Гарри-бес и его подопечные

Часть третья. МОЕ ЕВАНГЕЛИЕ

Я глубоко неверующий тип… Это так. И все разговоры о любви к Богу вызывают во мне бесконечную усталость. И скуку. И раздражение. Меня тошнит от разговоров… И от вашего Бога тоже. Он неприятен мне, как крыса… Он мне отвратителен… Он болтлив, как престарелая девственница, темен и истаскан, как привокзальный бомж, весь в лишаях и чирьях… Он гадит под себя и воняет так, что можно задохнуться, находясь поблизости… Он стращает всех страшной карой, а сам ищет вшей у себя в бороде… Впрочем, он не опасен, как хочет казаться… разве что заразит вас чесоткой… Плюнь ему в рожу, он, пожалуй, и пойдет восвояси, ерничая и матерясь…

Когда разводят разговоры о духовности, нравственности, святости, жертвенности, покаянии и прочей глобальной ерунде, у меня начинают прокисать внутренности. Мое бедное сердце покрывается вонючей слизью… а душа застывает и стыдится, словно ее раздели и выставили напоказ. Мир становится тряпочным, лоскутным… все ненадежно, в прорехах… Тряпочные люди произносят тряпочные слова… и смотрят в надутый пузырь неба… А там, в пузыре — их тряпочный Бог — скалит гнилые зубы.

По-моему, если Христос явится на землю еще раз, он первым делом даст пинка первосвященнику и разгонит плетью весь этот пыльный и душный балаган, именуемый Церковью Господней. Чтоб не болтали ерунды и не врали…

Я бы первый подал ему в руку плетку.

Один был свободный человек, и того, как вора, подвесили. Теперь два тысячелетия ноют, валясь в ногах у него, размазывают сопли, вымаливая прощение, колотятся, как в падучей, разбивая лбы… Рабы божьи. Какая уж тут свобода…

Но если он еще раз попробует сказать им подобное… они не распнут его… нет… Его зарежет в подъезде какой-нибудь мрачный малый… или проломит череп трубой нанятый бомж. Все будет шито-крыто. Точно.

Ну и я умолкаю… К чему?

В принципе мне глубоко плевать на вашу Церковь, на ваших косящих попов, на ваши тысячелетние комплексы, умильные слезы, слюнявое покаяние… На ваши глупые праздники тоже плевать… Я сам по себе. Я пью по будням…

Я опять нажрался.

Не скажу, чтоб это стало событием невероятным или уникальным. Просто нажрался я страшно. Я не всегда нажираюсь так страшно…

В этот раз я нажрался как-то особенно изуверски. Я изнасиловал себя. В извращенной форме. С особым цинизмом. Я вбивал в себя любое спиртное, попадавшееся мне на глаза, с такой страстью и в таком количестве, что впору было заподозрить чей-то злой умысел. Кто-то явно желал разделаться со мной. С моим нарождающимся оптимизмом…

Сначала этот Кто-то напомнил мне мое место. Вернее, то место, где хотел бы меня видеть… То гнусное местечко, куда он с радостью засадил бы меня навечно! Напомнил через двух несвежих старух, случайно возникших передо мной, — усохших экспонатов прошлой жизни. Один вид их вызывал глубокую, глухую, беспросветную тоску… Но они еще открыли рот! Эти две жеваные резинки, две престарелые улитки, прилипшие к мутному, запотевшему стеклу своей закупоренной и вечно засранной колбы, в которой они проживали; эти две мумии без вкуса, цвета и запаха, эти два измятых и пыльных пергамента, проеденного мышами, открыли свой рот!

— Что это у тебя в глазах постоянный испуг? — спросила, как у погибшего, одна старуха.

— И грусть какая-то… — вставилась участливо другая.

Они раскусили меня! Эта прошлогодняя слежавшаяся листва, не способная даже на шорох, этот прах, вылезший из-под грязного снега, залез ко мне в душу и выудил главную тайну!

Испуг в глазах… Скажите еще: испуганная совесть… И будете абсолютно правы. Это все про меня. Но я сопротивляюсь, видит Бог, я борюсь и побеждаю! Неужели не видно, какой я стал! Я стал другим!!

К этому времени я выпил только два стакана сухого вина. Я еще мог проскочить… Мог увильнуть от огненного Молоха, спрятаться, отсидеться… Но тот, кто задумал мое уничтожение, уже расставил капканы… Со мной был Крот. Он-то квасил уже неделю… и был уже там, по ту сторону адекватного восприятия, поэтому был лишен моих комплексов. С ним мы и вышли из дома номер 5, Старосадского переулка и направились к магазину; он — сознательно гребущий в своем направлении, я — публично разоблаченный — в сомнениях…

Мы набрали пива. Я еще оттягивал момент своего падения. Пиво не водка. В пиве можно выплыть без особых потерь и пригрести к берегу, минуя огненное море, вулканы, зияющие бездны и тихие омуты… раздрай и развал своей личности. Впрочем, что болтать пустое — ничего нельзя было уже сделать…

Крот Тишайший — явление природы аномальной. Что-то вроде полтергейста. Он вроде есть и как бы его нету. Шорох слышен. Звук. А самого его нет. Или как бы нет. Он растворился в мирах… Или притворился, что растворился, Причем настолько искусно притворился, что теперь и сам не знает, где он: в мирах или здесь, в реальности… Правда спьяну он расслабляется, теряет навыки, путается, проявляясь и пропадая уже бессистемно… Он все шутит, пересмешничает… Юмор у него легкий, чуть-чуть застенчивый и очень смешной. Ласковый такой юмор, добрый… И сам он парень что надо. Один недостаток: нету его.

Я же не имею ни достоинств, ни недостатков. Я не знаю, что такое добродетель и порок. Я в этих делах не дока. Я лишь догадываюсь, что на том болоте и происходит самая большая путаница… Но я не имею ничего общего и с прочими фраерскими категориями… Гармония, Красота, Вера, Надежда, Доброта, Любовь… Я в них ничего так и не понял. Я давно разобрался с этими красотками — благоверными истинами. Я увлекся каждой, но не получил сатисфакции. Эти теплые телки лишь разогрели меня. Они взорвали мой дух, подпалили душу, нарыли нор своими востренькими зубками… И кинули в пропасть. И я полетел в смертном ужасе, боясь расшибиться… Эти Красные Шапочки, манерные дуры, с вихляющими задницами, пахнущими жизнью, округлили кукольные глазки и прикинулись девственницами… Они проникли в мою сердцевину, задев первобытный инстинкт, и растормошили зверя с клыками. Они возбудили меня до исступления и кинули, как кидают опытные шлюхи, не дав удовлетворение.

И тогда я взбесился и изнасиловал их. Я надругался над каждой и получил, что хотел: всепроникающий оргазм и безумный экстаз. Экстаз — на меньшее я не был согласен. Экстаз — моя добродетель, экстаз — мой порок. Он подпалил все — выжег это сонное царство, не оставив во мне ничего. Только пустоту и боль. Пустота. А в ней — Боль. И все!!

Но я живу! Я улыбаюсь и посверкиваю! Видите, какой я веселый… Я двигаюсь, оставаясь неподвижным. Динамо-статичный механизм, способный пульсировать. Я пульсирую! Пульсация — и больше ничего — разве этого мало? Пульсация — вот чистая истина! Вне оценок категории и слов, обозначающих жизнь. Пульсация — чистая жизнь!

Испуг в глазах… Господи! Вас бы, Божьи твари, пронырливые старухи, сводить на экскурсию в этот цветущий и благоухающий Ад. Хоть на мгновение запустить вас в это кислотное море, показать хотя б издали мертвую долину, выжженную напалмом моего экстаза… Вы задымились бы у входа, сгорели, не успев ничего понять.

Испуг в глазах… А что в них должно быть? Радость? Восхищение? Благодарность? Или угрызения совести? Может быть, сострадание?

Да, я боюсь! Боюсь выблевать на вас же свои изъеденные внутренности, зубовный скрежет, черную муть любви, безнадегу, безверие… ошметки глухой и бессмысленной ярости!

Но броня моего духа пока защищает мир от встречи с этим уродом. Она еще выдерживает натиск страстей. Вот только испуг в глазах… Эти остатки постыдного малодушия… Ах, эти глазки! Глаза — шлюхи, глаза — предатели… Они мешают мне жить! Они выдают меня за километр каждому, кто способен смотреть и видеть. Глазки-целочки, с уголовным прошлым. Глазки ангелы и каннибалы. Они выдают все, что намешано во мне, отражают до мельчайших оттенков любое движение души. Они постыдно открыты, беззастенчиво голубы. Они отвратительно никакие. Глаза глупой овцы и матерого волка, охотника и жертвы… Глаза все принимающей тупой природы, которая все съест, последнюю падаль, все переварит… Ледышки, горящие углями, похотливые скромницы… Я вынужден таскать их с собой — эти две визитные карточки, две распахнутые настежь форточки, сквозные отверстия! воронки, всасывающие в себя все… Как можно жить на таком сквозняке? Как можно существовать, имея таких чудовищных спутников?!

Но я нашел выход. Я развернул их вовнутрь, подставив окружающим зад. Я расплевался с внешним миром (Господи, как же легко и приятно его посылать!) и занялся черной работой: ассенизаторством и кровопусканием. Я сцеживал излишки гнилой сукровицы, отдирал коросту, долбил известковые отложения… Я нашел ту помойку, ту выгребную яму, куда сваливать весь этот мусор, эти ядерные отходы, залежи смертоносного стронция, весь этот дымящийся хлам, без цвета и запаха, который нарыл я в экстазе, исследуя изнутри свою камеру. Камеру пыток, глухой каземат, в котором ярился мой Дух… Я нюхом нашел ту помойку. Меня потянуло к белому… к чистым листам. Я судорожно схватился за эту единственную возможность не сгинуть. Не задохнуться в собственном угаре. Я уже не мог существовать сам с собой в этой топке! Она накалила меня до предела!

И я сказал себе: пусть. Пусть будет так. Я напишу э т о. Выволоку на свет Божий весь этот хлам… Эти тайные помыслы… потусторонние догадки… натужные мысли, что забродили во мне и закисли… К черту тайны! К чертям камеру-одиночку! В ней невозможно дышать! Я взломаю запоры и вырвусь на волю! И захлебнусь кислородом! И закричу! И не узнаю свой голос… Он сдавлен и хрипл. И более походит на скрежет. Скрежет проржавевшего механизма, пытающегося выжить… Хрип отчаяния затравленной души. Агония загнанного в угол сердца… Но в нем нет и не будет и грамма фальши!

Это война! Да! Война до конца, до последнего вздоха! Я объявляю войну всем стихиям… Бог то иль Дьявол, мне все равно… но я разберусь с этой мутью… что томит и убивает одновременно. Я разберусь… со всеми пыльными религиями, тупыми моралями, словами, давно потерявшими смысл. С всеми раздутыми кумирами, что толпятся во мне, нависают, мешают дышать… Со «слезинкой плачущего младенца»… с этим лукавым божком, приходящим в полуснах к престарелым диктаторам. Со священными животными — женщинами, наведшими столько шороха, породившими столько сладострастного козлиного блеяния по поводу своих взрывоопасных задниц и животворящих щелей… С этими непорочными суками, доводящими до исступления воинов, прошедших все испытания, но подорвавшихся на солнечной полянке, в цветущих лугах на мине со страшным названием «Любовь». Я разберусь со всеми святынями, библейской ворожбой, христианским причмокиванием, с этим неисчерпаемым кладезем лжи, от которой не знаешь, где скрыться… Со всей этой мутной и клейкой мерзостью, что налипла за долгие годы на наши мозги и замусорила настолько, что все потеряло первоначальный, естественный смысл. Я разберусь. Потому что я нуль. Я пустота и боль. Что может быть чище и свободней этого? Я вне организации под бессмысленным, ничего не значащим названием «Человечество». Я отделил свою Церковь от вашего Человечества.

И я стал кидать в топку все без разбора… Без системы и выбора. Все, что не подсунула бы мне жизнь, куда бы не забурилась моя спиралевидная мысль, что бы не налипло на мой воспаленный и круглый глаз. Глаз-репей, жадный до зрелищ… Все туда — в топку! Зеленую травку и осклизлый прах, мощи святых и ****овитую девку, сладкие слюни дьявола и горькую тайну Господню, молитвы, уличную трескотню, скуку, безумие, экстаз — весь этот гремучий наворот трагедии и фарса, эту эклектичную многоголовую дребедень… И все горело! Материал оказался горючим и плавким. Белые листы слизывали все, что не подсунул бы я. Рукопись распухла, как утопленница, и зудит, как осиное гнездо. Бешеные осы жалятся, заставляя меня впадать в транс и исполнять ритуальный танец дикой природы. Первородную пляску жизни и смерти под бубен шамана!

Меня достали мысли… Мысли-сперматозоиды. Я испытываю дрожь, постоянную эрекцию от запаха жизни. Я разбух, возбудился, как фаллос. Я восстал с единственной целью: трахнуть эту мучащую меня красотку, вечную девственницу — Жизнь. И я сделаю это. Прорву плевру запретов, броню законов, уставов, канонов, морали — всю эту тухлятину, порожденную импотентами. Я залью пульсирующий влажный теплый мир своей спермой, раскидаю семя и отползу назад…

Эта писанина… нелепый бред еретика… попытка выразить невыразимое… Этот текст — слова на бумаге — что это? Сточная канава моих комплексов или ребенок, рожденный в любви? Я ни в чем не уверен… Он выпирает из меня углами, зудит, жжется, просится в мир… Он повернул мои мозги настолько, что я уже не знаю, что было первично: текст или жизнь его вдохновляющая. Я беремен жизнью или жизнь беременна мной? Герои моего романа… давно уже разбрелись безразлично-жующим стадом, уползли кто куда, как гусеницы на огороде, и каждый самостоятельно жрет свою капусту. Им решительно плевать на своего создателя. А может наоборот, эти — настоящие — стали разыгрывать кем-то задуманный сюжет? Мир оказался безупречно литературным… Но я давно уже не хозяин этих страниц. Я вообще не уверен, моих ли это рук дело. Кто-то нагло вмешивается в этот процесс… Очевидно тот, кто расставил капканы…

Но я не хочу никакой литературы!

Я въехал на эти белоснежные страницы, тревожный и чуткий, с великой целью откопать первопричину, вычислить формулу Зла, разыскать того, кто мне гадит, кто так хитро водит всех за нос. И разобраться с ним. Я догадывался, впрочем, что этот хитрец многоголов и бессмертен… Но я скакал прямо, добрый молодец, беленький козлик. Я верил, что оружие мое — любовь — посильней его сучьей сути. И клубочек, что дала мне бабушка, катился проворно, и я был румян. Но бабушка оказалась стервозой, а клубочек привел меня в Ад. Я сидел по брюхо в болоте, растеряв весь румяный задор, и выл, как последняя падла. Меня засасывала трясина, я дрожал и хотел жить. Я враз отказался от всех погремушек, этих миленьких цацек, стремных фенечек, под названием: Гордость, Спасение, Красота, Подвиг, Мужество… Многоголовый клыкастый хряк, на которого точил я свой нож, Елена Прекрасная, томящаяся в темнице, — все было здесь, в моем теле, в судорожной хватке за скользкую траву. Все сузилось до двух величин: Жизнь и Смерть. Я должен был выжить — и все! Остальное не имело смысла.

Я долго бился, выдирая свое тело из трясины… Я барахтался, проклиная судьбу, задыхался болотным газом и смотрел в упор в бесстрастный и блеклый лик Смерти… Я боролся и, наконец, восстал — раскисшая птичка, с оторванным хвостом, не способная на взлет и трели… Я потащился в гнилую даль, унося с собой эту мерзость. Каждой клеткой я чувствовал пустое провалище, в каждой молекуле ощущал поганую жижу трясины. Но меня бесил этот гнилостный запах собственных разложившихся внутренностей. Болотная слизь, озноб и безысходность, возведенная в степень безумия, не устраивала меня. Тогда я запалил костерок на развалинах своей дохлой империи. Я пыжился, раздувая угли до белой ярости, выжигая слизь малодушия и мокренький страх… Я так ничего и не понял в этой чертовой жизни… Я был напуган и ругался, как пьяный школьник, последними словами… Мой максимализм был сильнее разума. Мой экстаз зашорил мои мозги. Я сказал так: пошли вы все к ****ой матери! Ты — Вечный и Мудрый Отец, выпустивший меня погулять. И ты — Козел, подставивший мне ножку. И вся, пресмыкающаяся перед вами сопливая масса, лижущая вам задницы. Я больше не учитываю вас. Я — больше — не поверю — вам — на слово!

Я сжег все мосты, разрушил прошлое, и Кров свой, и Церковь, оставив себе только Пустоту и Боль. Эти две чистые величины уравновешивали друг друга. Я знал, эти верные подруги не предадут никогда.

Я начал с нуля. Я — чистый белок, пульсирующий сгусток спермы, выпущенный Создателем в мир и сам несущий в себе мириады микрожизней, растекся по влагалищу Земли в поисках животворящих яичников.

Я смог двигаться и выживать. Сам. Не верящий ничему Фома, дурак, плюющий на чужой опыт, пославший все и вся, жил своей, и только своей жизнью. Я устраивался на ночлег, встречал рассвет, добывал пропитание, защищался от врагов. Сам. Я имел на это право.

Я больше не верил в литературу.

Мы расположились в скверике на скамейке. Я сразу же приложился к пиву. Крот нет — он все делает основательно, фиксирует каждое свое действие, будто настаивает: здесь я, в реальности, а вы что подумали? Каждое слово, произнесенное им, обязательно будет услышано; каждое действие — замечено. Я же в основном говорю в пустоту. Мне важно сказать, выпростать звук, мне, по большому счету, плевать на реакцию, мне важно освободиться; ему — быть услышанным. Он живет профессионально; я не живу никак. (Хотя оба до сих пор не женаты. Странно…)

Вот и сейчас он встал убедительно, со значением, словно смотрю на него не я, а Отечество, весь русский народ наблюдает за ним: рука на боку, ноги на ширине плеч, и, запрокинув голову, словно в горн трубил, не спеша перелил в себя всю бутылку. Я почти любовался им…

Я все время хотел и не мог понять его. Комплексующий клоун, Чарли Чаплин с лицом без выражения, пугливый пересмешник, болтун, безучастный участник… Он не жил, а прикидывался, что живет, играл роль, так и не решив, какую. Они ему все не нравились… Умный человек — никакой человек. А умный и робкий? — его не существует в природе. Он исчез, спрятался… Он выветрился…

Крот квасил вторую неделю. Квасил, как и жил — профессионально. Он умел получать удовлетворение от съеденного спиртного. Я ни от чего не получаю удовлетворения. Мне всегда мало…

Пили мы в роковом треугольнике: комбинат — магазин — мастерская. (Не важно чья. Их здесь нарыто во множестве.) Сколько тут сгинуло буйных голов! Вошли в зону его влияния и исчезли. Через годы всплывали их разложившиеся полутрупы, судорожно цепляющиеся за жизнь. (Или не цепляющиеся…) Крот и тут проскочил. Он стал считать трезвые дни: 15… 20… 40… Потом пил. Потом вновь считал. Дошел до двухсот… Хотел окончательно пить бросить. Не бросил. Это уж совсем, говорит, разложение личности и паскудство. Так и живет: не пьет — считает, пьет — считает. Тут — тоска зеленая, там — ужас смертный… Я тоже стал считать и отмечать в календарике. Картина впечатляющая! Небосвод, усеянный крестами, Вселенная, пробитая Черными дырами, фреска, по накалу страстей, сродни «Страшному суду» Босха.

Как, впрочем, однообразен животный мир творческих импотентов. Ходит-бродит такой великомученик средних лет, без определенных желаний, изнывая в полуминоре, полупрозрении, и никак не может пересечь черту. То ли мысль свою зафиксировать, то ли не фиксировать ничего и забыться в томлении… Как током вдруг пробьет: годы уходят! И фоном: черт с ними, так было всегда. Все было… было… Все сказано, написано… «Все выпито, все съедено!». Тоска… Сколько таких скучающих Екклесиастов, дохлых Соломонов, надоевших самим себе горемык изнывает под спудом собственного бессилия…

Но есть и пострашней экземпляры! Те, что ни дня без строчки… Ни дня без строчки самовыражения! И все тащат на свет Божий! Господи, что за чудовищные манеры! А свет Божий все подъест, все усвоит, все простит… Ему и война не беда, и мор, и засуха… И эта похотливая живопись, и гремящие погремушкой стихи, и хитросплетенная, ловкая проза… Ему все равно, он сам по себе, к нему не прилипают эти звуки… Я же не дорос до столь грандиозного всепрощения. Я зверею. Когда такой, не знающий сомнений живчик, берет в руки кисть… хочется стонать и плеваться! Хочется остановить его любой ценой: наняться в киллеры, стать поджигателем, взрывателем, бомбистом. Или пить водку большими дозами… И я пью. За творческую импотенцию! За ничегонеделание в искусстве, за кризис, несостоятельность, деградацию, за тихий мрак застывшей мысли, за уничтоженные картины, сожженные рукописи, разорванные стихи, оторванные руки Венеры… Зачем ей руки? У нее есть живот, лобок и задница. Хватило бы чего-нибудь одного, что бы сказать: «И этого слишком много».

Крот опять прикидывался (дежурное состояние): «Ты понимаешь, старик…». Это означало искренность. Такое начало предполагало разговор по душам.

— Ты понимаешь, старик, мы же вас всех ненавидели… и договорились мочить.

— Кого это «вас»?

— Вас, сынков блатных.

— И меня что ли?

— Естественно. Но ты оказался художником. И папаша у тебя мужик был невредный…

Кто это «мы» я и сам знал. Завоеватели Москвы. Провинциалы из «крутых», кладоискатели… Они заканчивали училища в Пензе, Волгограде или Иркутске и приезжали сюда, на вражью территорию, спрятав истинные намерения и пригасив завоевательный пыл. Они вкручивались в землю основательно: поступали в Строгановку, женились, кому как повезет, снимали углы… И все время прикидывались, играли в свою игру. Перед ними всегда вырастала стена, и они усердно долбили ее, потому что отступать было некуда. Провинция назад не принимала, не прощала провинция неудачников… Но и Москва им не верила. Город-мифологем, видавший виды, их не замечал вовсе. Он был органично безразличен ко всему.

Только и я, видит Бог, не сильно от них отличался. Я был им не помеха… Я, такой же кладоискатель, зарылся в нору своего подвала, напялил на себя бронежелет фирмы «Пошливсенахер», и мне было плевать на их провинциальные войны. Я ничего не хотел знать, кроме своих холстов. В холстах было все: и моя провинция, и исход из нее, и блуждание по пустыне, и стена, которую долбил я усердно, и Мекка, и Иерусалим — все было т а м. Остальное не имело смысла. Я отрывался от них лишь для того, чтобы заработать монету или как следует выпить. Тогда мы и знакомились. Я был без денег и не имел заказов. И это их в принципе устраивало. Это была моя визитная карточка. Пропуск на территорию. Я был с ними на равных…

— Крот, а что это за история со Шварцманом?

Я лукавил. Историю я знал, но мне нужны были подробности. Материал для романа я собирал всегда. Крот был своего рода справочник, путеводитель «по местам боевой славы», куда не мешало заглянуть перед выступлением.

— Шварцмана сейчас засветили… Ну ты в курсе… Выставка на «Крымской», репортажи… Гением оказался. А тогда… время было бдительное, исподтишка жили… Жизнь познавали с испугом. Все было под запретом… И Шварцман, естественно… А эти, уже заканчивая институт, таскались к нему тайком. Страшная то была тайна… Кто? Так Птица, Чащиноид, Василий и даже Сева его посещал. Диссидентствовали, короче. Евреи же не могут без этого. У них природа такая: чужие мозги заплетать. Там было что-то вроде секты… Знаешь, секты такие бывают: «Аум Сенрике», секта Муна, «Белое братство». А здесь все невинно… досочки какие-то левкасили типа икон и рисовали на них всякие знаки таинственные по его философии. Он их учил знаковому искусству. Птица схватил суть и свинтил тут же… Нам с такими знаками, решил, не резон. Хотя и у него мозги заплелись. Свои знаки стал рисовать — птичьи… Севе вообще все до фонаря… каким он был фрайером, таким и живет, не тужит. А эти прониклись… Чача так до сих пор досочки левкасит, иероглифы на них плетет по Учителю. А с Василием сложности…

С Василием сложности… я и без Крота знал. Василий, как рентгеном, высвечивающий жидо-масонов в любой подозрительной подворотне и разоблачающий на корню их хитросплетенные помыслы, сам, средь бела дня напросился в их творческую лабораторию. Припал к истокам идеологии… Совершенно в русской традиции: на каждого Маяковского по Лилии Брик, на каждого Есенина по Блюмкину… Приятель у меня один есть, тоже озабочен еврейским вопросом. Все зло, говорил, от Сиона. Долго так говорил, убежденно, со страстью в голосе… Пока не женился на чистокровной еврейке. А она возьми, да роди ему сына… Еврея. У Василия хуже дела. Художник, провинциал, инвалид: гремучая смесь, в плане амбиций… К тому же не без талантов. А тут запретный плод на голову свалился, по фамилии Шварцман — иероглиф, загадка, гений… После вузовской рутины, поставленной на поток, — почти откровение…

Знаковое искусство — искусство мудрецов, возведенное в степень религии. Пирамида, крест, паучий знак вечности (сиречь свастика), звезда, полумесяц — человечество шифровало свое мировоззрение всегда. Их идеологи объединялись в кланы и метили свою территорию знаком. Знак нес в себе все: философию, политику, Бога. Человечество самоутверждалось, расставляя везде свои метки-святыни. Оно настаивало на них с фанатичной стойкостью. Шесть концов у звезды или пять, полумесяц или крест… Крест какой формы? Какого цвета истина? Двумя или тремя пальцами совершать крестное знамение? Устраивались вселенские бойни, уничтожались народы, разыгрывались чудовищные драмы из-за куска красной тряпки или двух треугольников, наложенных сверху вниз друг на друга…

Когда рассудок занят поиском истины, он, поднатужившись, выдавливает из себя супермудрость — «Черный квадрат» — край, за которым пусто… Но в другом измерении иная печать — лик Божий «Троица», знак прощения и любви. Он не требует утверждения, просто является и согревает…

Когда Птица рассказал мне о Шварцмане, я пропустил это хозяйство мимо ушей. Не знал я такого, и все эти знаковые дела меня не тронули нисколько. У меня были свои прииски, где намывал я свое золотишко… До чужих откровений мне не было дела. Одно я запомнил — черная фамилия… Я и ляпнул как-то в присутствии Василия, без всякой задней мысли:

— Странно, правда? — Шварцман… Не тот ли Черный Человек, что у Моцарта «Реквием» заказывал?

Не успел я договорить, как увидел чудовищную метаморфозу. Василий, благодушно попивающий пивко, преобразился на глазах в искаженного злобой пса. Он — враз побелевший и жутковатый — накинулся на Птицу с такой откровенной яростью, что я сразу заподозрил: тут дело не чисто. Такие преображения не просто так…

— Ты ему рассказал! — задыхался Василий, тыкая костылем в перепуганного насмерть Птицу. — Ты! рассказал!!! ему!

Как мы его успокоили, я не помню. Очевидно, все-таки водкой… Но тогда же я утвердился в догадке: тут попахивает Фаустом… Без сделки здесь не обошлось…

Потом, много позже, увидев работы Шварцмана, я дозрел: стиль! Стиль — суть создателя — у каждого свой. Как автограф. Как почерк.

Василий уже рисовал свои знаки. Протяжные лубковые легенды, как песни-сказания, заплетал в полотно. Было заметно, он балдеет от русской иконы… Картинки его были виртуозны по исполнению, несли в себе чистое чувство… Они были просто красивы! Его покупали, печатали в престижных каталогах, он съездил в Италию… И был он уже сам по себе… Ho! Но странным образом, через Васильеву вязь просвечивал Шварцман. Мощный Шварцман давил его потуги на корню. Василий так и не смог превозмочь учителя…

— Пиво, однако, кончается, — заметил я…

Крот отлетел в свои миры… Предался милым сердцу воспоминаниям. Похоже, его волновало прошлое… Но, скорее, это был очередной мини-спектакль одного актера. Крот был мастер заполнять пустоту творчеством…

За десять лет мы поменяли эпоху, ожесточились, переболели страхами, превозмогли безысходность и жутко постарели. Мы наконец все назвали своими именами, увидели яму, куда можно было загреметь без проблем… Мы почуяли запах опасности. Это было по мне. Я люблю играть по правилам. Кроту такой расклад был не по душе. Он не выносил резких телодвижений…

— Ты понимаешь, старик… пива сейчас хоть залейся… на каждом углу. Но разве это жизнь? Его и пить-то противно… Купил и пей, как какой-нибудь гнус, в одиночку. Я помню (Крот мгновенно преображался, проникая туда, в заповедную зону, светлел лицом, даже как будто светился) — утро… с бодуна просыпаешься рано… хреново, естественно, но предчувствия скорой радости окрыляет. Лезешь в загашник — я всегда собирал двугривенные, чтобы никаких проблем — и идешь по утренней Москве, как Буратино, зажав в кулаке монеты. Москва просыпается… Улицы поливают, собачек выгуливают, работяги хмурые на смену канают… а ты идешь, не спеша, против течения, к своему роднику. Все рассчитано по минутам — попасть к восьми… У «Зеленых ворот» толпа, таких же, как ты, страждущих причастия. Молчаливая и напряженная, как зажатая в тиски пружина… Она стремительно распрямляется в проем едва приоткрытых ворот. Ты уже не принадлежишь себе. Ты часть мирозданья… частица собора! Чувствуешь приобщенность к действу и почти счастлив! Так папаши наших отцов, очевидно, объединенные общим порывом, ломились через пробитый проем в райские кущи… Только, в отличии от них, мы тогда получали желаемое. Этим же старым козлам пиво-то как раз не досталось…

В зал тебя заносят — ага, предусмотрительность вознаграждается — пока ребята монеты меняют, ты уже к роднику припал… Первую прямо y автомата, как в топку, в себя опрокинул… Вторую налил и у окошка располагаешься…. Сушку соленую сосешь, пиво потягиваешь… Можно забыть о мелочах и сфокусироваться на глобальном. Начинается жизнь. Развертывается панорама мира. Вся ее пронзительность и достоверность вскрывается изнутри… Лезут в голову разные интересные фантазии… Например, концептуальное решение пивной проблемы. Проект «Человек-пивная». Выглядит до гениальности просто… Выводятся два шланга. Один — подача топлива — вводится непосредственно в рот; другой — выводной — монтируется к ширинке. Руки, заметь, свободны… Можно рыбку почистить, пульку расписать… порисовать… в общем возможности не ограничены. Смену отстоял, вечером уборщица по звонку из тебя шланги повыдергала: иди, мужик, спать… Все чисто, пристойно, рационально. Никаких запахов, никакой матерщины…

Постоишь так, пофантазируешь мощно… глядишь в окно — действие второе — Чача гребет… Этот умел удивить непредсказуемостью содержимого и нелепостью формы. Ты знаешь его очередную кликуху? Тонкий Ход Вкарманческий. Та же благоглупость на роже, тот же безумный взгляд в светлую даль… Только в отличие от Ламанческого наш был прижимист и себе на уме… Кремпленовый костюм цвета фекальных вод, зонт со сломанной дужкой, всклокоченная борода и — писк сезона — черные очки. Их надо было видеть, старик! Видно мужик все утро потел, починял прибор, стекло к оправе влажными руками скотчем приклеивал. Князь Чащинский собственной персоной! Оказывается весь этот маскарад — рожу прикрыть. Под очками свежеиспеченный синячок от имиджмейкера и визажиста Птицы Асс. Ты понимаешь, говорит, к заказчику назначено, а вчера к Витьке зашел…

Крот не рассказывал — парил… Он продирался сквозь толпу с зажатыми в кулак монетами, сдувал пену, снисходительно оглядывал народ… Он перевоплощался то в «человека-пивную», то в Чачу, то в какого-нибудь забулдыгу-хмыря. Он все делал вкусно. Крот был классным импровизатором… Но, как всякое творчество, рассказ его был изначально лжив. Я не думаю, что его приводила в восторг та, пахнущая мочой, помойка, которую он живописал… И пиво, я помню точно, было дерьмо.

Насколько я себя знаю, прошлое никогда не грело мне душу… И не потому, что оно было так ужасно… Просто я всегда рвался вперед, всегда торопил время, всегда данного мне было мало. Я продирался к намеченной цели с каким-то судорожным рвением… Добежав туда, куда торопился, я на мгновение осознавал обреченность той гонки, но вновь смотрел в даль с нетерпением… Я не мог кайфовать, мог только забываться… Будущее, впрочем, также не сильно меня обольщало… Я догадывался, человек, умеющий рассчитывать на два хода вперед, комбинировать и компоновать свои действия редко получает удовлетворение от грядущего… Он обречен думать и знать. Что может быть поганей этого! Но данный момент всегда был наиболее отвратителен из этих временных категорий. Его необходимо было побыстрей проскочить, мало надеясь на будущее и ненавидя прошлое… Я оказывался нигде, в тоскливом безвременье, обнаженный и злой, без всякой надежды на лучшее. И еще эта тяжесть в груди… И жжение! Как можно кайфовать, имея под ребрами такой гремучий подарочек!

Сейчас я прижился, а раньше мне страстно хотелось всадить в это место обойму из пистолета (которого, естественно, у меня никогда не было) и красиво упасть в приготовленную загодя ямку. И еще. В предсмертной агонии успеть присыпать себя землей. Посчитаться с этой тварью и скрыться окончательно… Так будет по-настоящему надежно, думал я…

Но, странное дело, с годами боль раскрывалась, сквозь нее стали просачиваться живительные сквознячки, тяжесть разряжалась и, Бог мой! я увидел просвет… Мне захотелось жить. Так-то вот — рассудил я тогда — жизнь та еще штучка… Чем больше она тебя достает, подсовывает разные гнусности, тем больше ты ее начинаешь учитывать. А учитывая, изучаешь ее повадки, настроение, заглядываешь в глазки, в надежде понять ее суть, разгадать тот божественный ребус, что таится на дне… и не замечаешь, как эта простенькая с виду дурочка, начинает тебе нравиться… А потом — страшное дело! — ты чуешь ее запах, слышишь аромат ее мощного тела! Ее живот и розовая задница потрясают тебя… Все! Гудбай, старичок… ты конченый человек, раб этой сучки! Ее власть над тобой бесконечна… Ты влип, как пацан, попал на крючок и покорен. В мозгу зависла сладкой капелькой щемящая мысль о бессмертии…

Вот же в чем подлость ситуации, думаю я теперь, — пока полз на карачках в тоске дремучей и огрызался, как подслеповатый зверек, на каждую летящую мимо муху — жизнь принадлежала тебе; как только оценишь ее и полюбишь, как только приоткроются тебе все ее тайны, все ее округлости и изгибы — отдавай всю целиком! Помирать надо в детстве — сделал я вывод. А уж коли сильно любознательный и остался раскручивать всю катушку, не будь дураком, не слишком ей верь, посылай эту стерву почаще…

Крот, похоже, уже подготовился к выходу… Запасся загодя эпилогом к своему драматическому прикиду.

— …сяду на крылечко своей дачи… уставлюсь выцветшими глазами на закат… на губе бычок потухший висит… а я смотрю, смотрю на заходящее солнце… Мысли отлетают… никаких усилий, никаких желаний… Вот достойнейший итог всех устремлений.

— Кстати, о заходящем солнце… — вспомнил он вдруг. — Подругу тут на дачу завез. Вечером раскудахталась: «Ой, смотри, смотри, какой закат! Божественный… Какие глубокие тени, какие цвета…». А лицо у нее такое, знаешь… не, нормальное лицо… обычное, только челюсть слегка отвислая. Слушай, прошу, не надо, а… То, что ты сейчас говоришь — это моя работа. Дай отдохнуть…

— Кстати, о заходящем солнце, — сказал я, — пора выпить что-нибудь соответствующее.

— Пошли к Чаче, — сказал Крот.

Нет, к Чаче я идти не хотел… Что Чача? Чем он может еще удивить? Не видел я перспектив в этом визите. Мутная пьянка и никаких свежих идей… Лучше уж с зеркалом. Впрочем, я знал, куда себя деть. У меня родился план поглобальней. Мой роман предъявил свои требования. Он призвал меня к действию. «Иди к Корнею, — сказал кто-то строго. Иди и смотри… Собирай материал. Работай». И я подчинился… Я всегда подчиняюсь голосу разума.

Чем Крот был по-настоящему хорош, приятен моему сердцу — не липуч… Он никогда ни на чем не настаивал. Нет, так нет, старик, какие дела… Человек свободен в выборе, считает он. И я того же мнения. Что пить, когда и с кем. Не в этом ли смысл общежития? Не этому ли учил нас Христос? Он говорил: «Уважай свободу выбора своего товарища». Но его не услышали, естественно. От того весь этот двухтысячелетний бардак…

Мы же последовали заповеди. Крот пошел налево, я направо…

Оставшись один, я по привычке принялся усмирять свой распалившийся дух. Я говорил себе так: иди домой, прямо… никуда не сворачивай! Ты же знаешь, чем кончаются эти походы… Возьми себе еще пива, иди домой и ложись спать. Но все возмутилось во мне — и разум, и совесть, все запротестовало… Какое спать! Так проспишь все на свете, бытописатель хренов… И долг проспишь, и совесть! и мир, полный запахов и звуков, грез и скорби не подпустит к себе никогда… Корней, твой любимый герой, легенда МОСХа, живой классик… в тоске угасания, в кромешном, черном одиночестве доживает последние дни… Ты должен быть там, у изголовья… Ты должен впитать атмосферу ухода, наблюдать и фиксировать каждый звук, каждую фразу, оброненную им… Ты должен увидеть агонию кончины, содрогание сфер, последнюю судорогу. («…анатомируешь, и выводы ты занесешь в тетрадь».) Иди! Иди туда… Иди и смотри! Но не как Иван Тургенев, стыдливо пряча девичий взгляд, а как Федор Достоевский — прямо, во все свои бесстыжие глаза.

Я и пошел…

А идти далеко. Я шел и нагружался у каждой палатки. А нагружаясь, погружался в свою прозу… Я погружался в нее, как в солено-кисло-горький клейкий раствор… Я погружался в нее, как Дант в круги Ада, в змеиные скользкие кольца, готовые задушить…

Корней уходил. Уходил, как титан, молча… Однако и ему ничто человеческое было не чуждо. «Я ухожу к Птице… — говорил он порой. — Но я спокоен в смертельном бою… В последнем бою». Все его многократное семейство напряженно следило за отлетом… Госпожа Вавилонская посещала, порой регулярно, принося пожрать что-нибудь в баночке из под майонеза. Дети захаживали… Зайдет Лиза с собачкой, он и рад. И не отпускает ее долго, потому что свет от Лизы исходил и тепло…

Анастасия же металась, как пойманное в сеть божество… Ей удалось однажды затащить-таки его в клинику (по протекции, в хорошую клинику к классным спецам). Он долго упирался и категорически не соглашался ни на какие сволочные методы врачей-вредителей, типа кодирования, гипноза и прочих богомерзких вшиваний… «Никогда… — твердил он, — никогда, никогда англичанин не будет рабом!» Его успокоили… просто почистили кровь (голодание и ложка меда ко сну) и выпустили назад в мир: «Начинай, мужик, хоть завтра…» Корней продержался девять месяцев…

Потом его вновь поманил мутный керосиновый рай… Тихая гавань угасания, куда он все-таки забрел, была его малой родиной. Не посетить ее было бесчестно… Все-таки есть что-то постыдное для художника в трезвом и здоровом образе жизни… Таково было творца компетентное мнение.

Когда через девять месяцев беспросветной тюрьмы малой родины, он написал свой очередной шедевр «Смерть бомжа», товарищи переглянулись и вздрогнули со значением: «Лебединая, блин, песня… ясное дело… Пропал наш Корней…». Я же хищно подумал: «Класс! Есть название для заключительной главы».

Но Корней — парадоксов друг — только усилил обороты… Пошли вы, ребята, со своими песнями… Не дождетесь! Он запил еще круче и выдал еще несколько мощных холстов. Товарищи больше не переглядывались. Они разбрелись по своим тоскливым углам и встали — угрюмые — к рабочим станкам…

«Жизнь не театр, а мы в ней не актеры…» И это сказал не Шекспир… Так думал я, подкрадываясь к «Дому России»… В сумке я нес два взрывных устройства замедленного действия завода «Кристалл».

Все, что случилось в подвале того злосчастного дома, несло на себе печать смерти. И скорби. Я словно умер… и как бы рассыпался на составные… Мелким бесом… бисером, горящим, как уголь, раздробился мой организм… И вновь собрался… Оборотился! Восстал! Но это уже был не я… или я со знаком «минус». То было мое отражение в потустороннем… Энергетический выброс Бездны…

Это и скользнуло по грязным ступеням в ад. Девять ступенек в никуда…

Ад пропускал не всех. Только своих. Дверь разбухла и открывалась с трудом… Или не открывалась вовсе… Ее надо было толкать корпусом, долбить ногами, разбежавшись, врезаться в нее стремительным телом. Мудохать ее и мочалить! Тогда, быть может, самым упорным, она покорится… Я был настроен решительно и шел до конца.

За дверью был мрак, двигалась вода и сладковатый запах тленья стоял стеной… Нужно было пройти по доскам, минуя развороченный паркет, гнилые трубы, ямы, заполненные черной водой, нагроможденье ненужных предметов… И свернуть на свет в коридор, заставленный холстами. Протиснувшись через завалы и повернув направо, я попадал туда, где жил он — главный Черт.

Черт, как и должно, никому не удивлялся… Он жил на другом этаже — безэмоциональном… Эмоции испытывались исключительно к нему. Он же только кривился и разрушал реальность. Работа была творческая, тонкая и делал он ее виртуозно…

«Апофеоз войны» художника Верещагина в исполнении Корнея выглядел так: пустая тара, как гора черепов, возвышалась в углу. Он ее складывал горкой между стеной и диваном… Хрустальный дворец эпохи Упадка… Воронье на стеклянной горе… Какие-то неясные сумеречные личности чернели то там, то тут… Они возникали неслышно и страшно… и садились у подножья горы… и бормотали чего-то, и вскрикивали, и махали крылами… и склевывали падаль со стола… Потом также неслышно исчезали… Корней — Бог войны — восседал за столом в центре разгромленной залы… Одежда на нем была та, в которой настиг его апокалипсис: некогда белая рубашка, некогда галстук, костюм, больше похожий на робу… Опухшие непослушные ноги он опустил в валенки… В разбитое окно подвала залетал снег… Крысы что-то жрали, не таясь.

Впрочем, на черта Корней походил только внешне: ликом черен, да обликом ослепителен… Нос со лба свисает словно люстра с расписного потолка, волоса торчат, да борода клубится… А из зарослей — глаза-буравчики буравят все без разбора… Да тонкие губы кривятся… (Модерновый стиль от Корнея.)

Внутренняя же суть его была иной. Прямо противоположной…

К слову сказать, что черти? Эти твари, всяк знает, суетны, лживы и жутко сентиментальны… Они умиляются каждой сволочи, а положиться на них нельзя — враз продадут. Еще они любят совокупляться и советовать всякую ерунду. Еще все время подхохатывают. Скажет что-нибудь и хохотнет… Ждет реакции. Если ты пошлешь его или запустишь что-нибудь весомое прямо в рожу — он еще и обидится: я же, типа, пошутил… Ну а уж коли послушаешь, да кивнешь утвердительно — все, жди беды… Эти так просто не отпустят. Окружат, развеселые игры поначалу затеют, обнажаясь частями… Пляшут, дрыгаются, орут… Совокупляются прямо на тебе… Если силы есть — гони, нет — так пеняй на себя…

Тут же полночь глухую изладят, звезды попрячут, луну сопрут. И начнут тебя хитить по-тихому… Поначалу глаза тебе выкопают, да уши ухорез отсечет. И хлеботню в котлах сгоношат… А уж там навалится гурьбой войско бисово, на кусочки изрежут, на сковородках изжарят и сожрут. И мозг из костей высосут… А кости скинут в выгребную яму… Так у них водится.

Корней не подхохатывал никогда… Не имел привычки. И не советовал ерунды. И не пересмешничал. Я юмора совсем не понимаю, жаловался он… В ерничанье ума также замечен не был… Не его это вотчина… Он на все смотрел прямо и просто и ничему не удивлялся. И мозгов не терял, сколько бы не выпил… И твердости духа… Уж и ноги не держат, и рука не тверда, а духом стоек и помыслом чист. Поэтому настоящие черти не очень-то его жаловали… Не их клиент.

А вот ангел к нему залетел однажды… Винограду принес гроздь янтарную… Посмотрел на разгром, на видок его творческий, головой покачал участливо. Ничего, говорит, не отчаивайся… Все пройдет. Я тебя не оставлю…

А Корней и не отчаивался… Зачем, говорит, все пройдет? Пусть будет. И набросал ангела карандашом на бумаге с натуры… Среди разгрома и хаоса своего… А как тот отлетел, изобразил все на холсте достоверно. А виноград съел.

Меня сюда тянуло… Порою неодолимо… А как иначе? Подлинность, как вечность, не возможно присытиться…

Мастерская Корнея была забита вечностью… как склад боеприпасов снарядами. Снаряды взрывались под взглядом, расширяя пространство вокруг, разносили в прах затхлый мир мастерской, дырявили стены, пробивали окно в небеса, наполняя все воздухом… Пьяный бог кривился, создавая свою вселенную… Новые галактики зарождались под его рукой. Он отпускал их на волю: живите, красавицы… Ему нравилась эта работа…

Даже на самых крутых виражах своего напряженного пьянства он не выпускал из рук кисть… Он всегда был на службе. Беззаветно служил лишь одной госпоже… Разгребет мусор в углу, разглядит свое в этом хаосе и рисует, как есть, не лукавя… Или бомжа с улицы приведет. Тогда портрет… Кошка приблудная крысу в зубах притащила… Чем не сюжет? Сретенские переулки… дворы… урна на бульваре… Все буравил своим черным глазом главный Черт. Высвечивал одному ему ведомый Смысл и помечал своим знаком.

Живопись — страшная сила. Всегда обнажена… Я давно дозрел до догадки: холст не обманешь… Он несет в себе все, что ты есть в своей сути. Любая картина — автопортрет… В любом мазке — биография. Научись считывать этот ток, войди в резонанс звучания… И тебе раскроются Судьбы великие или пустые. Под какой бы личиной не прятался пес, кем бы не прикидывался, как бы виртуозно не сплетал свой узор — холст все отразит досконально. А время вскроет этот позор. Шелуха отпадет; манера, сюжет, мастерство — все станет вторично… Останутся голые уродцы — ваши души — синюшные истины…

Я всегда боялся чужой живописи. Боялся и трепетал… Это был мой кошмар… Мое вечное испытание! Краска, положенная на холст не мной, выводила из равновесия… Мозг бил тревогу! Он не хотел это воспринимать… Он не хотел делиться! Он задыхался от ревности! Желчь разливалась и душила меня… Никто не должен к ней прикасаться! Особенно те, кто поднаторел в этом деле. Виртуозные соблазнители… холеные ловеласы… скоты! И этот… пьяный галл… любвеобильный атаман… всаживает свой черный глаз в твою распахнутую плоть… в твою вечную сучью девственность… Этот пидор кривится, обладая тобой… С кем ты связалась! Кто он? Что от тебя хочет этот маньяк? Этот трудолюбивый отпрыск приблудной династии дантесов… Он снимает кальки с картонов! Ха! Видели бы вы этот паучий процесс! Это ползанье по поверхности! С карандашом! Он все учитывает скрупулезно… как недоносок… Он все просчитал, наш виртуозный дрочила! Он делает наброски! с натуры! Рисует эскизы… Он знает анатомию! Он может в ракурсе… сверху, снизу, изнутри! Он нарисует копыто лошади… фалангу пальца… глазное яблоко… вставит ноги в зад, шею — в череп… Боже! как много всего… какой первоклассно отточеный мусор! Отличник! Вечный школяр! Прилежный следопыт природы вещей! Он же все умеет!! Он так паскудно неуязвим! Он даже спивается в соответствии со своим профессиональным статусом!

Зачем он тебе нужен, девочка!

Разве он умирает каждый раз, прикасаясь к тебе? как я… в бешеном экстазе… в исступлении… любуясь и проклиная… Я выкинул все кисти! Разве они достойны тебя! Я глажу… мну тебя руками… я готов жрать краску… кусать тебя… всасывать твой сок… Я слепну от цвета! Я вслушиваюсь в пустоту… Я дрожу… жду музыку… Я никогда не знаю, услышу тебя или нет… Я танцую призывный танец… заклинаю… ворожу… Ты проявляешься там и тогда, когда я в отчаяньи, мертвый… звеню пустотой… выхолощен одиночеством… Ты отдаешься так редко… Но как! Как божественны эти встречи! Я не закончил ни одной работы… Никогда! Это не возможно… Я не умею! Не хочу… Зачем? Но краска, положенная на холст, живет… дрожит… пульсирует… Мы пульсируем в унисон! Я не знаю, что с этим делать… Она меня волнует! бьет током! Это мое! Я никого не подпущу к тебе… Никаких недоносков… ни одного Рафаэля… ни единого Дали… Я один! Один… Яду мне! яду…

Но я уже заступил за черту… Вступил в пределы чужих владений… пересек запретную зону… попал в закрома… в царство Духа… в эпицентр взрыва… концентрацию драмы… изобилие жизни… Гроздья жизни свисали, полыхали, резали глаз! Я будто съежился, как от удара хлыста… уменьшился в размеpax… Меня придавило… пригнуло… На меня смотрел Бог. Вражий Бог на вражьей территории! Он был неуязвим, и плевать хотел на меня со всех своих стен.

Я знал, на что шел…

Но меня поджидал здесь сюрприз иного порядка… Паскудный сюрприз… Человекообразный. Корней оказался не один… Здесь был Всеволод. А с ним еще одно творческое лицо… отряда грызунов… Какого черта! Это уж слишком! Что они здесь забыли! Что им нужно от моего Корнея!

Я всегда ненавидел компании… Любые. И по возможности избегал их… Общение с себе подобными наука тонкая… Творческая. Поэтому партнеров по пьянке подбираю строго. Как невесту. Чтоб соответствовали… Сам же, надравшись, себе подобных воспринимаю только по телефону: говорить можно все, слушать не обязательно… не видно лиц… не слышно запахов… Всегда в запасе надежный способ смыться, положив трубку на рычаг… Но тут… эти! Я задохнулся от скорби… Я шел к Корнею потаенной тропой… как к невесте… волнуясь… таясь… Быть может, проститься… Быть может, умереть самому… Но обязательно узнать что-то важное… Услышать музыку распада… посмотреть в лицо Вечности… В ее крутой замес взрыва и музыки…

Теперь же… хорошенькое дело… Все будет растоптано! попрано! Территория оккупирована! И кем?! Этой вальяжно развалившейся массой непонятно чего! Накипь природы… аморфное тесто… липкая пена… шлак!

Всеволод засел мощно! Навсегда! Но это еще не беда… Только фон. Бездарная декорация, нарисованная каким-то прощелыгой… Беда крутилась рядом… дрыгала головой… повизгивала… всасывала в себя кислород… уничтожала пространство! Она была крошечная, как хорек, и мощная, как светопреставление…

Всеволод — фрайер. И сфинкс. Фактурой сфинкс, все остальное — фрайер. Груда Севы. Гора. Гряда гор… бугры лап… бугры плеч… Нависший заросший утес головы… И где-то у подножия в расщелине — мышь. Озираясь, грызет все подряд… хрум — хрум… Зачем Богу такой дебильный пейзаж?

Дум — дум — дум — дум… Хрум — хрум— хрум — хрум…

Разговор, как заговор. Заговор хорька и сфинкса… Хорек всегда прав. Сфинкс всегда безразличен. Он вечен и холоден, как приготовленная загодя могила… Корней же — Герой. О чем может говорить Герой и фрайер? у могилы… в которой мышь.

Дум — дум — дум — дум… Хрум — хрум— хрум — хрум…

Заговор — искусство грызунов. И сфинксов. Говорить обо всем, не сказав ничего по сути. Маниакальная запахнутость! Разговор в презервативе: получить удовольствие, но не зачать. Не расплескать свою тухлую сперму! Не проговориться! Нарыть нор, но не выйти на свет! Подрочить, но не высказаться! Спрятаться… затаиться… Маскировка, как у кузнечиков… под среду обитания… Главное вовремя отпрыгнуть!

Я как-то пытался расколоть их по пьянке… Раскрутить на откровенность… Выманить из норы. На свет Божий… Закрытость интриговала… Азарт кладоискателя просыпался во мне… Да что же вы, ребята, прячете, черт побери, что у вас там за диво? Какая такая бомба? Какое сокровище? О чем ты так мудро умалчиваешь, о великий народ? Покажи, сука, личико!

Водка вскрывает шлюзы… С истиной шутки плохи…

…они выползали на свет… стаскивали презервативы… А там… ничего! Пустота! Труп! Дряблый прокисший пенис… сдохшая мышь… засохшая гусеница… и запах! Чудовищный запах лжи!

Тогда же я сделал открытие: это не ложь. Это истина. Просто они такие. Им нельзя на свету. Они на свету окисляются. Глупо расковыривать норы…

— Скорую вызывали? — я выставил на стол два взрывных устройства замедленного действия завода «Кристалл» и примирился со всеми разом. Чего уж там… горемыки… Все как всегда… Умирать, слава Богу, никто не собирался… Никакой музыки распада. Никаких содроганий сфер. Никаких тайн не было и в помине… Обыкновенные задницы в обыкновенной помойке чинно надираются и вдумчиво ****ят. Дум — дум… Хрум — хрум… Никто мне не обрадовался, естественно… Впрочем, сильно и не огорчился. И чего меня сюда занесло? Что я забыл в этом месте? убогом и мрачном… Я здесь не нужен.

Корнея, впрочем, устраивало его окружение. По всему было видно. Он пел в унисон с этими прыщами… Он поскуливал… Кривился и поскуливал… Ему не нравились нынешние времена. И нравы. О, времена! О, нравы! — морщились все. Дум — дум… — гудел Сфинкс. Хрум — хрум… — рыл очередную норку Хорек.

— Ничего не надо было менять… — кривился Корней. — Зачем? В Англии до сих пор королева и ничего… живут складно…

— Ломать, не строить… — соврал Хорек. — Совет разогнали, собственность разбазарили… И что? Все стали художниками… все… Севрюков теперь художник… А что? Все исполнители художники… На сопливой козе не подъедешь… Все стекло у них, станки у них… Эскизы? Да кому это на хрен нужно! Они передерут один в один из журнала какой-нибудь абажур или отсебятину порют… И все берут! Хватают! Из рук! Им чем пошлее, тем лучше! А ты попробуй роспись потолка сделать… метров триста… как Корней… да и мы… А кому это нужно? Кто заказчик? Кто заказывает музыку? Кто?

— Кто, кто… — загудел Сфинкс. — О чем ты говоришь? Костя… Бог мой! Тут по ящику показывали… Архитектора одного в камине сожгли… им же спроектированном! Не все им, видишь ли, понравилось в его творчестве… Во как! Какой на хрен Совет! Приехали… Солнцевские братки теперь Совет… Да крестный папаша Церетели…

И Корней соглашался! Со всей этой тривиальностью… Он — парадоксов друг — участвовал в этом хоре… в этом старушечьем плаче по прошлому! Да и Корней ли это был? Где шапка вороных кудрей? Где профиль Медичи? Где осанка аристократа? беспристрастность? ум? Ч-черт! Его кто-то дергал за ниточки! Точно! Через него проходили разрушительные волны… его душили спазмы… Он постоянно отмахивался от чего-то… от каких-то, одному ему видимых нитей… паутины, липнувшей к лицу… Он не мог сидеть спокойно… Он все время взмахивал руками… жестикулировал, ощупывал свою рожу… На лбу его высыпала сыпь. Она давно превратилась в коросту и отваливалась кусками. Он рассыпался… Кости его сожрал алкоголь… кожа вылиняла… Дряблая и серая, как шкурка переваренной пельменины… плавала в мутном бульоне его керосиного рая… Да это же труп! — дошло наконец. — Ты сдох Корней! Ха! Вот так номер! Я опоздал… Ничего уже больше не будет! Все! Кончено! Крах! Бог умер… Он шелушится и смердит… Он обзавелся компанией могильщиков! Он дудит с ними в одну дуду! Хорошенькое дело! Он еще чем-то не доволен! Его что-то не устраивает! Ха! Эта развалина работает на автопилоте! Так! Ясное дело! Он еще произносит слова… заученные ранее… Они уже ни к чему… Они все из прошлого… Он еще подчинен энерции жизни… Он умер — но не окоченел! Еще растет борода, дрыгаются руки… держится голова… Еще черные дырки глаз что-то высматривают… и шамкает рот… и жует, жует свое прошлое…

— Мои друзья… они же все уехали на Запад… Они звали меня… говорили… тут нечего ловить… Езжай и ты… Я им сказал: «А зачем?»… Это ничего не меняет… И потом… эти диссидентские дела… какие-то дурацкие бульдозерные выставки… Это так скушно… так… лукаво…. я в них ничего не понимаю… И я сказал: «Езжайте, ребята… а я здесь поживу… Никуда я, ребята, не поеду… Моя родина — Советский Союз»… Так я им и сказал… И не жалею об этом! А ведь меня тогда не выставляли… совсем… Кого? Корнея Овчину? Никогда! пусть подождет… Ни одной выставки… Ну и что? Что изменилось? Да ничего… Они там… а я здесь! У меня двадцать объектов… Двадцать! Теперь мне говорят: ты, Корней, пьешь… ха! я пью… У меня двадцать объектов… роспись потолка… в одиночку… Это вам как? а я пью… Конечно! Только кто из вас сможет персональную выставку на «Кузнецком» сделать… Вот так, хоть чем-нибудь эти залы завесить… Кто? У меня вся мастерская забита живописью… и «Русский музей»… Я пью… У меня четверо детей… и восемь внуков… да… Ну и что? Что это меняет? Я был председателем два срока… И я стоял на своем… я… Все были «за»! а я «против»! Весь Координационный Совет… все двадцать… моих товарищей… «за»! а я «против»! Я выступил… Так не годится, ребята, говорю… никуда мы из «России» не уйдем… и точка! И что? На меня смотрят, как из двустволки целятся… двадцать двустволок… на меня… Как вам такое покажется? По спине озноб… а я все равно против… Один! Вот и все! и приехали… «Москва» отделилась… Совет ликвидировали… комбинаты все развалились… салоны тут же посдавали-распродали… Вот вам и райские кущи! и кукиш по всей морде… Тут ко мне приходит один… Канадец какой-то непонятный… Живопись, говорит, купить хочет… мол, мне вас рекомендовали… Сколько? — спрашивает… Я отвечаю: стоко-то и стоко… А он на меня смотрит своими канадскими гляделками… а в них такая пустота… коченеет и говорит: «Но вы же еще не умерли…» Во как! Все расползлось по швам… вывернулось наизнанку… Нас выкинули из жизни… на помойку… Кучка подлецов… в законе… Они просто обделали свои делишки… пакостники… подставив при этом целую нацию…

— Впечатляющая картина! — Я уже нагрузился для решительной схватки… засветился стронцием… издал воинственный клич! Я уже предчувствовал кровь… — Только кучка подлецов найдется везде, если нация готова подставить свою задницу! Нам-то опыта не занимать по этой части… Ха! Не нация — шлюха какая-то! Только врешь ты все! Кто вас трогал? Вас не заметили даже… Что развалилось? Комбинат-кормилец? Ах, какая потеря! Ваши сраные худсоветы? Распределение индульгенций… что, кому и почем… Эта свора монументалистов… уделавшая всю страну своим похабным творчеством… Бог мой! Что может быть тоскливей этого! Приезжаешь в какую-нибудь тмутаракань, дыру, Бoгом забытую — ага! — и тут уже наши побывали… десант высадили… отметились: все торцы мозаикой улеплены… Раскрашивание помойки… напомаживание трупов — вот ваше ремесло! А ты лидер… гений местного значения… Кайф! Вы делали Дело! с умными лицами… А как же! Нужное такое Дело… для маленькой такой компании… А ты на гребне волны… с подзорной трубой… всматриваешься в просторы страны… чтоб никто не покусился, не приведи Господи, на ваше Дело… Я же помню всю эту кучерявую пену… Среда обитания! Концептуальное решение! Комплексное проектирование! Монументальное искусство — древнейшее из искусств… И вот оно! — момент истины — а как мы будем оценивать? Господи! Сейчас посмотришь на все это хозяйство… на возню вокруг кормушки… на этот убогий комбинатский стиль… На эту тотальную бессмысленность… Да бабки вы срубали крутые… так и скажи… А то корчат из себя целочек! Развалилось! Да ничего и не было вовсе! Вам померещилось! И страны этой придуманной не было! И вы, пятидесятилетние фальшивые мальчики, всю жизнь профессионально занимающиеся враньем, вдруг поняли — катастрофа! Облом! Вас раскрыли! Застукали за рукоблудством! У вас и съехала крыша… Вы оказались неготовыми держать удар… Пришли волки… скушали всех Красных Шапочек и бабушек, а вас просто не заметили… Вы оказались так восхитительно неопасны!

Я кинул бомбу в их тоскливое стойло. В благопристойные посиделки на обломках империи… достойные полумертвых старух. Бомба сработала. Хорек задрыгал головой сразу. Он стал колотиться… разбухать, вбирая в себя остатки кислорода… Потом засвистел, забулькал… и блеванул:

— Ты… ты же никто! нуль! Откуда ты взялся! У тебя даже нет образования! кто ты такой! Недоросль! Малолетка! Тебе папа сделал мастерскую! Я ничего не скажу… у тебя был достойный отец! пристроил сынка! Мы тебя в «Союз» принимали! И что? Что ты сделал? Какой объект? Вон у Корнея двадцать объектов… у меня… Всеволод… Мы все что-то сделали! Нам есть чем гордиться! Да! Так! А у тебя… У тебя даже нет детей!

— Нельзя нам работать, начальник, — Закон… Я свободный художник… Ферштейн? — Я веселился… хохотал ему прямо в рожу! светился радостью… кристально черной… полыхал огнем! посверкивал электричеством… Я просто сиял, как отличник, получивший золотую медаль… Когда же они начнут меня ****ить?

— Погоди… — загудел Сфинкс, уставившись каменными глыбами мимо меня, — ты не о том… я спрошу… Вот ты скажи… пацан… ты русский?

— Турок.

— Оно и видно… Был бы русский, не вонял бы про русскую нацию. Великую нацию. Твой отец… порядочный был человек. Замечательный художник и честнейший человек. Настоящий русский мужик. Войну прошел. Страшную войну. И мой… Огни и воды! И вышли, между прочим, победителями. Да. А ты говоришь, задницу подставили. Кто подставил? Ничего мы не подставили. Пацан… Давайте выпьем за отцов. Помянем победителей! Цвет нации. Царство им небесное…

— Русская нация? Да нет такой нации… И не было никогда!

— Есть! И не воняй! Великая русская нация. И великий русский народ! И башку мы фашистам открутили по всей форме. И всем открутим, кто сунется. Всей этой шпане американской.

— Да нет такой нации! Это все лабуда! засерание мозгов! Есть территория и люди живущие на ней. И они эту территорию охраняют. Потому что, если не охранять, на ней будут жить другие люди… И все! Все остальное пена… пудра на ваши мозги… Мыльный пузырь! Погpемушка для таких крутых, как ты… Наркотик! Чтоб рука не дрожала, когда целишься во врага… Чтобы сдох осчастливленным… Родина, патриотизм, русская идея… Говно! Есть место, где я живу! Мое жизненное пространство! Я пометил его, как зверь, своим запахом… поссал по углам… И все! Это — мое! Лучше не лезь! У меня есть чувство собственного достоинства… А уж о русских и говорить тошно… Этот многострадальный вековой комплекс… вечный скулеж… Эта дутая мания величия… на помойке… Эти разбухшие от гордости пророки… Чушь! Третий Рим… Великая революция… Великая война… Великий народ… Баек понавыдумывали и жуете их, как жиды… У тех тоже крыша съехала от собственной уникальности… Но те поумней, да напуганы вусмерть — молчат… тихой сапой свои делишки обделывают… А ведь все не так. Все просто и страшно, как в жизни… Давно… когда еще народы по земле бродили… стаями… в поисках жратвы и места понадежней… Тогда те, кто похитрей да позубастей, заняли места удобные, по углам забились… Кто у моря табором стал, кто у реки, кто в горы залез расчетливо, кто на лодках на острова перебрался… Осталось ЭТО… Хрен чего. Не восток, не запад, не север и не юг… Зато много. На семи ветрах продувается… Враг с четырех сторон… Жить тут неудобно и страшно. Ну и народишко возник соответствующий… Серо-бур-малиновый в крапинку… Не то татарин, не то грек… отбросы других… Лихие ребята… Ворье, одним словом. Царя себе пришлого позвали… «Иди княжить и владеть нами… У нас тут бардак». Ну и началась свистопляска, что историей нашей зовется… Этот многовековой беспредел. Вечная зона. О! Ее не Сталин придумал… нет! У нас всегда были народ — быдло, да князьки — воры в законе, да царь — пахан. А закон один: умри ты сегодня, а я завтра. Это и есть русское государство! Впрочем, такое везде… и в Штатах и в каком-нибудь задолбанном Заире… Только у нас все чудовищней и циничней… неряшливей и бестолковей… Потому что холодно, страшно, пустынно… потому что тоска… Такое место досталось! Но так жить нельзя… ясное дело… Не красиво как-то, гнусно… Душе необходима мечта… надежда… восторг! в этой страшной пустыне… Чтоб не думалось… Как это так? Почему? Что это с нами творится? Как детей воспитывать? Каких бантиков навязать, какую погремушку подсунуть… какой сказочкой убаюкать, чтобы жизнь не казалась такой безысходной! На зоне и то песни слагают… Всякую хренотень про благородных блатных и воров прокуроров… А здесь народ! Без объединяющей идеи нельзя. Он должен быть управляем, воспитан, он должен любить свою Родину и своего Пахана… Закон выживания! Так сделай нам красиво, Художник! Ну и появилось то, чего ждали… Великая нация! Богатыри! Ильи Муромцы да Добрыни Никитичи… Голливудские звезды, под местный колорит ряженые… Такие же козлы, очевидно, вроде Шварценеггера… Дальше — больше. Русская интеллигенция расстаралась… Писатели впали в депрессуху… задумались о судьбах державы… Мыльных пузырей напускали… Пророки забились в экстазе! Бога мусолить начали. Вот тоже безотказная погремушка! Русский Бог! Такой же безмозглый, как его дети… Зато на все случаи жизни! Хошь в углу приделай, хошь на шею повесь… А то он построит всех во фрунт да как гаркнет: «Народ православный! Великомученик! Страдалец! Иди и умри во славу мя!» и зубы желтые скалит… В общем понеслась чума по кочкам… Болтали, болтали… Весь девятнадцатый век болтали да ерничали… Ну и наболтали, напророчили… Пришли пять жидков отмороженных и трахнули нашу Родину-маму в задницу… Э-ле-мен-тар-нo! Народу понравилось…

— Что он несет! Сева… Ты послушай… Это же ублюдок! Моральный урод! Недоносок! Нелюдь! Он же всех презирает… Он людей презирает… Бога презирает! Какой на хрен Бог… Сатана его Бог!

— Да что ты его слушаешь… Он же просто выпендривается… Комплексует пацан… Вопит, а никто его не замечает… Не нужен он никому… Обидно! От того и вопит. На Москву мужик обиделся, а Москва не заметила…

— Женить его надо… — заметил Корней.

— Точно. Отвлечь от великих идей… А то раздухарился… Слов накидал… Родины нет… Бога нет… истории не было… Суворова тоже не было? и Бородина? и Курской дуги? и Достоевского не было? Один ты есть, красавец… Пришел, увидел, навонял… Все мужик знает, во всем разобрался… Поучи нас, безмозглых, что есть истина…

Тебя научишь, пожалуй… Впрочем, что ж… Нормально! Достойный ответ русского патриота! Отповедь зарвавшемуся еретику… Черт с вами… живите по норам! говоруны… Ширяйтесь наркотиком Коли Шовена… У вас это складно выходит… И Курской дугой, и Суворовым, и Достоевским… Только вы тут при чем? Курская дуга… Что-то я вас там не видел… А вот все безобразия, что в «Союзе» творятся, это ваших рук дело! Тут уж любому ясно… Вы только посмотрите на эти святые лица… сама честность и простота… С них иконы писать! Божья Матерь с младенцем! Сева — Матерь, Хорек — ихний сынка… Господи, как же клюнул тогда я на эти серые глазенки с паволокой… Пива мне притащил трехлитровую банку… похмелил… На всю жизнь то похмелье запомню! О сю пору отрыжка… Голубь ясный! ворковал… расстилался… По душам разговор… «Ничего мне не надо… ничегошеньки… лишь бы монументальное наше братство процветало!. Чтоб художникам жилось хорошо… Ведь обидно. Какие люди! Патриархи! Корней один чего стоит!» У Корнея и подхватил эстафету… из остывающих рук… Выхватил знамя! Хватанул и взметнул над баррикадами! «Что уж… да уж… уговорили… Придется взять на себя эту тяжкую ношу…». Взвалил. Никто и охнуть не успел, как все в дерьме оказались… по самую макушку. И что теперь? Из «Союза» выгнать хочешь? О, кей! Только срать мне на ваш «Союз»! Я-то знаю, куда ты гнешь… куда свои щупальцы запустил! К мастерской подбираешься, сука! Обложить задумали… лишить пристанища… Унизить хочешь… чтоб пришел к тебе — Хорьку — с повинной… Щас! дружочек… Иудина! Вот только перья почищу… и ствол прикуплю… да в засаде залягу! Тогда давайте… Бомбите! Приходите арестовывать… Выкидывайте меня на помойку, товарищ Ежов с господином Геббельсом! У вас должно получиться! Вы же профи… заплечных дел мастера! Уж я вас встречу… И компанию себе подобрали… Люмпен-интеллигенция! Всю падаль со дна взбаламутили… всех обзвонили… никем не побрезговали… Грабят! Собственности лишают! Воры! Ату их! Гнать из «Союза» поганой метлой! И пошли… стройными рядами… православные отморозки… в крестах… иконками увешались… заклинают… ворожат… митингуют… Еще у них есть один… предводитель прямоходящих…Полип, не известно из какого дерьма проросший… гриб, вроде Ленина… Прирожденный чекист… такая же сука, вроде этих двух, только не пьет… Вот она тройка, что страшный суд совершит, когда время настанет!.. Три богатыря: Гриб, Хорек и Сфинкс. Гриб прорастет отовсюду неотвратимо, как плесень… залезет в уши, в ноздри, в рот… Залепит мозги! И будет размножаться, стремительно разлагая все и вся… Хорек пророет норку в моей заднице! А Сфинкс будет молчать. Вечно! Вы же только ждете разбойничьего посвиста! Вам только дай волю… Все вернется на круги своя! Нация чумазых… перевертышей. Основная черта — похуизм, основной инстинкт — подлость.

Не знаю — как насчет Суворова и Курской дуги… не вникал… а вот Достоевский точно нашего поля ягодка! — Я не помню, говорил ли я… или мычал… в пустоту… сам в себя… или бредил… Мне было плевать! Я всегда говорю в пустоту! Теперь уж и вовсе… Этих прыщей я вообще не учитывал!. Пусть не слушают! Я все равно скажу! Потому что хочется… Мысль рождена… она дрожит на кончике языка… а я свободен! Вы слышите — убийцы — свободен!

О-о-о… Наконец-то я до тебя добрался… бес российской словесности! Папаша. Властитель дум моих… Совесть нации… Ты повернул мои мозги… вздыбил чувства… разъел сердце… Ты испортил мне детство, надругался… развратил! Я любил тебя, старый развратник! Теперь же… я начну тебя убивать! По закону любви.

Достоевский… темный и страшный, как вся русская история… Срамной!! Господин Ставрогин собственной персоной… Карамазов в четырех лицах… Юродивый Мышкин… Бесноватый Рогожин и эти… на одну рожу писаные, страдающие красотки… Все это он — инструмент потусторонних звуков… исполнитель запредельных мелодий… О, этот похотливый вихляющий говорок! хохоток… нашептывание, как ворожба… ядовитые слюни дьявола… наслоение мысли… Блуд! Надприродное сознание, как оползень… как катастрофа! И все навыверт! Из подполья… ерничая и глумясь… Заходился над слезинкой младенца… мочил старух… по двести страниц обсасывал свою эпилепсию… кидал, как фрайер, деньги в камин… ползал… унижался… исповедывался до упора, до судорог… стрелялся, балдея от своих комплексов… и издевался, издевался над душой! Что вы хотите после такой литературы! Отразил? или заразил? Наковырял дерьма из норы, обсосал и выплюнул в толпу! Жрите! Спровоцировал и отполз… Да он испохабил целую эпоху! пророк всея Руси… Он и был той эпохой! вычурной, грязной, говорливой и лживой!

Но был еще один… предтеча… кукловод… живописатель трупов… Он ненавидел жизнь… презирал людей… насмешничал… Веселился над убогой страной… и творил. Творил жутковатый портрет времени! от которого сам и спятил… И нас утащил… О, безысходная муть Петербурга… О, пустыня земли русской… заполненная зомбированными организмами, скопцами, мертвыми душами… Это же театр абсурда! где все унижены, все оскорблены… Где все застыло, как на египетской фреске, но вместо величественной гордой осанки полубогов, жалкие позы пришибленных, шелудивых «тварей дрожащих» с облезлыми волосами, в засаленных камзолах. Он создал эту мертвую фреску. Покалечил нацию… унизил… накрыл шинелью, как саваном, весь девятнадцатый век…

Потом возник этот — пророк номер два… как наваждение… как призрак… Кладокопатель! Анатом! Ему было мало убийственного сарказма предтечи… Он стал потрошить души! Мертвые души! Маньяк! серийный убийца! Некрофил! Он повернул свой воспаленный глаз во внутренний мир «твари дрожащей». Он стал препарировать это жалкое подлое тельце… Глубоко залез, господин Смердящий, к самым истокам. Все раскопал, распотрошил всю помойку, обнюхал… и зашелся в творческом экстазе! Говорил, говорил… никак остановиться не мог… А как тут молчать, когда страшно! Как удержать такое — взорвешься! Разнесет тебя в прах собственный экстаз! Бог молчит… Этот — никогда! Сатана болтает без устали… У него недержание… Оттого и вывернуться хочет наизнанку, что жжет изнутри кислота… весь этот гниловатый замес, именуемый Духом… В нем жизни нет! а вы живые… Ах! — дошло наконец — нельзя, когда все дозволено. Никому нельзя! Богу нельзя… Этим было дозволено. Но какой ценой заплатили они за разбой! За то, что посмели…

Первый почувствовал: это конец… Царство Божье накрылось… и все что ему уготовано — тесная, душная, темная могила! Он стал колотиться в глухие ворота к попам… Призрачная надежда… Отчаянная и безнадежная попытка спастись… Господи, что они могли ему дать! Они — пугливые слуги… ему — осмелившемуся заглянуть в лицо Вечности… Эти мафиози, торгующие из-под полы индульгенциями, каста словоблудов, укравшая право судить… как всегда была на высоте! Хмурое духовенство, скрытое за ризами, не приняло блудного сына… Бог так и не научил их прощать! Они не открыли ворота. Пришел раб Божий? ну, ну… иди своей дорогой! Бог подаст… И нищий, безумный, униженный Гоголь поплелся к своей могиле… Милость Божья на него не распространялась…

Пророк номер два в ворота Царства Божьего не ломился. Он был с понятием… Он все открывал сам, своим ключиком… Загодя… Он первым делом забрался в подполье своей души… И захлебнулся от восторга! О, какой матерьялец он там обнаружил! Какие залежи! Какие золотые слитки! Сколько оттенков хранил в себе человечий порок… Сколько сладострастия и мук он там высмотрел… сколько иных страстей! Но Бога там не было. Тогда он залез еще глубже… Он перепахал свою душу вдоль и поперек! но ничего, кроме выводка бесов, он там не встретил… И тогда он создал его! Сам! Со страху. Идеального, как мечта, рафинированного и пустого… Его Бог был умилен и свят… Он был сентиментален, как престарелый диктатор… Он был стерилен и абсолютен, как вакуум. Но он не грел души… Он сам еле теплился… и где-то все время скрывался. Но его необходимо было найти! Иначе конец. Конец света! Иначе все сгорим на огне страстей! все изжаримся! никто не спасется! И кинулись все искать Бога, словно вшей у себя в исподнем… Искали страстно и самозабвенно. До одури. Русский Бог так просто не давался…

А провокатор захлебывался… он сучил ножками… Он высказался наконец.

Он свел Инквизитора и Христа. Столкнул эти две полярные силы. Инквизитора, сжигающего еретиков на костре и Христа, с благостью во взоре, творящего чудеса… Он вновь воскрешал из мертвых маленьких девочек… Вновь возвращал зрение слепым… И тогда Инквизитор сказал: «Я сожгу тебя завтра, а народ твой будет подгребать угли к ногам твоим». А Христос хранил тайну. А Инквизитор болтал без умолку, доказывая свою полезность. А Бог молча слушал, а потом поцеловал Инквизитора в его старческие уста. И Инквизитор его отпустил. «Иди, но не приходи больше. Не надо нам мешать».

— м-м-м-м… Что это было? Что за пиэска? что, что… Вершина его творчества! Вот что! — «Легенда о великом инквизиторе» — бриллиант литературы! сокровенные мысли! истина! для околописательской тусовки… философов, типа Розанова… Достоевский написал «Легенду» по евангельскому сюжету. Второе пришествие! Шестнадцать веков спустя, после событий… И если евангелисты путались, создавая легенду Христа в силу своего понимания… в силу Идеи… перемежая истину с чудесами, но творя при этом великую драму всех времен… то этот — пророк и мыслитель — осилил только Инквизитора. В его цепкой логике была хотя бы правда жизни… Христос же его Нечто! Бесполое и аморфное существо, благостная картинка… Идиот! Зачем Спасителю приходить к нам во второй раз? Вступать в ту же реку… уже небожителю… с тем же библейским набором чудес?! Напомнить великие истины? Мы, что, так бездарны, не поняли с первого раза? Но этот, второй, даже не дотянул до костра! Он уже не протестовал… Он простил Инквизитора! Мол, что тебе безумному старцу перечить… живи в своем утлом царстве. Простил и поцеловал его в уста. Бескровные и сухие, как древний пергамент. Бог мой! Кого он целует? Геббельса? Берию? Каиафу? — он целует Большую Ложь! против которой когда-то восстал!

Это и есть всепрощение??

Пусть. Пусть народ этот слаб и изворотлив. Испуган и податлив. Подавлен и обманут. Пусть он не стал лучше за 16-19-20 веков. Спаситель сработал вхолостую… Конца света не наступило! Царство Божье не состоялось! Но мы все-таки помним его! Великого романтика… Мы пронесли Его Подвиг все эти страшные века! И каждый определился… У нас появился выбор. Да мы не стали лучше. Мы стали старше. Мы больше не верим в чудеса… Так неужели Богу нам больше нечего сказать? Без таких вот посредников…

А этот опять подсовывает нам пыльную сказочку о волшебнике, воскрешающем мертвецов… об этом всепрощающем голубе. Зачем нам его чудеса, зачем это всеядное прощение? Когда каждая капля Христовой крови кричит о другом… О выборе! Быть свободным или щипать травку в стаде под присмотром хозяина… Любить и помнить Бога живого или молиться дохлым тысячелетним канонам с трупным запахом… Прощать, но не соглашаться! Любить и быть достойным любви… Кровь Христова кричит о достоинстве быть!

Положительно бес… Ты бес — Достоевский! Говорлив и помпезен… Шикарен и многолик… Ты соврал так красиво! Ты создал планету чумазых… вскрыл, как нарыв, всю мерзость недоносков… тварей дрожащих, умеющих болтать и оправдывать все… Ты подал на подносе анатомию порока… Угощайтесь! Блюда на любой вкус! Для самых изысканных гурманов!

— Но тебе стало неуютно и страшно на созданной тобой планете! Ад, вскрытый тобой, был невыносим… Ты устал от чернухи. Ты захотел любви! Тогда ты умылся и в белых перчатках принялся ворожить, как алхимик, над своею Мечтой. Ты создал свой Идеал! Ты усадил в стерильную колбу своего Бога… и прослезился… Ты буквально зашелся от умиления… Святый Боже! Ты зажал в своих старческих объятьях все человечество и, гладя его по головке, стал назидать: «Не спасетесь, коли про Бога забыли… Не построите Храм Всеобщего Счастья на слезинке младенца… Красота спасет мир!». И потрясенное человечество внимало тебе. Оно любит, когда все понятно… когда с ним так… Человечеству, по большому счету, нравится только пошлость! Ему не надо правды. Сделай нам красиво, Художник!

Твой стерилизованный Бог устроил всех!

Только меня не обманешь, старик… Твой Бог легковесен… Он пуст! Такой мне не нужен! Я тебя раскусил, греховодник… Ты же — безумец — каялся, расшибая лоб… За всех! как умел… слезливо и страстно… Каялся в каждой строчке… За Большую Ложь этой жизни! За грех своей Литературы!

Я не хотел возвращаться… Не мог. Мир грез не отпускал… громоздился… обволакивал. Он был аморфен, податлив… Но как бы торчал! Торчал, как грибы на кочке! И Сфинкс уставился каменными глыбами… — Чур меня, чур! — и крысы в рассыпную… мелкие, как муравьи… И все в дырку! гурьбой… А дырка это я!! Как это? Не может быть! Ужас! Через меня же все проростает! Колосится! Прямо из печени… А почки, как грибы… на тонких ножках… Торчат! и колыхаются… И Достоевский тут как тут. Возник ниоткуда. В шинели… гладко выбрит… в очках… — Ну, дай я тебя поцелую… детка… в твои старческие уста… Дай! сука… — Да это же Берия! — вах, вах, какой догадливый! — и в дырку — прыг! — Какого черта! Что вы себе позволяете! Там же душа! — Чево? не понял… — И он высунулся… и сел… прямо под почкой… — Нехорошо… а еще пионер… рожа жидовская! Родину продал! Заложил! как и не было… И Курской дуги нe было? И Берлинской стены не было? И в Бога мы не веруем! А я по-твоему кто?! Дохлый номер? Отвечай! Только не надо философствовать… Я сыт по горло вашей болтовней! Я тебе не девочка… Не надо крутить вола!! — И вновь отпрыгнул куда-то в бок… и завибрировал… и запричитал… слезливо и страстно… — Я так несчастен… любимый… так одинок!.. Я скучаю… скушно мне… Я — ностальгирую! Я же русский… по сути своей… по большому счету! Я только очень боюсь спать… Беда! Как лягу в люлю… в колыбель… все мне мерещится… дуги какие-то… сполохи… кружева флюоресцируют… Иоанн Креститель подкрадывается… Он же бешеный! Большевик! Весь зарос рыжей щетиной… в бушлате… а нос короткий… в оспинах… ноздри парусом! — признак садистских наклонностей! Точно! я знаю… Этот может! Он же маньяк! Засадит свой тесак прямо в печень! Оч-чень будет весело… Обхохочешься… Тут уж не до Курской дуги! Тут каждый за себя! А ты как думал? Молчишь? Еврейский гаденыш! Подкидыш! Маугли! Думаешь, если тебя распяли, то все? Отмазался? Логос не допустит? Папаша защитит? Как же! Держи карман! Вот что… я тебе совет дам… пока не поздно… Ты в колбу забирайся! там живи… Вот будет потеха! туда-сюда… все шарят ручонками… елозят… шуршат… Глаз-то нет! их татары выкопали… друг за дружку держатся, как Брейгель прописал… Идут скорбно, понуро… тянут лямку… бурлаки… вечные! Вдруг в ямку — бух! и всем конец! А нам какое дело! Пусть мертвые хоронят мертвых! плевать… Ты-то в колбе! Стерилен, как эмбрион! весь забинтованный… Гордый! Неподкупный! Богоподобный! и молчишь… безмолвствуешь… Хранитель тайн! Спаситель! Мессия! Сын Давида! Царь Иудейский! и всея Руси… Помазанник! Нерон! А? как перспективы? Спалим к чертям собачьим Третий Рим! Устроим заваруху! Содом и Гоморру! и Курскую дугу! и Сталинградскую битву! Изжарим отморозков, торгующих у Храма! в санитарных целях… гигиенических…

— Да мы же горим! — Горим? — Ей Богу, горим! — Вот так номер! действительно горим! вернее, тлеем… дымимся… Корней мелькал… суетился… лил воду из чайника на тлеющее тряпье… Все ясно! Где Достоевский, там непременно пожарчик случится! А как же! Чего там церемониться… А я-то думаю… размяк… что за херня мне привиделась! Хитер ты, братец… и хитер, и злонамерен! Избавиться решил… от свидетеля! Чирк! и никаких проблем… Дудки! Не рассчитал… обложался! У Корнея сон чуток… Корней в обиду не даст… У Корнея ангел хранитель службу несет… Сам видел. И у меня! Ах, какой у меня ангел! Не ангел — душка! самолет-истребитель типа «Миг»… с вертикальным взлетом! две скорости звука! туда-сюда, туда-сюда… Фантом…Тебе ли — чернота — с ними тягаться! Дыму, однако, мы нахватались…

— Пошли отсюда! Вставай!

— Куда?

— Пошли… Там разберемся…

— А что это было? откуда дым? кто подпалил?

— Послушай! философ… кто у нас в постели курит?

— Я что ли??

— Вставай!

Ч-черт! вполне возможно… Но не факт! Люблю я это дело… бывает… Но я же не помню ни черта! Ни-че-го-шень-ки! А значит, все на меня и повесим… А то! знаем такие примеры… Будто никто и не курил здесь… будто я в одиночестве прозябал… все это время… Так. Так-так-так… Были Сева и этот… хрен… Аксельнардов… Точно. Я что-то ****ил и надирался… Это помню. А дальше… дальше не помню… Дырка. Провал… в биографии. М-м-м-м… Концовка явно нуждалась в дознании… Меня били? Рубаха разорвана, пуговиц нет… рожа болит… Значит били… ясное дело! Кто? Ну, не Корней, естественно… Этот мухи не обидит… и не Сева. Он боксер. Он убил бы. Покалечил уж точно… А тут полумеры… ****ство… поползновения!. Значит этот… сероглазый… ясноликий… с выражением чистоты и доверия… Бэби-говнюк! он! кто ж еще? Ну, понятно… Он же меня ненавидит… до судорог! до восторга! и помутнения… Странно… а мне по барабану… только легкая брезгливость… когда его глазенки вижу… А этот упивается! парит и роет, роет и парит… Он звонил мне! не раз! Длинные нервные тирады я выслушивал по телефону… Я ему нужен! как пища, как кальций в организме… А может это такая форма любви? хрен разберешь… Любовь грызуна-провокатора. А что? У хорьков же свои законы. Своя фауна. Свой огород. Свои особенные привычки… И своя любовь должна быть. Что ж… вполне логично. Интересно, такого бы Христос поцеловал? на спор… Звучит, однако, кощунственно… а так… кто разберет? Кстати, когда он смылся? и куда? в какую норку юркнул? Одни вопросы. Ни одного ответа… только дым…

— У тебя зеркало есть?

— Да… нет… зачем? Пошли отсюда…

— А рожа?

— Что рожа?

— Ну рожа… фейс… в ментовскую загремим с такой рожей… У меня опыт…

— У всех опыт. Рожа как рожа.

— Кто меня бил? я же чувствую… ощущаю.

— Да сам ты тут устроил представление…

— Странно… Зачем мне это?

— Так кто ж тебя разберет. Пошли…

И мы пошли. Корней еле передвигал ноги… Он шел, как в колодках… как стреноженный конь на заклание… как пророк на каторгу по этапу… Я плелся рядом, спрятав рожу в воротник, и восхищался им. Ни слова упрека! ни взгляда… Ведь я чуть не спалил мастерскую! вместе с ним… с его работами! А вчера… выступал! обвинял… лез из кожи… Какого рожна? Ч-черт! скверно… положительно спятил… Плоть от плоти твоей, Достоевский… Угу. Сколько не ругай отца родного, сколько не отрекайся, все одно — суть вылезет наружу! комплексы проявятся… они первичны! Все остальное следствие… Непомерные амбиции в шумовом оформлении пьяного солиста. Чего полез? погнал волну… Ну, сидят мужики в тихом омуте… паутину плетут со скуки… ну, врут, как умеют… А тут… Нате вам! сорвался с цепи, мудазвон… накатил колобком, правдолюб бешеный! Всех достану… всех съем! никого не забуду! на чистую воду выведу! Меня не проведешь… Я вас насквозь вижу! А то, что вижу, то и скажу! У меня не заржавеет! М-да… гнусно… пора взрослеть…

Корней совсем был плох… У него отнимались ноги. Он ставил их с усилием, превозмогая себя. Он уже держался за меня… при этом, как убедителен он был! как светел! Он проходил свой путь! Ни капли сомнения! Никакой скорби, никакого ****ства… Никаких претензий судьбе! никаких иллюзий… Чистота позиции! Мужество! Такого можно любить… Как хотите, жены его были с понятием… Шаг. Еще шаг. Величественная процессия. Путь прост и прям, как луч… Уж не в Рай ли идут в таком темпе… Вот так, несуетно, со знанием дела. Я выглянул из-за ширмы воротника. Светало… Проявлялась вся мерзость и наглость бытия. Вся похоть цивилизации… Машины, прохожие, бродячие псы и прочая сволочь… все подкрадывалось друг к другу в предрассветном чаду… С похмелья… когда чувства обнажены… когда все навыпуск, вся твоя конституция… вся химия и физика, вся твоя биоконструкция съежилась, дрожит, взывает о сострадании… когда стыд гложет душу, когда вчерашний кошмар еще торчит из тебя… нельзя идти в мир. Твое восприятие неадекватно. Оно узко и лживо… Ты видишь лишь крохи… осколки мира… отработанный материал… выхлопные газы живого… обратную сторону истины. Свет тебя оскорбляет, от запахов мутит… любое движение наводит ужас… Ты ощущаешь только чад. Чад этого мира. В таком состоянии лучше затаиться. Сиди дома, не рыпайся… Четыре стены — надежное средство не сгинуть. Только не валяй дурака, не геройствуй — возьми себе водки. Иначе не спастись…

Водки мы взяли. С запасом. Корней классно устроился… Прямо напротив жилья ночной магазин! Ангел-хранитель проявил-таки хозяйственную сметку… Ночной магазин сразу снимает все проблемы. Будем жить, как растения в теплице, как блаженные у Христа за пазухой… Привет тебе, капитализм! твоей лживой открытой улыбке. Сегодня я на нее согласен!

Корней жил в коммуналке на Садовом кольце. Фамильное гнездо, как я понял… Здесь умерли его родители… Здесь он рос, странный мальчик… Здесь его, очевидно, зачали…

Единственная соседка, полоумная старуха, никогда не звала его к телефону. Эта развалина тут же начинала истерично вопить: «Нету таких! И не было! Не знаем! Ничего не знаем! И не звонить больше! Никогда!».

— А где старуха?

— Елизавету Сергеевну увезли в «Кащенко».

Уже неплохо… Кстати, я первый раз попал сюда. Как в музей на экскурсию… Все здесь было надежно. Толстенные стены, высокий потолок, дубовый паркет, капитальная мебель. Картины выдающихся родственников: Бенуа, Лансере, Серебрякова… Порода! Это вам не шуточки… Это — аномалия. Такой груз так просто не похеришь… Пей не пей, водись с бомжами, блукай по подвалам и пивнякам, все одно — ты князь. Фирма! Это успокаивало. Это вселяло уверенность… Пока существует элита, у нации есть шанс.

— Галина Серебрякова… штоль? — проявил я смекалку, указывая на полотно. И промахнулся.

— Какая тебе, на хрен, Галина!

Ой, ой, ой, какие мы вспыльчивые… Вы только посмотрите, как встрепенулся внучок! Как презрительно выгнулись губы… Родную кровь задели… не так обозвали. Ну что я говорил! Жива память потомков! Значит нации забвение не грозит. О, кей!

— Ну, Зинаида… я их путаю… Пардон.

Делов-то… Ну, оговорился… спьяну… Мне — беспородному — простительно. На меня лично груз предков не сильно давит… И вообще… если честно, мне обе по барабану… Одна писала про Маркса, другая красивых телок изображала… Принципиальная разница есть. Спорить не буду. Но с другой стороны, что бабья живопись, что литература — большого оптимизма не вселяет… Это, впрочем, мое частное мнение… Однако, если уж совсем честно, то то, что висело на стене мне приглянулось… На холсте, просто и незатейливо, лежала на пляже шикарная девка… в начале века… в дурацком купальнике. Она дремала… или прикидывалась… неважно. Она была живая! Подойди к ней — услышишь шум волн, ее запах… Я возбудился, естественно… Вот она — сумасшедшая сила искусства! помноженная на алкоголь и экзальтированность персоны… Хороша девка! А главное молчит. И не уходит… Я застолбил себе диван напротив. Будет хоть на что посмотреть в минуты одиночества и скорби, которые, я предчувствую, настанут уже скоро…

Мы залегли сразу… без церемоний… в пальто. Мы полулежали, как римляне, у стола… Жрать, конечно, было нечего! Водка, один апельсин и сигареты… У Корнея всегда так. Он не любит излишеств. Этот инок никогда ничего не жрет! Просто восхитительно! За многолетний стаж нашего со-пития, я не разу не видел, чтобы он что-нибудь пережевывал… Вот сосиску он жарил однажды… помню… для гостей. Он, скорее, не жарил ее, а делился опытом, как жарить сосиску без масла. Как он гениально придумал! Он жарил ее на водке. Крышечкой накрыл… ворожил, как фокусник… и радовался, как ребенок!.. Получилось, кстати, отменно… Дарю рецептик. Он-то его позабыл, очевидно…

Я так прикидываю: по стилю Корней римлянин, в том смысле, что не варвар… По духу — чистый спартанец: не жрет, чутко спит и всегда готов рисовать… Настоящий воин! Но я-то не так проспиртован… пока… я еще функционирую… Я бы что-нибудь съел. Какую-нибудь девчонку… Организм заработал, кстати… После стакана живительной влаги и дольки апельсина… Биоконструкция воскресла! Надо бы, по-хорошему, свалить отсюда… пока не засосала эта музейная прохлада… Сменить стоянку. На что-нибудь живенькое… жи-во-трэ-пэс-чу-чее. Завалиться к какой-нибудь Дульсинее на теплый живот. Где вы, родимые ****и? тверские и прочие… Красавицы, хохотушки… готовые, как спартанцы, всегда и на все… Шлюхи, как солдаты и дети, должны попадать в Рай!.. Таково мое твердое мнение. Только вот беда… все я к вам никак не доползу… Все мне что-то мешает. То хандра, то излишки спиртного, то отсутствие зеленого стольника… То мой гнусный характер! Вы же, между нами, те еще штучки… Можете подставить по-крупному! Засыпаешь, к примеру, с царевной… просыпаешься с лягушонкой! Во фокусы природы! Только вот что я недавно понял… дозрел, как эта зануда и брюзга, старый хрен Екклесиаст в своей иерусалимской дыре… с пережору: знание и опыт мешают деторождению! Вот так! и не надо нам возражать… Ты засни с царевной! а уж с кем проснешься, да и проснешься ли вообще, не твое дело знать! Вон, Корней так всегда поступает… никаких проповедников не слушает… поэтому и внуков вагон, и спать не боится… и пьет кварталами! Я же больше недели не выдерживаю… Нравственной силы не хватает.

Однако с деторождением, похоже, придется повременить… до следующей недели, хотя бы… Чтобы успеть просохнуть. А как тут просохнешь, когда намокание приобрело тотальный оттенок… Так что не рыпайся. Довольствуйся данным. Этот музейный полумрак куда предпочтительней сомнительных авантюр со всякими животами и задницами всех Дульсиней вместе взятых. Эти прелести — исключительная приманка для ловцов человеческих душ! Знаем! а то! какие случаются тут метаморфозы! Всю дорогу вел тебя чей-то живот… маячила перед носом чья-то трепетная попка… а угодил прямиком в суконную рожу сержанта. А этот никаких превращений не признает! Он сам — князь тьмы Дракула — превратит тебя в кого угодно! В момент! и кровь высосет… Так что накапай себе здравого смысла в стакан и любуйся нарисованным животом чьей-то прабабушки… Такова твоя участь на данный период.

Однако не хватало, если не зрелищ, то хотя бы скромных развлечений… Поговорить что ли с потомком крутой реликтовой ветви… Я-то — бытописатель — слава богу, помню еще цель своей вылазки. Собрать кой-какой матерьялец для заключительной главы. Так ведь ничего нового не будет! Все сказано. Все собрано. Все в сундуках… Все разобрано и подшито. А «Смерть бомжа» не состоялась… Время не пришло. Ну так и прекрасно! Куда нам торопиться… Да и как тут поговоришь… Гений теперь отдыхает. Тихий час в нашем санатории… После прогулки и легкого ланча. До обеда.

Он, правда, не совсем гений. Не полноценный. Процентов на восемьдесят. Он сам так решил однажды… Я, говорит, Пикассо… процентов на восемьдесят… пять. Во как! Значит пятнадцать процентов не доложили… Ну, а поскольку с юмором у Корнея никак, то есть полный пролет, то заподозрить его в насмешничестве или какой-нибудь дурацкой самоиронии я не мог. Оставалось воспринять заявление буквально. Но что он имел в виду? Ладно Птица Асс… мастер сильных высказываний: «Я гениальный художник современности!». О, кей… Или экзальтированный Лева Зверь: «Мой учитель Леонардо да Винчи. Но я его превзошел!». Здесь все ясно… из какой оперы арии. Артисты театра «Большой Прикид». Но этот! профи… он же на полном серьезе! Он уже все просчитал… Но откуда такая бухгалтерия? из какой канцелярии? Что за еврорейтинги? на нашей зыбкой почве… Что за картонные крылья любви? Нет, все-таки много белых пятен в природе выдающегося потомка… Можно даже сказать, заснеженная долина… Одни загадки… Или вот еще… наблюденьеце… для будущих следопытов… Кого бы я не назвал… ну, к примеру: Пушкин… он тут же начинает морщиться: Пушкин? Да, это же такой сукин сын! (Естественно… Дантес куда приятней твоему французскому черствому сердцу…) Ты еще декабристов вспомни! — Вспомнил. Ну и что? — Ты хоть знаешь, кто это такие? Это обиженные. Их не пустили в высший свет, вот они и надулись… — А Пушкин? — И Пушкин… Кстати, про того же Пикассо, но в другой раз: Пикассо? Да это же еврей! — Логики при этом никакой. (Ну и что, если еврей… Я-то, собственно, об искусстве…) А он развеселился вдруг и продолжил о чем-то своем: еще y них есть один… Нобель! Вот и поговори с ним о прекрасном…

Вообще имена при нем было лучше не называть. Всем достанется. О Христе как-то вспомнили… — Христос? это такой… — Сукин сын? — Много хуже. Впрочем, это вопрос Веры… — Что он имел в виду? Создавалось впечатление, что он просто не соглашался с установленным миропорядком. Он не вписывался в него… Он был не согласен с ним по большому счету. А имена это так… обозначение вех. Фишки на доске. Его больше интересовала логика событий… В принципе, мне импонировало его низвержение кумиров… Действительно! Чего с ними церемониться? Такие же живые люди… лучше ли, хуже… кто знает точно?.. люди, обросшие легендами… По мне, так и вовсе не существует касты неприкасаемых… Хотя человечество, в основной массе, никогда с этим не согласится. Без «идеального» они просто заплутают в своих темных переулках. Или запьют с горя и передерутся… Вот и западают на Поводырей различных рангов и мастей с детской непосредственностью и недетским пафосом. Берегись встать на пути их сумасшедшего экстаза! А тут уж всякого рода прохвосты, числом немереным, рядышком… Крутятся у заповедных зон. А вдруг и им что перепадет с царского стола… И ведь перепадает! Каких только кумиров не создавало себе капризное дитятко — силавесисво… Многих потом, правда, стаскивало за подол с пьедестала и загрызало… Или наоборот, сначала загрызало, а потом громоздило на пьедестал. Ну так и что? Да ничего! Такая у кумиров нелегкая доля. За любовь платить надо. А за сумасшедшую любовь — по высшему разряду… А справедливой любви не бывает, как выяснилось… Корней это знал точно. Его прагматичные мозги не давали впадать в эйфорию. Он четко обозначал причины: «Куликовская битва? Великий русский народ бьет бусурман? Князь Донской на белом коне? Так что ли? Брось… Там половина были наемники… всякий сброд. И с той и с другой стороны. У кого денег больше, тот и победил…». Что тут возразишь? Можно, конечно, про русский дух высказаться… о патриотизме порассуждать… Только Корнея на такую дуру не купишь. Какой, на хрен, патриотизм, когда речь шла о выживании… Понимал, товарищ, откуда ноги растут, как шея к черепу крепится… Взрослый был. Не страдал издержками романтизма. Не фантазировал. Не рассыпался бисером по шелкам… Он словно фотографировал суть явлений. Хотя, подозреваю, за кадром много чего оставалось… Многие загадки хранил в себе этот бесстрастный фотограф. Он, кстати, высказался однажды… ни с того ни с сего! Без тени смущенья. Так просто, сказал и все. Просто отметился… Констатировал факт. Сфотографировал явление.

— Так я, если честно, просто святой…

Я чуть не поперхнулся от столь неожиданного разворота мысли. Но удивился я, как ни странно, лишь тому, что не удивился этому сообщению нисколько. Конечно святой! Разве другие бывают? Я даже… быть может, впервые! почувствовал мимолетную острую зависть… Я тоже хочу! Я бы записался в их полк… добровольцем… А что? Не взяли бы? — Чего, дурак, спрашиваешь, — ответил я сам себе. — Конечно же нет. Туда таких не берут. — Каких это таких? — Таких во все и вся сомневающихся. — Вполне возможно… Ну, a в великомученики, к примеру, в великомученики должны бы взять… туда сомневающихся берут? — Туда берут. Но ты же нетерпим, как бестия, экзальтированный до бешенства, сумасброд… Вот ты кто. А там таких не любят. — Пусть не любят… Я сам себе порой невыносим. Только… вот что… К этим я и сам, пожалуй, не полезу… Чего? Эта вековая скорбь… унылая, как тяжесть в желудке… это повальное засушливое послушание… Смирение, на столбняк похожее… Страстотерпцы стреноженные! А эти убежденные высказывания, как причмокивание… и глаза покорные, на все готовые: «Бог терпел и нам велел», чик-чирик… Да не терпел он как раз!.. рабы Божьи, болоболы-послушники… В том-то все и дело! За три дня разнес в пух и прах Храм, построенный кучкой жуликов, злобных кривоногих карликов в законе, с Талмудом наперевес, покрытым тысячелетним прахом… Храм-термитник с тараканьей моралью! И в три дня воздвиг Новый Храм! Чистый, прозрачный, доступный… Ничего себе терпение… Да это же взрыв музыки! Экстаз земли и неба! содрогание всех сфер! вулканический выброс! духовный прорыв! ярость Господня! вызов на смертный бой на века! Вот что такое наш Бог человеческий. А вы говорите, смирение…

Так что в их стойло меня не затащишь… Впрочем… с другой стороны… что уж… все мы родом оттуда! Все до единого, на русской земле живущие… Все из великомучеников. Уж чего-чего, а этой жизни скабрезной, на анекдот похожей, мы нажевались… И теперь жуем. Шамкаем ртами беззубыми… силимся заглотить пилюлю… из вранья, покаянием приправленную… Не сблевать бы только. Вон, святой Корней знает, не даст соврать, как нам блевать охота… Но терпим. А что делать? Все равно в этой жизни пьяной никто никогда ничего не поймет! Одни сполохи над бескрайней пустыней, да разрывные пули, как птички… фить… фить… Ни с чем не сравнимый поросячий восторг, с последующей многолетней живодерней. Вот что такое наша жизнь.

Но я взорвался однажды… в один из пресветлых дней своих, после многодневной ходки в места, где жизнь бьет ключом… Психанул по-крупному! Я сказал тогда: «Хватит. Баста. Я наелся. Больше мое сердце не вмещает…». Остается только уйти, с гордо поднятой головой и залечь в свою берлогу, расплевавшись со всем, что так долго водило меня на веревочке… и так дорого народу моему. Я плюю на все твои ценности, о народ! По одному плевку на каждую твою ценность. Великомученик из меня не получился… Пардон. Осталось одно зубоскальство. И еще любовь к ближнему. А ближе себя самого я никого вокруг не обнаружил… И стал посылать я все и вся, обретая свободу крупицами… С утра и до вечера твердил, как молитву одно: «А пошли вы! Все! И друзья, и враги! И любовь, и преданность! И шикарные ****и, и смешливые девульки в кудряшках… И жены, и дети! И правители в законе… И коммунисты с диссидентами в обнимку! И христиане с антихристом, одно поле изгадившие! И вы попы — волки позорные — со своим тщедушным покаянием! И вы, классики российской словесности! И Бог, и Черт! И Шишкин с Айвазовским! И правила хорошего тона туда же! Вы меня достали!!».

И что же вы думаете? я проиграл? я опустошен и несчастен? я вою на луну? я скалюсь на солнце? я рычу на проходящих мимо людей? Как заблудшая овца, умираю от одиночества? Как бы не так! Я радуюсь жизни! хохочу, как сумасшедший… я почти в обмороке, от навалившегося на меня счастья! Я только жить начинаю! Я стал свободен! как птичка… Я стал абсолютно свободен! Мне стало плевать, что обо мне вы подумаете… и даже… О! даже… — страшно представить! — мне плевать, что сам я о себе думаю!

Я сделал всех!!

Ессс!!!

Чу! Слышите? Кажется произошла подвижка… Над вечным покоем рассвет… Солнце российского изоискусства взошло над погостом! Мой драматический герой проявил интерес к жизни. Восстал из могилы, как Лазарь… Обугленная птичка Феникс с всклокоченной бородой. Ослепительно было то сияние…

— А не выпить ли нам…

Свежая идея, однако… Я обиженно промолчал, щурясь на солнце. Выпить… Чего ж не выпить, когда этого добра, хоть залейся… Тут и дурак выпьет! А ты попробуй закусить, когда шаром покати…

— А что, у нас только цитрус?

— Что? Не понял…

— Чего ж тут непонятного! Жрать охота! Блокадный Ленинград какой-то… Мы обедать когда-нибудь будем?

— А… эта… конечно… у меня есть каша… и морковь.

Господи! что за чудовищный больничный наборчик! Каша, наверняка, овсяная… А где соленые огурцы? Квашеная капуста? Где краковская колбаса, наконец?.. Беда с этими аристократами. То он пиво шоколадкой закусывает… Теперь еще не легче. Каша с морковью! под водку! До меня начинает доходить смысл событий семнадцатого года…То роковое непонимание, пропасть, лежащая между классами…

— А протертого супчика с вермишелью у тебя случайно нет?

— Вспомнил! у меня есть еще лук! и соль…

Слава те, Господи! Не все потеряно… Есть надежда на воссоединение полярных сил. И возрождение нации не кажется уж столь бредовой идеей…

— Вот что… Давай так: ты вари пока свою кашу с морковью, а я пошел в магазин.

— Эта… ты водки возьми. А то она кончается, засранка, почему-то в самый неподходящий момент…

Стол у нас получился отменный: жареные на водке сосиски, каша с морковью, лук, черный хлеб и лимон. Корней ел! Я это отчетливо видел! Но как незаметно умудрялся он это делать… Как несуетно. Еда, это не главное, будто говорил он. И водка не главное… А что же, что же тогда главное, Корней? Живопись? Рождение детей? Почитание родителей? Родина? Вера? Любовь? Что?! И он всем своим обликом отвечал: главное всегда за кадром… Оно не слышно. Неведомо. Ты не суетись, не мудрствуй, не ищи его… Оно само найдет тебя, само все случится. Только будь готов к встрече с ним. Всегда. Ежесекундно. Не проморгай свое главное… И встречай его достойно. Каким бы оно не оказалось… Господи, каким покоем веяло от него… Какой подлинностью. Говорил он или молчал, рисовал или пил водку, он всегда попадал в суть. В несуетную суть явлений… Он, по-моему, никогда не промахивался, а если и промахивался, то… как бы это сказать… достойно, что ли… Он будто укладывал и слова, и поступки в некую нишу, которую созерцал он один… в некую природную нишу, соразмерную всему живому.

— У меня на даче растет петрушка. И ты знаешь, как я ее ем? — беру за хвостик и ем, как морковку.

Только вот что… до меня вдруг дошло… дружить с ним (звучит уже нелепо) я бы не смог никогда! Даже приятельствовать. Он подавлял… нет, не превосходством… просто собой… Всей своей хрупкой массой. Ему, очевидно, можно только служить. Не прислуживать, нет, именно служить… Как служат Отечеству. А я на это не способен. Меня и натуральному Отечеству служить не заставишь. Разве что под дулом автомата…

— Ты знаешь, когда отец на войну пошел… ему уж за сорок было. Как тебе сейчас. Он до войны был театральным художником…

— В Малом театре работал?

— Нет… Малый театр это после войны… И представляешь, его призвали, уже взрослого дядьку… рядовым… на эту дурацкую войну. И он пошел… А куда деваться? Старик среди мальчишек… Но, говорил, меня возраст и спас… я зазря никогда не высовывался… под пули не лез. Я всегда был спокоен. Поэтому, быть может, и вернулся…

Историю я знал наизусть. Она заканчивается довольно слюняво. Один в один кадр из какой-нибудь французской киноленты… Они любят такие фокусы… Пятилетний мальчонка идет по Сретенке… в гимнастерочке, мамой пошитой. На груди ордена поблескивают, собственноручно вырезанные из консервной банки… А навстречу отец. Суровый, уставший… но живой! И мама подталкивает его: «Это твой отец, сынок». И он застыл, онемел… А потом встрепенулся, побежал: «Папа! папа вернулся!».

Мощный, очевидно, был мужик. По работам видно. Две или три висели у Корнея в мастерской. И здесь был один пейзаж. Они так резко контрастировали с творчеством всей этой приблудной династии… В них была мощь, страсть и простота… Он отстоял свое право называться художником в семейке, где, я уверен, на него посматривали снисходительно… А какая, к черту, cтрасть, скажем у Лансере? Что он в ней понимает? Как бы вам объяснить… эту разницу… в популярной форме. Вы видели картинку на пачке папирос «Казбек»? (Рисунок, кстати, Лансере.) Там джигит скачет на фоне Кавказских гор. Ничего не скажешь, здорово скачет! Там есть все: и красота, и воображение, игра ума, есть эстетика и какой никакой лиризм… Но страстью там и не пахнет. Ее просто нет! А возьмите ту же пачку «Беломора»… Чувствуете разницу? Никакой здесь эстетики и игры ума! Никакой красоты нет и в помине. И намеков на лиризм вы здесь не обнаружите. Но сколько здесь скрытой страсти и простоты!

У отца Корнея эта страсть присутствовала явно. Она бурлила в каждом мазке… В каждом мазке вызывающе жил его суровый мужской дух. Я представляю, как не ко двору пришелся сей грубый дух, какую мину заложил под их аристократический бомонд этот мощный мужчина… Впрочем, это только догадки. Всего лишь досужее рассуждение о впечатлении от посещения музея…

Однако, вот что я еще здесь удумал… Лежа у истоков и запутавшись в корнях его фамильного древа. Работы Корнея умудрились соединить в себе несоединимое: анализ и страсть, взрыв и музыку, эстетику и диссонанс, декаданс и веру. А если туда же впрыснуть мироискуссника Бенуа, да Лансере… да сексапильную мадам Серебрякову? Что получится? Что за гремучая смесь? А ведь Корней все это хозяйство добросовестно впитал. Ни один из братьев не впитал, а этот исхитрился… Вот и разберись теперь, что он за птица. Как же, очевидно, терзают его парадоксы, соединенные вместе по прихоти Судьбы… Что в нем творится? Какие веселенькие процессы? Как же ему не пить, бедолаге, когда природа наградила его таким взрывоопасным коктейлем!

Да, поистине, неисповедимы твои фантазии, о Боже!

Разговор наш не клеился. Корней еще что-то рассказывал, постепенно угасая… Я и вовсе молчал. Да и кому нужны эти дурацкие разговоры… Слова ничего не значат, когда ты находишься на грани улета… улета в подспудное… Мы потихоньку вползали в состояние, где нет ничего. Ни мыслей, ни чувств, ни желаний… И сны нам не снились, и фантазии не посещали… Может это и есть Царство Божье? Ни времени, ни пространства… Ни радости, ни печали… Ничего! Ни одна сволочь не подкрадывается, не грызет твой хребет… Не требует ответов. И страсти тебе не грозят, и страхи… И счета к оплате никто не предъявляет. Господи, как восхитителен и чист этот вакуум! Когда же он отступает, а реальность проявляется и тяжелеет и начинает выпирать углами нелюбезный мир… Не паникуй. Ничего страшного не случилось. Все поправимо… Сделай небольшое усилие… протяни лишь руку, налей себе полстакана, отрежь колечко лимона и все восстановится… Внутри зажжется светильник, углы закруглятся, а ты потихоньку возвратишься назад. В мир пустоты и стерильности… Божественной пустоты и абсолютной стерильности!

Вот что такое там. Лично меня это вполне бы устроило…Такой мир иной мне по вкусу… Но здесь не там. Здесь обязательно что-то происходит. Так уж задуман этот лучший из миров…

В очередной выход из нирваны, я обнаружил гостей. Он и она. Я бы не заметил их появления, если бы он не вел себя так вызывающе плоско. Он издавал инородные звуки. До боли знакомые звуки Хама. Он что-то настойчиво и раздраженно требовал от Корнея. Он истерично повизгивал… И при этом поглощал нашу водку! Это был обычный подонок, которого я в любой другой ситуации просто бы не заметил. Я бы его проигнорировал, как ничего не значащий, пустяшный плевок. Да, я так устроен… Я не стану реагировать на плевки, если они не летят в мою душу. И это по-моему нормально. Но этот мозгляк оказался как раз тем плевком. Плевком во вселенский колодец. В мировой Разум был направлен этот плевок! Он ворвался в наш, такой неустойчивый и хрупкий, но абсолютный мир, не спросив разрешения, и принялся пылить своим гнусным и суетным мировоззрением. Очевидно решив, что здесь и сейчас все дозволено, по причине нашей абсолютной бесстрастности, он не стал прикидываться, сорвал покрывала и обнаружил свою безмозглую пегую сущность. Меня, как живую единицу, он вообще не учитывал! А с Корнеем разговаривал так, будто тот прах дорожный… или клен опавший, то есть с полным уничижением… Ничего себе! уха! Спит Корней, что ли? или помер? или окончательно впал в маразм? Такое не прощается, Корней! этому нет оправданья! Эта сука позорная должна умереть!

Я резко встал, словно автомат передернул… Мой вид был воистину ужасен. Я был стремителен и ужасен, как и должно быть святому возмездию! Я вселял ужас! Да! Я это видел по реакции его постыдной физиономии. Физиология его физиономии полиняла на глазах. Она превратилась в мочало! Он хамил, рассчитывая на безнаказанность… Эта тварь думала, что все пройдет незамеченным, по причине отсутствия свидетеля… Он думал, что я труп. Он просчитался… Сейчас он узнает, кто из нас труп!..

Я подошел вплотную и налил себе водки.

— Корней, что это за шушера… — я не собирался тянуть резину…

Мужик оказался на редкость сообразительным. И шустрым. Мимолетная бессильная ярость озарила его лицо… Однако… он стремительно качнулся к дверному проему, сквозонул трепетной птахой… и был таков! позабыв про подругу… Был, и нету. Это меня устраивало. Я справедлив, но не кровожаден.

— Кто это был?

— Эта… архитектор… из Моспроекта.

— И что от тебя ему надо?

— Объект сдавать надо. Сроки поджимают. Нашел вот… А что я могу сделать? Исполнителей нет… как вымерли… А модель нужно сдавать срочно. Паять там, металл резать… Ты паять умеешь?.. Давай с тобой в четыре руки… исполним.

— Как пианисты?

— Как пианисты…

Я вернулся на прежнее место. М-да… Кажется, я погорячился… Странный, однако, этот архитектор. На забулдыгу похож… И еще одна странность: подруга его не торопилась уйти… Она сидела в уголочке тихо-тихо. Вся торжественная и онемевшая, как невеста… Как пятиклассница, впервые попавшая на представление в цирк. Она вращала глазенками, восхищаясь чему-то своему… Водки, конечно, она уже тяпнула… грамм сто пятьдесят. И светилась теперь своей скромной тайной. Да, его ли это подруга? Вопрос. Может быть так… приблудила самостоятельно на огонек… Видит, дверь нараспашку, она и вошла… А что? Нормально! У Корнея это запросто… То он пенсионера с улицы притащит… нальет стакан и рисует… То бомжа. Один обделался прямо под картиной, пока тот его рисовал. А потом они уже сами заходят… По-свойски… Но теток у него я не видел. По крайней мере, такой тоскливой конфигурации…

Корней же повел себя еще более странно: он лег на диван и уснул. Будто все так и надо. Будто тетка в углу, это нормально. А мне что прикажете делать? Я уставился на нее в упор, пытаясь разгадать ее тайну. Может она мне мерещится? Нет… нет… не думаю… вряд ли. Ни каких аномалий я в ней не разглядел… Сидит скромно, ждет чего-то. Как на вокзале. С сумкой на коленях. Ручонки положила на сумку и ждет… Сюр какой-то! Я отвернулся, чтобы не угнетать себя неразрешимой проблемой… Сидит и сидит. Не летает же. Кровь не сосет… А я тебе, Корней, не охранник! следить тут за всякой… Была охота… Меня и без нее мутит… Странные, однако, у нее были пальцы. Странные, чтобы не сказать больше… Короткие обрубки, а не пальцы. И загнуты в обратную сторону. Нет, черт побери, эта тетка не просто так! Подойти что ли к ней, объясниться… Спросить, что ей нужно… Быть может она заблудилась? не может выход найти? Да нет… чушь… архитектор-то сразу нашел! Взметнулся — и в дырку — тырк! таракан… Что-то тут не так! Какой-то подвох все-таки присутствует… Я вновь повернулся и уставился в угол… Тетки не было! Пусто! Ну вот, что я говорил: мираж!

Она возникла резко, прямо надо мной… Вздыбилась и нависла… И смотрит, смотрит… будто целится. Бог мой! это вам не шуточки… Это серьезная заявка!.. эти глюки… чертовщина… это Гоголь шалит? Страсти какие! Что ты там разглядываешь, баба, что увидела? Я тебе не зеркало! А она все смотрела в упор, чертова кукла! Панночка… Я онемел. Вмерз в свой диван… Она пригвоздила меня своим взглядом! как полумертвого кролика… как клопа на стене…

И тут я увидел… О, что я увидел! это не вмещает мой разум… ослабевший… чумной… это так страшно! Вместо глаз у нее были два полуоткрытых рта! Розовые губки… ощерились! А на месте основного рта — тоже рот… Самый противный… мокрый… Три рта! И все три — вперились! смотрят… в меня! прямо внутрь меня! подмигивают… причмокивают… скалятся!

— Экий ты мужичонка пронырливый… Не спишь… все высматриваешь, вынюхиваешь… Про все тебе знать охота… — говорит один рот. А другой показывает язык. А третий — гланды.

— Что ты… что ты… — забормотал я по-доброму, — ничего я не высматриваю… и дела до тебя нет никакого. Это я так просто… чисто случайно взглянул… Я спать собирался…

— Ну спи, спи… обманщик противный! Лгунишка. Может тебе колыбельную спеть… люлю покачать? — и она коснулась меня!! своими жуткими пальцами!

— Не надо колыбельной! Иди лучше в угол… водки выпей. Оттуда поговорим.

— Ну уж дудки! хитрец… Какой невозможный хитрец. Я к тебе пришла. Понимаешь? насовсем пришла… Хочешь рядом прилягу?..

— Нет! нет… Бога ради… Да кто ты? кто ты такая? — спрашиваю я, превозмогая отвращение и страх. Только б не выдать свое смятение. Только б она не увидела мой абсолютный, окончательный страх… И я закричал, по возможности грозно: «Да кто ты, черт тебя побери!?».

— Кто, кто… — усмехнулась она всеми ртами. — Не узнал что ли? Лучший друг художников-концептуалистов и пьяных школьников… и прочей отвязной тусовки… Персидский див любострастных вожделений — Асмодей. Собственной персоной! А ты что подумал? суслик… За тобой я пришел, по твою душу… Выходить пора, дядя! твоя остановка. А то так и будешь мотаться, как Ерофеев: туда-сюда, туда-сюда… Давай по-быстрому вставай и с вещами на выход. Пора! Пришла, брат, беда — отворяй ворота…

Господи, что за ахинею несет этот див! Какая остановка? Какие вещи? Какой Ерофеев? И где это я мотаюсь?..

Я резко поднялся, надеясь, что этот прилипчивый бред сам собою отлипнет. Я огляделся. Никого… тишина… В комнате пусто! Лишь Корней, как архангел, раскидав по дивану крыла, лежит в забытьи… Чертовы сны… чертова баба! привидится же такое… Гнилое местечко! гнилое и шаткое… Зубы били чечетку… Пустота обступила снаружи… пустота прет изнутри… так… так… успокойся… Сейчас все пройдет. Непременно пройдет. Этот холод могильный, этот страх… этот бред чумовой… Все пройдет… Я знаю, как с этим покончить! Я налил себе водки… Один серьезный глоток и мужество восстановится. В душе зажжется светильник… Все отлетит в никуда… Мир очистится от всей этой скверны…

Что? Что там опять! В прихожей кто-то стукнул! и прошуршал… Я отчетливо слышал звук. Точно! Меня не проведешь… я вам не мальчик… Слава Богу, я еще в понятии… в здравой памяти, в своем уме! Вот же привязалась, стерва! В прятки со мной решила поиграть… в жмурки… Оч-чень хорошо! просто восхитительно! я согласен… Прячься хорошенько! Я иду искать! Асмодей любострастный… Надо же такую глупость придумать… дуру гонит! думает, ей кто поверит… Ну и где ты? отзовись! тварь ротастая…

Я выскочил в прихожую, прихватив бутылку как оружие. Н-ну!! Сейчас я тебя достану! суженая моя… Неуловимый мой мститель… Опять никого… и дверь нараспашку… Все ясно. Ясно, как Божий день! Он свинтил… или она… да какая, хрен, разница… Вы слышите? гул… топот копыт… Куда это он? Дверь в подъезде громыхнула… Он боится меня! Этот див сумасбродный подался в бега! Он бежит с поля боя! Мальчишка-плохиш… Вот потеха! Ха! приятель… от меня не отмахнешься так просто! я настигну тебя… я задам тебе трепку… расквитаюсь за все! И я кинулся вниз в погоню…

Странная, однако, у меня получилась погоня… Странная, чтобы не сказать: никакая. Я отказался от преследования… Сам. Я прекратил добровольно эту чумовую гонку за ускользающим призраком.

Выскочив на улицу, во мне что-то екнуло… Как бы очнулось… Забрезжил просвет… Подобие здравого смысла засвербило в суставах: куда это я? зачем? Куда меня повлекло… это плохо кончится… точно! В мозгу установилась устойчивая ясность. Ясность, переходящая в стерильность… Но грудь распирало иное вдохновение. Там пел хор всякой сволоты. А капелла. Без свирелей и скрипок. Без арф и клавесина… Каждый из их многоголовой своры раскрывал только пасть и тянул свою жуткую партию… Они хрипели, повизгивали, урчали, клокотали и хрюкали! И испуг — вечный спутник моих черных дней — холодил низ живота и щекотал горло…

Я глотнул из бутылки, надеясь прекратить этот шабаш и раздрай организма. Но он упирался! как бык… Ярился! Он отказывался мне служить! Суставы крутило веретеном. Ноги куда-то несли… под откос… Из чрева, как из бездны, поднималась огненная муть… стремилась на волю… Сердце трепыхалось и бабахало так, словно на нем, как на подиуме, била чечетку вся эта свирепая сволочь… Голова же, как воздушный шарик, моталась на ветру, пытаясь оторваться и улететь в небеса… А по позвоночнику, с маниакальной настойчивостью альпиниста, карабкался смертный ужас.

Меня согнуло знаком вопроса в каком-то пустынном дворе…

Я не мог более сдерживаться… Меня рвал на части мой акапелльный хор. И я дал свободу инстинкту… основному инстинкту — жить! Вся эта урчащая, клокочущая, хрипящая огненная масса устремилась на волю. Мой угнетенный поверженный Дух восстал из забвенья! Как Спаситель в священной ярости гнал нечестивцев из Храма, так Дух мой, не приняв смирения, вышвыривал всю скверну из нашей Церкви. — Пошли вон!! Я лишь открыл пошире ворота… И из меня полетел в мир подлунный бурлящий поток всех смертных грехов.

Момент истины завис в подсознании…

Я блевал самозабвенно и страстно. Как кающийся грешник отбивал я земные поклоны. Я хрипел и колотился, словно в падучей… Мой религиозный экстаз шкалило в высшей точке вселенской сумятицы. Не земли и небы, не дома и деревья, но хаос и мрак обступили меня… Но сквозь спазмы и корчи и тину сознанья полыхнул вдруг огонь! Сполох света и ясность Господня! И завопил я: «Бог мой! Забери все… и хлеб, и вино! и вдохновение, и зрелища… и муть беспорядочных дней! и каменья громыхающих слов, и угар черных мыслей! Забери все до капли, до последней крупицы… Освободи мя от скверны себя самого! От разрухи, что несет мой экстаз, от слабоумия, и от гордыни, и от себялюбия освободи мя! Милость твоя безгранична… Услышь же глас вопящего на пустыре! Да, я согласен… все так… голос этот ужасен и дик. В нем нету раскаяния, нет смирения… Он режет слух. Он воистину страшен! Но, скажи, не страшна ли истинная любовь? Не страшна ли сама истина? Ты послушай, как чист и пронзителен, как искренен зато этот звук! Как самозабвенен… А вулканический взрыв, а громы небесные, а рык звериный, разве они гармоничны? Но ты же приемлешь их! Они тебе желанны! Они чище и совершенней любой проповеди… честней любой исповеди! А слуги твои, наместники Божьи, разве они не лгут тебе ежечасно… Ты мудр, ты знаешь: не врет только равный. Так неужели мой голос не нужен тебе? Неужто все зря?.. я кричу в пустоту… в разверстую пустую дырку? А Храм их? сегодняшний… Разве он чист? Разве не на лжи возведен этот Храм? Он загажен, как мой желудок! Такой тебе нужен? скажи… Так где же твой Посланник скитается? Где Санитар? почему не разгонит лукавых! осквернителей Духа и Церкви! этих, ряженых в одежды смирения, массовиков-затейников, этих пустомелей, гребущих всегда вкривь и вкось и в обход… А может ты сам просто фикция? Всеядная тварь? Равнодушный, уставший престарелый Господь, впавший в маразм… А может ты прикорнул ненароком, да проспал все на свете? Или ты уже вышел в тираж?.. и ждешь сменщика? Молодого и крепкого, ясного Бога! Бога думающего о нас! не запачканного так, в столь бездарных делах… Ты выходишь в отставку? И тебе все равно, что здесь будет… наплевать! ты устал… Ответь же! Ответь! Не молчи… Порази меня громом! Разбей мою глупую голову об асфальт! Раздави, как клопа, разотри меня в прах! Только не молчи!..

„…о, тщета! О, ложь, возведенная в Веру! О, вселенский православный партком! О, Бог, не дающий ответов…“

Я встал с колен и побрел наугад… Я свернул за угол чего-то и побрел вдоль… Стало ли мне легче? после очищающей душу и желудок молитвы? Я не знаю… Опустошенней мне стало. Но вот легка ли была та пустота? Не думаю… нет… не легка. Пустота всегда гнетуща. В кармане еще булькала спасительная влага… Я сделал глоток, пытаясь зажечь светильник. Едва затеплившись, он погас… Опять неудача… озноб… немота… Я съежился, пряча свое бессилие за ширму воротника. Я выглядывал в смотровую щель своих глаз настороженно, чутко… как зверь. Раненый зверь… больной. Пораженный вирусом страха. Я боялся всего. Везде подстерегала опасность… Из каждой расщелины мироздания угрожающе смотрела Беда. Щемило дурным предчувствием грудь… Нелюбезный мир таил в себе очевидное превосходство. Превосходство Громовержца над птахой. Превосходство сетей над рыбой. Но пока он не ярился, не гнал меня… не давил… Он был тих. Загадочен. Темен… Он прикидывался безразлично-бесстрастным… О, как обманчива была та тишина… беззастенчиво лжива! Он пропускал меня вглубь своей зоны. Заманивал с сучьим коварством… Чтобы потом со скрежетом и лязгом захлопнуть ржавые ворота склепа за моею спиной! А там… что будет там? за пределом… Кто это ведает? Ничего там не будет. Но я упрямо шел, пугая прохожих и вздрагивая сам. Меня осыпала мокрая крупа и манна небесная липла к ногам. И белесый свет фонарей белил все покойницким светом… Гнилое местечко я выбрал для прогулки… гнилое и шаткое… шаткое и проклятое… проклятое и пустое. А впереди… впереди только провал. И обратного хода нет. Потому что, это в душе… Тяжесть… бездонность… мрак… Куда бы приткнуться… Куда?

Когда я очнулся… впрочем, нет… я приоткрыл лишь глаза. Разлепил горящие веки. Мутно и долго, малыми дозами сознание возвращалось ко мне… Оно проявлялось сквозь вязкую тину и морось провала… провала, в котором я стыл… Сколько? не знаю… Я ничего не мог сообразить… И двигаться я не мог… Меня пригвоздило к доскам. Я видел лишь край грязной стены и пол, крашенный ржавой охрой. Нет, вон еще что-то сумеречное… поодаль… какое-то бездыханное тело. Я попытался приподнять свое… м-м-м-м… Зажглось все разом! Вся биоконструкция. И каркас, и проводка, и соединительные узлы… И защитный покpoв… И прочий хлам, чем набит я в избытке… Бог мой, какая тяжесть!.. Как громоздок и немощен я оказался! как изношен… Все проржавело, окислилось, все покорежено… Меня выкинули? на свалку? уже? Ужель все кончено?.. Я подтянул к себе руку… и осторожно… как сапер мину, пролежавшую в земле лет сто… стал ощупывать свою рожу. На губах образовалась короста… сквозь нее сочилась какая-то дрянь… Это кровь? но почему такая черная… моя кровь? А вокруг заросли… Ну да… конечно… борода растет даже у покойников… А я кто? живой? что-то не похоже… А дальше… а выше… какие-то горящие бугры и хладные впадины… Что это я ощупываю? что за припухший ландшафт? Туда ли я залез? И где я, черт побери?! Нет, как хотите, надо двигаться! Шевелить мозгами и телом! если оно мое… О, как я ненавижу подобные загадки!.. байки из склепа… Они делают из тебя кретина, повергают в отчаяние твой и без того полудохлый дух… ты зависаешь в прострации… стынешь в каком-то дурном полусне… Так. Успокойся! не пыли… Все нормально. Не в таких переделках бывали… Главное на данный момент — врубить память! Дать искру механизму! а там, глядишь, чего-нибудь да разгорится… Хотя бы затеплится какой-никакой ответ… Пусть самый невменяемый, но ответ.

Только где ж его взять в этом сумраке дырявой башки… на таком сквозняке… в этом омуте… М-да, вопросы… одни вопросы… Вопросы унижают. Это истина. Ответы наоборот… ответы освежают сознание и возвышают душу! дают ощущение полноценности… О, как нужны мне эти дурацкие ответы именно сейчас! когда все… решительно все расползлось по швам.

Я приподнялся и сел. Ага! конечно… Это сказать легко! В действительности все было не так. Все было трагичней и муторней. Всюду подстерегала боль и накатывала тошнота. Сначала я откинулся на спину… потом подтянул ноги… потом я отдыхал, разглядывая светящиеся кружева и огненных мух, танцующих перед глазами. Потом я пополз… Я полз долго, отвоевывая каждую пядь пространства. Полз, пока не уткнулся в стену. Дальше я молился богам. Сосредоточенно. Вдумчиво. Всем богам, каких только помнил. И они услышали меня… Вняли мольбам и откликнулись… из далеких миров и неведомых измерений. Они не стали прикидываться Недоступными. Не отвернулись во гневе, не сморщили брезгливо свои прекрасные лица… Они только пристально посмотрели на меня со всех своих вершин… и из глубин тоже посмотрели… И я вполз по стене под этим дружным, участливым взглядом. И тогда, пораженные моим упрямством в стремлении к правде жизни, боги смилостивились и стали возвращать мне утерянную память… Озарениями. Как и приличествует нормальным богам.

Н-ну! Я огляделся… Все так. Ментура. Ke-Пе-Зe. А что ты ожидал, дружок? Ты на что-то надеялся? на какую-нибудь тихую гавань? на теплый диванчик и чистое белье? Брось… Все на месте. Четыре стены, окно в клетку, тусклая лампочка, да решетка, вместо дверей… Да общее лежбище — крашенные каким-то говном, дощатые нары. Ничего лишнего… Никакого притворства. Стиль выдержан. Суровый стиль моей Родины… Все нормально, приятель: ты уже двигаешься! ты смотришь на этот мир… ты видишь его! ты способен дышать… тебя озаряют, пусть короткие и разорванные, но яркие вспышки памяти… Ты жив! Все остальное поправимо…

Но почему я один? если не считать тела в углу… Куда подевался народ? Помнится (боги напомнили), когда меня сюда затолкали, здесь была тьма народу!. как в приемной к Всевышнему Начальнику… На Страшный Суд вызывали? Кто будет последний? в очередь…

В Чистилище было тускло, и воздух был сперт… Все шевелилось, стонало… Кто-то уже откинулся, кто-то ссал в углу, кто-то бормотал в полудреме… кто-то орал. Впрочем, нет… да… вспомнил… Это я орал! Точно. Я не хотел заточения! Я требовал воли… себе и народу своему. Наверное, этого не надо было делать… так постыдно орать… Никогда не требуй сокровенного и желанного в такой гнусной форме. Получишь обратный результат. Но тогда мне казалось, что только так» надо! только так, несомненно и мощно надо заявлять о свободе! Я был не прав. Я был сто раз не прав! потому что Бог оставил меня, а бесы насели… Сотня сутулых сумасшедших бесов в соплях… и принялись соблазнять меня… и раскачивать камеру… Потому и вопил я, и требовал невозможного. А потом? Что было потом? Потом была ярость. Белая, как раскаленный металл. Но до ярости случилось помутнение… И полное отсутствие, и слепота, и глухота, и забвение, и сумерки… Все остальное, сколько-нибудь пригодное, растащили эти треклятые бесы… Да, меня оскорбили — ну, так что? — в лучших чувствах к прекрасной Свободе — эка невидаль!.. Я помню… неясно, но помню… мужичок… эдакий крутой Уокер в рыжей щетине… (там были все такие)… Он подскочил, он замахал кулачищами… Он плюнул в меня каким-то паскудным словцом: «Молчи, козел!» или пидор… а может — придурок? не суть… Это резало слух. Диссонировало. Отрезвляло… Оно прорвало глухоту, и забвение, и сумерки… И бесы притаились во мне, заурчали… как псы… оскалились… «Ну что ты на это ответишь? герой… Сейчас мы посмотрим, какой ты герой…» Так что мне оставалось делать? пасовать? не расслышать нахала? заблеять? засунуть себе в задницу это словцо? так? Ха! не на того нарвались! Я сунул в щетину, как в полымя, свой геройский кулак… Я засандалил от всей души! со всей белой яростью! а дальше… Дальше душа отделилась от тела… моя душа, от моего тела… и зависла в угаре камеры, тараща глазенки… Эта сука позорная просто смылась, не желая участвовать в битве! Да! Эта стерва бесстрастная выжидала, как жидовка, что же произойдет?.. куда качнет маятник? Что ей выгодно в данный момент: отвалить насовсем или переждать заваруху и вернуться назад… А тело ярилось! и дрыгалось под ударами… рыжей Судьбы. Агонизировало! танцевало отчаяный, бешеный танец… Боролось за место в этом паскуднейшем из миров. Пляска Смерти не самое изящное зрелище… поверьте… и уж совсем не гуманное… Я еще взмахивал руками, не доставая соперника. Я трепыхался, как свеча на ветру… Я загибался и гас, опаленный огненным вихрем… Какой из меня, к черту, боец!.. без души, без памяти, в наползающих сумерках… И, наконец, я осел. И меня пригвоздило к доскам. А Рыжий топтал меня… вроде бы…

Так почему я один? все-таки… Где собственно народ? Их отпустили? поставили к стенке? А я?.. а меня?.. Может, я зашиб его ненароком… эту рыжую бестию… Или с ним случился удар… от перевозбуждения и излишка усердия… Апоплексически©. Так бывает… а что? На меня все и повесят… Вон и свидетель в углу. Он сейчас отдохнет и покажет, как все было на самом деле… и протокол подмахнет, не разглядывая… Я взглянул на бездыханное тело. Оно вдруг открыло глаза. Так… интересно… Надо бы познакомиться с узником совести. Навести кой-какие мосточки… Может он вспомнит чего, прояснит ситуацию…Кто ты? мужик… Заложник чести? или так себе… фрайерок!

— Эй! мужик, — позвал я и не узнал свой голос, — курить есть? По нулям… Мужик был бесстрастен, как замерзшая лужа… Открытые глаза еще не означали пробуждения. Но он пошел дальше. Он загадал мне загадку… Он закричал вдруг, яростно таращась в свою мерзлую бездну:

— Нах бли н-нессссы… без-носсса я… ёб! — и вздрогнул… и конвульсивно задергался… И угас…

Я отвернулся. Эти корчи и муки… эти загадочные фразы… они не добавляют оптимизма, поверьте… Эти гордые сыны Отечества, представители моей прекрасной расы, последнее время что-то забурели… Страдают невнятностью позиции и слабоумием. Факт. Куда не плюнь — попадешь в загадочную русскую душу. Еле теплится, сволочь, а туда же… с Вечностью полемизирует на чистейшем «великом и могучем». Или вопросы судьбоносные задает: «Кто я, бля-нах, фрайер или сука? бля-нах… Я — в законе! бля-нах…». В каком ты, дурак, законе? Где ты его встречал, дурень?..

Но этот, откинувшийся, и вопросов не задает… В полном упадке. Декадент, одним словом. Все про себя знает… Все жизненные загадки уже разгадал, все запреты — распечатал… Ничем его удивить невозможно. На жизнь смотрит рассеянно и презрительно, сверху вниз… Как греческий философ Сократ. Тот тоже относительно прелестей жизни не сильно обольщался… долго в упадке пребывал. В депрессухе, по нашему… А на прощание высказался: «Всю жизнь я был болен. А лучший лекарь — Смерть». И выпил яду… Хорошо сказал грек. Будто про меня… Я тоже, тоже болен!.. Только здесь не Греция… никто тебе яду не даст. ****юлей могут дать… а яду точно не дадут, будь ты хоть трижды Сократ и пять раз декадент. Так что лежи, не рыпайся… Думай о чем-нибудь светлом… или темном… как уж сможешь. Как сказал один очень умный приятель (тоже декадент), выйдя из многоходового коматозного запоя, слегка растерянным, но непобежденным: «Пора и о душе подумать».

Нужная мысль, однако… И очень своевременная. О чем тут еще думать? в этой мрачной норе… Не о бабах же…

Душа, кстати, давно уж вернулась… Я думаю с полчаса, примерно… Я как озноб почувствовал, так думаю она, родимая. Лежит — дрожит. В уголочке свернулась клубочком и дрожит… Трудно ей со мной, понимаю… Трудно и противно. Я бы на ее месте давно свинтил… Стал бы я так унижаться. Но она у меня добрая и очень терпеливая, как русская женщина… А может это любовь? Сейчас таких ископаемых почти не встретишь. Все на себя берет! до всего ей дело. Переживает… Всюду нос свой сует, во всякую дырку… Правду ищет, вынюхивает… Кому ты нужна, ненормальная, с такими дремучими взглядами! Зачем тебе эти проблемы? Чокнутая, короче… Уж я и смеялся над ней, и орал! ничего, терпит… Обижается сильно, болеть начинает (откинется, охает, стонет… аж слезу вышибает!), но терпит. Хотя вчера чуть было не слиняла… На грани была.

— Ну? — спрашиваю… Я с ней строг. — «Видишь бабу — бери сразу плетку» — так советовал мне один очень умный Немец. Умный, но не декадент. Единственный в своем роде, не считая Ленина. Сочетание страшненькое, доложу я вам… Ум и упадок еще можно воспринять и примирить как-то… Ум и упадок близкие родственники. Мне так кажется. В них соблюден баланс сил, сработаны противовесы… А ум и здоровье? Это что-то запредельное… Это так высоко, так недоступно, что оттуда и смотреть-то страшно! Но что делать, иногда приходится… взглянуть с вершин… И ужаснуться! и остолбенеть!

— Ну? — спрашиваю я строго.

— Что?

— Рассказывай…

— О чем ты…

— Где была?

— А тебе это нужно?

— То есть?

— А тебе до меня есть разве дело?

Нет… чувствуете? Это не диалог… это не разговор с русской женщиной… это какой-то жидовский флирт!..

— Ничего себе! умница… Ты хоть понимаешь, что ты несешь! Пока я тут бился, защищая свою… и твою, кстати! честь… а потом лежал, окровавленный, пригвожденный, как к кресту, к этому сраному полу… тебя где-то носило!

— Я была там…

— Что значит там? Где это там? На ****ках, что ли…

— Я была там, понимаешь?

Не все нам поведал умный Немец о женщинах… деля их на коров, змей и кошек. Он забыл кур. Моя — точно курица!

— Что я должен понимать?

— Я была там… где Вечность… где Свет…

— …там тепло, там яблоки…

— Не надо шутить. Этим не шутят…

О, завела шарманку… Сейчас начнет глаза закатывать… До чего не люблю я этих многозначительностей, этих скорбных воздыханий… «там… Вечность…» Будто туда не мы же и попадаем. Не вся эта рвань, срань и сволота, а одни онемелые иноки…

— Ну и как там? Весело было?

— Ты понимаешь… сначала я видела все как бы сверху… Ну… как вы деретесь… Ругались вы страшно. Матом. Но это ничего… я привыкла. А потом меня что-то повлекло, закрутило… Сила какая-то… немыслимая, властная… И я устремилась!.. Было темно… будто лабиринт темный… и вдруг — Свет! сияние… теплота…

— Знаю. Читал. В какой-то вшивой газетенке… Все вы одно поете… Лабиринт. Свет в конце тоннеля. «Как бы сверху» все видел… Что-то «как бы снизу» никто не видел! Врут, срут, подличают, а потом с нормальными парнями в один лабиринт сваливают! Так что ли? О, кей. Уж ты-то точно должна была загреметь в преисподню! за все грешки мои… Одно мое богохульство на такой срок потянет, мало не покажется… А пьянство? а ****ство? а самомнение? а скрытые пороки?..

— Глупый! Богу все равны, он всех прощает… А слова твои… они в сердцах сказаны… ты не ведал, что творил…

— Я не ведал?! Ну, курица, как есть — курица! Да я тебе их и сейчас повторю… и на смертном одре! Ты все-таки очень глупая у меня душа. Даже обидно…

— Я не глупая… Я тебя помирить хочу…

— С кем? с Богом что ль? Нашла тоже приятеля… Ну и как он там поживает? Весь в белом, как водится, зубы золотые… На троне восседает, в благодати купается… Думу за все человечество думает… Осиянный и простой… в райских яблоках… А пониже — парламент — святые апостолы… Как они, кстати? Места уже поделили? или все еще грызутся? Кому под каким номером за столом сидеть…

— Ну вот… Ты опять злишься.

— Только яблочки-то червивые! и апостолы твои плохо пахнут…

— Ну что ты говоришь…

— А что мне говорить, когда врешь ты все! Спасать меня вздумала? пристраиваешься… Решила, что все, заплутал блудный сын… размяк и отчаялся… Самое время для душеспасительных бесед. Вы таких вот и ловите в свои сети, перепуганных да уставших… У кого крыша съехала… от этой жизни чумовой, а в пустоту в одиночку ступить страшно… Вы тут как тут, подкрадываетесь… со светлой улыбочкой и набором успокоительных средств… Шептуньи. Можно и укольчик сделать, чтоб не думалось о плохом, не страдалось так безысходно. Ширануть Царством Божьим пониже спины… успокоить несчастного. Сказочку перед вечным сном рассказать… Только рано ты меня хоронишь, сказочница! сладкая ты моя врунья со стажем…

— Я не вру. Я верую.

— Что ты делаешь?

— Верую! И молюсь за тебя. Спаситель на кресте муку принял за всех грешников, за всех несчастных и отверженных… И за таких как ты, блуждающих в темноте.

— А ты почем знаешь?

— Так в Евангелиях написано… И сама я понимаю: без любви и веры невозможно жить. Устанешь… А ты не любишь никого. И, вообще, живешь дурно, неправильно… А Бог всех любит, всех жалеет.

— Что ж, Богу богово… А у нас, у кесарей, так: кому нравится поп, кому попадья, а кому попова дочка. У кого какие наклонности. Любовь — понятие творческое…

— Ты все насмешничаешь… Что ж веселись…

— А что мне остается делать? Как реагировать на все твои подкисшие байки? Мы, кажется, не в церкви, слушать твои причитания по поводу безвременно усопшего… А насчет Евангелия я тебе так скажу: не всему написанному верь. Все эти святые книжицы писались такими же сказочниками, вроде тебя… под Идею. А Идея проста, как пряник! Лишить нас свободы выбора. Того как раз, за что Спаситель и погиб на кресте.

— Твоя свобода выбора кончается одним: бардаком да пьянством!

— Ой, ой, ой… Мы, кажется, занервничали?..

— А Спаситель на крест пошел, чтобы безумие остановить! Безверие ваше и вседозволенность. К послушанию звал. Чтобы Бога помнили и боялись.

— Ну и как, получилось? Уже два тысячелетия спасает. Спасал, спасал… с переменным успехом… А тут из Преисподни нагрянули ребята крутые, земляки его, кстати, да устроили веселенький такой Содомчик на земле, где в Бога, как нигде веровали… Весь народ богоносец, всех праведников в общую яму скинули с дыркой в башке. Осталась одна сволота… И где логика?

— То было испытание страшное для народа. Путь к Богу тернист.

— Хватит! Не надо меня агитировать! Я сыт по горло твоей болтовней… Спаситель муку принял за свою жизнь. За истину, что коснулась его души. За то, что имел мужество не согласиться с тем хитрым божком, обслуживающим одну небольшую общину с кастой иудейских жрецов во главе… С Богом народа, самопровозгласившим свое мессианское предназначение. Которые, впрочем, не от хорошей жизни вцепились в него. Этот народец-страдалец долбили веками и они выживали любой ценой! Такова была логика их жизни: когда цель выживание — любые средства хороши. Но он — мудрец и романтик — презрел их божка и провозгласил: Бог един для всех народов! И я восхищаюсь его мужеством. Да! Но за свои делишки я сам отвечу. Без посредников… Я хоть и не аристократ, но и не последнее быдло. Я не позволю, что бы за меня кто-то отдувался. К тому же такой чистый агнец, как этот малый… Это плохо пахнет. Понимаешь, стыдно… Это скотство, в конце концов!

Но я догадываюсь, кто эту гадость придумал: Савл. Он же Павел. Раб Иисуса Христа. Он же Антихрист номер раз… С кучкой пугливых простолюдин, что таскались за Учителем, в рот смотрели, так ничего и не поняв, да разбежались кто куда при первой же облаве. И я догадываюсь, зачем он это сделал. В его трех извилинах, да черной иудейской душонке родился этот паучий замысел! Он использовал Христа. Он — фарисей и законник по сути — и не мог придумать ничего иного… Как язычник барана, он принес его светлое имя в жертву своим гнусным замыслам… Да! Он почувствовал волчьим нюхом жреца-профессионала: вот где добыча! где будущее Дело! Вот где море разливанное для его деятельности и всех последователей — жуков… Вот где Слава его и Бессмертие! Он наплевал и растоптал сразу все: и Благовестие, и путь Христов, и Нагорную проповедь. Прощение и любовь, сострадание и свобода, что принес на землю Учитель, его также не интересовали… Ему нужна была только смерть Христова! Позорная казнь на кресте, с последующим чудесным Воскресением… «Это Его, Невинного, — заголосил этот умник, — Бог отдал в жертву за грехи наши! Так кто виноват в той страшной казни? — и сам же ответил — Все, кто грешил. А значит все, виноваты! Ибо безгрешен только Спаситель». Ты чувствуешь? Насколько гениален в своем коварстве был его план! Поиск виновного… по сути врага! Так кто виноват? — Все! Комплекс вины у всего человечества! Покаяние на века! На всех кровь Христова… Все замазаны! Совершенно бандитская, изуверская логика… Зачем? Так все очень просто: кто будет решать теперь, что есть Истина, Вера, Смысл? Кто будет грехи отпускать? Да кто ж еще — они! — наместники Божьи, рабы Иисуса Христа, ученички-недоумки, последователи… Кучка отмороженных жрецов будет владеть теперь нашими душами. Ключики-то от Царствия Божьего — вот они! — звенят на кармане… Фарт подвалил небывалый! Все теперь их, без завоеваний, без драки… Одна гениальная догадка — и весь мир у их ног! Все заграбастали разом их кривые ручонки: и рождение и любовь, и смерть, и бессмертие… И правду в последней инстанции! И всюду стали штамповать они свой страшный символ: крест. Орудие нечеловеческой пытки. Плаху, по сути. Метить им все, как клеймом. Чтобы помнили — ежечасно — на ком кровь Господня! «Теперь вы и шагу не ступите без нашего благословения — вот что они нам сказали. — Ни родиться, ни умереть без нас вы не сможете. Мы всюду. И всегда. Мы и есть Истина. Царство Божье в надежных руках!».

Но не то светлое Царство, что спаситель нам в душах пророчил, если любовь и сострадание к ближнему проникнет в них… А натуральное царство на небе, пирамида, с четкой иерархической лестницей, с троном, слугами, воинством… Все остальные — рабы. Стада рабов. В очередь выстроились: Меня куда сошлют? — А веришь ли ты в Спасителя? (читай: в наше Дело). Если да, то покайся и держи пропуск на территорию — в царство Вечного блаженства; нет — так Содом и Гоморра тебе отрадней покажутся, нежели то, что свершится с тобой! А самый страшный грех богохульство (читай: не признание их Дела). Не убийство, не предательство даже, не растление душ (чем они и занимались), а неподчинение их лживой системе. Вот они — первые христиане! Добрые, всепрощающие, сострадающие ученики… Милосердные дети Христовы!

И потекли под их покровительство все недовольные… Недоноски с ущербной психикой… Вся сволота земли. Потянуло на тухлятинку нечистоплотных и слабонервных… А там и государственная машина скумекала что к чему. Вот он — готовый механизм подавления масс! Без шума и пыли, без принуждения… На одном религиозном восторге! Глупо не воспользоваться… И пошло — поехало!.. Завилось горе веревочкой. Любую личность — на костер! Любое свободное слово — предать анафеме! Любое проявление самости — еретик! Мечом, по лужам крови и трупам гнали они народы к Истине…

Но главное (впрочем, это было уже не важно и никому не интересно) они продали самого Учителя! Они взяли его в бессрочный наем. Его именем вершилась духовная вакханалия! Он стал заложником их банды. Теперь никто не мог прикоснуться к нему. Он святый Бог! В мавзолей его! В колбу! Он стерилен! Не лапать его руками… Не рассуждать! Только веровать! Не рабство тела, но рабство Духа уготовила каста священников человечеству. Все учение Христа было воплощено в жизнь с точностью до «наоборот». Все вывернули, все обгадили… Христос говорил: «Храм внутри нас, мы дети Божьи…». Эти — построили церковь, загнали туда народы, как скот, поставили на колени: «Ты вша и ничтожество изначально греховен. Вымаливай прощение у Господа cвoeгo!». Христос говорил: «Люби и прощай»… Эти — только ненавидели и мстили. Христос говорил: «Ты свободен»… Эти — «Ты раб Божий».

— Все сказал?

— Не знаю… Нет! Все разве скажешь! Они ненавидят любое свободное слово! Гоголя не подпустили к себе, Пушкина прокляли, Толстого отлучили… Недавно узнал: Веню Ерофеева, любовь мою, измудохали церковники… Ренан, Ницше, Скорсезе — всех под запрет… Дай им волю, они бы всю литературу пожгли! на всех Художников проклятье наслали бы! В одном святом писании и ковырялись бы…

— Ну и как? легче стало? Голова не кружится? От этакой крутизны… обличитель минувших столетий…

— Легче не стало. И не станет уже. Но и верить в их Бога не могу я… Не получается. Тошнит. Стыдно все это. Эти ритуалы, молебны, посты… Эти упитанные попы, ряженые, как матрешки… выползшие к нам из ветхого прошлого… говорящие на каком-то тарабарском птичьем языке… Современные иконы — пустые, лощеные — писаные какими-то полоумными тетками или шпаной от искусства… Эти идиотские обряды: перекреститься, поклон отвесить, ручку поцеловать… Руки целуют только бабам, крестным отцам мафии и священникам! Это же сумасшедший дом! Театр абсурда! Маски-шоу! Да это просто нечистоплотно! Постыдно! Особенно сейчас… Когда ум наш свободен, когда мы знаем что почем… Что случилось? Что случилось с этими людьми? Они спятили? Побежали наперегонки… Поэты, политики, бабы какие-то невразумительные, казаки с саблями, монархисты, школьники… Кто вперед свечку поставит… Отпевают, венчаются, крестят, в прорубь ныряют, хором поют… Все отметиться кинулись… Словно на учет в партячейку становятся. Покаяние так и хлынуло… Скорбное, надрывное… с душком… словно нечистоты. Срамно это, понимаешь, срамно!

— Религию делают люди. И священники простые смертные. А люди все разные… и очень плохие, и глупые в том числе. А народ наш, в массе своей, незатейлив, напуган, измордован беспросветным житьем… Он отвык жить без Пастыря. Не умеет. Он инфантилен еще, недоразвит… а в сущности чист… Идола украли, вот он и мечется, не знает куда приткнуться…

— …страшновато как-то… эта незатейливость… на агонию похожая…

— Только, заметь, никто их в церковь силком не тащит… Ты во всяком случае свой выбор сделал. Тюремные нары да бардаки тебе милей, кажется… И чего возмущаться? волну гнать… Наезжать на то, что тебя не касается…

— Я понять хочу… откуда ветра дуют… надувают тоску. Отчего так хреново на сердце? так неправильно в нем? Ты скажи… а что, обязательно к кому-то приткнуться? к какому-нибудь теплому Богу? Самому эту жизнь не осилить?

— Кому как… У художников своя дорожка, свои нераспаханные поля… Вы же, кладокопатели, во всем сомневаетесь, все на зуб проверяете… Боитесь, надуют вас, фальшивую монету подсунут. Но нормальным людям Наставник необходим. И Вера, и Любовь, и Надежда… А как иначе? Он живет в трудах… Ему копать недосуг. Но добро от зла и он отличает без промаха. Его память сама выбирает… За два тысячелетия сколько идолов было воздвигнуто, сколько свергнуто… Но, заметь, в доброй памяти сохранился только Он. Единственный. И Павла, кстати, в том немалая заслуга. И учеников. Они сохранили нам имя Христа и Подвиг его. Они создали церковь, куда могут прийти все несчастные, все убогие и обиженные… С последней надеждой. А ведь церковь для них и создана, чтобы с Богом наедине побыть. Поплакать, попросить, покаяться… А что здесь зазорного? Что зазорного в слабости, в просьбе, в молитве? Человек силен только на людях, только в миру. Сам с собою он слаб. Даже суперсильный и независимый и гордый… Он слаб и одинок перед ликом Вечности, перед загадкой Вечности. Потому и суетится, и грешит. Потому и боится… Быть может, только Он и был силен. Потому что чист. И невинен. Потому и идут к нему люди. И всегда будут идти. Ведь до Христа дойти надо. И путь тот нелегок и долог…

— Не знаю… Может быть… Узоры складно вяжешь… Я тоже слаб и напуган бываю. Хотя хочу доказать обратное… Что силен. Что мужчина. И ничего не прошу я у Бога… По опыту знаю — не даст. Унизит и не даст. Я лучше с ним на равных поговорю, как разумный с разумным. А в этих молитвах… столько лукавства, столько заведомой обреченности… И так мало жизни! Я когда стакан залужу, тоже как будто молюсь… Истину прозреваю… Но потом-то — облом! Коварство вскрывается! Мечта о жизни и сама жизнь, это такие разные штучки…

Тут другое… Я сам в претензиях… В грандиозных претензиях к Жизни! Я хочу получить от нее невозможное — ответ на вопрос! Хоть намек на него… От меня что-то скрыли! Самое главное! Всем сказали, а меня не заметили… Не сочли нужным! Потому и рвусь я в ворота, со страстью и грохотом, которые никто не запирал! Доказать силюсь то, что и так давно ясно… Всем ясно! Только не мне… Ничего мне не ясно! По большому счету. И чем дальше, тем очевидней… В глубине, в подсознании… Абсолютно все — неясно! И не знаю я ничего наверняка. Не понимаю. Одни вопросы…

Христос — это болезнь или выздоровление? Что это за явление? Человеческое? Божье? Творец ли он? Исполнитель? Воплощенный Дух? или блаженный провокатор? Герой или жертва? Или все вместе взятое… Величайший Художник… творец Парадокса! Вечная загадка! А может быть это мечта человечества? Вымысел? Последняя надежда?

Ну, ходил-бродил некий въюнош странный по земле благословенной и щедрой… со взором светлым и пылким, горящим, как уголь, и глубоким, как небо… Дом свой покинул… Восстал против родительской власти, отвергнув все мирское: и кровные узы, и очаг, и семью, и саму Родину… Говорил: «Родина моя — Царство небесное; ученики, исполняющие волю Отца, — семья моя, братья и сестры…». С ними и бродил по местам благодатным. Небо и солнце… Долина Иордана, возвышенные равнины Переи… горы Гельбоэ… Вид на залив Каиафа… Море до горизонта… Вот его дом и очаг. Здесь он мечтал в уединении, предавался грезам… Здесь бражничал с учениками за неспешной беседой… Будучи малообразованным, не знакомый ни с эллинской культурой, ни с египетской наукой и не принимая душой иудаизма, он все открывал сам, изучая книгу книг — Ветхий Завет. Его острый живой ум проникал в глубину чистых знаний, минуя схоластику и пустую казуистику, распространенную в иерусалимских школах.

Так и жил между землей и небом. Порхал, как птаха, в поднебесье. Питался, чем Бог пошлет, чем люди приветят…

Его не посещали озарения… нет… Никаких видений и галлюцинаций! никаких синих молний, и огненных колесниц, и ангелов с трубами… Он был открыт для восприятия музыки… Он растворялся в ней… Благая весть вошла в него однажды и не покидала уже никогда. Он сам был тем озарением! Бог жил в нем. Он чувствовал его в своем сердце всегда. Он слился с ним воедино! И Бог тот был властен и абсолютен. Он не раздавал подарки, не купал в благодати… Он требовал высочайшей, на грани возможного, работы души! Ему было мало мирской добродетели, построенной на здравомыслии и выгоде общежития. Он требовал абсолютной добродетели! Музыка, рожденная Богом в душе его, была неземной… В ней была Страсть запредельная и гармония Истины! Бог настаивал на самой высокой и проникновенной тональности. Абсолютной тональности и чистоте!

И он исполнил небывалую доселе мелодию… Пропел страстную песнь души своей:

«Кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую…»

«Кто захочет судиться с тобой и взять у тебя рубашку, отдай и верхнюю одежду…»

«Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас.»

«Не судите, да не судимы будете. Прощайте и прощены будете. Будьте милосердны, как Отец ваш милосерден. Блаженнее давать, нежели принимать…»

«Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится…»

«Да будете сынами Отца вашего небесного, ибо Он повелевает Солнцу восходить над злыми и добрыми… Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете?.. Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный».

«Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство небесное!»

«Блаженны плачущие, ибо они утешатся!»

«Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю!»

«Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся!»

«Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут!»

«Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят!»

«Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими!»

«Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство небесное!»

И народ, к кому обращалась та песнь, внимал завороженный…

Она дышала естественностью и чистотой… В ней слышались отзвуки Рая Небесного… Хотя непонятен и странен язык его… Слово проникало в души! Да кто же ты? Кто? Не от мира сего человек! Смущаешь умы, тревожишь сердца…

«Я есть хлеб жизни, сошедший с небес: приходящий ко мне не будет алкать и верящий в меня — не будет жаждать никогда».

И возроптали иудеи: как это? сошел с небес… Мы тебя знаем. Ты сын Иосифа и Марии! ты, парень, — из Назарета!

«Я хлеб живой, сошедший с небес! Я дам вам есть плоть мою и пить кровь мою, которую отдам за жизнь мира! Я — сын Бога живого! Моисей дал вам хлеб с неба, манну небесную, и отцы ваши умерли, а отец Мой дает вам истинный хлеб с небес! И вы будете жить вечно!».

— Как это вечно? — возмутились иудеи — Какой такой живой хлеб? Как можно есть плоть и пить кровь твою? Разве ты сын Бога? Мессия? Докажи!!

И жрецы-книжники заволновались заурчали, как псы, оскалились: «Да он же безумен! одержим бесом! Он нарушает Закон!».

А он смотрел на них с небесных высот и из глубин сердца…

О чем они? Господи! какие законы? верить надо душой… Как далеки, как мелки и комичны были эти фигуры… Как пусты их слова… Как бессмысленны и лживы их законы…

«Горе вам, книжники, лицемеры, что взяли ключ разума, чтобы затворить Царство Небесное. Сами не входите и хотящих войти не допускаете». Он смеялся над ними: «Горе вам, ибо вы, как крашеные гробы: красивы снаружи, а внутри полны мертвых костей».

Они затаились до времени… Они припомнят ему все. И слова его, и насмешки… Они никогда не простят ему высокого ума и нравственного превосходства…

Он же провозгласил религию без жрецов и пустых обрядов. Услышь Слово Божье. Соедини в душе весть Отца небесного… Совесть — вот истиная религия!

Его живая страстная натура не могла более мириться с самодовольством и самоуверенной набожностью фарисеев. И однажды он взорвался пророчеством: «Я разрушу сей рукотворный храм и в три дня воздвигну Нерукотворный!». Он подписал свой смертный приговор!

Они только ждали этого… «Да он же просто опасен! — решили жрецы. — Социально опасный тип! Преступник. Страшнее разбойника… Смутьян. Разрушитель Божьего Храма! Богохульник!». Хмурое духовенство выставило клыки… Они почуяли реальную опасность… Их ненависть могла утолить только смерть! Анна стал плести паучии сети, советовать Каиафе, нашептывать хозяевам… Призывать к Закону: «Побить его камнями! Оградить правоверных от ереси! Иначе все развалится… Вся система ценностей. Вековой уклад. Народ должен любить свою общину, поклоняться своему Богу, заботиться о своих детях. До остальных нам дела нет!». «Серый кардинал» знал реальную жизнь. Он понимал весь ужас подобных явлений… Он уже видел те кровавые потоки, что принесет этот кроткий малый со своим «всепрощением» на землю. Он был абсолютно прав: их маленькую общину никто никогда не пожалеет! Их убивали веками… Как крыс, их вытравливали из этой жизни. Нет, он не допустит этого монстра к умам своего народа!

И Спаситель почувствовал: конец неизбежен. Кровавая перспектива отчетливо вырисовывается перед ним…

Но экзальтация его нарастала… Ничто уже не могло остановить его праведный гнев! Он врывается в храм к святошам, к этим пустомелям, на все имеющим лукавые ответы… Там царит их привычный суетливый уклад: шумят, меняются, приторговывают между молитвами… «А что? Это жизнь, парень… Нормальная мирская жизнь… Какие дела? Господи, Боже ж ты мой, в самом деле, а?..» Христос в ярости! Он устраивает им публичную порку… «Нельзя служить двум господам: Отцу Небесному и Маммоне! Пошли вон!!». Он изгоняет плетью святош-торгашей из храма. Он дышит гневом! Святым гневом возмездия!

Но он не мог боле противиться… Он устал, как от нечеловеческой пытки… Его путь стремительно завершался… Его убивал этот мир! Как больными глазами невозможно смотреть на яркий свет солнца, так душа его стенала и кровоточила от соприкосновения с действительностью. Он — человек без кожи — испытывал невозможную муку от любого движения… Крест, что маячил в отдалении, стал ему желанен…

Оставалось совсем мало времени… Так кто? кто последует за ним? Он был, как в горячке… Он рисовал ученикам страшные, жесточайшие картины гонений. Он говорил: «Вас будут бичевать в синагогах и таскать по тюрьмам. Вас ожидают преследования и ненависть со стороны человеческого рода! Брат будет выдавать брата, отец — сына!».

Он требовал безграничной любви к себе и абсолютного самоотречения: «Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего и мать, и жены и детей, и братьев и сестер, и жизнь свою, тот не может быть моим учеником». Он перерос в нечто сверхъестественное и страшное! Он стал огненным молохом, уничтожавшим саму жизнь и превращавшим землю в пустыню! Отвращение к миру, абсолютное отречение от него стало концом его земного пути… Теперь это был не радостный и тонкий Художник, творящий жизнь, полную любви и милосердия, но мрачный создатель потустороннего, удаляющийся от всего живого.

«Кто хочет идти за мной, отвергнись от себя, и возьми крест свой, и следуй за мной! Кто любит отца и мать более, нежели меня, не достоин меня; и кто любит сына и дочь более, нежели меня, не достоин меня. Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради меня, тот обретет ее. Какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит».

Христос говорит одному человеку: «Следуй за мной!». «Господи, — отвечает тот, — позволь мне прежде пойти и похоронить отца своего».

Но Христос сказал: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди благоденствуй Царство Божье».

О, высочайшие парадоксы Иисуса! О, предчувствие апокалипсиса! О, очищение огнем! Но разве путь к истине не лежит через огонь и пустыню? Через самоотречение и смерть? Разве путь к апофеозу Любви не лежит через эшафот?

А что было дальше? А дальше… обычные дела!

Всемогущий интриган сплел крепкую сеть. Первосвященник прочистил мозги у народа. Предатель предал. Власть предержащая умыла руки. Ученики разбежались. Первый ученик — отрекся. Остальным было плевать…

Он остался один. Он и его Бог…

Но до этого сомнения овладели сердцем и повергли его дух в отчаяние… О, тщета! О, скорбь расставания с этим миром! Ужель все напрасно? Неужто такая цена за любовь? И слабость живого существа подкралась неслышно… Слабость, которая страшней смерти…

Он пал на землю и молил: «Отче! Избавь меня от часа сего! Пронеси сию чашу мимо… Я жить хочу! И творить, и любить! Я хочу видеть горы и море… И женщин красавиц, и солнце, и облака, что проносятся мимо…». Но суровый Отец ответил молчанием… И он более не проронил ни слова. И с колен поднялся иным… Спокойным и сильным. Он знал, что ему делать. Он еще мог избежать расправы, тайно покинув Иерусалим, но теперь он этого не сделает…

А дальше? Прощальная вечеря… Пасхальная трапеза с учениками. И ночь, и звездное небо, и тишина… И преломление хлеба, и вино, и омовение ног… И любовь, и согласие, и милосердие… И последняя заповедь: «Да любите друг друга, как я любил вас. Потому узнают все, что вы мои ученики, если будете иметь любовь между собою». И прощальные слова: «Отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в Царстве Отца моего». И горькие предчувствия, и горькие пророчества, и молитвы…

А дальше? Обычные дела: облава, предательство, КеПеЗе… Допросы, шельмование, подставные свидетели… Обвинение в подстрекательстве и богохульстве: «Хула против храма Божьего есть хула против Бога!». И наветы: «Ты провозгласил себя царем Иудейским и выступал против власти Рима!». И безмолвие Сына Человеческого… Ни слова в оправдание! И заседание Синедриона. И голосование: кто-то испугался и проголосовал, кто-то сомневался и не пришел… Остальным было плевать…

А дальше? Прокуратор Понтий, по прозвищу Пилат, наместник римской власти должен был подмахнуть смертный приговор. Обычные дела… Но что-то ему стало тоскливо… Он не хотел участвовать в этом кровавом балагане… Он не любил евреев. Их бешеный фанатизм и религиозная нетерпимость вселяли в него отвращение и возмущали чувство справедливости. Попирались гражданские права, на которых был воспитан римлянин. Он понял, какую жестокую и грязную роль ему уготовила каста священников, в угоду Закона, который он ненавидел.

Но этот кроткий Галилеянин, напротив, понравился ему. Он спросил его: «Ты правда провозгласил себя царем Иудейским? И звал к восстанию против власти Рима?». И тот ответил: «Царство мое не от мира сего». И объяснил прокуратору, что царство его — есть Истина.

— Что есть истина? — старый воин не понял ни единого слова. «Странный малый… Невинный мечтатель… Блаженный…»

Тогда он решил воспользоваться единственной возможностью спасти невиновного. По обычаю в день праздника Пасхи одного из осужденных прощали. Прокуратор вышел к толпе…

— Кого? — спросил он.

Но народу уже промыли мозги сексоты Каиафы… «Серый кардинал» Анна никогда не проигрывал. Когда дело касалось основ власти всемогущей касты жрецов, ему не было равных, он бил точно в цель. И толпа заурчала, оскалилась и завопила:

— Вар-р-р-раву!

Кто-то боялся и кричал, кто-то сомневался и помалкивал… а остальным было плевать:

— Вар-р-р-раву!

А дальше? Потеха!.. Его вывели к толпе, облачив в шутовской наряд. Он вышел в багряной власянице, с венцом из колючек на голове и жезлом в руках… Смешно! Солдаты ломали комедию, валяясь в ногах у него: «Радуйся, царь Иудейский!». Другие плевали и били его… Спектакль удался! Толпа заходилась, захлебывалась, агонизировала:

— Распни его!

А дальше? Путь на Голгофу с крестом… К лобному месту… К страшному, выжженному солнцем, потрескавшемуся «лысому черепу»… И зной… и пыль… и жажда… и унижение…

Жизнь не театр…

Всем осужденным предложили выпить сильно хмельного вина. Милосердный обычай: напиток смертного часа. Иисус лишь обмочил губы и пить отказался… Он предпочел уйти в ясном уме и полном сознании…

С него сняли одежды и пригвоздили к кресту. К позорному столбу! Его выставили напоказ. Смотрите: вот он какой, царь Иудейский! Толпа затаилась… смотрела во все глаза… Народ падок до подобных кровавых пиршеств. Палачи принялись делить одежду распятых… Беззлобно ругались… Кидали жребий… Ученики где-то скрывались… Лишь горстка верных подруг стояла поодаль. Галилеянки не прятали взоры… Они провожали Учителя и друга… Их скорбь и сострадание были безмерны… Была ли среди них его мать? Должна была быть. Точно никто не знает…

Глаза его заволокло огненное марево… Сквозь слезы и спазмы, и раздиравшую боль вспыхивала порой лишь выжженная солнцем пустыня, да небольшая толпа праздных людей… Им надоел вид страдания несчастных… Их утомило скорбное зрелище. Они заводили себя, кричали, бесновались, как дети, обезумевшие от жестокости и страха: «Ну ты, сын Божий, докажи! Сойди с креста! Спаситель человечества, спаси хотя бы себя!». Распятые разбойники глухо им вторили, поносили его… Но один вдруг сказал: «Мы страдаем за дело… А он, безвинный, ради чего!».

Он впал в отчаяние. У него не осталось ничего, кроме этой пустыни, смертельной тоски, нечеловеческой боли и беснующеийся толпы… Неужели ради этой низкой и тупой сволочи он принял муку? И возопил Иисус: «Или, Или! лама савахфани! (Боже, Боже! Для чего ты меня оставил?)». И все? Это конец? Нет, он воскликнул еще: «Отче! В руки твои предаю я мой Дyx…»

А дальше?.. Дальше! Дальше одни вопросы…

Дальше тревога и страх подкрадывались неслышно… И ожидание… Чего? и опять вопросы… Кого мы распяли? Преступника? Ну и что… бывает… ошибочка вышла… Мало ли безвинных страдало… Так почему? Почему именно он так достал всех? Значит… Что?.. Что?! Значит он не такой как все? он единственный? Но какой? чистый, мудрый… Сын Человеческий! Первый и единственный человек в чистоте! Без скотства. Без звериных клыков, без волчьих законов! Абсолютный человек! А мы его убили… Да и человек ли он? В биологическом смысле? А если он Посланник таинственный? Полубог? То есть начинен, как взрывчаткой, Духом? Воплощение Духа! Кого ж мы убили? Бога убили? Истину убили? Смысл убили? Как же нам жить-то теперь? Страшно! Стра-а-а-ашно!! Теперь он нас будет судить. Всегда! Каждой каплей крови безвинной!

Да как же тогда он жил среди нас? среди лжи, среди грязи? среди воплей безумной толпы? Среди неверия, и глухоты, и слепоты… Как, должно быть, обжигала его действительность… Как мучительно, должно было быть его соприкосновение с миром. Он — существо с разумом, лишенным временных рамок — Вселенским разумом! Его взгляд издалека охватил все… с космических высот до самой сердцевины. Существо с надприродным сознанием

Бога. Существо-Разум — охранитель живой Жизни. Но он же — Существо-Идея. Творец идеального и погубитель естественного. Величайший Художник — создатель Божественного на земле. Он проник в суть Бытия. А суть Бытия — это единство и равенство, составляющие ткань Бытия. Он и попытался втолковать нам это. Единство и равенство всего перед всем… Так не суди равного! Он — существо с тончайшей душой, лишенной защитного покрова, был переполнен любви к Жизни. Он заклинал нас: прости и люби! Отдай, милосердствуй, сострадай! Но его земная биология не могла выдержать столь грандиозной концентрации жизни… Не Божье это дело жить на земле! Он не мог более выносить те парадоксы: Природа и Идея. Любовь и естество. Разум и взрыв. Смерть и бессмертие. Они не уживались вместе. Его раздирали противоречия… Его Дух взорвал его Плоть. Он сгорел и ушел к себе… Взорвался? Вознесся? Аннигилировал? Задал нам вопросы и отлетел в свое Царствие… И остались мы — одинокие, лукавые, слабоумные — разгадывать те загадки…

Но сама эта жизнь, природа, она гармонично устроена была и без человека. Феномен надприродного сознания развалил все… внес сумятицу, хаос. Любые наши Идеи не вписывались в этот лучший из миров. Разум наш не дотягивал до Божественной логики. Истина вспыхивала в высоких умах на мгновение и угасала, наткнувшись на логику естественной жизни. Его Величество Парадокс правил бал… Жалость, сострадание, прощение, любовь, равно как и подлость, коварство, ложь, разве они нужны природе? Это все наше. Исходит от нас и предназначено нам. И все благие идеи… город Солнца, Царство Божье на отдельно взятой планете заканчивались страшными катастрофами и приводили нас в Ад. А равенство, братство, свобода оказывались жуткой дьявольской насмешкой… Природа не принимала Христовы откровения. Божьи истины не приживались на земле… Оставалось только верить в загробную жизнь… В небесные дворцы и монументы. Так что же Человек — дитя Божье — венец природы? Или ее болезнь? Или ее убийца? А надприродное сознание — это подарок? мука? наказание?

Ну, и к чему я пригреб? Какие будут ответы?..

Ничего… пустота…

Пустыня… которая, конечно же, здесь… во мне… Она не исчезнет… нет… никогда… Она продолжает стелиться… до горизонта… Пустота и Боль. Чистота и Дух. Вот мои верные спутники. И ничто не налипнет на их стерильный покров. Никакие Идеи… Никакие застывшие истины… Никакой мусор слов… Ни добро, ни зло… Ни любовь, ни ненависть… Ни надежда, ни вера…

Только музыка пустыни моей…

Я все подвергну сомнению… Все восприму и ничему не поверю.

Я сохраню ее девственность…

Ныне и присно и во веки веков.

Аминь.

^{Март, 1999 г.}