Газета Завтра 463 (41 2002)

ДЕСПОТИЯ ГЕРМЕТИКОВ

Владимир Личутин

7 октября 2002 0

41(464)

Date: 8-10-2002

Author: Владимир Личутин

ДЕСПОТИЯ ГЕРМЕТИКОВ (Ответы на вопросы читателей)

Мне часто говорят, что переломный год двадцатого века для меня удачный, столько книг издали; значит, желание писать не покинуло, энергия не оставила, когда многие литераторы захирели, пали-де духом, закрылись в своих норках, поддались обстоятельствам. Нет, и мне сильно досталось, и все против шерсти; но пришлось крепко топыриться, как ершу на уде, чтобы не заглонула либеральная обжористая, ненаедная щучонка…Нет, пишу я в прежнем ритме, шибко не упираясь, не сатанея в работе. Просто случайно так подгадало, что труды, над которыми корпел четверть века, вдруг по счастливой случайности выскочили в один год… Книга "Душа неизьяснимая. Размышления о русском народе" была затеяна еще в семьдесят шестом году, когда в моем сердце неожиданно загорелось национальное чувство, и оно согревает всю мою жизнь. Нам, русским, с седой старины уготована великая дорога, нам с этого пути не соступить, как бы ни хотели мы содрать с себя национальную шкуру и облечься в чужое платье. А великое дело, если посмотреть историю, утрясается долго, с болями и страстями, с колдобины на кочку. И бунт в ней, даже "бессмысленный и ужасный ", лишь нервная вспышка, безудержные ярость и гнев, не трогающие духовную сущность нации, не меняющие ее традиционное заповеданное лицо; революция же невольно, жестко покушается на корневое, на посконное, что делает физиономию народа вовсе иной; революция имеет хирургические свойства, когда, предположим, вместо слепого отростка удаляют желчный пузырь;и живет вроде бы человек, но немочь точит и точит…Счастлив Пушкин, что не видал революций, иначе он сразу бы изменил свое мнение о русском бунте и признал бы за ним благодетельные терапевтические свойства, которые не позволяют властителю закаменеть сердцем, подливают лампадного маслица в его христианские чувства…

Словно бы Господь все время испытывает русский народ на долготерпение, на прочность в чувствах к нему, но, наверное, наша вера кажется Ему не столь прочной, как должна бы быть, что Он насылает на нас все новых нравственных уроков, что, естественно, раздражает многих и вызывает уныния; отчего, дескать, сыплются на Европу пироги да пышки, а на нас как из рога изобилия все новые беды; и неужель мы так бесповоротно жалко пали в Его глазах, что не найти нам никакого оправдания, и никого нет хуже нас на всем белом свете? И вот эта разногласица в однобоком прочтении истории и в ее истинной правде еще более вооружает врагов наших против нас, и какие-то пока плохо обьяснимые перемены совершает в сущности русского народа. Отбирает сил стоять и дальше за свое предназначение? — может быть, подбивает в пяты, чтобы перемениться? — тоже, может быть; находит каверны в душе и через них высасывает кровь?, — наверное, и это есть. Ибо даже самое крохотное племя, что живет возле наших границ, нынче с каждым годом набирается все больше гордыни и спеси, и старается углубить спасительный, как им кажется, ров разладицы, словно бы именно наша земля заселена проказой…

Без назидания и спеси я пытался обьяснить хотя бы некоторые черты своего народа, с каждым годом добавляя новых наблюдений, и книга эта превратилась постепенно в своеобразную энциклопедию, родившуюся из моего сыновьего любопытства к земле-матери, из любовного признания к ней. И вот на переломе веков " Душа неизьяснимая " была вдруг издана в издательстве ИТРК благодеянием близких мне по духу русских людей, когда об этом мне уже и не мечталось. По характеру своему я выпал из всех корпораций, на которые невольно распалась страна, и казалось, обречен был на полнейшее прозябание и забвение, на которое обрекли нас, русских, "герметичные люди", ловко укравшие власть (но об этом чуть позже).

К историческому роману "Раскол"я приступил в конце восемьдесят третьего года. Хотя было мне уже за сорок, но в литературе, по заведенному тогда негласному обычаю, я числился за молодого. Военное поколение писателей, как бы стреножив нас, упорно держало в запасных; старые и уже обветшавшие должны были управлять всем — от банков до бань — так было принято у старцев политбюро. В том же году (по признанию Горбачева) он, Шеварнадзе и Яковлев стали готовить заговор " с целью изменить существующий режим".Странно, но этого публичного признания как-то ухитрились не заметить позднее даже бывшие начальники сыска и надзора за вольнодумством , когда решили отыскать корни переворота. Ведь до последнего дня вершители власти не верили иль закрывали глаза, что во Дворце зреет захват власти. Смею заверить, что такие революции, как в девяносто первом, стихийно, случайно, спонтанно не делаются, но готовятся десятилетиями; ведь надо сначала расколоть душу, выработать в народе чувство раздражения, неуверенности в завтрашнем дне и тоски, откуда и возникает желание перемен даже во вред себе. Так безнадежно больной человек, измученный болезнями, просит у Господа смерти. И вот сначала создали в стране иллюзию нравственного очищения и духовного розжига, азарта скорых чудесных перемен, чем доверчивый народ легко купился. "Соловушка" Горбачев облек свои дерзкие замыслы в кокон необязательных словесных рулад, в котором и вызрела его предательская куколка. Помните, первый акт драмы, которому кричала “бис” вся страна, особенно женщины, измученные мужиками, слабыми на хмельное; даже жалостливые писатели купились на "искренние" слова вождя и создали свои "кружки трезвости". Один литератор в порыве любви к Горбачеву даже воскликнул на всю Россию: "Михаил Сергеевич, ведь вы наш царь", — и сразу завязал с рюмкой, которую любил усердно закидывать за шиворот. Горбачев сделал хоть одно доброе дело: вырвал нашего писателя из пасти зеленого змия. Я веду речь о садистском сухом законе, на котором в свое время страшно споткнулась Америка. Во-первых, выставив русских мужиков в бесконечную очередь, выдавая им по две бутылки горючки в месяц, вызвали в народе яростное отторжение власти. По своему утонченному глубоко и точно рассчитанному садизму это предприятие очень напоминало решение царя Петра лишить всех русских мужиков бороды, а значит, лишить их Христова образа. Внешне шутейный, смешной для наших историков государев указ вызвал в те православные времена глубинное, долго не замирающее возмущение, ибо покушались на заповеданный образ жизни, отсекая топором по больному главные куски ее, как лишние. Видно, те, кто стоял возле уха и правой руки Горбачева, хорошо изучали историю, этику и эстетику великого народа.

Во-вторых, нравственное чувство миллионов уступало деспотии кучки заговорщиков, потягивающих коньячок и водочку под севрюжку с хреном и рассуждения о здоровье подвластного, худо пасущегося стада. Эту деспотию надо было как-то облукавить, чтобы не изменить своим привычкам. В народе в ответ на сухой закон сразу стали гнать самогон, а ту водку, что варили на заводах, заговорщики скрытно передали в оборот мафии, которая тут же создала свои летучие банды, мощную подпольную структуру, оборотные теневые средства; миллиарды рублей потекли по тайным черным жилам государства, сокрушая его здоровье. Вроде бы работали во всю мощь пивоварни, и монополька оставалась за государством, но уже большая часть товара была отдана во власть бандитского рынка. Потом, когда в один прекрасный день власть упадет, и ее, лежащую на панели, подберет пятая колонна, то сразу же монополия на вино перейдет в руки рвачей и выжиг, и здоровье нации будет сплавлено в руки ростовщиков. Россия летела в пропасть под победные фанфары тех, кто позднее, отстранясь от политбюро и упрятав партийные билеты в сейфы, перехватят банки, заводы и сибирскую нефть… Может статься, что этот кульбит был задуман еще в поры молодого генсека.

Потом говорливый, карамельно-слащавый Горбачев поставит страну в очередь за куском масла, колбасы, мяса, хотя мы производили этого продукта в достатке, чтобы накормить вдвое больший народ. Заводы продолжают работать с полной нагрузкой, но с прилавков пропадет буквально все и перекочует в подпольные ларьки и распределители. Родится анекдот, де в магазинах хоть шаром покати, а холодильники в каждом доме забиты. При нарочито созданном дефиците, как поганки после дождя, появятся отъявленные циники и мошенники, кто дружно обьединившись, в девяносто первом выручат горлохватов-либералов, главных специалистов по партстроительству, обменявших красные корочки "на зеленую капусту". Трудно уронить власть, а наглые всегда найдутся, чтобы поднять ее, кинутую на всеобщий позор и посмешище; к этому моменту ретивые готовят себя долгие годы…

В годы перестройки я и писал первую книгу "Раскола", пока еще не предполагая схожесть ситуации с шестнадцатым веком, с самым трагичным временем в судьбе России. За долгие годы события Родины были изрядно и многажды перелопачены дворцовыми любомудрами, и всякий раз в пользу своего огорода, так что истинность, достоверность факта далеко ушли от нашего понимания. Для нас Алексей Михайлович, задумавший религиозные реформы, погнавший народ на костры, назван Тишайшим; Петр же, вздыбивший Россию, оказался Великим, хотя почти все его перемены, за исключением табели о рангах, париков, камзолов и бритого рыла, оказались забытыми, по существу, уже ко времени Екатерины, да и большинство земель были присоединены отцом: Восточная Сибирь, Севера, Украина и Белоруссия. При внимательном прочтении истории мне показалось вдруг, что судьба Петра Первого больше смахивает на трагедию, а замыслы его по переделке России были и преждевременны и зачастую бесплодны. И даже город, его детище, поставленный в устье Невы "назло надменному соседу", оказался носителем несчастий и хранителем , очагом демонических сил.

Трижды в истории Россия была вздыблена несчастливо для маленького человека, убегающего от тирании на край света, где нет подобного насилия. Петр сбил Россию с отеческого пути, лишил патриарха и традиций; Ленин лишил нацию коренных сословий (дворянство, купечество, духовенство), бывших остовом государства тысячу лет. И каждый раз перестройка коренной установившейся жизни замышлялась втайне от простого народа группой дворцовых заговорщиков , тех самых" герметических лиц", что и поворачивают колесо истории по своему честолюбию и смутному замыслу, даже не подозревая, что случится из их болезненного воображения.

Вообще, Петр открыл окно в Европу в самые худые для России времена, когда огромная земля была поражена глубинным религиозным расколом, внутренними распрями, душевным и духовным неустроем; и вот в это печальное для государства время под видом гостя пришел враг, забрался во всякую щель, занял дельное место с выгодой лишь для себя, и народ, не зная об истинности замыслов гостя, ничего не мог противоставить ему. Подобное же мы узнали в девяносто первом году, когда в Москве, и в самом Кремле, уселись на должности тысячи пришельцев с явно худыми намерениями.

И сам-то Петр отправился в Европы, чтобы посмотреть мир и себя показать, тоже не в особенно счастливые для христиан минуты, когда заморские земли еще не смогли оправиться от долгих реформаторских потрясений, и религиозные войны только-только затихали, сходили на нет. Лютеране, протестанты, папежники-латиняне, масоны и рыцари тайных орденов перетягивали русского юного царя каждый в свою веру, и безусловно, он улавливал лишь внешнее, что отвечало его свежему энергическому уму, воспитанному иностранными учителями. Вот он перенял моду на парики, не задумавшись о том, что европейские вельможи мучались от вши, что скребла и грызла их несчастные головы; парики, присыпанные мукою, были прекрасной казарменной столовкой для зловредных насекомых. Привез в северные земли тесные камзолы и панталоны, что доставили нашим мужикам зимою массу неудобств. Поставил на каждую службу чиновника, дал ему неограниченную власть, и Россия захлебнулась от бумаг с печатями, а признав их за антихристово оружие, кинулась в глухие скрытни, чтобы отстоять для себя волю.

Вернулся и прогнал патриарха, лишил церковь главы, дал духовенству чиновничий регламент; тут же сронил колокола, повелел сбрить бороды , переодеться, изменить обличье, то есть стал революционными деспотическими мерами лепить нового человека. Оттого все последующие деспоты так любили и любят царя Петра, что он не чинился с русским человеком и бесцеремонно гнул его через коленку. Русский, как терпеливое покорное "быдло", очень понравился будущим перехватчикам власти, но до сей поры они бьются над тем, чтобы долготерпение его перековать в покорность.

И еще несколько слов о Петре, коли мысль моя застряла на нем; хотя в трехтомном "Расколе" маленькому Петру достается одна страница. Так случилось, что весь смутный семнадцатый век напрягался, чтобы родить Петра, и под его волею убрести с наезженной колеи, чтобы заблудиться на долгие годы. Хочется надеяться, что русский народ соберется с силами и выберется из гибельной для него безнациональной европейской трясины.

Как-то затвердили в нашей памяти, что Петр владел топором; в этом увиделся сокровенный смысл, де царь не только крепок духом, как адамант веры апостол Петр, но еще и владеет ремеслом простонародья, он — строитель, созидатель. Да, он однажды поработал чуток на иностранной верфи, обтесал шпангоут, пока не набил мозолей на ладонях, т.е. показал себя иностранцам с неожиданной стороны, чем крепко удивил. Может, они решили, что он тронулся чуток головою? Запальчивый характером, неистовый в своих решениях и необыкновенно упрямый, Петр был страшен в грозе и мести, и тут его никто не мог остановить. Во время стрелецкой казни топором самолично отрубил несколько десятков голов бунтовщиков (есть сведения, что казнил восемьдесят шесть человек)

В истории о великом императоре этот красноречивый факт обойден стороной: ни о дурном, ни о болезнях не принято заострять внимание. И, в общем-то, это верно. Если это не черта характера, если не особенность поведения деспотической натуры. И поэтому историческим хроникам, где чувственная сторона властителей обойдена стороной, и нет особенной веры. Ученый абсолютизирует факт, помещая его под особый угол к солнцу, освещая его особенным образом, как то бы хотелось Господину его. Писатель же подвластен чувству, образу, красоте слова, духу, совести, собственным страстям, и факт оттеняется уже по-другому; те шероховатости, сколы и раковины, которые историк обходит будто бы из-за незначительности своей, у писателя вдруг играют роль решающую. Потому столь различна история с той и другой стороны. Это как бы пальто навыворотку, так модное в начале прошлого века.

Так вот, Петр — фигура в русской истории безусловно трагическая, был написан красками солнечными и назван Великим. (Хотя при строителестве города в устье Невы погибли более миллиона крестьян.). А Николай Первый повесил пятерых заговорщиков , предотвратил национальную катастрофу и за это был назван Вешателем, Палкиным., душегубцем, кровопийцем, и злые наветы на государя, при котором все стороны русской жизни получили особенный расцвет, продолжаются по нынешний день, словно бы выбиты зубилом в граните на вечные времена. Потому что царь повесил масонов, вольных каменщиков, радетелей братства и прав человека, могильщиков империй, устроителей рая на земле для избранных.

На Алексее Михайловиче как бы прикончилась истинная русская жизнь с ее древними корневыми обычаями; Петр заменил русское на немецкое, вводил в Россию неметчину. Хотя он и не признан был, как Горбачев, лучшим немцем, но славы в тамошних землях досталось и ему.

Если бы я писал в " Расколе" не о религиозной стороне сумятицы, а о царском быте, то, конечно бы, показал широкое хлебосольство Алексея Михайловича; его повседневные обильные гоститвы с сотнями пирующих, множество кушаний, красоту убранства и посуды, открытость, но и чинность стола, верность родовым обычаям, когда государственные вопросы разрешались тут же, в долгом застолье, где ссора иль дикая брань, иль невоздержное пиянство были за редкостью, и царь сурово наказывал провинных, не откладывая кару в долгий ящик. А представьте эти пестрые картины престольной, исполненные в цвете, ибо даже простолюдин носил тогда одежды цветные, праздничных тонов; и вот среди этого кишенья народу, расталкивая толпу криками и камчатными плетями, а то и батожьем, спешат спосыланные государем нарочные приставы и стряпчие в окружении слуг, и несут на огромных подносах, блюдах и в судках жалованных государем с обеда жареных лебедей и дичину всякую лесную, и припущенную в соку рыбу, и метровых осетров с яблоками, и паровых щук, и поросят с гречневой кашею, и плоды, и взвары, и питья всякие, — тем самым отмечая государева человека за верную службу , напоминая, что царь ценит, царь не забыл трудов своего верного холопишки.

Отец вел обеды, согласные с древними обычаями, а Петр перевел их в загулы, дикие пьянки с оргиями и дебошами, и хулиганством, и дерзкими насмешками над знатными, родовитыми гостями; и много в этих застольях было иностранцев, как близких доверенных лиц, те задавали тон в пиру, не чинились с русской знатью, а после разносили дурные слухи по Европе, рассказывая о дикости северных варваров.

Петр открыл окно в Европу; но в окно порядошные люди не ходят, туда лезут проныры и плуты всякого рода, солдаты удачи , мелкие воришки-форточники, секретные агенты, а дородному тароватому купчине нужна распахнутая дверь с верными приглядистыми слугами в сенях, кто постоянно напоминал бы гостю, что он в чужой стороне и должен вести себя прилично, без хамства и чванства. Ворота же в усадьбу распахивают почестному гостю, когда все в хозяйстве урядливо и есть кому двор оборонить в случае вероломства и внезапной спотычки.

Петр выиграл баталию при Полтаве, но взбодренный удачею с седла так и не слез, а продолжил брани со своим народом уже в родных палестинах, чтобы полностью искоренить волю, взять смерда под надзор и приковать его к назначенному месту, чтобы он не имел привычки шляться и колесить по Руси; а то, не дай Господь, еще на открывает новых земель, а после с ними попробуй сладить. С Петровским хомутом на православную шею воистину и началось новое время.

Мне скажут, де вот ты Петра Великого костеришь — значит, умнейшие мужи прошлого были глупее тебя? Отнюдь… Много было мудрецов при дворе Романовых, но всяк хочет носить кафтан с золотыми галунами и есть сдобные пышки. Во-вторых, большое видится на расстоянии. И в-третьих, Россия после великих потрясений нуждалась в единогласии, тогда всякая мысль не в строку считалась ересью. Да и очарование Пушкина Петром Великим было временным, пока он прижимался к европеизированным заговорщикам, а после их взгляды на будущее России разбежались так далеко, что не разглядеть было их общего исхода.

Ученые историки уводят от истины, невольно подчиняясь дворцовой идеологии; иначе с места погонят и шею намылят. Литература же имеет свойство очаровывать и тоже уводить от правды. Увы!.. Алексей Толстой написал блестящий, может, и гениальный лубок про великого императора, который был приятен, нужен верховному вождю в те дни, когда решалась судьба России и заговорщики нажимали на пяты, и примеряли к шее Сталина удавку. Толстой написал портрет Петра с восхищением поклонника, но не с проницательностью талантливого писателя. И этот Петр 1 устоялся в нашем сознании, как Григорий Мелехов из-под пера Михаила Шолохова, и сломать стереотип, чтобы создать верный исторический образ, почти невозможно при всем нашем искушении восстановить истину. Ибо этот Петр уместился уже в каждом сердце, как слепок с лица покойного. Так искажается история, когда все вроде бы и верно, но с помощью света и тени лепится не правда характера или исторического действа, но легенда и миф. Увы, этого мифа зачастую требует сама жизнь. Попробуйте писать правду во время войны — и вы сдадите государство врагу.

Этот прием теперь используется широко во многих кинолентах и книгах о добрых разбойниках и совестливых бандитах, для кого чужая жизнь-полушка, но смерть друга по шайке оплакивается слезами величиной с астараханскую сливу.

Раскол народного сознания всегда предшествует революции и национальной драме. Чтобы уронить власть, а после подхватить, надо сначала ее оплевать, а парадные ворота, все святыни, все закоулки жизни обмазать дегтем. Не хочется думать, что именно Петр задумал интернационализацию России, но замыслы его удивительно точно исполнились нынче.

Сам дворцовый заговор, исполненный Ельциным при поддержке Америки, не возвращает Россию в дореволюционное время, как пытаются внушить нам, но лишь завершает те тайные задачи, что были поставлены интервентами в семнадцатом году перед самочинными вождями. Не случайно чугунный Петр вознесся нынче на стрелке Москвы-реки, как надсмотрщик на плантации, вновь безжалостный и отстраненно чужой. В девяносто первом были лишь замаскированно исполнены желания Троцкого, и не более того; не случайно же Горбачев выкинул лозунг: "Революция продолжается".То сопротивление, что Сталин, казалось бы, погубил на корню, так мыслилось много лет, дало вдруг ростки настолько мощные, дерзкие и жадные к жизни, потомки революционеров семнадцатого оказались столь живучи, столь энергичны, что, казалось бы, вовсе погибшее дело Троцкого вдруг всплыло из тьмы преданий к концу века, дело, почти всеми забытое, казавшееся безумным в своем замысле. Интервенциализация России, если уже и не завершилась, то продолжается на полных парах и удержу не знает, несмотря на возражения большинства. Осталось лишь пустить в продажу земли, а после погнать с нее кормильца, чтобы нация, потеряв остов свой, утратила бы и свое лицо… Казалось бы, наконец-то через триста лет закончился раскол веры; но его сменил раскол духа; общество снова распалось , и меньшая часть еще с большей наглостью и цинизмом приставляет народ к стенке, полагая, что горбатого можно могилой исправить.

И в один день оказались лишними, неугодными и кормильцы, и поильцы, и духовники, и "мозговая косточка", и ратники, и даже "неистовые прорабы перестройки", что на своей горбине затащили городничего на престол; кто мог, кого еще держат ноги, все эти МНС, учителя и врачи потащились с торбою по миру кусошничать, собирать, что похуже, всякое гнилье и прохудившееся тряпье, а многие опустили нос и стали просто доживать, сунувшись в убогую раковину своей квартиры. Зато как помолодели кладбища, как потекли они споро по взгорбкам России, будто полноводные вешние ручьи; и новоиспеченные священцы стали ретиво отпевать усопших, спроваживать в рай небесный, нисколько не мучаясь душою, как страдал по своим духовным детям митрополит Петербуржский и Ладожский Иоанн, и старушки, что еще доживают на пажитях России, шамкают, провожая детей своих: "Счастливые, вовремя убрались. А нас-то уж некому будет закопать в ямку".

Сейчас в ходу: молитеся — и Бог спасет. Ну ладно: ложитесь на лавку, руки на грудь и ждите спасения. Хорошо, если сосед по дому хватится в помощь, а то скиснете и закопать будет некому.Господь любит деятельных: молитесь, но и шевелитесь, безволие ваше усугубляет жизнь всех, с кем вы соприкоснулись. Моление и деяние… Но о последнем как-то и худо говорится в проповедях, как-то вскользь, словно все само родится по вещему слову из ничего. Но без усилий-то, братцы, и вши не убить. Но должно быть на слуху русское делание, делание русского дела по русскому образцу, по русскому навычаю.

О "лишних "людях России мой последний роман "Миледи Ротман", он обо мне и о вас, прочитавших эти строки. Это роман о том, как русский человек решил стать евреем, и что из этого получилось.

Казалось бы, так различны по мысли все эти работы, написанные за двадцать лет, но их объединяет моя уверенность, что дух первичен, дух вечен, он живет, где хочет, для него нет препон и преград, он кочует по временам, и наши предки навещают нас издалека в наших снах, чтобы научить совестности. Этого не учитывают плотские "герметические" люди, у которых вместо души сдобный калач, истиха засыхающий, своими ядами пожирающий ненасытную утробу. Жаль коммунистов, что взяв за основу грядущей жизни совестный дух, однако возгласили первичность "блудницы и временницы", и тем самым изьели и предали свой же идеал, так близкий русским сокровенным людям и так ненавистный интервенционалистам.

Время показало, что русские люди средневековья были куда мужественнее, зорче, мудрее нынешних, они обладали удивительной прозорливостью; и те праведники, что воспротивились воле Алексея Михайловича и ушли в стояние за истинную веру, за истинную Русь, знали куда больше, предвидели куда дальше и глубже тех, кто затеивал в святой Руси "герметическую власть", ныне обернувшуюся полной утратой воли. Это были характеры исполинов, земных богов; вспомнить только Кузьму Минина, которому надо было бы стать русским государем, и святого Гермогена. А власть вот досталась слабому ногами и недужному печенью, постоянно грустному Михаилу Романову. Вот это слабое, колыбаемое ветрами стояние на ногах и было уделом царской династии до самого конца. Какая-то шаткость, неукорененность сопровождали фамилию Романовых, как родовая неискоренимая болезнь. Власть досталась случайно и так же внезапно однажды упала, чтобы превратиться в миф, и только последний государь вдруг явил собою величие русского духа, человека-постника, богомольника, искренне печалующегося за паству свою, человека — героического по натуре, мистического, предчувствующего свой удел и потому воистину святого. Николай Второй показал пример русскости, и своей смертью как бы искупил все неправедные шатания своих предков, впустивших на Русь столько дурных и темных ветров. Стояние за веру стало вызовом" волцам в человечей шкуре", оно позволило продлиться во времени нестяжательной русской натуре. Но это разговор особый…

Меня спрашивают, как я отношусь к современной жизни и как обьясняю ее. Почему и отчего мы, русские люди, стали лишними в своей земле? ...Подспудно, наверное, у каждого почти на Руси невольно вырывается этот изумленный вопрос: "Братцы мои, да кому же я нынче нужен?" И у кандидата химических наук, что работает сторожем, и у инженера, что стал плотником, и у художника, что делает нынче колбасу, и у врача, что нынче торгует колготками и т.д. А писатель-то, вообще, прежде был избалован вниманием, он полагал себя учителем народа, воспитателем, и в этом была своя сермяжная правда…

Вот и я в один не прекрасный день вдруг оказался в российском царстве кривых зеркал. Посмотрел вокруг, и взгляд мой изумился внезапным переменам, а душа споткнулась о то отчуждение, почти окоченелость, что тонким ледком покрыла Россию, прежде открытую чужой беде. И записные толкователи, верховные прорицатели с насмешкою стали объяснять мне, что я устарел, что я не нужен народу, ему без писателя спокойнее, бестревожнее идти на погост. Он, наш читатель, устал от реалистического "чтива", где нет вольного секса, блуда, кокаина и панельной девки с философской надписью на груди: "Я вся твоя от маникюра до педикюра".

Это прежде "широка страна моя родная" изо дня в день внушала, де я, твоя могучая Родина, твоя до каждой излучины и окраины, но и ты мой до последней капли крови; с самого рождения как бы происходило мистическое обручение и венчание. Сейчас маги Кремля убеждают, что родная страна пропала, иссякла вместе с песнею, а есть лишь пространство, которое может обжить всякий, купивший землю. Значит, у народа отнимают даже сокровенное чувство любви к лесам, полям и водам, которые скоро обнесут колючей проволокой, поставят вышки с церберами, окружат конными егерями с плетьми, вкопают грозные предупреждения: "Ахтунг, ахтунг! Стреляем без предупреждения. Частная собственность неприкосновенна" Воздух будут выдавать, как порошковое молоко, в полиэтиленовых пакетах, воду — в таблетках, хлеб — в пилюлях …Госпожа Лахова, похожая на кастрированного пуделя, будет составлять списки (если уже не составлены)на стерилизацию русских женщин, и самой дорогой наградою избранной рабыне за ее беззаветный труд на хозяина будет право родить ребенка под наблюдением сексопатологов и бабушки демократической революции госпожи Новодворской, а при появлении на свет орущего, красного и сморщенного младенца, его сразу поместят в специальный шаблон, сделанный по разработке психолога Кона, и все лишнее, что выпирает, отрежут. Прочую же "сермягу", которой запретят размножаться, что должна будет потеть на меньшинство, станут выращивать в пробирках. Такова мечта развитой либеральной демократии.

В каждой барачной комнате, похожей на пенал, на месте окна в солнечный мир будет висеть "Черный квадрат" Малевича, к тому времени обнаружится, что авангардист написал не пять картин, но всего одну, но она имеет счастье клонировать саму себя из тончайших волокон, выдернутых из изношенной холстины. И господин Швыдкой, усердно занимающийся стерилизацией духа, уже похоронивший на телеэкране литературу и живопись, и музыку, и любовь, за спиной которого колыхаются резиновые причиндалы из секс-шопа, что на Кузнецком мосту, станет лично сверять со своим списком инвентаризационные номера "бесценного полотна" стоимостью в одну багетную раму, которое сам же Малевич во всеуслышание признал за манифест антиискусства, провозгласив, что с этой минуты он, Казимир, закрывает все прекрасное, от чего прежде плакали, смеялись и восхищались граждане прежней России, но останется лишь траурное покрывало, наброшенное на весь на белый свет, где сияет солнце, поют птицы и зеленеют травы. Возгласил, наверное, в кругу друзей, смеясь над русским "быдлом", и при этом красноречиво похлопал себя по бедру, где вместо этюдника почему-то болталась у комиссара по делам культуры деревянная кобура с револьвером… Нет, в будущем, несмотря на всю "законченную мерзость пресловутого реализма", Шишкины и Васнецовы, Врубели и Айвазовские, Суриковы и Серовы, меланхолично-грустные Левитаны и солнечные Малявины не исчезнут в запасниках, не будут отданы на пожирание шашели и моли, влаге и ржавчине, плесени и грибкам, но, тщательно упакованные, превращенные в сокровища, они будут бесконечно кочевать по аукционам, тайно бороздить по миру и набирать цену в богатых замках Смердяковых , как для избранных мира сего крепчает от старости в подвалах Европы бургундское вино… Ну а для смердов останутся, как эталон нетленной красоты, немеркнущий Малевич, не тускнеющий трагический Шагал с его летающими ангелами в лапсердаках, указующими путь в рай, и грузин Церетели с его бронзовыми лягушками и утятами.

Отчего Швыдкой вызывает во мне столько иронии? Да за нахальство свое. Ладно бы руководил банями иль барами, иль был бы управделами у президента; ведь лицом вышел, не хватает только петровского парика до плеч, обильно присыпанного мукою. А то ведь уселся человек на культуру, мало в ней соображая, и давай ерничать над всей Россией, словно бы ему никто не даст укорота. Договорился прилюдно до того, что "Черный квадрат"Малевича стоит , дескать, десять миллионов долларов. Соврал, не мигнув, а после взял да и перекупил у разорившегося банка эту холстину в багете за тридцать миллионов рублей, вырвав их изо рта у нищих библиотек, где книги уже давно расползлись по корешкам и стали желтее скисшего лимона, а сами служащие белы от тоски, безнадежности и безденежья, как халат эскулапа. Мало того, что выхватил изо рта, но и зло надсмеялся над русской этикой и эстетикой, имеющей древние корни, уверяя нас, набитых дурней, что мы в красоте не смыслим, мы воистину бессловесное стадо. Сколько прекрасных полотен увезли в двадцатом веке по миру, а еще больше украли, а после спрятали, схоронили в подвалах Европы; так пусть бы поскорее тащили на Запад "Малевича № 3" за десять миллионов долларов ( России и четырех "Черных квадратов" за глаза), а эти деньги отдали бы несчастным художникам, что готовы уже отнять место на папертях у сирот-нищенок, которых погнал за милостыней тот же Швыдкой. А если бы четырех Малевичей загнать, а? Пусть Запад наслаждается, хранит "Черные квадраты" в бронированных бункерах для грядущих потомков…

Помните поговорку: "Не место красит человека, а человек место."Увы… Глядя на того же Путина или Швыдкого, воистину понимаешь: место красит человека. Вот был бы, к примеру, господин Швыдкой без портфеля, ну шел бы себе по Тверской, лысоватый, в меру упитанный, так себе, ни рыба ни мясо, шел бы, отчего-то приопустив долу полувиноватый, полусмущенный взгляд. Ну шел бы, допустим, по делу, и забрел бы в приемную к министру культуры, с которым был когда-то в институтские годы шапочно знаком; может быть, даже ухлестывали за одной девицей, ну, поцеловал бы секретарше ручку, пододвинул, будто бы случайно, плитку шоколада иль цветок, рассказал бы анекдот, справился бы о здоровье министра Сидорова, т.е. засвидетельствовал бы свое присутствие на сем свете, а после бы удалился из приемной, и секретарша, пожав плечами, тут же бы и забыла посетителя…Мало ли кого леший носит; развелось "чайников" пол-Москвы.

Но теперь Швыдкой — министр, фамилия из местечковой становится звучной, как победные фанфары; и даже широкая напомаженная плешь блестит многозначительно. Может, Швыдкой нашумел в литературе? — убей Бог, никто не вспомнит. Да и зачем, если это совершенно неважно. Он — чиновник советской складки, у него есть портфель, он высоко поднялся в табели о рангах, и пока Швыдкой занимает место столоначальника, он любим многими, многим нужен, многие заискивают перед ним. Он, как крохотное солнце на небосводе, обладает теплом и светом, от него перепадает сьестное; Швыдкой, человек-портфель, и благополучное место, которое вдруг случилось ему по "герметичности" власти на зависть многим из столичного междусобойчика (почему ему, а не мне?), изменило его от макушки до пят. Будет ли когда, что сам Швыдкой украсит своим присутствием очнувшуюся от скорби отечественную культуру, в том числе российскую словесность? — это вилами на воде писано;он принакрылся "черным квадратом" Малевича, заслонился от народа — и сам себе Бог..Он сыт своим местом, он обогрет при Дворе, может, он тайно сочиняет" Путиниану", взяв пример со своего друга Шатрова…Когда-то "эта неблагодарная страна" кое-что бесплатно втолкала в его сметливую головенку, а вот про душу бывшего партийца забыла;там, вместо Бога и любви к ближнему, лишь" большой секс", без которого России просто край, и крохотные дворцовые страсти…У Швыдкого ловко развязался язык, он вдруг сразу стал везде поспевать, оказался всем нужен и стал сответствовать своей южно-русской фамилии:быстрый, прыткий, проворный…Именно проворные нынче у власти, кто успел, не опоздал, прихватил, проник в касту "герметиков"-союз посвященных, кто умеет пустить пыль в глаза, запудрить мозги, навесить доверчивым макарон на уши.Швыдкой боится, что станет в стране слишком много умненьких соперников ему , таких же прытких и проворных, и потому ратует за платное образование.Пока-то гром грянет, пока-то мужик наш перекрестится, а поезд уже: ту-ту..!

Любопытный такой пасьянс раскладывается в русской культуре. Швыдкой—Шатров—Ленин—Горбачев—Малевич. Как ни раскладывай колоду, но все эти персоны, если что-то и значили в русской жизни, то лишь благодаря Ильичу. Швыдкой высоко ценил драматурга Шатрова, он и поныне, словно бы играет роль Ильича в одной из революционных пьес партийного сочинителя, и кепку-ленинку надо бы носить не господину Лужкову, а министру культуры. Получается удивительная внешняя слиянность образа :некий языческий бог о пяти лицах. Шатров любит Троцкого, Ленина и Горбачева, и даже в свое время создал общество по защите первого президента. От народного гнева генсека уберегли, но не защитили от пинка Ельцина. Помнится, в те дни повальной перековки России, когда более хитрые и зубастые уже успели ухватить от пирога, один умелец, скопивший денег "на сухом законе", предложил поставить "лучшему немцу" памятник из чистого золота, и даже внес в фонд несколько килограммов желтого металла.

Бессловесный драгмет куда-то пропал, может, закопали его в фундамент Петру, сгинул автор бессмертной идеи, ушел в тень, и Шатров, считавший искренне, что Горбачев — это Ленин сегодня, и ему, для полноты сходства с вождем мирового пролетариата не достает лишь кепки-восьмиклинки, которую перехватил Лужков, рыжеватой бородки клинышком и французского прононса. У русских такое блеяние обычно возникает, когда хорошенько треснут по переносице иль заболеешь гайморитом. Все примеряют кепку, не задумываясь о голове... А при чем тут Малевич? — спросите вы. А при том, что с легкой руки Горбачева наш Казимир со своим черным пятном на холстине был обьявлен гением всех времен и народов, великим русским художником, что нынче и подтвердил министр культуры, изъяв из полупустой народной кассы миллион "баксов", чтобы этим жестом подкрепить свое нижайшее почтение давнему своему предшественнику.Мертвым взятки не дают, но от шелеста "зеленой капусты"на мировых полях возникает перекрестное опыление рекламной славою…

И думаете, случайно перетряхают пыльное тряпье из сундуков, извлекают забытые мифы, протаскивают не через двери, так в окна русского дома всякие чучалки, которые, казалось бы, давно выгорели на костре все сожигающего времени? Да нет, идет постоянное разрушение национального сознания, его дробление, чтобы зачурованный человек, окончательно сбитый с толку, вовсе окосел иль приобрел фасеточное зрение, блуждая в трех соснах и снова набивая шишки на растерянный лоб.

В Петровское окно со временем нанесло столько ядовитых ветров, напуржило столько всякого сору и дурнины, что новые революционеры , опьянев от неожиданной власти, пораскрывали все ворота, побратались с Западом, усадили поначалу за гостевой стол, но за народный счет, а ныне и вовсе готовы отдать рускую избу иноземному пришельцу. А почто бы властям и не поменяться землями, ибо у многих где-то в Швейцарии, в Испании, в Канаде и Америке давно выстроены виллы , на банковских счетах капают "центы", казенные деньги давно спутаны со своими... Перетряхивая усердно старый русский дом, вынимая из него фундамент, ну как тут не озаботиться, чтобы не угодить впросак, в дурную историю, иль вообще в селевую лавину, где захоронит и новопередельщика, и его потомство, и наворованные капиталы. Вот и мутят, сердешные, воду, ибо в мутной воде так хорошо ловить рыбку; дурят, окучивают, околпачивают, всучивают всякое дрянцо с благородным видом, копают меж людьми ямы, строят надолбы, обносят колючей проволокой, опаивают дурновкусицей, ставят всех, от простолюдина до писателя, на панель в пренеприятнейшую позу, чтобы он измельчился, слинял, отбросил национальное лицо, как шелуху. Если глубже взглянуть на происходящее, то борьба идет не меж "коммуняками"и либералами, не Запада с Востоком, не белых и черных, не крутых и "гнилых интеллигентов", но меж национальным чувством, национальным преданием, национальной этикой, с одной стороны, и "мировым интернационалом", с другой, и стояние это будет нагнетаться, обретая поразительную по изощренности своей жестокость. Ибо на всякое действие есть в природе противодействие, и экстремизм власти вызывает резкий протест снизу; конфликт "верха" с "низом" ныне обретает трагедийные формы, ибо сатанисты уверовали, что пришла пора владеть миром, и утратили жалость к "ничтожным мира сего", на чем держался европейский гуманизм. Избранные, ограбив весь мир, подвергнув его экзекуции, жестокосердием своим лишь подогревают жаровню, на которой самим же и придется плясать, уливаясь слезами. Карнавал скатился заполночь, сытые и пьяные, потеряв ощущение опасности, сбросили маски, явили душу во всей наготе, и эта преисподняя оказалась ужасной.

Не то ли творится нынче и в России? Общество становится все более закрытым, кастовым; верхи (меньшинство) обьединились чувством страха и невинной пролитой крови (все, как у Достоевского); отступать дальше некуда, да и неохота, и как заборы на дачах воздвигаются нынче до неба, чтобы и солнца-то не достало, так и всякая прорешка, слабина душевная, сердечная слабость вычищаются из груди вон, заливаются бетоном вражды и немилости. Власть походит на подводную лодку, залегшую на дно с огромными запасами воды и питья, с надеждою продержаться от Судного дня, сколько бы он ни продолжался. Ей наивно кажется, что все зависит от герметичности, от тщательности заделки корпуса, от надежности экипажа, куда бы не проникли посторонние, уязвленные национальным чувством, жалостью и состраданием к оставленным и забытым наверху". Герметизация власти", закрытость меньшинства от простолюдинов приобрела в России небывалые, самые изощренные формы и превратилась в "деспотию герметиков". Безнациональные, рыхлые духом писатели сразу с готовностью угодили в это улово и стали готовно служить; большинство же, кто возразил верхам, воспротивилося, иль выразило сомнение в их праведности, как жалкие медузы и ламинарии, было выплюнуто на берег, засыхать на песке. Казалось, русскую литературу зарезали, вырвали с кореньем, лишили дна, соков жизни…Но вы знаете, как замечательно пахнут засыхающие морские водоросли, какого сладкого аромата они дают воздуху и колыбаемой ветром грозной пучине и цветной гальке, усеявшей берег, и сиренево-желтым пескам. Нет, никакими бочками с остатками дегтя и бензина, никаким древесным мусором и банановым шкурьем, и апельсиновыми измочаленными корками не исказить того чувства восторга, которое обязательно навестит вас на уединенном морском берегу. И то, что русской литературы вроде бы нет, она осмеяна, предана забвению, похоронена "Швыдким и Ко", закопана так глубоко, что уж и не выбраться ей под солнце вовеки, и пришла пора радоваться всем подельникам и потирать руки, а вдруг оказывается, что радоваться нечему и потирать руки рано, а дух живет, где хощет, — вот именно это и удручает всю службу стерилизаторов и гробокопателей. И хоронят вроде бы и крест ставят — а радоваться уж и сил нет, ибо в азарте сами себя закопали в глину невольно по самое горло и уж самим дышать нечем…И солнце, которое светит лишь им, господам жизни, становится злым, палящим, надсадным, ибо руки повязаны и нечем защититься, чтобы хоть жирный лопух набросить на раскаленную лысину. И помощь бы срочная нужна, но кого позвать? И тут вдруг обнаруживается главный недостаток "герметической власти" — она пожирает саму себя с неизбежностью; трупьем сильно попахивает от внешне живых, еще пирующих, но уже "гробов повапленных".

Окончание следует