Газета Завтра 37 (1189 2016)

Яблоня и топор

Яблоня и топор

Михаил Кильдяшов

литература Культура Общество

О романе Александра Проханова «Вечный город» М.: Советский писатель, 1981 г., 1987 г.; М.: Вече, 2012 г

Техносфера — это не только производство, созидание машины, укрощение неуступчивого материала, преобразование физических и химических структур. Это ещё и поиск духа в материи, их сопряжение. Это особый язык, особое слово о мире, особый вид творчества, который проник во все искусства, привнёс новые формы, новую пластику, новое представление о времени и пространстве в литературе, живописи, скульптуре, театре и кино, но прежде всего — в архитектуре.

Архитектура — древнейший вид искусства, возникший из утилитарной потребности человека в крыше над головой. Но уже с первых кочевых стоянок, с первых пещер и капищ, с первых мегалитов архитектура вырывается за пределы простой полезности в сферу смыслов. Сакральное действо и "избыточное мастерство" порождают в архитектуре эстетику, стиль. В зодчестве и градостроительстве начинает пульсировать время. История архитектуры оказывается историей человечества — зримой, осязаемой, "летописью мира" — по словам Гоголя — которая "говорит тогда, когда молчат и песни, и предания, и когда уже ничто не говорит о погибшем народе".

В разные века удивительными магнитами по всему свету возникали города, куда устремлялась энергия человечества: Иерусалим и Вавилон, Афины и Дамаск, Константинополь и Киев. Это города-летописцы, сохранившие в своих ликах рассветы и закаты цивилизаций, поэзию, мысль и муку, грехопадение и искупление народов. Это вечные города.

Одному из таких "Вечных городов" посвящён одноимённый роман из техносферного цикла Александра Проханова. Это расхожее именование Рима автор применил к Москве, напоминая нам тем самым о философской доктрине старца Филофея "Москва — третий Рим", с рождением которого "четвёртому не бывать". "Вечность" Москвы иная, нежели "вечность" Рима. Москва зиждется не на могуществе завоевателей, не на порочном пресыщении, не на "хлебе и зрелищах", а на сокровенности, чуде. Понять Москву — значит прозреть её "как непрерывную, во все времена, работу. Не над деревом, камнем, не над златом и сталью, а над той бестелесной материей, из которой в великих трудах сотворяется народный дух, вековечная мечта и надежда на грядущую, высшую правду".

Русская литература в этом прозрении породила самые разные лики Москвы. Патриархальную, неспешную, непорочную, как "Чистый понедельник" Бунина. Мистическую, непредсказуемую, ставшую местом противостояния Тьмы и Света Москву Булгакова. Полную бытовых противоречий и бытийных вопросов Москву Трифонова.

Прохановская же Москва, как сияющий кристалл, в разных романах поворачивается к нам разными гранями. Мы видим то мироточащую икону в золотых ризах, то державный престол, с которого вершится судьба народа, то тонкую игру политтехнологов, мистификаторов и мифотворцев, то баррикаду, кипящую праведным гневом, то неоновый блеск элитарной ночной жизни, то победное парадное шествие по главной площади. И всё это Москва. Разрастающаяся, как сказочное древо, ветками метро, устремлённая в небо колокольней Ивана Великого. Где бы ни разворачивалось действие прохановских романов, их герои всегда так или иначе связаны с Москвой — делом, стремлением, мечтой, воспоминанием. Соединены с ней неразрывной пуповиной, через которую город питает их энергиями прошлого, настоящего и будущего.

В "Вечном городе" мы застаём Москву накануне Олимпиады-80. Кажется, все глаза мира устремлены на нашу столицу. Разноликие страны подобны бегунам на старте, что после выстрела устремятся со всех концов света в красную Империю. И надо как можно скорей проложить в ней недостающие дороги, прочистить их, как артерии и вены, чтобы у сердца мира, прокачивающего людские потоки, как густую кровь, не случился инфаркт. Надо построить спортивные объекты и гостиницы, которые продолжат жить после Олимпиады.

Москва "как гигантский древесный срез с вековыми кольцами". Но это дерево не окаменело: город готов к преображению, жаждет сбросить прежний, ставший тесным, панцирь, облечься в новые одежды: "Москва приняла в себя столько языков, столько народов, столько областей, человеческих сообществ и связей, что сама стала моделью целого общества, целого государства, даже самого человечества… Она — котёл, в котором бурлит род людской, в распрях, заботах, усилиях, стремясь обрести единство. Москва работает без устали, ест, пьёт, танцует, думает, уходит на край света и опять возвращается… Она — живая галактика".

Архитекторы уподобляются астрономам, изучающим закономерности этой галактики. Но их обсерватории в ожидании двадцать первого века оказались в тупике. Советская архитектура, в течение века двадцатого прошедшая путь от конструктивизма и сталинского ампира до хрущёвского минимализма и микроскопизма, встала на распутье.

Постреволюционный конструктивизм, воспринимавший дом как "машину для жилья", своими супрематистскими линиями расчертил пространство Москвы по горизонтали и вертикали. Затем сталинский ампир, окрылённый Великой Победой 1945 года, вдохнул в эти вертикали духовные смыслы, предчувствие Космоса, когда в каждой высотке просматривался силуэт взлетающей ракеты. Но хрущёвский микроскопизм после постановления "Об устранении излишеств" обрезал крылья сталинскому ампиру, попытался утрамбовать в кокон неуловимую бабочку, свести могучий, живой и дышащий организм до размера клетки.

Так архитектура, в которой различные взгляды на будущее страны, различные футурологические концепции получали конкретное визуальное воплощение, становилась полем битвы шестидесятников и семидесятников. Первые — "дети ХХ съезда" — в своём антисталинизме, отрицании предшествующей победоносной эпохи свели её к ГУЛАГам, особым тройкам и заградотрядам. Нанося удар по "культу личности", шестидесятники нанесли удар по ампиру, и не только архитектурному, но и бытийному — по красной Империи с её ключевыми героическими смыслами. Целили в Сталина, а попали в Россию: в Стаханова, Матросова, Гастелло, Космодемьянскую, в знамя Победы над Рейхстагом. Подменив ампирную стрелу времени мещанским "прибранным раем" хрущёвок, шестидесятники, может быть, сами не осознавая того, заложили под Советский Союз мину замедленного действия, которая сдетонирует через тридцать лет.

Следующее же поколение — семидесятники — видели и предлагали иной исторический путь: путь возрождения имперских смыслов в философии, науке, искусстве. Футурология семидесятников — это космическая ракета, устремляющаяся в небо Пушкина, Лермонтова и Тютчева. Это чудесный город, вырастающий, как Китеж-град, среди песков, снегов и морозов. Это техника, которая, как в эпоху Античности, вновь станет неотделима от искусства. Это техносфера, в которой заговорит душа.

И в восьмидесятые годы предстояло сделать выбор. Социология, психология и дух народа поставили новые задачи, для которых были необходимы оригинальные решения, прозрения, готовность идти на риск. Общество в его возросшей динамике требовало иных конструктов для интеллектуальной, физической и творческой работы. Техносфера побуждала к освоению новых пространств — от Сибири до Каракумов — где традиционных архитектурных форм, не приспособленных ни к морозу, ни к зною, уже не хватало. Идеям городов будущего требовалось найти формы и материалы для воплощения.

В "Вечном городе" сталкиваются две такие архитектурно-философские идеи, каждая из которых предлагает свой проект будущего страны. Молодой архитектор Завьялов — автор Города-Башни — убеждён, что городам будущего предстоит рост не вширь, а ввысь: "Осваивается не земля, не плоскость, а весь объём биосферы, высотой до тысячи метров". Человек будет занимать вертикальное пространство, выстраивая прочнейший каркас с ячейками для жилищ самой разной планировки. Это позволит сохранить на земле участки плодородной земли и памятники культуры прошлого, восстановить экосистему и решить проблему дорог, которые расположатся ярусами в нужных направлениях, напрямую от точки А к точке В. С появлением таких городов каждый предыдущий период истории не будет вытесняться последующим. Культурные слои не поглотят друг друга, и археологам уже не придётся делать раскопки в поисках следов ушедших поколений.

Металлический каркас-башня при этом будет напоминать улей с сотами, где каждая ячейка при желании может перевозиться на любые расстояния и монтироваться в каркасы других городов: "Город-гигант отрывает от себя целые фрагменты, ввергает в движение, по необходимости опять возвращает. Подобно кораблям, уплывающим из порта, автомобилям или поездам, эти ячейки несут в себе высокий стандарт цивилизации, комфорт города-матки, обеспечивают в самых отдалённых районах нормальные условия обитания, высокую эффективность экономических акций". Так возникает особая архитектурная кибернетика, при которой человек уподобляется черепахе или улитке, способной носить на себе свой дом как надёжную защитную оболочку. Формируется новый тип цивилизации — оседлые кочевники, когда уже не человек движется в пространстве, а пространство — в человеке. Он становится носителем пространства, хранит его в себе, влечёт за собой, суммирует и преумножает по собственной воле.

Завьялов видит свою сверхзадачу в работе "с опережением века". Город мыслится им как "ловушка для будущего", как новая Вавилонская башня, которая, сконструированная из сверхпрочных материалов, уж точно дотянется до небес. Утопичность собственной идеи, её оторванность от настоящего, нацеленность на очень отдалённую перспективу архитектора нисколько не смущает, потому что время ускорилось настолько, что туманное грядущее в одночасье может стать неотвратимым настоящим.

Своему учителю и идейному вдохновителю Садовникову Завьялов ставит в укор отказ от опережения века, компромисс с действительностью, готовность идти с веком наравне, удовлетворяя потребности нынешнего поколения, отвечая его исключительно бытовым запросам.

Садовников же в свою очередь, при всей любви к своему лучшему ученику, считает его проект "иронией над всем белым светом, замешенной на холодном железе". Идея Города возникла преждевременно, и современный человек не способен оценить, уместить её в своём сознании. Но главное — в проекте Завьялова нет души и духа. Ученик слишком увлёкся материей, конструкцией, слишком рационален. Он поселил в свой Город человека вообще, некий икс, не вникая в то, с какими чаяниями, болезнями века придёт он в этот Город, готов ли к этому рукотворному раю сегодняшний человек: "Ты был равнодушен к душе, а мыслил одними лишь суммами, миллионной толпой, которую желал накормить, согреть, заставить эффективней работать, которую в глубине души презирал и даже боялся, хотел её уловить в свои железные сети, управлять по своему произволу. А ведь сумма всегда бедней единицы. Сумма — не целое. Целое всегда в единице, то есть в душе. Ты игнорировал душу, не понял, что душа, одинокая, открытая миру, — источник великой благости или, напротив, великой войны".

Городу-Башне, городу-материи Завьялова противопоставлен Город-Сад, город-дух Садовникова. В этом Городе благодаря нетленному духу преодолён страх смерти: "если культура хочет освоить век, освоить порождённые веком взрывы, она должна кидаться в огонь, как бы ни было больно, должна идти в зону взрыва, как бы ни было страшно. Ибо культура, как и жизнь, есть непрерывное преодоление страха, в том числе страха смерти". Садовникову, пережившему битву за Москву, именно столица впервые открылась как Город-Сад. Вдохновлённый Садовников сформулировал учение о Москве сокровенной, которая, одетая в самые разные одежды — деревянные, каменные, стальные, — всё равно остаётся собой. Меняются ризы Москвы, но икона Москвы неизменна, вечна: "Здесь, на этих холмах, таинственной, неразгаданной силой, народным выбором, загадочной народной судьбой сочетались земля и небо. Опустился из летучих лучей, кровинок, слезинок, коснулся воды и травы чей-то огненный лик, чей-то образ, поселился великий дух. Живёт и дышит поныне, взбухает то гневом, то счастьем, то коротким познаньем себя, то буйным себя истребленьем. Этот дух разлился по капле в каждое сердце и душу, в каждую жилку и косточку, разлетелся по великим краям, до Китая, до ледовых морей. Он един, неделим, смотрит из каждого ока. Чуть погаснет в одном, умирающем, тотчас вспыхнет в другом, народившемся. На этом духе и силе построена наша держава, построена наша совесть, наша прочная крепь, краса. На нём же построена вера в небывалое предвечное чудо, в грядущее счастье, за которым идём и идём… Найти, отгадать этот дух, приобщиться его! — вот к чему призван зодчий. Дать ему больше простора, не затмить, отпустить на свободу, дать ему имя живое. Вот к чему призван художник! Вот к чему призван пророк. Он должен быть духовидцем! Архитектор есть духовидец. Он постиг сокровенный дух, постиг святыню Москвы и бережно, с молитвенным чувством, коснулся его перстами, чистыми, белее, чем снег!.. Есть только одна архитектура — архитектура высшего духа!.."

Теперь, накануне нового века, необходимо, чтобы сокровенная Москва раздвинула свои границы, через зодчих и градостроителей распространила свой дух на всю Державу, превратила её в единый Город-Сад. Но Садовникову сделать это не под силу — "не всё, что дано в познании, дано в исполнении". Взрастить Город-Сад способен лишь Завьялов, и для этого ему нужно выйти за границы материи, прозреть дух, обрести познание подлинного зодчего: "Надо, ослепнув, прозреть. Умерев, возродиться. Извечный закон души. Надо сжечь избыток материи, непрозрачность гордынь и страстей. Тяжесть воли и жажду владычества. Пройти сквозь огни. И тогда, путём возрожденья, путём восстания из пепла, ты, быть может, приблизишься к духу. Каждый носит в себе святыню, но не каждый умеет достать. Нужно понять в себе святость, нужно открыть глаза. А для этого нужно ослепнуть от великих страданья и горя, от великой любви. Зодчий должен страдать. Зодчий должен любить". Но где найти источник духа, чтобы оживотворить материю? Как обрести Премудрость, которая никогда "не войдёт в лукавую душу", если не прошёл через страдания?

И они настигают Завьялова. Неведомо откуда прилетает невесомая песчинка, слегка задевает Город-Башню и сокрушает всё. Среди этих руин начинает разрастаться пустыня. Завьялов лишается всего и всех: жены, друзей, работы. Его проект осмеян, вытеснен с экспериментальной площадки. Завьялов уподобляется ветхозаветному Иову, которому "нет мира, нет покоя, нет отрады". Он срывается в бездну, наблюдает самые жуткие картины бытия: бойню, где расчленяют безропотных коров, в чьих глазах столько человеческого; вытрезвитель, в котором на одурманенных людей ставят штамп, как на бессловесный скот; очистные сооружения, куда собираются вся скверна и весь смрад города. Завьялов наблюдает суд над убийцей, и кажется, что тот, зарезавший неверную жену, воплотил в действительности его страшный помысел.

И все эти грехи, пороки, боли и страдания предстояло взять с собой в Город Будущего. Их напора не выдержала бы даже самая прочная конструкция. Любая материя испепелилась бы от такого адского огня, если бы не имела в себе духа. Просветлённый страданиями, Завьялов осознаёт, что "человек рождается на страдание, как искры, чтобы устремляться вверх".

В старом районе Москвы после сноса ветхих домов уцелела яблоня, сбережённая когда-то во время вой­ны и лютых морозов, воскресившая, напитавшая своими соками солдата, вернувшегося израненным с фронта. Она, как световод, соединила собой старую и новую Москву, пропустив через себя Москву сокровенную. Яблоня тянулась ввысь и, казалось, была гораздо ближе к небу, чем многоэтажные бетонные и стальные конструкции. Именно в ней Завьялов узрел одухотворённую материю, спасительное сочетание Башни и Сада. Яблоня остановила разрастание пустыни, положила конец страданиям Завьялова, воссоединила его с Вечным Городом: "Он сидел под яблоней среди вспыхивающей живой карусели огней и дорог, в отсветах гигантского города, несущего несметные жизни. И он, в своей смертной конечной судьбе, был частью этого вечного города, постигая его бессмертие как стремление всего к совершенству".

К Завьялову вернулись близкие друзья молодости, на съезде архитекторов его идеи были пересмотрены и высоко оценены, и ему поручили проектирование городов в пустыне. Теперь предстояло примирить утопию и компромисс, воплотить два неразрывно связанных проекта — Город-Башню и Город-Сад. "…инженерный порыв, пафос природы и техники, бесстрашный огненный разум. И лучезарный дух, пафос красоты и гармонии, вера в преображение души, упование на счастливую личность". Этот сопряжённый опыт "родился из огненного, скорбного опыта России двадцатого века, устремлён в век грядущий, нацелен на великое, ждущее нас в грядущем деяние, на великое откровение!". Завьялову предстояло сделать всё, чтобы Город будущего стал будущим городом.

С завещанной ему папкой Садовникова, уже отошедшего в Москву сокровенную, Завьялов отправился возводить Вечный Город среди песков. Теперь он, истинный зодчий, знал, как останавливать пустыню.

Спустя тридцать пять лет после публикации "Вечного города" Александр Проханов написал роман "Убийство городов", уже не о городах-Башнях и Садах, а о городах-мучениках и страстотерпцах, стираемых с лица земли войнами по всем континентам. В этой красной книге израненных городов мира есть и когда-то советские города — Грозный, Донецк и Луганск.

Наша цивилизация не пошла по пути Завьялова—Садовникова. В её архитектуре так и не встретились материя и дух, дух не сотворил себе форму. Советский человек не понёс пространство в себе, а начал метаться по пространству и растерял его, не удержал расползающийся красный материк, не поймал в ловушку разрушительную песчинку.

И теперь где-то в потаённом месте хранится заветная папка с проектом Завьялова—Садовникова. Из неё вырастает Москва сокровенная, стремится разлить свой свет на всё постсоветское пространство, чтобы там, где сейчас руины, однажды возник Город-Сад.