Александр Проханов “ОСТАНКИНО” ( ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА “КРАСНО-КОРИЧНЕВЫЙ” )

КОЛОННА ОСТАНОВИЛАСЬ перед главным зданием телецентра, стеклянным бруском, в котором отражался угасающий день. Народ выскакивал из автобуса, выпрыгивал из грузовиков. Красный генерал с охраной, среди которой выделялся Морпех, озирался, еще не понимая, куда он должен идти, что делать, какие отдавать приказания.

Перед фасадом вытянулась нестройная безоружная цепочка солдат. Перед ней, покрикивая, посмеиваясь, стали выстраиваться демонстранты, оснащенные кто щитом, кто трофейной дубинкой. Беззлобно подтрунивали, цепляли шуткой солдат. Красный генерал, уже с мегафоном, обретя уверенность, похаживал и покрикивал:

- Грузовики и автобус - обратно, навстречу пешим колоннам!.. Доставить сюда народ, как можно скорее!.. Оружие в ход не пускать!.. Митинг отставить!.. Переговоры веду только я!..

Окруженный охраной, он направился к стеклянному входу. Дверь была заперта. Было слышно, как он стучит в нее кулаком.

Пестрым нестройным ворохом подкатили "джипы", "тойоты", микроавтобусы. Из них выскакивали журналисты, тащили треноги, телекамеры, на бегу щелкали вспышками, разматывали шнуры с микрофонами. Вторглись в толпу, протискиваясь к Красному генералу, попутно стреляли во все стороны объективами, захватывали в них автоматчиков, демонстрантов со щитами, вялую цепь солдат. Мимо Хлопьянова пробежал высокий длинноволосый оператор-иностранец, потряхивая на плече телекамерой. Лицо его было небрито, в капельках пота. На бегу он успел подмигнуть Хлопьянову.

Журналисты облепили Красного генерала, лезли к нему с гуттаперчевыми набалдашниками, утыкались стеклянными рыльцами телекамер. Раздраженный их появлением, он что-то им отвечал, гневно топорщил усы, поправлял соскальзывающий с плеча автомат.

В это время дверь в телецентр приоткрылась. На пороге появился военный, в бронежилете, в сером камуфляже, без шлема и маски-чулка, светловолосый, с короткой стрижкой. На него мгновенно перенацелились телекамеры, потянулись микрофоны. Военный что-то сказал генералу, тот ответил. Они переговаривались, а к ним, прямо в губы, в носы, тянулись черные губки микрофонов, и генерал раздраженно махнул рукой, отстраняя назойливые штыри. Светловолосый исчез, и дверь затворилась.

- Чего он там вякал? - спросил долговязый рабочий отходившего от дверей автоматчика. - Пустят нас, или как?

- Говорит, доложит начальству. Начальство спустится, с ним и поговорят.

- Хули с ними разговаривать! - зло произнес костлявый парень в вязаной шапочке с утиным носом, держа в руке резиновую дубинку. - Посечь автоматами стекла!.. Облить гадюшник бензином и поджечь!.. А дикторшам подолы на голове завязать и пустить по Москве!.. Пусть, суки, походят!..

Хлопьянов протиснулся к стеклянным дверям, всматривался в прозрачную плоскость. В тусклом холле двигались люди, в камуфляже, в масках, сферических шлемах. Стаскивали ко входу ящики, вешалки, цветочные горшки, турникеты. Строили баррикаду. На лестничном спуске, расставив сошки, стоял ручной пулемет. Люди в черных масках и камуфляжах, гибкие и подвижные, напоминали чертей. Хлопьянов насчитал полтора десятка бойцов с тяжелыми автоматами и снайперскими винтовками.

Подкатили грузовики, автобус и легковушки, доставили новую порцию демонстрантов, отхватив ее от медленной многотысячной толпы, которая двигалась к телецентру, запрудила проспект где-то между Колхозной и Рижским вокзалом. Люди выскакивали из машин, смешивались с теми, что уже осадили вход в телецентр. Расспрашивали, вникали в обстановку, заражались нетерпением, веселой агрессивностью по отношению ненавистных дикторов и телеведущих.

Люди сгружали из машин трофейные щиты, транспаранты. Хлопьянов заметил парня в красной вязаной шапочке, держащего на плече гранатомет с торчащей луковицей гранаты.

- Товарищи! - истово и певуче разнесся над толпой знакомый голос Трибуна, пропущенный сквозь мегафон. С первых же слов привычно и радостно, как чтец-декламатор, он поймал дрожащую, страстную интонацию. - Мы пришли к этому проклятому идолу, который денно и нощно поливает ядом души нашего народа!.. Оскорбляет все самое святое и светлое!.. Настала пора, товарищи, заткнуть глотку этому идолу!.. Выгнать с телевидения дикторов-ру-софобов, чьи руки в бриллиантах, и выпустить на экраны тружеников, чьи руки в мазуте и машинном масле!..

Толпа задышала, засвистела, словно в печи включили форсунки, и в них загорелось кинжальное синее пламя.

Хлопьянов почувствовал это изменение температуры, новую, вброшенную в массы людей горючую смесь. Красная шапочка гранатометчика медленно перемещалась, как поплавок, под которым невидимо двигалась рыба, уже захватившая наживку. Поблескивали стволы автоматов. Качались в вечернем воздухе отсырелые красные флаги. Летал, певуче расширялся голос Трибуна, упоенно декламирующего свои призывы, от которых, как от колдовских стихов, начинала кружиться голова.

И над всем из фиолетовых сумерок возносилась башня, наполовину в вечернем тумане, в последних отблесках дня. Хлопьянову казалось, что башня презрительно улыбается с высоты этому беспокойному скоплению людей, жестяным виршам упоенного оратора. Посылает на землю едва различимые снопы лучей, управляет этими лучами всем нетерпеливым скоплением. Готовит завороженную толпу к неведомому действу.

Хлопьянов ощутил едва уловимое дрожание земли. Стопы, прижатые к асфальту, улавливали вибрацию, словно под землей катился поезд метро или работали невидимые долбящие машины. Это был озноб земли, который передавался в кости и жилы стоявших на ней людей. Хлопьянов взглянул на башню. Ее сумрачное бетонное тулово, узкий, как стрелка лука, стебель едва заметно колебались, туманились по краям, выпадали из фокуса. Он понял, что дрожанье происходит от башни, от ее подземного ожившего корневища. Под землей шел рост, шевеление, земля дрожала, и стоящая на ней толпа тоже дрожала. Вибрация сдвигала, смещала толпу. Людское месиво, как в бетономешалке, смещалось. Красная шапочка гранатометчика, черный берет генерала, рыжая борода казака, Клокотов с видеокассетой - удалялись от стеклянного здания. По неровной дуге перемещались на противоположную сторону улицы, к другому зданию, с нависшим козырьком. Туда же, по той же дуге, смещались ворох корреспондентов, вспышки фотокамер, мегафонный клекот Трибуна. И сам он, Хлопьянов, подчиняясь подземной вибрации, сдвигался к низкорослому зданию. И в этом смещении была повинна башня, ее сумрачная упорная воля, подземная растущая плоть, поднебесный стебель, окруженный пучками лучей.

Хлопьянов ступал по асфальту, как по живой дрожащей спине. Постоянно озирался на башню. Видел, что все совершаемое было задумано ею. Огромный истукан зажег в высоте красные огни, и эти огни были сигналом, возвещавшем о чем-то неизбежном и жутком. Стиснутый людьми, сотрясаемый подземной вибрацией, он был во власти истукана, подчинялся его каменной воле.

- Товарищи!.. - певуче вещал Трибун, невидимый в толпе. - Враг разгромлен!.. Поступила последняя информация!.. Вертолет с Ельциным и его приспешниками поднялся из Кремля и улетел в неизвестном направлении!.. Москва наша, товарищи!.. Мы должны взять телецентр и объявить соотечественникам о нашей победе!…

В толпу вкатил грузовик. Сигналил, медленно пробирался, направляясь к козырьку застекленного входа. Хлопьянов увидел, что за рулем сидит знакомый водитель с азиатским лицом, улыбается завороженно, сладко стиснул узкие глаза. За грузовиком на мгновение раскрывалось пустое пространство. Хлопьянов шагнул в него, двинулся за кузовом, приближаясь к строению, окруженному толпой.

У входа Красный генерал взывал к кому-то сквозь толстое стекло. В слабо освещенном туманном углублении холла двигались все те же черные обезьяноподобные люди. Юноша с гранатометом зябко перескакивал с одной ноги на другую, держал гранатомет под мышкой, как студенты держат пенал с чертежами. Клокотов прижимался лицом к стеклу, показывая кому-то внутри кассету. Журналисты цокали камерами, водили окулярами. Хлопьянов видел, как азартно, неутомимо снимал длинноволосый репортер- иностранец, весь блестящий от пота.

- Эх, дубинушка, ухнем! - крикнули из толпы водителю. - Командир, давай жахни под обрез!.. Поставь им пломбу на жопу!

Водитель откинулся на сиденье, будто хотел с размаху ударить лбом. Толкнул машину вперед, набирая скорость. Она стукнула бампером в стеклянные переборки, осыпала стекла и застряла, не достав до вторых стеклянных дверей.

- Разгоняй сильнее!.. Хрен с ней, с кабиной!.. Вломи с разгона!.. - ревела толпа. Водитель азартно крутил баранку, пятился, выводил машину из-под козырька. Казак Мороз кричал, разгонял людей, освобождал пространство для таранного удара.

Красная шапочка гранатометчика ярко выделялась на темной стене. Стеклянные окна второго и третьего этажа были темны, но за ними угадывались притаившиеся люди. На противоположной стороне улицы мерцал голубоватый фасад телецентра. Хлопьянов пробегал взглядом по стеклянной занавеске фасада и вдруг испуганно ощутил себя под прицелом, как бывало с ним когда-то в горных ущельях, среди бесшумных, безжизненных склонов. На льдистой стеклянной стене едва заметно чернели две крохотные открытые форточки. Оттуда, из этих почти неразличимых отверстий, тянулись к нему тончайшие линии, из зрачков, сквозь канал ствола, толщу пустого воздуха, упирались в лоб, и казалось, меж бровей уселась живая щекочущая муха. И хотелось присесть, спрятаться за спины, уползти между ног шаркающих, переступавших людей.

- Пошел! - ревела толпа, налегая на грузовик, толкая его вперед. Машина взревела, пошла, тупо, мощно ударила сквозь расколотые двери, вышибая из них остатки стекла. С металлическим скрежетом углубилась под козырек, сминая кабину. - Дави сильней! - орала толпа.

Среди множества мелькавших картин, орущих ртов, фотографических вспышек Хлопьянов своим боковым панорамным зрением увидел, как гранатометчик в красном колпачке вдруг стал оседать, сползать вдоль стены. Рядом с ним на стене в сумерках вспыхнуло и тут же растаяло облачко бетона, поднятое пулей. Хлопьянов не зрением, а всем пульсирующим, насыщенным живой кровью мозгом запечатлел полет снайперской пули из далекой форточки, через улицу, в гранатометчика.

- А ну еще тарань!.. - кричали водителю, который радостно и безумно махал из кабины рукой, отгоняя толпу, пятил грузовик, готовился к третьему тарану.

Хлопьянов запрокинул голову, мимо встречных взглядов толпы, ввысь, к отвесной глянцевитой стене. Сквозь стеклянный лоскутный занавес, звонко разбивая его в нескольких местах, осыпая шуршащие слюдяные осколки, протыкая стену стволами, ударили очереди, длинные, под разными углами, пульсирующие линии. Как отточенные ножницы, резанули по толпе. Хлопьянов услышал хруст срезаемых, рассекаемых людей. Тупое завершение очереди в живом человеческом мясе. Набивание этого мяса металлом, огнем и болью.

Несколько людей разом, почти беззвучно, упало, пространство вокруг Хлопьянова опустело, и в это пустое пространство под давлением толпы вталкивались другие люди, растерянно переступая через упавших. И по этим новым, накатившимся людям из стеклянной стены ударили автоматы. Получая пули в затылки, спины, поясницы, люди валились пластами, шевелились, стонали, истошно кричали. А в них сверху, из мерцавшей стеклянной стены били красные, белые, отточенные острия, валили с грохотом, ощупывали упавших колющими скользящими трассами, находили, втыкались в бугрящиеся от боли лопатки. Хлопьянов видел, как рухнул длинноволосый оператор, пытался подняться, тянулся к своей телекамере. Новая очередь разрыхлила его кожаную куртку, выбила фонтанчики крови. Он упал щекой на асфальт, выпучил мертвые синие глаза, выталкивая изо рта липкую жижу.

Хлопьянов, приседая и падая, разворачиваясь в падении на пятке, проехался по асфальту, вжимаясь в узкую щель между ребристым цветочным вазоном и двумя вповалку лежащими телами. Этим моментальным военным броском он спасся от автоматов, стрелявших через улицу, сверху, но в падении, подныривая под чье-то рыхлое недвижное тело, он ожидал удара из близких окон, из-под бетонного козырька, где застрял нелепый грузовик.

И оттуда, из темной глубины, ударили красно-желтые факелы, затрепетали вокруг грузовика, ожгли наседающую толпу, животы, груди, лица. Люди валились, обнимали воткнутые в них штыри, пытались их выдернуть. Хлопьянов близко от себя увидел Клокотова, изумленного, хватающего свою пробитую грудь, в которую продолжал погружаться тонкий пульсирующий огонь. Пятерня Клокотова, которой он хватался за грудь, была без двух пальцев, оторванных пулями, в груди, просверленной дрелью, лохматилась черная дыра. Все с тем же изумленным лицом Клокотов рухнул навзничь, его согнутая в колене нога помоталась, распрямилась, опала.

Он испытывал ужас, беспомощность, непонимание, ненависть, панику, преодолевая все это инстинктом военного человека, который моментально схватывает все многомерную, смертельно опасную действительность, выбирая в ней одну-единственную, спасительную для жизни возможность. Она состояла в том, чтобы не шевелиться, прижаться головой к ребристой бетонной вазе, заслонявшей от стреляющей стеклянной стены, а остальным телом вплотную приникнуть к двум уже мертвым людям, из-под которых вытекала какая-то бесцветная, прозрачная жидкость.

Кругом кричали, визжали, бежали врассыпную, роняли плакаты, шапки, сумки. Поскальзывались, получали пули в кости и мякоть, ползли, волоча перебитые ноги, пытались избежать секущих искрящих ножниц, выпасть из огненного фокуса, куда сходились долбящие пунктиры огня. Улица покрылась раскаленной плазмой. От бетонных плит отлетали ломкие, под разными углами, траектории.

Семеня на каблуках, бежала молодая кричащая женщина, тянула за собой упиравшегося мальчика. Упала, уродливо заголяя толстые ноги. Мальчик пытался ее поднять, хватал ее руки, голову, а потом, отброшенный невидимой, ударившей в него силой, опрокинулся и замер.

Молодой гибкий парень по-кошачьи катался на земле, уклоняясь от попадавших в асфальт пуль. Обманывал стрелка, откатывался от места, куда тотчас вонзалась пуля. Стрелок угадал его хитрость, переждал, и когда комок мускулов, хрящей и костей перекатился в сторону, вонзил в цель накаленную иглу. Убитый парень разом распустил свои сжатые мускулы, опал, словно из него вышел воздух, плоско лежал на асфальте.

Бородатый старик в брезентовом плаще ковылял, косолапил, а потом упал на костлявые колени, уперся руками в землю, медленно стал клониться, пытаясь коснуться лбом асфальта, как молящийся на коврике мусульманин. Не коснулся, бесформенно завалился на бок.

Здоровенный мужчина в бушлате и пластмассовой каске полз, волоча несгибавшуюся ногу в черном сапоге. Казалось, он тянет за собой бревно. Кругом него в сумерках летали красные ядовитые светлячки, искрили фиолетовые огоньки электросварки.

Мелькнула мгновенная мысль - кинуться к Клокотову, вытащить живого или мертвого из-под огня. Но там, где тот лежал, воздух расщеплялся на множество гаснущих атомов, искрило множество бенгальских огней, и двигаться туда было безумием и смертью.

СРЕДИ ГРОХОТА АВТОМАТОВ, хлопающих из подствольников гранат, среди воя и шарканья разбегавшейся толпы Хлопьянов, побеждая свой ужас, высчитывал, высматривал, выискивал способ спастись и выжить.

Он отмерил длительность огневых налетов. Зафиксировал паузы, во время которых автоматы молчали, стрелки перезаряжали опустошенные магазины. Отметил темные пустоты, куда не впивались огненные трассы, не лежали вповалку трупы. Дождался краткой, в несколько секунд, передышки, метнулся из-под бетонной вазы, оттолкнулся ногой от вялого мягкого трупа, перескакивая в едином броске смертоносный прогал. У самой его головы, просекая со свистом воздух, ударила и промахнулась очередь.

Он уклонялся от выстрелов, от освещенной фонарями улицы к темному непроглядному парку, по которому, все в одну сторону, огибая черные деревья, бежали люди. Сквозь голые ветки огромно, натертая ртутью, сияла башня. Торжествовала, глядя из неба на кровавое, совершаемое в ее честь жертвоприношение.

В этом молчаливом беге множества спасавшихся по одиночке людей было что-то древнее, нечеловеческое, животное, как во время наводнения или лесного пожара. Вместе со всеми Хлопьянов бежал, шуршал по траве, спасался от источника смертельной опасности, которая управляла его волей, работающим в беге сердцем. Это сходство с животными, вид торжествующей поднебесной башни остановили его. За спиной продолжали стрелять. Зачехленные, в масках, стрелки, похожие на чертей, расстреливали из автоматов людей. Там лежал его друг с вырезанной в груди дырой. Там лежал длинноволосый оператор. Корчились и истекали кровью раненные. А он, Хлопьянов, ожидавший эту бойню, не сумевший ее предотвратить, убегал, встраивался в молчаливый бег спасавшихся безмолвных животных.

Среди деревьев, уткнувшись в ствол, стояла заглохшая легковушка. В сумерках слабо светились ее зажженные габариты. Какой-то человек в белой рубахе подлезал под днище. Пробегая, Хлопьянов узнал казака-усача с казачьей баррикады.

- Ты что здесь? - наклонился к нему Хлопьянов.

Наощупь, ключом, казак отвинчивал крышку бензобака. Схватил целлулоидную флягу из-под "пепси", сунул ее под днище, где зажурчала невидимая струя и едко пахнуло бензином.

- Подай вон ту! - приказал казак, указывая на вторую, лежащую на траве флягу.

Он наполнил вторую емкость, завинтил крышку в баке, вылез из-под машины, в белой рубахе, с крестом на открытой груди, перепачканный землей, охваченный бензиновым духом.

- Что хочешь? - спросил Хлопьянов, видя сквозь деревья сияющую грозную башню, перекрестья трассеров, тени бегущих людей.

- Сжечь на х…! - сказал казак, запихивая в горловину фляги носовой платок, пропитывая его бензином. - Забросать их на х… бутылками!..

Хлопьянов почувствовал, как его отдельная, обреченная на уничтожение жизнь обретает опору, выпадает из лесного животного бега, наполняется человеческим рассудком, ненавистью и отпором.

- Спички? - спросил он казака, вытаскивая из кармана свой носовой платок. Свил его жгутом, втиснул в узкое горло фляги. Встряхнул, чувствуя, как просочился бензин. - Спички есть?

Казак вынул коробок, разломил его надвое. Протянул Хлопьянову шершавую шкурку и несколько спичек.

- Айда краем… Сбоку зайдем… Там у них мертвая зона… - и пошел вперед, держа наотмашь бутылку, усатый, с расстегнутой грудью, с крестом, пропуская мимо себя безликих темных людей.

Хлопьянов последовал за его белой рубахой, повторяя его движения, отведя руку с бутылкой.

Казак уверенно шел, округло и плавно огибая стволы, словно ему не раз приходилось бросать бутылки с бензином, поджигать бронетехнику, вражеские огневые точки. Хлопьянов не имел навыков метания бутылок, верил казаку, копировал его движения. Шел следом, вопреки рассеенной убегавшей толпе, стукам очередей, ртутной громаде, чья гипнотическая власть над ним кончилась. Разрушив эту гипнотическую власть, он шел в рост, неуязвимый и ненавидящий.

Приблизились к опушке парка, где кончались деревья и висящий под ними сумрак, и начинался травянистый прогал, за которым возвышалась кирпичная торцевая стена, часть стеклянного фасада, откуда недавно стреляли. Теперь стрельбы не было. Под редкими дымными фонарями на асфальте, густо - перед входом в здание и реже - на проезжей части, лежали убитые: мягкие, дряблые на вид, напоминавшие комья мусора.

Все, что случилось за это краткое время, - таран грузовика, неслышный выстрел снайпера, незамеченное никем падение гранатометчика, налетающее, как смерч, предчувствие беды, огненный шквал, изрезавший, искромсавший толпу, длинноволосый телеоператор, рухнувший на тротуар, Клокотов, захлебнувшийся пулями, животный инстинкт самосохранения, кинувший Хлопьянова к бетонному вазону, звериный скачок сквозь пронизанное очередями пространство, бег по ночному парку, - все это кончилось. Отрезвевший, осознавший случившееся, потерявший среди серых, разбросанных по асфальту комьев убитого друга, не в силах его спасти, не в силах ничего изменить, Хлопьянов прижался к дереву, держа бутылку. Вглядывался в разводы фонарей, чувствуя скольжение прицелов, зрачков, готовых в секунду превратить этот сумрак в плазму огня.

- Сперва к торцу!.. - сипло командовал казак, выделяясь грязным белым пятном среди древесных стволов, - потом вдоль стены к стекляшке!.. Кидаем - и обратно, тем же путем!.. Х… они нас достанут!.. Айда!..

Отталкиваясь от черного дерева, похожий на белого зайца, заскакал, запрыгал, пригибаясь, извилисто направляясь к стене. Хлопьянов, ожидая выстрелы, ожидая разящие удары очередей, побежал следом, зная, что добежит, что неуязвим для черных, похожих на чертей стрелков, защищен от них своей ненавистью и бесстрашием.

Казак добежал до торца, прижался к стене, двинулся вдоль нее, переставляя ноги, как цапля, невидимый для тех, кто засел в здании и тех, кто скрывался за стеклянной стеной телецентра.

Он достиг стекляшки, нагнулся. Затрепетал в темноте, освещая ладонь, крохотный огонек зажженной спички. Превратился в факел. Озаренный, с потным блестящим лицом, растопыренными усами, выпуклой грудью, на которой темнел крестик, казак размахнулся и швырнул бутыль внутрь дома. Побежал вдоль стены, едва не сбив с ног Хлопьянова. Хлопьянов чиркал спичками, ломал их. На третьей спичке высек малый трепетный огонек, поджег засунутый в горловину бутылки платок, жарко, огненно полыхнувший. Побежал к стекляшке, видя, как внутри здания взрывается брошенная казаком бутылка. Озаряет холл, перила, уходящую наверх лестницу, черных бегущих стрелков. Обжигаясь о шумный факел, отводя свою длинную, как горящая головня, руку, метнул бутылку. Видел, как комета превращается в огромный, до потолка, взрыв света. Внутри этого белого шарообразного света была пустота, и в этой пустоте, похожий на шерстяную горящую обезьяну, метался стрелок, и двое других охлопывали его, сбивали огонь.

Хлопьянов мчался по кочкам, по кратчайшему расстоянию, к деревьям, потеряв казака из виду. Не оглядывался на пожар, забредая все глубже и глубже в парк. Слышал за спиной беспорядочную пальбу.

Он сделал широкий круг по парку. Кое-где за деревьями прятались люди, - остатки рассеянной, недобитой толпы. Вышел на улицу, под фонари.

И вдруг вдалеке, у Проспекта Мира, увидел черную, шевелящуюся, неразличимо-слитную массу, которая вяло, как расплавленный вар, заливала улицу. Гудела, рокотала, медленно приближалась. Это была толпа, ее главная лавина, оторвавшаяся от Дома Советов, проплывшая по Москве и теперь достигшая Останкинского пруда. В эту толпу вбегали, вонзались редкие, оставшиеся от расстрела люди, наполняли ее своим ужасом, своей страшной вестью. Хотели остановить, развернуть. Но толпа, неповоротливая, слепая, не внимала им, мерно и неотвратимо двигалась к пожару, к слюдяному сверканью телецентра. Разум толпы, ее воля были удалены от передовой кромки, помещены и спрятаны в черную шевелящуюся глубину, и в эту глубину из вечернего неба с отточенного острия слетали невидимые лучи, управляли толпой, вовлекали ее в смертельную зону.

Хлопьянов вдруг испытал страшную усталость и опустошенность, словно лучи коснулись его, выжгли все его содержимое, оставили легкую труху пепла. И он, легкий, пустой, как оставленный жизнью кокон, смотрел на толпу. Он был беспомощен и ничтожен перед этим нечеловеческим геологическим движением, напоминавшим движение материка, на котором поместилась малая, слабая, его - Хлопьянова - жизнь.

Толпа казалась мирной, почти праздничной. Было много молодежи, женщин. Виднелись люди, несущие на плечах детей. Играла гармоника. Сквозь шарканье ног слышался смех, нестройные песни. Две барышни, попав под свет фонаря, улыбнулись Хлопьянову, махнули букетиками, приглашая к себе.

Он смотрел, как проходит толпа, бессильный, немой, понимая никчемность своего здесь присутствия, невозможность образумить толпу, поведать ей о случившемся, развернуть ее вспять, направить обратно, в Центр, прочь от пожара, от стеклянного бруска телецентра, от живой, наполненной ядовитой спермой башни.

Он услышал, как через головы толпы, из-за пруда, над черной водой, раздался голос громкоговорителя. Не дребезжащий, словно фольга, звук ручного мегафона, а чугунный, мощный рокот громкоговорящей установки, какие крепятся на крышах агитационных автобусов или броне транспортеров. Хрипловатый, жестокий, стократ усиленный голос вещал:

- Товарищи демонстранты!.. Ваш митинг несанкционирован!.. Прошу разойтись и не приближаться к телецентру!..

Толпа, взбодренная, радостно возбужденная голосом, лишь прибавила шаг. Люди переглядывались, брали друг друга под руки, улыбались. Проходящий мимо Хлопьянова молодой мужчина встряхнул на своих плечах ребенка, стал прыгать на месте, изображая лошадь. Ребенок пугался и одновременно восторгался, заливался тонким счастливым смехом.

- Товарищи демонстранты!.. Два раза повторять не буду!.. Через минуту без предупреждения открываю огонь!..

ВПЕРЕДИ РАЗГОРАЛСЯ ПОЖАР. Озаренные пламенем, лежали убитые. Клокотов со своей кассетой, старик, расстеливший бороду на асфальте, голоногая женщина и ее подстреленный сын. Толпа, слепая, неведающая, с любопытством тянулась на пожар, на чугунный, излетающий из громкоговорителя голос. Хлопьянов, бессильный, знающий все наперед, не мог ее удержать.

Пересекая улицу у телецентра, зажегся узкий белый луч. Следом другой, третий. Слепящие глазницы, укрепленные на броне невидимых, погруженных во тьму транспортеров, бросали белые, шарящие снопы. Подсвечивали толпу, разноцветно зажигали попадавшие в луч шляпки, транспаранты и флаги. В этих лучах, пестрые, как конфетти, полетели красные, синие, золотые искры, и трескуче, разрывая воздух на длинные волокна, будто чьи-то огромные мускулистые руки сдирали с дерева сочное лыко, ударили пулеметы. Врубались в толпу, в ее голову. Прорезали, обстругивали, расщепляли. И там, где встречались эти долбящие огни и подступавшая к телецентру толпа, возник ужасающий, ни на что не похожий звук, состоящий из визгов, хрустов, металлических лязгов и еще чего-то, похожего на сиплые выдохи огромных легких, в которых клокотали сгустки крови, мокрый горячий воздух, выдувавший красные пузыри.

Толпа давила, наваливалась. Пулеметы бэтээров продолжали стрелять. Голубые трассы летели в толпу и выше нее, над головами, и еще выше, упираясь в горящее напротив здание, и еще выше, к телебашне, к ее синеватой игле, и мимо, в пустое черное небо. Казалось, за пулеметами, под колпаками бронированных башен сидят безумцы. Пулеметы выдираются из их рук. Они вслепую посылают очереди в людей, в дома, в небо, сойдя с ума под дымными стальными колпаками, осыпанные звонкими раскаленными гильзами.

Ужас и смерть попавших под избиение передних рядов докатились до середины толпы. Толпа остановилась, уперлась, вязко залипла посреди улицы, а потом стала вяло отступать, все быстрей и быстрей. Наконец, тяжело и глухо побежала назад, рассеиваясь по обочинам, по берегу пруда, среди деревьев парка. Разваливалась на множество темных, охваченных ужасом комков. И в эти распавшиеся сгустки жизни, находя их, промахиваясь и вновь отыскивая в сумерках, били пулеметы бэтээров, воспаленно светили прожектора.

Хлопьянов понимал неправдоподобный ужас случившегося. Переживал его, как животный страх, заставлявший бежать и скрываться. Но ужас был не только в бойне, своей кровожадностью несравнимой с тем, что ему доводилось видеть на войнах. Ужас был в том, что русские военные, с русскими лицами и именами, посаженные в знакомые ему русские бэтээры, столько раз спасавшие его от вражеских пуль и осколков, эти русские люди, недавние его сослуживцы, расстреливали безоружных русских людей, живших в русской столице, родившихся в московских домах, посещавших московские конторы и магазины. Эта бойня, которая разверзлась на московской улице, ломала и сокрушала нечто огромное, прочное, вековечное, что именовалось народом. Разделяла этот народ на два уродливых обломка, один из которых уничтожал другой. И это было ужасно.

Но среди этого кромешного ужаса существовало нечто еще, самое невыносимое и кошмарное, - он, Хлопьянов, мог предотвратить эту бойню, не сумел, обнаружил никчемность. Он, бездарный разведчик, был в ответе за эту мясорубку.

Мимо Хлопьянова четверо парней, по виду студентов, несли за руки, за ноги пятого, спиною вниз. С этой спины свешивалась, волочилась по земле какая-то узкая кровавая лента, то ли тряпка, то ли выпавшая из тела кишка.

За ними проковылял мужчина без пальто, в растерзанном пиджаке. Он держал в левой руке перебитую правую руку, и она, как сломанная ветка, бессильно свесилась, отекая кровью.

Какая-то тучная полногрудая старуха с растрепанными волосами брела между деревьев, шатаясь. Припадала седой головой к стволу, кашляла, харкала, а потом, всхлипывая, продолжала брести, колыхая рыхлой грудью.

Хлопьянов увидел, как от телецентра, нацелив прожектор, выскочил бэтээр, приземистый, черный, с ослепительным жалом прожектора. Приближался, увеличивался, настигал разбегавшуюся толпу. Хлопьянов ждал, когда ударят из башни короткие белые пунктиры, продолжат убийство людей, настигнут старуху в деревьях, мужчину с перебитой рукой.

Прожектор светил ему прямо в лоб. Броня толкала перед собой плотную волну ужаса. Хлопьянов не уходил, врос в землю, стоял на пути транспортера, заслоняя лбом, животом, грудью отступавших и покалеченных. Засунул руку за борт плаща, нащупал под мышкой теплую кобуру с пистолетом. Ждал, когда бэтээр приблизится на расстояние пистолетного выстрела.

Машина с металлическим воем накатывалась на Хлопьянова, словно шла в лобовую атаку. Перед самым его лицом развернулась, отвела в сторону слепящий прожектор, и он увидел торчащую из люка бритую голову механика-водителя, его безумные глаза, черный, с раструбом, ствол пулемета. Бэтээр, оседая на один борт, вильнул в вираже, пошел в сторону пруда, озаряя прожектором деревья, воду, далекую усадьбу. И в удаляющуюся корму, фиолетовую гарь и ребристые скаты Хлопьянов разрядил обойму своего пистолета. Слышал негромкие, с равными интервалами, хлопки, слабо и бесполезно звучащие среди стука крупнокалиберных пулеметов.

Он уходил, убредал от фонарей, от измызганного липкого асфальта, под кронами голых деревьев, шурша ногами в пахучей влажной листве. Рядом с ним шел человек, что-то бормотал, хватался за голову, закрывал руками лицо. То ли плакал, то ли в бессвязной ругани скрежетал зубами. В прогале между деревьями, куда залетел слабый свет улицы, Хлопьянов узнал Трибуна. Один, без мегафона, без охраны, уходил от гиблого места, куда недавно привел толпу, вдохновлял ее своими певучими, как стихи, речами.

- Это вы? - Хлопьянов попытался приблизиться, заглянуть ему в лицо.

- Не подходите!.. - истерически крикнул Трибун. Заторопился, побежал, криво огибая деревья. Казалось, он хочет убежать в самую глубь, в чащобу, непролазную глушь и там забиться под корягу, под вывернутый корень и сгинуть навек.

Хлопьянов вышел к домам, к горящим фонарям. Впереди струился полный огней проспект. Переливался нержавеющей сталью монумент с ракетой. Стука пулеметов не было слышно. Под ногами густо валялись какие-то пакеты, консервные банки, тряпье, будто здесь перевернулась колымага с мусором, и хлам засыпал дорогу.


Загрузка...