Гарторикс. Перенос

Глава 1. Эштон

– These dreams are not yours[2], – врач наклонился к Мие с улыбкой профессионального сочувствия, и умный интерфейс немедленно перевел его слова на паназиатский.

Специалист такого уровня мог бы вести прием на языке, который использует большинство населения, с раздражением подумал Эштон. Тем более за такие деньги.

– Но я понимаю ваше беспокойство, – бросив цепкий взгляд на Эштона, врач перешел на паназиатский. Судя по отсутствию акцента, это и был его родной язык. – В вашем положении многие вещи вызывают дискомфорт. Если вам удобнее вести разговор на языке вашего семейного наследия, мы можем говорить на английском.

Мия растерянно улыбнулась. Эштон кашлянул. Их англоязычное семейное наследие состояло из его прабабушки по отцовской линии: в рамках обучения винтажной синтетической музыке она разобрала со своим младшим внуком, отцом Эштона, песенку 2010-х годов про член, который был так велик, что искажал пространство и время. Этого словарного запаса вряд ли хватит для обсуждения нынешней ситуации, но так записано у них в карте: обеспеченный средний класс, гетерогендерная нуклеарная семья, англоязычное семейное наследие. Историческая связь с национальными микрокультурами – обязательный признак семьи с высоким уровнем образования и дохода.

– Я просто хочу показать, что у вас есть разные опции, – мгновенно сориентировался врач.

Скорость реакции и легкость, с которой он читал их с Мией как пару, вызывала у Эштона острое чувство профессиональной ревности. Мысленно он поставил врачу 95 баллов из 100 за установление контакта с пациентом и снисходительно похлопал его по плечу. Стало немного легче. Но в следующий момент врач обернулся и сверкнул гордой мальчишеской улыбкой – так, будто прочитал и эти мысли Эштона тоже.

Эштон вяло улыбнулся в ответ:

– У нас есть разные опции?

– Кроме одной, – Мия сказала это так резко, что Эштон и врач слегка подпрыгнули.

Врач повернулся к Мие с выражением вежливого удивления. Но она смотрела на мужа: в упор, исподлобья, чужим острым взглядом, который, как лазерная указка, выжигал между ними в воздухе тонкую, почти что видимую дорожку.

Эштон встал, подошел к гинекологическому креслу и заботливо положил ладонь жене на плечо – чтобы не видеть этого взгляда.

– Вряд ли в ближайшие лет десять будет новый референдум по абортам, – с шутливым вздохом произнес он.

Удивление на лице врача сменилось таким же шутливым пониманием.

– Двадцать как минимум, – врач развел руками, как бы извиняясь за несовершенство шести континентов. – Демографическая необходимость, вы же понимаете… Особенно в свете участившихся Переносов.

– Мне снится, что он задыхается, – упрямо перебила его Мия. – Захлебывается и…

Она снова посмотрела на Эштона – совсем другим взглядом, испуганным, беззащитным, – и замолчала. Они никогда не говорили об этом. С тех пор, как Мия узнала, что беременна, они вообще ни о чем не говорили.

– Ребенок не может утонуть в околоплодных водах, – улыбнулся врач. – Он там дышит. Хотите послушать?

Они ответили разом, синхронно, так что ответы слились в одно слово, состоящее из двух слогов, намертво наложенных друг на друга: «Нет/Да». Эштон знал, чей слог будет его, а чей Мии, еще до того, как это двуглавое слово вырвалось и повисло в стерильной тишине кабинета. Врач взмахнул рукой, как бы отгоняя от себя новорожденного лексического уродца, и доверительно наклонился к Мие.

– Вы не поверите, сколько пар приходят сюда с точно такой же тревогой. И всем я говорю одно и то же…

Мы не «все», с яростью подумал Эштон. Иди ты к чёрту со своим «одним и тем же». Что ты вообще знаешь о нас, о том, через что мы прошли, как зачали этого ребенка, несмотря на…

– Хотите узнать предполагаемый пол?

Эштон почувствовал, как плечо Мии под его ладонью окаменело. Она всё так же полулежала в кресле, но теперь всё ее тело было напряжено до предела – даже ресницы, даже прозрачный пух на щеках. В этом состоянии она никак не могла произнести свою часть их двуглавого слова, поэтому Эштон глубоко вздохнул и сказал за двоих:

– Да.

Они встретились на юбилее супружеской пары; ни он, ни она никого из них толком не знали. Эштона притащил приятель, имевший виды на одного из супругов и нуждавшийся в спутнике для отвода глаз. Мию позвал парень, с которым она переписывалась в приложении для сексуально активных одиночек; предполагалось, что они выпьют по бесплатному коктейлю, потрахаются в гостевом туалете и разъедутся по домам.

Так бы и получилось, но оба гостевых туалета были заняты, а в хозяйский стояла очередь из подвыпивших гостей, демонстративно засекавших время всякий раз, как за очередным страждущим закрывалась дверь. Эштон простоял минут двадцать, глядя на кучерявую рыжую макушку с тремя ярко-зелеными прядями, которая приплясывала перед ним в такт музыке. В руках у рыжей макушки, переливаясь через край, раскачивались два разноцветных коктейля.

Когда подошла ее очередь, она оглянулась вокруг, ища кого-то глазами, не нашла, с сомнением задержала взгляд на Эштоне, потом подняла оба коктейльных бокала – и дернула головой в сторону освободившегося туалета. Скрученная в пружину ярко-зеленая прядь упала ей на глаза и зацепилась за ресницы. Эштон так хотел, наконец, отлить, что взял у нее из рук липкий холодный бокал и вошел следом.

– Оптом быстрей! Засекайте, – крикнула макушка и захлопнула эргономичную дверь, задушив возмущенные возгласы очереди.

Голос у нее оказался низкий и прохладный, как стакан воды в летнюю ночь. Как бессмысленный разноцветный коктейль, который плавился у Эштона в руке, пока он смотрел, как она отхлебывает из своего бокала, морщится, ставит его на раковину, а потом легко задирает платье, стягивает трусы и садится на унитаз.

– Прости, я иначе лопну, – сказала она, и Эштон, спохватившись, поспешно отвернулся, расплескав на рубашку половину своего коктейля.

Подняв голову, он обнаружил, что стоит лицом к зеркалу, откуда на него внимательно смотрят смеющиеся глаза.

– А ты упорный, – фыркнула она, шурша скомканным подолом над голыми веснушчатыми коленками. – Как тебя зовут?

Первый год они занимались сексом везде. В парке, на пляже, в аэротакси, в туалетах ресторанов и пневмопоездов, которые несли их в отпуск на другой конец мегалополиса. В гостях у друзей, где хозяева со смехом запирали все туалеты на ключ, чтобы успеть пообщаться с ними. В дизайнерской гостиной у родителей Эштона, куда он привез Мию знакомиться, – за пару недель до свадьбы.

Он хотел ее постоянно: даже когда принимал пациентов у себя в кабинете, даже когда спал. Мия снилась ему каждую ночь – хотя и лежала рядом, закинув на него ноги и руки, голая и горячая, как галька на диком пляже. Во сне она обхватывала губами его член, цепляясь ресницами за волосы у него на животе. Наяву Эштон проводил пальцами по ее бедру – и Мия, не просыпаясь, разворачивалась и вся раскрывалась ему навстречу. Тогда он осторожно нащупывал языком ложбинку у нее под грудью, между ребрами, слушал, как бьется там горячий источник, и чувствовал, что, когда входит в нее, то погружается – прямо туда.

Потом, когда она вышла из клиники после реабилитации, ничего этого в ней больше не было. Она ждала его на ресепшн, мягкая, будто из пластилина. Эштон взял ее за руку и тут же отпустил, испугавшись, что помнет ей пальцы. Ее отросшие волосы были собраны в хвост; выцветшие зеленые пряди едва проступали в них, как водоросли в мутной воде. Эштон поднял ее чемодан и направился к аэротакси, а Мия послушно пошла следом, как сенсорная собачка, реагирующая на движение.

В такси он повернулся к ней – и тут же забыл, что хотел сказать. Ее лицо было совсем близко, но Мия смотрела на него издалека, словно со дна глубокого озера, сквозь толщу воды, которая не давала ей всплыть. Эштон потянулся за ней туда, в глубину, – и почувствовал, что задыхается. Там, где она теперь была, он не мог дышать.

Прошло полгода, прежде чем Мия начала всплывать к нему на поверхность.

В ней всё еще не было ничего из той, прежней жизни, в которой она учила его прыгать в воду прямо с крыши аэротакси, зависшего над озером, отплевываясь, выбираться на мелководье, стаскивать друг с друга липнущую к телу одежду, ложиться на спину и чувствовать, как нежное илистое дно расступается под твоим весом, а потом обнимает и забирает себе без остатка.

Они больше не ездили на озеро и вообще редко выходили из квартиры. Мия почти всё время сидела в гостиной, спиной к панорамному окну. Эштон подходил к ней по расписанию, составленному в клинике, с чаем, едой и лекарствами. Она брала всё это молча, прикрыв глаза и экономя движения, как будто он был головной болью, с которой ничего нельзя было сделать, только переждать. Всё остальное время она смотрела на ровную белую стену между двумя дверями: одна вела в спальню, вторая – в другую комнату. Эштон перекрасил эту стену сам, своими руками, пока она лежала в клинике.

Как только синеватая вечерняя тень заполняла стену целиком, съедая последние отсветы закатного солнца, Мия вставала и шла в спальню. Эштон приходил, когда она уже спала, осторожно ложился рядом и лежал всю ночь, глядя в потолок с тем же упорством, с каким она целый день рассматривала стену.

Где-то через полгода под утро Мия со вздохом перевернулась и, не просыпаясь, подсунула теплую ладошку ему под бок.

Когда пришла весна, они стали выходить на улицу. Эштон водил ее в парк смотреть на многоуровневые лужайки и цветущую сакуру. Они сидели на лавочках, осторожно держась за руки, всё еще не глядя друг на друга, но уже ощущая робкое тепло, которым понемногу наливались их ладони.

Первый секс после знакомства случился у них так стремительно, что Эштон даже не понял, как за ней надо было ухаживать. Теперь он ухаживал за ней по всем правилам – день за днем, медленно, но настойчиво добиваясь первого поцелуя. Он заново открывал для себя Мию – такую, какой не знал раньше и какой она, вероятно, никогда и не была: тихую, нежную, почти целомудренную. Она всё еще смотрела на него как из-под воды – но теперь между ними больше не было холодной удушающей бездны. Мия лежала на мелководье и даже слегка улыбалась ему оттуда.

Через несколько месяцев она вышла на работу в «Калипсо Корп». Родители Эштона были в шоке: они никогда не думали, что Мия способна «заняться делом».

Она накупила строгих костюмов, делавших ее похожей на влажную мечту любого троечника, и собрала волосы на затылке, так что пружины ярко-зеленых прядей кокетливо торчали из небрежного узла. В гостиной появилось ее «рабочее место» – эргономичная капсула со встроенным экраном, умной саунд-системой и подставкой для чашки кофе, которая подъезжала ближе, стоило поднять руку. Когда Мия работала из дома, она почти не отрывалась от экрана, но рабочая капсула всё равно была развернута к панорамному окну с видом на небоскребы: спиной к белой стене между двумя дверями. Впрочем, со временем – Эштон даже не заметил, когда, – белую стену закрыл встроенный шкаф. Костюмы Мии перестали помещаться в гардеробной, а в другую комнату, что так и стояла пустой, она не заходила.

Никто не понимал толком, чем она занималась в «Кэл-Корпе». Должность ее называлась «старший политкорректор». На все расспросы Мия смеясь отвечала, что составляет пары финалистов так, чтобы миллиардная аудитория Лотереи думала, что эти пары созданы на небесах.

Иногда она ездила на планерки в офис – на 38 этаж высоченной спирали, похожей на ДНК из стекла и бетона, которая была частью Шоу-центра «Калипсо». Пневмопоезд останавливался прямо у входа, на уровне 30 этажа, и пустел почти наполовину. Стеклянная спираль заполнялась крошечными человечками, снующими вверх-вниз на скоростных лифтах. В каждом из сотен тысяч окон загорались экраны, и к вечеру корпус Амальгама весь светился изнутри, как гигантская праздничная гирлянда.

Первые пару месяцев Эштон приезжал встречать Мию с работы. Он стоял на прозрачной платформе, глядя на уходящие далеко вниз двадцать девять этажей Амальгамы, и старался не слушать обрывки разговоров, которые вели разъезжавшиеся по домам сотрудники корпорации. «Там нужен кто-то с редким заболеванием, желательно одинокий». – «Есть транс с частичным отказом почек, но он в отношениях…» – «Детей нет? Жаль, можно было бы организовать суд за опеку. Хотя – перекинь его мне, посмотрю, что можно сделать…» Эштон понятия не имел, почему Мия решила работать здесь, и не хотел об этом думать. Вместо этого он оглядывал переполненный перрон и улыбался, увидев знакомые ярко-зеленые пряди. Мия никогда не замечала его в толпе пассажиров и всегда проходила мимо – прямо к дверям пневмопоезда. Как будто не верила, что и в этот раз он снова приедет за ней.

Через некоторое время Мия получила бонус – два билета на финал Лотереи. С тех пор как Эштон уехал от родителей поступать в университет, он никогда не смотрел финалы, считая всю эту суету с трансляциями эмоциональным сублиматом для бедных. Нет, конечно, он всё равно зацеплял их краем глаза – везде, где были экраны, рано или поздно появлялась Арена с каскадом лож, набитых нарядными зрителями, похожими на конфеты в ярких обертках. Но он никогда не смотрел финал от начала и до конца – до момента, когда одному из кандидатов доставался номер.

Корпус Селеста, где располагалась студия, был окружен многотысячной толпой тех, у кого не было денег на билет. Для них финал транслировался прямо на зеркальную поверхность шарообразного здания. Эштон и Мия прошли внутрь по специальному коридору для сотрудников «Кэл-Корпа» и оказались в ложе высоко над Ареной. Здесь был небольшой бар и люди в вечерних нарядах. Многие приветливо здоровались с Мией, бросая быстрый оценивающий взгляд на Эштона. На лицах большинства проступало отчетливое сожаление, что у него нет синтетической ноги или какого-нибудь врожденного уродства. Но Мия была здесь как рыба в воде, и Эштон перестал обращать внимание на кого бы то ни было еще. Длинное чешуйчатое платье обнимало ее от щиколоток до ключиц, тонкие серебряные бретельки перекрещивались на голой спине, открывая ямочку на пояснице. Под студийными софитами платье сверкало и переливалось; в тени чешуйки становились полупрозрачными и зеркальными, так что Мия превращалась в голые веснушчатые плечи и распахнутые глаза, плывущие по воздуху меж пиджаков и коктейльных бокалов.

Какой-то пиджак с малиновыми вихрами над высоким лбом помахал ей рукой, и Мия подошла к нему, ошпарив Эштона быстрой улыбкой. Судя по всему, они куда-то ушли из ложи, – и следующие полчаса Эштон не мог найти ее в толпе, как ни оглядывался вокруг. На Арене два кандидата рассказывали зрителям всю свою жизнь, выворачивая наружу кишки эдипова комплекса и суицидальных мыслей, но Эштон даже не смотрел в их сторону. Он крутил головой, пытаясь разглядеть веснушки на голых плечах, и пропустил момент, когда во всей студии погас свет и над Ареной прогремел торжественный голос Калипсо Скай:

– По итогам онлайн-голосования… номер с правом Переноса через восемь дней… получает…

Многотысячный зал ахнул и замер в ожидании. Под самым куполом Арены раздался оглушительный хлопок, и сверху посыпалось сверкающее в луче софита конфетти – прямо на голову рыдающего от счастья очкарика в сенсорном инвалидном модуле. Его оппонент – высокий темнокожий мужчина в фиолетовом парике – остался в тени, но Эштон всё равно разглядел, как он оседает на руки двух сотрудников Лотереи, странно переломившись в пояснице, и те аккуратно и быстро уносят его с Арены, не забывая на всякий случай улыбаться в дронокамеры.

В этот момент Мия обняла Эштона сзади, встала на цыпочки и прошептала ему прямо в ухо:

– А я знала, что так получится.

Она была горячая и голая, несмотря на платье, – такая же, как в первый год их знакомства. Эштон сразу вспотел, словно стоял, прислонившись к нагревательному элементу. Мия смотрела на него как раньше – смеющимися глазами, распахнутыми для него так, что всю ее было видно до дна, как горное озеро под ярким солнцем. Так, будто она ничего не боялась.

Мия была под грэем. Пиджак, оказавшийся начальником ее отдела, угостил и ее, и еще пару сотрудников, которые отлично поработали над финалом.

Эштон провел рукой по голой спине, обжигая пальцы, зарылся губами в волосы над ухом и хрипло сказал:

– Пойдем.

Они шли быстро, почти бежали. Мия вела его запутанными коридорами без единого окна – такое странно было представить, глядя на стеклянный шар Селесты снаружи. Наконец, спотыкаясь и сдавленно хихикая, они спустились по решетчатой лестнице вниз, Мия толкнула тяжелую металлическую дверь, и они оказались в серверной.

В глухом гуле серверов любой звук тонул, как в вате. В кромешной тьме мерцали зеленые и красные огоньки, так что на мгновение Эштону показалось, что они снова в космосе, на экскурсии в модуле прошлого века, где, глядя на звёзды и планеты, окружавшие их со всех сторон, сверху и снизу, так легко было представить себя центром Вселенной.

На смутно различимом столе у стены всё еще переливались серебристые разводы – остатки грэя. Эштон просунул руку под перекрещивающиеся бретельки и скользнул по спине вниз, нащупывая под платьем тонкую полоску трусов. Мия выгнулась ему навстречу; одна из бретелек лопнула и упала с плеча. Эштон почувствовал, как Мия напряглась у него в руках, и замер. Она смотрела на него, запрокинув голову. Он всё еще мог разглядеть ее всю до дна, но теперь в ее взгляде отчетливо проступал страх.

– У нас нет… – прошептала Мия так тихо, что он скорее почувствовал, чем услышал.

Гормональный чип ей вынули в клинике, и с тех пор они по старинке пользовались сенсорными презервативами (в те редкие моменты, когда у них вообще что-нибудь получалось).

– Всё будет хорошо. – Эштон прижал ее к себе. Запах ее волос ударил ему в голову, заслоняя весь остальной мир. – Я обо всём позабочусь.

И она доверилась ему – целиком, без остатка, впервые после выхода из клиники. Он так и сказал: «Я обо всём позабочусь», – и Мия решила, что он имел в виду ее. Что Эштон позаботится о ней.

– Это мальчик, – врач повернулся к Эштону и впервые за весь прием улыбнулся сначала ему, а потом Мие. – Конечно, современные методы хромосомного анализа позволяют определить только предполагаемый биологический пол…

Врач еще что-то говорил об участии родителей в формировании гендера и о том, как важно давать ребенку самостоятельно исследовать весь доступный ему гендерный спектр, но Эштон уже не слушал. Острое чувство счастья захлестнуло его с головой, как в тот первый раз на озере, когда они с Мией вылезли на крышу старенького аэротакси и встали рядом на самом краю, крепко держась за руки.

Эштон взглянул на нее – и в первый момент ему показалось, что Мия куда-то вышла, а ее место в гинекологическом кресле заняла незнакомая женщина. Она смотрела на него, но с тем же успехом могла бы смотреть в потолок или на пол. Эштону пришлось прикоснуться к ней, чтобы убедиться, что она живая.

– Я вижу, вы передали мужу право принимать за вас решения, связанные с вашим здоровьем…

Голос врача доносился издалека, словно то, о чем он говорил, имело отношение к совершенно другим людям. Мия всё так же смотрела на Эштона, не шевелясь и никак не показывая, что она хоть что-нибудь слышит. Каменея под этим взглядом, он заставил себя повернуться к врачу.

– Это еще тогда, в клинике… они просили подписать формы…

– Да-да, у них это стандартная процедура, – врач смахнул пару окошек у себя на экране и профессионально улыбнулся обоим. – Поскольку я не вижу аннулирующего документа…

– Мы как-то… не думали с тех пор об этом, – неловко сказал Эштон.

– …то формально окончательные решения по поводу родов принимаете вы. – Врач вежливо посмотрел на него, игнорируя краску, заливавшую лицо и шею Эштона. – Конечно, рождение ребенка – это совместный опыт, но закон требует, чтобы на консультации я обращался в первую очередь к тому из вас, на ком лежит юридическая ответственность. Надеюсь, это не помешает нашему разговору.

Врач замолчал в ожидании. Эштон тупо смотрел, не зная, что сказать.

– Мне бы очень помогло, если бы вы произносили ответы на мои вопросы вслух, – уточнил врач. – Система всё записывает…

– Да. Нет. Конечно, – спохватился Эштон и на всякий случай сказал погромче: – Не помешает.

Они поговорили с врачом о родах. Эштон послушно отметил все нужные галочки во всех необходимых документах. Он даже выбрал настенный фон в родильной палате – «свежая трава под ярким солнцем»: Мия всегда любила ходить босиком по траве. Врач еще раз поздравил обоих, и они оказались на улице.

Мия так и не проронила ни слова. В такси она сразу отвернулась к окну. Эштон сел рядом. По ее лицу, отражавшемуся в оконном стекле, плыли равнодушные облака – он специально заказал дорогое аэротакси, с доступом на верхний уровень, чтобы ее не укачало. Эштон попытался поймать ее взгляд в отражении, но Мия смотрела вдаль – туда, где не было ни аэротакси, ни Эштона, ни даже ее самой.

Так же молча они вышли из такси возле дома. Прозрачная капсула пневмолифта с антиультрафиолетовой тонировкой бесшумно оторвалась от земли и понесла их вверх, на 54 этаж. Эштону заложило уши; чем выше они поднимались, тем сильнее его вдавливало в стеклянный пол, словно он погружался на дно океана, а не поднимался на высоту 243 метров над уровнем моря.

– Всё будет хорошо, – умоляюще произнес он.

Мия обернулась. Ее глаза на мгновение стали прозрачными – и он провалился в ледяной океан ужаса между ее перепутанных ресниц.

– Он дышит там, внутри, – сказала она. – Дышит в воде.

Пневмолифт задрожал и замер. Мия достала карту-ключ, открыла дверь и вошла в квартиру. Эштон сделал шаг, чтобы войти следом. Тогда она, не оборачиваясь, добавила:

– Если он родится, то больше не сможет так делать.

Эштон застыл на пороге. Мия скинула туфли и скрылась в гостиной. Через минуту он услышал, как в глубине квартиры зашумела вода.