Где Бог, когда я страдаю?

Страдание бесценно. Чрезвычайно важно, как человек отнесется к страданию. Очень правильные слова. В теории. Но теоретическое страдание мало кого волнует. Нам интересно другое: действуют ли эти принципы в реальной жизни?

Чтобы это понять, я встретился с двумя христианами, которые ежедневно вынуждены сражаться с болью — физической и душевной. С болью, которую не всегда удается усмирить. Трагедия вырвала их из налаженной жизни в самом начале, когда они лишь начинали свой жизненный путь. С тех пор существование каждого из них во многом определяется пережитыми страданиями. И все же Брайан Штернберг и Джони Эрексон–Тада откликнулись на беду по–разному. Их истории настолько яркие, что каждая заслуживает отдельной главы.

2 июля 1963 года Брайан Штернберг упал с трехметровой высоты. Секунда полностью перевернула и его жизнь, и жизнь его семьи. В старших классах школы Брайан страстно увлекся редким видом спорта — прыжками с шестом. Он получал невероятное удовольствие, ощущая, как слаженные усилия мышц рождают головокружительный прыжок: мощный разбег, резкий толчок вибрирующим от напряжения шестом, взлет с легким отклонением назад (похоже на прыгающего ягуара!), стремительный полет ногами вперед, мгновение невесомости над планкой и захватывающее дух падение на маты.

Брайану было мало оттачивать технику прыжка. Зная, что хорошо натренированное тело прибавляет мастерства, он занялся еще и гимнастикой. Силовой балет — так можно назвать гимнастику, в которой спорт теснее всего смыкается с искусством. Практически каждый день после занятий в школе, Брайан шел в гимнастический зал, где на батуте отрабатывал прыжки и технику падения. Он научился делать перевороты в воздухе и крутить сальто. Прыжки с шестом требовали жесткого контроля над каждым движением, гимнастика же давала телу свободу.

Поступив в Вашингтонский университет, Брайан установил рекорд страны среди первокурсников. Вскоре спортивные журналы назвали его сильнейшим прыгуном мира. Шел 1963 год. Президентом был Джон Кеннеди, задачей номер один для американцев была победа над русскими спортсменами. Казалось, что в лице Брайана Америка имеет достойного кандидата на высшую ступень пьедестала. К девятнадцатилетнему юноше было приковано внимание всего мира.

В тот год имя Брайана постоянно мелькало в спортивных заголовках. Не имея себе равных в соревнованиях на открытых стадионах, он установил еще и новый рекорд США для закрытых помещений. Затем он побил мировой рекорд и сразу дважды улучшил свои собственные результаты. Брайан прочно занял место первого прыгуна США. Другие знаменитые прыгуны достигли предела своих возможностей, а Брайан продолжал поднимать планку.

Для семейства Штернбергов это время было счастливым. Они прекрасно понимали, что слава приходит и уходит, а спортивные звезды быстро гаснут. Но когда они всей семьей садились в машину и ехали на стадион посмотреть, как прыгает их Брайан, наступал общий праздник.

Все изменилось второго июля, через три недели после того, как Брайан установил свой последний мировой рекорд. Сейчас, несколько десятилетий спустя, Брайан Штернберг по–прежнему борется. Но это уже совсем иная борьба — борьба с отчаянием и одиночеством. В его теперешних состязаниях больше нет места для взлета с шестом.

Трагедия

Все начиналось вполне обычно. Брайан взял свитер и крикнул матери, что едет на тренировку. По мосту через реку и дальше — к университету, где он всегда занимался. Команда легкоатлетов США готовилась к поездке в Советский Союз. Брайан тренировался без устали. Он начал тренировку, как обычно, с гимнастической разминки. Вот как он описывает то, что случилось дальше:

О том, как работает спинной мозг, известно далеко не все — его сложно исследовать без вреда для пациента. В первые сорок восемь часов медики не знали, выживет Брайан или нет. Но даже когда стало ясно, что он будет жить, они не могли с уверенностью сказать, как пойдет восстановление двигательных способностей.

Следующие восемь недель Брайан провел жестко пристегнутым к специальной стальной конструкции с брезентовыми полотнищами, закрепленной на шарнирах, что позволяло ее поворачивать. Ее еще называют «брезентовый сэндвич». Медсестры переворачивали Брайана каждые несколько часов, чтобы предотвратить появление пролежней и уберечь его от других осложнений.

Когда его, наконец, освободили, Брайан смог поворачивать голову. Однако первое время он боялся ею шевелить, помня ужасный хруст при падении. Выяснилось, что у него работают и некоторые плечевые мышцы. Брайан, прыгун с шестом, отличался великолепно развитой плечевой мускулатурой, но теперь мышцы начали атрофироваться. Чтобы замедлить процесс, врачи подсоединили к ним электроды: под действием электрических разрядов мышцы сокращались. Брайан с удивлением наблюдал, как подергиваются его мышцы, но ничего при этом не чувствовал.

Первое время он совершенно не чувствовал боли. Нервная система ничем не напоминала ему, что у него есть ноги, руки или туловище. Брайану казалось, что он висит в воздухе, он даже не ощущал матраса, на котором лежал.

Так Брайан и пребывал в кровати, не чувствуя ничего, кроме головы. Казалось, он и был — одна голова. У него начались осязательные галлюцинации. В его воображении существовала другая пара рук и ног, которые подчинялись его воле. Когда Брайан сосредоточенно представлял себе, скажем, баскетбольный мяч, то его подсознание каким–то образом создавало ощущение баскетбольного мяча. Юноше казалось, что он на самом деле держит его в руках. Сначала подобные игры доставляли ему много удовольствия — они давали надежду, что настанет день, когда воображаемые ощущения станут реальностью.

Но вскоре эти игры обернулись для него проклятием. Вызвав в воображении мяч, Брайан потом никак не мог от него отделаться. Или вместо мяча он начинал вдруг ощущать лезвие бритвы. Оно насквозь прорезало его ладони. Конечно, это происходило в воображении, но мозг воспринимал реальный болевой сигнал. Какое–то время ему казалось, что в кончики пальцев ему вкручивают металлические шурупы.

Ночью начинались другие кошмары: мерзкие и назойливые видения. Будто он как муха ползает по стенам и по потолку. Или видения без смысла и картинок — на Брайана наваливались бесформенные глыбы ужаса. А после ночных кошмаров наступало утро. И это было еще страшнее: ведь в отличие от ночного кошмара, от действительности не уйти.

Хуже, чем галлюцинации, были для Брайана приступы депрессии. Они начинались без всякого предупреждения. Брайан видел, как его сильное тело ссыхается и съеживается от бездействия. Он вынужден был тупо рассматривать одни и те же стены. Раз за разом он предпринимал отчаянное усилие — пытался заставить мышцы слушать команды мозга. И каждый раз после очередной неудачи Брайан еще глубже погружался в бездну отчаяния. Он кричал врачам: «Хватит! Ничего не получается. Я не могу больше так лежать — я больше не вынесу. У меня нет больше сил. Все напрасно…» И речь его прерывалась рыданиями.

Когда накатывали тошнотворные приступы депрессии, Брайан хватался за то немногое, что у него осталось. Рядом с ним были его девушка и его семья. За него переживали тысячи людей по всему миру. Каждый день по часу и больше родители читали ему письма и открытки со словами поддержки. Читали до тех пор, пока к горлу не подступал комок. Мужчина семидесяти девяти лет написал: «Мое тело уже отслужило свой срок, но спинной мозг работает исправно. Если бы я мог отдать его тебе…»

Мировое спортивное сообщество тоже не осталось в стороне. В Советском Союзе в честь Брайана выпустили специальную медаль. Футбольная команда из Канзаса сыграла благотворительный матч, чтобы помочь Брайану с оплатой медицинских расходов.

Однако настал момент, когда уже ничто не помогало Брайану справиться с депрессией. Врачам нечем было его утешить — люди с такими травмами, как у него, на ноги не встают. Выбраться из пучины отчаяния ему помог разговор с участниками конференции спортсменов–христиан. Брайан больше часа разговаривал по телефону со спортсменами, тренерами и другими людьми, имеющими отношение к спорту. Их вера в исцеление зажгла искру веры и в душе Брайана.

Как свидетельствует сам Брайан, через три месяца после несчастного случая он уверовал. Он понял: надеяться можно только на чудо. Никакие усилия воли не заставят его мышцы работать. Чтобы хоть что–то изменить, нужно оживить омертвевшие нервные клетки спинного мозга. Медицина этого не умеет. Брайан отдавал себе отчет в том, что вера в Бога — это не сделка: «Господи, исцели меня — а я буду Тебе верен». Богу нужно было верить просто потому что Он — Бог. И Брайан отважился.

Он начал творить молитву, которая не прекращается до сих пор. Десятки, сотни, тысячи раз он обращался к Богу с одной и той же просьбой. Однако его молитва оставалась без ответа. Он взывал к Богу и в ожесточении, и с отчаянной мольбой, и со страстью, и в бессилии. За него молились многие — в церквях, в университетах, в спортивной среде. Одна и та же молитва звучала на разные голоса. Но она оставалась без ответа — такого ответа, которого ожидал Брайан, не последовало.

После трагедии прошло чуть меньше года. И Брайан сказал в интервью журналу «Лук»: «Вера — это необходимое условие, чтобы обрести одно из двух чудес. Одно из них — исцеление. Другое — душевный покой, если исцеления не происходит. Мне достаточно любого из них». Но сегодня Брайан изменил свою точку зрения: он согласен только на полное исцеление.

Мир Брайана

Чтобы встретиться с Брайаном, мне пришлось прилететь в Сиэтл, сообщить о своем прибытии и ждать, когда он будет в состоянии принять посетителя. Его жизнь во многом определяется болью, которая, как он говорит, «бывает до нелепости острой, а бывает просто мучительной».

Какая вера нужна, чтобы вынести годы страданий и безответных молитв? Со временем многие из тех, кто поддерживал Брайана, перестали молиться о его полном исцелении. Но только не Штернберги. Может быть, это семья духовных сверхчеловеков? Или они такие упрямцы? Именно об этом я размышлял по пути на первую встречу с Брайаном. Меня предупредили, что Штернберги ведут себя несколько странно: они отказываются признать реальное положение дел.

Дом Штернбергов расположен на склоне горы, как раз над местным университетом. К нему ведет крутой подъем, который в дождливую погоду или гололед одолеет не всякая машина. Но погода стояла сухая, и я успешно добрался до места. В дверях меня встретила Хелен Штейнберг — аккуратная светловолосая женщина, мама Брайана. На крыше кто–то из друзей Брайана налаживал радиоантенну. Из дома через французское окно во всю стену, открывался живописный вид на городок. Я ждал, когда санитар подготовит Брайана к встрече, и наблюдал за тем, что происходило внизу.

В глаза сразу бросается, насколько Брайан зависим от других людей: если оставить его одного на пару суток, он погибнет. Старшеклассники и студенты университета выполняют обязанности санитаров — они моют и кормят больного, дают ему лекарства и питье. Брайан всегда страшился подобной зависимости, но выбора у него нет. Без помощи санитаров он ничего не может.

Тело Брайана усохло — сказалась атрофия мышечных тканей, но голова осталась прежних размеров. Он научился управлять мышцами плеча и может выполнять отдельные движения рукой — пользоваться пультами, с трудом нажимая на кнопки, даже печатать при помощи специального приспособления.

Комнатка Брайана — вот весь его мир. У нет ни велосипеда, ни коньков, ни лыж. Он указывает мне глазами на разные предметы вокруг себя. Вот над кроватью — спортивный плед фирмы Адидас. Это сувенир с Олимпиады 1964 года в Токио. Брайан туда так и не попал. Вот — письмо от Джона Кеннеди, датированное августом 1963 года. В нем написано: «Я хочу, чтобы ты знал: в последнее время мы часто думаем о тебе и надеемся, что тебя ждет выздоровление». Это письмо зачитали на благотворительном футбольном матче. Когда Брайан услышал эти слова, он не смог сдержать слез.

Больше всего Брайан воодушевился, когда перешел к показу радиолюбительской аппаратуры, которая со всех сторон окружала его кровать. Брайан стал увлеченным радиолюбителем — это занятие помогает ему ощущать связь с внешним миром.

Брайан говорил медленно, тщательно подбирая слова. Мы затрагивали в разговоре самые разные темы. Ему нравится говорить об электронике, о своей деятельности регионального представителя общества спортсменов–христиан. Он часто выступает перед спортсменами.

Закончить беседу оказалось непросто. Многое из сказанного Брайаном меня очень заинтересовало. Но мне показалось, что ему не хватает чувства меры. Прошло два часа, я стал потихоньку продвигаться к двери, но тут Брайан заговорил громче и напористей. Он просил меня сделать для него то одно, то другое. Я дал ему знать, что мне пора уходить, но он находил все новые темы для разговора.

Когда же мне все–таки удалось распрощаться, санитар объяснил: Брайан часто так себя ведет с посетителями. Он предположил, что это могло быть как–то связано с параличом: не имея возможности контролировать собственное тело, Брайан, сам того не подозревая, старается контролировать действия окружающих.

Чудо, которого не случилось

После разговора с Брайаном мне стало совершенно ясно: он не желает смириться со своим положением, причем сейчас — больше, чем когда бы то ни было. Его единственная надежда — полное исцеление. Он говорит об исцелении со всеми, кто к нему приходит. С медицинской точки зрения, помочь ему может только чудо: с момента получения травмы прошло много времени — шансы на естественное восстановление практически утрачены.

Самое худшее в жизни Брайана — боль. Его тело постоянно воюет против хозяина. Боль зарождается где–то в глубинах организма, а затем охватывает все тело. В романе Оруэлла «1984» именно так действовала машина боли, которую подключали к центральной нервной системе наказуемого. Один всплеск такой боли — и здоровый мужчина с воем катается по полу А для Брайана боль стала повседневным спутником.

Вокруг Брайана сплотилась его семья. Близкие помогали и помогают ему справиться с нескончаемой болью и крушением надежд на скорое избавление. Родители Брайана поведали мне о своих трудностях. Мы сидели в гостиной. Стемнело. За окном мерцал тысячами огней огромный город. Он жил своей жизнью. В камине горел огонь. В комнате было уютно — казалось, никакого страдания просто не существует. Мама Брайана, подавшись вперед, рассказывала о проблемах, которые им пришлось решать.

В течение полугода после злосчастного падения семья Штернбергов ощущала всеобщую поддержку. Многие христиане верили, что Брайан встанет на ноги: такой молодой и талантливый спортсмен должен поправиться — Бог не может промыслить иначе. Брайан встречался с известными христианскими проповедниками, которые проводили служения исцеления. Однажды у постели Брайана собрались семь служителей разных конфессий, чтобы помолиться о его исцелении и совершить елеосвящение. Все они искренне верили в выздоровление молодого человека — но чуда не произошло.

Тогда Штернберги обратились к Библии, чтобы почерпнуть из нее утешение и руководство. Они беседовали со священниками и богословами, штудировали книги о том, почему Бог допускает скорби. Читая Библию, они все сильнее верили в то, что Брайан будет исцелен.

Вот что сказала его мама: «Мы поняли, что Бог любит нас. Более того — что Бог есть любовь. Окружающие говорили, что нужно принять трагедию, как Божью волю. Но Библия говорит, что Иисус пришел, чтобы принести людям исцеление. Когда Он видел боль — Он врачевал ее. Он никогда никого не проклинал, Он не посылал людям недуги.

Иисус — это Божье Слово, обращенное к людям. Иисус явил нам Отца. Разве теперь Бог стал другим? Разве Иисус сказал слепому: «Дружище, мне жаль тебя. Я и рад бы помочь, но Бог хочет через твою немощь преподать тебе урок. Так что тебе придется смириться». Нет, когда Иисус встречал слепого — Он возвращал ему зрение. Он учил нас молиться о том, чтобы Божья воля исполнилась «и на земле как на небе».

Честно говоря, я не думаю, что Богу нравится состояние Брайана. Библия говорит, что Бог хочет для нас полной жизни — жизни с избытком. Полнота подразумевает в том числе и физическое здоровье. Разве жизнь в жалком теле, в которое заточен Брайан, может быть полноценной? Нельзя все вопросы прерывать благочестивыми словами: «Такова Божья воля». Нужно искать выход, а не вздыхать: «Так угодно Господу» ».

Мама Брайана замолчала. Ее слова прозвучали с большой силой. Они были выстраданы — за ними скрывалась такая боль, которая знакома немногим. Другие христиане, например Мария Вергес, обрели утешение, смирившись со своим состоянием. Но Штернберги на это не согласны.

Мама Брайана сжала кулаки: «В этой жизни нам не дано получить ответов на все наши вопросы. Многое приходится принимать на веру. Мы с мужем, как и Брайан, уповаем главным образом на Божью любовь. А если в жизни встречается нечто, подобно нашей трагедии, несовместимое с любовью Бога, то ищем причины. Мы уверены, что наша трагедия случилась не по Его воле. Если что–то не в порядке между мной и Богом, или во мне самой, или в моих отношениях с ближними, то именно на меня должно обрушиться то страдание, которое нуждается в исцелении.

Я не понимаю, почему Брайан до сих пор не встал на ноги. Я верю, что Бог может все, но мне кажется, что Он ограничивает Свою силу и власть. Зло — могущественно. Я думаю, что беды людей — это происки сатаны: ему выгодно выводить нас из строя. Он идет на любые ухищрения, чтобы лишить нас жизни с избытком. Он пользуется нашими слабостями. Он как боксер — раз за разом наносит удар в выбитую челюсть или в разбитый глаз. Дьявол от нас не отстанет».

Она говорила о борьбе между добром и злом, а я мысленно перенесся в те времена, когда Иисус жил на земле. Я думал о борьбе сатаны против Сына Божьего: избиение младенцев, искушения в пустыне, предательство друзей и в конечном итоге — крестная смерть. И все же Богу удалось превратить это, казалось бы, величайшее поражение — смерть Своего Сына — в победу. Бог в силах превратить в победу и трагедию, постигшую семью Штернбергов. Но вот станет ли Он поворачивать несчастье вспять? Дарует ли Брайану физическое исцеление, которое превратилось бы в торжество над страданием, как воскресение Христа превратилось в торжество над смертью? Я не знаю. Но Штернберги уповали лишь на такой исход.

Миссис Штернберг продолжила: «С такой травмой, как у Брайана, еще никто не встал на ноги. Никто. И все же мы верим. Я не знаю, когда Бог исцелит Брайана. Возможно, не здесь, не на земле. Кто–то выздоравливает после молитвы об исцелении, а кто–то — нет. Но я знаю: Бог хочет, чтобы мы были здоровы телом, душой и духом. Мы не сдадимся. Как врачи не прекращают искать новые методы борьбы с болезнями, так и мы не оставим нашего поиска. Мы считаем, что Бог ждет от нас упорства».

Было уже поздно, и нам пришлось закончить беседу. Но прежде чем уйти, я попросил показать мне спортивные трофеи Брайана. Меня провели в отдельную комнату, где было собрано множество призов, почетных знаков и грамот. Там же была грамота, в которой Брайан был назван лучшим спортсменом североамериканского континента 1963 года.

Мое внимание привлекло висящее на стене фото. На нем был запечатлен момент, когда Брайан установил свой последний мировой рекорд. Атлет парил в небе почти горизонтально — плечи откинуты назад, руки вытянуты, а ноги чуть–чуть не касаются планки. Видно, как напряжены все его мускулы. Схваченное фотографом мгновенье не вернуть никогда. Повтора уже не будет.

Меня охватила жалость — плоть человека, с которым я беседовал, была нелепой карикатурой на великолепное тело атлета, изображенного на фотографии. Да, конечно, Брайан возрос — духовно и душевно. Но он и ослабел. Боль разрушает тело. Я вышел из теплого дома на холодную улицу. Дул сильный ветер. Перед глазами у меня стояли два образа: Брайан, летящий над планкой, и Брайан нынешний — прикованный к кровати, скрюченный и беспомощный. Он будет лежать там завтра и послезавтра, и кто знает как долго.

Сохранил бы я веру, случись такое со мной? Стал бы искать объяснение своим страданиям? Или же примирился бы с ними? Стал бы я бунтовать? Продолжал бы я надеяться на исцеление по прошествии многих лет и даже десятилетий? Правы ли Штернберги, уповающие на чудо, которое, несмотря на постоянные молитвы, так и не пришло в их дом? Не пытаются ли они диктовать Богу свои условия? Может быть, им следует «прославлять Бога за посланные несчастья», как советовали им некоторые?

Я не знал ответов на эти вопросы. Но меня поразила яростная, воинственная сила их веры. По дороге домой я понял, что не испытываю жалости к Штернбергам. Чувство жалости вызывает слабость, а я встретился с великой силой. Такая сила вынесет все, даже когда жизнь складывается совсем не так, как хотелось бы. «Каждые полчаса в нашей стране кто–то ломает позвоночник, — сказала мне миссис Штернберг. — Полмиллиона человек проводят жизнь в инвалидных колясках. Многие потеряли всякую надежду. Но только не мы. Мы продолжаем надеяться».

Вторая встреча

Впервые я встретился со Штернбергами в 1972 году, когда после травмы Брайана не прошло еще и десяти лет. Тогда меня потрясли их упорство и вера, и я задумался о том, что будет пятнадцать лет спустя. И вот наступил 1987 год. Брайан стал мужчиной средних лет. Он по–прежнему ждет исцеления. Большую часть жизни он провел парализованным. А я снова направлялся навестить его.

Летний Сиэтл радовал глаз яркими красками. Подъезжая к дому Штернбергов, я увидел, что вся семья собралась на лужайке перед входом. Родители Брайана почти не изменились, хотя и немного сдали. У Брайана появился животик, в волосах — седина.

За чашкой кофе Штернберги рассказали мне о своем житье–бытье. За эти годы состояние Брайана несколько улучшилось. Паралич немного ослабел, и руки стали более подвижными. Нашлись способы держать боль под контролем. Значительная часть тела снова обрела чувствительность: Брайан по–прежнему не мог двигать ногами, но он, по крайней мере, их чувствовал. В результате почти прекратились фантомные ощущения.

Штернберги с энтузиазмом рассказывали мне обо всем хорошем, что произошло за это время. «Разве не чудо, что прекратились тактильные галлюцинации, — говорил отец, — что ни я, ни Хелен ни разу за эти годы не заболели? Вы только подумайте: мы ухаживаем за сыном двадцать пять лет — и сохранили прекрасное здоровье».

На протяжении нескольких лет семья молилась о создании специального служения для тех, кто страдает физически и духовно. Штернберги хотели, чтобы люди обретали всестороннее исцеление. И вот, наконец, их желание осуществилось: в одной из церквей Сиэтла раз в месяц начали проводить особое молитвенное собрание. На собрании молились о каждом желающем — о его нуждах, болезнях. Такой духовный опыт совместной молитвы и сочувствия чужому горю очень сплотил общину. Подобные собрания стали проводить не только в Сиэтле, но и в других городах.

В 1976 году Брайан чуть не умер. Он заболел пневмонией, что при его слабых легких было очень опасно. В клинике он подхватил еще и стафилококковую инфекцию и две недели пролежал в коме. Дважды его сердце останавливалось. Врачи установили ему кардиостимулятор. Больше двух месяцев он балансировал на грани между жизнью и смертью. В течение долгого времени он не мог говорить, у него нарушилась краткосрочная память.

Но на сей раз Бог ответил на молитвы об исцелении. Постепенно у Брайана восстановились все функции, за исключением тех, которые были утрачены из–за травмы позвоночника. Во время беседы мне открылась еще одно — у Брайана сильно изменился характер. Он стал более зрелым, более умиротворенным. От его прежней неуравновешенности, которая так бросалась в глаза раньше, не осталось и следа.

Я деликатно спросил Штернбергов, не изменились ли их взгляды на физическое исцеление — продолжают ли они верить в исцеление сына. Они ответили, что не изменились. «Перечисляя все добрые изменения, которые произошли в нашей жизни, некоторые люди говорят, что ради этого Бог и допустил несчастье с нашим сыном. Мы так не думаем. Мы верим в Бога любви, который хочет, чтобы Брайан был полноценным человеком. Наше представление о временах и сроках может оказаться неверным. Нам все больше кажется, что в этой жизни Брайан не обретет здоровое тело. Но помните, в книге Даниила упоминается ангел, который был послан, чтобы ответить на молитву пророка. Ангелу потребовалось три недели, чтобы добраться до этого мужа веры. Но появившись, он заверил Даниила, что его молитва была тотчас услышана».

Солнце скрылось за горами, а мы все сидели и разговаривали. Я невольно сравнивал эту беседу с той, давней. И вдруг мне стало ясно: передо мной — самое настоящее чудо. Оно совершалось медленно, шаг за шагом. Такое чудо легко проглядеть: серьезное несчастье, способное разрушить не одну семью, родных Брайана, наоборот, сплотило. Родители отказались от легкого пути: не поместили сына в дом инвалидов или в реабилитационную клинику. Они вот уже больше двадцати лет самоотверженно заботятся о нем, отдавая ему всю свою любовь. И сейчас уже стало очевидно, что их любовь приносит дивные плоды. Сами того не желая, Штернберги примирились со своим положением и приняли страдание, выпавшее на их долю.

Когда я осторожно спускался от их дома по крутому неровному склону, мне вспомнился образ, описанный Полем Турнье. Тот говорил, что христианскую жизнь можно сравнить с акробатическим номером на трапеции. Спортсмен долго упражняется на перекладине, оттачивая движения и тренируя мышцы, но наступает миг, когда ему нужно рискнуть. Нужно отпустить трапецию, оторваться от нее, ощутить под собой зияющую пустоту и — в полете ухватиться за другую перекладину.

Мне подумалось, что Брайану это сравнение понравилось бы. Когда–то давно Штернберги отказались ото всех опор, которые были в их жизни и объявили миру: они будут верить Богу, несмотря ни на что. Брайан считает, что такова его судьба. Не так уж много осталось людей, которые помнят о Штернбергах и следят за их жизнью, но Штернберги стоят на своем. На этот раз я уехал, вдохновленный их несгибаемой верой.

Вскоре после моего первого знакомства с Брайаном Штернбергом я отправился в Балтимор, чтобы взять интервью у одной необыкновенной девушки — Джони Эриксон. Конечно, имя Джони теперь известно многим — она и писательница, и художница, и видный христианский деятель. Но когда я впервые встретился с ней, о ее жизни еще ничего не было написано. Да и я знал о ней совсем немного.

История Джони похожа на историю Брайана: оба они были молодыми и энергичными, оба занимались спортом, и вдруг — несчастный случай, который обернулся пожизненным параличом. По дороге в Балтимор я думал, что увижу людей, каких встретил в доме Штернбергов, — ведущих нелегкую борьбу, обладающих твердой, непоколебимой верой. Но в доме Джони, находящемся на другом конце страны, я ощутил совершенно иной дух.

Ее дом стоял на берегу тихого залива к западу от Балтимора. Извилистая дорога, по обеим сторонам которой высилась стена лиственных деревьев, петляла вокруг холмов с крутыми склонами. Наконец дорога взобралась на вершину самого высокого холма. Деревья расступились, взгляду открылся захватывающий вид на окрестности. Дом был построен из огромных обтесанных вручную валунов и бревен, которые отец Джони тщательно подогнал друг к другу. Этот дом был его детищем.

Стеклянные стены мастерской Джони выходили на склон холма. Было видно, как внизу, в долине, гнедой жеребец щиплет траву, отгоняя хвостом мух. По лужайке около дома бегал огромный дог. Многие художники мечтают работать в таком живописном уголке. Но есть много особенностей, которые отличают работу Джони от работы других художников. В мастерскую ее привозят в инвалидной коляске, и она рисует, зажав карандаш или кисть зубами.

Подростком Джони скакала на коне по лесным тропам, ныряла и плавала в речке вместе с догом, играла в баскетбол на площадке позади дома. Иногда она охотилась на лис в окрестных лесах.

Сейчас ее физическая активность сведена к минимуму. С помощью ортопедического приспособления на бицепсе и плечевой мышце Джони может двигать рукой — она переворачивает страницы книга. Чтобы на листе бумаги появилось нечто — то похожее на рисунок, Джони требуется совершить не одно точное, выверенное движение головой. Свои картины она создает очень медленно.

Крохотная ошибка полностью изменила жизнь Джони, но не уничтожила ее оптимизма. Когда я познакомился с Джони, меня поразило ее лицо — оно было полно жизни и света. Бодрость ее духа была настолько заразительна, что мне показался смешным любимый совет всех «мисс Америка»: «Думайте позитивно — любите себя». Мисс Америка — образчик физического совершенства, Джони — инвалид. Но здоровый дух поселился в теле Джони именно благодаря ее несовершенству.

Роковой прыжок

Скорая помощь увезла Джони с безлюдного песчаного пляжа в суматоху балтиморской больницы. Девушку положили в приемном покое. Ее койка была отделена от других лишь шторкой. Одна медсестра записывала данные Джони в медицинскую карту. Другая ножницами срезала с нее купальник — красивый новый купальник! Оставшись обнаженной, Джони почувствовала себя совсем беззащитной. Подошел врач и длинной иглой стал колоть руки и ноги девушки. «Ты что–нибудь чувствуешь? А вот так?» — спрашивал он все время. Джони изо всех сил пыталась ощутить хоть что–нибудь, но честно ответить «да» смогла, лишь когда он начал колоть плечи.

Врачи посовещались и приняли какое–то решение. Один из них, доктор Шерилл, взял машинку и одним махом состриг копну белокурых волос Джони. Медсестра тут же обрила ей голову бритвой. Укол — и Джони начала впадать в забытье. Ей показалось, что она слышит пронзительный звук дрели. Последнее, что она помнила: кто–то держит ей голову, а врач высверливает два аккуратных отверстия по обеим сторонам черепа.

Зеркало

Очнувшись после наркоза, Джони обнаружила, что крепко пристегнута к специальной раме. Из отверстий в голове торчали металлические зажимы, присоединенные к какому–то пружинному механизму. Эта конструкция удерживала голову Джони в строго определенном положении. Джони лежала между двумя брезентовыми полотнищами, в одном из которых была прорезь для лица. Через нее Джони видела окружающий мир. Каждые два часа медсестра поворачивала раму на сто восемьдесят градусов. Джони поочередно смотрела то на пол, то на потолок.

Необходимость сохранять полную неподвижность угнетала. Да и сама атмосфера отделения реанимации не внушала бодрости. Но в первые несколько недель Джони ухитрялась сохранять присутствие духа. Болей почти не было. Врачи выражали надежду, что какие–то нервные окончания смогут восстановиться. Поначалу девушку часто навещали посетители. Ей приносили цветы и подарки. Сестры раскладывали журналы на полу под рамой, чтобы Джони, когда ее переворачивали лицом вниз, могла читать.

Когда истек критический срок — четыре недели, — ей сделали операцию по сращиванию позвоночных костей. Джони торжествовала, предвкушая, что все ее проблемы, наконец, закончатся, и она снова встанет на ноги. Операция прошла успешно, но в тот же день доктор Шерилл честно обрисовал ей картину. «Джони, — сказал он, — мне очень жаль, но твоя травма неизлечима. Операция не помогла. Ты никогда не сможешь ходить и двигать руками».

Только теперь Джони поняла всю серьезность ситуации. Она–то думала, что еще несколько месяцев лечения, потом восстановительный период — и можно будет говорить о полном выздоровлении. Но оказалось, что прежней жизни уже не будет. Никаких спортивных автомобилей, никакого катания на лошадях, никакой игры в баскетбол. И свиданий тоже. Никогда.

«Я была сокрушена полностью, — вспоминает девушка. — У меня была такая насыщенная жизнь! В школе я занималась всем, чем только можно. И вдруг оказалась в изоляции — голое, безжизненное тело между двумя простынями. Все мои увлечения, все, что я ценила, оказалось утраченным навсегда. А мои кони, мои красавцы? Я больше никогда не сяду на них верхом. Я даже поесть без посторонней помощи не могла. Самостоятельно я могла только спать и дышать. Все остальное для меня должны были делать другие».

Лежа лицом вниз, пристегнутая к стальной раме Джони видела, как капают на пол ее горячие соленые слезы. Потом потекло из носа — пришлось позвать медсестру. Она даже поплакать не могла без посторонней помощи!

А несколько дней спустя ее ждало новое потрясение. Впервые после несчастного случая ее навестили две школьные подруги. Они ожидали увидеть прежнюю Джони — спортивную девушку, полную энергии и жизни, и были не готовы к произошедшим с ней переменам. Подойдя к кровати Джони, они не смогли вымолвить ни слова, а через минуту пулей вылетели из палаты. Джони слышала, как одну девушку рвало за дверью. Другая захлебывалась в рыданиях. Что же так изменилось в моей внешности? — подумала Джони.

Через пару дней все прояснилось. К ней пришла Джеки, близкая подруга, которая с самого начала помогала ухаживать за Джони. Джони попросила ее принести зеркальце. Джеки поначалу отказывалась, но Джони настояла. Джеки неохотно уступила. Дрожащими руками она поднесла зеркало к лицу Джони. Одного взгляда было достаточно. Джони вскрикнула от ужаса: «Боже, как Ты такое допустил?»

Она ли это? Глубоко запавшие, налитые кровью глаза, обведенные темными кругами. Желтая кожа. Почерневшие от лекарств зубы. Обритая голова, из которой торчали металлические зажимы. Тело — груда костей: за время болезни Джони потеряла около двадцати килограмм.

Отчаянные рыдания сотрясли тело девушки. Наконец она простонала: «Джеки, прошу тебя. Ты должна мне помочь. Я больше так не могу».

— Джони, что мне сделать? Для тебя я сделаю все.

— Помоги мне умереть. Принеси мне таблетки или бритву. Я не могу жить в этом кошмарном теле. Помоги мне покончить с собой, Джеки.

Но Джеки наотрез отказалась даже думать о смерти. И Джони пришлось принять еще один мучительный факт: без посторонней помощи она не может даже умереть.

Полнота

После того ужасного дня прошло много времени. Сегодня миллионы людей знают Джони — она выступает на конференциях, проходящих по всему миру, принимает участие в телевизионных программах, каждый день в эфир выходит ее радиопередача. Она снялась в художественном фильме, основанном на событиях ее собственной жизни. О ней пишут в журналах. Да и сама Джони написала множество книг, выпустила несколько дисков со своими песнями. Ее рисунки можно увидеть на открытках, плакатах, они украшают канцелярские принадлежности. Джони вышла замуж, теперь она — Джони Эриксон–Тада.

Встречи с Джони воодушевляют людей, несут им надежду, делают их чуточку счастливей. Но как жалкий призрак Джони, который она с ужасом увидела в зеркале, сумел переродиться?

Перед Джони, как и перед любым инвалидом, стояла задача: смириться со своим состоянием, принять ограничения, которые оно накладывает. Какой смысл бесконечно оплакивать утрату молодого сильного тела? Это пустая трата времени. Как бы велико ни было ее желание, изменить отражение в зеркале Джони никак не могла. Нужно было признать, что она — паралитик, и научиться жить по–новому.

Привыкание к новой реальности шло болезненно. Когда Джони обнимал любимый — она ничего не ощущала. В такие минуты у нее возникало острейшее желание уйти в мир фантазий, представить себе, что она здорова. Жених, спортивная машина, походы — мечтам можно было предаваться до бесконечности. Но грезы не облегчали страданий, они лишь мешали принять реальность.

Вскоре Джони обнаружила, что рядом с инвалидом «нормальные» люди подчас чувствуют себя неловко: начинают говорить громче и четче, подбирать слова попроще, словно перед ними умственно отсталый. Когда ее везли на коляске, прохожие порой сходили на проезжую часть, чтобы дать ей дорогу, хотя места на тротуаре было вполне достаточно. Джони начала понимать, почему многие инвалиды, живущие в больницах или интернатах, не хотят перебираться в обычный мир: в больнице они ощущают себя почти полноценными людьми, их окружают медики, которые понимают их состояние.

Джони помогали друзья. Самое яркое воспоминание из тех далеких дней: ее друг, разогнав коляску на песчаном пляже, вкатил Джони прямо в приливную океанскую волну. Девушка завизжала от восторга. Да, она никогда не сможет больше заниматься виндсерфингом, но, по крайне мере, видит, как волны колышутся вокруг ее ног, ощущает вкус соленых брызг. Джони нравилось, когда люди обращались с ней легко и свободно, а не нянчились, как с фарфоровой куклой.

Все было непросто. Даже для того, чтобы научиться сидеть в коляске, Джони пришлось выдержать немало мучительных процедур. Несколько месяцев Джони пролежала в горизонтальном положении. Теперь нужно было постепенно вновь учить тело сидеть. Когда медсестра в первый раз приподняла верхнюю часть тела девушки на сорок пять градусов, Джони чуть не потеряла сознание: голова закружилась, подступила тошнота. И сердце не сразу привыкло к новому положению.

Настоящим бедствием были пролежни — они появлялись постоянно. Когда Джони сажали, острые края костей протыкали кожу в области копчика и бедер. Чтобы предотвратить травмы, врачи сделали разрезы и обточили кости. Операцию проводили без наркоза — ведь Джони не чувствовала боли. После операции девушке пришлось лежать пластом еще несколько недель. А потом возобновились ужасные упражнения — нужно было приучать тело к сидячему положению.

Это были очень трудные времена. Но рядом всегда находились друзья. Они всемерно поддерживали Джони. Друзья–христиане — теперь уже не школьники, а студенты — преданно заботились о ней. Однажды они тайно притащили в палату смешного щенка. Щенок облизывал лицо Джони, а она смеялась.

Отсрочка на сорок лет

Поначалу Джони никак не могла понять, как можно верить в любящего Бога, когда Он допустил такое страдание. Было ощущение, что ее обокрали, лишили ее всех Божьих даров, всех радостей жизни. Почему? За что? Что ей осталось? Джони ожесточилась против Бога. Джони потребовалось три года, чтобы Ему довериться, — три года слез и яростного поиска ответов. Медленно, но неуклонно Джони двигалась к Богу.

Однажды вечером она особенно ясно почувствовала, что Бог все–таки ее понимает. У нее мучительно болела спина. Для неподвижного человека такая боль превращается в пытку: здоровый, ощутив зуд, может почесаться, помассировать ноющие мышцы, растереть затекший сустав. А парализованному остается лишь беспомощно терпеть боль.

Рядом с Джони была Синди, одна из лучших ее подруг. Синди хотелось хоть чем–то ободрить Джони. И она вдруг поняла чем: «Джони, — выпалила она, — ты не одна так страдаешь. Иисус знает, что такое — быть парализованным. Он это пережил».

Джони изумленно взглянула на подругу: «О чем ты говоришь?»

— Вспомни, — продолжала Синди, — Его пригвоздили к кресту. После бичевания Его спина стала кровавым месивом. Представь, как мучительно Ему хотелось хоть немного подвинуться, размять затекшие руки и ноги. Но Он не мог — Его держали гвозди. Он чувствовал то же самое, что ощущает парализованный.

Эта мысль так поразила Джони, что она на миг забыла о своей боли. Ей и в голову не приходило, что Бог мог испытывать такую же острую боль. Для нее это стало утешением.

Пройдет немало времени, прежде чем Джони сможет танцевать. Но она и так многому научилась. После двух лет восстановительного лечения она научилась лихо управлять инвалидной коляской с мотором. Спустя годы Джони научилась водить машину и сейчас ездит на микроавтобусе с переделанной специально для нее системой управления.

Джони стала прекрасным оратором — ее часто приглашают выступать перед самой разной публикой. Она с первого взгляда пленяет слушателей — со вкусом одетая, красиво причесанная женщина в коляске, полная жизнелюбия и энтузиазма. Она часто вспоминает события давней уже трагедии, рассказывает о том, как долго шло восстановление. Ее тело остается неподвижным, но глаза наполнены светом и жизнью.

Несколько лет назад Джони переехала в Калифорнию. К ее живописным работам прибавились пейзажи американского запада. «Я не могу плавать и нырять в заливе, не могу скакать на лошади, — говорит Джони, — но зато могу бывать на природе, могу наслаждаться ее красотой, ощущать богатство окружающих меня запахов и красок». Джони, зажав кисточку или карандаш зубами, рисует то, что видит вокруг.

В разговорах Джони время от времени упоминает о конюшне, которая находилась рядом с ее мастерской в Мэриленде. Конюшня — самое любимое место Джони, с ним связаны счастливые воспоминания детства: ароматное сено, тихое ржание и пофыркивание лошадей. В конюшне было столько потайных уголков! Она была огромной, загадочной и прекрасной.

Конюшню выстроил отец Джони и страшно гордился этим творением своих рук. Джони вспоминает и связанное с конюшней страшное событие: как–то хулиганы подожгли конюшню, и она сгорела дотла. Эта сцена до сих пор стоит у Джони перед глазами: дикое ржание ее любимцев, запах паленого мяса, отчаянные попытки семьи и соседей потушить пламя.

Конюшня сгорела, но история на этом не заканчивается. Отец Джони, уже скрюченный от артрита, снова взялся за строительство. Фундамент уцелел, и отец выстроил на нем новые стены. На месте старой конюшни выросла новая, которая получилась много лучше прежней.

«Я — как та конюшня, — говорит Джони. — Я думала, что моя жизнь закончилась и ее уже не восстановишь. Но благодаря Богу и моим друзьям она отстроена заново. Теперь вы понимаете, почему я так счастлива? Я заново обрела то, что, казалось, утратила навсегда, — полноту жизни».

Двое страдальцев

Джони Эриксон–Тада и Брайан Штернберг — люди, которые каждодневно вынуждены сражаться с болью. На свете есть множество людей — парализованных, больных раком, родителей детей с врожденными нарушениями, — которые познали всю глубину страданий. Мысль о том, что боль — это дар, скорее всего, вызовет у них недоумение или горечь. Боль в их жизни вышла за рамки разумного, стала чудовищем. Только садист или недалекий человек может сказать им, что боль — это дар.

В наших двух историях один герой приобрел известность через страдания, другой — утратил ее. Прошло много лет. И Брайан, и Джони по–прежнему остаются пленниками своих немощных оболочек. И все же каждый из них нашел в себе силы, чтобы жить и расти. Исцеление их израненных душ без доверия Богу было бы невозможно.

Брайан постоянно задается вопросом «Почему?» и ищет причину случившегося. Виновен ли Бог в том, что с ним произошло? Его семья убеждена, что Бог разделяет их чувства. Взгляды самого Брайна не совпадают с главной идеей моей книги: он отвергает мысль о преобразующей роли страдания. Брайан признает, что Бог использует боль, чтобы творить благо. Однако он не согласен с тем, что Бог позволяет страданию тянуться до конца жизни. Вера Брайна зиждется на мечте об исцелении.

Но и столь жесткая позиция, которая кажется лишенной смысла даже друзьям Штернбергов, для Брайана означает поворот к Богу. Несмотря на муки, вынести которые способен не каждый, Брайан крепко держится за веру в любящего благого Бога. На небесах Брайан вновь обретет уверенную поступь. Походка его будет так же легка, как у Иова, Аввакума или Иеремии, которые пережили самое худшее и сохранили веру.

Боль Джони в основном эмоциональная — это боль потери. Но ее жизнь представляет собой триумф благодати и радости. Да, она боролась с Богом. Но не отвернулась от Него. Джони возродилась к жизни и обрела такую духовную глубину и зрелость, что теперь способна ободрить и вдохновить миллионы людей. Не буду утверждать, что любой больной человек может повторить путь Джони Эриксон–Тада. Это невозможно. Дары и таланты Джони уникальны и свойственны только ей. Однако тем, как она ими распорядилась, Джони показала: в страдании есть благородство и достоинство.

В первое время после травмы Джони получала много писем, в которых люди побуждали ее молиться об исцелении. Кто–то упрекал ее в недостатке веры. Но Джони, конечно же, молилась об исцелении. Летом 1972 года после молитвы за исцеление в узком кругу — присутствовало всего человек пятнадцать — Джони была твердо уверена, что ее спинной мозг в ближайшее время чудесным образом восстановится. Она позвонила друзьям и сказала им: «Скоро я постучу в вашу дверь. Бог исцелит меня, й я снова буду ходить».

Но чуда не произошло. В своих книгах Джони объясняет, как она пришла к непростому выводу о том, что физического исцеления не произойдет. Сейчас Джони называет произошедший с ней несчастный случай «блистательным вторжением». Она уверяет, что это было лучшее, что произошло в ее жизни. Бог привлек внимание и помыслы Джони к Себе. Если бы не трагедия, то она, скорее всего, стала бы типичной американкой среднего класса: комфортная жизнь без особой цели и парочка разводов.

Травма перевернула все. Со временем Божья благодать столь явно вошла в жизни Джони, что эта женщина стала живым символом того, как в страданиях утверждается вера. Сегодня одно упоминание ее имени способно пресечь пустые споры о вере. Неужели исцеления не получают лишь те, кому не хватает веры? А как же Джони Эриксон–Тада? Более того, жизнь Джони — яркий пример того, как Бог превращает страдание в благодать. Страдание преображается. Джони стала известна как писательница, актриса, певица и художница. Но это еще не все. Она решила посвятить себя служению тем людям, которых глубоко, по–настоящему понимает, — инвалидам. Сейчас Джони возглавляет благотворительную организацию «Джони и ее друзья», которая финансирует проведение семинаров и конференций, а также проекты по оказанию помощи инвалидам.

Мечта Джони — растормошить церкви, показать им необходимость заботы об инвалидах, напомнить, что христиане должны играть в обществе роль исцеляющей силы. Такие ее выступления собирают не столь много народа: всем интересно послушать историю жизни человека, личное свидетельство, а не лекцию о том, как помогать беспомощным больным. Но Джони продолжает ободрять и поддерживать инвалидов и просвещать здоровых.

Благодарение Господу, что лишь немногим из нас доводится пережить то, что выпало на долю Брайана и Джони. Но их жизни — подтверждение слов, написанных в Евангелии от Иоанна: «Не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божьи» (Ин 9:3). Эти двое парализованных — один из Сиэтла, другая из Балтимора — являют на себе дела Божьи сегодня.

В своей книге «Созидательное страдание» швейцарский врач и психолог Поль Турнье вспоминает, как он удивился, прочитав статью под названием: «Миром движут сироты». Статья была опубликована в серьезном медицинском журнале. Автор изучил жизнь трехсот великих людей, оставивших в истории глубокий след. В списке знаменитостей были Александр Македонский, Юлий Цезарь, Робеспьер, Джордж Вашингтон, Наполеон, королева Виктория, президент Израиля Голда Мейер, Гитлер, Ленин, Сталин, Фидель Кастро. Автор попытался понять, есть ли у них что–то общее. Оказалось, что все они выросли в неполных семьях. Но сиротство не всегда означает буквальное отсутствие родителей. Оно бывает психологическим: порой живые родители жестко отталкивают своих детей.

«Мы, — пишет Турнье, — рассуждаем о том, как важно, чтобы у ребенка были и отец, и мать. Мы читаем лекции о том, как важно, чтобы оба родителя, гармонично дополняя друг друга, участвовали в его воспитании. И вдруг обнаруживается, что самые влиятельные люди в истории были лишены родительского участия!»

Поль Турнье и сам рос сиротой. Но по–настоящему он задумался о сиротстве уже в преклонном возрасте, когда потерял жену — он словно осиротел вторично. До этого каждый свой успех, каждую трагедию он классифицировал как добро или как зло. Но после смерти жены он увидел, что обстоятельства — удачи и неудачи — сами по себе нейтральны. Это события. Позитивный или негативный оттенок они обретают в зависимости от того, как человек к ним относится. Вещи и события — категории вненравственные. Добро и зло заключены в людях — участниках событий.

Это открытие изменило медицинские воззрения Турнье и привело к возникновению концепции «цельной личности». «Мы редко имеем возможность управлять событиями, — говорит он, — но от нас (и от тех, кто нам помогает) зависит то, как мы отнесемся к происходящему. Страдание само по себе не несет пользы, но оно мобилизует на борьбу. Поэтому крайне важно, как человек ведет себя в страдании. Как отнестись к переменам в жизни, какой выбор сделать — это проверка для каждого из нас. Вот передо мной человек — больной или переживший трагедию. Он открывает мне душу. Как он отнесется к удару судьбы?

Как себя поведет? Сможет ли встретить беду с открытым забралом, творчески переосмыслить ситуацию? Сможет ли настроиться на позитив, что приведет к личностному росту? Или реакция будет негативной и развитие моего посетителя затормозится? Своевременно оказанная помощь способна изменить ход жизни этого человека».

В своей медицинской практике Турнье ежедневно встречался со страдающими людьми. Он видел, что страдание далеко не всегда ведет к личностному росту — не так уж и редко оно ломает человека. Поэтому Турнье отошел от традиционного врачебного подхода — постановки диагноза и последующего лечения. Он стал обращать пристальное внимание на психологические и духовные нужды пациентов. Он увидел свое призвание в том, чтобы обучать людей тому, как превратить боль в целительную силу.

Турнье приводил аналогию с орехом. Человек заключен в толстую и прочную скорлупу — ощущение личной безопасности и уверенность в завтрашнем дне. Но вот в его жизнь вторгаются нежданные бедствия и разрушают эту оболочку, раскалывают ее, как щипцы скорлупу ореха. Крушение приносит боль, но оно не разрушает сердцевину. Напротив, при поддержке надежных людей отчаяние и смятение приводят к личному росту. Когда старые привычки и схемы поведения перестают работать, больной оказывается беззащитным, «обнаженным» — он вынужден подбирать себе новую «одежду».

Какую же помощь способны оказать больному окружающие: врач, сиделка, социальный работник, священник или верный друг? Их забота — не дать обстоятельствам разрушить сердцевину человека, показать страдальцу, что даже самые ужасные события открывают возможность для внутреннего роста и развития.

Созидающее страдание

Мартин Лютер Кинг говорил: «То, что не может меня сломить, делает меня сильнее». В наш полный бедствий век такие люди, как Мартин Лютер Кинг, Махатма Ганди, Александр Солженицын, Александр Сахаров, Десмон Туту, Нельсон Мандела и многие другие, своей жизнью подтвердили теорию Турнье о созидательном страдании. Казалось бы, внешние обстоятельства должны были полностью их сокрушить. Но именно трудности и страдания дали этим людям мужество и силу, которые потрясли мир.

Например, Мартин Лютер Кинг умышленно выбирал для противостояния наиболее жестоких шерифов–южан. Он был готов принять побои, сесть в тюрьму, снести издевательства, ибо был убежден: увидев наиболее неприглядные проявления расизма, американская нация восстанет против этого зла. «Христианство, — говорил Кинг, — учит, что венцу славы всегда предшествует крест. Чтобы следовать за Христом, нужно взять свой крест — трудности, мучения, тяготы — и нести его. Но на спине не останется отметины от креста, пока не выйдешь на путь славы, к которому ведет только дорога страданий».

В конечном итоге именно взгляды Кинга привели к победе движения за гражданские права. Стойкость борцов, которые не сдавались, несмотря на жестокости властей, пробудила нацию. В 1964 году, спустя неделю после столкновения с полицией на мосту в Сельме, конгресс США принял Закон о гражданских правах. Кровопролитные столкновения не сломили Кинга, они придавали ему сил.

Принцип, столь ярко явленный в жизни Мартина Лютера Кинга, действовал и в жизни «маленьких» людей — тех, кто следовал за своим лидером, участвовал в маршах протеста. Мне вспоминается один из неизвестных героев той борьбы. Он жил в сельском районе Миссисипи. Его фотография ни разу не появилась на страницах газет и журналов. Я беседовал с мистером Бакли в начале семидесятых годов, когда большинство южан были настроены против дарования гражданских прав темнокожим. Уходя от мистера Бакли, я чувствовал, что покидаю дом святого.

Дом мистера Бакли — самый симпатичный в округе. Снаружи он обложен кирпичом, в нем четыре или пять просторных комнат, отделанных деревом. Мистеру Бакли было тогда девяносто лет, и, казалось, происходившим вокруг он уже не особо интересовался. Большую часть времени он сидел в кресле–качалке возле камина, как некогда сиживал у печки в своей деревенской хибарке. Я увидел его стариком со слезящимися глазами и выдубленной жарким солнце Миссисипи кожей. Он размеренно покачивался в кресле и предавался воспоминаниям. Время от времени мистер Бакли почесывал седой затылок и посмеивался — чего только с ним не приключилось за почти что сотню лет!

В одной из наших бесед мистер Бакли рассказал мне о своем детстве. Он говорил перед диктофоном без остановки три с половиной часа, лишь единожды прервавшись, чтобы попросить стакан воды. Сделав большой глоток, он удовлетворенно произнес: «Итак, мы добрались до 1901 года».

Мистер Бакли родился через поколение после отмены рабства и рос в тяжелые годы восстановления Америки. Он пережил жуткие времена разгула ку–клукс–клана: постоянные угрозы, горящие кресты, слухи о линчевании и поджогах. Семьдесят пять лет его жизни прошли в эпоху запретов: отели, рестораны, туалеты и кабинки для голосования «только для белых». В середине шестидесятых годов мистер Бакли стал участвовать в движении за гражданские права.

Веря, что этим служит Богу, он стал помогать пастору Джону Перкинсу в кампании по регистрации чернокожих избирателей. В округе, где проживало более пяти тысяч взрослых темнокожих, было зарегистрировано лишь пятьдесят избирателей.

Федеральные служащие организовали регистрационный пункт у заднего входа в отделение местной почты. Мистер Бакли помогал обеспечивать явку избирателей — к пункту стекались автобусы и машины. Прибывшие со страхом расписывались в регистрационных ведомостях — это было небезопасно. Время от времени появлялись группы агрессивно настроенных белых, которые выкрикивали угрозы и оскорбления. Тех, кто зарегистрировался, чтобы принять участие в голосовании, могли вышвырнуть с работы. Но люди приходили. Мускулистые чернокожие мужчины, согнутые от постоянного труда на хлопковых плантациях, образовали в центре городка Менденхолл «очередь мужества»: они хотели получить право голоса. В итоге зарегистрировались две тысячи триста человек.

Лидером темнокожего населения в Менденхолле и его окрестностях был мистер Бакли. Но прежде всего он служил Богу. Перенесенные трудности и страдания сделали его сильнее, укрепили его веру. Из рассказа мистера Бакли я понял: как и говорил Иисус, нищие и угнетенные блаженны. Когда со всех сторон подступал мрак, когда охватывало отчаяние, мистер Бакли мог опереться только на Бога. И Божья благодать стала в нем преизобиловать. Один взгляд на мистера Бакли — и видно, что Бог обитает в его душе. Богу в ней просторно.

Одним из самых серьезных испытаний, которые пережил мистер Бакли, был переезд в новый дом. Наконец–то, дожив до восьмидесяти лет, они с женой смогли позволить себе уютное жилье. Они купили чистенький аккуратный, еще пахнущий свежей краской домик. Но однажды глубокой ночью мистер Бакли проснулся от запаха дыма. Он выскочил из постели: коридор был весь в огне, пламя подбиралось к спальне. Им с женой удалось спастись, но все имущество сгорело. Оказалось, что дом подожгли соседи.

Вот что сказал мне мистер Бакли: «Мы многое пережили. У меня было трое детей, двое из них умерли. Я потерял первую жену, а со второй мы едва не погибли во время пожара. Но Господь сказал, что не пошлет нам испытания сверх наших сил. Когда силы будут на исходе, Господь окажется рядом, чтобы укрепить нас».

Мистер Бакли умер в 1986 году, в возрасте девяноста семи лет. Последние годы жизни он помогал строить новую церковь в Менденхолле. Он сказал: «Я хочу, чтобы это была церковь, где рады любому, независимо от цвета кожи. Я хочу, чтобы в этой церкви люди молились с уверенностью, что Бог слышит их. Я хочу, чтобы прихожане этой церкви любили друг друга, чтобы любовь была их опознавательным знаком». Мистер Бакли своей жизнью показал, какой он хочет видеть новую церковь.

Богословие обратного действия

«То, что не может меня сломить, делает меня сильнее». Умиротворенное, морщинистое лицо мистера Бакли, казалось, подтверждало эти слова Мартина Лютера Кинга. Старик был похож на крепкий столетний дуб, который много повидал на своем веку — ливни, ураганы, лесные пожары. Преодолев все трудности, мистер Бакли обрел такую внутреннюю силу, которой вряд ли могут похвастаться большинство американцев, живущих спокойной и размеренной жизнью. В тяжелые времена, когда есть только одна надежда — Бог, в душе человека происходят невероятные изменения.

После длительных бесед с мистером Бакли я наконец начал понимать смысл парадоксальных слов Христа о блаженстве, которые прежде резали мне слух. До меня вдруг дошло, что я всегда воспринимал слова Нагорной проповеди: «Блаженны нищие… плачущие… кроткие… изгнанные за правду…» (Мф 5:3–10), как некую подачку тем, кому в жизни не повезло. Ладно, раз уж вам так плохо — вы едва сводите концы с концами, подвело здоровье, постучалось в двери горе, — Я, так уж и быть, брошу вам соломинку, хватайтесь! Соломинка — несколько ярких фраз и обещание будущей награды. Может, вам полегчает? Но почему глаголы в этих обещаниях стоят в настоящем времени — «их есть Царство Небесное»? Мои встречи с чернокожими христианами из Миссисипи подтвердили: бедные и угнетенные способны обрести блаженство на земле. Жизнь как у мистера Бакли — редкость. Она была исполнена непоколебимой веры. Веры, закаленной в испытаниях.

Апостол Павел высказал невероятную мысль: сила Божья «совершается в немощи» (2 Кор 12:9). Эти слова порой понимают превратно. Над ними насмехаются те, кто винит Бога в человеческих страданиях. Но люди — такие, как апостол Павел или мистер Бакли, — раскрывают нам суть Божьих слов. Даже об Иисусе сказано: «Он… страданиями навык послушанию» (Евр 5:8).

Наблюдая за чужими страданиями со стороны, мы часто ожидаем увидеть в людях ожесточенность и обиду. Мы ждем, что они злобно накинутся на Бога, проклиная Его за свои несчастья. Но, как ни удивительно, страдальцы часто обретают в Нем покой. И тогда нам, сторонним наблюдателям, становится стыдно. Не случайно самые яркие примеры веры являют нам люди, которых мир считает неудачниками.

Клайв Стейплз Льюис, хоть и неохотно, приходит к выводу: «Однако я не совсем убежден, что страдание само по себе, без подсказки, непременно породит дурные чувства и черты. На передовой, в окопах, я нашел ничуть не больше злобы, себялюбия и подлости, чем в других местах. Я видал удивительную духовную красоту у сильно страдающих людей. Я обнаружил, что с годами люди становятся лучше, а не хуже. Я увидел, что смертельная болезнь способна взрастить драгоценные плоды стойкости и смирения даже в самых безнадежных людях»[21].

Что же такого есть в природе страдания, что вызывает в людях перемены? Почему боль не сокрушает человека, а придает ему силы? Иисус ясно говорил: Бог больше расположен к бедным и угнетенным. Это учение, которое иногда называют «богословием обратного действия», было явлено миру в Нагорной проповеди. В пользу подобного богословия говорят и другие высказывания Иисуса: «первые будут последними» (Мф 19:30; Мк 10:31; Лк 13:30); «унижающий себя возвысится» (Лк 14:11; 18:14); «…кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий — как служащий» (Лк 22:26). Притчи о добром самарянине и о богаче и Лазаре тоже являют нам совсем иной порядок мироустройства, чем тот, к которому мы привыкли.

Почему? Почему Бог выделяет бедных и угнетенных? Почему именно они удостаиваются Его особого внимания? Чем слабые заслужили такую честь?

Как–то мне попался на глаза перечень «плюсов» бедности, который составила католическая монахиня Моника Хельвиг. Ее размышления заставили меня задуматься. Я дополнил ее перечень, расширил его — теперь он относится ко всем тем, кто страдает, а не только к терпящим нужду.

1. Перед страданием все равны. Любого человека оно может подвести к пониманию необходимости покаяния.

2. Страдальцы видят, что зависят от Бога и от здоровых людей, но помимо этого поддерживают друг друга.

3. Страждущие не слишком полагаются на материальные блага — ведь они многого лишены, и многое им недоступно. Но они находят опору в людях.

4. Страдания смиряют гордых. Страдалец перестает думать о собственной значимости, он не беспокоится о том, что посторонние вторгнутся в его личную жизнь.

5. Сотрудничество и взаимопомощь имеют для страдающих большее значение, чем для людей благополучных. Страдающие перестают думать о конкуренции.

6. Страдание помогает понять, что является роскошью, а что — необходимостью.

7. Страдание учит терпению. Часто великое терпение рождается из признания своей зависимости.

8. Страдание помогает понять, какие страхи имеют реальную основу, а какие — преувеличены.

9. Для страдающих Евангелие — воистину Благая Весть. Они не видят в Евангелии ни угрозы, ни осуждения. Оно несет им надежду и утешение.

10.Страдальцы откликаются на зов Бога просто и без раздумий — им нечего терять. Они готовы ко всему.

Перечитав этот список, я понял, почему на долю святых всегда впадало так много страданий. Послушание, зависимость, смирение, простота, взаимопомощь, преданность — все эти качества имеют большую ценность для духовной жизни. А живя в комфортных условиях, обрести их трудно.

Я увидел заповеди блаженства в новом свете: нет, это не милостыня, брошенная Иисусом страдальцам. Слова Спасителя перестали быть похожими на лозунги. Они приоткрыли мне удивительные тайны человеческого бытия. Все страждущие — нищие, плачущие, алчущие — воистину блаженны. Но блаженны они не потому, что находятся в жалком состоянии. (Христос не уставал исцелять, кормить и освобождать людей от их бремени.) Они блаженны, потому что приобрели сокровище — те качества, которых нет у благополучных и независимых людей.

Стремление к независимости, то самое, что в Эдемском саду вскружило голову Адаму и Еве, обернулось губительным грехом, стало магнитом тянуть нас прочь от Бога. Страждущие и нищие имеют большое преимущество — они не способны опираться только на свои силы, и им не нужно напоминать об их слабости. Им нужен источник силы. Люди богатые, успешные, красивые способны прожить свою жизнь за счет собственных ресурсов. Но у тех, кто лишен земных благ, остается возможность в трудные дни воззвать к Богу.

Выходит, что страдающие лучше подготовлены к принятию Божьей благодати. Они нуждаются, они зависимы, они не удовлетворены жизнью — и они способны с радостью принять дар Божьей любви.

Порой бедность и страдание помогают понять всю ценность несамостоятельности: не ощутив и не осознав своей немощи, трудно принять Божью благодать. Апостол Павел писал, как он боролся с «жалом в плоти» — недугом, который так и остался для нас загадкой. Есть самые разные предположения о характере его заболевания: эпилепсия, заболевание глаз, хроническая депрессия, малярия, сексуальные искушения. Я рад, что Павел не уточнил, какой именно немощью он страдал: его размышления относятся к любому из нас, какое бы жало нас ни мучило.

Поначалу Павел не видел смысла в своей немощи. Он не мог принять ее с «великой радостью», просил Бога удалить от него напасть. Болезнь мешала его служению, вселяла в душу сомнения. Он трижды просил Бога об исцелении, и всякий раз его просьба оставалась без ответа. В конце концов Павел понял великую истину: «…довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи» (2 Кор 12:7–10).

«Жало» сослужило Павлу хорошую службу: духовная гордыня, высокомерие, тщеславие намного опаснее, чем немощь физическая. Недуг заставлял Павла полагаться не на свои силы, а на Бога. Осознав это, Павел перестал противиться и принял свое состояние: он больше не просил избавления, а молился, чтобы его страдание принесло добрые плоды.

Апостол пишет коринфянам — любителям мудрствовать, высоко ценившим авторитет и внешние данные человека, — о том, что Бог часто избирает малых, презираемых и слабых, чтобы постыдить мудрых и сильных. Павел понял суть заповедей блаженства: нищета, болезни, скорбь, немощи действительно могут стать благословением, если смиренно обратиться к Богу. «Когда я немощен — тогда силен», — заключает Павел. Чем более слабым ощущает себя человек, тем более надежную и прочную опору он находит в Боге.

За последние годы я прочитал множество свидетельств, авторы которых прошли через концентрационные лагеря. Их записки изумили меня: мне открылись в них крайности жизни, а сама жизнь предстала передо мной в невероятном свете. В лагерях различия между людьми стирались полностью. Все были в одинаковых одеждах, одинаково острижены. Не было имен — их заменяли номера. Для всех — единый распорядок дня. Классовые различия? Их не было. За колючей проволокой люди вернулись в первобытное неразвитое общество.

В руках умелых специалистов–садистов лагеря превратились в лаборатории страдания. Как говорил писатель Теренс де Пре, задача лагеря — «низвести заключенных до уровня бессмысленных тварей с предсказуемым поведением, которых можно полностью контролировать. Лагеря — яркое подобие скиннеровской камеры[22]. Закрытое, полностью контролируемое сообщество, в определенном смысле особый мир, в котором боль и смерть — отрицательные стимулы, а пища и жизнь — положительные. Эти стимулы воздействуют на человека в течение двадцати четырех часов в сутки, ибо затрагивают самые насущные его потребности».

И все же бывшие узники концлагерей Бруно Беттельхейм, Виктор Франкл, Эли Визель, Примо Леви, Симон Визенталь, Александр Солженицын и многие другие свидетельствуют об ином. О том, что великий бихевиористский[23] эксперимент провалился. Лишенные человеческого достоинства, эти свидетели, тем не менее, смогли не только сохранить свою человеческую сущность, но сами превратились в голос разума и совести. Взять хотя бы Солженицына. Реабилитированный писатель столь мощно выступил в защиту справедливости, что был изгнан из страны, успев, однако, практически в одиночку развенчать миф о сталинизме.

Если вы попадете на встречу евреев, переживших холокост, то не увидите сломленных, бесполезных, зомбированных существ. Перед вами предстанут активные члены общества — политики, врачи, юристы. Дети, выросшие при режимах, являвших собой воплощенное зло, теперь служат нам примером благородства, мужества и милосердия.

Опыт этих людей свидетельствует об одном: даже нечеловеческие страдания способны принести благие плоды. Бруно Беттельхейм делает вывод о жизни в лагерях: «Наш опыт не стал доказательством бессмысленности жизни. Мы не скатились до мысли, что мир — не что иное, как бордель. Мы не пришли к выводу, что следует жить, руководствуясь похотям плоти, и забыть о своих корнях. Нет, мы поняли, что жизнь, какой бы жалкой она ни была, — это ценность. Жизнь не такова, какой нам пытались представить ее в лагере. Жизнь в концлагере и за его пределами отличаются друг от друга, как ночь и день, как ад и спасение, как смерть и жизнь. Мы постигли, что в жизни есть смысл. Его непросто найти, но оказалось, что смысл этот глубже, чем мы могли себе представить до того, как побывали в лагере».

Георгий Мангакис, которого военная хунта Греции после пыток приговорила к восемнадцати годам заключения, жалел не себя, а своих мучителей:

В жизни австрийского психиатра, еврея Виктора Франкла, после пребывания в концлагере изменилось многое. Он осознал, что жизнь имеет смысл. Он увидел, что человек обладает внутренней свободой, которой никто и ничто не может его лишить. Он пришел к выводам, отражающим опыт и многих других узников:

Главный вопрос

Рассказы о жизни в концлагерях могут поведать о человеке и человечности многое. Но само существование лагерей и особенно гитлеровский геноцид против евреев поднимает вопросы о Боге. Название книги «Где Бог, когда я страдаю?» — это фактически вопрос всех евреев, который звучал во время холокоста. Как мог Он сидеть сложа руки и молча наблюдать за истреблением Своего народа? Шесть миллионов избранных стали жертвами геноцида. Как Владыка допустил такое зло?

В семидесятые годы социолог Рив Роберт Бреннер провел опрос среди тысячи переживших холокост евреев. Прежде всего его интересовали вопросы веры. Как этот трагический опыт повлиял на веру людей в Бога? Удивительно, но практически половина опрошенных заявила, что перенесенные ужасы на их вере никак не отразились. Ответы другой половины показали иную картину. Одиннадцать процентов опрошенных заявили, что в результате пережитого они перестали верить в существование Бога. После войны они не изменили своих убеждений. Бреннер проанализировал их ответы и пришел к выводу: их атеизм не был результатом изменений в их богословских воззрениях. Их неверие — скорее эмоциональная реакция на пережитое, выражение глубокой боли и гнева на Бога за то, что Он их оставил.

Бреннер также обнаружил, что примерно пять процентов опрошенных в результате пережитого пришли к Богу. Попав в кошмар лагеря, они не знали, к кому, кроме Бога, можно обратиться.

Как–то в течение двух месяцев я прочитал две книги воспоминаний узников гитлеровских концлагерей. Оба автора — Эли Визель и Корри Тен Бум — с глубокой искренностью высказали диаметрально противоположные точки зрения о том, что в диких условиях лагеря происходит с верой. Обе эти книги стали бестселлерами. Из всей массы книг, посвященных холокосту, они пользуются наибольшей популярностью.

Книга Визеля «Ночь» меня потрясла. Визель нарисовал картину своей жизни образно и лаконично. Всех евреев из их поселка сначала согнали в гетто. Потом у них отобрали имущество, а самих погрузили в вагоны для скота. Треть пленников умерла еще в дороге, не доехав до лагеря смерти.

Когда поезд доехал до Биркенау (Бржезинки), первое, что увидел Эли, были клубы густого черного дыма, валившего из огромной трубы. Впервые в жизни он ощутил запах горящей человеческой плоти. «Мне никогда не забыть той проклятой ночи — будь она проклята. Мне никогда не забыть этого страшного дыма, лица маленьких детей, чьи тела потом превратились в клубы дыма и растворились в молчаливой голубизне небес. Мне не забыть ночной тишины, которая навсегда лишила меня желания жить. Мне не забыть тех мгновений, которые уничтожили моего Бога и мою душу, развеяв в прах все мои мечты. Я никогда не забуду этого, даже если мне придется жить вечно. Никогда».

На глазах у подростка Визеля в печь отправили его мать и младшую сестру. Потом погибла вся его семья. Он видел младенцев, проткнутых штыками, повешенных детей. Он видел, как узники убивали друг друга за кусок хлеба. Сам Эли избежал смерти чудом — его спасла административная ошибка. В своих книгах Визель постоянно возвращается к тем бессмысленным трагедиям, свидетелем которых он был.

В предисловии к книге «Ночь» лауреат Нобелевской премии Франсуа Мориак описал свою первую встречу в Визелем:

Глубокий ров

Временами мне хочется согласиться с Визелем, ошеломленным человеческой трагедией. Как можно начать жизнь сначала, став свидетелем таких зверств? Можно ли вернуть былой смысл словам «надежда», «радость», «счастье»? Кто осмеливается говорить о том, что страдание формирует характер?

Прочитав «Ночь» и несколько других книг Визеля, я взялся за «Убежище» Корри Тен Бум. Условия жизни в лагере, описанные Корри, были уже мне знакомы. Сама Корри — не еврейка. Она родилась и жила в Голландии. Вместе с родными она укрывала евреев, за что и была арестована. Ее с сестрой и отцом отправили в лагерь Равенсбрюк. Как и другие узники, она испытала побои и издевательства, видела, как в печах исчезают люди. На глазах Корри умерла сестра. Корри узнала, как оскверняются добродетели в мире абсолютного зла. В своих книгах она поднимает те же вопросы, что и Визель. Временами ее обращенные к Богу слова полны гнева.

Но в книге «Убежище» есть и другая интонация, отсутствующая у Визеля: книга проникнута надеждой и торжеством. В историю Корри вплетены рассказы о маленьких чудесах, о радости, которую доставляло чтение Библии и пение псалмов, о проявлениях милосердия и самопожертвования. Испытания не убили веру сестер в любящего и заботливого Бога. Вот слова самой Корри: «Как бы ни была глубока пропасть, Божья любовь глубже».

Должен сознаться: я всем сердцем разделял веру Корри в любящего Бога, но мне казалось, что ее книги не столь глубоки, как книги Визеля. В его книгах было нечто такое, что пробуждало во мне какую–то сумрачную силу, которая отнимала у меня надежду, рождала безысходность.

Сам Визель писал о своем сомнении, как об акте освобождения: «Я был обвинителем, а Бог — обвиняемым. Мои глаза были широко открыты, но я был один — совсем один в мире, где нет ни людей, ни Бога, ни любви, ни милости. Я выгорел дотла — в душе остался один пепел. И все же я ощущал себя сильнее Всевышнего, с Которым так долго была связана моя жизнь». И какой–то внутренний голос нашептывал мне: стань на сторону Визеля, будь обвинителем, отбрось оковы веры.

Лишь одно удерживало меня — по иронии судьбы, это была мысль самого Визеля, открывшаяся мне в одной из рассказанных им историй. Он описывает случай, произошедший в концлагере Буна, который убил его веру в Бога. Визелю было тогда пятнадцать лет.

В лагере обнаружили тайник с оружием, который принадлежал одному голландцу. Голландца тут же отправили в Освенцим. Но остался его помощник — молоденький парнишка. Его пытали. Визелю запомнилось лицо паренька — чистое, красивое, еще не имевшее на себе следов лагерной жизни, «лицо печального ангела». Паренек не рассказал эсэсовцам ничего. Его приговорили к смерти вместе с двумя другими заключенными, у которых тоже нашли оружие.

В этом лагере Визель утратил веру в Бога. Его Бог болтался на виселице. Он умер там безо всякой надежды на воскресение. Но в этом мучительном эпизоде для меня открылся ответ на вопрос: «Где был Бог?» Голос, прозвучавший в душе Визеля, не солгал: в определенном смысле Бог и в самом деле висел вместе с парнишкой. Бог не избавил Себя от страданий: на Голгофе Он висел на кресте и медленно умирал. И это обстоятельство дает мне основание верить в любящего Бога.

Бог не сидел, уютно устроившись на небесах и закрыв уши, чтобы не слышать воплей и стонов, доносящихся с нашей охваченной страданием планеты. Он стал одним из нас. Он живет в угнетенном народе — народе Эли Визеля, когда тот бедствует и страдает. Он стал безвинной жертвой жестоких и бессмысленных пыток. В минуту наивысшей муки Божий Сын возопил, как кричали многие узники лагерей: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» (Мф 27:46).

В Иисусе Христе, Сыне Божьем, сошедшем на землю, воплотилось все, что я пытаюсь сказать о страдании. Как и Его предшественник, безвинный страдалец Иов, Иисус не получил ответа на Свое «Почему?». «Для чего?» — раздался вопль с креста. Ответом было молчание. Но и тогда Иисус остался верен молчащему Отцу. Он уповал на то благо, которое должно было принести Его страдание — искупление человечества.

Евангелия не оставляют сомнений в том, что Иисус принял мучения не потому, что был слаб, — Он мог бы призвать Себе на помощь легион ангелов. Но Ему следовало пройти весь путь до конца, чтобы падшее творение могло спастись. Бог принял на Себя великую боль Своего Сына, Он взял на Себя все страдания и боль земли. За спасение человечества Бог заплатил страданием.

Скорбь бессмысленна и пуста, если мы не верим, что Бог сочувствует нам и способен исцелить нашу боль. Уверенность в сочувствии Бога дает нам Иисус.

Итак, Благая Весть способна растворить в себе злобу, отчаяние и тьму, столь ярко описанные в книге «Ночь». В Евангелиях ярко проступает сопричастность Бога страдающему миру. Но христианство идет на шаг дальше сострадания. Воскресение Христа знаменует собой торжество над последним врагом — смертью. Трагедия — распятие Христа — открыла путь для полного исцеления мира.

Хотел ли Бог холокоста? Давайте поставим вопрос по–другому: хотел ли Бог смерти Своего Сына? Зная Божий характер, мы можем точно сказать: Бог не желал подобных злодеяний. Тем не менее, они произошли. И тогда вопрос «почему?», на который нет ответа, сменяется вопросом «зачем?».

Когда испытываешь сильнейшую боль, трудно представить, что она может принести благо. (Должно быть, в Гефсиманском саду Иисусу было непросто.) Никогда не знаешь, каким образом страдание может обратиться в радость и торжество. И тут требуется вера. Суть веры — уповать на то, что обретет смысл в будущем.

Капеллан из Дахау

Вскоре после того как я прочитал книги Эли Визеля и Корри Тен Бум, я посетил один из бывших концлагерей. Возле Мюнхена, на территории лагеря Дахау, я встретился с бывшим узником — Кристианом Регером. Он выжил во время холокоста и посвятил свою жизнь проповеди Божьей любви, которая сильнее извращенного человеческого разума. Он–то и помог мне понять, как Корри Тен Бум сохранила надежду в лагере.

Кристиан четыре года провел в застенках Дахау. В чем его вина? Он был членом Исповеднической церкви — той части государственной церкви, которая во главе с Мартином Нимёллером и Дитрихом Бонхоффером противостояла Гитлеру. Церковный органист донес на Регера властям. Его арестовали и отправили за сотни километров от дома — в Дахау.

После освобождения Регер и другие члены международного комитета Дахау приложили все усилия, чтобы восстановить лагерь и сделать его вечным напоминанием, зримым уроком для всего человечества. «Пусть не повторится» — вот их девиз. Несмотря на старания инициативной группы, найти лагерь непросто — местные жители не хотят, чтобы к нему проявляли повышенное внимание.

Я приехал в Дахау мрачным промозглым днем. Низко стлался утренний туман. Пока я шел, лицо и руки стали совсем мокрыми. Судя по остаткам бетонных фундаментов, здесь когда–то стояло тридцать бараков. Один из них был восстановлен. На табличке написано: «Барак рассчитан максимум на двести восемь человек», но временами в него набивали до тысячи шестисот. Печи крематория остались в первозданном виде — союзные войска их не тронули. Серая туманная мгла, призрачные развалины зданий — жутковатая и скорбная картина. И тут же — ребенок, бегающий вприпрыжку по остаткам фундамента. Вдоль забора из колючей проволоки — цветущие лилии.

Я нашел Кристиана Регера в протестантской часовне, рядом с которой находится католический монастырь и еврейский мемориал. Обычно Регер обходит территорию, приветствует туристов, беседует с ними. Он знает три языка, немецкий, английский и французский. Регер отвечает на вопросы и всегда готов поделиться воспоминаниями о тех днях, когда был здесь узником.

В зиму перед освобождением угля было мало, и печи крематория наконец перестали дымиться. Заключенные больше не чувствовали запаха сгорающих тел своих товарищей. Однако многие умирали от голода, и их голые тела с синими номерами складывали штабелями на снегу. Если слушатели просят, Регер готов рассказывать об ужасах концлагеря, но он всегда переходит к разговору о своей вере, о том, как даже в Дахау ощущал Божье присутствие.

«Ницше говорил, что человек способен вынести пытки, если знает ответ на вопрос «почему?», — сказал мне Регер. — Но в Дахау я узнал другое. Я узнал ответ на вопрос: «В Ком моя жизнь?» Бог наполнял мою жизнь в годы войны, Он наполняет ее и сегодня. Большего мне и не нужно».

Но так было не всегда. Первый месяц жизни в Дахау заставил Регера усомниться в любящем Боге. Узнику нацистского лагеря трудно себе представить, что Бог существует. Но в июле 1941 года произошли события, которые укрепили его веру.

Каждому заключенному было разрешено получать одно письмо в месяц. Ровно через месяц после ареста Регер получил первую весточку от жены. Собрав по кусочкам разрезанное цензором письмо, Регер прочитал о семейных делах и о том, что жена его любит.

В самом конце письма жена приписала ссылку на текст из Библии: Деяния 4:26–29.

Регеру удалось тайно сохранить свою Библию. Он открыл указанное место: это был фрагмент речи, произнесенной апостолами Петром и Иоанном после их освобождения из темницы. «Восстали цари земные, и князи собрались вместе на Господа и на Христа Его. Ибо поистине собрались в городе сем на Святаго Сына Твоего Иисуса, помазанного Тобою, Ирод и Понтий Пилат с язычниками и народом Израильским, чтобы сделать то, чему быть предопределила рука Твоя и совет Твой. И ныне, Господи, воззри на угрозы их, и дай рабам Твоим со всею смелостью говорить слово Твое».

В тот же день Регера вызвали на допрос, чтобы было самым страшным испытанием в лагере. От него будут требовать имена членов Исповеднической церкви, оставшихся на свободе. Если он их назовет, эти христиане будут схвачены и возможно убиты. А если он откажется говорить, то его, скорее всего, будут избивать дубинками или пытать током. Он на своем опыте знал, что «восстали цари земные на Господа», но больше ничего эти слова из Писания ему не говорили. Чем может помочь ему Бог?

Регера привели в коридор и оставили одного рядом с комнатой для допросов. Его трясло. Тут дверь открылась, из комнаты вышел священник, которого Регер до этого никогда не встречал. Священник с отсутствующим видом прошел мимо Кристиана и украдкой сунул что–то ему в карман. Через секунду эсэсовцы втолкнули Регера в кабинет следователя. Допрос прошел на удивление гладко — Регера не пытали.

Когда Регер вернулся в барак, с него, несмотря на холод, лил пот. Пытаясь придти в себя, он глубоко дышал. Немного успокоившись, залез на нары, покрытые соломой. И вдруг вспомнил о странной встрече со священником. Регер сунул руку в карман и вытащил спичечный коробок. «Какой замечательный подарок!» — подумал он. Спички считались в лагере бесценным сокровищем. Но спичек в коробке не оказалось, в нем лежала сложенная бумажка. Регер развернул ее и — сердце в груди подпрыгнуло. На ней было аккуратно выведено: Деяния 4:26–29.

Регер воспринял случившееся как личное послание от Бога. Священник никак не мог знать о письме жены Регера. Неужели Бог давал ему знать, что Он существует, что Он способен укрепить верующего и Ему можно доверять?

Тот миг преобразил Кристиана. Это было малое чудо — такими чаще всего и бывают чудеса, но этой малости оказалось вполне достаточно, чтобы укрепить его веру. Она так и осталась непоколебимой на протяжении четырех последующих лет, проведенных им в Дахау. Увиденные им варварства ее не разрушили.

Пока хватит сил, Кристиан Регер будет неторопливо обходить территорию лагеря и разговаривать с туристами. Его голос — теплый, с характерным акцентом — поведает о том, где был Бог во время ночи, надолго воцарившейся над Дахау.