Газета День Литературы # 77 (2003 1)

Николай Дорожкин НЕВОЛЯ И ВЕЛИЧИЕ ПОЭТА

Была осень 1949 года. Стало известно, что у нас в седьмом "А" будет новый "немец". Известие огорчило, потому что нас вполне устраивала Марта. Миниатюрная голубоглазая блондинка вела уроки немецкого весело и бойко. Наши ошибки и проказы не раздражали, а смешили её. Тройки получали только самые тупые "колуны" да её сын Бруно — он называл язык предков фашистским и писал существительные с маленькой буквы. И вот вместо весёлой добродушной Марты — какой-то новый "немец". А она уходит в вечернюю школу...

Новый учитель немецкого явился в класс точно со звонком. Немолодой, среднего роста, сухощавый и подтянутый. Большие, навыкате, глаза с красными прожилками. Резкие продольные морщины на впалых щеках. Немецкие усы — две такие вертикальные щёточки, аккуратно расчёсанные. Тёмные с сединой волосы чётко разделены ровным пробором. Уже по виду его и манерам было видно — человек нездешний и необычный.

Нездешность и необычность были в здешних условиях обычным явлением. В нашем Мариинске располагалось областное управление Сиблага МВД, а вокруг — лагпункты. В городе было много бесконвойных зэков, ссыльных поселенцев и людей, уже отбывших срок, но временно или насовсем осевших. И казалось естественным, что в клубе имени Л.П. Берия идут спектакли по пьесам классиков, поставленные столичным режиссёром (заключённым), а роли играют такие же столичные артисты. В медсанчасти лечат людей доктора и кандидаты медицинских наук, генералы и полковники медслужбы. В школах города преподают выпускники МГУ и ЛГУ, Сорбонны и Гарварда, а игре на пианино обучает в "Берии" любимая ученица композитора Глазунова, бывшая директриса музучилища... Куда ни глянь — всюду люди нездешние и необычные!

Итак, новый "немец" со звонком вошёл в класс: "Здравствуйте!.. Садитесь... Будем знакомы! Меня зовут Александр Александрович Энгельке". "Сан-Саныч..." — прошелестело по классу. Новый "немец" получил школьное имя, а мы — уникального учителя. Узнав, что некоторые ученики, прибывшие из других городов, изучали там другие языки, он предложил заниматься с ними индивидуально. Естественно, бесплатно — в те годы иначе быть не могло... А ещё он и его жена Вера Михайловна организовали кружок бальных танцев. На школьных вечерах они задавали тон, объявляя непривычные названия — падеграс, падекатр, падепатинер... Иногда Сан-Саныч садился к роялю, и тогда звучала совершенно незнакомая нам музыка, от которой учительницы почему-то начинали промокать глаза платочками...

О ВРЕДЕ И ПОЛЬЗЕ ЭПИГОНСТВА Восьмиклассником, начитавшись Власа Дорошевича и Льва Кассиля, я начал издавать подпольную, точнее — подпартную газету. Ничего особенного. Правда, в ряде статей содержалось прозвище директора школы — "Гыр-Нога". Первый номер газеты оказался и последним. Единственный экземпляр был изъят у какого-то растяпы беспощадной рукой завуча-исторички. Не удостоив газету прочтения, "Железная Дама" брезгливо бросила её в портфель. А потом была химия. Вёл её сам директор — грозный Гольденберг, мужественный золотокудрый красавец, которому шла даже хромота от фронтового ранения. Посреди рассказа о солях щелочных металлов он, ни к кому не обращаясь, задумчиво произнёс: "Интересно, а кто такой — Гыр-Нога?" — и демонстративно скрипнул протезом, произведя тот самый звук, от которого и пошло прозвище. Я понял, что ведётся расследование, и увидел своё будущее в довольно мрачном свете...

Назавтра на большой перемене классная руководительница Полина Абрамовна могучим бюстом загнала меня в угол и конспиративным тоном сообщила: "Я выкрала и уничтожила твой дурацкий пасквиль. Но учти на будущее!" И после жуткой паузы: "С ума сойти! Подпольная газета в советской школе... в моём классе!.. Имей в виду — ОН догадывается, кто автор и редактор..." Все мы, конечно, знали, что Полина — жена директора, но я "прикинулся валенком": "Кто — ОН?" "Как это кто?" — распахнула Полина печально-насмешливые библейские глаза. "ОН — Гыр... Тьфу, директор школы! Кто-кто... Дед Пихто! С вами с ума сойдёшь..." — и величественно удалилась, плавно колыша синим панбархатом.

В тот же день "Гыр-Нога" остановил меня в коридоре: "Назначаю тебя заместителем главного редактора школьной стенгазеты! Но — без глупостей, мистер Херст!" И — вдогонку: "В другой раз классная дама тебя не спасёт!"

А главным редактором был Александр Александрович Энгельке...

ВЕЧЕР ДЛИНОЙ В ТРИ ГОДА Той зимой семья моего дяди, учителя физкультуры, получила комнату в учительском доме. А другую комнату занимали, как оказалось, Александр Александрович и его жена Вера Михайловна. Увидев меня у Коржинских, Сан-Саныч пригласил и к себе. Потом визиты к нему стали регулярными... Три года таких встреч представляются мне сейчас долгим-долгим зимним сибирским вечером в тесной комнате, где кроме единственного окна были письменный стол, кровать и книжные шкафы, из которых выглядывали корешки неведомых мне книг на разных языках. Кроме русского и латыни там присутствовали немецкий, английский, французский, итальянский, испанский, португальский, шведский, датский, голландский, греческий, финский, болгарский. "Вы все их знаете?" — "Знаю романские и два германских, на других только читаю. А думаю на русском и французском". Оказывается, фамилия Энгельке — шведская, от предка, пленённого под Полтавой. Отец Сан-Саныча был русским дворянином, полковником-сапёром в Советской армии, доктором военных наук, а мать — француженкой. "Я не помню её, она умерла, едва я родился..."

Сан-Саныч рассказывал мне о своём детстве. Смешная бонна-француженка, а затем пажеский корпус... Это — до революции. Потом — кавалерийская школа РККА, гражданская война, поход на Варшаву и гибель полка, из которого остались в живых два раненых шестнадцатилетних конника. Сан-Саныч — один из них. Дальше — Ленинградский университет (романское отделение), биржа труда и некоторое время — работа продавцом в книжной лавке.

В тридцатые годы Сан-Саныч служил на Балтийском флоте — в звании старшего лейтенанта преподавал иностранные языки курсантам военно-морского инженерного училища, ходил с ними в плавания. Как он попал в мой родной город, я не спрашивал — ждал, когда расскажет сам. А пока жадно слушал и как будто явственно видел совершенно иную жизнь, очень непохожую на наше полудеревенское сибирское бытование...

Однажды я застал Сан-Саныча за странным занятием: он аккуратным почерком записывал в тетрадь какие-то стихи. "Это вы так быстро стихи сочиняете?" Он усмехнулся: "Стихи пишут, а сочиняют нечто другое..." Как выяснилось, он записывал свои переводы стихов французского поэта Эредиа. Мне запомнилась первая строфа: "Так пьём, будь что будет, дай чокнусь с тобою, Тому, кто пьёт дольше, почёт и хвала. Украсим чело его пышной лозою. Да славится хором король пиршества!" Я спросил: "Это про алкоглотиков, против пьянства?" — "Эредиа не писал агитстихов, здесь он рисует весёлую студенческую пирушку. Когда ты будешь большой и умный, узнаешь разницу". Я не удержался от бестактного вопроса:

— Почему вы переводите других, а сами не пишете?

— У меня есть и свои стихи. Но... переводов гораздо больше.

— Но почему?!

— Это... непростая история. Может, когда-нибудь и расскажу...

НЕПРОСТАЯ ИСТОРИЯ Прибыв домой после первого курса университета, я узнал, что Сан-Саныч готовится отбыть в Ленинград — уже насовсем. Реабилитация! "Возвращаемся домой, поживём пока у дочери, а меня ждут в училище..." А года через два, на очередных каникулах, я увидел у Коржинских книгу Лонгфелло в переводах А.А. Энгельке. Дарственная надпись гласила: "На память о часах досуга, Что вместе проводили мы Под свист Мариинской зимы, От переводчика и друга". Так живо вспомнились вечера у Сан-Саныча! Но только в шестидесятых годах, уже семейным человеком, работающим "в системе Королёва" (выражение Сан-Саныча!), смог я возобновить беседы с учителем — очные и заочные. Бывал у него в Питере. Дважды чета Энгельке гостила у нас в Подлипках. В одну из этих встреч и рассказал Сан-Саныч, как он стал переводчиком.

Когда началась гражданская война в Испании, СССР стал принимать детей республиканцев, а красные "испанки" сделались принадлежностью пионерской формы, начальник училища приказал старшему лейтенанту Энгельке (как единственному, кто знал испанский язык), организовать общество испано-советской дружбы. Приказы, как известно, не обсуждаются, а исполняются. Но в 1938 году, после победы режима Франко, органы начали искать его агентов. Александру Александровичу, арестованному в ходе этой кампании, было предложено подписать список "франкистских шпионов", завербованных в училище. Два года шло следствие, и все два года он ничего не подписывал. В ходе допросов следователь применял угрозы, шантаж и даже побои, действуя резиновой дубинкой.

"Когда я почувствовал, что могу от происходящего сойти с ума, решил: надо занять голову какой-то работой. Начал вспоминать все иностранные стихи, которые читал когда-либо. Оказалось, что помню очень много, даже не ожидал... Потом стал переводить их на русский язык и запоминать. Дело моё трижды возвращали на доследование — за недоказанностью вины. Наконец Особое совещание при Берии вынесло приговор: шесть лет лагерей. Минимальный срок по этой статье, с зачётом двух лет следствия... Но переводить я не переставал и в лагере, под Канском. Так получилось, что я, спасаясь от сумасшествия, приобрёл новую профессию".

Французский, английский и немецкий Александр Александрович знал с детства и учил в пажеском корпусе. Испанским, итальянским и латынью овладел в университете. В зоне, общаясь с нерусскими заключёнными, Сан-Саныч пополнял и лингвистические знания. Уже работая в школе, изучил португальский — оказалось достаточно прочитать книгу на этом языке. А славянские языки, считал он, должен знать каждый образованный русский человек.

К 1975 году в переводах А.А. Энгельке были опубликованы стихи Г.Лонгфелло, Г.Сакса, Г.Шторма, В.Гюго, нескольких латиноамериканских поэтов и проза — новеллы Ш.Нодье, произведения Стендаля, занявшие один из томов полного собрания этого автора, "Сражение при Арапилях" Бенито Переса Гальдоса и многое другое. Но гордостью Александра Александровича стало издание книги Альфреда де Виньи "Неволя и величие солдата" (Л., "Наука", серия "Памятники литературы", 1968). В ней А.А. Энгельке принадлежат перевод, биографический очерк и примечания. Он прочитал де Виньи в подлиннике ещё кадетом и пронёс впечатление от книги через всю жизнь.

В октябре 1977 года телеграмма известила меня о смерти Александра Александровича.

Провожали его литераторы и военные. Распорядитель церемонии, предоставляя слово для прощания, называл имена известных ленинградских писателей, поэтов, переводчиков... Потом выступали преподаватели и курсанты высшего военно-инженерного училища. Тем временем у гроба сменяли одна другую группы почётного караула. Последними подошли и встали четверо очень пожилых (явно за семьдесят), но крепких, подтянутых, чем-то схожих между собой мужчин. Из компании строгих, с незакрашенными сединами дам почтенного возраста, окружавших Веру Михайловну, дочь Ирину и внуков, послышалось приглушённое:

— Последние кавалергарды... Однокурсники из Императорского Пажеского корпуса...

— Все с кавалергардскими проборами... Ах, молодцы!..

Седые причёски четверых ветеранов были совершенно такими же, как у Александра Александровича. И пока стояли эти четверо, ещё не раз прозвучало полузабытое слово, означающее воина русской конной гвардии. "Четыре кавалергарда..." — негромко произнёс опирающийся на трость капитан первого ранга. "Четыре кавалергарда..." — задумчиво повторил учёный с тремя лауреатскими медалями. "Четыре кавалергарда…" — прокатилось, прошелестело, переповторённое многими пожилыми людьми.

Вызванные этим сочетанием звуков какие-то чуть ли не шекспировские ассоциации не оставляли меня до тех пор, пока не пришло решение — написать о прекрасном человеке, учителе и друге. Написать в стихах, как Бог на душу положит.

В поэме "Кавалергардский марш" образ главного героя во многом срисован с Александра Александровича Энгельке. Частично привнесены и черты других знакомых мне людей, чем-то схожих с ним — характерами, талантом, судьбами...