Гай Мэннеринг

И, в подкрепление своих слов, он крепко выругался, а потом тщательно запер все двери тюрьмы и пошел сдать.

Едва только все стихло, часы на городской башне пробили девять.

– Хоть и рановато сейчас, – сказал фермер, обратив внимание на то, что приятель его совершенно побледнел от усталости, – по мне, капитан, если только вы выпить еще не хотите, то нам лучше спать залечь. Но вот, истинный бог, пить-то вы, я вижу, не больно горазды, да, впрочем, и я такой же, разве только вот когда в дороге или у соседей на пирушке...

Бертрам охотно согласился с предложением своего друга, но стоило ему взглянуть на «чистое» белье, постеленное миссис Мак-Гаффог, как он потерял всякое желание раздеваться.

– Я вот тоже так думаю, капитан, – сказал Дэнди. –

Черт, у этой постели такой вид, будто все сэнкуэрские углекопы на ней вместе лежали. Но через мою-то одежку это не пройдет.

С этими словами он бухнулся на шаткую кровать так, что дерево затрещало, и вскоре тишина огласилась звуками, по которым можно было определить, что он уже крепко спит. Бертрам скинул кафтан и сапоги и улегся на другой кровати. Лежа, он все еще никак не мог отделаться от мыслей о странных превратностях судьбы и о тайнах, окружавших его со всех сторон. Неведомые враги преследовали его, и столь же неведомые друзья – выходцы из простого народа, с которым ему никогда раньше не приходилось сталкиваться, – выручали его теперь из беды. Наконец чувство усталости взяло верх, и вслед за своим другом он крепко уснул. Теперь, когда они оба погрузились в приятное забытье, мы должны покинуть их и познакомить нашего читателя с другими событиями, происходившими в то же самое время.

ГЛАВА 46

. .откуда этот дар

Прозренья вещего? И почему

Вы ночью нас в степи остановили

Пророческими страшными словами?

Все расскажите, заклинаю вас!

Шекспир. «Макбет»

Вечером того дня, когда допрашивали Бертрама, полковник Мэннеринг вернулся из Эдинбурга в Вудберн. Он нашел всех домашних в прежнем состоянии, что, конечно, нельзя было бы сказать о Джулии, если бы ей к тому времени довелось узнать об аресте Бертрама. Но так как в отсутствие полковника обе молодые девушки вели крайне уединенный образ жизни, весть эта, по счастью, еще не долетела до Вудберна. Из письма Мэннеринга мисс Бертрам уже знала о том, что надежды на завещание ее родственницы не оправдались. Но каковы бы ни были ее чаяния, которым это письмо положило конец, разочарование не помешало ей приветливо встретить полковника, и она всячески старалась отблагодарить своего покровителя за его отеческую заботу. Она выразила сожаление по поводу того, что в эту холодную погоду ему пришлось понапрасну совершить из-за нее столь длинное путешествие.

– Я очень огорчен, что оно оказалось напрасным для вас, – сказал Мэннеринг, – но что касается меня, то я познакомился там с интересными людьми и очень доволен тем, как я провел время в Эдинбурге. Даже друг наш Домини, и тот вернулся оттуда раза в три ученее, чем был, и ум его стал еще острее от состязания в красноречии со знаменитостями северной столицы.

– Разумеется, – учтиво заметил Домини, – я старался как мог, и, хоть противник мой был очень искусен, победить меня ему не удалось.

– Но сражение это, по всей вероятности, вас утомило? –

спросила мисс Мэннеринг.

– Конечно, и даже немало, но я препоясал чресла и не сдавался.

– Могу подтвердить, – вставил полковник, – что мне ни разу не приходилось видеть, чтобы так хорошо отбивали атаку. Противник был похож на маратхскую конницу; он нападал со всех сторон, артиллерия просто не знала, куда целить; однако мистер Сэмсон выставил свои тяжелые орудия и палил сначала по врагу, а потом по пыли, которую тот поднял. Но сегодня уже не стоит больше ломать копий, мы обо всем поговорим утром, за завтраком.

Но утром к завтраку Домини не явился. Слуга сообщил, что он вышел из дому очень рано. Позабыть о завтраке или обеде было для него делом самым обыкновенным; поэтому отсутствие Домини никогда никого не беспокоило. Экономка, почтенная пресвитерианка старого уклада, относившаяся с большим уважением к богословским занятиям

Сэмсона, всегда заботилась о том, чтобы он не пострадал из-за своей рассеянности, и, когда он возвращался, всегда напоминала о том, что и бренному телу тоже надо воздать должное. Но почти никогда не бывало, чтобы он пропускал подряд и завтрак и обед, как случилось в тот день. Объясним же, чем было вызвано столь необычное поведение

Сэмсона.

Разговор Плейдела с Мэннерингом о судьбе маленького

Гарри Бертрама пробудил в Сэмсоне тягостные воспоминания. Доброе сердце бедного Домини постоянно упрекало его в том, что он доверил ребенка Фрэнку Кеннеди и оплошность его послужила причиной убийства таможенного, исчезновения мальчика, смерти миссис Бертрам и разорения всей семьи его патрона. В разговоре он, правда, если можно вообще назвать разговором те слова, которые он из себя извлекал, никогда не вспоминал об этом событии, но зато мысли его неотступно к этому возвращались. Уверенность, что мальчик жив, которая была так ясно и решительно высказана в последнем завещании миссис Бертрам, пробудила какую-то надежду и в сердце Домини, и он был просто в отчаянии от того, что Плейдел отнесся к этой надежде столь пренебрежительно. «Конечно, – думал

Сэмсон, – адвокат – человек ученый и хорошо разбирается в самых трудных законах, но он в то же время крайне легкомыслен и говорит часто совсем необдуманно и бессвязно; чего же это ради он стал бы ex cathedra подвергать сомнению надежду, высказанную почтенной Маргарет Бертрам».

Так, повторяю, думал Домини; если бы он даже и половину своих мыслей выразил вслух, у него от непривычных усилий потом целый месяц болели бы челюсти.

Все эти мысли привели к тому, что ему захотелось посетить те места, где разыгралась трагедия Уорохского мыса и где он не был уже много лет, пожалуй с того самого времени, когда случилось это роковое событие. Путь был дальний, Уорохский мыс находился у самых границ поместья Элленгауэн, так что Домини, который шел из Вудберна, должен был пройти все владения Бертрама. К тому же он не раз сбивался с дороги – ведь там, где, по своей наивности,

он ожидал увидеть одни только маленькие ручейки, как летом, теперь с шумом неслись бурные потоки.

Наконец он добрался до леса, который и был целью его похода, и осторожно вступил в его пределы, стараясь восстановить в памяти все обстоятельства катастрофы.

Легко себе представить, что все то, что он там видел и припоминал, не могло привести его ни к каким выводам, кроме тех, которые он сделал тогда еще под непосредственным впечатлением страшного события. И вот «со вздохом тяжким и со стоном» наш бедный Домини завершил свое бесплодное странствие и устало поплелся обратно в Вудберн, задавая своей смятенной душе один и тот же вопрос, который подсказывало ему довольно сильное чувство голода, а именно – завтракал он утром или нет?

В этом хаосе чувств и воспоминаний, думая то о потере ребенка, то вдруг устремив мысли на столь далекие от всего этого предметы, как говядина, хлеб и масло, он на обратном пути свернул в сторону от дороги, которой шел поутру, и незаметно очутился близ небольшой полуразрушенной башни, или даже, можно сказать, развалин башни, в месте, которое здешние жители называли Дернклю.

Читатель вспомнит описание этих развалин в двадцать седьмой главе нашего романа; под их сводами молодой

Бертрам был свидетелем смерти одного из сподвижников

Хаттерайка и нашел себе покровительницу в лице Мэг

Меррилиз. Уже один вид этих руин внушал страх, а местные легенды утверждали, что там водятся привидения; возможно, что цыгане, так долго жившие по соседству, придумали это сами и, во всяком случае, распространяли эти слухи ради собственной выгоды.

Говорили, что во времена независимости Гэллоуэя

Хэнлон Мак-Дингауэй, брат правившего, страной Кнарта

Мак-Дингауэя, убил брата своего, государя, и хотел захватить власть, принадлежавшую по праву малолетнему племяннику. Верные союзники и слуги убитого короля, которые стали на сторону законного наследника, преследовали убийцу своей местью, и он вынужден был с немногочисленной свитой, соучастниками его заговора, бежать и скрыться в неприступной крепости, носившей название Дернклюйской башни. Там они и защищались, пока их не одолел голод. Тогда они подожгли здание, а сами предпочли погибнуть от собственных мечей, лишь бы не сдаться своим заклятым врагам. Случилось это очень давно. В основе этой трагической истории, возможно, и лежало какое-то подлинное событие, но потом все переплелось с легендами, в которых было столько веры в нечистую силу и самого фантастического вымысла, что крестьяне из ближайших деревень в вечернее время всегда рады бывали идти дальней обходной дорогой, лишь бы не проходить мимо этих зловещих стен. По ночам возле башни нередко загорались огни, так как место это не раз служило убежищем для разного рода подозрительных людей. Огни эти тоже считались колдовским наваждением; бандитам это было на руку, местные жители считали такое объяснение вполне правдоподобным.

Надо сказать, что наш друг Сэмсон, хоть он и был человеком начитанным, да к тому же еще и математиком, все же не достиг в изучении философии тех глубин, когда существование призраков и могущество колдунов берется под сомнение. Рожденный в век, когда не признавать ведьм значило в глазах людей то же самое, что оправдывать их нечистые деяния, Домини сжился с этими легендами и верил в них так же свято, как верил в бога; усомниться в том и другом для него было одинаково трудно. Подобного рода чувства и привели к тому, что, когда в этот туманный день, уже склонявшийся к вечеру, Домини Сэмсон проходил мимо Дернклюйской башни, им овладел вдруг какой-то безотчетный страх.

Каково же было его изумление, когда, подойдя к двери, которую навесил там, по преданию, один из последних лэрдов Элленгауэнов, чтобы ни одному путнику не вздумалось зайти в это проклятое место, и которую постоянно держали на замке, спрятав ключ от него в приходской церкви, Домини увидел, что дверь, та самая дверь вдруг распахнулась и фигура Мэг Меррилиз, столь хорошо ему знакомая, но нигде не появлявшаяся в продолжение стольких лет, предстала перед его изумленным взглядом!

Она выросла прямо перед ним на тропинке, так что он никак не мог обойти ее, – он мог только повернуть назад, но его мужское достоинство этому воспротивилось.

– Отыди! – сказал Домини в испуге. – Отыди. Conjnro te scelestissima nequissima – spurcissiina – iniquissima – atque miserrima – conjuro te269!

Мэг устояла против этого страшного потока превосходных степеней, которые Сэмсон, казалось, извергал из необъятных глубин своего чрева и обрушивал на нее как раскаты грома.

269 Преступнейшая, негоднейшая, нечистейшая, враждебнейшая и презреннейшая, заклинаю тебя! (лат.).

– Что он, с ума, что ли, спятил со всеми своими трескучими заклинаниями? – прошептала она.

– Conjuro, – продолжал Домини, – abj uro, contestor, atque viriliter empero tibi270.

– И напугал же тебя, видно, дьявол, что ты такую тарабарщину понес! От нее ведь собака, и та сдохнет! Слушай, пустомеля ты этакий, что я тебе говорю, а не то до самой могилы жалеть будешь! Так вот, иди и скажи полковнику Мэннерингу: она, мол, знает, что он ее ищет. И он знает, и я знаю, что кровь кровью смоется и потерянное найдется,

И право Бертрамово верх возьмет

На хребтах Элленгауэнских высот.

На, вот ему письмо; я хотела ему через другого послать, сама я писать не умею, но у меня есть кому и писать, и читать, и ехать, и скакать за меня. Скажи ему, что час пробил, судьба свершилась и колесо повернулось. Пусть он теперь на звезды глянет, как в былое время глядел. Запомнишь?

– Говорю тебе, что знать ничего не знаю, – сказал Домини. – Слова твои приводят душу мою в смущение, а тело в трепет.

– Никакого они тебе зла не сделают, а польза от них, может, большая будет.

– Отыди! Не хочу я никакой пользы, которая нечистым путем приходит.

270 Заклинаю тебя, призываю тебя, настоятельно тебе приказываю (лат.).

– Дурак ты, вот ты кто! – сказала Мэг в негодовании; она нахмурила брови, и глаза ее засверкали, как горящие уголья. – Дурак! Неужели ты думаешь, что, если бы я тебе зла хотела, я не могла бы тебя с этого утеса вниз спихнуть?

И о твоей смерти не больше бы узнали, чем о смерти

Фрэнка Кеннеди. Понял ты это, пугало огородное?

– Ради всего святого, – сказал Домини, отступая назад и наставляя на колдунью свою трость с оловянным набалдашником, как будто это было копье, – ради всего святого, убери руки! Не придется тебе, негодяйка этакая, меня схватить, убирайся отсюда, если тебе жизнь дорога! Уходи, говорю, у меня хватит сил за себя постоять. – Но на этом слове речь его оборвалась. Мэг, обладавшая поистине необыкновенной силой (как потом уверял Домини), отвела удар трости и втащила его в помещение так же легко, «как я бы унес атлас Китчена»271.

– Садись вот тут, – сказала она, крепко встряхнув нашего еле живого проповедника и водворив его на сломанную табуретку, – садись и отдышись теперь да с мыслями соберись, церковная галка. У тебя что, сегодня постный или скоромный день?

– Постный, да только все одно грешный, – ответил

Домини, к которому вернулся дар речи. Заметив, что его заклинания только разозлили несговорчивую колдунью, он решил, что лучше будет притвориться ласковым и послушным, а заклинания твердить про себя; вслух он теперь их больше не осмеливался произносить.

271 Китчен Томас (1718-1784) – составитель ряда атласов, в том числе общего атласа, опубликованного им в 1773 г. и неоднократно переиздававшегося после смерти автора.

Но, так как наш добрый Домини никак не мог уследить за двойным ходом своих мыслей, отдельные слова его внутреннего монолога невольно произносились вслух, вклиниваясь неожиданным образом в его разговор со старухой, и каждый раз пугали Домини; бедняга боялся, чтобы, услыхав какое-нибудь нечаянно вырвавшееся слово, колдунья не рассвирепела еще больше.

Меж тем Мэг подошла к стоявшему на огне большому чугунному котлу, открыла крышку, и по всему помещению распространился удивительно вкусный запах. Он сулил нечто более соблазнительное, чем то варево, которое, как утверждают повара, обычно кипит в котле ведьм. Это был запах тушившихся зайцев, куропаток, тетерок и прочей дичи, смешанной с картофелем и щедро приправленной луком и пореем. Судя по размерам котла, все это готовилось не меньше чем человек на шесть.

– Так, значит, ты ничего сегодня не ел? – спросила Мэг.

Она положила порядочную порцию этого диковинного рагу в глиняную плошку, посолила его и поперчила.

– Ничего, – ответил Домини, – scelestissima272, то есть хозяюшка.

– На вот, ешь, – сказала она, пододвигая ему плошку, –

согрейся.

– Да я не голоден, malefica273, я хотел сказать – миссис

Меррилиз!

На самом деле он говорил про себя: «Пахнет действительно вкусно, но ведь варила-то это месиво Канидия или

272 Преступнейшая (лат.).

273 Злодейка (лат.).

Эриктоя»274.

– Если ты сейчас же не станешь есть, чтобы сил набраться, я тебе все вот этой корявой ложкой прямо в глотку запихаю; все равно, хочешь не хочешь, открывай рот, грешная твоя душа, и глотай!

Сэмсон, боясь, что его накормят глазами ящерицы, лягушачьими лапками, внутренностями тигра и тому подобными яствами, сначала решил не притрагиваться к угощению, но от запаха тушеного мяса у него потекли слюнки, и упорство его поколебалось. Угрозы старой ведьмы окончательно сломили его сопротивление, и он взялся за еду. Голод и страх – самые убедительные проповедники.

«И Саул ведь пировал с Эндорской волшебницей275», –

подсказывал ему Голод. «Солью посыпано, значит это не колдовская еда: колдуньи – те никогда ничего солить не станут», – добавил Страх. «Да к тому же, – сказал Голод, отведав первую ложку, – это вкусное и сытное блюдо».

– Ну как, нравится мясо? – спросила хозяйка.

– Да, нравится, – отвечал Домини, – спасибо тебе большое, sceleratissima276! Я хотел сказать – миссис Маргарет.

– Ладно, ешь на здоровье; кабы ты знал, как это все достается, у тебя, может, к еде бы всякая охота пропала.

274 Канидия – вольноотпущенница, возлюбленная Горация, сделавшаяся впоследствии предметом насмешек поэта, который несколько раз называет ее отравительницей.

Эриктоя – имя колдуньи у римских поэтов Овидия (43 до н.э. – 13 н.э.) и Лукана (39 – 65 н.э.).

275 «. .Саул ведь пировал с Эндорской волшебницей». – Царь Саул, по библейскому преданию, приходил ночью к волшебнице, жившей в городе Эндоре, и просил ее вызвать тень пророка Самуила, некогда возведшего его на царство.

276 Окаяннейшая! (лат.).

При этих словах Сэмсон выронил ложку, которую подносил ко рту.

– Да, пришлось не одну ночку не поспать, чтобы все это добыть. Те, кому я обед сготовила, не очень-то о ваших охотничьих законах беспокоились.

«Только и всего? – подумал Сэмсон. – Ну, из-за этого я есть не перестану».

– А теперь ты, может, выпьешь?

– Да, выпью, – изрек Сэмсон. – Conjnro te277, то есть спасибо тебе от всего сердца.

А про себя он думал: «Сказал «а», так говори и «б». И

он преспокойно выпил за здоровье старой ведьмы целую чарку водки. Завершив таким образом свою трапезу, он почувствовал, как сам потом рассказывал, «необыкновенную бодрость» и «всякий страх потерял».

– Ну, а теперь ты запомнишь мое поручение? – спросила Мэг Меррилиз. – Я по твоим глазам вижу, что, пока ты здесь со мной посидел, ты уж другим человеком стал.

– Исполню, миссис Маргарет, – храбро отвечал Сэмсон.

– Я вручу полковнику запечатанное письмо и на словах передам все, что вашей душе угодно.

– Так вот, ступай, – ответила Мэг, – передай ему, чтобы он сегодня ночью обязательно посмотрел на звезды и сделал то, о чем я его прошу в этом письме, если он верит, Что право Бертрамово верх возьмет

На хребтах Элленгауэнских высот.

277 Заклинаю тебя (лат.).

Я его два раза в жизни видела, а он меня ни разу; я помню, когда он в наших местах в первый раз был, и знаю, что его сюда теперь привело. Ну, вставай живее, ты уж и так тут засиделся. Иди за мной!

Сэмсон последовал за старой сивиллой, и та провела его с четверть мили лесом по кратчайшей дороге, которую он один ни за что не нашел бы; потом они вышли в поле, причем Мэг по-прежнему шла впереди большими шагами, пока они не добрались до вершины холмика, возвышавшегося над дорогой.

– Постой здесь, – сказала она, – погляди, как закат пробивается сквозь тучу, что целый день небо заволакивала. Погляди, куда упали первые лучи: они осветили круглую башню Донагилды, самую древнюю башню Элленгауэнского замка, и это не зря! Смотри, как темно на море, там, где лодка стоит в заливе, и это тоже неспроста.

Тут вот я стояла, на этом самом месте, – сказала она, выпрямившись во весь свой необыкновенный рост и вытянув вперед длинную жилистую руку со сжатым кулаком, – вот здесь я стояла, когда я предсказала последнему лэрду Элленгауэну беду, что стрясется над его домом. И разве не рухнул дом? И хуже еще случилось. И теперь на том самом месте, где я сломала над его головой жезл мира, я стою и молю господа: да благословит он настоящего наследника

Элленгауэна, который скоро вернется в родной дом, и да ниспошлет он ему счастье! Он будет самым добрым лэрдом, которого за триста лет видели земли Элленгауэна. Я, может быть, до этого уже не доживу; но, когда мне закроют глаза, много еще останется открытых глаз, и они увидят. А

теперь слушай меня, Авель Сэмсон: если когда-нибудь тебе была дорога семья Элленгауэнов, беги с этим письмом к английскому полковнику, только торопись и помни, что от тебя теперь зависит жизнь и смерть!

С этими словами она покинула пораженного Домини и большими быстрыми шагами пошла назад, скрывшись в том самом лесу, из которого они вышли. Это было как раз там, где лес этот глубже всего вдавался в поле. Сэмсон в крайнем изумлении глядел ей вслед, а потом бросился исполнять ее приказание. Он понесся в Вудберн с быстротой, которая ему никогда не была свойственна, и дорогой трижды вскрикнул:

«Удивительно!

Удивительно!

У-ди-ви-тель-но!»

ГЛАВА 47

...нет, не безумный

Вам это говорит, переспросите!

Я все опять дословно повторю.

Безумный сбился б...

Шекспир. «Гамлет»

Когда Сэмсон появился в передней, дико озираясь по сторонам, навстречу ему вышла ожидавшая его экономка миссис Эллен – это была почтенная особа, исполненная к

Домини того уважения, с которым в Шотландии всегда относятся к лицам духовного звания.

– Что это с вами такое, мистер Сэмсон, на вас просто лица нет!. Да вы совсем извели себя своими постами, для желудка ничего нет вреднее. Хоть бы вы мятных лепешек с собой взяли или велели Барнсу для вас сандвич сделать.

– Отыди, – произнес Домини, весь еще под впечатлением разговора с Мэг Меррилиз, и направился в столовую.

– Нет, туда не ходите, уже час, должно быть, как все отобедали, а сейчас полковнику туда вино подали. Зайдите ко мне, у меня для вас хороший кусочек мясца припасен, повар его мигом поджарит.

– Exorcise te278, – сказал Сэмсон, – то есть я пообедал.

– Пообедали! Не может быть. У кого же вы могли пообедать, раз вы ни к кому не ходили?

– У самого Вельзевула279, – сказал Домини.

– Ну, ясное дело, его околдовали, – сказала экономка, больше уже не удерживая Сэмсона, – его околдовали, или он просто рехнулся. Теперь только полковнику с ним справиться в пору! Господи, беда-то какая, вот до чего ученье людей доводит! – И, продолжая причитать, она ушла к себе.

Предмет ее сетований вошел тем временем в столовую и несказанно поразил присутствующих своим видом. Он был весь в грязи; лицо его, и всегда-то бледное, теперь, после перенесенных ужасов, волнений и усталости, осунулось, как у мертвеца.

– Да что с вами такое, Сэмсон? – спросил Мэннеринг, заметив, что мисс Бертрам не на шутку обеспокоена состоянием своего простодушного, но верного друга.

– Exorcise, – сказал Домини.

– Что? – воскликнул изумленный полковник.

– Извините меня, сэр, но моя голова...

– Совсем уж, кажется, помутилась. Прошу вас, мистер

Сэмсон, придите в себя и расскажите, что все это значит.

278 Заклинаю тебя (лат.).

279 Вельзевул – библейское наименование божества у филистимлян и финикиян, ставшее в христианской литературе именем властителя ада.

Сэмсон собирался было ответить, но, так как на языке у него все время вертелись одни только латинские заклинания, он почел за благо, не говоря ни слова, сунуть полковнику в руку клочок бумаги, полученный им от цыганки; полковник распечатал письмо и с удивлением прочел его.

– Это кто-то подшутил над вами, да к тому же довольно глупо.

– Тот, кто мне его дал, никакой не шутник.

– А кто же это такой? – спросил Мэннеринг. Во всем, что сколько-нибудь касалось мисс Бертрам, Домини нередко становился и разборчивым и осторожным. Так и теперь, когда он припомнил все печальные обстоятельства, связанные с именем Мэг Меррилиз, он взглянул на молодых девушек и умолк.

– Мы сейчас к вам чай пить придем, Джулия, – сказал полковник. – Я вижу, что мистер Сэмсон хочет поговорить со мной наедине. Ну вот, они ушли. Скажите же мне теперь, ради бога, мистер Сэмсон, что все это значит?

– Может быть, это послание небес, но дала мне его служанка Вельзевула. Это та самая Мэг Меррилиз, которую еще двадцать лет тому назад надо было сжечь, как шлюху, воровку, ведьму и цыганку.

– А вы уверены, что это она? – с любопытством спросил полковник.

– Как же не быть уверенным, сэр? Разве такую забудешь? Другой Мэг, пожалуй, и в целом свете не сыскать.

Полковник начал быстро расхаживать взад и вперед по комнате; он все раздумывал: «Послать, чтобы ее арестовали? Но до Мак-Морлана скоро не добраться, а сэр Роберт

– старый колпак; к тому же, может быть, ее уже и след давно простыл, или она снова будет молчать, как тогда.

Нет, пусть уж лучше меня дураком считают, а я все-таки поступлю так, как она говорит. Из их племени многие ведь сначала людей обманывали, а кончали тем, что становились настоящими фанатиками своего суеверия или пребывали где-то на грани правды и лжи и вели себя столь непонятно, что никак нельзя было сказать, обманывают ли они себя самих или кого другого.

Да, но мне-то, во всяком случае, ясно, что я должен делать, и если все мои усилия окажутся бесплодными, то мне не придется упрекать себя в том, что я перемудрил».

Тут он позвонил и, вызвав Барнса к себе в комнату, отдал ему какое-то распоряжение, о котором читатель узнает позднее. Теперь же нам предстоит рассказать другое приключение, которое должно быть внесено в историю этого замечательного дня.

Чарльз Хейзлвуд не решался наведываться в Вудберн, пока полковник был в отъезде. Действительно, всем своим поведением Мэннеринг дал понять, что это было бы ему неприятно, а влияние, которое оказывал на Чарльза полковник, сочетавший в себе воинские доблести с учтивостью джентльмена, было так велико, что молодой человек ни за что на свете не решился бы его огорчить. У него создалось впечатление, что Мэннеринг, вообще говоря, одобряет увлечение его мисс Бертрам. Но он в то же время отлично понимал, что между ними не должно быть никаких тайных отношений, хотя бы потому, что это не понравилось бы его родителям, а уважение к Мэннерингу и благодарность за его великодушие и за все заботы о мисс

Бертрам не позволяли ему преступить те преграды, которые полковник поставил между ним и Люси. «Нет, – решил он, – я не позволю себе нарушить покой Люси до тех пор, пока она живет в доме полковника и я не имею возможности предоставить ей свой собственный кров».

Приняв это мужественное решение, которому он не хотел изменять, несмотря на то, что его конь, следуя старой привычке, поворачивал голову в сторону Вудберна, и несмотря на то, что ежедневно ему два раза приходилось проезжать мимо имения, Чарльз Хейзлвуд и в этот день сумел противостоять сильному желанию заехать туда, хотя бы просто для того, чтобы узнать, как чувствуют себя молодые леди и не нуждаются ли они в отсутствие толковника в его помощи. Но, когда он проезжал мимо Вудберна во второй раз, искушение оказалось настолько сильным, что он решил, что больше подвергаться ему не стоит. Поэтому, удовлетворившись тем, что послал в Вудберн приветы, пожелания и проч., он решил нанести давно обещанный визит одному семейству, жившему неподалеку, и на обратном пути рассчитать время так, чтобы одним из первых приветствовать Мэннеринга по его возвращении из долгого и нелегкого путешествия в Эдинбург. Он поехал в гости, и когда через несколько часов ему удалось узнать, что полковник вернулся, он стал прощаться с друзьями, у которых провел это время, с тем чтобы пообедать уже в Вудберне, где он всегда себя чувствовал как дома. Он уверил себя (и думал об этом, вероятно, гораздо больше, чем следовало бы), что так будет естественнее и проще.

Но судьба, на которую столь часто жалуются влюбленные, на этот раз не благоволила Чарльзу Хейзлвуду.

Хозяйка дома, где он гостил, долго оставалась у себя в комнате и к завтраку вышла поздно. Приятель его хотел обязательно показать ему щенков, которых утром принесла его любимая легавая; они были разных мастей, и между приятелем Хейзлвуда и псарем возник спор насчет того, какой кобель был их отцом. Хейзлвуд должен был сказать по этому поводу свое слово, и от него зависело, каких из этих щенков утопить и каких оставить. Да и сам лэрд надолго задержал нашего влюбленного, весьма пространно рассказывая ему о своих планах устройства проезжей дороги, которые он просил его по приезде изложить сэру

Роберту Хейзлвуду. К стыду молодого Хейзлвуда следует заметить, что, выслушав в десятый раз все его доводы, он все же никак не мог понять, в чем заключается преимущество предложенной лэрдом дороги, которая должна была проходить через Лэнгхерст, Уиндино, Гудхауз-парк, Хейлзикрофт, затем пересечь речку в Саймонспуле и продолжаться в направлении Кипплтрингана, и чем была хуже другая дорога, предложенная английским землемером, –

дорога эта должна была пройти через главную усадьбу

Хейзлвуда и пересечь ее в расстоянии около мили от дома и, как старался уверить его лэрд, неизбежно нарушила бы уединенную красоту этих мест.

Короче говоря, словоохотливый лэрд (интересы которого требовали, чтобы мост был построен возможно ближе к одной из его ферм) безуспешно старался привлечь к этому вопросу внимание молодого Хейзлвуда, пока он вдруг случайно не упомянул, что проект дороги был одобрен «этим самым Глоссином», который хотел, чтобы все делалось по его указке. Услыхав это имя, Хейзлвуд сразу насторожился и стал внимательно слушать. Поняв наконец, какую именно дорогу отстаивал Глоссин, он уверил старого лэрда, что если отец его и остановит свой выбор на другой, то это будет не по его вине.

Но все эти дела заняли целое утро. Хейзлвуд сел на коня по меньшей мере часа на три позже, чем собирался, и, проклиная дамские туалеты, легавых, щенков и парламентские дорожные законы, увидел, что все это его надолго задержало и являться в столь неурочный час в Вудберн было бы уже неделикатно.

Едва только он миновал поворот дороги на Вудберн, голубоватый дымок которого вился по светлому фону вечереющего зимнего неба, как ему показалось, что он видит

Домини, идущего лесною тропинкой по направлению к дому. Он окликнул его, но напрасно: наш добрый Домини и в обычное-то время никогда не обращал особенного внимания на все, что творилось вокруг; теперь же, только что расставшись с Мэг Меррилиз, он глубоко погрузился в свои мысли, перебирая в уме ее прорицания, и не слышал оклика Хейзлвуда. Поэтому Чарльзу не удалось ни расспросить его о здоровье молодых девушек, ни задать ему какой-нибудь хитрый вопрос, на который мог бы последовать ответ с упоминанием имени мисс Бертрам. Спешить теперь уже было некуда, и, отпустив поводья, он позволил лошади свободно взбираться между двумя высокими холмами, по крутой песчаной тропинке, которая, поднимаясь все выше и выше, привела его к месту, откуда открывалась широкая панорама окрестностей.

Но Хейзлвуду, однако, было вовсе не до того, чтобы наслаждаться видом. Не думал он и о том, что чуть ли не все расстилавшиеся перед ним земли принадлежали его отцу и должны были потом достаться ему. Он продолжал путь, не сводя глаз с вившегося над лесом дымка и продолжая поворачивать голову назад в сторону Вудберна, хотя теперь это было уже трудно. Из этой задумчивости его вывел чей-то голос, чересчур низкий для женщины и слишком пронзительный для мужчины:

– Чего это ты так запоздал? Другие, что ли, должны за тебя дела делать?

Он поднял глаза: перед ним стояла женщина огромного роста; голова ее была повязана большим платком, из-под которого змейками выбивались седоватые волосы; одета она была в длинный красный плащ и в руках держала палку с заостренным концом. Одним словом, это была Мэг

Меррилиз. Хейзлвуд видел ее необыкновенную фигуру впервые. В изумлении он натянул поводья и остановил лошадь.

– А я вот говорю, – продолжала она, – что тот, кому дороги Элленгауэны, и глаз сегодня сомкнуть не должен; трое тебя сегодня искали и найти не могли, а ты, оказывается, домой спать отправляешься. Ужели ты думаешь, что, коль с братом что стрясется, сестре покойнее будет? Ну, уж нет, этому не бывать!

– Я не могу понять, о чем ты, тетка, говоришь; если это о мисс… я хочу сказать – о ком-то из прежних Элленгауэнов, то скажи мне, что я должен сделать.

– Как это из прежних Элленгауэнов? – резко переспросила старуха. – Откуда это взялись прежние Элленгауэны? Разве были какие-нибудь Элленгауэны, кроме тех, что зовутся славным именем Бертрамов?

– Но что же это все значит, милая моя?

– Никакая я не милая, вся округа знает, что я злая, и все могут только пожалеть об этом вместе со мной. Но зато я такое могу сотворить, что ни одной доброй на ум не придет, такое, что у тех, кто привык всю жизнь в горницах сидеть, да люльки качать, да за детишками ходить, вся кровь похолодеет. Слушай же, что я говорю! Твой отец приказал перевести караул из таможни, что в Портанферри, в замок Хейзлвуд; он решил, что контрабандисты собираются сегодня ночью напасть на замок. Никому это и в голову не придет. Он человек благородный, обходительный, ну да все одно… какой бы он ни был, никто против него не пойдет, вот и весь сказ. Отошли-ка ты солдат назад на старое место, только сделай это осторожно и шуму не подымай, и вот увидишь: ночью им сегодня там работы хватит. Дай только луне взойти – и ружья запалят и шпаги засверкают.

– Боже милосердный, что же это такое? И слова твои и твой вид говорят за то, что ты рехнулась, но во всем этом есть какая-то странная связь.

– Ничуть я не рехнулась! – воскликнула цыганка. –

Меня ведь и в тюрьму сажали, говорили, что я не в своем уме, били за это же и потом в изгнание отправили, да только ничуть я не рехнулась. Скажи-ка, Чарльз Хейзлвуд из Хейзлвуда, осталось у тебя зло к тому, кто тебя ранил?

– Нет, боже сохрани; плечо у меня зажило, и я с самого начала говорил, что выстрел этот был чистой случайностью. Я хотел бы сам ему об этом сказать.

– Тогда делай все, как я тебе скажу, – сказала Мэг

Меррилиз, – и ему от тебя больше добра будет, чем он тебе зла причинил. Ведь если он лиходеям в руки попадет, так те живо его прикончат или совсем отсюда увезут. Но есть господь над нами! Сделай же, как я тебе говорю: отправь солдат сегодня же в Портанферри. Замку Хейзлвуд никакой беды не грозит.

И быстро, как всегда, Мэг исчезла.

Весь облик этой женщины и смесь одержимости и воодушевления в ее словах и жестах неминуемо производили сильнейшее впечатление на всех, с кем она говорила. Речь ее, как бы дико она ни звучала, была слишком проста и понятна, чтобы думать, что старуха сошла с ума, и вместе с тем своей порывистостью и странностью была не похожа на речь обыкновенного человека. Казалось, что она действовала под влиянием силы воображения, которое было до крайности возбуждено, но отнюдь не расстроено. Просто удивительно, как эта разница всегда бывает ощутима для слушателя. Этим и объясняется, почему ее странные и таинственные вещания всегда выслушивались и выполнялись беспрекословно. Во всяком случае, ее неожиданное появление и властный голос произвели на молодого Хейзлвуда самое сильное впечатление. Он поспешно поскакал домой.

Тем временем уже стемнело, и, подъехав к тому, он увидел нечто подтверждавшее слова старой сивиллы.

Под навесом стояло тридцать драгунских лошадей, связанных одна с другой поводьями. Человека четыре солдат стояли на часах, а остальные в своих тяжелых сапогах расхаживала возле дома взад и вперед; все они были вооружены саблями. Хейзлвуд спросил у унтер-офицера, откуда он прибыл.

– Из Портанферри.

– А там осталась еще стража?

– Нет, все были отозваны оттуда приказом сэра Роберта

Хейзлвуда для защиты замка от контрабандистов.

Чарльз Хейзлвуд незамедлительно отправился к отцу и, поздоровавшись с ним, спросил, зачем ему понадобилось посылать за военным караулом. Сэр Роберт в ответ уверил сына, что «сообщения, донесения и сведения», которые он получил, заставляют его с полным основанием «думать, считать и полагать, что сегодня ночью контрабандисты, цыгане и разные другие бандиты предпримут и совершат нападение на замок Хейзлвуд».

– А скажите, отец, – спросил Чарльз, – почему же эти люди собираются обрушить весь свой гнев именно на наш дом, а не на какой другой?

– При всем моем уважении к твоим знаниям и к твоей проницательности я все же думаю, считаю, полагаю, – отвечал сэр Роберт, – что в таких случаях и положениях месть подобного рода проходимцев направляется, устремляется на людей самых выдающихся, именитых, знатных, благородных, которые мешали, препятствовали, противодействовали их бесстыдным, беззаконным и преступным деяниям и поступкам.

Молодой Хейзлвуд, знавший слабую струнку своего отца, ответил, что хоть он и расценивал положение вовсе не с этой точки зрения, он представить себе не может, чтобы вдруг кто-нибудь задумал напасть на замок, где столько слуг и откуда так легко дать сигнал соседям и получить от них сильное подкрепление. Он добавил, что опасается, не пострадает ли доброе имя Хейзлвудов. Ведь, отзывая из таможни солдат, чтобы защитить свой дом, они тем самым показывают, что недостаточно сильны и не могут сами отразить разбойников. Он даже дал отцу понять, что стоит только врагам Хейзлвуда проведать об этих излишних мерах предосторожности, как ему прохода не будет от их насмешек. Последнее замечание немало смутило сэра Роберта Хейзлвуда. Как почти все тугодумы, он больше всего боялся показаться смешным. Он постарался напустить на себя важный вид, плохо скрывавший, однако, его замешательство; видно было, что он хочет показать свое презрение к молве, которая в действительности его очень страшила.

– Право, мне думается, – сказал он, – что покушение, жертвой которого сделался ты, как наследник и как представитель фамилии Хейзлвудов, было не чем иным, как покушением на мой дом. . Так вот, я считаю, что одно это уже может явиться в глазах большинства достойных уважения людей достаточным оправданием тех мер предосторожности, которые я принял, чтобы ничто подобное не могло повториться.

– Знаете, сэр, – сказал Чарльз, – я еще раз вам повторяю: выстрел произошел совершенно случайно, я в этом убежден.

– Никакой случайности тут не было, – гневно возразил старик, – ты просто хочешь казаться умнее старших.

– Да, но в том, что так близко касается меня самого...

– Тебя это совсем не так уж близко касается, то есть вовсе не касается тебя, молокососа, который любит во всем перечить отцу, но это касается всей страны, да, всего графства, и всего народа, и шотландского королевства, поелику здесь затронуты, и задеты, и оскорблены интересы всего рода Хейзлвудов, и все это из-за тебя, да. Преступник сейчас находится под надежной охраной, и мистер Глоссин думает. .

– Глоссин?

– Да, тот джентльмен, который купил имение Элленгауэн; ты его, должно быть, знаешь?

– Да, знаю, – ответил Чарльз, – но я никак не ожидал, сэр, что вы будете опираться на такой сомнительный авторитет. Все на свете знают, что это низкий, бесчестный мошенник; да боюсь, что и еще того хуже. А сами-то вы разве когда-нибудь раньше называли его джентльменом?

– Конечно, Чарльз, я и не называю его джентльменом в самом прямом и настоящем смысле слова, но я употребляю это слово, желая сказать, что он сумел возвыситься и достичь… словом, просто чтобы подчеркнуть, что это богатый, порядочный и даже почтенный человек.

– Позвольте теперь спросить вас, по чьему же приказанию был отозван караул из Портанферри?

– Я думаю, что мистер Глоссин не только не осмелился бы отдавать приказания, но даже и высказывать свое мнение, не будучи спрошен, в таком деле, которое так близко касается и замка Хейзлвуд и замковых Хейзлвудов, разумея под первым дом, в котором живет моя семья, а под вторыми – в целом, иносказательно и метафорически –

саму семью, в деле, которое, я говорю, так близко касается и самого замка Хейзлвуд и всех Хейзлвудов, живущих в замке.

– Но все же, сэр, насколько я могу судить, Глоссин одобрил эту меру?

– Сын мой, – ответил баронет, – как только известие о предполагаемом нападении достигло моего слуха, я счел нужным, уместным и своевременным посоветоваться с ним, как с ближайшим представителем судебной власти, и хотя, уважая и почитая меня и учитывая разницу нашего положения, он отказался сам подписать вместе со мной этот приказ, он тем не менее целиком и полностью его одобрил.

В это мгновение послышался громкий топот лошадиных копыт, все ближе и ближе. Через несколько минут дверь отворилась, и в комнату вошел мистер Мак-Морлан.

– Я очень прошу вас извинить меня, сэр Роберт, я вам помешал, но...

– Милости просим, мистер Мак-Морлан, – сказал сэр

Роберт, весь расцветая в приветливой улыбке, – вы никогда никому не можете помешать, потому что ваше положение помощника шерифа обязывает вас следить за порядком в графстве (а сейчас вы, должно быть, особенно озабочены безопасностью замка Хейзлвуд), и у вас есть безусловное, и всеми признанное, и неотъемлемое право явиться без приглашения в дом к самому высокопоставленному джентльмену в Шотландии – по той простой причине, что этого требует ваш служебный долг.

– Действительно, это мой служебный долг заставил меня помешать вашей беседе, – сказал Мак-Морлан, который с нетерпением ждал, когда он наконец получит возможность вымолвить слово.

– Вы никому не помешали, – еще раз повторил баронет, приветливым жестом приглашая его садиться.

– Позвольте мне сказать вам, сэр Роберт, – обратился к нему помощник шерифа, – что я приехал не с тем, чтобы здесь оставаться, но чтобы отправить этих солдат в Портанферри, и заявляю вам, что всю ответственность за ваш замок я беру на себя.

– Как, увести караул из замка Хейзлвуд, – воскликнул неприятно удивленный баронет, – и вы будете за это отвечать! А разрешите спросить вас, кто вы такой, сэр, чтобы я мог принять ваше поручительство, официальное или неофициальное, в качестве залога, обеспечения, гарантии безопасности замка Хейзлвуд? Я думаю, сэр, и полагаю, и считаю, сэр, что, если кто-нибудь заденет, или попортит, или повредит хотя бы один из этих фамильных портретов, вам очень трудно будет возместить мне его потерю с помощью поручительства, которое вы так любезно мне предлагаете.

– Я буду крайне огорчен, если это случится, сэр Роберт,

– ответил прямодушный Мак-Морлан, – но только у меня не будет повода сожалеть о том, что поступок мой послужил причиной столь невознаградимой утраты; могу вас уверить, что никакого покушения на замок Хейзлвуд не готовится и, по имеющимся у меня сведениям, слух об этом был пущен специально для того, чтобы караул был удален из Портанферри. Будучи в этом твердо уверен, я должен своей властью шерифа и начальника местной полиции вернуть туда всех солдат, или, во всяком случае, большую их часть. Мне очень жаль, что, из-за того что случайно меня здесь не было в это время, произошла задержка и теперь мы прибудем в Портанферри только ночью.

Так как Мак-Морлан занимал в суде положение более высокое, чем баронет, и решение его было непоколебимо, Роберту Хейзлвуду оставалось только сказать:

– Превосходно, сэр, превосходно. Вот именно, сэр, заберите их всех, сэр. Я не собираюсь здесь никого оставлять.

Мы сами себя защитить сумеем. Но помните только, сэр, что сейчас, сэр, вы действуете на свой страх и риск, сэр, и на свою погибель, сэр; вы ответственны, сэр, за все, что стрясется или случится с замком Хейзлвуд, сэр, или с его обитателями, и с мебелью, и с картинами, сэр.

– Я поступаю так, как мне подсказывает мой разум и те сведения, которыми я располагаю, сэр Роберт, – сказал

Мак-Морлан. – Прошу это помнить и потому извинить меня. Имейте в виду, что время уже позднее, и разговаривать далее нам не придется.

Но сэр Роберт не стал слушать его извинений и тут же с большой торжественностью вооружил и расставил своих слуг. Чарльз Хейзлвуд очень хотел сопутствовать собиравшимся в Портанферри солдатам, которые тем временем сели уже на коней и построились под командой

Мак-Морлана. Но он знал, что уехать в такую минуту, когда отец его считал, что и сам он и замок Хейзлвуд находятся под угрозой нападения, значило бы обидеть и огорчить старика. Поэтому молодой Хейзлвуд только глядел на все эти сборы из окна, подавив в себе негодование и сожаление, пока наконец Мак-Морлан не скомандовал:

«Справа по два, равняйся на головного, рысью марш!»

Тогда весь отряд двинулся вперед ровным и быстрым шагом. Вскоре всадники скрылись за деревьями, и слышен был только стук лошадиных копыт, который потом замер вдалеке.

ГЛАВА 48

Пустили в ход мы ножи и ломы,

А кто и молотом грохотал,

И так вот сбили засов железный

Тюрьмы, где О'Кинмонт дни коротал.

Старинная баллада

Возвратимся в Портанферри к Бертраму и к его верному другу, ни в чем не повинным обитателям здания, воздвигнутого для преступного люда. Наш фермер спал там сном праведника.

Но Бертрам проснулся после первого глубокого сна задолго до полуночи и больше уже не мог забыться. Душа его была охвачена каким-то смутным беспокойством, тело сковано тяжестью. Его лихорадило. Должно быть, причиной этого был спертый воздух в крохотной комнатке, где они спали. Помучившись некоторое время в этой немыслимой духоте, он встал и попытался открыть окно, чтобы освежить воздух. Увы! Первая же попытка напомнила ему, что он в тюрьме, что здание это строилось с расчетом на безопасность, а не на удобства и что никому не было дела до того, каким воздухом дышат томящиеся в нем люди.

После этой неудачи он постоял еще немного у неподатливого окна. Маленький Шмель, несмотря на усталость после дневного пути, вылез из постели; стоя около хозяина, он терся своей лохматой шубкой об его ноги и ласковым ворчанием выражал радость по поводу того, что они снова вместе. И так вот, ожидая, пока его перестанет лихорадить и ему снова захочется улечься в теплую постель и забыться сном, Бертрам стоял и глядел на море.

Это был час самого сильного прилива, и волны с ревом подкатывались к зданию. Время от времени высокая волна достигала бруствера, защищавшего фундамент, и разбивалась о него с гораздо большей силой и шумом, чем те, что падали на песок.

Вдалеке, при рассеянном свете тусклой луны, которую то и дело заволакивали облака, сталкивались, громоздились друг на друга и катились вперед огромные волны океана.

«Какое дикое и мрачное зрелище, – подумал Бертрам, –

совсем как приливы и отливы судьбы, которая с самого детства кидала меня по свету. Когда же настанет конец этой неприкаянной жизни и когда я обрету тихое пристанище, где спокойно, без страха и без волнений смогу заниматься мирным трудом, от которого меня столько раз отрывали? Говорят, что, доверившись воображению, человек может в ревущих волнах океана различить голоса морских нимф и тритонов. Что, если бы это удалось и мне, и сирена или Протей280, выпрыгнув из пучины, распутали бы этот странный клубок судьбы, до такой степени запутавший мою жизнь! Какой ты счастливый! – подумал он, взглянув на кровать, где возлежало мощное тело Динмонта.

– Твои заботы ограничиваются тесным кругом здоровых и полезных занятий! Ты можешь оставить их, когда захочешь, и после своих дневных трудов спать сном праведника».

Но маленький Шмель неожиданно прервал его раз-

280 Протей – одно из божеств моря в греческой мифологии, умевшее принимать любой вид.

мышления: он начал отчаянно лаять и выть, пытаясь кинуться на окно. Лай этот достиг слуха Динмонта, но тот продолжал, однако, оставаться во власти сновидения, перенесшего его из-под этих мрачных сводов на родные зеленые поля.

– Эй, Ярроу, куси его, куси! – бормотал он, все еще воображая, очевидно, что натравливает свою овчарку на какую-нибудь чужую скотину, забравшуюся к нему на пастбище.

Шмелю сердито вторил дворовый пес, который за всю ночь не издал ни звука, если не считать, что он немного повыл, когда взошла луна. Но теперь он лаял яростно, и разъярило его, по-видимому, нечто совсем иное, а никак не голос Шмеля, который первым подал знак тревоги. Нашему арестанту едва удалось успокоить собаку; она немного притихла, хотя все еще продолжала глухо ворчать.

Наконец Бертрам, который теперь уже смотрел во все глаза, увидел на море лодку и среди шума волн мог ясно различить плеск весел и голоса людей. «Наверно, какие-нибудь запоздавшие рыбаки, – подумал он, – или, может быть, контрабандисты с острова Мэн. Какие они, однако, смелые, если так близко подходят к таможне, где расставлен караул. Да, это большая лодка, целый баркас, и в нем полно народа; должно быть, он везет таможенных».

Последнее предположение казалось самым вероятным, особенно когда Бертрам увидел, что лодка причалила к небольшой пристани за таможней и все гребцы – двенадцать человек – высадились оттуда на берег, тихонько пробираясь маленькими переулочками, отделявшими таможню от тюрьмы, и скрылись из виду; только двое остались сторожить лодку.

Плеск весел, а потом приглушенный говор людей на берегу взбудоражили четвероногого сторожа во внутреннем дворе тюрьмы, и его зычное гавканье перешло теперь в такой страшный вой, что проснулся его хозяин, сам напоминавший цепного пса. Он закричал из окна:

– Что там, Терум, такое, в чем дело? Цыц, тебе говорю, цыц!

Эти слова нисколько не усмирили Терума; он лаял теперь с таким неистовством, что хозяин уже не мог услыхать те подозрительные звуки, которые и растревожили свирепого сторожа. Но у дражайшей половины этого двуногого цербера слух был острее. Она тоже выглянула в окно.

– Ступай вниз, черт лысый, да собаку спусти, – сказала она. – Слышишь, в таможне дверь ломают. А этот старый хрен Хейзлвуд всю стражу отозвал. Да что ты за мокрая курица такая! – И отважная амазонка отправилась вниз, чтобы распорядиться всем самой, в то время как ее почтенный супруг, который куда больше боялся бунта в стенах тюрьмы, чем любой бури за ее пределами, пошел с обходом по камерам проверить, все ли они хорошо заперты.

Шум, о котором только что была речь, возник в передней части здания, и Бертрам не мог слышать его ясно, так как его комната, как мы уже говорили, помещалась в задней половине и выходила на море. Он услыхал, однако, какую-то возню, совсем необычную для тюрьмы, особенно в ночное время, и, сопоставив всю эту тревогу с неожиданным прибытием вооруженных людей в лодке, сразу решил, что готовится нечто необыкновенное. Поэтому он начал трясти Динмонта за плечо.

– А? А? Что? Эйли, жена, куда ты, рань такая, – бормотал наш горец сквозь сон. Но когда его потрясли покрепче, он поднялся, протер глаза и спросил:

– Что случилось, скажите, ради бога?

– Не знаю, – сказал Бертрам, – либо пожар, либо что-то совсем необыкновенное. Не слышите вы, что ли, как дымом пахнет? А как двери по всей тюрьме хлопают! И голоса какие-то грубые слышны и бормотание, да и за воротами тоже крик поднялся! Уверяю вас, это что-то из ряда вон выходящее. Ради самого создателя, вставайте сейчас же и давайте пока приготовимся.

При мысли об опасности Динмонт вскочил так же отважно и бодро, как вскакивали его предки, когда в знак тревоги зажигался костер.

– Эх, капитан, что это за место такое: днем отсюда никуда не выпускают, а по ночам спать не дают. Я бы тут, кажется, и двух недель не высидел. Но, господи, что же там такое творится? Эх, жалко, огня у нас нет. Шмель!

Шмель!.. Тише ты, тише, дружок. Давай-ка послушаем, что они там творят. Да замолчишь ты или нет, черт тебя дери!

Напрасно они рылись в золе, чтобы отыскать горячий уголек и зажечь свечу. Шум меж тем не смолкал. Динмонт, в свою очередь, подошел к окну.

– Боже ты мой, поглядите, капитан, что они наделали: таможню-то взломали!

Бертрам поспешил к окну и увидел целую ватагу контрабандистов и других проходимцев всех мастей; одни из них несли зажженные факелы, другие тащили ящики и бочки по спуску прямо к стоявшему на причале баркасу, к которому теперь присоединились еще две или три рыбацкие лодки. Они грузили туда свои товары. Одна лодка с грузом уже ушла в море.

– Ну, ясно, в чем дело, – сказал Бертрам, – но я боюсь, что этим еще все не кончится. Слышите, как дымом пахнет; неужели это мне чудится?

– Какое там чудится! – ответил Динмонт. – Дымище-то какой валит. Черт возьми, если они таможню спалят, так пламя и сюда перекинется, и мы с вами тут как просмоленные бочки сгорим. Страшенное дело, чтоб ни за что ни про что живьем сожгли, ровно колдунов каких! Эй, Мак-Гаффог, ты что, не слышишь? – крикнул он во весь голос. – Если жить тебе не надоело, открывай двери! Открывай, говорю!

В это время показалось пламя, и густые клубы дыма взвились перед окном, у которого стояли Бертрам и Динмонт. Дым этот густою пеленою застилал все вокруг, временами же, когда ветер стихал, вырывавшееся пламя внезапно освещало и берег и море, бросая яркие отсветы на угрюмые и жестокие лица контрабандистов, которые с невероятной быстротой грузили лодки. Но вот пожар охватил все здание, языки пламени вырывались из окон, ветер перебрасывал снопы искр на тюрьму, а все окрестности были скрыты густою завесой дыма. Неистовые крики оглашали воздух, невзирая на ночное время, к контрабандистам присоединились подонки местного населения; вся эта толпа волновалась и шумела; одни были кровно заинтересованы в том, чтобы удался грабеж, других же сюда влекла столь свойственная этим людям страсть к зрелищам и к суматохе.

Бертрам начал не на шутку беспокоиться о том, что станется с ними двоими. В доме все стихло; можно было подумать, что смотритель тюрьмы покинул свой пост и отдал и само здание и всех несчастных арестантов на растерзание пожару, который распространялся все дальше.

Тем временем ворота тюрьмы загремели под ударами топоров и ломов и вскоре поддались натиску. Заносчивый

Мак-Гаффог оказался большим трусом и бежал вместе со своей неистовой супругой; его подчиненные сразу же отдали все ключи. Выпущенные на волю узники с дикими криками присоединились к тем, кто даровал им свободу.

В разгар всей этой тревоги главари контрабандистов с горящими факелами, вооруженные тесаками и пистолетами, кинулись к помещению, где сидел Бертрам.

– Der Deyvil! – воскликнул их старший. – Вот он!

Двое других тут же схватили Бертрама. Один из них, успел шепнуть ему на ухо:

– Не сопротивляйтесь, пока не выйдете из тюрьмы. –

Потом, улучив минуту, он сказал Динмонту:

– Следуйте за вашим другом и помогайте ему, когда придет пора.

Динмонт, ничего толком не поняв, все же послушался и старался не отставать. Контрабандисты потащили Бертрама по коридору, вниз по лестнице во двор, теперь уже освещенный отблесками пламени, и вывели его через ворота на узенькую улочку, – там в общей суматохе разбойники смешались с толпой. Неожиданно послышался топот быстро приближавшихся лошадей. Переполох от этого еще усилился.

– Hagel und Wetter281! Это что значит? – крикнул их атаман. – Держитесь, ребята, вместе, за пленным хорошенько глядите!

Но, несмотря на это приказание, те двое, которые вели

Бертрама, почему-то отстали от всех.

Спереди донесся шум схватки. Поднялся страшный переполох, причем одни старались защищаться, другие –

бежать. Началась стрельба, и драгунские сабли засверкали над головами бандитов.

– А теперь, – шепотом сказал Бертраму человек, который вел его с левой стороны, – отделайтесь от другого – и за мной!

Бертрам рванулся вперед и сразу же освободился от руки своего правого конвоира, державшего его за ворот.

Тот схватился было за пистолет, но был тут же повален на землю кулаком Динмонта, перед которым, вероятно, не устоял бы и бык.

– Сюда! Скорее! – сказал Бертраму его новый покровитель и шмыгнул в узенький и грязный переулок, который сворачивал на главную улицу.

Никто за ними не погнался. Внимание контрабандистов было устремлено на Мак-Морлана и его конный отряд, с которым им пришлось вступить в весьма неприятную схватку. Слышно было, как громкий, решительный голос шерифа приказывал:

– Всем посторонним, под страхом смерти, разойтись!

Отряд этот явился бы сюда раньше и успел бы предотвратить налет, если бы Мак-Морлан не получил в пути

281 Град и буря! (нем).

лживое донесение, что контрабандисты собираются высадиться вблизи замка Элленгауэн. Наведенный на этот ложный след, шериф потерял почти два часа времени.

Легко предположить, что исходило оно от Глоссина – человека, особенно заинтересованного в удаче дерзкого ночного нападения: едва узнав, что солдаты покинули

Хейзлвуд, – а известие это мгновенно долетело до его чуткого слуха, он постарался обмануть Мак-Морлана.

Тем временем Бертрам следовал за своим проводником, а Динмонт шел за ними. Крик толпы, топот лошадей, выстрелы из пистолетов – все стало понемногу стихать: они добрались до самого конца темного переулка. Там их ждала карета, запряженная четверкой лошадей.

– Бога ради, ты здесь? – окликнул кучера наш проводник.

– А то где же? – раздался из темноты голос Джока

Джейбоса. – Дай бог только поскорее ноги отсюда унести.

– Открывай дверцы, а вы оба садитесь; скоро вы будете в безопасном месте, – сказал незнакомец, обращаясь к

Бертраму, – только не забудьте, что вы обещали цыганке!

Бертрам, готовый слепо довериться человеку, оказавшему ему такую неоценимую услугу, сел в карету; Динмонт последовал за ним. Шмель, который от них не отставал, впрыгнул туда же, и лошади понеслись.

– Вот это действительно престранное дело! – сказал

Динмонт. – Ну, ладно, хоть бы только не вывалили нас. Но что же теперь станется с моим Дамплом, да благословит его господь! Будь тут хоть самого герцога карета, мне и то поспорее бы на нем верхом скакать.

Бертрам заметил, что если они и дальше поедут так быстро, то скоро придется менять лошадей, а добравшись до первого постоялого двора, они смогут потребовать, чтобы их либо оставили на ночлег, либо по крайней мере сказали им, куда их везут, и тогда Динмонт сможет распорядиться насчет своего коня, который, по всей вероятности, целый и невредимый стоит себе в конюшне.

– Ну-ну, хорошо, коли так. Эх, господи, только бы дали выбраться из этого гроба на колесах, а уж против воли нас никуда не загонят.

Не успел он вымолвить эти слова, как лошади круто повернули, и из левого окна наши путники увидели вдали деревню, все еще охваченную огнем: это горел водочный склад, и яркое пламя высоким колыхающимся столбом поднималось к небу. Но долго любоваться этим зрелищем им не пришлось: лошади снова повернули, и карета выехала на узкую, обсаженную деревьями дорогу, по которой они продолжали теперь мчаться с прежнею быстротою, но уже в полной темноте.

ГЛАВА 49

Пить и петь нам во тьме вольнее,

Да и пиво ночью пьянее.

Бернс. «Тэм О'Шентер»

Вернемся теперь в Вудберн, который, как читатель помнит, мы оставили сразу же после того, как полковник отдал какое-то распоряжение слуге. Когда Мэннеринг вернулся в гостиную, молодых девушек поразил его рассеянный вид. Он был задумчив и, казалось, чем-то обеспокоен. Но такого человека, как Мэннеринг, даже самые близкие люди не решились бы расспрашивать ни о чем.

Настало время вечернего чая, и все молча сидели за столом, как вдруг к воротам подкатила карета и звук колокольчика возвестил о приезде гостей.

«Нет, – подумал Мэннеринг, – для них еще рано». Через минуту Барнс, отворив двери гостиной, доложил о приезде мистера Плейдела. Адвокат вошел; его старательно вычищенный черный кафтан и густо напудренный парик, кружевные манжеты, коричневые шелковые чулки – словом, весь его туалет свидетельствовал о том, сколько старику пришлось потрудиться, для того чтобы блеснуть перед дамами. Мэннеринг сердечно пожал ему руку.

– Вас-то я как раз и хотел сейчас видеть, – сказал он.

– Я ведь обещал вам, – ответил Плейдел, – что при первой возможности приеду, и вот я рискнул на целую неделю оставить суд, и как раз теперь, когда там идут заседания, а это жертва с моей стороны немалая. Но я подумал, что, может быть, сумею вам быть полезным, и притом мне еще надо допросить здесь одного человека. Однако я льщу себя надеждой, что вы меня представите молодым леди!.. Ну, одну-то я сразу бы узнал по фамильному сходству! Дорогая мисс Люси Бертрам, я так рад вас видеть. –

И, обняв Люси, он крепко поцеловал ее в обе щеки. Молодая девушка залилась румянцем, но приняла эту ласку покорно.

– On n'arrete pas dans un si beau chemin282, – продолжал веселый старик и, когда полковник представил ему Джулию, позволил себе с такою же легкостью расцеловать и ее.

Джулия засмеялась, покраснела и постаралась освободиться из его объятий.

– Приношу тысячу извинений, – сказал адвокат с поклоном, изящным и отнюдь не профессиональным. – И мои годы и старинные обычаи дают мне кое-какие привилегии, и я даже не знаю, сожалеть ли мне о том, что у меня уже есть это право, или радоваться тому, что мне представился столь приятный случай им воспользоваться.

– Если вы будете говорить нам такие любезности, – со смехом сказала мисс Мэннеринг, – то, уверяю вас, мы начнем сомневаться, следует ли разрешать вам пользоваться вашими привилегиями.

282 На такой чудесной дороге нельзя останавливаться (франц.).

– Вот это правильно, Джулия, – сказал полковник. –

Могу тебя уверить, что мой друг, господин адвокат, человек опасный. Последний раз, когда я имел удовольствие его лицезреть, я застал его в восемь часов утра tete-a-tete с одной прелестной дамой.

– Да, но только знаете, полковник, – сказал Плейдел, –

вам надо было бы добавить, что этой милостью, которую я снискал у дамы столь безупречного поведения, как Ребекка, я был обязан не столько моим личным достоинствам, сколько моему шоколаду.

– А ведь это мне напоминает, мистер Плейдел, что пора вас угостить чаем, разумеется, если вы уже обедали.

– Я готов принять все, что угодно, из ваших рук, – ответил наш галантный юрист. – Да, я действительно обедал, то есть так, как можно пообедать на шотландском постоялом дворе.

– А значит, довольно скверно, – сказал полковник и взялся за звонок. Позвольте же мне что-нибудь заказать для вас.

– По правде говоря, – ответил Плейдел, – надобности в этом нет. Вопросом этим я уже успел заняться сам. Я немного задержался внизу, пока стаскивал свои ботфорты, такие широкие для моих бедных ног, – тут он не без самодовольства поглядел на свои конечности, которые для его возраста выглядели совсем неплохо, – и я успел потолковать с вашим Барнсом и очень сообразительной женщиной, должно быть экономкой; так вот, мы пришли к соглашению tota re perspecta 283 – извините меня, мисс

283 Приняв все во внимание (лат.).

Мэннеринг, за мою латынь, – чтобы эта почтенная дама добавила к вашему обычному ужину блюдо более существенное: парочку диких уток. Я сообщил ей (и очень почтительно) кое-какие соображения насчет соуса, и они в точности сошлись с ее собственными. Поэтому, если вы позволите, я уж подожду, пока уток изжарят, и плотно закусывать не буду.

– А мы и все сегодня поужинаем пораньше, – сказал полковник.

– Извольте, – согласился Плейдел, – но только чтобы я из-за этого не лишился раньше времени общества дам; имейте в виду, что я не поступлюсь ни одной минутой. Я

придерживаюсь мнения моего старого друга Бернета: я люблю, как древние называли ужин, вкусные блюда и беседу за бокалом вина, очищающую наш мозг от той паутины, которую за день свивают в нем и наше уныние и все деловые заботы.

Непринужденный вид мистера Плейдела и спокойствие, с которым он сумел позаботиться об удовлетворении своих эпикурейских желаний, позабавили молодых леди и особенно мисс Мэннеринг, которая сразу же почтила адвоката своим вниманием и благосклонностью. А во время чая они наговорили друг другу столько любезностей, что я сейчас уже не имею возможности их все пересказать.

Сразу же после чая Мэннеринг увел адвоката в свой маленький кабинет возле гостиной. По вечерам там обычно топили камин и зажигали свечи.

– Я вижу, – сказал Плейдел, – что вы хотели сообщить мне кое-что насчет элленгауэнского дела. Какие же у вас вести, земные или небесные? Чем порадует меня мой закаленный в боях Альбумазар? Удалось ли вам о помощью ваших вычислений узнать грядущее? Советовались вы или нет с вашими эфемеридами284, с вашим альмоходеном, с вашим альмутеном?

– Говоря по правде, нет, – ответил Мэннеринг, – и вы тот единственный Птолемей, к которому я намерен в настоящем случае обратиться. Подобно Просперо, я сломал свой жезл и закинул книгу в такие морские глубины, куда не достанет лот. И все же у меня есть важные новости. Эта цыганская сивилла, Мэг Меррилиз, явилась сегодня нашему Домини и, насколько могу судить, перепугала его не на шутку.

– Что вы говорите?

– Да, и она оказала мне честь вступить со мной в переписку, считая, что я и теперь столь же глубоко посвящен в тайны астрологии, как и в тот день, когда мы с ней встретились впервые. Вот ее послание, которое мне принес

Домини.

Плейдел надел очки.

– Ничего себе каракули, а буквы-то унциальные или полуунциальные285, как иногда называют крупный круглый почерк, и так все похожи на ребра жареного поросенка! Тут не сразу и разберешь!

– Читайте вслух, – сказал Мэннеринг.

– Попробуем, – ответил адвокат и стал читать:

– «Ищешь хорошо, а найти не можешь. Взялся подпи-

284 Эфемериды – заранее вычисленные положения солнца, планет, комет и других небесных светил.

285 Унциальные, полуунциальные – формы букв, встречающиеся в манускриптах с IV по

VIII в. (от лат. uncia – размер, равный двенадцатой части целого).

рать дом, что рушится, забыл, видно, что сам жизнь ему предсказал. Далеко было, глазами видел, теперь близко стало, руку протяни. Пошли сегодня к десяти часам карету в Портанферри на Крукедайкскую улицу, и пусть кучер привезет в Вудберн тех, кто попросит его бога ради». Позвольте, а тут еще какие-то стихи:

И солнце взойдет, и правда придет,

На хребтах Элленгауэнских высот.

В самом деле, таинственное послание, и кончается оно стихами, достойными кумской сивиллы. Так как же вы поступили?

– Что ж, – с видимой неохотой ответил Мэннеринг. –

Мне было жаль упустить случай, который мог бы пролить свет на это дело. Очень может быть, что старуха сумасшедшая и все ее словоизлияния навеяны расстроенным воображением, но ведь мы держались того мнения, что она больше знает об этом деле, чем говорит.

– Выходит, что вы послали туда карету? – спросил

Плейдел.

– Можете смеяться надо мной – послал.

– Смеяться? – ответил адвокат. – Нет, что вы; по-моему, это было самое разумное, что можно было сделать.

– Ну, вот видите, – ответил Мэннеринг, очень довольный тем, что не попал в смешное положение, чего он боялся, – самое большее, что я рискую потерять на всем этом деле, это деньги, которые я заплатил за лошадей. Я послал из Кипплтрингана почтовую карету, запряженную четверкой, и дал кучеру точные указания, все, как меня просили. Если все это окажется выдумкой, лошадям придется там порядочно померзнуть.

– А я думаю, что все может обернуться иначе, – сказал адвокат. – Эта цыганка разыгрывала роль до тех пор, пока в нее не поверила, и если даже она просто-напросто мошенница и сама знает, что всех обманывает, она, может быть, считает себя обязанной доиграть свою роль до конца.

Я знаю только, что обычными методами допроса мне тогда ничего от нее узнать не удалось, и поэтому самое разумное, что мы можем сделать, – дать ей возможность самой открыть свою тайну. Вы еще хотели мне что-то сказать, или, может быть, вернемся к дамам?

– Знаете, меня все это очень тревожит, – ответил полковник, – и… но я, по-моему, все уже вам сказал. Мне остается только ждать возвращения кареты и считать минуты; ну, а вам-то волноваться особенно нечего.

– Конечно, нет, привычка ведь много значит, – сказал наш мудрый адвокат. – Разумеется, это дело меня очень занимает, но я думаю, что как-нибудь скоротаю час–другой, если наши дамы нам что-нибудь сыграют.

– Может быть, дикие утки тоже придутся кстати? –

добавил Мэннеринг.

– Вы правы, полковник. Волнение адвоката за исход самого интересного дела вряд ли способно испортить ему аппетит или сон. Однако мне все же очень хочется поскорее услышать стук колес и узнать, что карета вернулась.

С этими словами он встал и пошел в соседнюю комнату, где мисс Мэннеринг по его просьбе села за клавикорды.

Джулия вначале аккомпанировала Люси Бертрам, которая прелестно пела народные шотландские песни; потом она

сама с блеском сыграла несколько сонат Скарлатти 286 .

Старый адвокат, который немного поигрывал на виолончели и состоял членом музыкального общества в Эдинбурге, был до такой степени пленен ее игрой, что, кажется, ни разу даже не вспомнил о диких утках, пока наконец

Барнс не сказал, что ужин подан.

– Скажи миссис Эллен, чтобы она еще что-нибудь приготовила, – сказал полковник. – Я жду, то, есть может статься, что вечером еще кто-нибудь подъедет; пусть лакеи пока не ложатся, и скажи, чтобы ворот не запирали, я потом распоряжусь.

– Господи, – сказала Джулия, – да кого же вы еще ждете сегодня?

– Кое-кого. Люди мне незнакомые собираются приехать сегодня сюда по одному делу, – не без некоторого замешательства ответил ей отец; он думал о том, как неприятно было бы очутиться в смешном положении, если бы все оказалось обманом. – Но это еще точно не известно.

– Ну, если нам испортят сегодняшний вечер, мы им этого не простим, – сказала Джулия. – Впрочем, может быть, это будут такие же веселые и симпатичные люди, как мистер Плейдел, мой друг и поклонник, как он себя сам отрекомендовал.

– Ах, мисс Джулия, – ответил Плейдел, любезно предлагая ей руку, чтобы отвести ее в столовую, – было ведь время… помню, я возвращался из Утрехта в тысяча семьсот тридцать восьмом году...

286 Скарлатти Джузеппе Доменико (1685-1757) – выдающийся итальянский композитор.

Написал около шестисот сонат для клавесина.

– Забудьте, пожалуйста, об этом, – прервала его Джулия, – вы нравитесь мне гораздо больше таким, как теперь. .

Утрехт, господи боже мой! Я уверена, что с тех пор вы только и делали, что старались загладить в себе все следы голландского воспитания.

– Простите, мисс Мэннеринг, – сказал адвокат, – голландцы на самом деле люди гораздо более воспитанные, чем думают их ветреные соседи. Они так же верны и постоянны, как часовой механизм.

– Мне бы это скоро наскучило, – сказала Джулия.

– У них всегда хорошее настроение, – продолжал

Плейдел.

– А это еще того хуже, – ответила его собеседница.

– Зато в Голландии, – сказал старый beau garcon287, –

невзирая на то, что поклонник ваш укутывал вам шею плащом, и согревал вам жаровней ноги, и катал вас в маленьких саночках по льду зимой и в кабриолете по пыльной дороге летом, – и все это в продолжение трехсот шестидесяти пяти дней, да еще помноженных на шесть, – когда на две тысячи сто девяностом дне, как я на скорую руку могу сосчитать, не сделав, правда, поправки на високосный год, окончится вдруг положенный период, в течение которого ему полагалось состоять при вас, вы можете дать ему отставку без всякой причины, без извинений, и вашей нежной душе не придется беспокоиться о том, какие это будет иметь последствия для минхера.

– Да, – ответила Джулия, – вот это действительно рекомендация для голландца, мистер Плейдел; хрусталь и

287 Галантный кавалер (франц.)

сердце потеряли бы свою цену, если бы они не были хрупкими.

– Ну, уж если на то пошло, мисс Мэннеринг, сердце разбить трудно, это ведь не стакан. Ввиду всего этого я охотно бы порассказал вам о достоинствах моего собственного сердца, если бы мистер Сэмсон не зажмурил уже глаза и не сложил руки, ожидая конца нашего разговора, чтобы читать молитву. Да, по правде говоря, утки выглядят очень аппетитно.

С этими словами наш почтенный адвокат сел за стол и на время отложил свои любезные речи, чтобы воздать должное расставленным перед ним вкусным блюдам. От него можно было только услыхать, что утка зажарена превосходно и что соус, который миссис Эллен приготовила из бургундского вина, лимона и кайенского перца, восхитителен; обо всем остальном он позабыл.

– Я вижу, – сказала мисс Мэннеринг, – что в первый же вечер, когда мистер Плейдел объяснился мне в своих чувствах, у меня появилась опасная соперница.

– Простите меня, моя прелестная дама, – ответил адвокат, – если я был столь неучтив и увлекся в вашем присутствии ужином: виной этому ваша неприступность.

Может ли кто выдержать ваш суровый взгляд, не подкрепившись? По этой же причине, и не по какой другой, я прошу вас выпить со мной вина.

– Это тоже, вероятно, утрехтский обычай, мистер

Плейдел?

– Простите меня, сударыня, – ответил адвокат, – сами французы, являющие собой образец галантности, называют своих трактирщиков restaurateurs288, несомненно намекая на то облегчение, которое они приносят безутешным юношам, сраженным жестокостью своих возлюбленных, и мне самому так нужна подобная помощь, что я побеспокою вас, мистер Сэмсон, и попрошу еще вот это крылышко. Это не помешает мне немного погодя попросить у мисс Бертрам кусок пирога; крылышко просто оторвите, мистер

Сэмсон, резать не надо. Барнс вам поможет, ну вот так, спасибо... А теперь, Барнс, стакан пива, пожалуйста.

В то время как наш седовласый кавалер, радуясь, что мисс Мэннеринг так весела и внимательна, без умолку болтал, развлекая ее и себя, полковник начал терять терпение. Он вышел из-за стола, сославшись на то, что никогда не ужинает, и быстрыми шагами стал ходить взад и вперед по столовой; он то открывал окно, чтобы взглянуть на погруженную во тьму лужайку, то как будто прислушивался, не едет ли кто вдалеке. Наконец он больше не мог себя сдержать, вышел из комнаты, накинул плащ, надел шляпу и пошел по дороге, как будто это могло ускорить приезд людей, которых он ждал.

– И зачем это полковник в такую темь на дорогу выходит? – сказала мисс Бертрам. – Вы, наверное, слыхали, мистер Плейдел, какое у нас тут ужасное происшествие было недавно.

– Ах, с контрабандистами! – ответил адвокат. – Это мои старые приятели; еще много лет тому назад, когда я здесь шерифом был, я кое-кого из них под суд отдал.

288 Restaurateur – по-французски одновременно значит и «содержатель ресторана»

и «восстанавливающий».

– А какая тут потом стряслась беда, – добавила мисс

Бертрам, – когда один из этих негодяев решил отомстить.

– Когда ранили молодого Хейзлвуда? Да, я и об этом слыхал.

– Можете себе представить, милый мистер Плейдел, –

продолжала Люси, – в каком мы с мисс Мэннеринг были ужасе, когда на нас кинулся этот негодяй, человек неимоверной силы, с таким страшным лицом!

– Надо вам сказать, мистер Плейдел, – заметила Джулия, которая не могла подавить негодования, слыша, как незаслуженно чернят ее поклонника, – что молодой Хейзлвуд у наших девушек слывет таким красавцем, что рядом с ним кто угодно им чудовищем покажется.

«Однако, – подумал Плейдел, у которого была профессиональная привычка внимательно подмечать выражение лица и, интонации голоса, – тут, кажется, в молодых леди согласия нет».

– Знаете, мисс Мэннеринг, когда я видел молодого

Хейзлвуда, он был еще мальчиком; может быть, все наши соседки и правы, но уверяю вас, чтобы увидеть настоящих красавцев, вам надо поехать в Голландию; самый красивый юноша, которого я когда-либо видел, был именно голландец, хотя у него и было какое-то варварское имя, не то

Ванбост, не то Ванбустер, неважно. Теперь он, верно, уж потерял всю прежнюю красоту.

При случайном упоминании этого имени Джулия, в свою очередь, слегка смутилась, но тут как раз вошел полковник.

– Все еще ничего не слыхать, – сказал он, – но расходиться мы все-таки подождем. А где Домини Сэмсон?

– Я здесь, господин полковник.

– Что это за книга у вас в руках?

– Это труды известного ученого де Лиры289, и я бы очень просил мистера Плейдела, чтобы он соизволил взглянуть на одно непонятное место.

– Сейчас мне не очень-то хочется этим заниматься, мистер Сэмсон, – ответил адвокат, – есть кое-что поинтереснее: я не теряю надежды уговорить молодых леди спеть нам какую-нибудь народную песню или плясовую, я готов даже исполнить басовую партию сам. Черт с ним, с де

Лирой, подождет до другого раза.

Разочарованный Домини захлопнул тяжелый фолиант, в душе поражаясь тому, как такой ученый человек, как

Плейдел, может увлекаться подобными пустяками. Но адвоката нисколько не обеспокоило, что он роняет свой авторитет ученого; он налил себе полный бокал бургундского и, попробовав сначала свой голос, который, кстати сказать, не отличался звучностью, храбро предложил молодым девушкам спеть с ним «Как трое бедных моряков» и с блеском исполнил свою партию.

– Смотрите, не увяли бы розы на ваших щеках от ночных бдений, – пошутил полковник.

– Не беспокойтесь, папенька, – ответила Джулия, – ваш друг, мистер Плейдел, пригрозил, что завтра станет учеником мистера Самсона; поэтому сегодня мы должны воспользоваться нашей победой сполна.

После первой песни они спели вторую, а затем стали

289 Де Лира Никола (ум. 1340) – французский монах, богослов и проповедник, составивший первый комментарий на все книги Ветхого и Нового завета.

весело болтать. Наконец, когда давно уже пробило час и ночная тишина вот-вот должна была огласиться двумя ударами, Мэннеринг, нетерпение которого сменилось безнадежностью отчаяния, взглянул на свои часы и сказал:

«Теперь уже ждать больше нечего», – в то же мгновение. . Но о том, что тогда произошло, мы расскажем уже в следующей главе.

ГЛАВА 50

Судья:

Ведь верно, подтвердились ныне все

Слова цыганки!.

Не сирота ты больше и на свете

Не одинок. Я твой отец, вот мать

Твоя, вот дядя, брат – все это

Здесь близкие твои!

«Критик»290

Едва только Мэннеринг успел положить часы в карман, как послышался какой-то отдаленный глухой шум.

– Должно быть, это карета; впрочем, нет, это ветер воет среди голых деревьев. Идемте к окну, мистер Плейдел.

Адвокат, который в это время рассказывал Джулии что-то, по его мнению, интересное, повиновался, предварительно повязав шею платком, чтобы не простудиться.

Стук колес был уже ясно слышен, и Плейдел, который, казалось, удерживал свое любопытство до этой последней минуты, бросился в переднюю. Полковник позвонил и

290 «Критик» – сатирическая комедия английского драматурга Ричарда Бринсли Шеридана (1751 – 1816).

приказал Барнсу проводить приехавших в отдельную комнату, так как не знал, кто будут его гости. Но не успел он всего толком объяснить ему, как карета остановилась у двери. Через минуту Плейдел крикнул:

– Да это наш лидсдейлский приятель, и с ним еще один молодец вроде него.

Услышав знакомый голос, Динмонт остановился, одновременно и пораженный и обрадованный.

– Ах, вот оно что! Ну раз ваша милость здесь, значит и нам тут хорошо будет, что соломе в сарае!

Но в то время как фермер остановился, чтобы отвесить поклон, недоумевающий Бертрам, которого после езды в темноте яркий свет совершенно ослепил, вошел в гостиную и столкнулся с полковником, поднявшимся ему навстречу.

Комната была настолько хорошо освещена, что у полковника уже не могло быть сомнений в том, кто стоит перед ним, а сам Бертрам был столь же смущен своим негаданным приездом в этот дом, как и обитатели Вудберна, перед которыми он появился. Надо помнить о том, что у каждого из них были свои причины взирать на него с ужасом, будто это было привидение. Мэннеринг видел перед собой человека, убитого им в Индии; Джулия – своего возлюбленного в самом странном и опасном положении, а Люси

Бертрам сразу же узнала в нем злодея, который стрелял в молодого Хейзлвуда. Видя изумление полковника, Бертрам решил, что тот недоволен его непрошеным вторжением в дом, и поспешил сказать, что он прибыл сюда помимо своей воли и что он даже и не подозревал, куда его везут.

– Мистер Браун, если не ошибаюсь! – сказал Мэннеринг.

– Да, – ответил молодой человек тихим, но твердым голосом, – тот самый, которого вы знали в Индии. Надеюсь, что наши прежние отношения не смогут помешать вам удовлетворить мою просьбу и засвидетельствовать, что я действительно офицер и джентльмен.

– Мистер Браун. . Я не помню, когда я. . Да нет, никогда меня ничто так не могло удивить. . Конечно, что бы между нами не произошло тогда, вы имеете право на мое свидетельство в вашу пользу.

В эту критическую минуту в комнату вошли Плейдел и

Динмонт. Глазам недоумевающего адвоката предстали: пораженный Мэннеринг, Люси Бертрам, готовая упасть в обморок от ужаса, и мисс Джулия Мэннеринг, охваченная смятением и страхом, которые ей не удавалось ни подавить, ни скрыть.

– Что это все значит? – спросил адвокат. – Как будто он пришел с головой Горгоны в руках? Дайте я погляжу на него. Боже ты мой, – прошептал он, – да это же вылитый

Элленгауэн! Те же мужественные, красивые черты, но насколько больше ума в глазах! Да, ведьма, видно, сдержала свое слово!

Он тут же обратился к Люси:

– Взгляните-ка на этого человека, мисс Бертрам; он вам никого не напоминает?

Люси успела только взглянуть на страшного незнакомца. Его необычайно высокий рост и вся внешность не оставляли сомнений в том, что это был разбойник, собиравшийся убить молодого Хейзлвуда. Это не давало ее мыслям возможности пойти по иному руслу, а такой поворот неминуемо бы наступил, стоило ей только вглядеться в пришельца пристальнее.

– Не спрашивайте меня о нем, – сказала она, отворачиваясь от него, – ради бога, уберите его отсюда, он всех нас убьет!

– Убьет! Давайте мне сюда кочергу, – сказал адвокат как будто с тревогой. – Да нет, что за пустяки, нас тут трое мужчин, не считая слуг, да еще с нами наш славный лидсдейлец, который один стоит полдюжины людей, major vis 291 на нашей стороне. Но все-таки, друг мой Дэнди, Дэви… как бишь тебя, стань-ка сюда между нами, чтобы защитить наших дам.

– Господи боже мой, мистер Плейдел! – вскричал изумленный фермер. – Да это же капитан Браун, вы что, не знаете разве капитана?

– Ну, ладно, если он твой приятель, мы в безопасности,

– ответил Плейдел. – Смотри только, не отходи от него.

Все это произошло так быстро, что Домини, сидевший все это время в углу и погруженный в чтение, по рассеянности своей ничего не заметил. Когда же, выйдя из задумчивости, он закрыл книгу, подошел к вновь прибывшим и увидел Бертрама, он вдруг закричал:

– Если только мертвецы могут выходить из могилы, это мой дорогой и любимый господин!

– Да, это так, ей-богу же это так! Я знал, что это он, –

сказал адвокат, – вылитый отец. Послушайте, полковник, что же вы не приглашаете своего гостя? По-моему… да, я думаю… я уверен, что это так... Они похожи как две капли воды. Но минуту терпения! Постойте, Домини, не говорите ничего. Садитесь, молодой человек.

291 Перевес сил (лат.).

– Извините меня, – сказал Бертрам. – Как мне стало известно, я нахожусь в доме полковника Мэннеринга, и я хотел бы прежде всего знать; может быть, полковнику неприятно мое неожиданное вторжение; я не знаю, могу ли я считать себя его гостем.

Мэннеринг сразу же сделал над собой усилие и сказал:

– Разумеется, мне будет очень приятно видеть вас у себя в доме, особенно если вы мне скажете, чем я смогу быть вам полезным. Мне хотелось бы загладить свою вину перед вами. Я часто об этом думал. Но вы явились столь неожиданно, что все нахлынувшие на меня тяжелые воспоминания не позволили мне сразу сказать то, что я говорю вам теперь: чем бы ни была вызвана та честь, которую вы оказали мне своим посещением, я ему рад.

Бертрам ответил на эту подчеркнутую вежливость столь же вежливым, но холодным поклоном.

– Джулия, дорогая, тебе лучше бы сейчас удалиться.

Мистер Браун, извините мою дочь, но я вижу, что воспоминания ее взволновали.

Мисс Мэннеринг встала, чтобы уйти; проходя мимо

Бертрама, она все же не могла удержаться и не прошептать:

«Безумный! Опять!» – так тихо, что услышать ее мог только он один. Мисс Бертрам последовала за своей подругой, пораженная всем, что случилось, но не решаясь взглянуть второй раз на человека, который так ее напугал.

Она поняла, что произошла какая-то ошибка, но боялась, что только усугубит ее, если заявит, что незнакомец покушался на жизнь Хейзлвуда. Она увидела, что он старый знакомый Мэннеринга и что полковник разговаривал с ним как с человеком благородным. Должно быть, или сама она сейчас обозналась, или Хейзлвуд был прав, утверждая, что выстрел произошел случайно.

Группа людей, оставшихся в гостиной, была достойна кисти большого художника. Каждый из них был настолько поглощен собственными чувствами, что не обращал внимания на всех остальных. Бертрам самым неожиданным образом очутился в доме человека, к которому он относился то с неприязнью, как к своему личному врагу, то с уважением, как к отцу Джулии. Самые противоположные чувства столкнулись в душе Мэннеринга: ему хотелось быть учтивым и гостеприимным; он был рад, что человек, с которым он некогда сводил счеты и в гибели которого он потом себя упрекал, жив, но, с другой стороны, ему достаточно было увидеть своего былого врага, и в его гордой душе вспыхнули прежняя неприязнь и предубеждение.

Сэмсон едва стоял на ногах; держась обеими руками за спинку стула, он не сводил глаз с Бертрама; волнение совершенно исказило его лицо. Динмонт в своей мохнатой куртке походил на огромного, вставшего на задние лапы медведя. Вытаращив глаза от удивления, он смотрел на всю эту сцену.

Один только адвокат держался как ни в чем не бывало.

Человек опытный, сообразительный и энергичный, он уже предвкушал блестящий успех в этом странном, увлекательном и таинственном деле, и вряд ли юный монарх, возглавив блестящую армию и видя, что будущее ему улыбается, мог больше радоваться своей первой победе. Он стал действовать очень решительно и распорядился всем сам.

– Садитесь, господа, садитесь. Дело это по моей части,

позвольте же мне обо всем позаботиться самому. Садитесь, дорогой полковник, и предоставьте мне полную свободу; садитесь, мистер Браун, aut quocunque alio nomine vocaris 292, прошу вас сесть, Домини, и ты, наш добрый лидсдейлец, тоже возьми себе стул.

– Я уж не знаю, мистер Плейдел, – сказал Динмонт, поглядывая на свою куртку и на прекрасную мебель гостиной, – может, мне куда в другое место пойти бы, пока вы тут свои дела обсудите: мне здесь делать нечего.

Полковник, который к тому времени уже узнал Дэнди, подошел к нему, приветливо поздоровался с ним и сказал, что после его благородного поступка в Эдинбурге он в своей грубой куртке и охотничьих сапогах с честью мог бы занять место в любом из залов королевского дворца.

– Нет, нет, полковник, мы ведь люди простые, деревенские. Конечно, я рад был бы услыхать, что у капитана все переменилось к лучшему, а уж я знаю, что все на лад пойдет, коли мистер Плейдел за дело взялся...

– Верно, Динмонт, ты просто как Горный оракул говоришь, ну, а теперь помолчи. Кажется, наконец все сели.

Выпьем по бокалу вина, а потом уже я начну допрос по всем правилам моего катехизиса. Теперь скажите нам, дорогой мой, – сказал он, обращаясь к Бертраму, – а сами-то вы знаете, кто вы такой?

Несмотря на свое замешательство, наш неофит при этих словах невольно рассмеялся и ответил:

– Прежде я всегда думал, что знаю, но последние события заставляют меня в этом усомниться.

292 Или как вас там зовут (лат.).

– Тогда расскажите нам, кем вы себя считали раньше.

– Я привык считать и называть себя Ванбестом Брауном, вольноопределяющимся *** полка, которым командовал полковник Мэннеринг. Полковник меня знает.

– Все это совершенно верно, – сказал полковник. – Я

могу подтвердить, что это действительно мистер Браун, и добавить то, что он, по своей скромности, вероятно позабыл: он зарекомендовал себя как человек способный и храбрый.

– Тем лучше, – заявил Плейдел, но это общие положения. Скажите мне, мистер Браун, где вы родились?

– Насколько я знаю, в Шотландии, но где именно, сказать не могу.

– А где выросли?

– Ну, конечно, в Голландии.

– А у вас не осталось никаких, воспоминаний о годах детства, проведенных в Шотландии?

– Только самые смутные. Но я хорошо помню, что в детстве меня и любили и баловали, и, вероятно, это воспоминание еще отчетливее оттого, что потом со мной обходились очень сурово. Я смутно припоминаю красивого мужчину, которого я звал папой, и болезненную женщину, должно быть мою мать, но воспоминания эти очень неясные и путаные. Я помню еще какого-то высокого, худого и доброго человека, он ходил всегда в черном, учил меня читать и гулял со мной, и, кажется, в последний раз.

Тут Домини не мог уже больше сдерживать себя. С

каждым словом, которое он слышал, он все больше убеждался, что видит перед собой сына своего благодетеля.

Ценою огромных усилий, он не давал воли своим чувствам, но когда, перебирая в памяти образы детства, Бертрам дошел до своего учителя, он уже больше не мог утерпеть. Он вскочил, сложил руки и, весь дрожа, со слезами на глазах, громко закричал:

– Гарри Бертрам, посмотри, неужели ты меня не узнаешь?

– Да, – воскликнул Бертрам, вставая с места, будто свет озарил его вдруг, – да, Гарри, так меня действительно звали! И это действительно мой милый учитель, я узнаю его и по голосу и по виду!

Домини бросился в его объятия; он несчетное число раз прижимал его к груди, охваченный буйным восторгом, от которого сотрясалось все его тело, безудержно всхлипывал, а потом, как выразительно говорится в Библии, возвысил голос и громко зарыдал.

Полковник Мэннеринг тоже взялся за платок; Плейдел морщился и протирал очки, а добряк Динмонт два раза громко всхлипнул и сказал:

– Это же просто черт знает что! Такого со мной ни разу не бывало с тех пор, как я старуху мать похоронил.

– Ну довольно, довольно, – сказал наконец адвокат. –

Тише, суд идет. Нам еще много всего предстоит сделать; надо, не теряя времени, собрать нужные сведения; придется, по-видимому, кое-что предпринять сейчас же, не дожидаясь утра.

– Я велю тогда оседлать лошадь, – предложил полковник.

– Нет, нет, успеется. С этим можно еще подождать. .

Только знаете что, Домини, довольно. Я уже дал вам излить ваши чувства. Время ваше истекло. Позвольте мне продолжать допрос.

Домини привык повиноваться всем, кто этого требовал.

Он снова плюхнулся в кресло и покрыл лицо клетчатым носовым платком, воспользовавшись им, как некогда греческий художник – покрывалом. По сложенным рукам можно было догадаться, что он погрузился в благодарственную молитву. Он то выглядывал из-за своего покрывала, как будто с тем, чтобы удостовериться, что радостное видение не растаяло в воздухе, то опускал глаза и снова благоговейно молился про себя, пока наконец внимание его не привлекли вопросы адвоката.

– А теперь, – сказал Плейдел, после того как он тщательно расспросил нашего героя о самых ранних воспоминаниях детства, – а теперь, мистер Бертрам, – я думаю, мы должны уже называть вас вашим настоящим именем, –

сделайте милость, расскажите подробно все, что вы припоминаете о вашем отъезде из Шотландии.

– События этого дня, сэр, действительно были так ужасны, что оставили в памяти неизгладимый след, но, должно быть, именно этот ужас и смешал в одно все подробности виденного тогда. Помню, я где-то гулял, по-моему это было в лесу...

– Ну да, это было в Уорохском лесу, мой мальчик!

– Молчите, мистер Сэмсон, – прервал его адвокат.

– Да, это было в лесу, – продолжал Бертрам, в памяти которого давно прошедшие и смутные образы начали укладываться в каком-то порядке, – и кто-то там был со мной, по-моему вот этот почтенный и добрый человек.

– Ну да, конечно, Гарри, да благословит тебя господь, это был я.

– Тише, Домини, не мешайте ему рассказывать, – остановил его Плейдел. – Итак, что же дальше? – обратился он снова к Бертраму.

– Так вот, сэр, – продолжал Бертрам, – все перемешалось, будто во сне, и мне показалось, что я еду с ним на лошадь.

– Нет, нет, – вскричал Сэмсон, – никогда я не подвергал такой опасности ни тебя, ни себя!

– Честное слово, это просто невыносимо! Слушайте, Домини, если вы еще хоть слово скажете без моего позволения, я произнесу три заклинания из книги черной магии, проведу тростью над своей головой три круга, развею все чары сегодняшней ночи, и Гарри Бертрам снова превратится в Ванбеста Брауна.

– Почтенный и достойный сэр, – простонал Домини, – я покорнейше прошу извинить меня, это было просто verbum volans293.

– И все-таки, nolens volens294, не распускайте язык, –

сказал Плейдел.

– Прошу вас, помолчите, мистер Сэмсон, – сказал полковник. – Для вашего вновь обретенного друга очень важно, чтобы вы дали мистеру Плейделу спокойно продолжать допрос.

– Я нем, – отвечал усмиренный Домини.

– Вдруг, – продолжал Бертрам, – на нас кинулись несколько человек и стащили нас с седла. Больше я ничего почти не помню, кроме того, что началась отчаянная схватка, я хотел убежать и попал в руки очень высокой женщины, которая вышла из-за кустов и меня защищала.

Остальное спуталось в памяти, но все дальнейшее было ужасно. Я только смутно помню морской берег, пещеру, мне дали там выпить чего-то крепкого, и я тут же уснул и долго спал. Словом, дальше все скрывается в каком-то мраке, и потом я помню себя уже юнгой на корабле, где со мною очень жестоко обращались и морили голодом, а потом школьником в Голландии: там меня взял к себе один старик купец, который ко мне благоволил.

– А о вашей родне он вам ничего не рассказывал?

– Рассказывал, но очень мало, и просил больше ни о чем

293 Сорвавшееся с языка слово (лат.).

294 Хотите вы или нет (лат.).

не спрашивать. Меня уверили, что отец мой занимался контрабандной торговлей на восточном берегу Шотландии и что он был убит в схватке с таможенными, что судно его голландских сообщников стояло в то время у берега и что команда судна принимала участие в схватке. Когда эти люди увидели, что я остался сиротой, они пожалели меня и увезли с собой. Став старше, я понял, что эта история никак не вяжется с моими собственными воспоминаниями, но что мне было делать? Я никак не мог разрешить моих сомнений, у меня не было ни одного друга, которому я мог бы рассказать их, чтобы с ним потом все обсудить. Дальнейшая моя жизнь известна полковнику Мэннерингу. Я поехал в Индию и сделался там конторщиком одного голландского торгового дома. Но их дела пошли плохо, и я поступил на военную службу, где, смею думать, выполнял свой долг с честью.

– Вы славный малый, я за это ручаюсь! – воскликнул

Плейдел. – И раз вы столько лет были сиротой, я хотел бы сам иметь право заменить вам отца. Ну, а это дело с молодым Хейзлвудом?

– Простая случайность, – сказал Бертрам. – Я просто путешествовал по Шотландии и, погостив с неделю у моего друга, мистера Динмонта, с которым я познакомился дорогой...

– Это мне прямо-таки счастье подвалило. Без него я совсем бы пропал, когда на меня эти два стервеца кинулись, – сказал Динмонт.

– Вскоре после того, как мы расстались в городе… воры украли у меня все мои вещи. Живя в Кипплтрингане, я случайно встретился с Хейзлвудом – в то время как я подошел поздороваться с мисс Мэннеринг, которую я знал еще в Индии. Взглянув на мою одежду, Хейзлвуд решил, должно быть, что я какой-нибудь бродяга, и довольно высокомерно приказал мне отойти. Это и послужило поводом к столкновению, в котором я имел несчастье его ранить.

Теперь я ответил на все ваши вопросы, и позвольте мне...

– Нет, нет, еще не на все, – сказал Плейдел, многозначительно подмигивая, – есть еще вопросы, которые я откладываю на завтра, так как, по-моему, пора уже закрыть наше ночное, или, собственно, даже утреннее заседание.

– Ну, так я, пожалуй, выражу свою мысль иначе, –

сказал Бертрам. – Коль скоро я ответил на все вопросы, которые вам было угодно задать мне сегодня, не откажите в любезности сообщить мне, кто вы такой и что заставляет вас принимать столь близкое участие в моих делах, кем вы считаете меня и почему мое появление наделало столько шума?

– Что касается меня, – отвечал адвокат, – то я Паулус

Плейдел, шотландский адвокат; в отношении вас не так-то легко сказать, кто вы сейчас. Но я скоро надеюсь поздравить вас с именем Генри Бертрама, эсквайра, представителя древнейшего шотландского рода и наследника попавшего сейчас в чужие руки поместья Элленгауэн.

Тут Плейдел закрыл, глаза и подумал: «Об отце его лучше совсем не упоминать, надо прямо провозгласить его наследником его деда Льюиса… единственного умного человека из всего их рода».

Когда все уже повставали с мест, чтобы идти спать, полковник Мэннеринг подошел к Бертраму, который все еще не мог прийти в себя после слов адвоката.

– Поздравляю вас, – сказал он, – с блестящими видами на будущее, которые вам открыла судьба. Я старинный друг вашего отца, и в ту ночь, когда вы родились, столь же неожиданным образом попал в замок Элленгауэн, как вы теперь попали в мой дом. Я не знал этих обстоятельств, когда… но я надеюсь, что мы оба не будем помнить зла, которое между нами было. Верьте мне, что появление

Брауна, живого и здорового, избавило меня от самых тягостных упреков совести; а ваше право носить имя моего старинного друга делает ваше пребывание здесь, мистер

Бертрам, вдвойне для меня приятным.

– А мои родители? – сказал Бертрам.

– Обоих нет уже в живых. . И фамильное поместье продано, но я надеюсь, что его удастся вернуть. Я буду рад сделать все, что от меня зависит, чтобы подтвердить ваше право.

– Нет, это вы уж предоставьте мне, – сказал Плейдел, –

это моя забота, не отбивайте у меня хлеб.

– Знаю, что не мое дело давать советы людям благородным, – заметил Динмонт, – но ежели капитану понадобятся деньги, а ведь говорят, что без них дело никогда не спорится. .

– Если не считать субботних вечеров, – сказал Плейдел.

– Да, но ежели вы, ваша милость, денег не берете, то, значит, вы и за дело не возьметесь. Поэтому знайте, в субботу вечером я уж вас больше не потревожу. Но у меня ведь в кисете деньжата припасены, считайте, что они капитановы; мы их с Эйди для того и приберегли.

– Нет, Лидсдейл, ничего этого не надо, даже не думай; побереги их для своей фермы.

– Для фермы? Мистер Плейдел, ваша милость много чего знает, ну а вот чарлизхопской фермы не знает: а скота у нас столько, что мы за мясо да за шерсть шестьсот фунтов доходу каждый год имеем; нет, куда там еще прикупать!

– А чего ж ты тогда еще другой не наймешь?

– Да не знаю, у герцога нет сейчас свободных ферм, а я не могу старых арендаторов выживать; да я и ни за что бы не пошел наушничать да цену поднимать, чтобы соседям вредить.

– Как, даже тому соседу в Достоне. . Девилстоне, как там его?..

– Что, Джоку из Достона? Нет, незачем это. Он, правда, парень упрямый и такой зануда, когда дело до межей доходит, и повздорили мы с ним крепко, но провалиться мне на этом месте, если я Джоку Достону зла хочу.

– Да, ты парень честный, – сказал адвокат, – а сейчас ложись спать. И я ручаюсь, что сон твой будет крепче, чем у того, кто, ложась в постель, скидывает с себя расшитый камзол и надевает кружевной колпак. Я вижу, полковник, что вы занялись разговором со своим enfant trouve 295 .

Прикажите-ка Барнсу разбудить меня утром в семь часов, а то мой слуга большой любитель поспать, а писца Драйвера постигла, должно быть, судьба Кларенса296: он уже утонул в бочке вашего пива, – миссис Эллен ведь обещала его хорошо угостить; скоро ей доведется узнать, что он под этим разумеет. Покойной ночи, полковник, покойной ночи, 295 Найденышем (франц.).

296 Кларенс Джордж – герцог Кларенс, брат герцога Глостерского, будущего Ричарда III.

Был убит по наущению последнего и брошен в бочку с мальвазией (см, историческую хронику Шекспира «Ричард III», акт I, сц. 4).

Домини Сэмсон… покойной ночи, наш честный Динмонт, покойной ночи и вам, вновь обретенный представитель рода Бертрамов и Мак-Дингауэев, Кнартов, Артов, Годфри, Деннисов и Роландов и, что нам всего дороже, наследник отторгнутых земель и поместья и баронства Элленгауэн, согласно завещанию Льюиса Бертрама, эксвайра, потомком которого вы являетесь.

С этими словами Плейдел взял свечу, вышел из комнаты, и вся компания разошлась, после того как Домини еще раз обнял и поцеловал своего «маленького Гарри», как он продолжал называть молодого офицера шести футов ростом.

ГЛАВА 51

...душа не знает

На свете никого – один Бертрам.

Погибла я, нет жизни у меня,

Коль в ней Бертрама нет.

Шекспир. «Все хорошо, что хорошо кончается»

В назначенный накануне час наш неутомимый адвокат сидел уже в теплом шелковом халате и бархатной шапочке у ярко пылавшего в камине огня, за столом, на котором стояли две зажженные свечи, и разбирал следственные данные по делу об убийстве Фрэнка Кеннеди. Был отправлен нарочный к Мак-Морлану с просьбой приехать в

Вудберн как можно скорее. Динмонт, утомленный происшествиями вчерашнего вечера, находил, что полковник встретил его более гостеприимно, чем Мак-Гаффог, и не торопился вставать. Снедаемый нетерпением, Бертрам,

наверно, не усидел бы у себя в комнате, но полковник

Мэннеринг послал предупредить его, что утром зайдет к нему сам, и теперь он не решался уйти. Перед этим свиданием Бертрам приоделся, так как полковник отдал

Барнсу распоряжение, чтобы его гостя снабдили бельем и всем необходимым, и, закончив свой туалет, ждал Мэннеринга.

Вскоре раздался тихий стук в дверь: это был полковник; у Бертрама завязался с ним длинный и интересный для обоих разговор. Но вместе с тем каждый из них что-то недоговаривал до конца. Мэннерингу не хотелось упоминать о своих астрологических предсказаниях, а Бертрам, по вполне понятным причинам, ни словом не обмолвился о своей любви к Джулии. Обо всем остальном они говорили с полной откровенностью, которая делала их разговор приятным для того и другого, и под конец в голосе Мэннеринга почувствовалась даже какая-то теплота. Бертрам старался сообразоваться в своем поведении с полковником: он не заискивал перед ним и не добивался его расположения, но все принимал с благодарностью и радостью.

Мисс Бертрам сидела в столовой, когда туда ввергся весь сияющий от удовольствия Сэмсон. Вид его был столь необычен, что Люси сразу же пришло в голову, что кто-нибудь решил подшутить над ним и нарочно привел его в такой восторг. Он сел за стол и некоторое время только таращил глаза да открывал и закрывал рот наподобие большой деревянной куклы, изображающей Мерлина297 на ярмарке, и наконец сказал: 297 Мерлин – волшебник и пророк, персонаж средневековых рыцарских романов о легендарном короле Артуре.

– Ну, а что вы о нем думаете, мисс Люси?

– Думаю, о ком? – спросила та.

– О Гар… нет, ну да вы знаете, о ком я говорю.

– Я знаю о ком? – переспросила Люси, которая никак не могла понять, на что он намекает.

– Да вот о том, кто вчера вечером в почтовой карете приехал, кто в молодого Хейзлвуда стрелял. Ха-ха-ха! – И

тут Домини разразился смехом, похожим на ржание.

– Послушайте, мистер Сэмсон, – сказала его ученица, –

странный вы все-таки предмет выбрали для смеха. . Ничего я об этом человеке не думаю, я надеюсь, что выстрел был чистой случайностью и не приходится бояться, что за ним последует другой.

– Случайностью! – И тут Домини снова заржал.

– Что-то вы уж очень сегодня веселы, мистер Сэмсон, –

сказала Люси, которую задел его смех.

– О да, конечно. Ха-ха-ха, это за-нят-но, ха-ха-ха!

– Ваше веселье само по себе настолько занятно, что мне больше хотелось бы узнать его причину, чем забавляться, глядя на его проявления.

– Причину вы сейчас узнаете, мисс Люси, – отвечал бедный Домини. – Вы брата своего помните?

– Господи боже мой! И вы еще меня об этом спрашиваете!. Кто же и знает, если не вы, что он исчез как раз в тот день, когда я родилась?

– Совершенно верно, совершенно верно, – ответил

Домини, опечаленный этими воспоминаниями. – Странно, как я мог забыть. . Да, правда, сущая правда. Ну, а папеньку-то вы вашего помните?

– С чего это вы вдруг усомнились, мистер Сэмсон, всего несколько недель, как...

– Правда, сущая правда, – ответил Домини, и его смех, напоминавший смех гуингнгнмов298, перешел в истерическое хихиканье. – Мне-то не до забавы, когда я все вспоминаю. . Но вы только взгляните на этого молодого человека!

В это мгновение Бертрам вошел в комнату.

– Да, взгляните на него хорошенько, это же вылитый ваш отец. И поелику господу было угодно оставить вас сиротами, дети мои, любите друг друга!

– И в самом деле, он и лицом и фигурой похож на отца,

– сказала Люси, побледнев как полотно.

Бертрам кинулся к ней. Домини хотел было побрызгать ей в лицо холодной водой, но ошибся и схватил вместо этого чайник с кипятком. По счастью, выступившая у нее на щеках краска спасла ее от этой медвежьей услуги.

– Заклинаю вас, мистер Сэмсон, – проговорила она прерывающимся, но каким-то особенно трогательным голосом, – скажите, это мой брат?

– Да, это он! Это он, мисс Люси! Это маленький Гарри

Бертрам, это так же верно, как то, что солнце светит на небе.

– Так значит, это моя сестра? – сказал Бертрам, давая волю родственным чувствам, которые столько лет дремали в нем, так как ему не на кого было их излить.

– Да, это она!. Это она!. Это мисс Люси Бертрам! –

воскликнул Сэмсон. – При моем скромном участии она в совершенстве овладела французским и итальянским и даже

298 Гуингнгнмы – название лошадей в IV части романа Свифта «Путешествия Гулливера».

испанским, умеет хорошо читать и писать на своем родном языке и знает арифметику и бухгалтерию, простую и двойную. Я уже не говорю о том, что она умеет и кроить, и шить, и вести хозяйство, и надо по справедливости сказать, что этому она научилась уже не от меня, а от экономки. Не я также обучал ее игре на струнных инструментах: в этом немалая заслуга доброй, скромной и притом неизменно веселой и славной молодой леди, мисс Джулии Мэннеринг, snum cuique tribnito299.

– Так значит, это все, – сказал Бертрам, обращаясь к сестре, – это все, что у меня осталось! Вчера вечером, и особенно сегодня утром, полковник Мэннеринг рассказал мне обо всех несчастьях, постигших нашу семью, но ни словом не обмолвился о том, что сестра моя здесь.

– Он предоставил это мистеру Сэмсону, – сказала Люси,

– нашему самому дорогому и самому верному другу, который старался облегчить отцу жизнь в тяжелые годы болезни, был при нем в минуту его смерти и во всех самых страшных бедствиях не захотел покинуть несчастную сироту.

– Да благословит его господь, – сказал Бертрам, пожимая руку Домини, – он действительно заслуживает моей любви, а ведь я всегда любил даже тот неясный и смутный образ его, который сохранили мне воспоминания детства.

– Да благословит господь вас обоих, милые мои дети! –

воскликнул Сэмсон. – Не будь вас на свете, я охотно бы согласился (если бы это было угодно господу) лежать в земле рядом с моим благодетелем.

299 Каждому воздается свое (лат.).

– Но я надеюсь и глубоко убежден, – сказал Бертрам, –

что все мы увидим лучшие времена. Послав мне друзей, господь даст мне возможность отстаивать свои права, и несправедливости будет положен конец.

– Поистине друзей! – повторил Домини. – А послал их тот, кто, как я давно уже вас учил, есть источник всего благого. Вот приехавший из Индии прославленный полковник Мэннеринг; он рожден воином, и в то же время это человек весьма ученый, если принять во внимание, в каких неблагоприятных условиях он был; вот знаменитый адвокат мистер Плейдел, человек точно так же весьма сведущий в науках, но позволяющий себе иногда, правда, нисходить до недостойных настоящего ученого пустяков; а вот мистер

Эндрю Динмонт, малый хоть и не очень-то ученый, но, подобно древним патриархам, все же искусный во всем, что касается овечьих отар. Наконец, в числе друзей ваших я сам; по сравнению со всеми этими почтенными людьми у меня были большие возможности учиться, и могу сказать, что я не упустил их и, насколько позволяли мои скромные способности, воспользовался ими. Нам надо будет поскорее возобновить наши занятия, милый Гарри. Я начну все с самых азов... Да, я займусь твоим образованием, начиная с английской грамматики, и доведу его до изучения древнееврейского или халдейского языка.

Читатель, конечно, заметит, что на этот раз Сэмсон проявил совершенно необычную для него словоохотливость. Дело в том, что, когда он увидел перед собою своего ученика, он мысленно вернулся ко времени их прерванных занятий и, перепутав все и вся, ощутил сильнейшее желание засесть с молодым Бертрамом за склады и прописи. Это было тем смешнее, что в отношении воспитания Люси он подобных прав уже не предъявлял. Но Люси выросла у него на глазах и постепенно освобождалась из-под его опеки, по мере того как становилась старше и образованнее и сама начинала в глубине души чувствовать, насколько она лучше его знает, как вести себя в обществе. Что же касается

Гарри, то Домини представлял его себе таким, каким он его когда-то оставил. И, почувствовав, что его утраченный авторитет возвращается снова, он пустился в новые пространные излияния. А так как людям редко удается говорить сверх меры, не выставляя себя напоказ, он ясно дал своим собеседникам понять, что, невзирая на то, что он беспрекословно подчиняется мнениям и приказаниям чуть ли не каждого встречного, он твердо убежден, что во всем имеющем отношение к «у-че-но-сти» (так он произносил это слово) он бесконечно выше всех остальных, вместе взятых. Сейчас это, правда, было гласом вопиющего в пустыне, потому что оба, и брат и сестра, были так поглощены беседой о своей прошлой жизни, что не могли уделить нашему достойному должного внимания.