Газета Завтра 796 (8 2009)

Иван Миронов ЗАМУРОВАННЫЕ Продолжение. Начало — в NN 5-6

СЫВОРОТКА ПРАВДЫ

15 января 2007 года нашу хату заказали с вещами. Это был мой первый переезд, к которому, как ко всему новому и непонятному, я подошел нервно, так как за месяц я успел попривыкнуть к соседям, к камере.

Под визги сирены и строгие молчаливые взгляды вертухаев я за раз поднял свои вещи на шестой этаж.

Шестой этаж разительно отличался от третьего, как "пять звезд" — от приемника-распределителя. Свежая зеленая краска, "накрахмаленные" потолки, по полу ковровые дорожки. Мы остановились возле 609-й, делившей стену с лестничным пролетом. Хрум-хрум, цирик вскрыл хату. Тормоза, упершись в фиксатор, образовали узкий проход. Проткнув вперед сумку, я с трудом протиснулся внутрь.

Тусклый свет еле-еле растворял полумрак, обостряющий беспокойство. Это была трехместка. Шконки стояли вдоль левой стены. Одинокая — напротив дальняка, двойные — следом, возле окна. Обстановка показалась вполне цивилизованной. Узкий железный шкаф с двумя тумбочками, аккуратный дубок, приделанный к правой стене. Нижняя и верхняя шконки перехвачены лестницей, на полу красовался современный крупный кафель. Но ни холодильника, ни телевизора. Не было даже сушильных веревок на решке. Лишь на дальней шконке сидел маленький черный человечек с опасливо дрожащими угольками глаз, слабо тлеющими, почти затухающими головешками. Ничего человеческого в этих глазах, и животного ничего — преобладало насекомое, вселявшее жутковатую оторопь. Представьте муху в человеческий рост, и вы поймете природу моей жути. Муха назвалась Игорьком, заехавшим, с его слов, полчаса назад. Из вещей — лишь вялый баул да черная фуфайка.

Подавленный видом человека-мухи — ни разу не смог поймать его взгляда, рассмотреть глаза — я отправился на верхнюю шконку, уставился в потолок. Присутствие рядом такого пассажира явно неспроста. Мысли полезли противные: "если утром хочешь проснуться, то ночью лучше не спать, придушит и к решке подвесит, или к моим же нарам… Да какая разница, где болтаться. А спать-то хочется. Мэра Подольска Фокина где-то здесь повесили…".

Тягостные размышления прервал скрежет тормозов. Узкий просвет закрыла беззубая улыбка Бубна. Испытав спасительное облегчение, я спустился на землю. Слово за словом, Серега быстренько пробил нового соседа. По фамилии — Нестеров, из курганских, семнадцать лет "строгача", отсидел десятку, сюда привезли из Иркутской зоны для показаний по убийству Листьева. Поскольку в свое время курганские не гнушались ни воровской, ни ментовской кровью, им были обеспечены кресты (воровской приговор) и точковка (особый контроль, команда по зонам — прессовать). Мусора их безжалостно ломали, блатные убивали по тюрьмам и этапам.

В хате воцарилась тягостная тишина. Есть не хотелось, да и еды особо не было. Соседи занялись чаем. Глаза слипались. Настроение и обстановка к общению не располагали.

— Вань, готово, спускайся, — Бубен прогнал мою набегавшую дремоту.

— Чего? — прожевал я спросонья, вынужденный вновь озирать тюремные стены.

— Чайку! — подмигнул Серега. — Чай не водка. Много не выпьешь.

— Чаю так чаю.

Бурый завар был уже разлит по положняковому алюминию. Выпили. Покурили, помолчали.

Эйфория накатывала мягко, легкой волной бархатного прибоя. Сонливость ушла вместе с чувством роковой перемены. Сознание охватывало вдохновенное красноречие. Мне вдруг открылось, что я никогда не встречал столь приятной, благодарной и понимающей меня аудитории. Каждое слово падало на благодатную почву и возвращалось ко мне все возрастающей энергетикой. Я включился, как радио: говорил много, долго, красиво, жадно, словно боялся не успеть выговориться, боялся упустить главное, потерять тему и тему, следующую за этой темой. Собеседникам достаточно было время от времени подкидывать поленья вопросов в топку моего словоблудия, и исповедальное пламя разгоралось с новой силой.

Бубен старался не оставаться в долгу. Как говорится, откровенность за откровенность. Моему вниманию была предложена захватывающая история растерянных зубов и пальцев, не обошлось без увлекательной биографии. Серега рос без отца, мать трудилась поваром в "Праге", последнее обстоятельство определило кулинарное предобразование наркобарона. Уже в школе Бубен начал фарцевать "фирменной" джинсой и кедами. Затем пошел крутить наперстки. В середине девяностых организовал пирамиду, из-за которой семь месяцев пришлось посидеть. Дальше пошел серьезный бизнес по городу Мытищи и его окрестностям — от импорта машин до крупного строительства. Бизнес он завязал на мусоров, которые в итоге и обеспечили ему посадку по некрасивым статьям. В эту шаткую историческую хронологию Бубен поместил героическую службу в Афгане, естественно, в спецназе.

— Духи заманили нас в засаду, — как на духу рассказывал Серега. — Всех положили. В плен попали я и дружок мой Саня Кротов. Посадили нас в яму. День, два сидим. На третий решили бежать. Сутки шли. Почти ушли. До своих километров пять оставалось. Поймали. Сашке голову отрезали, мне пальцы отрубили. Крови потерял уйму. Выбора у меня не оставалось. Или еще раз бежать, или сдохнуть от гангрены в яме. Через два дня решился. Духи тогда меня уже особо не охраняли. Кто мог рассчитывать, что изможденный, с искалеченной рукой доходяга отчается на вторую попытку. Короче, дошел до наших, а там госпиталь, демобилизация…

…Принимали Бубна на его собственной кухне по всем правилам детективного жанра: пока основная группа захвата ломилась через дверь, двое бойцов влетели в окно. Руки были уже захлестнуты за спиной, по пораженной гепатитом печени стучали милицейские берцы, когда камуфлированный гоблин тяжелой рукоятью "стечкина" выламывал Сереге зубы…

Разговаривали мы долго, до четырех утра: до полного физического изнеможения, умственного истощения. Еле влез на шконку, лег, сделал глубокий вздох, и только тогда понял, что организм находится в странном состоянии, которое даже сравнить не с чем. Сильное внутреннее возбуждение, учащенное сердцебиение, сдавливание глазниц, и самое необычное то, что нерв, расположенный в нижней губе, бешено колотился о зубы.

Стала понятна "непринужденная" атмосфера, отсутствие телевизора, непривычная тишина. Через год я узнал, что эта 609-я камера — нежилая, особая, больше двух недель в ней не сидят. Пожалуй, в шесть часов исповеди я надиктовал свое полное досье за всю жизнь. Наверное, в спецчасти ИЗ-99#92;1 хранятся эти записи, может, и пригодятся кому.

Проснулся на следующий день, когда уже разносили обед. Себя на утренней поверке не вспомнил. Спал в одежде — отключка пришла неожиданно, голова трещала в тяжелом наркотическом похмелье. При этом отчетливо помнил, что я нес в исповедальные часы: в принципе ничего крайне криминального и крайне интимного.

В силу обывательских представлений о нестандартных оперативных приемчиках по расширению-сужению сознания, которые в итоге меня не обманули, я ждал подобных экспериментов над своей психикой. Конечно, предполагал нечто более оригинальное, вроде таблеточек и прививочек. А тут — на тебе, такая пошлость!

Еще на Петровке я обозначил для себя табуированную информацию, ссылка на которую в любом контексте становилась невозможной, и некоторые жизненные ситуации из разряда мелкого хулиганства изменил с учетом широкого слушателя. Таким образом, выражаясь занудно, если сознание получает запрет на воспроизводство определенной информации или последняя перепрограммируется, то даже "сыворотка правды" её не достанет.

Через две недели поехал дальше.

ДУРКА

Ранний подъем. Заказали "по сезону". Через час закинули на "сборку" — в пустую узкую хату на третьем этаже. Щели в окне залеплены хлебом с туалетной бумагой, видно, тяжелой здесь выдалась зима. Сон победил страх застудить почки, и я заснул на железной решетке нар. Часа через полтора лязгнули тормоза, вошли четверо цириков. Все, как один, болезненно-недокормленного вида. Старший — прапорщик лет двадцати семи, но уже с огромной залысиной, сел за протокол осмотра. Носки, стельки от обуви, все складки на одежде были тщательно изучены. "Мертвые души" отобраны. Не положено. Вперед! На этап!

Куда? Зачем? — вопросы бесполезны и бессмысленны, на них никто не ответит.

Вывели во двор. Весна! Сердце охватил сладостный и тоскливый трепет. Закружила ностальгия, словно кадры кинопленки, запрыгали картинки вольной жизни. Вспомнилась деревня, почудился дымок паленой прошлогодней травы, послышались родные голоса. Будто где-то рядом, за спиной над мангалом колдовал дед, а чуть поодаль ворчала бабушка.

Но пленка быстро оборвалась, меня затолкали в зеленую "буханку". Последний раз я ездил на такой лет пять назад в археологической экспедиции. Только в этом УАЗе вместо лавок по бокам четыре глухих отсека, в один из которых меня и заперли. Свет в стакан проскальзывал сквозь узкое отверстие в кузове, скрытое с улицы металлическими "ресничками". Минут через сорок простоя в "буханку" загрузили еще троих бедолаг. Первая остановка — Бутырский суд. Следующая — Институт имени Сербского.

Машина встала, мотор умолк.

— Миронов! — раздалось снаружи.

— Здесь, — я стукнул по двери стакана.

Взвизгнул замок, и весна снова издевательски ухмыльнулась нежно-бархатным солнышком.

— За мной иди, — сказал смердящий скотиной лысый и жирный мент в сержантских погонах.

Вход в "Сербского" явно не парадный: обшарпанная дверь с фанерными заплатами, узкий коридор, снова дверь, за которой броуновское движение врачей, ментов и уголовников. В просторном закутке длинного больничного холла располагалась клетка, рядом с которой, уткнувшись в засаленные фуражки, скопом дремал младший сержантский состав. За решеткой уныло жались бедолаги, судя по виду, алкоголики-душегубы, порешившие жен и собутыльников.

Не успел я толком изучить новых соседей, как в горловине холла, словно видение, появилась девушка в наброшенном на тонкие плечи белом халате. Брезгливо косясь на ментов, она буркнула мою фамилию, и тут же раздалось быстрое цоканье удаляющихся шпилек.

Серая форменная масса пришла в ленивое шевеление, и через пару минут, разминая затекшие от браслетов запястья, я сидел в огромном кабинете. Здесь, давя служебной необходимостью приветливую улыбку, восседала та самая с тонкими плечами

— Значит, Миронов Иван Борисович, — оторвав взгляд от бумаг, девушка прервала молчание. — Вам будет предложено пройти ряд тестов,

— Так точно, товарищ врач, — ответствовал я, пытаясь пробить ее натянутую серьезность, и небезуспешно.

Уголки губ девушки уже было опрометчиво дернулись, но тут же поспешно замерли.

— Вам предстоит пройти расширенную психолого-психиатрическую экспертизу, — её лоб нарочито съежился, ощетинившись морщинками. — Зовут меня Оксана Николаевна. Я психолог.

— С вами всё, что угодно, — ответствовал я, наслаждаясь огромным кабинетом, больше похожим на залу.

Девушка, не поднимая глаз, улыбнулась и, слегка замявшись, протянула первое задание.

— Знакомые фокусы над человеческим сознанием! — передо мной лежали тесты, на которых мы проводили занятия с детьми при изучении психологии в институте.

— Да, точно. Вы же педагогический заканчивали. Историк, если я не ошибаюсь? — Оксана оживилась. — Но тогда для вас труда не составит, хотя можете отказаться.

"Ага, отказаться! Сама-то поняла, что сказала, — размышлял я про себя. — Нет, миленькая, всю вашу ерунду будем проходить от начала до конца, долго и медленно"

Выбор действительно небольшой: или, сидя в этих просторных палатах, целый час трепаться с милой врачихой, параллельно разгадывая их дурацкие "кроссворды", или снова быть запертым в железную клетку.

В огромном кабинете мы были не одни. За соседними столами пристально изучали еще двух арестантов. Вопросы давались им нелегко. Рисованием и писаниной их не озадачивали за бесполезностью оных. Мои товарищи по несчастью скорее мычали, чем говорили.

— Зачем вы убили свою жену? — вопрошала уже немолодая женщина-врач у своего подопечного.

— Не убивал я её! Я ей только ноги порезал! Она же, сука, с корешем моим…

— У вас же в деле написано — сто пятая — убийство, — женщина принялась листать бумаги.

— Не-е-е… Это первую свою бабу зарубил, так я за то уже отсидел. Этой только ноги…

— Иван Борисович, вы не могли бы чуть быстрее, — голос Оксаны вежливо прервал мое созерцание соседей. — С вами должен поработать еще психиатр, а затем комиссия.

В следующей головоломке предлагалось продолжить предложение с "если". С таким мне раньше сталкиваться не приходилось. Задание явно предназначалось для извращенцев и дегенератов. К примеру, надо было продолжить предложение типа "за что я ненавижу свою мать…", "если бы у меня был нормальный секс, то…" Любые ответы на столь бесхитростные вопросы сами по себе круче всякого диагноза. В силу этого я решил поставить точку в своих психологических экзерсисах. Оксана любезно проводила меня к психиатру.

Врач-психиатр, представившаяся Светланой Павловной, уже давно миновала полвека жизни, но выглядела бодро и здраво, без следов многолетнего ковыряния в больных умах. Перед ней на столе лежала пухлая подшивка, на титульном листе которой значилось "Дело N… Миронов И.Б.".

— Читала я вашу статью, Иван Борисович, — не спешно начала разговор старушка. — Понравилась, — врач улыбнулась. — Стиль очень оригинальный.

— Читали в "Завтра"?

— Нет. Статья подшита к делу.

— Понятно. Вместо того, чтобы передать рукопись адвокату, следователь подшил ее к делу.

— Получается, что так, — психиатр поправила очки. — Не понимаю, как вы здесь оказались?

— Уже четыре месяца пытаюсь это выяснить.

— А вот у вас при обыске нашли патроны от какой-то "Осы", это что-то вроде "Мухи"?..

Через минут сорок приятной беседы узкий кабинет на два стола, за которыми заседала комиссия: какая-то древняя психиаторша ("Может, супруга товарища Сербского", — мелькнуло у меня предположение), уже знакомая мне Светлана Павловна, рядом с ней ухоженная дама, одетая дорого и со вкусом (подумалось, — "на белых билетах поднялась", — но уточнять не стал). Чуть поодаль на краешке стула примостилась Оксана, которой в обществе маститых коллег было явно не по себе.

Трудно сказать, насколько растянулась беседа, счастливые часов не наблюдают, а у несчастных они отсутствуют. Разговор был настолько непринужденным и мало касающимся дела, что поначалу в каждом самом безобидном вопросе выискивал подвох. Но скоро стало понятно, что ничего, кроме живого интереса и искреннего сочувствия, у комиссии ко мне не было. Расстались с пожеланием скорейшего освобождения.

Отвечавший за меня сержант в соседней подсобке заряжал сотовый телефон.

— Старшой, дай позвонить, — грех было не попробовать развести мента на звонок.

— Тарифы знаешь?

— С учетом нынешнего уровня инфляции и курса валют?

— Пятихатка за звонок, но не больше трех минут.

— Давай пять минут за косарь, но деньги тебе с воли подвезут.

— Так бабла при тебе нет? — лицо милиционера исказилось сожалением о даром потерянном на разговор со мной времени.

— Пустой, как барабан. Говорю тебе — вечером подвезут.

— Не-е. Такой расклад не пойдет. Но можем свиданку устроить, пока тебя не вывезли. По звонку выдергиваешь сюда подругу.

— Почему именно подругу?

— Да кого хошь. Но тащат сюда только баб. На входе встречаемся, провожаем к тебе в стакан. Час у тебя будет, если, конечно, за тобой раньше не приедут.

— Понятно. Сколько?

— Входной билет двести зеленых, выходной — в подарок. Понял?

— Понял, чем старик старуху донял. Продуманная рекламная политика.

— Чего?

— Трубу давай.

— Погоди. Сначала отведу тебя в стакан, узнаю, когда этап, потом звонить будешь.

Вернулся мент быстро. Окошко отъехало и в дырке появился порезанный бритьем слоистый подбородок.

— Тебя скоро заберут, — расстроенно вздохнул сержант. — Пытался задержать, не проходит. Ты с "девятки", на особом контроле.

Форточка нервно закрылась. Изловчившись, я зигзагом улегся на металлические сиденья, перекинув ноги через поручень. Глаза слепили галогеновые колбы, свет которых сквозь опущенные веки сливался в ядовито-красную полосу… Проснулся под выкрик своей фамилии. Вместо буханки у входа стоял "Зил". Внутри к решке первой голубятни приникли женщины, с интересом оглядывая нового попутчика. Все на одно лицо, возраст терялся от четвертака до бесконечности. Второй рукав забит под горлышко. Пробившись сквозь арестантскую массу, я уселся напротив робко переговаривавшихся зэков, выбивавшихся своим видом из общего пейзажа. Один — дерганый, седеющий и лысеющий, с испуганным лицом, выражавшим отчаянье и обреченность. Другой помоложе, в приличном костюме, в свежей сорочке, гладко выбритый, излучал уверенность и сдержанный оптимизм.

В щели приоткрытого люка проносились верхние этажи домов, по которым, словно по карте, эти интеллигентные зэки прокладывали возможный маршрут этапа, оживленно споря за каждый поворот воронка. Меня они разглядывали исподтишка, видимо, вспоминая, где видели раньше.

— С какого централа? — спросил я.

— С Лефортова, — обрадовался молодой началу разговора. — Сам откуда?

— Девять-девять-один.

— Что за беда?

— Всего и не вспомнишь… Три гуся (ст.222), терроризм, сто пятая…

— По Чубайсу, что ли? — подключился лысый.

— Точно! Миронов! — торопливо перебил молодой. — Смотрю, лицо знакомое, а вспомнить не могу.

Помоложе представился Сергеем, постарше — Игорем. Они были подельниками, сидели всего десять месяцев, но уже шел суд — корячилось от восьми до шестнадцати.

Знакомства на этапах обычно развиваются стремительно, за пару часов успеваешь узнать столько, сколько на воле не узнал бы и за сутки. Человек — животина социальная, склонная к общению. При этом услышанное надо не только переварить, но и запомнить. Для алчущих новостей сокамерников. Разговор стандартен: как звать? с какой тюрьмы? сколько сидишь? что за делюга? Далее уже детали: с кем сидишь? какие условия и тому подобное. И только потом, в случае взаимной симпатии, личное: чем занимался на воле? где жил? как семья?

Сергей Генералов оказался коммерсантом, залетевшим на попытке вернуть долг. Шили ему вымогалово с вариациями. Брали на помеченном бабле.

— Представляешь, — Генералов злобно ухмыльнулся. — Обыск майор проводил, которого я с детства знаю, в соседних подъездах жили, дружили… "Горячее сердце, чистые руки"… За звёздочку отца родного закроют.

Услышав это, Игорь насупился, отвернулся.

— Знаешь, в тюрьме вкус к жизни обострился или появился вновь. Если б завтра выйти, то спасибо судьбе за такую школу. С кем сидишь?

— С одним бандюком из кингисеппской группировки. Его из Лефортово перекинули.

— Заздравнов?! — лысый, нарочито отстраненный от нашего разговора, подскочил, словно ошпаренный.

— Пересекался с ним?

— Животное! — Игорь взвыл. — Я с этим гадом три месяца сидел. Урод отмороженный, сволочь тупая, на "ры" берет… — лысый осекся, не совсем своевременно сообразив, что увлекся.

— Не, у нас он смирный, правда, жрет всё, что не приколочено, но строго по разрешению. Привет передать?

— Перетопчется, — лысый в досаде закусил губу.

По дороге заехали в несколько судов. На одной из остановок в "воронок" закинули девочку. Она присела на краешек скамьи в открытый стакан практически вплотную к нашей решетке. Звали ее Милой, статья два два восемь. Простые, светлые черты лица, хрупкая фигурка, глубокий уставший взгляд. Мат затих, заиграли улыбки. Эта девочка, сама того не зная и не желая, стала внезапно ожившей душой нашего человеческого смрада. Как же их пронзительно жалко, этих русских девчонок, словно маленьких бездомных ребятишек. И жалость-то самая подлая, потому что слезливая, беспомощная и бестолковая.

Остановились у козырька с резными наличниками и деревянной табличкой "99/1". Подняли в хату: горячий чай, свежие газеты.

— Леша, тебе привет из Лефортова.

— От кого? — Заздравнов напрягся.

— От Игоря.

— Ты эту суку бээсную видел?! (бээс — "бывший сотрудник". — И.М.)

— Гэбэшник, что ли?

— Полковник ФСБ. Я еще до него доберусь!

Продолжение следует