Гарем как высшая стадия православной нравственности

Пользуясь моим неотъемлемым правом на экстравагантность — экстравагантность особы, которой, по замечанию одного из моих комментаторов, свойственно быть too freaky (ну да, есть такое дело: я и сама-то, но исключительно по части мыслей, человек отвязный, и ценю это качество в других), займусь-ка я сегодня тем вопросом, который меня всегда теоретически очень интересовал, но обсудить который в кругу людей, измученных нарзаном и православной пропагандой, мне было решительно не с кем, потому что само слово «гарем», будучи только произнесённым, сразу же вызывало как брезгливые гримасы моих собеседников (по преимуществу — собеседниц), так и возмущённые возгласы «свят-свят-свят». Хотя, как мне кажется, совершенно безосновательно. Итак, приступим.

Но предварительно, конечно, считаю своим долгом предупредить возможных насмешников и злопыхателей, каковые, изнемогая под бременем фрейдистских предрассудков, любое бескорыстное (и потому необъяснимое для них) деяние сводят к вульгарному «недоёбу» (вкупе, разумеется, с неизбежной «фрустрацией», ещё одной деталью старого лапсердака дедушки Фрейда). Человек болеет о судьбе Отечества и, отряхнув со своих ног офисный прах, берёт автомат и едет защищать своих сограждан, брошенных на произвол судьбы государством? — «Недоёб и фрустрация!» — скажут они. Человек, наскучив рисованием пивных этикеток для известной фирмы, берёт кисти и мольберт и едет куда-нибудь в тундру? — «Фрустрация и недоёб!» — повторят те же специалисты. Ну и так далее. Так что, приступая к этим вот рассуждениям о гареме как о социальном явлении и обосновывая, по мере сил, его полезность, сексуально озабоченных (а особенно неутомимую виртуальную сионистку shaon, особу неопределённого пола) прошу не беспокоиться. Потому что институт гарема социально стерилен и онтологически чист, как слеза младенца, не имея никакого отношения к изображениям фантазийных гурий в блестящих лифчиках, которыми (гуриями, а не лифчиками) раньше украшали плюшевые коврики в супружеских спальнях.

А для начала — картинка из жизни. Из жизни моей (уже бывшей) приятельницы Моти, которую я на страницах этого журнала несколько раз уже поминала. Моте — под шестьдесят. У неё за плечами — бурно проведённая богемная молодость и, в соответствующем климактерическом возрасте, не менее бурное воцерковление, под влиянием которого она, Мотя, организовала «Общество ревнителей православной нравственности». Нравственности, к которой она прилепилась исключительно по выслуге лет, хотя, с другой стороны, история знает и таких профессионалок, каковые, в этом аспекте, могли бы заявить о себе со всей смелостью: «Мои года — моё богатство», поскольку самого понятия «выслуга лет» для них в этом плане не существовало. К числу таких профессионалок принадлежала, например, известная французская куртизанка Нинон де Лакло, пропустившая через свой альков, помимо Вольтера и прочих выдающихся просветителей, ещё и всех мужских представителей одного аристократического семейства, потому что в молодости она, Нинон, сожительствовала с его, так сказать, основоположником, в зрелые годы — с сыном основоположника, в старости — с его внуком, собираясь, что естественно, приняться даже и за правнука, но вот тут её, героиню труда, увы, хватила кондрашка.

…Да ладно, хрен с ней, с Нинон, она о православной нравственности не ревновала, ей было можно. Иное дело — Мотя. В процессе создания своего высоконравственного общества она познакомилась с безработным и бездомным казачком сорока с лишним лет, который, драпанув из станицы Грозная при одном только виде выползшего на берег злого чечена с кинжалом, потихоньку перекатился, от греха подальше, в столицу нашей родины, куда он в спешке успел вывезти с малой родины только два предмета своей гордости — усы и нагайку. И этому вот казачку, Феофилакту Поликарпычу, очень понравилась двухкомнатная квартира высоконравственной Моти, по поводу чего он и не замедлил предложить ей не только что руку и сердце, но также ещё ногу и печёнку (судя по всему, изрядно подточенную алкоголем). Мотя, понятное дело, на это лестное предложение согласилась, и нагайка Феофилакта Поликарпыча вскорости украсила собой стену супружеской спальни новобрачных. Захватив Мотину недвижимость в качестве плацдарма, засланный казачок Поликарпыч сразу же взял, так сказать, быка за рога и начал упражняться в своей профессии, заключавшейся в попеременном и одновременном расписывании храмов и борделей, между которыми смиренный богомаз бегал высунув язык с такой скоростью, что периодически, время от времени, даже и забывал, где и на какой стене ему чего надо малевать — где кающуюся Магдалину, и где ту же Магдалину, но только уже в стиле ню, что неоднократно приводило его к разного рода трагикомическим казусам. Одним словом, набив себе руку на живописании магдалин в платьях и без оных, Феофилакт Поликарпыч прикопил деньжат и приобрёл для себя скромную, но весьма уютную артистическую мастерскую, где и вознамерился заняться иконописанием и богомыслием, для чего и взял себе в помощницы хрупкую юницу Ксюшу из Свято-Тихоновского богословского института. Означенная Ксюша, юбочка из плюша, училась там, в этом почтенном заведении, всё той же иконописи и потому настоятельно нуждалась в наставнике, на вакантную должность которого бравый казачок Поликарпыч подходил как нельзя лучше. Одним словом, новоначальная Ксюша некоторое время занималась тем, что смешивала краски на феофилактовой палитре — и всё бы ничего, да только вот в результате этакого смешения у неё бог весть от чего начал расти живот, о чём другая ученица Поликарпыча (не допущенная к благородному делу смешивания и потому распаляемая завистью) поспешила настучать нашей высоконравственной Моте.

Получив эту скорбную весть, Мотя залилась горючими слезами и заметалась по церквам в поисках управы на своего благоверного, однако никаких дельных советов по этому поводу она так и не услышала: почтенные духовники только жевали свои бороды и толковали о христианском смирении. Мотю это явно не устраивало, потому что её бы устроило только одно — то бишь полное и окончательное возвращение Феофилакта в супружеский альков вкупе с таким же полным и таким же окончательным исчезновением с их горизонта разлучницы Ксюши с ещё не родившимся плодом чрева своего. Однако и это тоже было невозможно: благочестивый Феофилакт, распалённый как присутствием любимой, так и льстившей ему перспективой близящегося отцовства, Ксюшу от себя отпускать отнюдь не пожелал, тем паче что к этому его призывал ещё и долг христианского сострадания, потому что отпускать юную страдалицу к её родителям в город Саратов, по месту постоянной прописки, тоже не было никакой возможности: Ксюшин папа, соборный протоиерей Модест Афиногеныч, стёр бы блудную дочь в порошок и без помощи возглавляемого безутешной Мотей «Общества ревнителей православной нравственности». В общем, обстановка накалилась дальше некуда. И однажды глубоко за полночь у меня в квартире раздался телефонный звонок.

«Пончик (Пончик — это я; так по сей день и влачу это смешное бремя детсадовской клички), мне плохо! Что делать?» — рыдала в трубку Мотя, и мне её было искренне жаль. «Войди в моё положение!» — продолжала взывать она. Нет, в положении Моти (равно как и в положение Ксюши) я, слава Богу, никогда не входила (а также не состояла, не привлекалась и на оккупированной территории не проживала), и потому житейский опыт мне в данном случае ничего не подсказывал. Мне было жалко Мотю, но мне же было и смешно, однако смеяться в данной ситуации было бы просто грешно, тем более что Мотя нуждалась в моём совете — если в не полезном, то хотя бы (по Григорию Остеру) — во вредном. Рыдания на том конце трубки усиливались, сопровождаясь скрипом суставов: было очевидно, что ревнительница православной нравственности в отчаянии заламывала руки. «Погоди, выпью чай, подумаю и перезвоню», — ответила я Моте и положила трубку. Несмотря на горячее желание возвратиться в объятия Морфея, я раздула примус (сиречь зажгла плиту) и, приготовив чай, начала его вкушать (потому что хороший чай в соответствующей обстановке не пьют, а именно что вкушают), по-восточному неторопливо попивая его из настоящей, старинной, бакинской пиалы, которая по своей вместимости равна, наверное, приличных размеров супнице.

Когда ароматный напиток испарился наконец уже и из второй пиалы (на сей раз эти восточные возлияния сопровождались употреблением настоящего, стамбульского, рахат-лукума), мои мысли окончательно прояснились и план действия для Моти был разработан. Он был до безобразия прост и состоял, на выбор, всего из двух пунктов.

1. Снять со стены нагайку, выпороть блудного Феофилакта, возвратить его в лоно православной, то бишь Мотиной, семьи, а мастерскую, в качестве компенсации за страдания, подарить Ксюше с её будущим потомством.

2. Расстаться с блудным Феофилактом, подписав с ним в Чистом переулке разводное письмо, и сосредоточиться на теоретическом укреплении православной нравственности в масштабах Российской Федерации.

После того как два этих пункта были мною изложены безутешной Моте, моя собеседница выдвинула против них свои контраргументы, а именно:

1. Нагайкой блудного Феофилакта в домашний альков не вернёшь, потому что та плотская нагайка, которой благочестивый иконописец привязан к своей «помощнице», этой стерве, воздействует на него, мартовского кота, куда эффективнее, и следовательно, если действовать такими вот радикальными мерами, то можно лишь окончательно испортить всю обедню, учитывая также и тот факт, что у Феофилакта теперь ещё и собственная жилплощадь имеется.

2. Расстаться с блудным Феофилактом Моте ну никак невозможно, потому что она, Мотя, его «а-а-а… хлюп-хлюп… любит». Да и опять же — кто тогда будет слушать её речи в защиту православной нравственности, если их будет произносить разведённая жена? Статус же не тот, вы же понимаете!

И вот тут Мотя опять разрыдалась и стала упрекать меня за бесчувственность. «Ну скажи же, скажи своё мудрое слово! — твердила мне она. — Как статеечки писать — так это вы все мастера, а как что путное посоветовать…» Речь на другом конце трубки оборвалась, и опять послышалось бульканье. Взглянув на дно опустевшей бакинской пиалы с такой надеждой, как если бы она, пиала, была волшебной лампой Алладина, я, собравшись с духом, сказала Моте моё «мудрое слово»: «Мотя, возьми Ксюшу к себе домой. А чего: пусть родит тебе ребёнка от твоего Феофилакта, будешь его (то бишь ребёнка, а не Феофилакта, конечно) в ванночке купать, как внучонка. И всем станет хорошо — и Феофилакт будет доволен, и Ксюша будет жива-здорова, папа-протоиерей ей рёбра не переломает, а ребёночку, с двумя-то мамами (одна из которых будет исполнять ещё и роль бабушки), совсем хорошо будет. И, опять же, с точки зрения православной нравственности…»

И вот тут Мотя швырнула трубку. И швырнула её, наверное, вместе с телефоном, потому что больше она мне уже никогда не звонила, хотя мы с ней и были знакомы почти что три пятилетки и не разу друг друга не подводили, что, по нынешним-то временам, диковинная редкость. Одним словом, Мотя швырнула трубку, а я, снова наполнив напитком богов роскошную ханскую пиалу, погрузилась в волны ароматного пара и, вместе с ними, в свои размышления.

…«Я не настолько подлец, чтобы говорить о морали», — сказал Василий Васильевич Розанов, и я с ним в этом случае совершенно согласна. Мораль (равно как и её издевательский синоним, «нравственность») — понятие глубоко лицемерное и корыстное, поскольку оно накрепко привязано к товарно-денежным отношениям и вообще, в целом, к институту частной собственности как таковому. Нравственно то, что содействует размеренной циркуляции капиталов. Морально то, что не создаёт проблем. А ведь жизнь как таковая состоит из проблем. Следовательно, жизнь аморальна. Институт морали породил, в частности, такое безобразное правовое понятие, как «внебрачный ребёнок». Ребёнку-то, в самом деле, что за дело до любовного треугольника Мотя-Ксюша-Феофилакт? Однако, прошу понять меня правильно: выступая, вместе с Розановым, против самого понятия «мораль», я никоим образом не выступаю поборницей её противоположности, всего, так сказать, «аморального». Просто я считаю, что точка отсчёта должна быть совсем другой. Для меня это — закон Божий, но не в том, конечно, его виде, в каком он представлен в ветхих катехизисах, где с раввинистической дотошностью и неспешностью объясняется, как говорил Лесков, «почему сие важно в-пятых». Да нет, закон Божий, как сказано у апостола, написан «не чернилами, но Духом Бога Живого, не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца». И в этом смысле он, этот по видимости сверхъестественный закон, самым тесным образом соприкасается с так называемым «естественным законом», составлявшим некогда основу такого замечательного предмета, как «естественное право» (сейчас, насколько я знаю, на Западе его уже не преподают: оно вытеснено противоестественным правом «общечеловеческих ценностей»).

Так вот, с точки зрения естественного (и потому, следовательно — христианского) права… что плохого-то, скажите на милость, в таком целесообразном и замечательном социальном институте, как гарем? Тем более что гарем, как я постараюсь показать ниже, не имеет ничего общего с вульгарной групповухой, которая как раз и является порождением противоестественного права «общечеловеческих ценностей». О восточном, «классическом», гареме я скажу несколько ниже, а вот сейчас обрисую вам сюжет из жизни, зафиксированный всё тем же зорким глазом Парфёнова и его команды. (Эх, Леонид Геннадьевич, да когда же эти мудаки наконец поймут, что «Намедни» — это национальное достояние!) А сюжет этот был таков: в какую-то деревню на нашем Севере приехал безработный, бездомный и бог весть каким ветром сюда занесённый «пан поляк». Подправил он себе тут избушку, начал в ней жить. Ну и, понятное дело, перебралась к нему туда, в избушку, для сожительства, одна бабёнка из местных (по-моему, якутка: уже не помню точно, какой она была народности). Ну, завели они, естественно, хозяйство — коровку там, курей… Дети пошли… Чин-чинарём, как говорится. А потом к бабе (в смысле — к сожительнице) этого «пана поляка» приехала в гости её родственница. И она с хозяином тоже «поладила». И тоже дети у них пошли. И хозяйство стало крепнуть: шутка ли — уже три пары рабочих рук! Ну а потом слух об этом любовно-хозяйственном треугольнике прошёл по всей земле якутской, и работящие бабёнки, уставшие или от безмужья, или от хронического алкоголизма своих мужей, тоже в эту благословенную избушку стали подтягиваться. В общем, глава семейства остановился на пяти, кажется, бабах, и это понятно: он хоть и поляк (с ударением на «о»), но, в конце концов, не Геркулес же он по половой части! Да и хозяйство, в общем-то, должно быть хоть и разветвлённым, но в то же время и достаточно компактным: негоже ему, в самом-то деле, очень уж сильно расползаться. Так что мера и предел были здесь установлены тем самым «естественным законом», о котором я говорила выше.

И вот тут характерна реакция соседей, односельчан, живущих (по крайней мере в теории) согласно неписаным законам старорежимной морали (уж извините, приходится употреблять здесь это слово) — отчасти советским, а отчасти — наследственно-христианским. То есть согласно тем законам, в которых нормой социально-хозяйственной жизни является обычный, моногамный, поколенный брак. Так вот, односельчане этого якутского «султана» отнеслись к нему не просто с пониманием, а даже и с уважением. А чего — мужик же непьющий, работящий, бабы его при деле, сытые, гладкие, во всех смыслах удовлетворённые, робёнки обихоженные, коровушки подоенные. Ну и, самое главное, всё же у них совершается по взаимному согласию, без всяких скандалов. Так кому же плохо?

…А плохо это было бы, наверное, только феминистке Маше Арбатовой, этой ядовитой жидовской шлюхе, этой миссионерке освящённого законодательством блядства. Вот тут бы она произнесла такую речугу о нарушении «прав женщин»! Ну вы же понимаете: все «права женщины», согласно философии нашей Маши, сводятся к суверенному и никем не ограничиваемому праву трахать (в активной позиции) всех мужиков без разбору, не спрашивая их имён и даже не вглядываясь в их лица — потому что если и в обыденной жизни «с лица воду не пить», то уж в таком-то деле ей, Маше, мужское лицо совсем уж ни к чему, потому как в данной ситуации лицо — это так, ни к чему не обязывающий придаток гениталий… А потому, возвращаясь к ситуации с паном поляком и его якутскими жёнами, могу вам сказать: почувствуйте разницу. Народ-то ведь не против, вот в чём вся штука! А кто тогда против? Кому мешает существование такого вот самостийного, стихийного гарема? Как кому — так ведь тому самому миру «общечеловеческих ценностей», для которого существование такого рода сообществ должно быть, в общем-то, буквально и во всех смыслах похую, потому что чисто теоретически, исходя из догмата о либеральных ценностях, обществу не должно быть никакого дела до того, как там устраивают люди свою личную жизнь — путём ли традиционного моногамного брака, путём ли «брака» гомосексуального (в обоих его вариантах), путём ли вульгарного хождения «по бабам» («по мужикам»)… Ан нет: оказывается, в либеральном обществе теоретически все равны, но некоторые, как оказывается, «равнее», и это выражается в том, что в западном обществе гомосексуальный брак всё-таки проторил себе юридическую дорожку (несмотря на сопротивление фундаменталистов), но вот попробуй тут, при всём ай-люли либерализме, легализуй гарем — замучаешься пыль глотать!

И вот тут, конечно, какая-нибудь затраханная жизнью (за отсутствием мужика) Мотя стала бы на меня орать и выражаться в том смысле, что гарем изобрели свинтусы-мусульмане, что это противоречит «православному учению о браке» и так далее. Ну ладно, Господь с ней, с Мотей, ей святых отцов читать некогда, у неё тут насущные проблемы с Феофилактом и Ксюшей подпирают… А вот профессор С. Троицкий, православный богослов парижской (если не ошибаюсь) школы, написал в своё время такую замечательную книгу, как «Христианская философия брака», в которой на основе исторических и святоотеческих свидетельств было очень здорово и аргументированно доказано, что собственно таинство брака и институт брака (пусть даже и супер-пупер христианского) — это две большие разницы. Грубо говоря, Церковь, по мере её распространения на новые территории, абсорбировала и аппроксимировала уже существовавшие на тот момент брачно-семейные традиции. А традиции эти были, по большей части, традициями римского права, то есть, по сути дела, всё того же самого «естественного права», о котором шла речь в самом начале. И, согласно римскому праву, брака как такового, в его современном понимании, тогда просто-напросто не существовало. Брак, согласно обычаю тогдашней ойкумены, был тогда практически неотличим от конкубината, то есть сожительства, и был в конце концов обособлен от последнего исключительно из имущественных, то есть частнособственнических, соображений. Собственно и само латинское слово «брак», «matrimonium», производно от слова mater, мать; таким образом брак — это, так сказать, «материнское право», право матери заботиться о благосостоянии своих детей и о том, чтобы они наследовали имущество не «прохожего молодца», а собственного отца. Вот и вся, дорогая Мотя, брачно-семейная «нравственность» до кучи. Никаких чудес - всё просто и объяснимо.

Так вот именно с этой реалией и столкнулась первохристианская Церковь, о чём прекрасно свидетельствует известный евангельский эпизод с браком в Кане Галилейской — совершенно «еретический», с точки зрения Моти, эпизод. Потому что «брака» как такового в этой самой Кане и не было. Была вульгарная пирушка по поводу того, что мужик приводит к себе в дом сожительницу и по этому поводу устраивает для соседей грандиозную пьянку — грандиозную настолько, что предусмотрительно припасённого алкоголя (с ударением на «а», как любят говорить врачи-наркологи) всё равно не хватило и Христос, вместо того чтобы встать в позу ревнителя нравственности и закатить речугу о вреде пьянства, чудесным образом доставил им ещё одну, новую, партию винища. Совсем ведь другая картина, Мотя, получается!

А посему, Мотя, продолжим: христианство, выходит дело, только приспособило, адаптировало реалии уже существовавших на тот момент семейных отношений, пропустив их через фильтр своего, нового, учения о браке как союзе Христа и Церкви, в результате чего, как отлично доказал уже упоминавшийся выше профессор Троицкий, эти два понятия (то есть прагматически-гражданское и романтически-церковное соответственно) с тех самых пор всегда существовали как вода и керосин в одном сосуде — существовали, в полном смысле слова, как «два в одном», потому что так-то, чисто логически, сравнивать койку и деньги, с одной стороны, и Христа и Церковь — это всё равно что сравнивать жёлтое с холодным. Разные реалии. Разные законы. Разные критерии. Разные основания. Ну а тот факт, что в течение определённого времени (или, лучше сказать, на определённых этапах истории) они, эти две сущностно разные реалии, всё-таки существовали вместе, доказывает только то, что их преднамеренно совокупное существование было целесообразным и полезным (и прежде всего - в эпоху великих империй). Вот так вот, Мотя — именно что целесообразно и полезно, а отнюдь не нравственно или безнравственно, потому что эти вот понятия по большому счёту не интересовали никого, кроме скучающих филантропок. А вот когда стали «сыпаться» империи — стал «сыпаться», соответственно, и сам институт брака. С одной стороны это печально, конечно, но вот с другой… а чего вы хотите? Ну да, может, чисто по-человечески мне и гомосексуальные браки, и промискуитет как норма жизни не нравятся. Противно мне на это дело смотреть. Ну так и что с того, что не нравится и что противно? Я же смотрю на эти явления глазами не Моти, а аналитика, понимая, что в обществе происходят своего рода физико-химические процессы, изменить которые не в силах ни Мотя, ни сорок тысяч высоконравственных архиереев. И не надо, Мотя, бросаться своим некогда пышным бюстом на эту вот амбразуру: ты давай сначала у себя дома во всей этой фигне разберись.

А теперь опять поговорим о гареме. И ничего-то в нём безнравственного изначально не было. Просто не было ему особого места в реалиях Римской империи, потому что там другие, адекватные ей, законы действовали: там брак как matrimonium, как сожительство, довольно сносно, до поры до времени, функционировал, в то же время ни в коей мере не препятствуя всем желающим ходить хоть налево, хоть направо, ибо римский гражданин был свободен и сам, без всяких указивок, соображал, где, как и с кем ему спать. Вот другое дело, что пропаганда разврата, именно что пропаганда, императорами (а особенно благословенным императором Августом) не только не приветствовалась, но даже и жестко каралась (о чём, например, свидетельствует печальная судьба сосланного поэта Овидия). Да, именно так и обстояли дела в Римской империи, однако через несколько веков спустя после её самоликвидации, после изменения геополитической обстановки в целом и после перемещения центра тяжести мировой политики с Запада на Восток исторические условия потребовали нового (или, лучше сказать, хорошо забытого старого) типа социально-семейного устройства, который, замещая или восполняя прежние структуры, имел прежде всего охранительную функцию, что было крайне необходимо в турбулентных условиях завоеваний и экспансий, создания государств и их разрушения. И вот именно таким, адекватным эпохе и её задачам, стал институт гарема как институт национально-охранительный, разумность существования которого так-то, чисто теоретически, должно быть понятна людям, пекущимся о генофонде собственной нации. А вот в гареме генофонд был что надо: там ситуация всегда была под контролем. Опасность передачи венерических заболеваний сведена к нулю. Спиртное не потребляется. Воспитание подрастающего поколения поддерживается на должном уровне. Влияние «улицы» отсутствует. Ну и так далее.

И вообще гарем для русского человека — это именно то, что он всегда хотел иметь, но всегда боялся об этом сказать. Но иметь его, разумеется, стоило бы именно в качестве альтернативно-факультативного социально-семейного проекта. О чём русский человек, конечно, всегда догадывался и даже иногда позволял себе, в этом плане, своего рода «оговорки по Фрейду», одной из которых и была сама по себе фабула всенародно любимого фильма «Белое солнца пустыни». Вот смотрите: «старый» и уже, казалось бы, потерпевший историческое поражение Восток в лице Абдуллы вынужденно и не без сопротивления передаёт свою проверенную веками гаремную традицию «новой» власти, представленной красноармейцем Суховым. Но что же делает Сухов? Он ничтоже сумняшеся предполагает приспособить это «наследство» под реалии новой власти и пустить его на нужды социалистического строительства, то есть, пристроив каждую конкретную «Гюльчатай» к своему персональному «Петрухе», начать новую жизнь… на коллективных началах. Нелогично, вообще-то, получается, потому как индивиндуализм и коллективизм неизбежно войдут во взаимопротиворечие.

Но вот тут-то, как оказывается, не всё так просто. Не хотят, хоть убей, «раскрепощаться» «освобождённые женщины Востока», а молоденькая и смышлёная Гюльчатай, хоть она и тянется к грамоте, тем не менее всё равно к товарищу Сухову клеится. И вовсе не потому она к нему клеится, что он ей интересен как мужчина, вовсе нет (так-то, чисто по-женски, ей наверняка тот же Петруха куда симпатичнее); просто Гюльчатай нутром чувствует, что правда — за Хозяином, за Охраняющим и что именно поэтому именно на него ей и надо возложить своё упование. А вот Фёдор Иванович себя хозяином не ощущает и своей подлинной ответственности не понимает, потому что его дело — быть не более чем посредником, который, получив это «наследство» от феодализма, должен передать его неизвестно кому в социализм, где оно, разумеется, весьма и весьма пригодилось бы - но только при условии его разумного использвания. Вы только посмотрите, как дисциплинированны эти, как называет их Сухов, «барышни»: по команде встают, по команде садятся, умеют терпеливо ждать. Ну правда же, сокровище - и это при том, что с дисциплиной при социализме напряжёнка! Нет, не понимает товарищ Сухов преимуществ гарема, поскольку он, даже и оказавшись на положении перекати-поля, тем не менее долг свой помнит, поскольку он со своей Катериной Матвеевной в церкви венчан и, хотя глаз у него при виде всей этой россыпи женских перлов, понятное дело, играет, тем не менее своей супружнице всё-таки теоретически верен. Как и Революции. Тоже теоретически. А вот зато в мечтаниях ему, конечно, насладиться этим многогранным брильянтом более чем приятно, причём на всё это дело он, как и подобает практическому мужику, крестьянину, смотрит вполне себе прагматически, мысленно пристраивая каждую из бабёнок к какой-нибудь определённой отрасли сельской индустрии или домашнего хозяйства: одна у него в мечтаниях косу правит, другая харч готовит… И на фоне всей этой благодати монументально возвышается Катерина Матвеевна, но… НО! Вы только посмотрите на её лицо: ей это дело явно нравится, и она наконец даёт себе волю отдохнуть, потому что по жизни она (несмотря на свою статность и грудастость) всё ж таки замучена непосильной крестьянской работой — да ещё и в отсутствии мужика, который где-то шляется и мировую революцию устанавливает вместо того, чтобы избу свою собственную восстановить. Ну да, в экстремальных-то ситуациях можно, конечно, и в горящую избу войти, но ведь женщина — это вам не солдат МЧС и не вооружённый до зубов пожарник, и ничего в этом деле поэтического нет, господин Некрасов: нечего тут нам этим экстримом упиваться в ранг национальной добродетели его возводить. А посему: дайте Катерине Матвеевне отдохнуть, дайте ей скрестить наконец свои усталые руки на пышной груди! Пусть теперь другие бабочки в ейном хозяйстве тоже потрудятся: вона их тут сколько собралось. А что Фёдор Иваныч — да он всегда при ней: по другим бабам не шляется (потому как эти, подконтрольные, не в счёт). Вот оно, счастье-то!

Но Абдулла, однако, убил Гюльчатай, убил и Петруху. И по-человечески их, конечно, жалко. А вот в историческом плане — нисколько. Абдулла был суров, но справедлив. Потому что не знает Сухов, как ему распорядится тем сокровищем, которое передаёт ему «старый» Восток. Прпадёт оно при нём, это сокровище, и потому… «не доставайся же ты никому». Безумно, но логично. Потому что в гареме Гюльчатай всегда при деле: и жизнь у неё такая нравственная, что никакой тёте Моте не снилось, и всеми домашними ремёслами она в совершенстве владеет (а вот от Моти ничего кроме сосиски на обед и ужин не дождёшься, и ковры она ткать не умеет)… При Абдулле Гюльчатай была защищена, чего, то бишь защиты, не могут гарантировать ей ни Сухов, ни даже Петруха с его мамашей. Да и пресловутая паранджа — это знак не закабаления, а, напротив того, всё той же защищённости - от возможного насильнка, от дурного влияния. И женщина Востока, пусть даже и самая современная, это, в общем-то, довольно хорошо понимает — в отличие от солдат и офицеров «освободительной» армии Буша, которая в определённой своей части тоже состоит из таких же суховых и петрух, простодушно говорящих: «Гюльчатай, открой личико!» — и получающих ножом в живот от всё той же Гюльчатай, которая вынуждена защищать себя сама, потому что её Абдулла давно уже слинял: он будет лучше нефть воровать и ослиной мочой её разбавлять. Так что и здесь в горящую избу традиции опять вошла женщина.

…Короче, вы поняли, о чём я толкую и к чему веду свою речь. К тому, чтобы Мотя приняла в свой дом беззащитную Ксюшу и несколько изменила название своего общества на более адекватное. Пусть это будет «Общество ревнителей православной гаремной нравственности». Вот тогда оно и будет «самое оно».

А о Газизовой не беспокойтесь: тут, в этом вопросе, у неё своего корыстного интереса нет. Потому как наша Казань — это вам не Багдад, и по части семейных устоев она мало чем отличается от Рязани, а последний гарем там исчез ещё при царе-батюшке Иоанне Васильевиче. В данном случае меня, как и всегда, волнует вопрос адекватности — того, чтобы исторические решения соответствовали историческим задачам с той же точностью, с какой зад должен соответствовать штанам. Чтобы ничего нигде не жало, но чтобы ничто нигде и не болталось.

Ну а лично я в своей жизни на Марфу Игнатьевну Кабанову как на свой идеал равняюсь. И по мере своих скудных сил стараюсь ей, Марфе Игнатьевне, во всём следовать.