Гаs

Глава 6

Души кошек и птиц

Вообще эта капиталистическая благодать изобилия развратила наших русских баб, убив в них всё святое. Еще каких-нибудь пятнадцать лет назад девушку можно было запросто пригласить на картошечку с селедочкой под баночное пиво… Нет, не под нынешний хайнекен с туборгом в алюминиевых гильзах с идиотской неметрической развеской по 0,333, что явно говорит о дьявольском происхождении всего западного (это же пол-сатанинского литра от 666)! А тогда в наши благословенные времена, баночным мы называли пивко, взятое в трехлитровую банку из под маринованных патиссонов, когда выстоишь очередь возле ларька и тебе нальют… Баночку баночного.

А теперь?

А теперь позвонил подруге, что будем пить на Старый Новый год? Она отвечает, манерно, – Мартель Вэ-Эс-Оу-Пи… Выучились, падлы-твари-суки! Даже знают, что "Экстра Оулд" – лучше чем "Вэри Спешл Оулд Прайс"! Ничего святого в наших бабах эта капиталистическая благодать не оставила! Это как в песне восьмидесятых – Video killed the radio star. Надо всех назад – в пещеры советского стойла, чтоб знали!

Забавно. Вадим Сергеевич, Вадя предложил мне встретить Старый Новый год с ним, у него. Позвонил, спросил, поинтересовался, какие напитки, какой стол приготовить?

Я сказала уже не помню что, коньяк, по-моему. Коньяк, потому что с него особенно сильно не напьешься, если маленькими глоточками и по чуть-чуть, что позволяет контролировать ситуацию, и потом он не такой противный, как все эти новомодные виски. Ах, помню… Ошибки молодости. Однажды, познакомилась в Интернете с одним вроде как разведенным. Александр… Попросил привести подругу. Он с товарищем был. И напоили они нас! В пять минут. Как неопытных школьниц. Наверное, они нам в апельсиновый сок просто чистейшего спирта плеснули. Два коктейля и финиш.

Голова поплыла, ноги не держат, платье через голову на пол, колготки в угол, лифчик – на шкаф, трусики под стул, а сама уже на диване в позе полной готовности. Так что, сказала Ваде… Вадиму Сергеевичу, что буду пить хороший коньяк. Не знаю, по-моему, ему это понравилось.

Пузачев тогда его спас.

Как это произошло?

На дворе стоял восемьдесят девятый год, в стране начались великие перемены.

С Пузачёвым они столкнулись на Московском вокзале.

– Ты куда пропал? – набросился на него Пузачёв, – я тебя искал, тебя нигде нет, ни в институте, ни дома, и предки твои какие-то нахохленные, будто испуг-травы объелись.

– Да, неприятности у меня, – с усталым безразличием почти отчаявшегося человека, сказал Сухинин.

– Любые проблемы можно решить, если только это не запущенный рак и не арабо-израильский кризис в Палестине, – хмыкнул Пузачев, – колись, что за неприятности, а я вообще на тебя виды имею, знаешь, что мы с Вероникой в Москву жить переезжаем?

– Вы в Москву с Викой? – с трудом понимая услышанное переспросил Сухинин.

Пузачев рассказал.

Оказывается, его отец, который давно с ними с его матерью не жил, занимал в теперь Газпроме большие посты, и когда начались перемены и кадровые передвижки, вообще выдвинулся в прямое руководство, готовя всю отрасль к так называемой капиталистической переструктуризации..

– Папаша меня в Москву к себе в главк забирает, – подытожил Пузачев, – и более того, – тут Пузачев для убедительности доверительно ткнул Сухинина в живот, – мне поручено собрать команду умных парней, которым можно доверять, ну, и я решил сделать предложение тебе и Митрохе.

– Мне? – переспросил Сухинин.

– Тебе, дурило! – добродушно расхохотался Сухинин.

По счетчику армянских шулеров клан Сухининых никогда бы не смог расплатиться, даже продав обе квартиры – и родительскую и ту, однокомнатную, что бабушка завещала Володе, и даже отдав на трансплантацию все почки и иные полезные внутренности членов семейства, клан Сухининых не смог бы погасить долги неумолимого счётчика.

Однако, Пузачев прислал каких-то КГБэшников из Москвы, те съездили к этим армянам, поговорили с ними, а для убедительности и свозили их на Литейный.

Свозили и устроили экскурсию по Большому Дому с видом на Неву.

Вобщем, Дело уладилось.

Родителям Владимира Павловича КГБэшники пожелали жить спокойно и более не опасаться ночных звонков, а самому Володе посоветовали больше не играть.

А Вскоре…

Вскоре Сухинин уже работал в системе.

Главным специалистом отдела, где начальником отдела был Пузачёв.

Определили всех в разных комнатах.

Вероника даже специально обеспокоилась, чтобы подчеркнуть это, мол она спит на втором этаже в их с Пузачевым большой спальне, а мальчики – Митрохин, Бакланов и Сухинин в гостевых "шамбр де жур" на первом этаже.

Но не спалось.

То-ли сказалось возбуждение от всех этих переездов, то-ли какая то неосознанная и подавленная тоска грызла.

В два ночи Сухинин как был в банном халате выполз в нижнюю большую гостиную.

Пылал камин. Перед камином, словно классические Холмс с Ватсоном сидели Бакланов и Митрохин.

– Чего не спим? – буркнул Сухинин.

– Караулим друг друга, чтобы наверх к Веронике никто не пошел, – усмехнулся Бакланов.

– А тогда что меня не караулите? – с некоторым вызовом спросил Сухинин.

– А насчет тебя мы менее всего беспокоимся, – сказал Митрохин, длинной кочергой вороша поленья в камине, – ты же у нас девственник.

– Я обидеться могу, – сказал Сухинин.

– Это Вероника обидеться может, – не ответив Сухинину, – предположил Бакланов, – в доме полно мужиков, а хозяйка красивая и в соку должна спать одна в холодной постели, это обида ей как женщине, что никто из гостей не покусился на ее прелести.

– Я уже говорил, что Бакланов по тюремному означает трепло, – сказал Сухинин.

– Боян, – согласно пробурчал Митрохин.

– А что, в самом деле, мужики, – хлопнув себя по ляжке, воскликнул Бакланов, – может на спичках кинем, кому наверх идти?

– Лучше пойдем все втроем, – сказал Митрохин, – и предложим девушке ласковую семейную групповуху.

– Дебил, – сквозь зубы промычал Сухинин.

– Никакой он не дебил, – возразил Бакланов, – просто у Митрохи здоровая юношеская сексуальность, тебе не в пример.

А вот, Пузачев бы, будь он жив, он бы расставил все точки над буквой "В"…

Потому что Пузачев был мужиком. А бабы выбирают не красивых, и не умных. Они выбирают тех, от кого способностью к мужским поступкам пахнет.

Сухинин вспомнил.

Их с Пузачёвым послали в командировку посмотреть, как тянут третью нитку газопровода Помары-Ужгород. И там случился сильный пожар. Бульдозер ДЭТ-500 своим отвалом задел действующую трубу. Сноп искр, хлопок, и вот факел до небес, с каким-то адским ревом вырывался уже из земли и огненными оранжево-красными завитушками бесновался в темном молдавском небе.

Не по человечески жутко смотреть, когда на твоих глазах гибнет человек. А тракторист в этом объятом пламенем бульдозере все метался по задымленной кабине, как будто мышка в мышеловке, опущенной в ведро с бензином. Заперт – никуда не выскочишь… Заклинило его там что ли? И Сухинин стоял этаким остолбенелым безвольным дураком и глядел, как заживо зажаривается в машине человек.

– Отойди, москвич, сейчас соляра в баках рванёт, – легонечко толкая Сухинина в бок, сказал кто-то из зевак. Из местных рабочих, которые тоже заворожено глядели на это почти средневековое аутодафэ и совершенно не собирались чего-либо предпринимать, ну разве что побеспокоиться о собственной безопасности.

И тогда, когда Сухинин был готов почти разрыдаться от собственной беспомощности, Пузачев вдруг в десять прыжков приблизился к зоне огня, накинув только полу своего модного плаща на голову, словно это был не плащ от гуччи, а асбестовый пожарный экран. Пузачев схватил с земли какой-то ломик, вскочил на гусеницу с подветренной стороны и двумя ударами по ручке дверцы, сбил заклиневший замок.

Потом юркнул в задымленную, начавшую уже гореть изнутри кабину, и выволок…

Двумя тремя рывками, как на татами в клубе дзю-до, выволок тушу уже почти бездыханного бульдозериста на землю.

А тут и местные герои очнулись от сна. Бросились тоже помогать. Оттащили обоих, принялись поливать водой, бульдозериста этого на носилки, да в уже подоспевший УАЗик "скорой".

– Блять, плаща жалко, – в сердцах выругался Пузачев.

Плащ от гуччи и правда представлял из себя жалкое зрелище. В трёх местах прогорел и дыры по краям отливали буро-коричневой каймой.

– Блять, плащ за тысячу баксов теперь выбросить, – ругался Пузачев, не замечая, что руки его красные от ожога, уде начинали покрываться волдырями…

– Да, бабы они мужиков настоящих любят, – согласился вдруг Сухинин, – и настоящая супер-баба она совсем не обязательно красавчика блондина кудрявого себе выберет, она…

– Откуда тебе знать? Гуммозный! – перебил его Митрохин, – ты о бабах только из книжек Льва Толстого знаешь, тоже мне, психолог Фрейд!

– Я знаю, – ответил Сухинин.

Он почему-то на этот раз совершенно не обиделся.

Он только подумал, – а вот Митрохин, интересно, полез бы вытаскивать того бульдозериста или нет?

И еще он подумал, что Вероника совершенно наверняка выбирает настоящего. Ведь она выбрала Пузачёва до того, как он полез в кабину горящего бульдозера. Значит, она знала заранее, что он стоящий, что он настоящий?

– Ну что? После ланча снова в казино? – плотоядно хлопнув в ладоши, спросил Бакланов.

– Нет, ребята, – покачал головой Митрохин, – я за Вероникой и за вами прилетел, надо цурюк на хаузе, на Москву дела делать. Потому как Мони кэнт вэйт.

Сноска* Money can't wait – деньги не могут ждать (англ.) Утром к ним сошла Вероника.

Свежая как китайская заря на площади Тян-ань-Мынь в канун Дня Рождения Председателя.

Она была по домашнему в бордовом шелковом халате, но на шпильках и причесана словно только из лучшей гримёрки студии Парамаунт прямо в кадр к режиссеру Бертолуччи.

– Что, мальчики, скучаете? Как спали? – с детской веселостью, за которой пряталось природное пугливое кокетство, спросила Вероника.

– В "ладушки где были у бабушки" играем, тебя нам не хватает, – за всех ответил Митрохин.

– Это как это? – быстро-быстро замигав длинными ресницами, спросила Вероника.

– А помнишь, там в этой игре "гули-гули" есть такое место, полетели-полетели, на головку сели, сели, поели и опять полетели, – с ухмылочкой марсельского сутенера сказал Митрохин.

– Это к чему? – спросила Вероника.

– В Москву собираться надо, – за Митрохина ответил Бакланов, – погуляли, а теперь за работу, товарищи!

– Ну-у-у, – разочарованно протянула Вероника, – так мы мало погуляли, я в казино давеча только во вкус входить начала.

– Ничего, на Москве доиграешь, – пообещал ей Митрохин, – я тебя в казино Голден-Палас свожу, или вот Сухинин тебя сводит, он неопасный.

Это словечко "неопасный" неприятно резануло слух.

Но что-то внутри в душе Сухинина удержало его от внешнего проявления обиды.

Все со временем встанет на свои места, – подумалось вдруг ему.

Юрист Райн-Гельт-Гас-Интернациональ встретил Сухинина внизу в фойе.

– Фридрих Янович ждет, – сказал юрист, шустро поблескивая на своём худом подвижном личике модными линзами в не менее модной оправе, – надо чтоб вы поглядели документы перед разговором.

– А Вова Кобелев уже прилетел? – спросил Сухинин, с профессиональной быстротою по диагонали, читая бумаги, пропуская все обязательные бла-бла-бла и мгновенно отыскивая спрятанные среди прочей формальной чепухи важные моменты условий и кондиций конкордата, содержащие основополагающие цифры ставок и процентов.

– Завтра прилетает, – ответил юрист. И заговорщицки улыбнувшись, добавил, – звонил из своей Тюмени, сказал, что тошно на душе и что едет в Москву разгонять тоску.

Сухинин не ответил. В кодексе его внутриведомственной этики было правило – не обсуждать партнеров, даже таких карикатурных, как Вова Кобелев. Но про себя позволил себе подумать, – Чтобы понять, что такое "тошно на душе", надо во-первых её иметь, а у Вовы Кобелева вместо души – бесконечно растянутый пивом и шашлыками пузырь… А во-вторых, если имеешь эту душу, как например он – Сухинин, то надо с ощущением этой самой души определиться.

Вот, например у него, у Сухинина – перманентная на душе тошнота. Как в пьесе Сартра или как в рассказе Хармса про то, как сорвался спектакль от того, что всех артистов тошнило прямо в зал…

Юрист тем временем притормозил возле автомата для чистки обуви.

Почему у нас в гаспроме все так любят чистить обувь? – подумал Сухинин, переключившись с тошноты на гуталинный блеск итальянской кожи.

Или здесь думают, что великая культура вернется в народ через чистую обувь? Это что? Новая религия гаспрома? Или это новый религиозный формализм, вроде ереси жидовствующих, против которой выступал преподобный Иосиф Волоцкий?

Вдоволь натешившись с чистильным автоматом, Юрист с улыбкой ласкового олигофрена с пол-минуты еще любовался благородным, почти космической черной глубины блеском своих туфель.

– Ну, мы идём? – потеряв всякое терпение, поинтересовался Сухинин.

– А вы чистить не желаете? – искренне удивился Юрист.

– Don't step on my blue sewed shoes*, – поворачивая к лифтам, сквозь зубы пропел Сухинин.

– Что вы сказали я не понял? – в спину переспросил Юрист.

– Все равно не поймешь, – отмахнулся Сухинин.

В лифте пахло духами.

– Наверное, секретарши молодые только что проехали, – подумал Сухинин, и по автоматически возникшей ассоциации вспомнил порно-комиксы про секретарш, которые накануне разглядывал в ноутбуке, пользуясь халявным Интернетом в зоне вай-фай аэропорта в Ницце, покуда они ждали регистрации.

– Неужели всё так пошло и бесповоротно и безнадежно с нравственностью наших секретарш? – вздохнул он, выходя на шестом этаже. *Сноска: "не наступи на мои голубые замшевые туфли" – строчка из известнейшего в 60-е годы Рок-н-ролла Чака Бери (англ.) А в кабинет к Фридриху Яновичу сходу и не попали. И как каким-нибудь второразрядным клеркам, им с юристом пришлось десять минут сидеть в приемной.

– У него американцы задержались, – извиняясь, объяснила секретарша Фридриха Яновича, – они уже сейчас должны выйти.

– А вот у Фридриха секретарша немолодая и некрасивая, – отметил Сухинин, – наверное потому что Фридрих импотент или педераст.

Еще раз перечитывать черновики договоров, чем с показным радением занимался теперь Юрист, Сухинину не хотелось и он использовал десятиминутную передышку для того, чтобы помечтать. Хотя бы о том, какую месть он учинит всем американцам, когда станет царем небесным или подружится с всемогущими инопланетянами.

Американцев следовало наказать высадкой немцев во Флориде и десантом японцев – с другой стороны материка в Сан-Франциско и в Лос-Анжелесе, чтоб еще и бомбовозы Люфтваффе вместе с роями японских "зеро" непрестанно бы бомбили Нью-Йорк и гонялись бы над американскими хайвеями и фривеями за автомобилистами и байкерами, расстреливая их из пулеметов.

– А и кстати, именно этого, именно фантастических угроз они теперь латентно и боятся, – хмыкнул Сухинин, – всех земных врагов разбили, всех запугали, а теперь сами испугались, и что ни фильм в Голливуде, то страшилка про войну с пришельцами и прочей нечистью.

Американцы – два тщедушных старикана с молоденькой евреечкой-переводчицей, наконец вышли, глупо улыбаясь секретарше и Юристу.

– Дебилы, – прошептал Сухинин, поднимаясь из скрипучего натуральной кожи кресла.

Фридрих Янович с извинениями вышел к дверям встречать.

– Извините, Владимир Павлович.

– Да, ерунда, я еще раз договоры прочитал, – солгал Сухинин, – так что время не пропало.

Фридрих сходу расстроил.

Оказывается, душевно тошнотный Вова Кобелев приболел теперь уже не только душою, но и телом.

– А доверенность от него обязательно нужна, – в сожалении разведя руками, сказал Фридрих Янович, – и простого курьера к нему посылать нехорошо, придется кому-то из членов совета лететь.

– Мне, – не то самовызываясь на летательный подвиг, не то со скрытой иронией констатируя безысходность выбора.

– Вам это было бы очень хорошо, – согласился Фридрих Янович, – хотите, Геннадий Вадимович с вами полетит, – предложил Фридрих Янович, кивнув на юриста.

– Нет, не надо, – помотав головой, отказался Сухинин, – один справлюсь.

– Ничего, развеешься, – сказал на дорожку Митрохин, – там у Вовы в Тюмени не заскучаешь, Вова русский человек, уж он-то точно не потащит тебя на горных лыжах кататься, скорее на тройках с цыганами.

И подлетая к Тюмени, когда вибрируя на глиссаде самолет уже пробивал последние облака, Сухинин и правда, с опаской вглядывался в сибирские просторы, открывшиеся под крылом, – а не стоят ли там вместо автомобилей встречающей его братвы, веселые кавалькады из троек ямщицких лошадей…

Мы не всегда знаем… А вернее сказать – мы почти никогда не знаем, что стоит за раскладом карт нашей экзистэнции? Господин Случай? Великий небесный Разум? Чей-то заговор? Или сам господин Случай – он и есть тот воплощенный Разум? Мы ничего не знаем. И нам остается только одно – молиться и надеяться.

И Владимир Павлович Сухинин тоже не знал, что причиной того, что его – члена совета директоров послали лететь в далекую Тюмень-столицу нефтяных деревень не для того, чтобы заполучить от мнимого больного Вовы Кобелева доверенность на проведение очередного заседания Совета, а для того, чтобы, по мнению его – Владимира Павловича товарищей, он – Сухинин – не сошел бы с ума.

И поездке его предшествовал такой разговор, в котором участвовали Митрохин, Бакланов и присутствовавшая там же Вероника.

– Раньше люди ездили в Москву разгонять тоску, – ухмыляясь, сказал Митрохин, – а Сухинину следовало бы от тоски, да из Москвы!

– Правильно, Москва не резиновая, чтобы всем в нее свою тоску нагонять, – пьяно согласился еще не протрезвевший от французского перелета Бакланов.

– Пусть сгоняет к Вовке Кобелеву в Тюмень, я с тем поговорю, он программу развлекательную придумает, охоту там, рыбалочку, баньку с сибирскими красавицами, – начал фантазировать Митрохин.

– Примитив! – выпуская струйку дорогого английского дыма, вставила Вероника, – Сухинин не такой, ему крестьянские девки, да баня с самогоном "не ком иль фо"*.

– Наоборот, милая, – улыбнулся Митрохин, – чем примитивнее система развлечений, тем она более действенна.

– Точно, – ожил Бакланов, – Вова Кобелев расшевелит нашего девственника, а то у Сухинина, по моему, крыша уже едет.

– Милая, – повернувшись к Веронике, сказал Митрохин, – либо мы будем иметь еще один труп в виде застрелившегося от любви девственника-неудачника и тогда еще семь процентов нестабильных не контролируемых акций, либо мы его вернем обществу выздоровевшего от психической шизофрении.

– Или он тебя с патетическим криком, "так не доставайся же ты никому", застрелит из ревности, как Ларису у Островского, или порежет как псих-эстет режет бритвой картину в Лувре, – вставил уже окончательно протрезвевший Бакланов, – правда в затее с этой поездкой есть одна загвоздка.

– Какая загвоздка? – вскинулся Митрохин.

– У Сухинина психологически ни на кого не встаёт, кроме как на Веронику, – ответил Бакланов с двусмысленной улыбкой поглядев на их томно пускающую сигаретный дым даму.

– Вовка Кобелев таких девах подкатит, что у Сухинина стоять будет, как у юного абрека на девственных невольниц из шанхайского гарема, – хохотнул Митрохин.

– Ты не андерстэнд, – покачал головой Бакланов, – у Сухинина в башке процесс слишком далеко зашел.

– Так может его того? – пожав плечами, спросил Митрохин, – отправим Сухинина в Кащенко, а акции его под опеку?

– Дадим ему шанс, – нарушила молчание Вероника, – пусть съездит в Тюмень, отдохнет, а там посмотрим.

Вот и не знал Владимир Павлович Сухинин, что эта поездка в Сибирь, была для него неким последним и не им придуманным рубежом. А кто при этом были наши заговорщики – воплощенными рычагами Верховного Разума? Или просто так карта легла?

Встречали Сухинина по самому высокому разряду. При виде кавалькады из джипов и дорогих седанов Сухинину вспомнился их геолог Сахаридзе, рассказывавший, как у них на родине могущественные мингрельские кланы соревновались между собой – сколько машин "белий волга" будет у нас на свадьбе наших Гоги и Манон, если у Кастаридзе на свадьбе их Гиви и Тамрико было пятьдесят две машины "белий волга", то у нас будет пятьдесят шесть.

Вова на удивление не пил.

– Принимаю омепразол, – доверительно сообщил он после традиционных бандитских объятий, – гастрит у меня.

– С кокаина на омепразол, это сильно, – подумал Сухинин и улыбнулся своей шутке, развив ее до гиперболической шизы, вроде "радио сообщило, что известный омепразолист и морфинист Вова Кобелев или… в аэропорту Тюмени сотрудниками федерального регионального управления по борьбе с наркотиками обезврежена шайка занимавшаяся международным наркотрафиком, из багажа корой были изъяты двести килограммов омепразола… по слухам, этот омепразол предназначался главарю местной газовой группировки Вове Кобелеву, известному под кличкой Кобло"…

– Но это не значит, что ты освобождаешься от пьянки-гулянки, – ободрил Сухинина Вова Кобелев, – мои пацаны уже все там приготовили. И с этими словами Вова мотнул головой, затылком указав кудато туда, где банда его головорезов уже шустрила с растапливанием баньки, маринуя мясо для шашлыков и подгоняя в охотничье угодье Вовы что на берегу реки Туры, девочек из лучших стрип-баров города Тюмени…Девочек, припевочек, ансамбль живой музыки, прислугу… И даже красивую бэбиситтершу – сидеть с малЫми спиногрызами братвы, потому как в мирной тихой жизни, когда стрелять на улицах уже вроде как перестали (и брателово прекратили возить волыны в бардачках и под сиденьями своих Гелентвагенов) – братва шустро начала жениться и множиться косяками.

Вот и наша Олеся работала бэбиситтершей.

Так уж повелось, да так ей свезло-повезло, что она с ее техникумом по специальности "дошкольное воспитание" попала в нужный магический список, куда не попали другие ее товарки по педагогическому колледжу. Верка, Милка и Лариска вот были вынуждены париться воспиталками в государственных детских садах за несчастные сто пятьдесят долларов зарплаты (слава тебе Господи, что при трехразовом питании и при возможности бесплатно содержать там в садиках и своих спиногрызов)… А вот Олесе повезло. Она попала в блатной список и ее бережно передавали теперь из семьи в семью богатых тюменцев – сидеть с маленькими наследниками нефтяных скважин и газовых насосных станций.

Во многом, конечно, роль сыграли не столько образование и внешность, сколько Его Величество Господин Случай. Свезло Олесе. Хотя, конечно же подбирали и по анкетным данным и по внешности. А внешность у Олеси… Ну, об этом – отдельно.

Олесе повезло дважды.

Первое везенье состояло в том, что она попала в список… И отсюда, как следствие – хорошая работа и прекрасные заработки, какие Верка, Милка и Лариска могли видеть только во сне и в мечтах.

А вот второе везенье было в том, что находясь при бандитах, при их бандитских-то нравах и их бандитском полном небрежении всякими сковывающими комплексами морали в отношении красивых женщин, Олеся была защищена особым статусом… Она при детках, а значит – её…это самое – нельзя!

И порою Олесе было даже обидно, когда накатывала бабья тоска, вот всех девчонок на вечеринке растащили по углам огромного барского имения – и жарят их – кого на сеновале, кого в барской спаленке… А ее – Олесю, никто и пальчиком, и даже взглядом не может. Потому как она сидит и приглядывает за господскими спиногрызами.

Оставалось теперь только ждать, что вдохновившись мылом бразильского сериала, какой-нибудь из разведенных бандюганов сделает ей – красавице Олесе – такой домашней и всей пропахшей не французской косметикой, а детским питанием, сделает ей предложение…

Да и делали двое. Толян Мордвинов по кличке "Морда", когда со своей семнадцатилетней моделью расстался, да заезжий из Бельгии Жюль – Дидье Мариотт, которого в бригаде Вовы Кобелева держали навроде экзотической иностранной игрушки для бандитского куражу. Но ни за Толяна, ни за Жюля-Дидье Олеся так и не вышла. И не потому что Вова Кобелев не разрешил, а потому что за Морду она сама бы не пошла – охота ей потом быть всей в синяках от побоев, даже если за каждый синячок потом ей будут отваливать по автомобилю и по бриллиантовому ожерелью…

А за бельгийца – так… Неохота из России – матушки уезжать. Да и языков Олеся не знала.

Правила бэби-высиживания были такими.

Дети везде следовали за родителями. Если ехали на реку Туру на рыбалку и шашлыки, то всех здоровых детей, даже двухлетних едва ходящих – и тех брали на природу.

Но так как юные семнадцатилетние фотомодели и бывшие звёзды стрип-клубов, перешедшие теперь в статус богатых жонок, сидеть и возиться с малЫми не имели никакого желания… им бы больше – потусоваться, попить вискаря с текилой, да пофлиртовать с чужими мужьями, то сидеть приглядывать за детками и было теперь прямой святой обязанностью Олеси. Вот и сидела она на бережку, меняя памперсы полуторогодовалым наследникам всех этих Кобелевых-Коблов и Мордвиновых-Морд.

Сидела, смотрела на разгуляево и ни капельки сама в ротик – ни текилы, ни даже шампусика не брала. И так она вписалась в эту картину Эдуарда Мане "Завтрак на траве", что даже перепившие на празднике братаны, не видели теперь в ней объекта для сексуальных вожделений. Не возбуждала она их, потому как срабатывало у тех внутреннее реле табу. Эту – нельзя! Она с детьми.

А вообще Олеся была красивая.

В принципе, некрасивую бы и не взяли на работу.

Но красота ее в контраст с глянцевой гламурностью семнадцатилетних жонок была не такой, как ее было принято воспринимать. Было что-то в красоте Олеси нечто такое необъяснимо притягательно-домашнее и спокойное.

– С такою не в ночной клуб и даже не в театр на балет, а сразу домой в уютную квартиру, и чтобы в детской комнате было не менее двоих своих рожденных с нею детей, – засыпая и вспоминая прожитый день, думал потом Сухинин.

Увидел он ее и что-то щелкнуло в его голове.

Какое-то реле там перегорело.

И образ Вероники сразу немного потускнел и куда-то отодвинулся. И привычная сексуальная шиза немного отпустила.