гапон?

«Революционером в рясе» (так называется одна из посвященных ему книг)? И революционером, и священником он был неважным — но чтобы судить его в одном из этих качеств, надо верить в безусловную правоту церкви или революции. Сам он не верил, видимо, ни в то, ни в другое.

Был ли Гапон провокатором? Но в каком смысле? Провокатором в том специфическом значении, которое придавалось этому слову русскими революционерами, то есть агентом-осведомителем полиции, он не был никогда. Он был одно время «агентом влияния», ведущим, впрочем, свою игру. Перед смертью он (не по своей воле и не в своих личных интересах, а «для пользы дела») попытался выступить в роли агента-вербовщика — тоже надеясь переиграть и обмануть охранников.

Если же говорить о провокации в словарном смысле слова — о намеренном подталкивании других людей к невыгодным или опасным для них шагам, — то на этом, к сожалению, держится политика. А Гапон оказался втянут в сложные и кровавые политические игры. Одно обвинение, однако, с него должно быть снято: конечно, он в числе тех, чьи ошибочные шаги вызвали бойню 9 января, — но он ни одной минуты не хотел этой бойни и лишь по случайности сам не стал ее жертвой.

Несомненно, Гапон обладал двумя блестящими талантами — проповедника, ведущего за собой толпу (но находящего ключ и к сердцу отдельного человека), и организатора-практика. Ему не было бы цены, например, в колониях поселенцев-пионеров в Америке XVII века. Впрочем, и в свое время в России, где он выбрал своим поприщем профессиональную организацию рабочих, он сумел сделать немало. Трагедия Гапона состояла в том, что он оказался зажат в тиски между двумя силами — революцией и политической полицией, каждая из которых хотела использовать его дело в своих интересах. А он пытался переиграть обе эти силы, сам увлекаясь этой игрой и не чуждаясь авантюризма. Это привело его к моральной и физической гибели.

Люди, попадавшие под влияние, под «гипноз» Гапона, часто потом не могли простить ему этого и старались в своих мемуарах представить его ничтожеством или негодяем. Не стоит им верить, но не стоит и впадать в другую крайность, делать из Гапона святого, мудреца или рыцаря без страха и упрека — ни тем, ни другим, ни третьим он, конечно, не был. Важно подойти к личности этого человека без предубеждения, попытаться понять ее. Гапоновская эпопея — не только яркий эпизод российской истории, но и волнующий пример частной судьбы.