Газета День Литературы # 170 (2010 10)

Павел РЫКОВ МОЛЕНИЕ ПРЕД ТАБЫНСКОЙ

ПОВЕСТЬ О ПРОПАЩЕЙ ДУШЕ

– 1 –

Не чаянное, слаще наслажденье! Грешна она? Да хоть бы и грешна! Как не грешить, когда она одна,

Когда душа её погребена

В бездонную могилу небреженья?

По вечерам, гася огни в квартире, Затаиваясь в спаленке своей,

Она внимает: стук чужих дверей, Ребёнка плач в квартире, что под ней, Но главное! В квартире сто четыре –

Молодожёны! Прямо за стеной

Вновь занялись любовною игрой!

В который раз! О, Боже! Боже мой!

Ах, эти стены! Этот новострой!

Но всё же сладко!..

Будто бы с тобой...

А поутру за ней авто прибудет.

И целый день, затянутая в твид,

Она на цифры важные глядит, Телефонирует, со смыслом говорит, О котировках здраво рядит-судит.

Но в сентябре, когда жара спадёт.

В апартаментах,

в сладостной Аланье.

Турецкий bоу – и нет его желанней,

И нет минуты в жизни долгожданней –

За горстку долларов,

как зверь, её возьмёт.

Он будет скалить зубы, а потом

Опять звереть и наливаться силой.

В беспамятстве она простонет:

"Милый!" –

Забыв, что деньги за любовь платила,

Истерзанная дерзким языком.

Очнувшись, вздрогнет:

"Это не всерьёз!

Всё кончено. Я завтра улетаю.

А этот мальчик?..

Завтра с ним – другая...

Я это знаю, знаю, знаю, знаю...

Ну, а зимой пасти он будет коз.

А мне – в Москву.

Там снова хлябь и стынь.

Там снова офис, офисные лица.

И цифры, цифры, цифры вереницей,

И в пробках изнемогшая столица,

И многолюдство – как песок пустынь.

– 2 –

Но, как-то, накануне Рождества,

Она в свой джипик сядет и поедет

В тот городок, где мама и соседи,

Где в гости ездят на велосипеде

И пироги возводят к торжествам.

Вот мама, вот сестра, вот чудик-зять. Он денег не несёт, а только пишет.

И ничего мужчину не колышет,

Как только рифмы. Их-то он и слышит, На прочее, похоже, наплевать.

И, тем не менее,

ниспослан им сынок! Скажи на милость, экая потеха: Сестрица-клуня с мужем-неумехой. Но вьют гнездо,

как ласточка под стрехой:

Друг дружке чик-чирик, да чмок, да чмок.

И так они щебечут натощак.

Ну, что за счастье –

в нищете плодиться!

Тут выпадает повод насладиться:

"Вот деньги, – говорит она, –

сестрица,

Мы всё-таки родные, как-никак".

Та, доллары – их тыщи полторы –

За пазуху: "Да, как-никак, родные, Теперь – компьютер Васе...

Остальные –

Я видела, есть простыни льняные – Куплю – бельё заношено до дыр".

Но вот – Сочельник! Вечер.

Надо в храм;

"Ты тоже с нами?" – "Я останусь дома".

"Ты атеистка?" – "Я была знакома... Он свечки ставил каждому святому,

Но оказалось: сексопат и хам".

"А мы пойдём. Племянника тебе

На попеченье". И она осталась.

Мальчонка спит.

И вдруг, как что прорвалось:

В душе её зажглась такая жалость

К самой себе, к сложившейся судьбе.

Ко всем её потугам и прыжкам, Упорному стремлению казаться, Повелевать, владеть и огрызаться, Иметь мужчин, и всё же оставаться Неподконтрольной этим мужикам.

А за окном Рождественская ночь Племянник спит спокойно в колыбели. И столько света в этом нежном теле, И что ему морозы и метели...

Дитя уснуло. Всё иное – прочь.

И где-то, в невесомых небесах

Ему звезда сквозь тучи воссияет.

И Зло отступит и весь мир узнает,

Что есть Спасенье, что оно бывает

Не только в несбывающихся снах.

И сердце ей, как будто сжал в руке Могучий и неведомый владыка.

Пред ней ребёнок; рот полуоткрытый, И белокурый локон, как завитый,

И синий прочерк жилки на щеке.

Карьера, деньги...Можно всё отдать, Когда в исповедальное мгновенье Ребёнка спящего сердцебиенье

Ты ощутишь, как дар,

как вдохновенье,

Дарованную свыше благодать....

– 3 –

А утром, до того, как рассвело,

Она в свой джипик сядет и помчится.

Как будто кто-то ждёт её в столице

И есть к кому припасть

и приклониться...

Помчится. Но машину занесло.

Там гололёд, а поверху снежок.

Руль – в сторону заноса! Ногу с газа! Ну! Слушайся!.. Голубушка!.. Зараза!.. Я жить хочу!.... Она погибла сразу.

И вздувшийся пузырь не уберёг.

Кто скажет: где теперь её душа?

ВТОРОЕ МАРТА 1917 ГОДА

Моление пред Табынской

Софья Аполлоновна,

В силу молодости,

не задумывается ещё,

Что ей предстоит когда-то стать

Бабушкой,

В том числе и моей.

Сейчас ей просто не до того.

В саночках узеньких,

полость полуоткинув,

Поспешает она в Казанский собор.

И лошадка

– хрусть-хруп –

по Дворянскому по переулку.

По наледи мартовской –

кованые копыта –

Лёгонькой рысью...

– Пантелей!

Барыню не урони! Барыня в положении.

– Евстевственно, доктор!

– Софья Аполлоновна!

Ну, что вы торопитесь?

Не торопитесь!

Государь пока на Престоле.

И Собору –

Почти пять с половиною тысяч дней.

До гибели.

Ещё невообразимо долго!

Но этого пока не знает никто.

А вы такая неотразимая,

Вот и штабс-капитан

На углу Дворянского

и Петропавловской

Всё глядит вам вослед,

Пальцем в перчатке оглаживая

Подмороженный ус.

Храм...

– Пресвятая Заступница!

Всепетая Мати!

Тёмен Твой лик

И Младенец,

укрытый от поругания тьмою,

У Тебя на руках...

Бабушка вглядывается,

вглядывается во тьму:

– О, Табынская!

Свечи трепещут, отражаясь в стекле,

За которым тайнотворимое чудо,

За которым надежда,

За которым пожарища и смятенье,

Взвизги извергов,

Последние вздохи,

Всхлипы, хрипы.

Хлюпанье крови

в перерубленном горле –

И тишина,

Какая бывает, когда от жара пожарищ

Расплавляются колокола...

Но Государь пока на Престоле.

Но Собору ещё стоять и стоять...

– Бабушка, бабушка!

Молитва ваша будет услышана.

Но

Дочка, которую вы вскоре родите,

Умрёт во младенчестве.

И слава Богу!

Девочка-ангелочек никогда не узнает,

Никогда не узнает того,

Что предстоит изведать вам

И вашим выжившим детям.

Никогда, никогда...

Но, Государь пока на Престоле...

Но, Собор...

Чудотворная слушает,

Чудотворная слышит:

Людские моленья.

Просьбы, просьбицы,

Всяческий вздор,

Суету-маяту,

Сумбур, иносказания,

Недосказанное,

Притворное и непритворное

косноязычие,

Беды, людские невзгоды,

Стяжания,

Терзания и боренья,

Болезни, страх перед болью,

Неистовые желания,

И надежду

на избавление от желаний

И ненависть!

О! И ненависть тоже...

Лик Её всё темней и темней

От высказанной

и невысказываемой беды.

– О, Пресвятая, Пречистая!

О, Преблагая!

Печали мои утоли!

Утоли!

Утоли!

Сына Своего за меня умоли!

Спасителя нашего упроси, упроси:

Пусть даст нам согласия на Руси

Пусть даст, даст, даст!

А не то в глаз, в глаз, в глаз!

А не то в нюх, в нюх, в нюх!

А не то в пах, в пах, в пах!

Трах-тарарах!

И повешенные

на телеграфных столбах

Вдоль дорог.

Да и дух из них вон!

Изо всех!

– Но это так, к слову...

Что-то привиделось, померещилось,

Примстилось.

Видимо, продолжается токсикоз.

Государь-то ещё на Престоле!

И Собору стоять да стоять!

А бабушка-то просит о малом:

Чтобы дитя явилось на свет

В нужные сроки.

И выжило,

И жило долго и счастливо.

Долго и счастливо.

Всего лишь!

Ах, эти интеллигентные дамы

Предреволюционной поры!

Они уже знают слово emancipation.

Все, как одна, Сестры Милосердия: Щиплют корпию

И делают перевязки в госпиталях Обрубкам и ошмёткам

Германской войны, Совсем, как Государыня Императрица,

Которая также ещё на Престоле. Хотя, говорят, немка

И имеет сношения...

С кем только она их не имеет!

Так говорят.

И нет управы на дерзкие языки. Матерь Божия!

Матерь...

Вот, помолилась – и отлегло.

– Пантелей! Не гони!

Из-за Урала потянуло теплом.

Из-под копыт вспархивают воробьи.

Пантелей, сидя на облучке,

Забрунчал себе в бороду

Что-то о сахалинском бродяге.

А той порою

По телеграфным по проводам,

От телеграфиста к телеграфисту,

Как змея,

Переползает слово:

Отречениеотречениеотречение...

Отречение!

Но пока слово ползёт в Оренбург,

Государь всё ещё на престоле,

А собору стоять и стоять...

Бабушка едет из Собора домой.

И впереди у неё –

Пресвятая Владычица! –

Всё хорошо.

Как ей кажется, хорошо!

АВГУСТОВСКИЕ МУХИ 1991

Районный городок, районные заботы: Настойки ставить, да варить компоты, Да рвать обсеменившийся укроп,

Чтоб огурец в пропаренной кадушке – Пупырчатый, перчёный, хрусткий – душу Российскою зимой утешить мог.

Районный городок – районные забавы.

Здесь дамы выступают словно павы.

А у соседок не глаза – рентген

И телескоп, и микроскоп в придачу...

Пересудачат и переиначат –

Не скроешься, на всех не хватит стен.

А тут – ГКЧП! Подгадила столица!

По телевизору – сплошные лебедицы Одетта и Одиллия – беда!

Не то беда, что все полураздеты.

А то беда, что власти вроде нету,

И президент пропал не знай куда.

До огурцов ли тут? И тут ли до укропа!

Когда район стоит, считай, у гроба.

Чуть что не так – тебе несдобровать.

Кого поддерживать?

Кому молить моленье?

Тут не компот и даже не варенье!

Тут должность можно разом потерять.

Районный городок.

Районное начальство.

Все посерьёзнели.

Ни тени зубоскальства.

Тут не до смеха; танки – на Москву! ЗавОрг Трофимов с жёваной тетрадкой.

В ней всё прописано подробно,

по порядку:

– Товарищи! Долой печаль-тоску!

Всё возвращаем взад.

Не допускайте сходки!

Взять по контроль народ.

Отвлечь от водки!

Что думает товарищ военком?

Милиция, усильте наблюденье

За теми, кто пришёл из заключенья.

А военком как будто под хмельком.

Районный городок.

Но танков нет в районе.

У военкома пушки на погоне.

Он крут в плечах, осанист в животе.

Он рад бы вдарить и возглавить роту.

Да жаль: вчера он ездил на охоту

И нынче силы у него не те.

– А между тем, народ...

Его-то кто спросил? –

Газетчик Васькин губы распустил.

– Не забывайтесь, Васькин! Вы в бюро!

А с гласностью вы, Васькин, доигрались.

Вон, в телевизоре

все лебеди собрались И побеждает, как всегда, добро!

Районный городок. Бескровное начало. Бюро закончилось.

И слышно: зажужжала Мясная муха – первая пока.

За ней другие... Скоро все слетятся; Запахло падалью.

Ну, как тут не собраться,

Чтоб вместе всем подзакусить слегка.