Газета День Литературы # 69 (2002 5)

Виктор Перегудов ДВА РАССКАЗА

ТЕРРОРИСТ

Доводилось ли кому встреЧать Новый год на Красной площади в разгар, а лучше сказать, на закате Советской власти? В начале восьмидесятых годов века двадцатого? Таких людей немного в нашей стране. И не потому, что мало было охотников и авантюристов для подобного феерического поступка, нет, не в этом дело. Дураков всегда хватало, хотя их в те годы по телевидению любовно не показывали и призы в студию им не тащили. Не множили дурацкие ряды. Телевидение гнуло тоталитарно ту линию, что Красная площадь — место святое, и газеты про то же писали, и в школе так учили. А показывали в новогоднюю ночь перед лично Леонидом Ильичем торжественную, пустынную площадь, колесо часов на Спасской башне и благонамеренное, невинное, балетное порхание снежка. Москва сидела себе за салатом "оливье" и шпротами, дула водочку поперек с шампанским и не хулиганила.

И вообразить себе было невозможно, чтобы аккурат под бой курантов на переполненной народом Красной творилось черт знает что, вплоть до публичного распития горячительного, до битья бутылок о священную брусчатку, до самых несуразных, хотя и радостных воплей, пиротехнической стрельбы и наглого незамечания в упор как плакатно-красивых милиционеров, так и незаметно напряженных специальных сотрудников в штатской праздничной одежке.

Секрет такого, можно сказать, безумия в стране социализма был примитивно прост: власти показывали культуру, широту и гуманность по отношению к капиталистическим туристам, которым никак не сиделось в "Метрополе" и "Национале", а тянуло их, как ослов на сено, непременно на главную площадь, чтоб там ритуально поорать.

Как их можно было тронуть? Никак нельзя было, и инструкции всем видам и родам войск охраны порядка были простые: не трогать. Оказывать помощь. Улыбаться! Не пить!

И все в этом роде.

К безумным иноземцам присоединялись "романтики" — эти ехали со всех концов страны и из разных углов Москвы и Подмосковья, храня в сердце чувство сродни религиозному экстазу: Красная площадь в новогоднюю ночь! Объясниться в любви! Предложить руку и сердце ровно в двенадцать! Как встретишь Новый год, так и год проживешь!

Тоже публика безвредная, блаженная, таким сказать "Пошли вон!" — и они на год в подполье уйдут со страху. Не бродяги, не пропойцы, под столом семи морей…

Но были и лихие люди, с такими поведешься — ка-ка не оберешься. Такие были люди, что специально ездили за воздухом свободы. То ли они себя хотели ощутить неприкасаемыми иностранцами, то ли хватить адреналину в видах очевидной опасности, потому как все прекрасно знали, даже и прекраснодушные идиоты, что Красная площадь денно и нощно под приглядом специальных камер, и каждый, кто под такую камеру попал, тот, считай, накрылся навеки бетонным колпаком КГБ, и не видать ему счастья и покоя до скончания века, и на детях плохо отразится — их в институт даже не примут, не то что в военное, скажем, училище.

Вот эти черти и заводили дикий хоровод у подножия памятника Минину и Пожарскому, у самого Лобного места, в непосредственной близости от, страшно сказать, мавзолея вождя. Начинали они, черти, голосить и беситься, иностранцы думали что так и надо и так и можно, и что в стране Советов вообще ничего люди и полиция не злая, и что такой народный обычай — выть на Красной площади и делать такие дела, за которые при капдемократии запросто можно было угореть по тяжеленной статье, например, за оскорбление какого-нибудь величества.

Понятно им становилось, что в России — можно все. Такие сведения им потом пригодились очень, лет через двадцать пять — тридцать, когда встала дилемма перед Кремлем — что делать: Казанский собор восстановить или же, например, "Макдональдс" открыть на Красной площади? Как Запад посмотрит, что культурней?

А ему плевать было, Западу-то. Сугубо плевать.

Так как народ наш образцово доверчив, и при этом заводится на глупости в один миг, то и романтики, наперегонки с буянами и заезжими толстосумами, принимались беситься и даже лютовать, желая чокнуться со Спасской башней, но тут им, романтикам, говорили несколько слов, и они бежали как бы наперегонки до станции метро "Площадь Ногина" — и в страхе заканчивали новогоднюю свою ночушку. А некоторые сходили с ума к утру, у кого романтики было больше ума.

Я потом расскажу, куда вынесло таких иностранцев, таких романтиков и таких лихих людей, но сейчас речь пойдет о Славе (имя такое) и его близких, которых угораздило встретить новогоднюю ночь на Красной площади 31 декабря 1981 года. От Рождества Христова.

Для встречи Нового года не где-нибудь, а на Красной площади все у них было припасено: в громадном как сундук "дипломате" помещались бутылки с шампанским и водкой, мандарины, домашние пирожки и бутерброды, каждый в бумажке, с красной рыбкой, и даже огурчики-помидорчики особого засола, и еще, один раз живем на свете, завернутые в салфетки хрустальные стопочки и хрустальные же бокалы. Главное же — был и свой собственный Дед Мороз, ветеран и коммунист, натуральный дед — Катин отец, приехавший из Воронежа специально под елку.

Отдельная история: Катя все звонила и звонила, весь декабрь, папа, приезжай на елку к нам, а папа все отнекивался: далеко, мол, и цена нешуточная, за купе отдай тринадцать рублей как один (вот цены были!). А Катя все в одну лунку, в одну точку, папа, когда еще вместе елку встретим, приезжай да приезжай, а то я обижусь, никогда ты с внучкой Новый год не встречал, а ведь Москва — город твоей молодости, а теперь я тут живу. Приезжай немедленно, кому говорю! В двадцатых числах вспомнил дед, что у него же раз в год бесплатный билет, так что и тринадцать рублей целы, и сказал: наверное, приеду я. А то билет пропадет зря. Приеду, наверное.

Надо его знать: если сказал "наверное", то, значит, программа в него засела и включилась, и он уж не отклонится, приедет обязательно. И приехал, и прямо тридцать первого декабря ровно 1981 года, и он-то и привез знаменитые огурцы-помидоры, равных которым по вкусу в Москве было не сыскать днем с огнем. Свои потому что. Смородиновые листья, и вишневые, кажется, и парашютики укропа плавали в трехлитровых банках, налипая на рубиновые помидорные бока и на пупырчатые небольшие такие огурчики. Рассол же был зеленовато-золотистый, и это было отдельное удовольствие питья — после горячих Катиных котлет…

Как устоять нормальным людям против таких волшебных банок? Немыслимо! И вот, встретив дедушку на вокзале и мгновенно, трояк не пожалев, доставив его домой, Слава поблагодарил мысленно и вслух Катю за мужество и настойчивость и принялся с дедом с утра накатывать одну за другой, хрустальную за хрустальной, и все нахваливал "Столичную", производства завода "Кристалл", в том роде, что, дед Коля, у вас такую не продают, и даже в Москве не продают, вся на экспорт идет по линии ЦК партии, я из Болгарии привез. Еще осенью привез, на поезде Дружбы, и вот берег для тебя. Дед ахал и пить отказывался, но потом вспомнил, что был туристом в ГДР и там немецкие товарищи его угощали, между прочим, немецкой водкой, а он немецких товарищей — "Столичной", и очень хвалили, и раскаивались, что воевали против нас. Дед же их утешал великодушно, поскольку зла не держал, а Слава тут стал с ним спорить об исторической немецкой ответственности, но дед был кремень: их Гитлер гнул, и баста! Всех прощаю — великодушие победителя.

Быстро Слава и дед все же договорились, потому что дед с дороги приморился и лег спать, а Слава еще полюбовался на него и порадовался за Катю: вот молодец, вытащила отца Бог знает откуда да с такими огурцами!

И проекта не было на Красную площадь ехать, потому что зачем же — надо встречать по-человечески, дома, посмотреть, как будет Леонид Ильич Брежнев поздравлять народ по телевизору, а там и "Голубой огонек" с Муслимом Магомаевым, а там, под утро, покажут зарубежную эстраду, ради которой вся молодая Москва глаз не смыкала и, мало ли, ползли слухи из Останкино, что вообще невероятное что-то покажут, что останется в памяти на всю жизнь. "Мулен Руж", что ли. Кажется. Фантастика! "Мулен руж" — это вам не Валя Толкунова, и даже не эта, новая, Алла Пугачева.

Да никто и не думал ни про какую Красную площадь, наоборот, и Слава как-то так аккуратно наобедался, что тоже сладко прилег на минуту и улетел часа на три с половиной в чудесный дневной сон, когда организм мягко расслабляется и набирает сил для новогоднего непременного бесовства. Проснулся уже после обеда и слышал, как Катя с отцом чего-то по-домашнему тихо разговаривают, и дед спрашивает про него, про Славу, больше ведь не про кого: не пьёт? Точно не пьет? Ох, смотри, не закончил бы он у тебя алкоголизмом, алкоголизм нынче — болезнь века. Столько молодых мужиков спивается, не сосчитать.

DOLCE VITA

"Я себе построю на песке прекрасный чудный дивный город!" Вот мерзкая песня! Построй. Получится у тебя что? Вонючий, мерзкий, дикий город. Даже если, и правда, построишь его, допустим ты маленькая девочка, в песочнице. Выйдет безумная бабка с собачьей тварью в бантиках, и тварь немедля нагадит на твой прекрасный, чудный… Немедля, и как бабка обрадуется! В жопу поцелует от счастья свою тварюгу. А ты потом рассыпай иголки по площадке, может, тварь окочурится. А потом собирай, как дура, потому что — ведь дети же тоже есть. Одна кругом глупость.

А построишь ты его, город, на пляже, у воды — и, опять же немедля, волна слизнет всю красоту, оставив после себя раскисший окурок. Или еще что померзей…

Но если всерьез, то все равно. То все равно никаких прекрасных чудных дивных городов не бывает. Ни на песке, ни на глине, ни на граните, как Нью-Йорк. Бывала и там. Очень хорошо понятно про Нью-Йорк из фильма "Брат-2". Я его любила раньше смотреть. Правдивое кино. Но там есть одна неточность. Лысая русская проститутка так просто домой не вернется. Никакой ее Сергей Бодров вызволить от негров не сможет. Так-то, по жизни, их бы там негры на пляже ночью забили бы. Уж я знаю. Или бы они должны тогда негра умочить. Было бы, между прочим, правильней.

Я люблю, когда негров бьют в Москве. Или кавказцев. Да хоть кого хочешь из нерусских. Да и русских. Всякого у нас дерьма тоже сколько хочешь. Я люблю смотреть новости, когда там кого-нибудь полиция долбит. И когда полицию, но полицию жалко мне — такие порядочные ребята, в касках, в ботинках тяжелых, в таких мужских ботинках. Не то что антиглобалисты, вот рвань! Их хорошо знаю, по Риму. Случайно оказалась с ними, думала — вот обвал! Вот кайф! Как пошли по Риму, и давай орать, давай орать! И ничего не страшно, а весело мне! Ну кто, кто, думала, поверит мне, что вот так я сама по Риму! Молодые как старые! Старые как молодые! По витрине жах кирпичом! Лично! Сама! Меня подхватили на руки, посадили какому-то облому на плечи — вау! Вау! Девушка, фактически, на баррикадах. Шея меня его, ох, шея у него… Да уж.

А что вышло? Строго в личико мне досталось из пожарного брандспойта, только покатилась. Толпа назад, хорошо не затоптали, хорошо, не в полицию попала, не к карабинерам. Браво итальяно!

А попала в другое место, к чернявым. Привели к себе куда-то, давай меня раздевать, зеленкой мазать, глаза закатывать. Давай тарахтеть. Давай переглядываться, будто я дура, не понимаю. Давай штаны с себя снимать, давай хвалиться передо мной. Не видала я, как же!

И что? И после этого в отеле я, где миленок дорогой-пожилой, который меня сюда привез из Москвы, раздеваюсь, а он вылупился на трусики мои и давай орать! Все синяки обсмотрел, всё обсмотрел. Ты же меня этой поездкой в Рим вроде как наградил! Поднял меня до себя, а теперь орешь как бешеный.

Ну, что ты орешь? Я же все твои эти слова знаю. Я же — жертва изнасилования. Ну что мне, к тебе в гостиницу не возвращаться было? У итальянцев оставаться? Или что как? Да были бы у меня деньги, я бы купила-сменила, и ты бы ничего не заметил. А так же я не скрывалась. Меня они силой! Чего ты выступаешь! Деньги, между прочим, где?

И какой мне был ответ? Он мною чуть всю мебель не изломал. Столик обрушил на меня. Торшером два раза достал, самой палкой, а не колпаком. Все мои тряпки изорвал. И торжественно изнасиловал!

И после уснул на полу, чудная картина. Выжрал, наверное, ведро вина, мазал меня виноградом, осыпал деньгами (как будто лиры — серьезные деньги), хлюпал арбузом, и арбузом тоже мазал. Меня. Тьфу!

И проспал, между прочим, до ночи. Излечился от бешенства. Поскучнел, затуманился. Пойдем, говорит, в ресторан. Прости, говорит. Я тебя так люблю!

В ресторане пьет, и пьянеет опять, и не пьянеет. Я тебя так люблю! Я тебя так люблю! Я тебя так люблю!

Да что я, не знаю! Люби на здоровье, не жалко. Только предохраняться надо.

Я прекрасно знаю, как ты меня любишь. Очень хорошо помню. Ноябрь двухтысячного года, г. Москва, подвал на Красной Пресне. Кастинг на фотомодели. Тыща дур, и даже с мамами, стали в одну очередь, все в колготках, пластику чтоб показывать. Чтоб не старше… Чтоб не младше… Чтоб не тоньше, чтоб не толще. Сидят мужики, а ты ходи перед ними. Ты понравься, понравься сперва, а потом уж сообразишь с кем, как, кому, когда, зачем. Может быть, вот счастье, какой захочет попробовать тебя! Ты прогибайся, знай.

Уж как прогибалась, а что в конце?

"Спасибо, девушка". Это значит — гуляй, свободна. Толще у тебя что-то. Или тоньше что-то. Не угодишь.

Уже домой пошла, догоняет. В коридоре, где очередь. Громко так, на весь коридор, как дуре: мне кажется, ребята ошиблись! Но все можно исправить! Вы хотите все исправить?

Что, мне вернуться? Нет, зачем же! Идемте! Будем сейчас, не откладывая, снимать портфолио.

Ага, снимать. Ну, понятно.

Дуры рты разинули, мамаши зашипели, а мы мимо — и в машину. И прямо в студию! И давай меня фотографировать!

И никто, главное, меня не насилует, даже удивительно мне!

А есть в жизни счастье! Уж через две недели красовалась я в журнале! А? Вот!

Но это полбеды. Полпобеды. А победа — я ему стала любовница! Всех он раскидал, кто раньше был, да они сами отскочили, забрал к себе жить. Я маме написала, что у меня в Москве есть теперь свой адрес! Послала ей домой килограмм денег. Она приезжала, но я ее "к себе" не водила. Неизвестно как что. Сказала, что он богатый студент, родители там, то-се, крутизна. Она ничего не поверила, она умная, мама. Она все простит. Мама моя.

А он какой же студент? Он, кажется, профессор. Или ученый. Я не знаю. Но определенно, что он разведен, хотя дети есть у него, и дочь его я видела, она копия на меня похожа.

Между прочим, все понятно. Так и бывает. Влюбляются не в новое, а в старое, что уже видели и знают. Дочь живет себе с маманей отдельно, а дочь он любит — аж трясется, и я ему — замена ее. Не в том смысле, конечно, это-то он нормальный. С чувствами, потому что ну что? Старый, а старые все с чувствами, даже если совсем гады. Все равно.

Потому что им же как хочется быть молодыми, а молодые, считается, — свежесть чувств! И чего-то половодье. Буйство глаз и половодье чувств!

Но мне, честно, хорошо. Хорошо. Я его водила на коротком поводке, думала, как к жизни приспособить. Ведь не женится, скорей всего. Переходный он у меня период, наверное. Кто-то проявится обязательно, ибо Москва — большой город. К тому же — у меня портфолио. И в трех журналах я. И походку мне ставят, и макияж я понимаю, и вообще — вообще надо думать теперь про жизнь серьезно.

А самое главное — вот настоящий знак — стал он меня прятать от всех. Боится, что кто другой объявится и уведет. Не боись, дурачок, чего ты боишься, никаких событий нет. Я же не сумасшедшая.

А он говорит: сумасшедшая! Сумасшедшая! И так при этом глазенапы выпучит, и, глянь-ка, прямо молодеет. Вытворяет такое — как молодой козел! Любит мои глупости, обо всем расспрашивает. Например, про политику. Или хоть про модельный бизнес. Про историю России. Чего-нибудь спросит, я как сказану — с ним истерика! Кричит, подожди, я запишу! Хохочет. Отпаиваю его водой "Бонаква" с пузырями. Всегда вода есть, потому что фотомодель должна два литра в день выпивать воды — для кожи.

Прячет-прячет, а то выведет на презентацию. В этом для него свой кайф. Я понимаю. Чуть-чуть для шарма дурочкой притворяюсь. Называется — самобытность. "Экзотика подлинности". "Обаяние вечного". В конечном счете, считается, чистота. Да пожалуйста! Как мужикам нравится, ну дебилы просто. Полные. Я на презентации раз осмотрелась, выбрала кого пожиже-помоложе, из двадцатого ряда сюда попал, малость на него косяка подавила, и он запал. Закружил вокруг, мой начинает догадываться, засопел.

Я с молодым отошла к пальме в кадушке, только он чего-то наклонился шепнуть, я ему раз по морде! Бегу по залу, все глядят, а я к своему на грудь — и ну рыдать. Уедем отсюда, кричу, уедем!

Мой глазом моргнул, молодого куда-то уволокли. И мы гордо уехали.

Была после этого, понятное дело, ночь любви.

А утро он мне говорит: я верую! Верую я! Знаю, кем ты мне послана!

Знаешь — женись!

Нет-с, никак не женится. Жмется чего-то, мнется. Все уж мы разговоры проехали-проговорили, какие положено. И что да кто у меня раньше был! И люблю ли я его! Люблю — могу честно сказать. Да, люблю. У самого что раньше было, это, считается, не считается. Я это обязана даже уважать, он намекает. У него все так величественно, а у меня, как у собаки какой.

До чего глуп бывает мужик! Любовь ему глаза промывает, и одновременно он глупеет. Неужели же он не понимает, что я его люблю, что я ни с кем ему изменять не стала бы. Больше всего это его ломает — про измены эти.

Да что это такое для женщины — хоть бы он знал! Что женщина — хрустальная чистота, он понять этого не может. Он будет каждую муть какую-нибудь тащить всю жизнь за собой, катать ее, как горячее яйцо вареное в руках, и помнить, помнить, помнить. Весь пожелтеет от переживаний.

Все дураки они, все, я утверждаю.

И подлость есть! Я себе шуршу на кухне, кто-то к нему приехал, сидят в гостиной, тихо разговаривают. Я ушки на макушке, подкралась к двери. Прислушиваюсь. Ну, это просто Мексика!

— Отдай ее мне!

— Ты что, спятил?

— Отдай, бабки дам!

— Нет, кончай этот разговор! Забыли.

— Слушай, чего тебе, телку жалко? Я же не навсегда прошу, на две недели. Проветриться хочу в Испанию. Она как была твоя, так и будет, верь слову.

— Арчил, ты, вижу, ничего не понял. Она — не по этому делу. Абсолютно.

— Ха, не по этому! А что, только оральным способом?

Мой ему в рожу щелкнул, благородно — пощечина! Тот кричит:

— Вай, Юра, думал — брат ты мне! Прости! Возьми деньги за обиду, да!

Я чуть не описалась. Козел поблеял еще и слинял. Я тем временем в ванную, все с себя смыла, чистая как доярка, никаких теней, никакого блеска, волосы мокрые, тапки домашние, выхожу косолапо и говорю:

— Давай целую неделю дома сидеть, и чтобы вообще никого. Я так устала.

Он мне начал руки целовать, а я думаю: не сука ли я?

Конечно, нет! Ну так, может быть, чуть-чуть. Любовь никогда не бывает без грусти. Но это же лучше, чем грусть без любви.

Отсидели мы целую неделю дома, и телефон отрубили, ходили только, как простые, в гастроном на углу мяса купить и зелени, потому что — одно мясо хотелось есть. Я поправилась. Он похудел. Совсем стал молодой, томный, красивый. Пузик был у него микроскопический, намек, и того не стало в результате. Зато чувства! Зато чувства! Да я не знала никогда, что так бывает у мужчин. Тут дело совсем не в постели. Что-то тут другое. Куда важней.

А потом он мне говорит: "Поедем в вечный город". Я сперва испугалась — отравиться вместе, что ли предлагает? Нет, это он про Рим, оказывается. Чего не поехать, я только рада до беспамяти. Но я ему по наивности (не притворялась в это раз дурочкой) говорю: да Рязань наверняка древнее Рима! Знаешь ты что-нибудь про Рязань?

Принялся опять по дивану кататься и хохотать. Очень смешно ему!

В Риме побыла антиглобалисткой. Чтоб их разорвало всех!

А в Нью-Йорке как вокруг меня все крутились! Русская звезда! Вот он там выступал, вот выступал. Все шло к тому, что для "Плейбоя" сняться мне. Да, в общем, снялась, только не напечатали. А так — укатали. Это не у нас сниматься, это ад просто. Это просто ад. После этих съемок ничего уже не страшно. Но домой-то я вернулась, в Москву, снятая!

— Вас снимали в Штатах?

— Да, для "Плейбоя". Я много думала, прежде чем дать согласие…

Аж все зеленели от такой информации.

Да лучше бы провалиться всей этой Америке вместе с "Плейбоем"! Вместе с неграми и негритянками. С афроамериканцами этими, в рот им нос!

Потому что он в Нью-Йорке один раз в гостинице не ночевал. И неизвестно где чего, может даже и с негритянкой!

Пришел под утро виноватый, как собака, и говорит:

— Прости. Я не знаю, что со мною было. Сперва переговоры, а потом мы куда-то на вертолете летали. Я ничего от тебя не хочу скрывать.

Давай я реветь, так мне горько стало. А он, тоже ума нету с похмелья, и говорит: вспомни римскую историю…

Довольно сильно я его побила тогда. Не жалеючи, потому что мне обида в кровь кинулась. Сравнил тоже.

Зато потом уж мы хорошо жили. Совсем семьей. Я и не снималась больше, потому что он мне сказал: хватит. Это все суета сует и всяческая суета.

— А что же не суета, — спрашиваю?

— Дети, любимая.

Я аж села.

— С нынешнего дня — ни грамма алкоголя. На тренажерах нагрузку снизить, только минимально для формы. В сауну — ни-ни!

Алкоголя ни грамма! Да я воду пить брошу до конца дней, если так!

Я забеременела, славно так подурнела, а ему это больше всего нравилось. Пигментация пошла, токсикация сразу, ни до чего мне было. А он любит меня, нет-нет да захочет, и я его хочу все равно, и сколько можно было — мы уж все делали как муж с женой.

Говорил мне: родишь, будем все вместе креститься — ты, я и сын. А потом обвенчаемся с тобой. Пусть уж в таком порядке будет. В Елоховском кафедральном соборе.

Круто!

Уже восьмой месяц закруглялся, мальчик мой (уж ясное дело, мальчик) во мне вовсю шевелился. Я, помню, проснулась, поглаживаю живот себе, говорю: Юра, положи мне руку тихо на живот, послушай — сын чего-то тебе сказать хочет.

Взяла его за руку, а она холодная. Я лежу, лежу и потом начала кричать.

Кинулась к телефону, кому звонить!

В записной книжке первая буква А.

— Арчил, Юра умер! Юра умер!

Похоронили Юру.

Дня через два приехали его жена с дочерью, открыли своим ключом, собирайся, говорят. Хорошо тут пожила. Ты нашего Юру убила.

Да разве я его убивала! Разве я его убивала!

…С московской электрички сошла в Рязани красивая беременная женщина. Постояла, будто припоминая что-то, потом определилась, добралась до автобуса. Всю дорогу дремала она, опираясь на свою небольшую мягкую сумку с вещами. В Константиново приехали уже вечером. Шофер остановился у клуба, включил свет в салоне, посмотрел на единственную оставшуюся пассажирку.

— Отвезите меня домой, я заплачу.

Белая была как скатерть. Он даже испугался, но быстро все сообразил:

— Отвезу, отвезу, я тебя мягко доставлю. Терпи!

Господи, какие же у нас дороги мучительные!

На пороге родного дома начались у нее схватки.

— Юра! Юра! Мама! Юра!