Газета Завтра 474 (52 2002)

«БЫТЬ ДРУГИМ»

Илья Кормильцев

24 декабря 2002 0

52(475)

Date: 24-12-2002

Author: Илья Кормильцев:

«БЫТЬ ДРУГИМ»

"Неизвестный, но знакомый всем", так называлась статья конца восьмидесятых, посвященная фигуре Илье Кормильцева, человека, оказавшего значительное влияние на развитие отечественного рок-движения в период его максимального подъема и в то же время остававшегося для широкой публики за кадром. Кормильцев был автором большинства текстов песен золотого периода "Наутилуса Помпилиуса", среди которых "Я хочу быть с тобой", "Скованные одной цепью". А до "Нау" был несколько подзабытый сейчас "Урфин Джюс" — основатели свердловской рок-школы.

По праву заслуживший звание легендарного поэта русского рока, последние годы Кормильцев отошел от рок-поэзии и активно занялся переводом современной зарубежной литературы. Особенно той, про которую говорят — антибуржуазная. Недавно организовал издательство "Ультра. Культура", выпустившее тюремный дневник Эдуарда Лимонова "В плену у мертвецов".

Корреспондент. Как человек, непосредственно причастный в свое время к рок-движению в нашей стране, как бы вы могли определить сам феномен русского рока? Вообще существовал ли он, или это фантом, выдуманный критиками. Каковы его параметры. Где, скажем так, заканчивается граница русского рока и начинается что-то иное?

Илья Кормильцев. На мой взгляд, однозначно только одно: понятие русского рока — не фантом. Слишком большой вес имел этот термин в критике и в общественном сознании. Другой вопрос о его сути и о его границе. Честно говоря, с уверенностью могу сказать, что знаю про этот феномен только одно: он исторически закончен. Еще будут, возможно, какие-то отблески, но русский рок закончился в том смысле, с которым ассоциировался, в 1998 году. Начался новый этап какой-то истории. И в этом пространстве русскому року в его старом формате назначения и места нет. Сегодня мы имеем дело с феноменом историческим, относящемся к прошедшему времени.

Попытка выпятить "слово", текст на передний план для определения специфики русского рока была связана с определенной, давно уже известной, ставшей притчей во языцех литературоцентричностью русского национального сознания. На мой взгляд, это неточно — почему тогда не барды. Они тоже сыграли свою роль на значительно более раннем этапе. И для незначительной части публики продолжают играть. Рассматривать наш рок так, как пытались многие исследователи, например, Илья Смирнов, весь круг "Урлайта", как продолжение традиции авторской песни — не совсем правильно. Доля истины есть: отдельные фигуры — Высоцкий, Северный — безусловно, оказали влияние на становление рока. Но сводить все к этому неправильно. Та же самая авторская песня, не сопровождавшаяся соответствующим музицированием, не имела такого резонанса, как в 80-годы имел русский рок. Думаю, что здесь речь идет об определенном органическом синтезе между словом, музыкой и социальной ситуацией. Когда составляющие сошлись — возникло явление со своей семантикой и семиотикой, легендами и формами выражения. Исторически оно завершилось, поскольку всем подобного рода явлениям свойственно когда-нибудь, рано или поздно, завершаться — они отражают определенную общественную ситуацию. Русского рока больше нет, как нет панка в подлинном смысле этого смысле, как нет хиппи. Самые умные из тех, кто играет, условно говоря, ритмическую электрическую музыку, прекрасно понимают, что они никакой не русский рок. Когда Илья Лагутенко сказал про рокапопс, он все это осознал. И первый осмелился сказать это вслух. Русский рок закончился в тот момент, когда закончилось "русское" как таковое, не на уровне оппозиционной, а на уровне мейнстримовой идеи. Я это датирую 98-м годом. Это точка, когда долгие метания определили социально-политическую реальность России, как двадцать девятого придатка западного лагеря. Конечно, кто-то мечется, дергается, есть попытки себя осознавать по-своему, трясти кулаками. Но если говорить резко и объективно: бежит левретка в хвосте мощной колонны, время от времени подтявкивая, чтобы на нее обращали внимание. На этом кончилась всякая самобытность. Из разряда смыслового она перешла в разряд декоративного. Имею в виду, повторюсь, уровень мейнстрима. Незадолго до этого у нас был свой, русский, рок, своя гласность, мы были какие-то необычные, какие-то не такие, как все, сами для себя в первую очередь. Конечно, для остального мира мы по-прежнему остались Другими, ибо это неизбежно: один народ для любого другого всегда несколько непонятен. Даже в случае очень близких народов. Когда русские потеряли идентичность, тогда и музыка у нас стала такая же, как "у всех". Пошло клонирование, приспосабливание. Сейчас журналы радостно кричат об успехах группы "Тату". Я бы постыдился это делать. Было понятно, что если бы сделаем так же, как "у всех" (имею в виду "золотой миллиард"), тогда это будет продаваться. Вот есть конкурс "Евровидение", где представлены три десятка стран. Вроде бы все с национальным колоритом, но фактически поют одну и ту же песню. Что Литва, что Израиль. Вся разница — один в кипе, а у другого кафтанчик расписной. И группа "Тату" поет такую же песню со своими национальными прикидами.

Меня восторг по поводу того, что мы можем, "как все", потрясает. За кого же вы себя держали раньше? За инопланетян, что ли? Десять лет назад тоже можно было изготовить "Тату". Из группы "Парк Горького" пытались. Почти получилось. Помешало еще существовавшее желание быть Другими, быть особенными. Желание быть Другими — и держало на себе русский рок. Пока он был Другим, он и был русским. Когда Россия грезила иллюзиями своего пути на мейнстримовом уровне, сохранялось влияние советского наследия, была и особая музыка. Когда эта особенность разрушилась в общественном сознании, когда захотели стать, как так называемый цивилизованный мир — исчез и русский рок. Умер от внутреннего разочарования в самом себе.

Корр. Сегодня активно пропагандируется новый русский рок. Я читал несколько ваших текстов, в которых вы выступали с довольно резкой критикой этого явления.

И.К. Вся эта компания эксплуатирует идею в коммерческом плане. Естественно, что когда общественно и эстетически значимая вещь исчезает — на ее место встают суррогат или эрзац. Музыка от Михаила Козырева, "Нашего радио" и есть подделка под то, что было. Называется так же, воспроизводит какие-то детали, элементы слова, элементы музыки, элементы позиции. Но это только элементы, суть потеряна. Душа мертва, потому что она не сводима к элементам. Она определяется историей и атмосферой вокруг, даже в большей степени, чем волей людей, которые представляют это. Можно плясать сколько угодно и вызывать дождь в этой резервации — дождь не пойдет. Потому что тогда, когда плясали и вызывали дождь какие-нибудь индейцы навахо — они вызывали его всерьез. А сегодняшние пляшут за деньги.

Собственно рок-н-ролльная форма ни в чем не виновата. Возможно, что в ней есть свой потенциал, который через некоторое время раскроется у каких-то людей. Когда умирает какая-нибудь идея, новая всегда проходит в другой форме. Чтобы определить себя как Иное — она должно не только содержательно отчуждиться от этого, она должна и формально это сделать. Поэтому я думаю, что вся энергия, которая будет прогрессивна в историческом плане, то есть соответствовать моменту, нести его энергию, она будет воплощаться в других формах. Пока неясно, что это будет. На эту роль претендуют хип-хоперы. Могу сказать, что у них больше энергии, чем у псевдорусского рока. Но чтобы они захватили общество своим вкусом и своей энергией, пока не видно. Они все равно живут в каком-то своем гетто. Электронная музыка у нас умерла, не родившись. Не нашла в себе никакой социальной опоры. В той же Англии электроника вовсе не была музыкой богатых бездельников — это была массовая музыка.

Прошлое не вернется — это очевидно. Этому противоречит историческая практика. А все эти попытки наших новых "рокеров" изобразить из себя что-то грозное меня смешат. Все эти группы делаются по корпоративному принципу. Начинают с бюджета, с позиционирования, с пиара. То есть сразу с симулякра. Сущностный момент не принимается во внимание вообще. Потому что в идеальном продукте он должен отсутствовать. Внутренний закон капитала — в идеальном продукте сущности не должно быть, потому что любая сущность вытесняет саму сущность денег. Главную и единственную сущность, имеющую значение для капитала.

Корр. Все-таки на сегодняшней рок-сцене по-прежнему много героев восьмидесятых. В свое время ваших соратников. Как вам состояние, скажем так, ветеранов?

И.К. Многое из того, что они делают, не вызывает никакого отторжения. Они продолжают ту же традицию, которую когда-то воплощали. Другое дело, что воздух изменился. Они — как выжившие мамонты. К ним у меня никаких претензий нет, кроме тех из них, кто активно пытается модничать и стать такими же, "как все". Большинство, к счастью, пытаются более или менее выдержать какую-то дистанцию от всего этого безобразия. Но они ничего уже не решают. Ребята свое спели, свое сказали. Они могут сделать дальнейший шаг, только перестав быть самими собой. Сформировав Иное внутри себя самого. Гребенщиков, допустим, напишет роман. Это даст ему возможность шагнуть дальше. А пение под гитару такой возможности больше не предоставит. Даже то новое, что он пытается сказать, — пожирается его старым, потому что не дает ему быть Иным внутри себя. Восприятие в этом случае моментально нивелируется. Надо стать Другим, чтобы иметь право сказать что-то новое и быть услышанным.

Корр. Неизбежный вопрос, который я задаю всем людям, в той или иной степени связанным с художественной практикой. Осталась ли сегодня, на ваш взгляд, у художника возможность социального жеста? Или искусство имеет чисто декоративные функции?

И.К. Это вопрос очень большого размаха. Надеюсь, что есть. Судить иначе, значит полностью признать поражение. Тогда нет смысла вообще. Возгласить за концом истории конец сознания. Я считаю, что это не так, иначе я не стал бы разговаривать с "Завтра" вообще. Я был бы уже на другой стороне баррикад. Среди тех, которые считают, что смысл бессилен и сущность бессущностна. Я надеюсь, что это не так. Но правда познается в борьбе.

Корр. Вы всегда могли делать карьеру вне рамок рок-движения. Однако в свое время подались в него. Почему?

И.К. Ответов много. Я думаю, что был к этому предуготован. Меня не интересует особенно сильно сам по себе рок-н-ролл как таковой. Конечно, я люблю рок-музыку. Но идолопоклонства по отношению к року у меня нет. Это была подходящая форма выражения в тот момент энергии, назовем по-простому, протеста. Эта форма износилась. Сегодня должны быть иные. Главное — это протест, это восстание. А формы, в которых все выражается, исторически обусловлены. Держаться за старую форму смешно.

Корр. Вы, видимо, свою нашли в переводческой и издательской деятельности. Что означает название серии вашего издательства "Жизнь запрещенных людей", и как получилось, что вы издали Лимонова?

И.К. Лимонов — это удачное течение обстоятельств. Первоначально Лимонов не планировался. Получилось так, что я по образованию, карьере — "иностранщик", а не руссист. Лимонов просто не пришел мне в голову. Но провиденциальные силы помогли — познакомился с Сергеем Беляком и Анатолием Тишиным, и стало ясно, что "В плену у мертвецов" должно выйти у нас. Я очень счастлив, что так произошло, что именно Лимонов открыл эту серию. Что касается запрещенности. У нас в планах Чарлз Мэнсон, Луи-Фердинан Селин. Это не те люди, которые под запретом в какую-то конкретную историческую эпоху. У нас нет Гитлера. Наши "запрещенные" — запрещены в той или иной степени всегда. Общество не принимает подобных людей, хотя, возможно, большинство знает о них по слухам, и никто не читал ни строчки из того же Лимонова.

Корр. Дело в том, что как проницательно заметил Хабермас: "Новалис — пострашнее Гитлера". Те, кто контролирует общество, это прекрасно осознают.

И.К. В определенном смысле я согласен. В Гитлере та часть его, которая продолжает оставаться вирулентной, как и в Ленине, — это их внутренний Новалис, а не их конкретно политическое воплощение. Например, победи сейчас кто-то, кто скажет: я буду делать все четко по Ленину. И начнет реализовывать. И мы увидим, что у Ленина, строго говоря, таких идей не было. Конкретно политическое становится все более ничтожным, менее значимым, а не просто не применимым к нынешнему моменту. Это другой мир. А вот этот импульс опять-таки протеста сохраняется. Естественно, что у художника он больше, потому что у Новалиса он выражен в более суггестивной форме. Он выражен образами, которые живут долго, упорно передаются из сознания в сознание, генерирует новые цветы. Время идет вперед, и за это ему большое спасибо. Нужно все время воплощать в новых формах. Старые формы присваиваются временем, остаются без движения, становятся смертью. Тотальной смертью. Не романтической смертью, которая не есть смерть, а есть сакрализованное умирание, а смерть как небытие.

Беседовал Андрей СМИРНОВ