Гавань разбитых ракушек

Глава 23

Жизнь иностранца, работающего в чужой стране, циклична и зависит во многом от притоков и оттоков других иностранцев. Как ни крути, а все равно сближение экспатов с местными жителями не происходит в той же степени, как между самими экспатами. Играет роль как и более высокий уровень зарплат, так и разный менталитет. Сытый голодного не поймет и не сможет проводить время без оглядки на разный уровень возможностей. Бедный африканец никогда не постигнет, как можно так транжирить деньги в ресторанах или тратиться на деревянные скульптуры и картины. Как можно так примитивно одеваться. Как можно не соблюдать и не беречь свои национальные традиции. Как можно не верить в африканскую магию. Как можно, в конце концов, не ценить семейные узы! В это же время приезжий европеец будет до конца жизни удивляться, зачем, если в твоем доме нечего есть, покупать многочисленные шелковые наряды для посещения традиционных церемоний. Почему надо делить с трудом заработанные деньги с ленивым бездельником братом только потому, что так велела семья. Как можно с таким изумительным спокойствием, граничащим с равнодушием, относиться к здоровью и образованию своих детей. Как можно потратить прорву донорских денег и при этом не достичь абсолютно ничего. А потому иностранцу легче и комфортнее обсудить за бокалом пива мировые проблемы с человеком, думающим в том же направлении. Это происходит повсеместно.

Встречаются, конечно, друзья с той и другой стороны. Но все же это исключение, а не правило. И потом… Настоящая дружба закаляется годами. Годами, которых нет в запасе у экспатов, приезжающих в страну на два-три года. Они собираются стайками, тянутся друг к другу, зная, что однажды расстанутся, а потому не прикипают сердцем. Но все же сближаются и грустят, когда друзья уезжают. В беспрестанном путешествии по миру самый большой плюс — это новые друзья, возможность познакомиться с такими людьми, которых, возможно, не встретил бы, не приехав в данную страну. Но за этим следует и самый печальный момент — расставание. Год-два-три, и кто-то уже уезжает. Многие шутят, что из-за этого сближение происходит стремительнее, чем в обычных условиях. Спешишь жить, спешишь узнать как можно больше о человеке, спешишь провести больше времени вместе. И самое обидное: кажется — нашел друга с родной душой, сблизились ближе некуда, а проходит еще пара лет, появляются новые люди и практически полностью вытесняют своих предшественников. И, встретившись через какое-то время со старым знакомцем, вдруг ощущаешь расстояние непреодолимое и понимаешь, что близость та была только на тот короткий отрезок времени и расстояние между людьми увеличивается так же стремительно, как происходило некогда сближение. Уедут одни, освоишься с пустотой, приедут другие, и вновь будешь приглашать на кофе, возить и показывать знакомые места, точно так же, как это делали с тобой поначалу. И все повторится. Записная книжка пухнет от электронных и почтовых адресов, телефонов, открытки с прощальными словами пылятся в комоде, и все же каждый раз ты понимаешь, что друг уезжает из твоей жизни навсегда.

Пол должен был уехать через два месяца. Вроде бы не так скоро, но отъезд ощущался в его настроении так отчетливо, что об этом только и говорили. Пол впал в философские размышления, завел дневник, куда записывал свои мысли. Дневник назывался «Моя бесполезная работа в Африке».

— Пол, но ты же сам говорил, что тебе нравится?

Ольга листала блокнот в твердом переплете, выхватывая отдельные фразы. «О чем я думал, когда только приехал? На что наивно надеялся?» «Ни у кого не хватает смелости встать и уйти, честно признав, что их работа совершенно неэффективна».

— Мне и сейчас нравится, — меланхолично ответил Пол. — Но, понимаешь, я начал видеть вещи со стороны. Мы здесь никому не нужны, более того, мешаем.

— Почему же?

— Так. По кочану. Мои друзья волонтеры тоже преподают английский в школах, и нас всех принимают как светил образования, понимаешь? А мы ведь не только не светила, но и не учителя даже. Мы просто носители языка, вот и все. Местных учителей с дипломом это ужасно раздражает. Им кажется, и они правы, что нас не должны выделять, что они ничем не хуже нас. А на деле им недоплачивают зарплаты, и живут они намного беднее, чем любой волонтер в деревне.

— И что, ты уже ощущаешь ревность, зависть с их стороны?

— Открыто нет, но подспудно да. И ты скоро ощутишь. Хотя у тебя вообще-то нет равных по статусу конкурентов, так что тебе это не грозит. А у нас есть еще такой момент — дети в школах привязываются к нам, мы ведь видим в них детей, мы умеем играть, развлекать, чего не умеют местные, мы умеем поговорить и обнять. А потом мы уезжаем, а местные учителя принимают огонь разочарований и обид на себя. А дети чувствуют себя обманутыми и брошенными. И это повторяется с каждым волонтером.

— Но польза-то есть. Она измеряется в количестве детей, выучивших английский, например.

— Это ты так измеряешь. А мои односельчане измеряют пользу от меня в количестве денег, риса и муки, подаренной им в качестве помощи. И когда я заканчиваю сайт их деревеньки в Интернете и говорю им, что теперь к ним приедут туристы и они смогут делать на них деньги, они спрашивают у меня только одно: а сколько денег ты дашь нам сейчас? Все бесполезно. Им не нужны туристы. Им не нужен я. Они довольны своей жизнью, и мы им только мешаем.

— И какой выход?

— Не знаю. Ума не приложу. Вообще не понимаю, зачем мы здесь. Вначале понимал, а теперь не понимаю. Африке помогают уже более пятидесяти лет. И ничего не изменилось. Ни-че-го. Где-то даже стало хуже. Я вот отработал два года, на собственной шкуре понял, что все, что мы делаем, никому не нужная ерунда. По поводу всей донорской помощи мне приходит на ум такое сравнение: спишь себе субботним утром у себя дома, вдруг кто-то стучится в твою дверь и заявляет, что он богат и ему делать нечего, вот он и решил помочь тебе по дому. Затем этот «кто-то» входит к тебе в дом и по ходу делает замечания: «Нет-нет, все ты делаешь неправильно, все это надо делать по-другому совсем, вот так, как я». Затем он делает это для тебя и за тебя и через пять минут уходит со словами: «Нет-нет, не надо меня благодарить, я просто хотел помочь». После того как незваный гость ушел, ты смотришь ему вслед и думаешь: что вообще произошло, почему он тебе помогал и какого черта он все перевернул вверх дном, нарушив привычный распорядок?

— Да ладно тебе, ты слишком пессимистичен.

— А ты все еще оптимистична? Я рад за тебя. Депрессия отъезжающего тебя еще не коснулась.

— Можно я возьму твой дневник почитать? Любопытные заметки.

— Бери. Но ненадолго. У меня еще много мыслей, полезных для потомков.

Все меняется. Ольга ощущала перемены пронзительнее, чем раньше. Возможно, только это и держало ее еще в Маракунде. Волонтеры в соседних деревнях менялись. Работники гуманитарных организаций, посещавшие беженцев, тоже менялись. Новые люди не знали предыстории. Они не знали Ольгу, они не понимали, почему столько бумаги переведено на отчеты, а воз и ныне там. Старые друзья уезжали, к новым приходилось еще привыкать. Порой незнакомцы становились близкими друзьями, а старые знакомые превращались во врагов. Вокруг рождались дети. Создавались новые семьи. Все менялось в этом микрокосме провинциальной жизни. Менялась даже Лара. Становилась мягче, неуловимо ближе. А больше всех менялась сама Ольга. А может, только она и менялась? Все остальное же менялось только сквозь новую призму ее восприятия…

Они приехали с Ларой в маленькую частную художественную галерею «Баобаб». Ее держала немка Бригитта, которая выглядела как Марлен Дитрих. Она решила помочь местным художникам и выставляла их работы, пытаясь продать. Покупали немногие, в основном туристы. Но были среди ее покупателей и те, кто долгое время жил в Гамбии и хотел увезти с собой кусочек жаркой страны на холсте. Панова уже покупала у нее чудесный батик и портрет девочки у реки. Но ездила она сюда не только и не столько из-за картин. Ее привлекало само место. Она ощущала себя здесь так легко и умиротворенно, словно ее приподнимали над землей.

Домик с галереей находился вдали от города, на холме, в африканской хижине этнического вида, но с удобствами внутри. На стенах — причудливые картины и батик, очень тонкой, кропотливой работы. Но самым чудесным был вид с того места, где располагался домик. Вокруг — просторы зеленой травы, чуть поодаль — низкие раскидистые деревья с извилистыми ветвями, еще чуть дальше — пальмы с баобабами. За ними — море. На обозримом просторе виднелся всего один жилой дом. Рядом с ним три женщины по очереди толкли в огромной деревянной ступе рис.

Спокойствие вокруг пропитывало буквально все, проникало с воздухом и растворялось в крови, несясь потоком к каждой клеточке тела.

Когда они приехали, Бригитты не было. Они прошлись по комнатам, разглядывая новые картины. Потом вышли на небольшую террасу и заказали кофе. Панова откинулась на спинку плетеного кресла, с наслаждением вытянула ноги на подставленную низкую табуретку. Кинула сумку на землю рядом. Из сумки выглядывал краешек дневника Пола. Лара не отрываясь смотрела на него.

— Хочешь взглянуть? — прищурившись, спросила Ольга.

— Ты не против?

— Нет. Возьми.

Лара осторожно, словно не веря, что Ольга дает ей в руки такое богатство, раскрыла блокнот. Прочла пару страниц и удивленно подняла глаза на Ольгу.

— Чей это?

В голосе звучало глубокое разочарование. Неужели она поверила, что Ольга дала бы ей прочесть свой дневник?

— Пола.

Лара еще немного пролистала шелестящие страницы и равнодушно отложила дневник в сторону.

— Неинтересно?

— Все это известно и слышано много раз. Пол, как все волонтеры, попал в мясорубку протрезвления. Славный малый, мне даже немного жаль его. Надеюсь, ты уже не страдаешь бременем белого человека?

— В каком смысле?

— Ты все еще считаешь, что делаешь для них великое дело, находясь здесь?

— Нет, я просто делаю, что могу.

— Ради интереса спросила бы их как-нибудь, а что им надо. Почему все, кто приезжает сюда начинать проекты, не заботятся о том, чтобы спросить людей, а нужны ли им эти проекты?

— Но эти люди необразованны, и им трудно оценить, что именно надо сделать, чтобы улучшить их жизнь.

— Ну конечно! Очень удобная отговорка. Только ты забываешь, что они жили и без тебя, и без меня много лет. И проживут. Но если ты будешь навязывать им свои идеи и деньги, ты просто откидываешь их на несколько лет назад, потому что даешь им возможность ничего не делать и не шевелить мозгами даже. Посмотри на этот лагерь беженцев. Уже пару раз его формировали, кормили, поили, а как только переставали кормить и поить, так люди вдруг находили путь к выживанию, находили, где жить, разбивали огороды, добывали себе еду.

— Ты примитивно все видишь. Ты предлагаешь человека, шатающегося на краю пропасти, толкнуть, чтобы он попытался за что-то зацепиться и выкарабкаться. А если у него не получится?

— А ты предлагаешь поддерживать его, чтобы не упал, но этого явно недостаточно, чтобы он отошел от края. И как долго ты будешь поддерживать? Бесконечно?

— Ты жестока, Лара.

— Нет, реалистка. Поживешь здесь с мое, тоже будешь такой же.

— Почему же ты продолжаешь здесь работать?

Она помолчала. Нахмурилась, но потом ее лицо вновь приобрело насмешливое выражение.

— Деньги, моя дорогая. Ради денег. Мне неплохо платят.

— Неужели ты не могла бы зарабатывать лучше в другом месте?

— В каком, например? Вот скажи, в твоей стране врачам хорошо платят? Нет, сама говорила. А в тех странах, где хорошо платят, мне никто не даст работать.

— То есть тебя вовсе не трогают проблемы этих людей?

— О-ля-ля! Трогают, но я решаю их профессионально. И за деньги. А ты — непонятно из каких соображений. Карьера не карьера, деньги не деньги. Я не пойму, что ты здесь делаешь. Если карьера — то тогда правильный старт. Потом взлетишь в офис какой-нибудь штаб-квартиры и будешь сидеть за компьютером и писать красивые отчеты и рекомендации, как помочь бедным людям так, чтобы и богатым была польза.

— И что в этом плохого?

— Ничего.

Лара пожала плечами. Как легко завести Панову! Даже неинтересно. Вспыхивает, как лучинка, вся кипит, а возразить резко не может. И постоянно нарывается на споры, хотя знает, что ничего лояльного не услышит. Ее словно магнитом притягивает. Отступает, дуется и опять приходит. Наступает на те же грабли. Получает по лбу, злится. А потом все по новой. Просто забавно с ней спорить.

— Африка — это Африка, моя дорогая. И ничего ты с этим не сделаешь, разве что запомнишь это хорошенько. Это другая планета. Другой мир. Ты их жалеешь, а это ошибка. Если ты поймешь, какие они, как они живут, ты поймешь, что они просто другие, африканцы, и это не хорошо и не плохо. Это факт. Такие, как ты, думают, что могут изменить их жизнь, переделав под западные стандарты. А они не хотят других стандартов. Они хотят лучше жить, но так, чтобы при этом ничего в укладе их жизни не изменилось. Зачем вам, белым, техника, новые технологии? Потому что вы без них как без рук, не проживете. А африканцы проживут. Они поприветствуют цивилизацию, но обойдутся и без нее, если так звезды расположатся.

— Ты много говоришь об Африке, но никогда о России. А ведь ты провела там лет семь, не меньше, так? Ты бы не хотела уехать отсюда? Работать в России, например. У тебя же российский диплом. А условия там получше.

— Раньше думала об этом. Теперь нет. Я все же принадлежу этой земле. Теперь уже не узнаешь, есть ли во мне нигерийская кровь или нет, но их богиня Ошун точно имеет со мной связь. Огужога был прав. Служить этим несчастным женщинам — мое предназначение. Я не могу их бросить. В этой клинике или в другой, в этой стране или в другой, не имеет значения.

— Но почему же не в России? Мало там нуждающихся в помощи врача женщин? И лагеря беженцев тоже есть, кстати.

— Ты же сама понимаешь. Там таких, как я, врачей — тысячи. А мой цвет кожи только помешает. А здесь — это привилегия, которую я успешно использую.

Ольга колебалась, прежде чем задать следующий вопрос. Лара казалась в разговорчивом настроении, что не каждый день случалось.

— А ты никогда не пыталась найти свою мать?

Лара и бровью не повела.

— Я ее даже нашла, можешь себе представить. Она живет там же, на островах.

— Ты с ней виделась?

— Нет.

— И не хотела бы?

— А что я ей скажу? Привет, я твоя повзрослевшая любимая дочь?

— Не знаю. Рита моей матери звонила. Хотя, может, она и не знала, кто ее мать.

— Может, и не знала. А может, просто не могла совладать с патологическим стремлением услышать голос матери. Это больше, чем просто любопытство. Это тоска по любви. Надежда на чудо, что однажды мать вдруг скажет — приезжай, я жду. Впрочем, это только мои догадки, — смутилась Лара под пристальным взглядом Ольги.

— Но ты же не хочешь видеть мать? У тебя нет голода любви?

— Нет. Во мне слишком много цинизма и злости, они заняли все вакансии.

— А если бы мать тебя признала? Позвала бы?

— Ну да, все бросить и бежать в захолустье, в деревню на крошечном острове? Не надо мне такого счастья. Я к фермерству непривычная. К козе не знаю с какого боку подобраться. Меня же миссионеры вырастили. А как доить козу, в программу не входило. Так что от меня в хозяйстве сплошные убытки.

Лара рассмеялась.

— Как позвали бы, так и назад бы отправили. Дай мне разок потолочь рис в ступе, и я свалюсь на неделю с жуткой болью в руках. Белоручка, что скажешь!

— Я еще хуже, — успокоила ее Панова.

— Значит, нам крупно повезло, что Мама Бахна снабжает нас домработницами.

— Да, я так скоро привыкну, потом пальцем не смогу дома пошевелить.

— Не волнуйся, выпишем тебе одну из девочек здешних.

— Вместе с сопровождающим врачом?

— Это мы тоже продумаем, шеф. Все будет в ажуре.

Ольга не совсем понимала, что так веселит Лару, но это придало ей храбрости.

— А ты и правда поехала бы со мной в Россию? — выпалила она. — Если бы была возможность, ну просто в гости? Неужели не скучаешь?

— Иногда.

— Почему же ты упорно не говоришь по-русски, не делишься своими воспоминаниями?

— А что именно ты хочешь узнать?

— Все. Все абсолютно. Как ты там жила, где, кто были твои друзья, куда ездила. Мне все интересно.

Лара перестала улыбаться. Теперь она задумчиво жевала стебелек лимонника и смотрела вдаль, за тучи, нависшие между верхушками пальм и небом. Для дождей было еще рано, но тучи не покидали горизонт, словно стояли в ожидании, готовые по первому сигналу разразиться ливнем. Ольга смотрела на нее с такой надеждой. Ей стало ее даже жаль. Что ожидала она услышать? Сколько раз задиралась, пытаясь выпытать хоть что-то из Лары? Лара знала, что завеса становится все прозрачнее и прозрачнее. Но оттягивала последний шаг. Боялась не меньше Ольги, хотя убеждала себя, что Панова просто не заслужила правды. А кто заслужил? Кто из них сделал достаточно для того, что смело посмотреть друг другу в глаза? Сколько еще будут терзать друг друга, соревнуясь в язвительных словах, взаимных упреках? Африканка. Да, она теперь африканка. Теперь она могла смело сказать, что нашла себя, обрела свои корни. А сколько сил, слез и лет ей это стоило? Зачем поднимать со дна морского то, что так тщательно захоронено там?

— Разное бывало. Были и друзья, и враги.

— Ты с ними поддерживаешь связь?

— Кое с кем. Моя жизнь здесь, и я стараюсь не забывать об этом.

— Одно другому не мешает.

— Иногда мешает. И смотри — от судьбы не убежишь. Кто бы мог подумать, что я встречу здесь русскую.

— Это не редкость. В Африке полно русских.

— В Маракунде — одна.

Ольга с досадой засунула дневник Пола в сумку. Нет, ничего из нее не вытянешь. Не хочет разговаривать. Не хочет никак. Ну что с ней делать? Что еще ей мешает?

— А я хотела бы иметь сестру, как ты.

— Что?

Лара выронила чашку с кофе. Кофе разлилось по плетеному столику, забираясь во все щели.

— Если бы… Если бы ты вдруг оказалась моей сестрой, я была бы очень рада.

— А я бы не радовалась на твоем месте так.

— Почему?

— Потому что я бы на месте твоей сестры ненавидела бы тебя всей душой.

Голос Лары зазвучал внезапно резко. Она не смотрела в глаза Пановой и говорила быстро, словно пыталась успеть сказать все разом, не дать себе запнуться.

— Я бы жила этой ненавистью, питалась ею. И я бы не отказалась от нее только из-за того, что ты раскрыла объятия. Ненависть к тебе у меня была бы даже больше, чем к твоей матери. Потому что она все равно страдает, ее терзает совесть, и жизнь ее никогда не будет счастливой. А вот ты, ты получила все, чего не получила я. Эта ненависть двигала бы мною в жизни, толкала вперед, заставляя добиться чего-то. И перестань я тебя ненавидеть, я бы не знала, что делать. Я бы остановилась, растерялась. У меня пропал бы стимул. А она, я думаю, не может уже жить без стимула. Она не привыкла жить без ненависти. Как и не может жить просто так, без цели. Я даже рада, что у меня нет никакой сестры от папочки или мамочки. Насколько я знаю. Так намного легче жить. Некого ненавидеть, кроме тех ублюдков, что породили меня на свет и забыли о моем существовании.

Лара повернулась к ней. Ее огромные черные глаза не мигали. Ноздри слегка дрожали, выдавая волнение. Она замерла, ожидая реакции на свои слова. Ответь, что тебе все равно! Что ты все равно будешь любить, что не ждешь легкого прощения, что просто ищешь родную душу! Ответь, что все это ерунда, решаемые проблемы, что ты не веришь ни единому слову! Ну ответь же!

В глазах Ольги стояли слезы. Она поднялась с кресла и вышла за ограду. Лара не остановила ее. Она смотрела ей вслед, плотно сжав губы и прищурив глаза. Значит, так… Так правильно. Так надежнее. Так спокойнее. И не подходи больше с такими вопросами, опять укушу. Мне и так больно. И еще большей боли я просто не перенесу. С прежней болью я жить научилась, контролировать ее научилась. А с новой — еще нет. Ну что ты гонишь лошадей? Куда спешишь? Еще вся жизнь впереди. Еще успеешь. И я успею. А пока — нет, не надо. Пока иди и глотай слезы. Мало я их проглотила? Твоих никогда не хватит перекрыть. Не торопись, прошу тебя. Мы не готовы, мы только дров наломаем. Все не так просто, как тебе кажется. Это ребенку можно поцеловать ушибленную коленку, и боль уймется. У взрослого человека с искалеченным сердцем так просто боль не унять. Такое сердце тронешь — и рана вновь откроется, и кровь хлынет. А я не хочу. Ты не знаешь, зачем я тебе нужна. Ты просто считаешь, что так правильно. Ты все привыкла делать правильно. Ты не знаешь, что ты будешь потом делать со всем этим. А я не хочу. Вновь выброшенной быть не хочу. Ты говоришь, я сильная. А я слабее тебя, куда слабее. И трусливее. А потому не гони лошадей. У нас еще вся жизнь впереди.

Лагеря беженцев закрывали. Конфликт пошел на спад, беженцы постепенно, самовольно или под нажимом правительства, возвращались к своим разграбленным домам начинать жизнь сначала. Клинику ФПРСА решил не закрывать, ведь до сих пор вдоль границы было разбросано множество групп беженцев, да и окружающие деревни нуждались в их помощи. Средства постепенно сокращали, и Ольга знала, что скоро придется полностью пересматривать программу проекта. Теперь, когда политический интерес угасал, насколько доноры будут заинтересованы в помощи? Ольге позвонил Нестор и по секрету сообщил, что ее, скорее всего, переведут в другую страну. Пока еще неясно куда, но разговоры об этом уже ведутся.

— А что же здешний проект?

— Оставят какой-то минимальный объем. Скорее всего, оставят финансирование доктора Виеры в качестве представителя. Остальной персонал обещало взять на себя правительство.

— И вы им верите?

— Приходится. У нас уже на содержание стольких людей средств не хватит. Ты пока Ларе ничего не говори, подождем до окончательного решения.

Впервые так близко к отъезду. Прошел почти год. Целая жизнь прошла.

В этот же вечер случилось невероятное. Чудовищное. Страшное. Необъяснимое и несправедливое.

Лара поехала по вызову к группе беженцев, дорога была очень плохая, и они с водителем решили ехать по Сенегальской приграничной дороге. Так часто делали, когда надо было сократить путь. Жителям Западной Африки не нужны были визы для стран этого региона, так что границы для них были весьма условными. На участке сенегальской дороги длиною в каких-то тридцать километров они наткнулись на невесть откуда взявшуюся группу сепаратистов, состоявшую из пяти-шести пьяных молодцов. Увидев белый джип с красными номерами[12], они начали нахально останавливать машину, требуя подвезти. Водитель нажал на газ и рванул вперед. Обычно вслед за этим ничего не случалось, но тут кто-то из них выстрелил вслед. Молодцы загоготали, машина умчалась вперед. А пуля пробила голову Лары Виеры. Она обернулась посмотреть, не задел ли водитель кого в спешке. И встретила смерть. Люди несколько месяцев не слышали стрельбы в этих краях. Беженцы возвращались домой, поверив в мир. Он и был там — мир. Но какой-то пьяный ублюдок решил выстрелить. Возможно, и не думал убивать. Просто напугать. Он не целился. Он просто нажал на спуск. И пуля пробила голову Лары Виеры.

Они приехали назад, в Маракунду. Лара с удивленно распахнутыми глазами и запекшейся струйкой крови на лбу. Ее осторожно вытащили из машины и переложили на носилки. Ольга замерла. Она смотрела в ее глаза, и казалось, что ее жизнь тоже уходит, тонет в этом удивленном застывшем взгляде. Она протянула руку и закрыла ей глаза.

Когда возник вопрос о похоронах, все в один голос заявили, что надо найти хоть кого-то из ее родных в Гвинее-Бисау. Принято хоронить на своей земле, если есть такая возможность. Африканцы — народ кланов и семей. Сосуществуя на огромном континенте, они умудряются эффективно пользоваться сарафанным радио. В течение дня отыскали выходцев из Бисау в Банжуле, среди них тех, кто имел родню недалеко от родных островов Лары. Однако помочь никто толком не мог. Острова были очень малонаселенными, найти родню Лары за короткий срок не представлялось возможным. Но зато выяснилось странное обстоятельство — нашлись люди, которые утверждали, что доктор Виера вовсе не из Бисау. Она якобы просто купила паспорт Гвинеи-Бисау для получения работы в Гамбии. Жила там когда-то, но родом не оттуда. Уж мы-то своих знаем, говорили выходцы из Бисау. Она не из наших. Ольга приняла известие без удивления. Не объяснишь же этим людям, что она уже знала об этом.

Медсестры быстро нашли объяснение сему факту. Конечно, в Африке много политических беженцев. Наверное, доктор Виера из таких, может, скрывалась от властей, потому и купила паспорт Бисау. Да и какая теперь разница? О мертвых плохо не говорят. А доктора Виеру все любили в Маракунде и чувствовали себя ответственными за ее похороны. Ольга принимала самое активное участие, отдавала указания, дала денег на церемонию похорон. Но она оказалась в тупике, когда ее спросили, к какой религии принадлежала доктор Виера.

— Не знаю. Не уверена. Мы не обсуждали это, — бормотала она.

И врала. На самом деле Лара говорила ей, что в бога не верит. Разочаровалась с детства.

— У меня был бог, — говорила она. — В лице миссионерки, которая заботилась обо мне вместо родителей. Это был настоящий бог, потому что без нее все было бы еще хуже. Ее я могла потрогать, прижаться к руке, спросить совета. Она смотрела на меня печально, когда я приходила в слезах после уроков. А мне было жаль ее расстраивать еще больше, и я не жаловалась. Но она все понимала. Потому что, когда умирала — о да, оказалось, что боги смертны! — она гладила меня и просила прощения за то, что не уберегла меня от обид. После этого других богов в моей жизни не было. И верю я только в себя.

Но объявить об этом маракундцам означало разрушить репутацию Лары. Атеистов здесь не признавали. Все ждали от нее ответа, при такой жаре следовало торопиться с похоронами. А она не знала, что делать. Пока не вспомнила о гриотах, йоруба и словах Огужога.

— Йоруба! Она из людей йоруба! Спросите Онсуману, он знает.

— Йоруба? Разве она нигерийка?

— Кто-то из родителей был, да.

— Тогда надо звать гриотов. Среди них есть люди йоруба.

Лару похоронили со всеми полагающимися традициями йоруба. Зарезали барана в знак жертвоприношения, пели ритуальные песни, гриоты надели белые одежды. Потом настояли на том, чтоб ее похоронили у реки, так как она считалась помощницей богини Ошун, которая произошла из речных вод, согласно легенде йоруба.

Ольга не сопротивлялась и просто давала согласие на все подряд, лишь бы поскорее закончить с этим ужасным днем. Женщины плакали, как полагается, в голос, навзрыд. Ольга была в шоке и не проронила ни слезинки. В день похорон над всей местностью неожиданно опустился густой туман. Он окутал все густым покрывалом, задержался на очень короткое время и растаял. Люди видели в этом особый знак, молились. Ольга провела ладонью по ставшей влажной поверхности небольшого алтаря около могилы Лары и приложила пальцы к губам. На губах остался вкус меда.

У себя дома она поставила рядом с ее фотографией изображение Ошун, а также тыкву, ракушки, зеркало, воду и павлинье перо, все, как ее научили гриоты.

— Она просто переселилась в более удобное ей тело, — пояснили они. — Смерти нет, есть только переселение душ. Но ей будет приятно знать, что ты заботишься и вспоминаешь о ней. А Ошун, ее покровительница, будет благосклонна и к тебе.

Ольга кивала. Да, возможно. Это хорошо. Потому что ей теперь потребуется помощь, поддержка всех богов и богинь на свете. Потому что сил идти не осталось. Ноги подкашивались, а уж сердце — сердце болело до невозможности дыхания. Ей нужна поддержка. Но только что с того… Лары нет.

Я — река. Я — река. Я — река. Я — ее воды, ее душа, ее дно и ее берега. Я превратилась в густой туман, что покрыл землю белым покрывалом грусти. Я поднялась в небо легким облачком и осела в виде капелек утренней росы, слилась с речной сутью. Я — река в реке. Мать Река несет меня, бережно баюкая, лаская невесомой пеной. Мне поют песни прекрасные птицы и улыбаются лица людей, отражаясь в моих медовых водах. Я даю живительную влагу жаждущим и забираю души уставших. Я охраняема великой Матерью Рекой, и я несусь в бесконечные просторы свободы.

Мне никогда не было так хорошо в моей жизни. В той, прошлой жизни. Я знаю, что память моя жива только потому, что я еще река. Я знаю, что позже я забуду все и начну все сначала, с чистого белого песка. Но пора эта еще не пришла. И Мать Река несет меня, переливаясь серебром.

В той, прошлой жизни у меня тоже была мать. Та, что меня родила. Она с ужасом смотрела в мои широко распахнутые глаза, и в ее взгляде я видела стыд, страх, сомнения. А ожидала увидеть любовь. Любви не было. Я думала, она привыкнет и вспомнит. Вспомнит, что ее тело носило меня и мы одно целое. Как можно не любить часть себя? Оказалось, можно. Я была другая. Мои руки и ноги не слушались меня, но глаза все видели, и я все понимала. Я — чужая. Рядом не было никого, кто разделил бы мои страхи, успокоил бы меня. Девушки в белых халатах и колпачках с опаской дотрагивались до меня, пеленая так туго, что я не могла пошевелиться. Надо мной склонялись любопытные лица, кто-то брезгливо морщился, кто-то пожимал плечами. А кто-то улыбался. И я с жадностью ловила эти крупицы нежности. Это мне? Для меня? И я улыбалась в ответ беззубым ртом. Но никогда не было улыбки той, что меня родила. Она брала меня на руки иногда. Я помню, как прекрасно от нее пахло. Хотелось прижаться всем своим крошечным телом и вдыхать, вдыхать ее аромат. От нее сладко пахло молоком, попробовать вкус которого она мне так и не дала. А память до сих пор хранит его запах. Запах счастья.

Вместо теплой груди мне дали резиновую соску. Когда медсестра всовывала мне ее в рот, она не прижимала меня к себе, а оставляла в неуютной кроватке. И я жадно высасывала все до последней капли, потому что кормили нас строго по часам. Но если сильно кричать, можно было добиться внеочередной порции. И так я поняла, что в жизни можно получить желаемое, если немного постараться.

Однажды я проснулась утром, и меня не понесли к той, которая меня родила. Я лежала в кроватке, туго спеленатая, и смотрела в потолок. А потом меня отвезли в другое место, где было очень много кричащих младенцев и очень мало теплых рук. На какое-то время я поселилась в деревянной кроватке. Обо мне вспоминали тогда, когда надо было поменять пеленки или накормить. И я вновь ощутила на себе любопытные взгляды и опасливые прикосновения.

Жизнь со временем наладилась, и в общем-то было не так уж плохо. Хотя как я могла знать? Ведь сравнивать мне было не с чем. Ловкие руки нянечек были единственным источником тепла, но мне и это казалось чудом.

Однажды я вновь увидела ее. Ту, что меня родила. По запаху я узнала, что это она. Протянула к ней руки, и, о чудо, она меня взяла! И даже неловко улыбнулась. Каким блаженством показались мне эти минуты. И тем горше было ощущать, как она положила меня обратно и ушла. Правда, с тех пор в моей жизни произошли некоторые перемены. У меня появились игрушки, да-да, самые настоящие, яркие, громко звенящие игрушки. Я пыталась дотянуться до них руками, и иногда мне это удавалось, доставляя немалое веселье.

Та, что меня родила, приходила еще несколько раз. Но почему-то память моя вспоминала ее все с большим трудом. Как будто боль после ее ухода была настолько сильной, что я решила защититься от нее. И забвение стало лучшим охранником.

Жизнь моя становилась все лучше. Мною занимались, играли, и я ощущала себя особенной. Тогда, в том возрасте, дети еще принимали меня за свою. В их нежных детских головках очаги жестокости еще не проявились, и мы вместе играли, облизывая одни и те же игрушки и ползая на одном полу. Пожалуй, это было самое счастливое время. Общее детство, общая радость. Общие печали. И даже общая мама, которая неожиданно стала забирать меня к себе домой. Так появилась та, которая меня вырастила.