Газета Завтра 202 (41 1997)

НА ПОПРИЩЕ РАЗЛУКИ ( 19 октября — губернаторские выборы в кузбасе. ТУЛЕЕВ — ПОБЕДИ! )

Александр Синцов

Из вождей народного сопротивления, рискнувших взяться за дело восстановления России в узилищах ельцинского режима, Тулеев стоит особняком. Его искренность и душевная чистота не помутились даже от очень близкого соприкосновения с правящей верхушкой. Кажется, человеческими качествами этого политика очарованы даже циники.

Он нужен им, наверное, и потому еще, что вольно или невольно облагораживает их сборище своим присутствием. И может быть, в нем уважают его стойкость и непреклонность, как уважают сильного врага. Руцкой, совсем предавшийся, им не интересен. Стародубцев, по-мужицки, по-крестьянски, закрывшийся в своей Туле, — непонятен. А Тулеев — изумителен.

70 дней Тулеев правит краем как назначенный чиновник. Мы не сомневаемся, что он будет избран кузбассцами и станет настоящим народным губернатором.

Кузбасс тяжко поражен. Лежащий в самом центре великой России (пять тысяч до Владивостока и пять тысяч до Калининграда), он вобрал в себя всю ее боль, весь ее недуг.

1. ВОРОТА КУЗБАССА

“Строился международный аэропорт. Красную ленту по случаю его пуска разрезали два года назад, но ни одного международного рейса этот аэропорт так и не принял”.

Аман Тулеев. “Без права на ошибку”.

Классный аэропорт в Кемерово работает в режиме сельского грунтового. Целые сутки тишина. На рассвете придет рейс из Москвы. Через час улетит. И опять тишина. Один какой-то каторжный таксист пытается обольстить двух-трех пассажиров, из экономии ждущих автобуса. Остальные же, в основном крутые, давно развезены на поджидавших машинах. Нет ни киоска, ни буфета. И туалет один, совмещенный. А на доске расписаний — около тридцати ячеек. То есть когда-то здесь каждый час совершалась посадка, и более.

Солнце, палящее, резкоконтинентальное — сияет над этим аэропортом и над всей пустыней Кемерова, куда унылых пассажиров доставит разбитый автобус с полупьяным, полусумасшедшим кондуктором мужиком.

Город, кажется, звенит от пустоты. Стоят все заводы. Не видать ни одного дымка из двух десятков высоченных труб. Флаги над городом — ельцинские, трехцветные. Город взят, занят, оккупирован.

Впечатление перевернутости, потусторонности усиливает зеркальная нумерация домов на улицах. Справа идут нечетные номера, и в нарастающем порядке. Может быть, это тайный знак будущего сепаратизма?

Вечером у фонтана перед театром катаются на роликах дети богатых. Их несколько десятков.

Ночью выбираются на промысел дети нищих. Беспризорников в Кемерово, только зарегистрированных, три тысячи.

Единственный поезд до Москвы уходит в девять вечера по четным числам.

Уезжать из Кемерова веселей.

2. СМЕРТЬ ПОД ЛАВОЙ

“Кузбассовцев всегда беззастенчиво использовали. То они потребовались, чтобы Ельцин свалил Горбачева, то чтобы поддержали реформы Гайдара… Но сколько же можно мириться с ролью удобрений для процветания чужих политических амбиций!”

Аман Тулеев. “Без права на ошибку”.

Лето 1989 года. Чернобыль — уже в прошлом. Ельцин, Гайдар и Чечня — в далеком будущем. Благословенные времена с очередями за водкой, с талонами на колбасу и стиральный порошок. С первыми кособокими “комками”. Все заводы работают на полную мощность. В аэропортах очереди за дешевыми билетами, рейсы во все концы. И — первая забастовка здесь, в Кузбассе, как нечто странное, нелепое, будто случайные кадры из Южно-Африканской республики, за попадание которых в эфир завтра слетят со своей должности редактор программ и сам директор студии. Дурной сон!

Увы, проклятая явь. Вторая, нетрудовая слава Кузбасса. Именно здесь произошел выброс злых энергий из кратеров шахтных стволов. Отсюда разлилась смертоносная лава по всей стране. И застыла прежде всего в самом источнике, в первую очередь умертвила Кузбасс со всеми его окрестностями.

Эти высокие, сильные, породистые люди, под названием шахтеры, яростно врубились тогда в саму нашу жизнь, обрушили коренные пласты и погибли под ними сами. Погибли как социум. И сейчас они ездят на шахты к определенному часу смены, почти совсем не убыло в них роста и ширины в плечах. Но дух шахтерский, рабочий отлетел от них в неизвестном направлении. А вселился мелочный дух лавочников.

Если до 1989 года кузбасские шахтеры были героями наших будней и праздников и на курортах Крыма и Кавказа занимали место нынешних “новых русских”, повадками, статью даже были похожи на них, то теперь они жалки, как бывшие колхозники. И у духовных болезней есть свои вирусы.

Носителями их в Кузбассе тех времен стал известный по советским временам тип горлопана, режущего правду-матку. Народившиеся уже тогда социологи называли их неформальными лидерами. За ними следил КГБ. С ними “работал” партком с профкомом. Некоторых удавалось перекупить, повысив в тарифе или в должности. Но свято место не бывало пусто. Лидер, по задаткам своей души, по природной склонности выступать, властвовать над ближними, опять выдвигался в бригаде, смене, шахте, и все начиналось сначала. Казалось, это закон жизни любого мужского коллектива во всякие времена. И теперь надо бы ожидать появления самородков. Они и в самом деле появляются, но в измельченном виде, не вызывающем ни сочувствия, ни уважения. Эти лидеры, как и их ведомые, работают бесплатно. Живут узко, бедно. Они поражены экземой шкурности по образцу главарей рабочих комитетов 1989 года.

Сейчас эти слова, “рабочие комитеты”, вызывают у шахтеров приступ ярости, но опять же болоночно-пуделевой какой-то, показной, уркаганской. Они красиво рвут рубаху на груди при упоминании о главарях “рабочих комитетов”, кричат: “Покажите нам их! Дайте нам их!” Но сами и шагу не ступят, чтобы найти и взять тех своих вождей, призвать к ответу. Потому что в передрягах последних лет искорежена, изломана оказалась сама шахтерская душа: в первый забастовочный год заработок шахтеров вырос фантастически. Можно сказать, они тогда купились. А можно сказать — продались. Растоптали “Горный Устав” на площади Кемерово, демонстративно сожгли. Презрели государственников в себе. Возжелали стать “просто гражданами”. И получили подлое гражданство из комолых рук Ельцина, которые они и сейчас еще готовы целовать, лишившись не только профессиональной, но и человеческой гордости.

…Бесы московские и прибалтийские слетелись тем летом в Кемерово. Без них бы простоватые местные главари в конце концов все равно попались в сети обкома и остались в лоне корпорации. Но заезжие политические пройдохи провинциальным обкомовцам были не по зубам. А вкрадчивые прибалты казались неопасными. И вот именно эти одержимые пришлые люди в кожаных куртках, которые были тогда еще в диковинку, и стали делать политику в Кузбассе. Как говорили большевики в начале века — “оседлали рабочее движение”. Кабинетным обкомовцам ногу в стремя было не поднять. В герои и вожди взошли Голиков, Асланиди, Михалец. Уже забытые ныне. И Кислюк, о котором тоже скоро забудут.

Это был звездный час “рабочих комитетов”. Под лозунгами: “Мыла и колбасы!”- они выросли до борцов за справедливость. Кипела работа по “согласованию протоколов”. Гонцы летали в Москву и обратно чуть ли не два раза в день. Спорили о будущем “рабочих комитетов”. Партией быть или общественным движением.

В этих поездках в столицу и обратно, как потом выяснилось, стали завязываться и деловые контакты с новыми бизнесменами, которые хотели бы торговать углем через свои конторы. Они ссужали вожакам большие авансы. Обговаривали условия. Гонцы становились посредниками. Именно тогда зародилось это паразитное племя, и именно в среде новых вождей.

Нужна была крыша — свой человек в кресле губернатора, тогда еще оно называлось по-другому. И тут подоспел август 1991 года. Кислюк с представителем президента Малыхиным полетели “защищать “Белый дом”. Вовремя подставились, как и Немцов. Прогнулись, и как верные соратники получили посты. Немцов — нижегородский, Кислюк — кемеровский.

Кислюк взошел в этот главный дом на площади перед десятиметровым памятником Ленина и стал править. Казалось бы, шахтеры добились власти вместе с этим “вырази- телем их чаяний”. Но вслед за митинговыми и площадным периодом рабочего движения Кузбасса кончился и период народный. Лидеры отслоились, присягнули Ельцину и стали обычными администраторами.

Еще в 1992 году обманутые шахтеры собирались толпами на той же площади Кузбасса, так же возмущались и кричали, звали к себе любимцев-вожаков из здания бывшего обкома, вопили о несогласии с гайдаровскими реформами, но им уже отвечали: “Шок необходим. Без него ничего не получится. Потерпите. Потом будет лучше, чем было”.

Шахтеры опять объявляли забастовку, кричали поверх голов “рабочих комитетов” в Москву, пытались дозваться своего главного вождя Ельцина, но их деформированное, демократизированное сознание уже было не свободно, их воля уже была скована соглашательством. И в октябре 1993 года им показали, как с ними теперь будут обходиться — расстрел их единомышленников в Москве транслировался в Кемерово по всем каналам…

Довольно унылый вид имеют теперь кузбасские шахтеры — и на улицах Кемерово, и в шахтах, и в своих рабочих поселках. Но я видел гордых, сильных, независимых шахтеров на улицах Ленинск-Кузнецка, когда они собрались в центре города на защиту своего мэра Коняхина. В них вселился новый, свежий дух сопротивления, в Коняхине они узрели нового лидера. Но… доскажем сначала историю перерождения главарей кислюковского толка, ставших перекупщиками угля.

3. ПЕРЕКУПЩИК

“Организованная преступность в каждой старательной артели требует и получает по 10 процентов золота, криминальные структуры диктуют, по какой цене отправлять продукцию, вокруг каждой шахты расплодилось по пять-шесть посредников, которые перепродают друг другу уголь, взвинчивая на него цены, и налоги не платят”.

Аман Тулеев. “Без права на ошибку”.

В центре Кемерова высится огромный изыскательский институт. Около полутора тысяч инженеров создавали здесь проекты строительства крупных предприятий по всей стране. Года три назад бывшую кладовую арендовал в этом институте невидный человек средних лет. Отремонтировал, отгородил место для секретарши и сам сел в уголке у окна. Он был скромен, тих, интеллигентен. Любил покурить на лестничной клетке с остряками из конструкторского бюро. Когда у него спрашивали, чем занимается его “фирма” (надо сказать, всегда с обидной насмешкой спрашивали), то он уклончиво отвечал: “Угольную пыль подметаем и в пакеты пакуем”.

А в то время как раз в институте прошло акционирование. Инженеры получили по нескольку своих доморощенных ваучеров, стали совладельцами института и сначала все усилия своих образованных мозгов направили на увеличение прибылей от проектных заказов, чтобы честно, согласно выданным акциям, получать себе долю от выручки. Романтики! Туристы с гитарами!

И лишь самые несознательные из них и подверженные влиянию алкоголя готовы были с утречка толкнуть эти свои акции любому, кто даст на опохмелку. В один исторический день в курилке на лестничной площадке и была провернута первая операция по “обналичке” ценных бумаг. Этот самый скромный фирмач из бывшей кладовой отвалил за акцию аж на три опохмелки.

В то время в институте зарплату не давали уже полгода. И никаких изысканий на строительство новых предприятий не велось и не предвиделось. Людям нужно было на что-то хлеб покупать. И в комнатку под лестницей стали забегать все чаще. Наконец, акции понесли нашему “фирмачу” пачками. И пришел день, когда он пожаловал к директору института и заявил о своем совладении зданием и имуществом в пропорции три к двум не в пользу директора. И коли в здании насчитывалось десять этажей, то, следовательно, шесть из них уже принадлежали ему. Он попросил уплотниться, и через неделю в двух этажах открыл мебельный салон. А другие стал переоборудовать под склады и платные спортзалы.

Произошло массовое увольнение тысячи инженеров, самые счастливые из которых устроились дворниками и сторожами. Остальные встали в очередь безработных. А кабинет директора занял этот молчаливый лысоватый человек по фамилии Парыгин.

Для кузбасского активиста 1989 года сия фамилия значит очень много. Он был главным советником у Междуреченского и Асланиди. Именно он чаще всех летал “на согласования” в Москву и первым взял на себя “черное, неблагодарное” дело создания посреднической организации по торговле углем, героическое дело по разрушению торговой монополии.

Пока он был на новом поприще первым и один: навар был невероятный, именно в то время шахтеры тешили себя иллюзией экономической победы, получая в десять раз больше тех забойщиков, которые не рискнули торговать “свободно”. Но буквально через полгода Парыгина прижали. Он счастливо вывернулся от рэкета, залег на дно изыскательского института и, выждав время для прыжка, опять вознесся к благам мира сего. Деньги, которые он теперь “крутит” в своих торговых операциях с мебелью, — из тех самых, невыплаченных шахтерам за пять и более месяцев.

Но главное, он — тот самый Парыгин.

4. В ГЛУБОКОЙ ШАХТЕ

“Не ошибитесь в этикетках! Ведь мафия начала свой путь у нас в Кузбассе под маркой рабочего движения!”

Аман Тулеев. “Без права на ошибку”.

Если выходцы из рабочих комитетов, ставшие перекупщиками, скрытно, как и подобает капиталистам, подавляют и унижают сегодняшних шахтеров, вынуждая их работать бесплатно, то боевики рэкетиров и приблатненные всех мастей вместе с ними открыто плюют на “работяг”. Этим чубайсовским чекистам с двумя-тремя судимостями в биографиях тоже невыгодны теперь забастовки шахтеров, они подзаряжаются от московского рыжего шефа патриотизмом, и дело доходит до того, что атакуют пикеты бастующих на своих иномарках, калечат рабочих.

Когда-то власть использовала сплоченных, агрессивных шахтеров как таран для разрушения Системы, теперь эта же власть использует криминальные формирования для ударов по бастующим горнякам. Интересы власти и криминала в Кузбассе полностью совпали. Если приезжающий сюда Чубайс убеждает в необходимости методичной работы в шахтах, что нужно ему как политику в правящей верхушке, то кузбасская братва наезжает на шахтеров и требует прекращения забастовок, поскольку контролирует торговлю углем и имеет от этого свой процент.

…На шахте “Первомайская” бастовали вот уже неделю. Причем бастовали внаглую, как говорили в Кемерово. “Им же нужно было всего полтора миллиарда долгу выплатить, а им отвалили больше двух. А они опять легли. Хотя другим вообще ни копейки не дали”.

Странность этого монолога состоит в том, что у шахтеров теперь очередность на забастовку, которые превратились в мелкий шантаж главной конторы “Росуголь”. Бастуют не по движению души, не из каких-то даже корпоративных интересов, а — просто по очереди. Есть даже негласный график “залеганий”. Стачка стала второй профессией.

Наглецы с “Первомайской” имели преимущество перед многими другими в том, что могли перегородить автомагистраль, проходившую неподалеку от забоя. (Тоже теперь появилась новая градация. Преимущество шахты определяется не углом залегания, не объемом запасов угля, не его сортностью, а близостью к жизненно важным коммуникациям, которые, при случае, можно “перекрыть”).

Натаскали досок, ящиков, на шоссе разожгли костер и пристращали Управление, чтобы еще миллиардик подкинули.

Вежливые, политичные до занудства представители главной конторы как всегда приехали торговаться и уговаривать горлопанов, но вернулись ни с чем. По своим каналам связались с угольной мафией, и на утро баррикаду на шоссе сходу протаранил мощный “джип” с тонированными стеклами и без номеров. Шахтеры хотели было грудью защитить “профессиональные интересы”, перекрыли шоссе живой цепочкой. Но “джип” не остановился, попер на них, завалил троих на капот и сбросил в грязь кювета на крутом повороте. Одному поломал ногу, другому ребра. Потом из “джипа” вылетел взрывпакет в знак устрашения, чего оказалось достаточно для прекращения “акции”.

Таким языком разговаривают теперь с шахтерами. Это язык Ельцина, пошедший в обращение с октября 1993-го.

Нынче во время поминального митинга на Смоленской площади в Москве из проезжавших иномарок тоже орали: “Козлы! Козлы!” Завтра — полоснут из автомата или кинут гранату. Бандитам ни к чему как бастующий рабочий, так и восставший народ.

Шахтеры Кузбасса, кажется, начинают созревать для красной идеи. Негласным криминальным комиссарам, приезжающим к ним на разборки, они вынуждены противопоставить комиссаров пролетарских. Вынуждены вооружаться — хотя бы для того, как ни странно, чтобы защитить своих собратьев, объявивших голодовку. Иначе пинками и прикладами их выбьют из забоев сытые и самоуверенные братки из местных бандитских группировок.

— Я бы всех этих бандюков покрошил на месте! — кричал один из “потерпевших” на Первомайской.

А двое других в это время самозабвенно обсуждали новость о том, что какой-то их бывший товарищ вагон купил и снимает навар с каждого рейса за Урал до десяти тысяч баксов.

Живучий деревенский мужик еще силен в шахтерах, многие из которых не теряют кровных связей с тайгой, в перерывах между безденежными сменами становятся собирателями ягод, орехов, грибов.

А “истинные пролетарии”, к своему несчастью получившие когда-то жилье в городе, превращаются в кочевников. Люди не могут регулярно платить за квартиру, задолженность составляет несколько миллионов, ясно, что уже никогда она не погасится. И обнаруживается наглость — как стиль жизни в современном Кемерове и в рабочих кварталах. Наглеют жильцы, не платя городским властям за свои квадратные метры, наглеют в свою очередь и коммунальщики — отключают электроэнергию у таких семей.

Что же делают хозяйки? Конечно же, идут к соседям с просьбой “супику на вашей плите сварить”. Приносят семилитровую бадейку, на кипячение которой тратится немалая сумма, и в следующий раз блудную стряпуху уже не пускают на этот порог. Она по кругу обходит соседей, и в конце концов оказывается вынужденной разводить костер во дворе, сооружать таганок и кухарничать по-походному. Таких летних кухонь можно много увидеть во дворах Кемерова.

5. КОНЕЦ ШЕСТИДЕСЯТНИКА

“До сих пор перед глазами голодные бастующие машиностроители Юрги, потерявшие всякую надежду на жизнеспособность громадного завода”.

Аман Тулеев. “Без права на ошибку”.

В Юрге сто тысяч жителей, и тридцать из них, то есть все взрослое население, работает на машзаводе, выпускавшем когда-то отличные пушки для славного флота великой страны. Теперь там клепают подъемные краны. Недавно город ликовал — скрылся, сбежал ненавистный директор. Взял очередной отпуск и более не появился. Иначе бы его растерзали.

Перекупщики угля, спекулянты, вылупившиеся из вождей забастовок 1989 года, оподлились естественно, ибо сама природа шахтерских волнений тех лет была хапужной. Сложнее, интереснее и много подлее перерождение славных бессребренников, инженеров-шестидесятников, до сих пор носящих как униформу свитера с выпущенными воротничками рубашек.

Именно таков директор Юргинского машзавода Есаулов. В середине шестидесятых он приехал сюда по распределению. Выслужился до упора. Будучи в командировках в братских странах Европы (дальше Чехословакии с ВПК не выпускали), очаровался привилегированностью тамошних итээровцев, имеющих коттеджи и десятикратную, в сравнении с рабочими, зарплату. Эта бацилла запала в душу. Забродила лукавая, потаенная диссидентщина. Тогда уже он был директором завода, по сути, хозяином города, и Ельцина встретил с восторгом (внутренним, непоказным, конечно).

Деловая сестра его, как всякая баба, более решительная в проблемах семейного обогащения, сразу же создала некий торговый дом, дочернюю фирмочку. Конечно же, наивные обыватели городка не могли вычленить никакой связи между громадным заводом и этим бутафорским торговым домом.

Но вот наступает эра приватизации. Зубр-шестидесятник в студенческом свитерке обстряпывает акционирование, изощряется в этой процедуре до того, что, подобно знаменитому скупщику мертвых душ, без общего собрания обделывает сделку со всеми формальностями. Он становится главой акционерного общества “Юргинский машзавод”, не выпустив и, естественно, не раздав рабочим ни одной акции.

Предприятие перестало быть государственным, но не вышло и в ранг акционерных обществ. Была такая лазейка в чубайсовском проекте — для особо одаренных.

А через дамскую фирмочку сестры Есаулова завод как бы подпитывался деньжатами — на зарплату рабочим. И в конце концов как бы задолжал ей немалую сумму.

Теперь уже сестрица из благодетельницы преображается в стяжательницу и подает в суд на возмещение долга машиностроителей ее фирме.

Суд признает “Юргмаш” неплатежеспособным. Предлагает расплатиться акциями. И сделка оформляется по закону. Конфликт исчерпан. Но в результате оказывается, что владельцем завода теперь является эта самая сестрица. Ибо она получила все акции. За смехотворную сумму в 92 миллиона рублей. Во столько был оценен машзавод, и таков был его долг подставной фирме…

Только с приходом Тулеева вскрылись и обнародовались в Юрге эти махинации. Город взбурлил. Вся милиция была брошена на охрану директора Есаулова и его семьи.

В конце концов однажды ночью он исчез из города и находится в бегах по сей день.

6. В ОДИНОЧКУ

“Сегодня то тут, то там возвышаются особняки, наподобие замков стоимостью в несколько миллиардов рублей. Владеют ими чиновники с зарплатой в миллион. Пусть стоят особняки, не ломать же их. Но заплатите за строение полагающиеся налоги. Не можете? Вперед — в Лефортово!”

Аман Тулеев. “Без права на ошибку”.

Журналисты в провинции, как и в столице, тоже превратились в обслугу, не сказать чтобы в идеологическую, ибо и идей-то каких-либо фундаментальных не обнаруживается в их творениях. Они участвуют в препирательстве группировок на той стороне, куда попали волею судьбы и где платят больше.

Как ни странно, но бойцы “регулярных армий” и власти, и оппозиции работают с гораздо меньшей опасностью для своей жизни и здоровья, чем одинокие волки-репортеры. Такой тип журналистов — как правило, самых высококлассных, талантливых, внутренне независимых,- наиболее интересен. Свобода их, конечно, относительная, все они служат в тех или иных изданиях и вынуждены подчиняться общему строю газеты. Но в силу собственной избыточной энергии, склонности к риску они ведут параллельную репортерскую жизнь в редакциях и тут обнаруживают свою особенную силу общественного воздействия, “достают” своими дерзкими заметками людей вороватых и одновременно сильных.

В западной журналистике такой тип бесстрашного репортера уже давно выявлен и многократно показан нам в “их” фильмах. Подобные черты имеются и в известном кузбасском газетчике Василии Попке.

Это высокий, сильный человек лет под сорок, спортсмен и великий сибирский ходок-путешественник. В его кабинете в углу, как переходящее красное знамя, стоит весло. В другом углу громоздится компьютер со всеми прибамбасами. А на стене вызывающе висит фотография, на которой заснят панорамой длинный бетонный забор с надписью “Попок — сволочь!”

Василий, как свойственно человеку деятельному, полусидит на столе, скрестив руки на груди, и, пока на принтере выводится его статья для “Завтра”, он, посмеиваясь, рассказывает историю появления этой фотографии.

Как оказалось, краской мазали по забору перед окнами редакции разъяренные его статьей подельники одного очень влиятельного чиновника в Кузбассе. Этот чиновник, как водится при Ельцине на Руси, сказочно богател в последнее время. Строил виллы, покупал квартиры. Много таких в Кузбассе, сразу на ум приходит “шеф полиции” из скандального Ленинск-Кузнецка, по наводке которого, скорее всего, и действовал корреспондент “Известий” в деле против мэра Коняхина. Примерно такого же чиновника “тронул” и Попок. И вот этот бывший советский, беспорочный член общества оказался настолько задетым и напуганным разоблачительной публикацией Попка, что пошел на крутой криминал. Заметим, что никаких судимостей за ним конечно же не водилось,- не то что за Коняхиным, и у Ельцина конечно же, не будет никакого повода науськать на него прокуроров из Москвы. Но именно этот благопристойный чиновник, а никак не бывший и прощенный зэк Коняхин, организует взрыв квартиры Попка, а перед тем нанимает “художничков”-специалистов по заборным надписям в качестве запугивающей меры.

Тротиловую шашку подложили под обыкновенную, картонно-реечную дверь квартиры Попка,. Провода были выведены на несколько этажей ниже. Там и замкнули цепь взрывателя.

Из квартиры вынесло и двери, и окна. Хорошо, цела осталась семья журналиста.

Любой прикинь на себя — взрывают вашу квартиру. Таким образом как бы говорят: остынь, парень. Иначе… И у Попка интересовались, как оно подействовало, поправочки какие-нибудь будут внесены в принципы репортерской работы?

Но он отвечал, что стресс, конечно, был. Но у него есть испытанные средства против стрессов. Сперва хорошенько “вмазать” с друзьями, потом рвануть в предгорья Алтая, пошататься по диким сопкам, а по приезде — сфотографировать заборную надпись на память, и счесть все случившееся высшим признанием профессионализма.

В таких журналистах как Василий Попок из Кемерово, сейчас заключены и партийный, и народный контроль, и госарбитраж, и прожектор перестройки, и обэхээсэс вместе взятые. А проще говоря, такие, как он, это — героические одиночки, до сих пор еще борющиеся за справедливость.

Александр СИНЦОВ