Газета Завтра 602 (23 2005)

СУДЬБА ПРОРОКОВ

СУДЬБА ПРОРОКОВ

Сергей Гоникберг

СУДЬБА ПРОРОКОВ

Поэзия существует среди народа, живущего своим духом, своей сказкой. Поэзия учит чести, добру, учит ценить красоту и бороться, воевать за эту красоту.

Моё поколение детьми застало иное время. Причудливая смесь нереальности настоящего и подсознательная память о лучшем формируют наш похожий на сон мир.

Символом призрачности настоящего и прошлого стал Санкт-Петербург — здесь Русская Империя сплелась с европейской апостасийной красотой, а сейчас всё это вязнет в болоте, которому (вроде бы) нет дела до Руси, ни до красоты, ни до добра, ни до зла (ведь наше зло так непохоже на горгону из Летнего сада).

Всё это особенно остро ощущают наши поэты, ведущие по обе стороны фронта борьбу за Русский язык, за народный лад. Я решил поговорить с молодыми петербургскими, ленинградскими поэтами, чтобы понять, как они переживают то "здесь и сейчас", в котором мы все существуем.

Владимир Антипенко — создатель и художественный руководитель Театра поэтов "Послушайте".

Дует холодный ветер,

Пахнет луной и снегом.

Город плывёт ковчегом,-

Что ты наделал, Петя?

Санкт-Петербург качает,

Город искусства вымер.

Пьяный матрос Владимир

Мёртвым стихи читает.

Так было, когда люди не знали, как записывать слова. Гомер ходил по городам и сёлам и читал свои стихи вслух, записывали другие за него. Зритель, пришедший к нам, может увидеть живых людей, которые в наше время творят поэзию. В Древней Греции был интерес у общества, и из этого интереса возникали ораторские поединки, театр, поэзия.

Сегодня все смотрят телевизор, который ориентирован на то, что сейчас люди из себя представляют. Эти ток-шоу не пытаются дать человеку что-то новое, поэтому в телевизоре нас нет. А когда публика приходит и видит то, что делаем мы, почти всем это нравится. Представьте, для камерного театра из пяти выступлений четыре всегда аншлаг!

В литобъединениях мне скучно, а в любом месте на улице я могу встать, начать читать стихи, люди будут останавливаться и слушать… Пусть люди знают, что поэзия в городе присутствует, живая, современная. Когда случился Беслан — через месяц Анастасия Демичева и Владимир Беляев читали в Театре свой блок про Беслан, и я видел собственными глазами, как две женщины плакали. Театр не для поэтов, театр для зрителей. Сейчас мало издавать сборники, сейчас надо, чтобы тебя слышали.

Через сто лет будет гораздо интереснее, что человек думал, переживал и из себя представлял как личность, чем то, что сказал депутат такой-то по поводу того-то, хотя об этом и скажут в СМИ. А вот что написал поэт, будущему будет интересно.

Илья Жигунов, поэтическое движение "Послушайте".

Когда преставилась моя Родина

и мне уже нечем было плакать. -

Я развернул промасленный газетный свёрток

и распихал по карманам припрятанные там

косточки, бусинки и тряпочки.

Коротаясь перекуром,

из меня исходили индийские испарения

и нефтяные отрыжки.

Я поднял глаза -

и, наконец-то, увидел Землю Санникова.

Петербург сам по себе, ему наплевать на горожан, это очень чувствуется. Раньше связующих нитей было много, но сейчас они пропали — это такой Подмосковный Петербург. Такие нити я часто встречаю у определённых творческих людей. Этих нитей я не вижу у большинства, которое занимается "частным бизнесом", "зарабатывает деньги". Про большинство я говорю как про фашизм потребления, они сосут деньги, весь город для них — шоу-бизнес.

Этот город не "тёплый", как сказано в Откровении Иоанна Богослова. Или холодный, или горячий, он очень пограничный. Вроде как и есть, вроде как и нет, его какая-то нереальность, и нереальность своего существования, бред своего существования засасывает, очаровывает. Петербург — живые, настоящие, но декорации.

У меня восприятие некоего Армагеддона в собственной судьбе. Если подавлять в себе страх общения с городом, то будет другая сторона того же страха, и он никуда не уйдёт. А признание страха это и есть открытость чувства — если я доверяюсь городу, с ним происходящему, я сам становлюсь частью петербуржских декораций, на расслаблении, на доверии. Самое главное — признать, да, мне страшно, и тогда связь восстанавливается.

Мой лирический герой стремился, чтобы люди были счастливы. Добивался счастья и с помощью насилия, и с помощью любви впадал в крайности. Последние два года мой лирический герой окунулся в мир обывателя — для него это было ново, всё удивляло, он никогда не сталкивался с таким типом мышления, но через год он понял, насколько изменить это невозможно, можно изменить только своё видение... Может быть, это какое-то отчаянное поражение моего лирического героя. Как он находил в себе смелость это всё ненавидеть, способность к насилию, так не меньшей трагедией и серьёзным поступком для него стала попытка принять то, что раньше ненавидел. Не стать обывателем… просто научиться смотреть и видеть…

Тикки А. Шельен, солистка группы "Башня Rovan". Переехала в Москву.

Мрачная ночь наступила на Санкт-Петербург,

ночь всех святых, начиная с последнего часа.

Не выходи на улицу — там кошки воют, мышки поют,

птицы-синицы желают кошачьего мяса

Поздно звать к телефону начальника департамента глюков и монстров.

Поздно, всё, что ни делай, уже будет поздно, просто

не выходи на болото, когда зажгут фонари.

Петербург был построен вопреки всему, и он продолжает вращаться во времени в обратную сторону, находится под перманентным знаком проклятия — это проявляется в совершенно невозможном для жизни климате, в вымороченности сознания у жителей, чувствующих проклятость города, противоестественность существования и ту жутковатую красоту, которая возникает из этой противоестественности. Страна может меняться, а Питер всю дорогу выделялся из страны, как бы выпадая бусинкой из рукава. Город, который и не Россия, и не Европа — некий плод сильной воли отдельного конкретного гражданина — Петра.

Тёмной ночью, когда уже всё "прекрасно" и ты идёшь по пустому городу, мимо тебя грохочут пустые трамваи, в парк, вокруг какие-то мрачные личности мелькают, а воздух-то никуда не исчезает — сырая взвесь тумана и особых петербургских испарений, и всякие страшные Макдональдсы торчат… А ночью у Рональда Макдональдса особенно страшный оскал — я вообще клоунов боюсь.

Поэзия — это такая же форма жизни, как и другие, это способ отражать определённый мир. В России поэзия больше, чем искусство, поскольку светское государство нуждается в своих пророках, и раз уж функция пророка была вымороченна и упразднена государством, её взяли поэты и писатели. Сейчас это всё нивелировалось, осталась марка. В неё очень удобно играть. Но Игра — дело серьёзное.

Морвен (Ирина Башкирова), выросла в Москве, сейчас постоянно в Питере. Говорит, что если умный человек поживёт в столице с месяц, то с него хватит.

Пахнет вареной капустой. Земной уют.

Пьют, и поют, и плачут, и морды бьют.

Сломанные качели. Висит белье.

Это — картины родины, е-мое.

Плачут и пьют. И снова — как на убой.

Дай мне руку. Не бойся. Ведь я с тобой.

Пахнет вареной капустой.

Домашний свет.

Это — тот мир, которого больше нет.

Этому кругу не получить числа.

Это — былая жизнь. Быльем поросла.

Да! И еще — сушащимся бельем.

Петербург для меня является воплощением каменной цивилизации, т.е. всего мёртвого, из которого можно попытаться создать что-то живое. Город, который был создан мёртвым и из мёртвого же был создан на костях. Была ли в нём когда-то жизнь? Только на уровне гётевского голема. Не существует живых городов. Москва даже в большей степени построена на костях. Там семь археологических слоёв, я была только на третьем слое — кости, кости и кости, страшно. Я убежала оттуда.

Из мертвечины города нужно взять то, что ты изначально — живой или мёртвый. Как твоя поэзия ляжет — ты будешь писать, как мёртвый, или ты будешь писать, как живой.

Поэзия — это облечённая в слова боль. Танец на грани бытия и сознания. Смерть она в домах, она везде, она ждёт своего осуществления… Когда ты перестаёшь писать, как это было вот сегодня со мной вечером, она пришла ко мне и взяла меня за плечо, сердце схватило. Я поняла, что мне нужно начать опять писать, нужно работать, а то смерть за мной опять придёт. Для меня поэзия — способ существования единственный, насколько возможно.

Ален Казбеков, музыкант, приехал в Питер из Харькова. Называет себя индейцем.

Болью терзаема плоть —

Ты хотел в себе побороть

Робость духа и вялость руки.

Это твой мир. Жаждая всех одолеть,

Ты раскормил тщеславия плеть,

Был уверен, что это зенит, но это надир.

Лишь сила срывает плотины,

Лишь мощь прошибает броню

Лишь вождь не нуждается в силе —

Сила стремится к вождю.

Лишь вождь не нуждается в мощи,

Ибо мощь стремится к вождю.

Если взять черепаху как символ мироздания, то всё, что находится под брюшком черепахи, это всё уровень "покемонов", уровень глупых белых, со всей этой жалостью к себе и стяжанием. А всё, что находится вне, уровень индейца, уровень духа. Коренное отличие глупого белого и индейца в том, что когда глупого белого что-нибудь убивает на уровне страсти, он себе благополучно гниёт в земле. А что делает индеец? Индеец танцует на своей могиле навстречу восходящему солнцу. И чем индеец больше свой дух развивает, тем к нему солнце становится ближе. Когда индеец достигает своей стопроцентной реализации, солнце перемещается ему прямо в сердце, то есть он с ним становится единым. Ибо даже любой самый жёсткий покемоняра имеет в себе семя индейца.

Харьков был "кузницей кадров", там можно получить мощный заряд, но реализовать его невозможно. Моя бабуля яблоки или груши срывает чуть-чуть недоспелыми, чтобы они полежали в темноте и дошли. С помидорами то же самое — чтобы они дошли, их срывают зеленоватыми. Иначе происходит загнивание прямо на самом кусте. То же с Харьковом: если ты вовремя не сойдёшь с этой орбиты, не перейдёшь на более высокий уровень, тогда как раз начинаешь гнить. Я знаю человека, песни которого поёт сейчас Чиж, — его зовут Сергей Кочерга, и он спился. Хотя понимаю, что спиваться благополучно можно и в Ленинграде… Но здесь всё-таки есть какое-то поле.

Владимир Беляев, член СП Петербурга и Ленинградской обл., участник движения "Послушайте".

Молодая Гвардия по вокзалам шкерится —

Просит грош на хлебушек, тянет кошельки

Что, не узнаёте их? Или вам не верится —

Это ведь будённовцев стройные полки.

Я считаю себя социальным поэтом — моё искусство направлено на то, чтобы люди подняли глаза. Если смотрят вниз, видят грязь, если поднимут глаза наверх, то увидят небо. Не нужно смотреть в грязь. В наше время общество деморализовано и оторвано от того уровня культуры, который был в Советском Союзе.

Моя задача как автора (может быть, это неприятно для слушателей) — донести боль. Как общество воспринимает, что в год 60-летия Победы её ветеранов просто ОПУСКАЮТ на глазах у всей страны? Это люди, которым мы, молодое поколение, обязаны всем. Вот об этом я хочу рассказать в своей социальной поэзии, или о беспризорниках, которых в стране сейчас пять миллионов.

Даже умные люди в данный момент подвержены ограниченности, потому что жизнь, общество, атмосфера загоняют их в эти рамки. В каждом человеке есть начала гармонии, другое дело — воспитают ли её в нём? Изначально, когда человек рождается, безразличных нет. Безразличными люди могут становиться. Степень безразличности можно сдавить буквально до крайности, всегда есть выход, маленький зазорчик внутри для поэзии остаётся у любого!

Любовь Лебедева, самая молодая из моих собеседников, поэтическое движение "Послушайте".

И самое ужасное, что я, как бандерлог под шипение,

Впадаю в транс и урчу, когда гладят по шерстке, примериваясь.

Но внутренний счетчик, как у бдительного таксиста, отстукивает пеню:

Оставшиеся минуты жизни моей Римской империи.

В Питере человек предпочитает приехать домой, поесть и лечь спать. И у меня бывают приступы лени, когда мне хочется поехать домой и лечь. Хочется покоя, но после недельки-двух отдыха я возвращаюсь в тусовку, потому что в ней нуждаюсь. А что касается бывших моих одноклассников, однокурсников, если это девушки, они "обабливаются", если мужчины, то они матереют. Происходит процесс деградации личности, и как раз в моём возрасте, в 19 лет. Куча людей в метро читают Донцову, у людей очень низкий культурный уровень, есть отдельные индивиды, но это исключения из правила. Я хочу быть лучше, хочу быть пассионарием.

Была сказочка про двух лягушек, которые попали в кувшин с молоком, люди делятся на этих двух лягушек — одни месят молоко, другие нет. Молоком является жизнь, потому что в любом случае эти две лягушки должны умереть, просто кто-то хочет прожить ярко и чтобы было, что вспомнить, а кто-то всё равно понимает, что смерть неотвратима и незачем рыпаться. Кому-то что-то хочется изменить, включить своё имя в анналы истории, найти собственную любовь, помочь человечеству. Я отношусь к тем лягушкам, которые бултыхаются в этом молоке. Это не стремление к славе, просто хочется самовыражаться и быть понятой. Я хочу, чтобы у меня была пара-тройка постоянных читателей, для которых я бы писала.

Я плохой аналитик, а в своих стихах я прозреваю то, что как человек увидеть не могу. Поэт — это немножко провидец, он должен быть больным. Поэт это юродивый, к юродивым на Руси всегда с сожалением относились и с любовью.

Слово — это божественная сущность, это сгусток энергии, и когда мысль материализуется в слова, возникает не в подсознании, а звучит, то она имеет вес и силу, произнесённая, она разрушительна… или созидательна, это зависит от того, что высказано. Я к словам очень трепетно отношусь, я считаю, что в Слове Бог. Слово для меня всегда с заглавной буквы.

Томми (Ирина Каширина), уличный музыкант.

Вот это судьба —

Как же я до безумия рад вам

Вот это весна

По траве да босою ногой

Завидуйте мне,

Те кто кланялся перьям и бантам

Желаю и вам хоть немножечко жизни другой.

У нас только в нескольких кабаках могут не петь то, что клиент с пьяной рожей заказывает. На улице я могу сказать: "Парень, ты можешь, конечно, свалить — но я буду петь то, что тебе надо слышать". Это терапия на грани с хирургией. Для меня артист не лицедейство, а образ жизни, призвание.

Если я выхожу на улицу, я как встаю на свою вахту. Придёт к тебе человек — музыкант, неформал, гопник, карманник, и произойдёт какой-то разговор, случай. И как ответ возникает песня.

Иные говорят — бездомные, бомжи… Никогда. Странники — да. Человек улицы в том ракурсе, в каком я это вижу — это человек крепкий, человек с сердцем, человек, который сильно верит и обязательно несёт что-то. На улице ещё не каждый достоин работать. Если у тебя нет достоинства, ты позоришь звание уличника. Ты несёшь что-то своей музыкой, своим поведением. А если ты существуешь на улице только, чтобы квасить, за пиво поёшь, каждый потом тебе в морду плюнет. Менестрель — это человек с гитарой, с мечом, — я занимаюсь фехтованием — на лошади, который умел делать всё, быстро передвигался от замка к замку. Не было же телевизора, он был ходячей газетой, передавал песнями вести о войне, о мире, перевозил новую песню из города в город, нёс что-то доброе.

Однажды нас заслушались два фаната-зенитовца. Я смотрю на них — и мне поются, я сердцем чувствую, что человек пашет мотором, воспринимает сердцем, что у меня с ним идёт общая работа, мне не остановиться, всё чётко. Они дослушали, а потом один, кепка набекрень, синий шарф, сказал: "А вы понимаете, что вы не вписываетесь? Я вот стою пьяный, город стоит косой. Так всё плохо, а вы нам тут про рыцарские миры, понимаете ли…" Я говорю: "Ребят, вы слушали?" "Да". "Вы поняли?" "Да". "Значит, это надо".

Я знаю, что происходит у меня в сердце или у моих друзей. Я вижу кучу гопников, но я вижу и уникальных людей, которых будешь стараться и не найдёшь, и грех не спеть об этом.

Время катится над Невой, земным шаром, кажется, скоро настанет момент, когда станет ясно: сохранится ли русская речь и русское слово. Каждый сделает выбор, с кем он, и как бы не было порой больно, мы надеемся, что наш читатель выберет жизнь и свой долг перед Россией.