Газета Завтра 811 (23 2009)

Евгений Головин КУКЛЫ

У Фёдора Иваныча, кочегара, был только один друг — клоун Петрушка. Бог знает, что могло свести столь разных людей — черномазого, в саже и копоти (он и умывался-то машинным маслом), кочегара и чистенького, в бантах и лентах, клоуна. (Для разъяснения надо бы почитать трактат Цицерона "О дружбе". Известно, что во времена сего великого философа развелось много кочегаров и клоунов, и он, безусловно, дал бы дельный совет). Замечание относится к Фёдор Иванычу, поскольку он был великий книголюб — иногда увлечется Марком Аврелием или Сенекой, да и забудет накидать в топку угля, хоть и получал неоднократные выговоры от машиниста. "Дурак, — ворчал он про себя, — тоже поставили поездом командовать. Голову отдаю на отсечение, он не только Гегеля, но и Гоголя не читал". Терпеть не мог людей неначитанных, только Петрушке прощал: "А ты попробуй, повертись полдня на окаянной трапеции, а на закуску кольца полови, как мышь". На вопрос, почему это мышь должна ловить кольца, сопел, но никогда не отвечал. Однажды лишь отделался репликой: "Я человек бывалый. Вон Петрушка не даст соврать, однажды видел в цирке двухступенчатого кота". И настолько велик был его авторитет, что слушатели почтительно молчали, некоторые даже шапки снимали.

Петрушка только молчал, кивая головой на всю несусветь, что нёс Фёдор Иваныч. Человек непростой, начитанный, с такими лучше язык откусить, чем в споры вступать. Сам же в дураках и останешься.

Любил и уважал Федор Иваныч Петрушку донельзя. "Вишь, какой человек, большую должность занимает, разодет, что твой… ризопрах (Федор Иваныч любил щеголеватые словечки, бог его знает, откуда и набирал), а дружбой с простым кочегаром (при этом он гордо смотрел в зеркало) не брезгует.

Случился как-то раз день рождения у Петрушки. Федор Иваныч ночь не спал, голову ломал, соображая, что бы подарить любимому другу. И посоветоваться не с кем — с женой он развелся, но об этом разговор особый. Встал поутру, побродил, и попалась ему ржавая водосточная труба. Возился он с ней целый день, наконец приладил три колена в виде буквы "П", очистил, отдраил и покрыл желтой масляной краской. Загляденье!

Потом пошел с праздничной физиономией в цирк и торжественно надел водосточную букву "П" на шею Петрушке. Застыло мрачное молчание. "Новый номер готовите"? — поинтересовался директор. — "Не-не-не знаю. А что это, Фёдор Иваныч"? — Это подарок ко дню рождения, Петруша. Магазины обходил, там так, ермолда одна. А это… полюбуйся. В цирке — может и не пригодится, хотя я думаю, такая вещь всюду место найдет, а в метро там или в церкви — первейший инструмент. "Это как понимать, Фёдор Иваныч"? — Ну, скажем, заходишь ты в метро — там битком набито — и кричишь: "Особый вход бакалавру! Тороплюсь на конференцию!" Ну собьешь трубой пару старух — их ведь там как килек в бочке — не ты, так кто другой. "Ну а в церкви"? — Тут дело особое, почет особый. Служба прерывается, священник возглашает: "Братие! Ныне к нам явился человек с трубой, человек эвхаристический! Во имя Господа, подайте ему от скудости вашей"! Ну и уйдешь из церкви с полным кульком продуктов. Циркачи смущенно переминались. — А помнишь, Фёдор Иваныч, я тебе свисток подарил, — робко напомнил Петрушка. "Как не помнить! Понимаете, товарищи циркачи, машинист наш чуть что любит храпока давать. До аварии раз десять не дошло. Однажды въехал на запасную станцию и трое суток продрых. Пассажиры уже решили: в укрытие, мол, поставили, война началась. Как я ему свистнул в ухо — пронзительный такой свисток, страсть, так он мигом в чувство пришел. За жабу решил ему отомстить". — За какую жабу?

"Надо вам сказать, ребята, человек я компанейский, дружелюбный. Это еще до Петрушки было. Прихожу раз на работу, ну там уголек разгребаю, смотрю, что-то шевелится возле топки. Может, думаю, саламандра ко мне пожаловала. Такое часто случается при нашей работе". — А что такое саламандра, Фёдор Иваныч? "Брема читать надо", — как всегда небрежно бросил начитанный Фёдор Иваныч. — "Так вот, она шевелится и похрипывает, я подумал нечисть какая, хотел лопатой огреть. А потом смотрю — жаба. И красавица какая — ну просто сил нет! Брыластая да бородавчатая, а глаза смотрят грустно-грустно — не обижай, мол, меня, я к тебе погреться пришла". — Так они в болоте живут, разве им холодно бывает? "Почитай Плиния Старшего, у него таких случаев много описано. Ах да, я и забыл, ты насчет книг того… чистая кувалда. Ну так вот. Погладил я жабу и назвал её ради красоты и особого величия "императором Клавдием". Но тут доходяга машинист ко мне прицепился с насмешками да прибаутками. Главное — видный был бы человек, а то ростом с мою жабу и весь в бородавках. Ну зачем машинисту бородавки, я вас спрашиваю? На такой вопрос и Платон не ответит. Чуть что, бежит по коридору и орет: полюбуйтесь, Фёдор Иваныч свою Клавку кормить пошел. Это я, значит, ставил Клавдию блюдце молока. "А как она в постели, — шутил помощник, — ничего, а"? "Из-за того и с женой развелся", — издевался машинист. И надо же! Недаром говорят, черт раз в тридцать лет слово правды сказывает".

— А что, — вмешался Петрушка, — хорошо ей было смотреть, как ты домой идешь с жабой на голове. Привычка у нее такая завелась: Фёдор Иваныч с работы, а она ему на шапку вспрыгнет и домой с ним возвращается. Первый раз жена хлоп в обморок. Потом ласково так к нему: ну чего тебе щенка не завести, тварь добрая, полезная, а то страхолюдь какую притащил. Сама ты страхолюдь, закричал Фёдор Иваныч, давай, заводи своих щенят да поросят!

"Нет, Петрушка, не совсем так оно было. Надо сказать, жена моя была белошвейкой и часто брала заказы на наряды для кукол. Ну это как кто соображает, а на мой взгляд, более коварных и злобных существ и на свете-то нет. Так и норовят какую-нибудь гадость сделать. Меня-то они избегали — лопаты моей боялись. А вот чтобы скинуть банку варенья на голову или обсыпать дустом, или иголку, в одно место воткнуть, или будильник под ухо на три утра завести — первейший народец. А так — тихони. Чинно сидят вокруг зеркала — наряды примеряют. Одна другую мазнет губной помадой или ущипнет — так это баловство. Кукла сидит против зеркала, глаза пялит, любуется, значит, собой. А жена тоже не дура, сядет рядом, и сама глаза пялит. Оторвать их от этого занятия — ни в жисть. Попроси жену в магазин сходить — будто и не слышит. Посидят часиков пять у зеркала и свалятся на пол. Продрыхнут еще часиков пять, усядутся и пойдет тарабарщина: лоскутки да ленты, нитки да иголки, вопли да визги".

— Постой, Фёдор Иваныч, ты ведь о куклах рассказываешь, то есть о тварях бессловесных. Как же они банки с вареньем скидывают, вопят да визжат? "Ах ты куриная твоя голова! Ты что ж, думаешь, одна только форма жизни существует? Вот шляется по свету цирковой парикмахер, сапогами гремит и на том промысел Божий и кончается? Да ты почитай хотя бы Фому Аквинского… А впрочем, ладно…"

— Да ты не возражай, Степан, — начал директор. — Помнишь, с соседней крыши голый пупсик свалился, мальчонку едва не пришиб? "Ну что ж, случай, и больше ничего".

"А у них голова трухой набита, — проворчал Фёдор Иваныч, — чуть в трухе дырка — случай, и больше ничего. Это как горбатый Леха на верблюде ездил. Какой еще верблюд? — возмущался он. Верблюдов в зоопарках содержат на государственный счет. А это кобыла и больше ничего. Так. На чем я остановился? Жена пыталась приучить кукол к своей еде. Конфеты им не давала — вредно, пирожным могут платье запачкать, зато кислой капусты, свеклы да редьки — здрасьте, пожалста. Представьте: нарядная, белая, румяная кукла, а вся рожа измазана свеклой. Уж я ей говорил: что ж ты барышень своих как чумичек кормишь? Отстань, говорит, от процесса усваивания витаминов. Я уже упоминал, злее существ, чем куклы, не найти. А лицемерки какие! Подсластятся к хозяйке за ее редьку, целуются, благодарят, а сами норовят булавкой побольней уколоть, белые туфли гуталином разукрасить или платье разрезать. Устроят какую-нибудь каверзу, рассядутся в кружок и давай рассуждать про женихов. И все в таком роде: один лысый да при одной ноге, у другого один глаз, зато стеклянный, третий похож на лотошника во фраке. Порядочно доставалось мужскому полу, да и женскому не сладко было. Только заметил я, что куклы стали по ночам в кружок собираться да шептаться втихомолку. Поначалу, как водится, про бархатцы да шелковинки, а потом, слушаю, другая тема у них наметилась: про суровые нитки, узелки да про гудрон. Задумали они сеть мастерить да карасей ловить — уж больно им приелись редька со свёклой. Жена возражала, спорила, да потом согласилась. Будет у меня трудовой коллектив кукол-рыбачек.

Только заметил я, товарищи, чем больше палец выпрямить хочешь, тем кривей он выходит. Собрался утром на работу, в доме необычная тишина, только в середине комнаты неподвижный тюк лежит, едва-едва вздрагивает. Потрогал — весь липкий, в гудроне. Я обомлел, остолбенел, а тут на меня орава кукол посыпалась. Марш на работу! Что это — закричал я. А будешь орать да скандалить, мы из тебя еще и не такого карася сварганим. Что с нами будет? Мы ведь мёртвые. Нас мастерят для утехи хорошеньких девочек, которых нам ох как приятно мучить. Я не слушал их белиберду, схватил инструменты, разрезал отверстие для рта — вроде дышит. Отвез ее в больницу. Врачи — в обморок. Никогда им не приходилось видеть столь тщательно, столь ажурно прошитую телесную ткань. Ну, а потом что было? Что было? Похоронили, вот и вся недолга.

— Терпеть не могу редьки да свеклы, — вздохнул Петрушка, — недавно, на моих глазах парнишка на свекле въехал под трамвай. А ну их к бесам, эти витамины!

"Если честно сказать, дела эти не разбери поймёшь и никто на свете их не разумеет. Это корневые слова, — значительно подняв палец, произнес цирковой кукловод. — Вот у меня кукла Светка уселась посеред мостовой и ревёт. А как туда попала — ни она, да и никто кругом не знает. Вот Фёдор Иваныч человек ученый, а наверняка и он жизни от смерти не отличит. Потому — величие премудрости. Корневые слова! Иногда кажется человек живой — а он мертвец мертвецом. Во время войны многое сказывали про всякие такие дела. Положишь куклу в ящик, а она — глядь — на заборе ногами дрыгает. Скажут, забыл. А если ты ее в муслиновое платье нарядил, а она на представление является в шелковом? Опять забыл. Что же получается? Вся жизнь из одних "забытьев" складывается? Или вот, задумал я на детском утреннике "Василия Тёркина" ставить. Всё хорошо, детвора собралась, кукол собрали, Тёркина нету. А как без него прикажете героя играть? Обыскались, залезли даже в дровяной склад. Нету Тёркина. Решили заменить спектакль, поставить "Сказку о рыбаке и рыбке", хотя ребятам она порядком надоела. Только я заныл: "Смилуйся, государыня рыбка", из глубин морских раздалось: "Поллитра кинешь, может, и смилуюсь". И выплывает Тёркин в тельняшке, напевает на гармони: "Одесса-мама, жемчужина у моря". Ребята веселятся, спектакль сорван".

Фёдор Иваныч вздохнул да и поплелся на работу. Из-за всей этой суматохи забыл: налил он молока в блюдце Клавдию или нет. Меланхолия пришла к нему: что с людьми жить, что куклами — одна маята, каверзы одни, либо гадости. Ну что куклам плохо жилось? Первеющие модницы, а насчет жратвы — ну повздорит баба свои глупости, не убивать же за это человека. Правда, злость в куклах сидит, ох злость. И откудова она берётся — поди разбери. А в людях? Человек вроде хороший, а такую несуразицу про тебя наплетёт, такие гадости порасскажет, что потом поглядишь в зеркало — я или не я? Опять же куклы. Просились они на свет Божий? Мало их кроили да сшивали, от одного мастера к другому кидали? А потом: лежи себе на складе, жди, пока тебя хорошая девочка купит. А достанешься злыдне, уродине? Или, не дай Бог, прирождённой училке? Так она часами будет свою азбуку повторять, пока не посинеет. Очень она кукле нужна, эта азбука! А потом она, училка, рот разворотит, да как заревёт свое "до-ре-ми…" — аж трамваи с рельсов посшибает, не то что кукол.

Задумался Фёдор Иваныч о вещах философских. Что ни говори, а высшее творение не может не сотворить чуть пониже. Хорош был бы Петрушка, если бы вместо своих пестрых лохмотьев да погремушек напялил золотой фрак или, скажем, форму пожарника. Чувствую я, Фёдор Иваныч, что всё должно быть при деле, в гармонии. Взыскует душа порядка. Но не той пародии на порядок, который, показухи ради, всобачивается сверху, клыками. При таком порядке только и сделаешь из людей, что измученных скоморохов. Нет, порядок должен быть, как в идеально выточенных китайских шарах, вставленных один в другой.

Заболтался я, а Клавдий-то голодный. Ещё, может, обидели его, бедолагу. Залез Фёдор Иваныч в кочегарку, кличет, кличет, а в ответ мрачное угольное молчание. Долго рыскал любимца своего. Думал, думал, да и пошел по болоту искать пропащего "императора Клавдия".