Где найти Гинденбургов...

Глава девятая Личная жизнь комдива Виноградова

Москва. Орликов переулок. 1 марта 1940 года

Я держал в руках пятнадцать роз ярко-белого цвета, который очень редко можно встретить у цветочниц. Обычные розы имеют легкий желтоватый или чуть розоватый оттенок, как-то папа подарил маме белые розы с легкой зеленцой. А у меня в руках были розы абсолютно белого цвета. Извините, волнуюсь, поэтому попробую рассказать о событиях последних дней как-то более-менее связано.

– Так точно, товарищ Сталин. Моя истинная цель – спасти СССР.

Когда я бросил эту фразу в кабинете Сталина то ожидал чего угодно, кроме того, что дальше ничего не происходило. Не было эмоционального взрыва. Не было удивления. Не было вороха уточняющих вопросов, которые должны были бы уточнить, что я имею ввиду. Сталин прошел к столу, спокойно, в абсолютной тишине (я боялся даже вздохнуть) распотрошил «Герцоговину Флор», набил табаком трубку, закурил. Он сделал пять-шесть затяжек, отложил трубку и произнес:

– Ми думаем, товарищ Виноградов, что вы засиделись в гостях у товарища Берии. Думаю, нэмного свежего воздуха прояснит ваши мысли, сделает их точнее, и ви вспомните все намного быстрее. Двадцать восьмого фэвраля я жду от вас подробный доклад о том, почэму вам надо спасти СССР. Все остальное отложить. Хотя нэт. На сэгодня мы запланировали вашу встречу с товарищем Таубиным. Вы правы. Талантливыми людьми разбрасываться нельзя. Вечером вас отвезут в домик на природе. Двадцать девятого февраля мы поговорим. Со 2-го марта вы будете работать в структуре товарища Мехлиса. В структуре госконтроля, а нэ политуправления. Сегодня товарищ Мехлис назначен наркомом Госконтроля. У нас мало кадров, товарищ Виноградов, вы это верно заметили. У вас возникает справедливый вопрос: почему второго марта, а не первого? Потому что первого марта у одной симпатичной журналистки, живущей в Орликовом переулке, день рождения. И возвращение красного командира из секретной командировки будет более чэм кстати.

Вот это выдержка! Я был потрясен. Судя по тому, что вначале речи Сталина акцент был достаточно сильно выражен, но потом почти совершенно исчез, скромный секретарь политбюро ЦК ВКП(б) действительно взволновался, но достаточно быстро взял себя в руки и словом даже не высказал своего волнения. Его выдавал только акцент, и ничего более. Да! Может и мне начать трубку курить? Хорошо позволяет держать паузу, подумать, справиться с волнением. Да нет, оставим эту фишку Вождю. Я уверен, что решение дать мне чуть-чуть больше свободы было определено еще до самого разговора. Возможно, если бы я юлил и не отвечал на вопросы честно и откровенно, решение бы было другим. Я не знаю. Мне так показалось. А то, что моя личная жизнь будет под микроскопом… Я это понимал. Но… получается, что личность Марго просветили под рентгеном спецслужб, и она получила высшее одобрение. А что это для меня меняет? Для меня ничего. Понимаю, что это все меняет для Маргариты. Если бы ее личность чем-то не устраивала даже не Самого, а хотя бы Берию, с девушкой уже бы произошел какой-то несчастный случай. Хотя нет, без санкции Сталина у Берии в этом вопросе руки были коротки. В любом случае, товарищ Сталин хочет, чтобы у меня появился серьезный якорь, который будет меня мотивировать хорошо защищать социалистическую родину. А верная жена и дети – самый надежный якорь для нормального мужчины. Но на этом наш разговор не закончился. После небольшой паузы вождь спросил:

– У вас есть какие-то пожелания, товарищ Виноградов?

– Никак нет, товарищ Сталин.

– А я думал, вы попросите ампулу с цианистым калием. – мягко произнес вождь и уставился мне в глаза, прожигая своим взглядом насквозь. И в его фразе не было и миллиграмма шутки.

– Я умею останавливать свое сердце, товарищ Сталин. Это одно из первых умений, которому нас обучали.

– Хорошо. Можете быть свободны.

Вот такой вот разговор, дорогие товарищи.

После этого разговора я оказался на даче Таубина, а к вечеру – на базе в подмосковном лесу. Это была база подготовки охраны первых лиц государства. Царем и Богом в этом хозяйстве был Николай Сидорович Власик, в то время начальник 1-го отдела ГУГБ НКВД СССР, фактически – начальник охраны товарища Сталина. С одной стороны, я вроде бы оставался у Берии «под колпаком», а с другой стороны Власик подчинялся Сталину лично и обладал серьезной степенью автономностью. Думаю, вождь серьезно ограничил возможности Лаврентия Павловича, и как к этому отнесется сам Берия – предсказать было сложно. По поводу цианистого калия – тут все было ясно. Мне очень ясно дали понять, что попасть в руки врага я не имею права. И что кто-то из охранников на базе получил задание пустить мне пулю в затылок, если случится какая-то заварушка – я не сомневаюсь. Как к этому отношусь? Кисмет!

А потом я работал и спал всего шесть часов – когда приехал на базу и ждал появления порученца Сталина, без которого к работе было приказано не приступать. Неизвестный мне человек в военном френче без знаков отличия (мне казалось, что именно такая форма отличает работников секретариата товарища Сталина, уже потом столкнулся с тем, что такую одежду предпочитало подавляющее большинство ответработников) прибыл в пять часов утра, когда меня и разбудили. Потом работал, и до полудня 28 февраля, когда минули сроки сдачи главного документа, не спал ни минуты. Вторая встреча с вождем вытряхнула меня наизнанку, и сейчас, в преддверии встречи с любимой (надеюсь) девушкой меня все еще потряхивало от того напряжения, в котором пребывал последние дни.

Сегодня почувствовал, что в моем положении «птицы в клетке» есть и свои преимущества. Они оказались в том, что мне придали двух сержантов ГБ из подразделения Власика. Первым был сержант Иванов, вторым, как вы догадались, сержант Петров. На мой вопрос: «Нет ли в их компании сержанта Сидорова?», – Иванов с Петровым переглянулись и первый из них (это, напоминаю, Иванов) ответил: «А вы откуда знаете про третьего, товарищ комдив?». И вы скажите, что у Иосифа Виссарионовича нет чувства юмора?

Во всяком случае вчера я обмолвился, что надо бы выяснить, где в Москве можно купить розы.

– Какие розы? – уточнил сержант Петров, который по графику находился при моей тушке.

– Белые, – ляпнул я первое, что пришло в голову.

И вот в пять утра у меня были белые розы, доставленные, скорее всего, сержантом Сидоровым. Сейчас стою в Орликовом переулке, как раз напротив того подъезда, где мы расстались с Маргаритой, причем не так давно это произошло. Волнуюсь! Еще как! Наверное, больше, чем волновался при встрече со Сталиным (блин, вру ведь, не больше… почти так же, если эти виды волнения можно сравнивать в принципе). В руках абсолютно белые розы удивительной красоты. Чего их стоило достать в Москве в начале марта, мне представить сложно. Значит, есть места, и органы эти места знают наперечет. И мне сказали, что интересующая меня особа выбегает на работу в семь утра. Так что без четверти семь я уже был на месте. Подвезший меня сержант Иванов быстро отъехал, но то, что за мной следит сержант Сидоров, которого кто-то еще страхует, это было мне совершенно ясно. Опять-таки, нам, людям, привыкшим к реалити-шоу чего тут стесняться? После Дома-2 или три? Я не помню, какой по счету там дом типа строили, не знаю! Меня эти шоу принципиально не интересовали. Хотя бы потому, что совершенно неинтересны были люди, которые там себя выставляли напоказ. Заметили? Да! Забиваю эфир словесной шелухой. Это потому что чертовски нервничаю. А вдруг она меня уже забыла, вычеркнула из памяти? Вдруг с ее стороны это не было чувство? В мое время даже секс на первом свидании, судя по прессе, не был гарантией возникновения человеческих отношений, простите, никак не могу произнести слово «любовь». Блин! Ну как-то не так воспитали меня родители! Циничнее надо было! Циничнее… А они сами были романтики, каких уже мало встречалось… а мне теперь за их романтизм отдуваться!

И тут, слава Богу, скрипнула дверь и появилась она, появилась, и сразу же застыла от изумления, увидев меня, смущенного, с букетом дурацких роз в руке.

Москва. Кремль. Кабинет Сталина. 24 февраля 1940 года

– Знаешь, Лаврентий, один интересный человек рассказал мне байку. Мы с ним познакомились во врэмя ссылки в Туруханском крае…

Берия, которого вызвали в кабинет Сталина, как только из него вышел комдив Виноградов, замер. Чтобы Сталин начинал разговор с байки или притчи… Такие случаи можно было пересчитать по пальцам одной руки.

– Любил он в шахматы играть, да. Так вот, говорят, что начинающий шахматист считает на полхода вперед…

Сталин закурил, давая возможность Берии включиться в разговор. Тот быстро сообразил:

– На свой ход белыми или черными, получается в итоге полхода, верно, товарищ Сталин?

– Верно думаешь, товарищ нарком. Неопытный шахматист думает на один-два хода вперед. Опытный – на три-четыре. Мастер спорта думает на семь-десять ходов вперед. Хороший гроссмейстер может думать и на двадцать ходов. А ви, товарищ Сталин, думаете на пятьдесят ходов вперед! Вот так мне сказал этот бывший товарищ по ссылке. Недавно сказал. Очень хотел понравится, да. Расстреляли мы его. Троцкист потому что, да…

Иосиф Виссарионович неспешно прошелся по кабинету. Берия превратился в слух.

– Я это потому говорю, Лаврентий, что мне хватило трех минут, чтобы расколоть Писателя, да. И останешься ты на своем месте только потому, Лаврэнтий, что правильно ты предположил: у Писателя другая есть цель, а не оттянуть войну на год. Оттянуть войну – это маленькая цель. Есть еще и большая. 28 февраля в 18–00 жду тебя здесь. И мне бы хотелось узнать от тебя, какая главная цель была у Андрея Толоконникова, которого к нам заслали из будущего. А пока что он побудет под присмотром у Власика. Хочу последний раз проверить тебя на сообразительность.

На этих словах Лаврентий Павлович почувствовал, что балансирует на очень тонкой грани между жизнью и смертью.

– И еще, Лаврэнтий. Ты очень хороший исполнитель. Это верно. И в пределах своей компетенции ты справляешься. Хорошо справляешься. Но никогда, слышишь меня, никогда нэ думай даже стать первым номером! Нэ потянэш! Иди!

Сталин смотрел в спину вышедшему наркому внутренних дел. Он ему доверял. Хотя доверял осторожно. Окончательно и бесповоротно Сталин мог доверять только себе самому. Так научила его жизнь. Такова судьба лидера. Главы государства. Но это одиночество, на которое он обрек себя сам иногда было невыносимым. Вот так, как сегодня. Сказанное «попаданцем» на самом деле очень потрясло, его и собраться вождь смог только невиданным усилием воли. В тоже время, надо было понять, правду или нет говорит этот человек из другого времени. В том, что время Андрея Толоконникова было другим, Иосиф, сын Виссариона из Гори, что в восьмидесяти верстах от Тифлиса, ни на минуту не сомневался. Он еще не решил, что принесло сюда этого человека: Божественное провидение, научный эксперимент, ошибка природы. Да и не имело это значения. Над его предсказаниями будут работать эксперты. А вот что делать с самим «попаданцем», это решение было за ним и только за ним.

Глава десятая Проверяй, не доверяй…

СССР. Март 1940-го года.

Ямполь. Полевой аэродром. 1 марта.

Всем хорош летчик Голованов. Красавец. Косая сажень в плечах. Мужественный взгляд. В Аэрофлоте прославился как миллионщик (летчик, налетавший миллион километров без единой аварии)! Отличник Аэрофлота. Орденоносец (воевал на Халкин-Голе и в Финляндии, за нее, промерзшую, орден и получил). Главное, сейчас он пилот в структуре гражданской авиации, потому на него выбор и выпал. Вот и сейчас, стоит у самолета, лыбится во все свои тридцать два зуба, наблюдая, как к пошатывающимся и чуть позеленевшим членам Государственной комиссии подкатывает авто с местными сотрудниками госбезопасности.

От НКВД в Комиссии были старший майор госбезопасности, Виктор Михайлович Бочков и его коллега из Киевского военного округа, особист, майор Анатолий Николаевич Михеев. Они отвечали за безопасность проверки и за соблюдение режима секретности. И соблюдали так ревностно, что нарком Ворошилов жаловался, что чувствует себя арестантом. А вот Мехлис ни на что не жаловался. Он молча делал заметки в своем блокноте. По мере того, как блокнотик Льва Захаровича пополнялся письменными знаками, настроение Климента Ефремовича становилось все минорнее. Этот ранний утренний звонок Кобы, Ворошилова, слишком хорошо отметившего день рождения Красной армии, выбил из колеи. Приказ Сталина был однозначен. Нарком быстро поправил здоровье, ни на что большее времени не оставалось. Переезд на подмосковный аэродром. Там ему вручили приказ о создании Государственной комиссии. И Ворошилов в этой комиссии был фигурой выставочной, главной его работой было выбрать конверт с точкой проверки из пяти одинаковых и, прибыв на месте, дать приказ о начале маневров.

Первый приказ они отдали в городке Комарно, что в 45 км от Львова, где располагалось управление 4-й легкотанковой бригады РККА, которой командовал комбриг Александр Георгиевич Поликарпов. Крупный (как для танкиста) рязанец с вытянутым лицом, с глубоко посаженными глазами и смешно оттопыренными ушами таким гостям, прибывшим в его часть явно не на опохмелку, был совсем не рад. В шок его привел приказ наркома, потребовавшего поднять бригаду по тревоге, совершить сорокакилометровый марш на Львов, где занять оборонительные позиции на западной окраине города. А в сам город – ни ногой, ни гусеницей! Бригада располагалась в Строконстантинове, а что делало его управление вместе с управлением 25-го танкового корпуса в Комарно, один черт знает! Получив в одиннадцать утра приказ о выдвижении, командование 4-й танковой бригады рвануло в Староконстантинов, но вот беда, склады были закрыты, по случаю выходного дня и честного послепраздничного отдыха. Найти складское начальство не представлялось возможным. Почему-то ломать склады Поликарпов не рискнул. К вечеру удалось, слив горючку, отправить разведроту по маршруту. Но сверхскоростные танки БТ-7 в ночную темень оказались инвалидной командой, которая заблудилась по дороге, а на место прибыла только с рассветом. Увидевший первые танки и мотоциклы Ворошилов рано обрадовался. К вечеру 25-го февраля на место прибыло всего тридцать один танк из 167-ми, что значились в бригаде по штату. Еще пятьдесят одна машина прибыла следующим днем. Остальные машины вывести из расположения не удалось. Ночью этого дня комиссия прибыла в Харьков. Тут жребий пал на 23-ю стрелковую дивизию. Не знаю, что послужило причиной, то ли, что слух о высокой комиссии уже разнесся по городам и весям (точнее, по военным округам), то ли прокололась секретность, скорее. Дало о себе знать два фактора – будний день и личность командира дивизии, комбрига Василия Федотовича Павлова, громадного росту полный георгиевский кавалер, получивший пять ранений в годы Гражданской войны, обладал железным характером и поблажек подчиненным не давал. Дело свое знал, дивизию держал в ежовых рукавицах, так что задержки с выдвижением по маршруту, на линию Богодухов-Шаровка, где предстояло занять и оборудовать линию обороны шириной в двадцать с небольших километров не произошло. И хотя дивизия не уложилась в нормативы, но не уложилась совсем немного. Позицию для обороны заняла почти единственно выгодную и возможную, учитывая двойное превышение уставных требований, где фронт дивизии определялся от 6 до 12 км в ширину. Но! Артиллерия катастрофически отстала. Никакого зенитного прикрытия над походными колоннами видно не было. И вот в самом начале марта Комиссия прибыла в Ямполь. Отсюда надо было начать проверку Могилев-Подольский-Ямпольского Ура. Но все планы поломала подъехавшая делегация. Начальник Ямпольского районного отделения НКВД передал записку с цифрой 5. Ворошилов вскрыл 5-й конверт и выматерился. Комиссия должна была вылететь в Минск, чтобы проинспектировать МиУР…

3 марта Комиссия вылетела в Москву. В штабе округа развели руками: Минский УР был расформирован, создавался Слуцкий УР, теперь происходило их организационное слияние, кроме того, войска округа готовились к передислокации инженерных частей на строительство приграничных укреплений. Комиссия приехала более чем удачно. Командующий округом командарм Михаил Прокофьевич Ковалев выслушал порцию матюков от самого Ворошилова. Но и он разводил руками, сказав, что на завершение реорганизации надо еще три дня и раньше двух-трех недель выполнить приказ наркома не сможет. А если товарищ нарком настаивает, приказ его будет выполнен, сам Ковалев возглавит УР, но раньше пяти дней войсками его не наполнит. И все равно это будет профанацией, потому что вся документация по обоим УРам сдана в архив, а без карточек огня и схем управления это не укрепрайон будет, а новогодняя елка. Два героя гражданской сцепились не на шутку. Ковалев абсолютно Ворошилова не боялся. Он вообще был не сдержан на язык… Но при этом правильно не сдержан. Не полководец, скорее толковый администратор, после Гражданской был на серьезных должностях, но больших успехов не имел. В РИ Зимняя война поставила на его карьере крест. Сталин оценил его работу на должности командующего 15-й армии очень невысоко[15]. История уже изменилась, так что в Финляндии ни отличиться, ни опозориться не успел. С Тимошенко быстро нашел общий язык, обучению войск уделял особенное внимание, чем заслужил одобрение будущего наркома обороны. Но от судьбы не уйдешь, теперь уже эта стычка с Ворошиловым послужила причиной опалы командарма. 7-го марта он получит назначение командующим Забайкальским военным округом, куда подальше.

Москва. Кремль. Кабинет Сталина. 1 марта 1940 года.

– Читай, Лаврэнтий! Вслух читай! С выражением читай!

Лаврентий Павлович Берия имел, как говорят в Одессе, бледный вид. Он опять и опять проклинал себя за то, что Писатель творит сейчас в свободном полете, а контроль за ним у НКВД только в плане контроля безопасности. Ох, как он не хотел выпускать Виноградова из пресловутых «подвалов Лубянки», а еще лучше было бы, если бы комдив остался там навсегда хоть чучелом, хоть мумией… да как угодно… Но надо было читать:

«Я представляю себе ход дела так. Ленин потребовал яду – если он вообще требовал его – в конце февраля 1923 года. В начале марта он оказался уже снова парализован. Медицинский прогноз был в этот период осторожно-неблагоприятный. Почувствовав прилив уверенности, Сталин действовал так, как если б Ленин был уже мертв. Но больной обманул его ожидания. Могучий организм, поддерживаемый непреклонной волей, взял свое. К зиме Ленин начал медленно поправляться, свободнее двигаться, слушал чтение и сам читал; начала восстанавливаться речь. Врачи давали все более обнадеживающие заключения. Выздоровление Ленина не могло бы, конечно, воспрепятствовать смене революции бюрократической реакцией. Недаром Крупская говорила в 1926 году:

«Если б Володя был жив, он сидел бы сейчас в тюрьме».

Но для Сталина вопрос шел не об общем ходе развития, а об его собственной судьбе: либо ему теперь же, сегодня удастся стать хозяином аппарата, а следовательно – партии и страны, либо он будет на всю жизнь отброшен на третьи роли. Сталин хотел власти, всей власти во что бы то ни стало. Он уже крепко ухватился за нее рукою. Цель была близка, но опасность со стороны Ленина – еще ближе. Именно в этот момент Сталин должен был решить для себя, что надо действовать безотлагательно. У него везде были сообщники, судьба которых была полностью связана с его судьбой. Под рукой был фармацевт Ягода. Передал ли Сталин Ленину яд, намекнув, что врачи не оставляют надежды на выздоровление, или же прибегнул к более прямым мерам, этого я не знаю. Но я твердо знаю, что Сталин не мог пассивно выжидать, когда судьба его висела на волоске, а решение зависело от маленького, совсем маленького движения его руки».

Берия дочитывал фрагмент почти шепотом. Ему очень хотелось пить, но воды на столе не было. И как-то паузу надо было взять, но как ее взять, вот в чем вопрос?

– Скажи, Лаврэнтий, ты установил, что хотел Троцкий опубликовать в журнале «Лайф»?

– Нам стало известно, что в конце 1939 года…

– В сентябре, Лаврэнтий, в сентябре…

– В сентябре 1939 года редакция журнала «Лайф» заключила с Троцким договор на две статьи. Одна из них появилась 2 октября. Она называлась «Иосиф Сталин. Опыт характеристики». Реакция на эту статью была настолько негативной, что от публикации второй статьи редакция отказалась. По-видимому, это и есть Вторая статья.

– Этот пасквиль называется «Сверх-Борджиа в Кремле». И ты мне можешь объяснить, почему эта мразь должна еще полгода коптить мэксиканское небо?

– Товарищ Сталин, мы учли послезнания Писателя. Сделали выводы. Группа «Конь» усиленно готовится к акции. Мы максимально ускорим отправку агента Юзика, который войдет в группу «Конь» в день акции, и лично проконтролирует выполнение приказа. Группа «Мать» остается запасным вариантом. Операция планируется на конец марта. Надо дать Юзику возможность на адаптацию и подготовку.

– Пусть твой Юзик там не затягивает, да… по нашим данным (Берия про себя чуть усмехнулся, мол, знает он источник этих данных) Троцкий усиленно работает над большой книгой. Он назвал этот пасквиль скромно и со вкусом «Сталин». Сейчас книга и все черновики у него дома. Один писатель написал, что рукописи не горят. Так вот, пусть товарищ Юзик проверит эту гипотезу товарища Булгакова.

Берия выскочил из кабинета Сталина, как ошпаренный. Это было хорошим знаком, будет землю рыть, собака! Неожиданно Сталин почувствовал, что ему на душе стало как-то легче… В последние дни он вынужден был кардинально изменить график своей жизни. И все из-за Писателя. Теперь самая срочная информация шла от комдива Виноградова Сталину лично в руки. И он занимался этой информацией с десяти утра примерно до полудня, уже после двенадцати включая обычный режим совещаний и приема посетителей.

Но только сейчас Иосиф Виссарионович почувствовал, что такое иметь дело непосредственно с инновременной информацией. И стал понимать Берию, почему тот с таким трудом подавлял желание прикопать Писателя где-то в Завидово. Эта информация вызывала неприятный эффект отторжения. Ее не хотелось принимать и воспринимать. Воспринимать – это касалось сложности самого мыслительного процесса, а вот принимать – это уже сложность психологическая, никак не хотелось верить в то, что дела могут пойти именно так, как описано у Виноградова. Только себе самому Сталин смог признаться, каким громадным усилием воли он преодолевает эти трудности, что работает с информацией Писателя минут сорок-сорок пять от силы. А остальное время «отходит» от нее, восстанавливает психические кондиции. Вот, Берия тоже был в шоковом состоянии от обилия такой информации. Только времени на восстановление не имел. Писатель утверждает, что у Берии сейчас должна наблюдаться так называемая психологическая «ломка». Информация «попаданца», как он себя сам называет, затягивает, создает иллюзию всесильности и всемогущества. Это как мощный наркотик. Мы, семинаристы, и не с такими наркотиками справлялись. И тут Сталин вспомнил тот момент жизни, когда он неожиданно понял, что Бога нет… Это было во время его учебы в духовной семинарии. Правильно кто-то сказал, что духовные семинарии были рассадниками неверия и атеизма. Это правда! А тут еще знакомство с марксистской литературой, которая не просто говорила, что мир устроен несправедливо, тоже мне новость! Она показывала, как мир можно исправить! Это случилось после вечерней молитвы, когда семинаристы уже расходились по своим кельям, иначе эти махонькие комнатки и не назовешь. Его всю службу долбила мысль: «Бога нет». Эта мысль настолько перекрывала остальные, что юный семинарист даже молитвы не произносил, шевелил только губами, а если прислушаться, повторял, как мантру: «Бога нет». Иосиф вскочил в келью и ставился прямо в глаза иконе, на которой был изображен лик с неправдоподобно большими глазами. «Тебя нет!» – твердо и уверенно произнес про себя семинарист. И в этот момент раздался грохот и звон – на втором этаже, сверху его кельи, в учебном классе разлетелось стекло окна, и осколки его падая, пронзали своим звоном барабанные перепонки перепуганного молодого человека. Самое странное оказалось наутро: никто, кроме молодого Иосифа, грохота разбитого стекла не слышал! Он выяснил это, когда убирал с озадаченными семинаристами класс. С тех пор в его душе появилось ЗНАНИЕ. Он знал, что Бог есть. Не такой, как его представляют в семинарии, не такой, как описывает христианство, буддизм или ислам. Он просто существует и все. Это знание Сталин пронесет с собой всю свою жизнь. Но никому про это не рассказывал и рассказывать не будет. Зачем? Это его и только его… Личное!

Москва, 1 марта 1940 года.

Павел Анатольевич Судоплатов шел к себе из кабинета Берии после полученного разноса. Стало ясно, что нарком получил конкретную накачку на самом высшем уровне. Судоплатов коснулись только волны афтершока, как наши заклятые друзья называют короткие судороги земли после серьезного землетрясения. К таким выволочкам Павел Анатольевич относился философски. Избежать их невозможно, игнорировать – опасно. Поэтому грозу надо стоически пережить и выполнить указания начальства. Теперь должен получил накачку и товарищ «Юзеф», он же Йосиф Ромуальдович Григулевич. Этот полноватый круглолицый молодой человек с короткой стрижкой «ежиком» и обаятельной улыбкой на лице, похожий на преуспевающего латиноамериканского бизнесмена, ждал Судоплатова на той же конспиративной квартире, где их свел в конце 1939-го Лаврентий Павлович. Прежде чем выехать на квартиру, Павел Анатольевич отдал указание сотрудникам отдела найти Илью Григорьевича Старинова, который сейчас занимался разминированием на отжатой у финнов территории. Привычно сменив одежду, авто и добравшись до места назначения общественным транспортом, Судоплатов очутился в квартире, которая была целью его нынешнего вояжа.

Юзеф, он же Йося Григулевич, находился на кухне и занимался варкой кофе в турке на газовой плите. Сибаритствовал, одним словом. Узнав, что ему надо очень-очень ускориться, суперагент НКВД (и это не преувеличение)[16] спросил:

– Паша, прости меня за хамство, но что у нас в конторе за кипиш? Мне нужны средства, мне надо время… а тут у вас паровозы бросаются под семафоры!

– Послушай меня, Тома набрал хорошую группу крепких парней, проверенных в Испании, но… они опыта не имеют. Зачистка фигуранта – это не атака на фронте под Мадридом. Ты должен влиться в группу на последнем этапе.

– Зачем мне повторять то, что я уже знаю.

– Ты не знаешь, что Троцкий заканчивает пасквиль про Сталина, а еще в апреле собирается передать свой архив Гарварду.

– Вот оно что!

– Так что тебе надо самому зайти в его логово, проконтролировать процесс, книгу уничтожить, архив тоже, правда, нас интересуют списки троцкистов, в том числе тех, с кем Лев еще держит связь у нас. Получится вытянуть – хорошо. Нет – всё сжечь…

– Тогда лопнет идея представить это как грабеж…

– Почему лопнет? Грабители не нашли ничего ценного, обозлились и все сожгли…

– Если бы не надо было гарантированно уничтожить архив, да, прокатило бы… а так… И времени маловато…

– Слушай, у тебя голова круглая, ты и думай! – невесело пошутил Судоплатов. Спешка сорвала не одну операцию. Тайные дела не терпят суеты.

– Тома готовит пути отхода. Так что думай… – своеобразно попытался успокоить Юзека Судоплатов.

– А я что все это время делаю? Думаешь, только кофе варю? – недовольно пробурчал разведчик, разливая кофе по чашкам. От предложенного напитка Судоплатов не отказался. Чай, не дурак, знает, как Юзек кофе готовить умеет!

Глава одиннадцатая Личная жизнь комдива Виноградова (продолжение)

Москва. Орликов переулок. 1 марта 1940 года

Когда мои родители хотели с иронией сказать что-то о литературе, то применяли фразу: «Она посмотрела на него огромными оленьими глазами». Я не знаю, как правильно описать глаза Маргариты, которая натолкнулась на меня, нервно сжимающего охапку роз и сгорающего от нетерпения в ожидании ее появления. Они стали огромными, казалось, что радужка исчезла совершенно и теперь на меня смотрели два черных бездонных колодца.

– Алексей! – только смогла выдохнуть она…

Чтобы как-то разрядить ситуацию, я поступил самым глупым образом: ткнул в девушку букетом цветов и выдавил из себя почему-то хриплым, глухим, чужим голосом:

– С днем рождения, Марго!

Она взяла цветы, понюхала их (почему-то эти белые розы запаха почти не имели), сказала:

– Какие красивые… Одну минуту, Леша, я быстро…

Дверь подъезда захлопнулась. Я остался один. Но продолжалось мое одиночество, наверное, чуть больше минуты – ровно девяносто шесть ударов моего истосковавшегося сердца.

– Я старалась очень быстро… жалко было бы, такие цветы, и чтобы пропали… Мама очень удивилась…

Я в ответ только глупо улыбался…

– Алексей! Что вы молчите? Только улыбаетесь и все? И откуда вы узнали, когда мой день рождения? Дайте, я догадаюсь, опять ваш друг из органов? (ну… если назвать товарища Сталина другом)…

– Нет, не из органов… – я все еще был смущен и поэтому что-то мямлил вместо четкого ответа.

– Подруга из паспортного стола? – съязвила Маргарита. Она это вовремя сделала. Как раз этот ее укольчик и вывел меня из ступора…

– Ну, назвать этого товарища подругой я бы не рискнул, – отшутился в ответ.

– Но ты говорил о длительной командировке. Специальном и жутко секретном задании? Или ты ради меня готов любое задание отбросить? – Маргарита продолжала меня чуток покусывать, но делала это нежно и осторожно, как кошка, которая только прикусывает кожу, поощряя хозяина на новую порцию ласки. Вот и Марго взяла меня под руку, направляясь к Садовому кольцу.

– Я даже готов ради твоего дня рождения выпросить у твоего редактора жутко ответственное задание для тебя лично. – Кажется, первое смущение прошло и стала возвращаться привычная наглость, призванная скрыть душевное смятение.

– И какое такое задание? – Маргарита удивилась еще больше, чем при первой встрече:

– Евгению Петровичу, моему шефу, если ты не забыл, навязать какое-то там задание для любого из сотрудников, это, знаете ли, Леша, из области фантастики!

– Хм… Маргарита, разве нет таких крепостей, которые бы не смогли взять большевики? – Я рискнул щегольнуть неточной цитатой. – Кстати, в последнем твоем предложении мы все еще на «вы» или все-таки уже на «ты»?

– Так, не путай меня… если что, сам виноват, что я сбилась. И цитируй дословно, а то последняя твоя цитата – сплошная неточность…

– Хорошо, точная цитата от 13 апреля 1928 года: «Нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся, большевики».

Она посмотрела мне в глаза:

– Знаешь. Твоя феноменальная память меня все еще смущает… А что там за задание должен мне дать с твоей подачи товарищ Петров?

Любопытство все еще смешивалось с неверием.

– Подготовить материал о военных корреспондентах. О роли писателя, оказавшегося на войне. Взять интервью у боевого командира, который имеет свое мнение по этому вопросу.

Я чуть было не сказал «боевого офицера», ничего, тормоз в мозгах сработал! А тут Маргарита проворковала:

– Ой! Дай догадаюсь! Этот военный, который расскажет о роли писателя – ты! Угадала?

– И как тебе это удалось? Это почти что военная тайна!

Марго в ответ звонко рассмеялась:

– Тоже мне тайна Полишинеля! Хорошо. Если товарищ Петров даст мне такое задание, то я…

– То мы проведем этот день вместе. Я тебе подготовил материал, тебе останется его только литературно обработать. Знаешь, со стилистикой у меня не очень, вот, люблю повторы, могу какую-то мысль или слово талдычить и талдычить… Так что без тебя – как без рук!

– Смотри, сам напросился…

– Ну, верно, сам напросился…

Так, переговариваясь уже ни о чем, чуть покусывая друг друга, мы добрались до редакции «Литературки». И тут Марго решила меня еще чуть-чуть ошарашить.

– Знаешь, из наших главных редакторов[17] кроме Войтинской, на месте может быть только Петров. Остальные появляются не ранее полудня, многие позже. Давай, я тебя с Евгением Петровичем познакомлю!

Я, конечно же, за время своего пребывания в сороковом году познакомился с некоторыми историческими личностями. Упускать же возможность еще и поздороваться с самим Петровым! «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» на память! Да запросто! И не только потому, что у меня такая фантастическая память. Главное – эти книги мне жутко нравились! Вот так я и оказался в «Литературке».

В кабинете Петрова для раннего утра оказалось необычайно оживленно. Кроме самого Евгения Петровича Катаева (в смысле Петрова), высокого красивого мужчины с изящными чертами лица и внимательными раскосыми, как кто-то заметил, монгольскими, глазами, за столом сидел довольно грузный мужчина среднего роста с чуть одутловатым лицом и роскошными кавалерийскими усами. У окна на стуле сидел какой-то круглолицый чуть полноватый здоровяк с симпатичной улыбкой на лице и веселой ямочкой на гладко выбритом подбородке. Петров был одет в строгий костюм-тройку, а его посетители – в военного образца френчи без знаков отличия. Я к такой одежде гражданского населения страны стал уже привыкать. Маргариту они встретили радостными возгласами и нестройными поздравлениями с наступившим днем рождения. Раскрасневшаяся от поздравлений и комплиментов девушка представила меня как своего друга и красного командира Алексея Виноградова. При имени моем Петров встрепенулся, и произнес:

– Так это вы тот самый военный, который имеет что интересного сказать про военкоров?

– Так точно, он самый. – Я постарался быть краток.

– Да, мне тут звонил один товарищ… – продолжил брат великого писателя Валентина Катаева, великий писатель Евгений Петров.

– Лев Захарович Мехлис? Так мы с ним встречались на Финской.

– А с товарищем Ставским там не встречались? – поинтересовался редактор «Литературной газеты».

– Не имел удовольствия. У меня были Левин и Диковский. Борю ранило на моих глазах.

Кажется, внедрение в писательскую среду прошло более-менее успешно. Во всяком случае, усач-кавалерист представился:

– Владимир Петрович Ставский! – представился он.

– Очень приятно! – Ответил я и поинтересовался:

– Как ваше здоровье, вас ведь ранило, если не ошибаюсь под Выборгом?

– Спасибо! Легкое ранение, ерунда. А ранили меня на линии Маннергейма. Я с разведчиками сходил. Туда – удачно. Оттуда, вот, чуток зацепило[18].

– Аркадий Петрович Голиков, – скромно представился мужчина у окна. И тут меня конкретно так шибануло! Это же Гайдар! Точно! Он самый! Который не только «Тимур и его команда»… Вот это заскочил в «Литературку», называется!

На столе как-то незаметно организовался чай, кулек с конфетами и вазочка с печеньем. Спиртное? В рабочее время? Это не в том времени, товарищи!

– А знаете, Алексей Иванович обладает феноменальной памятью. Он запоминает огромные тексты с первого взгляда и может их воспроизвести по памяти и без ошибки! Я сама проверяла! – заявила Марго во время чаепития.

Чтобы разогнать легкий дымок неверия, сразу же возникший в комнате, я произнес: «Исповедав умирающую Клавдию Ивановну, священник церкви Фрола и Лавра, отец Федор Востриков, вышел из дома Воробьянинова в полном ажиотаже и всю дорогу до своей квартиры прошел, рассеянно глядя по сторонам и смущенно улыбаясь. К концу дороги рассеянность его дошла до такой степени, что он чуть было не угодил под уисполкомовский автомобиль Гос. № 1. Выбравшись из фиолетового тумана, напущенного адской машиной, отец Востриков пришел в совершенное расстройство и, несмотря на почтенный сан и средние годы, проделал остаток пути фривольным полугалопом»[19].

– Н-да, слыхивал я, что многие ваши произведения знают наизусть, Евгений Петрович! Теперь вот убедился. – подал голос Ставский. Надо было проолжать, ковать железо не отходя от кассы.

«Яростно чадит душный день. Холмы и долины приподнимаются и плывут над синими струями испарений. Солнце словно застыло в зените. Редкие вздохи ветра пышут зноем, обжигая Костино лицо.

По степным, заросшим лебедой да полынью рубежам, по хрящистым и твердым, ослепительно сверкающим дорогам шагает Костя. Он уже смелее заговаривает с встречными, сворачивает с дороги к работающим в степи хлеборобам.

Жалуется, что нет работы, что никак не найдет потерянных во время эвакуации из Новороссийска родичей. Хлеборобы участливо расспрашивают его, кормят салом, рассыпчатым хлебом. И всегда у всех один знакомый вопрос: «Ничего не слыхать такого? Скоро кончится?..»[20]

– Ну вот, и твоя книга, оказывается, хорошо известна и цитируется, – прилетела ответная реплика от Петрова.

– Аркадий Петрович, – предложила Маргарита, – может быть, вы подберете товарищу уникуму задание посложнее, чем вспомнить вольный текст?

– А что, можно! – отозвался Гайдар. Писатель немного подумал, после чего произнес:

– Есть у меня один рассказ, я его в тридцать первом напечатал и больше никуда не включал. «Четвертый блиндаж» называется. Читали?

– Читал. – просто и скромно ответил. У моих родителей был четырехтомник Гайдара, зачитанный до дыр. Набрал чуть воздуху в грудь и приступил:

«Долго плакали, притаившись в углу, попавшие в беду ребятишки. Гул наверху не смолкал. Он то приближался, то удалялся. Бывали минуты перерыва. В одну из таких минут Колька полез наверх затем, чтобы закрыть верхнюю дверь. Но тут совсем неподалеку так ахнуло, что Колька скатился обратно и, ползком добравшись до угла, где тихо плакали Васька с Нюркой, сел с ними рядом. Поплакав немного, он опять пополз наверх, к тяжелой, окованной железом двери погреба, захлопнул ее и отполз вниз.

Гул сразу стих, и только по легкому дрожанию, похожему на то, как вздрагивают стены дома, когда мимо едет тяжелый грузовик или трамвай, можно было догадаться, что снаряды рвутся где-то совсем неподалеку»[21].

– И таки точно фэномэн! – сделав ударение на последнем слоге, сделал вывод Евгений Петров. Атмосфера неверия улетучилась, но какое-то напряжение все-таки оставалось. И я решил рискнуть.

– Товарищи! Заметьте! Тут собрались три выдающихся писателя и все Петровичи! Событие неординарное, и где-то даже мистическое. А хотите я прикину кармическую карту товарища Гайдара, и скажу, над чем он сейчас работает?

– А давайте! – подхватила мою игру Маргарита. Я увидел, как писатели тоже чуток расслабились.

– 22 января по новому стилю 1904 года в городе Льгове, время не уточните, Аркадий Петрович?

– Семь часов утра было, – уточнил писатель.

– В семь часов утра родился Аркадий Петрович Голиков. Сатурн подрался с Водолеем, Козерог в отвале, Нептун пересек траверз Плутона в тинктуре… Значится так… – я с умным видом нес околомистическую ахинею, поглядывая на писателей…

– От детской темы вы не отступите и будете писать на этот раз… про подростков. Лето, дачный участок. Две группы ребят – пионеры и хулиганы. Одни помогают семьям военных, другие обносят сады… Добро побеждает зло… Ну да, раз траверз Плутона в тинктуре…

Вся компания дружно рассмеялась. Не смеялся только Гайдар.

– А ведь знаете, Алексей Иванович, я сначала подумал, что вы наш с Владимиром Петровичем коллега[22]. Убедился теперь, что это не так. Я ведь такую повесть действительно задумал. Вот только слова еще не написал. И названия не придумал. И про сады – интересная мысль, но я как-то не так думал, да… Может быть, и название подскажите?

Штирлиц никогда еще не был так близок к провалу. Надо было срочно отыгрывать назад.

– Ну уж это увольте, Аркадий Петрович, имя своим произведениям может дать только сам писатель. Это ж как назвать ребенка – дело сугубо интимное!

И вот тут меня опять торкнуло! Это что, получается, я невольно натолкнул Гайдара на сюжетный ход с садами, да еще и подсадил идею дать повести имя сына? Блин! Надо все-таки язык придерживать… Да! Тяжела ты судьба «попаданца». И главный твой принцип должен быть: «не п…, ой, не мусори словами! Вот!».

Не буду говорить, что Маргариту отпустили на ответственное задание в моем сопровождении (для охраны), потому что терять такого ценного кадра «Литературка» не собиралась. Но какой-то чертик выскочил все-таки из табакерки, потому что, когда мы выходили, кабинет петрова покинул и Гайдар, так я остановил его в коридоре, уверился, что мы тет-а-тет, и произнес:

– Вы, Аркадий Петрович сыну своему накажите: его сына, внука вашего пороть! Обязательно пороть! Глядишь, человек из него и получится…

Первого марта сорокового года в двадцать часов и двадцать шесть минут в квартире Зинаиды Виссарионовны Ермольевой раздался звонок. Профессор, которая вымоталась на работе и чувствовала себя отвратительно уставшей, подошла к телефону не сразу. Эта удивительная женщина получила профессора без защиты диссертации, создание холерного бактериофага, разработанный ею препарат оказался эффективным при брюшном тифе и дифтерии. Сейчас в ее лаборатории отрабатывалась промышленная выработка холерного бактериофага, который должен был применяться при вероятной вспышке опасного заболевания.

– Зинаида Виссарионовна? – голос в трубке был незнакомым.

– Да, это я. – голос женщины прозвучал немного глуховато, казалось, скрывать усталость уже не было сил.

– Сейчас с вами будет говорить товарищ Сталин.

Зинаида Виссарионовна похолодела. Она знала, что Иосиф Виссарионович имел такую привычку, звонить кому-то, задавать вопросы, иногда это были совершенно простые, ничем не приметные люди… Усталость слетела с нее, как будто и не бывало.

– Добрый вечер, Зинаида Виссарионовна. Как дела, сестричка[23]?

– Работаем, товарищ Сталин.

– Мы следим за вашими успехами, да… Есть мнение, товарищ Ермольева, что вам надо бросить все свои силы на создание препарата из плесени. По нашим данным, первые полученные результаты очень пэрспективные. У нас сложилось мнение, что вашей лаборатории надо расширяться. Сегодня принято решение о создании научно-исследовательского института. Назовем его институтом антибиотиков. И вы будете им руководить. Да… Бактериофаг пусть до ума доводят коллеги. Считайте главной и неотложной задачей создание препарата из плесени. Справитесь?

– Приложу все силы. – твердо ответила Зинаида.

– Хорошо, сестричка… Думаю, что справитесь. У вас просьбы есть?

– Есть одна просьба. – так же твердо произнесла профессор Ермольева.

– Я знаю эту просьбу, сестричка…

На несколько секунд, показавшихся Зинаиде бесконечными, в трубке стало совершенно тихо.

– Мы сделаем так: дадим ему ответственное и секретное государственное задание. Справится – выпустим. Не справится, больше о нем нэ спрашивай.

«Удивительная женщина! Да! Однолюб! Уже второй раз замужем, обоих мужей арестовали, а просила бы за первого мужа, да… А что, если в этом деле свести обоих ее мужей? Интересно получается, да…». И Сталин поднял трубку телефона, на другом конце которого находился товарищ Берия.

А в одинокой квартире профессора Ермольевой, потомственной казачки и выдающегося ученого, еще долго горел свет. Зинаида Виссарионовна долго курила, одну папиросу за другой, но нервное потрясение еще не проходило. Сталин звонил далеко не каждому профессору. Но волновало Ермольеву не это. Когда-то у профессора Барыкина было три любимых ученика: Ермольева, Зильбер и Захаров. Оба они были в Зинаиду влюблены. Оба – это Зильбер и Захаров. Образцовый семьянин Барыкин не в счет. Зинаида полюбила красавца Льва Зильбера. Они поженились. А потом муж ее бросил. Вторым мужем Ермольевой стал Алексей Захаров. Их обоих арестовали. А она яростно боролась за возвращение одного из них. И теперь понимала, что у ее Левушки, вирусолога Льва Зильбера, появился реальный шанс выйти на свободу.

Глава двенадцатая И вместо сердца – пламенный мотор

Чикаго. 3-е марта 1940 года

Красивая и эффектная молодая женщина, одетая несколько скромно, но с определенным шармом, в холле Конгресс Плаза отеля не задержалась, она прошла к нескольким столикам, стоявшим на улице, где расположилась, заказав чай. Ветра не было, на улице было скорее зябко, чем холодно, на стол легла маленькая белая сумочка, на которую легла пачка сигарет. Официант подбежал и ловко поднес огонь, женщина, вставившая сигарету в мундштук, закурила. Молодой симпатичный мужчина с круглым лицом, восточным разрезом почти черных глаз и полными чувственными губами, одетый в дорогой плащ модного светло-кофейного цвета, быстрым шагом пересек улицу и направился к входу в отель.

Владимир Николаевич Ипатьев в воскресное утро имел привычку поспать подольше. Всего один день в неделю. Здесь, в Америке, его православное рвение не то чтобы дало трещину, но стало отнюдь не таким, как при царе-батюшке. Отношения с Господом у генерал-лейтенанта Ипатьева были более чем сложные. Достаточно того, что рак горла, от которого его спасла германская медицина, был в те годы совершенно смертельным заболеванием. С одной стороны, произошло маленькое чудо, и кого, кроме Господа надо было благодарить за это? С другой стороны – без врачей Германии чуда не произошло. В душе каждого ученого присутствует скептик, а часто еще и атеист. Вера была результатом традиционного воспитания и определенного положения в обществе, которое он занимал. С одной стороны – создатель химической промышленности в царской России, благодаря его усилиям за годы войны Россия увеличила производство взрывчатых веществ почти в 9 раз! За этот трудовой подвиг он и был удостоен звания генерал-лейтенанта, был произведен в академики Российской академии наук. С другой стороны, в подвале дома, который принадлежал не ему, что вы, а его младшему брату, Николаю, была расстреляна царская семья и бывший император Николай с бывшим наследником престола. К убийству гражданина Николая Романова отношение генерала Ипатьева тоже было сложным. Он неоднократно встречался с царем. И в четырнадцатом году, когда отправился с комиссией в Донбасс, чтобы наладить производство бензола и толуола из угля, и в пятнадцатом году, когда так остро стал вопрос снарядного голода, упирающийся в элементарное отсутствие возможностей несуществующего химпрома. Но ведь царю подавали докладные о таком состоянии дел задолго до войны! И ничего! А семейка Романовых? Нет, не царь, человек действительно интеллигентный, исключительно вежливый, деликатный, обходительный… А эта жадная вороватая толпа его родственничков, набивающая мошну на военных поставках! Сколько они попили его крови! Сколько усилий надо было приложить, чтобы преодолеть обычный имперский бюрократический аппарат, но какие сверхусилия нужны были, чтобы пробиться сквозь ряды высокопоставленных мздоимцев! Тогда отношение Ипатьева к семейке Романовых окончательно сменилось с осторожно-верноподданного до сугубо презрительного. И весть о казни царской семьи химик Ипатьев принял с удивительным спокойствием, даже безразличием. Больше всего Владимира Николаевича удивляло то, что из всех Романовых выжить удалось самым отвратительным (по его опыту) персонажам.

Отель считался неплохим, но утром в нем было довольно зябко. Ипатьев плотнее закутался в халат, подошел к окну, на журнальном столике лежало нераспечатанное письмо. Владимир Николаевич привычно вскрыл конверт, украшенный замысловатым вензелем. Усмехнулся. Ему сообщали, что выдвинули его на золотую медаль Гиббса, причем шансы получить награду в этом году у академика Ипатьева велики как никогда. Ну да, ну да… Он вообще-то четырежды академик, если разобраться в этом: Академик Санкт-Петербургской академии наук, Российской академии, Академии наук СССР, Национальной академии наук США. И еще… он человек, который страстно желает вернуться на Родину.

Часы! До прихода маклера осталось чуть менее часа. Пора привести себя в порядок. Подошел к зеркалу, да, после болезни и операции изрядно похудел, но теперь вес набрал и вид его стал более чем внушительным, вот только борода и усы… Куда они делись? Четырежды академик с улыбкой вспомнил «генеральскую наружность», с которой расстался почти одновременно с революцией, а после операции оставил себе небольшую аккуратную бородку. А ведь в семнадцатом Ипатьев поверил в большевиков. Бороду сбрил в знак отказа от старого мира. Немало принятию Ленина и его соратников поспособствовали хорошие отношения генерал-лейтенанта Ипатьева с генералом от артиллерии Маниковским, который много сделал для того, чтобы в России появилось нормальное производство взрывчатых веществ. По поручению Алексея Алексеевича Маниковского, Льва Яковлевича Карпова[24] и большевистского правительства Владимир Николаевич сумел убедить ученых-химиков, которые вместе с ним входили в Химический комитет при Главном Артиллерийском Управлении царской армии начать работу на благо большевистской России. Его работу высоко оценил Ленин. Он часто встречался с видными большевиками – Дзержинский, Луначарский. А еще с Троцким, который создавал и руководил Красной армией. И это ему очень сильно аукнулось…

Через десять минут бывший генерал-лейтенант царской армии был уже при полном штатском параде. С сожалением посмотрел на коробку с сигарами – почти десять лет как бросил курить. Сорок минут… Ипатьевы собирались снова вернуться в Чикаго. При приезде в страну Владимир Николаевич устроился преподавать в Северо-Западном университете города Чикаго. Но его бурная натура требовала научной деятельности, учитывая неплохую университетскую лабораторию, энтузиазм преподавателя и его студентов, стали появляться интересные работы в области нефтехимии. Две недели назад профессор Ипатьев получил двухсотый патент на свои изобретения в США, еще 14 патентов ждали своего одобрения, а семь только оформлялись патентными поверенными. Тогда же он начал сотрудничать с Universal Oil Products Company, а в 1936 году сделал открытие каталитического крекинга нефти. Сейчас, после того, как при его участии были созданы предприятия по производству высокооктанового бензина, Ипатьев собирался вернуться в Чикаго и продолжать преподавательскую и научную деятельность. Он уже был достаточно обеспеченным человеком, чтобы позволить себе купить приличное жилье в городе, а не мыкаться по гостиницам, даже самым комфортабельным: не так давно они с женой Варварой удочерили двух русских девочек-сирот, Анну и Софи, и уже успели к ним привязаться всей душой. На покупке дома настаивала жена Варвара, сам профессор все еще склонялся к тому, чтобы вернуться в привычную ему гостиницу за чертой города. И тут Владимир Николаевич вспомнил последнюю встречу с сыном Николаем в Брюсселе. Они встретились, как враги. Сын, который воевал с белыми против большевиков не без основания считал, что работа отца помогла большевикам одержать победу в Гражданской войне: слишком уж была показательной разница в снабжении боеприпасами Белой армии, вынужденной закупать патроны и снаряды у заклятых друзей из Антанты и большевистской Красной армии, которая даже в самые тяжелые моменты боев недостатка в снабжении не имела. На самом деле было не так, но именно это высказал отцу сын, так и не подавший при встрече руки. Потом было письмо сына с покаянием. Он принял позицию отца в том, что тот делал все на благо страны, Родины. Но… но встретится больше им не судилось. На свою беду Николай изобрел средство борьбы с малярией, которое испытывал в Конго, где и умер от желтой лихорадки в тридцать пятом году. Его старший сын, Дмитрий, сложил голову в Мировую войну на Германском фронте под Вильно, в том проклятом пятнадцатом году, когда люди на фронте гибли из-за снарядного голода…

Раздался звонок. Владимир Николаевич вздрогнул. Маклер должен был приехать позже, с чего бы это ему так спешить? Странно, но в дверях номера оказался не хорошо известный профессору маклер, а неизвестный молодой человек с довольно приятными чертами лица, одетый дорого и со вкусом.

– Владимир Николаевич Ипатьев? – спросил молодой человек на хорошем русском языке, разве что с каким-то неуловимым акцентом…

– Чем обязан? – голос ученого прозвучал более чем недовольно.

– Исаак Либерман, – представился молодой человек, – я сотрудник представительства British Petroleum в США. И у меня к Вам предложение, от которого вы не сможете отказаться. Позвольте пройти? Вы посмотрите мои рекомендательные письма?

– Ну что же… проходите…

Владимир Николаевич посторонился, пропуская нежданного гостя в номер. Он был заинтригован. Вроде бы британские нефтяники уже закончили переговоры о покупке технологии получения высокооктанового бензина, так что вряд ли предложение их представителя может его заинтересовать, да и возвращаться в Европу Ипатьев не хотел. Слишком много неприятных воспоминаний. Слишком много обвинений в сотрудничестве с большевиками, чуть ли не обвинения в соучастии в убийстве царской семьи… Цистерны помоев на его бедную голову… Нет, просвещенная Европа обойдется без него. Тем более Европа британская… Но вот слова о рекомендательных письмах его заинтересовали. Может быть, подал весточку кто-то из учеников Августа фон Байера или Поля Вьеля, у которых Ипатьев проходил стажировку в конце прошлого века? Но действительность превзошла все его ожидания.

«Папа, здравствуй! Мне выпала возможность передать тебе письмо с надежным человеком. Мое здоровье хорошо. Может быть, к тебе доходили слухи о моем аресте. Сообщаю: я на свободе. У меня все хорошо. У девочек тоже все в порядке. У нас в стране серьезные перемены. Проходит реабилитация многих ученых, в том числе твоих учеников. Анна говорила, что писала тебе в Нью Йорк. Папа, прислушайся к том, что тебе скажет человек, вручивший письмо».

Ипатьев присел в кресло у окна, жестом пригласив молодого человека занять место в кресле напротив. Он внимательно дочитал письмо, потом перечитал его снова. Спутать почерк сына он не мог, это несомненно был почерк Николеньки. Посмотрел на посетителя и произнес:

– Следовательно, вы из дома на…

– Извините, Владимир Николаевич. Это еще не все.

На журнальный столик перед профессором легло несколько фотографий. Володенька выглядел похудевшим и немного осунувшимся, но настроение имел хорошее. На одном снимке он был с нынешней женой, а на руках держал девочку, которой не было и года. На втором они были вдвоем – их дети, Аннечка и Володенька. Двое, оставшиеся в живых из четырех.

– Итак…

Тон профессора был сух и более чем настороженный. Он ожидал от посетителя всего: шантажа, требований передать СССР результаты разработок, но предложение молодого человека ошарашило его.

– Владимир Николаевич, вам предлагают вернуться на Родину. Эти два документа пока что не будут опубликованы в целях безопасности вас и вашей семьи. Прочитайте их внимательно.

На стол легли два листка. В одном из них указ о восстановлении гражданства СССР, во втором – восстановление в АН СССР. Ипатьев немного нервно дернул головой, что это? Провокация? Проверка? Вербовка? Что? Но тут оказалось, что удивлению ученого предела еще не наступило. Потому что посетитель тонким лезвием вскрыл подкладку пиджака и вытащил оттуда небольшой листок шелка, на котором хорошо известным Ипатьеву почерком было написано: «Товарищ Ипатьев, Вы нужны Родине. И. Сталин».

– Что это? – совершенно удивленно спросил великий химик.

– Это ваша главная гарантия. Слово товарища Сталина. Разрешите?

Через несколько мгновений Владимир Николаевич наблюдал за тем, как сгорает слово товарища Сталина в металлической пепельнице на журнальном столике. Шелк легонько дымил, оставляя чуть заметный, но весьма неприятный запах.

– Владимир Николаевич, вы понимаете, что такими гарантиями не разбрасываются. Тем не менее, заставлять вас возвращаться в СССР никто не собирается. Это должен быть только ваш добровольный выбор.

– Простите… э…

– Исаак…

– Исаак, но у меня жена и две приемных дочери, я не могу оставить их тут. И должен поставить их в известность. И мы собирались купить дом тут, в Чикаго, я жду маклера с минуты на минуту…

– Владимир Николаевич, вы, конечно же, должны с ними поговорить. Маклеру скажите, что передумали и будете жить в той же гостинице, что и раньше. Переговорите с женой, решите все. Мы готовы доставить вас и вашу семью в СССР самым быстрым и безопасным путем.

– Вот как…

– Да… Через час вам доставят письма ваших хороших знакомых. Чтобы вы не сомневались. Прошу вас перед отъездом их сжечь. Фотографии и письмо сына покажите жене. Так ваши аргументы окажутся убедительными.

– Вот как, вот как…

Молодой человек, которого на самом деле звали Исхак Ахмеров, и который начинал свою карьеру нелегала в США, хотел уходить, но почувствовал, что профессор хочет задать какой-то вопрос, но никак не решается.

– Владимир Николаевич, у вас есть ко мне вопросы? – тон был максимально располагающим к себе.

– Да… один вопрос: зачем ВАМ это надо? – этот вопрос профессор задал твердо, резко, внезапно отметая какие-то другие вопросы, не столь существенные.

– Меня уполномочили ответить на этот вопрос, товарищ Ипатьев. – Ахмеров выдержал небольшую, совсем небольшую паузу, но которая показалась профессору вечностью.

– Есть мнение о неизбежности нападения Германии на СССР, к которому мы катастрофически не готовы. Вам предстоит сделать почти тоже, что и в Мировую войну, вот только задача будет сложнее и масштабнее. Как раз вам по плечу.

И молодой человек обаятельно улыбнулся, подошел к окну, открыл его, увидел, как стоящая на тротуаре напротив молодая женщина бросает окурок тонкой сигареты в мусорную корзину, вежливо попрощался и еще через несколько минут покинул гостиничный номер.

8 марта 1940 года из города Нью-Йорк вылетел частный самолет. На его борту находилась семья из четырех человек. Отец, мать и двое дочерей. До Чикаго самолет не добрался. Его обломки были обнаружены между городами Кливленд и Толидо в воде озера Эри. А 14 марта, того же сорокового года, улыбающийся красавец-пилот Аэрофлота некто товарищ Голованов встречал в аэропорту города Владивостока несколько человек в сопровождении молчаливого сотрудника, от которого на версту несло словом «госбезопасность».

В Москву летели неспешно. В Куйбышеве самолет застрял на два долгих дня из-за разбушевавшейся непогоды. Но Голованов не нервничал, в небо не рвался. Ему было дано точное указание – доставить в целости и сохранности, осторожно. Чета пожилых пассажиров переносила перелет нелегко. Поэтому пилот и предпочел переждать и вылететь тогда, когда небо очистилось от снежных туч. Весна слишком неохотно и медленно вступала в свои права. 17-го числа рано утром семья беглеца из США очутилась в небольшом санатории под Москвой. Охраны в санатории не было, но Владимир Николаевич не сомневался в том, что все сотрудники этого уютного заведения имеют служебные корочки конторы, которую создавал его хороший знакомый, тот самый Феликс Эдмундович, которого современники называли Железным Феликсом.

Тогда же, но поздно вечером, академику Ипатьеву передали документы о восстановлении гражданства СССР и о возвращении ему звания Академика академии наук СССР. Кроме этого семидесятилетний ученый получил приглашение на аудиенцию у товарища Сталина, которая должна была состояться вечером следующего дня, в 19–00. Виктор Николаевич нервно теребил полученные бумаги и вспоминал три встречи с партийным секретарем, которые случились у него еще в двадцатые годы. Говорили, что за его отстранением из ВСНХ стоял именно Джугашвили, но в это Ипатьев не верил. Он знал, что против него интриговали его же коллеги, научная среда – то еще болото. К сожалению, в последнее время главным средством борьбы стала не научная дискуссия, а написание доносов. А писать ученые умеют, так сказать, особый талант.

По серьезным вопросам Ипатьев обращался к Сталину трижды. И все три раза его выслушивали внимательно. Тогда еще не вождь и учитель, Иосиф Виссарионович старался вникнуть в суть проблемы, понять, почему человек, который имел прямые выходы на Ленина, Троцкого или Дзержинского, обращался именно к нему. Надо сказать, что все три разговора были деловыми, Сталин шел ученому навстречу, хотя, уже тогда считал его сторонником Троцкого, во всяком случае, так считал сам Ипатьев, который не был ничьим сторонником и во внутрипартийных дрязгах и борьбе за власть в стане большевиков не участвовал совершенно… Как-то Иосиф Виссарионович пошутил, что люди пожертвовали ради революции многим, а товарищ Ипатьев – своей роскошной бородой… Но шутка эта не была злой… И что теперь ожидать от товарища Сталина? Восстановленный академик еще долго терялся в догадках. Но вот пришла Варвара, жена, с которой ученому-химику несказанно повезло, без слов уложила мужа спать, и он заснул, как только почувствовал, что она легла рядом, привычно положив голову на большую крепкую грудь мужа.

Глава тринадцатая Предложение, от которого нельзя отказаться

Москва. Патриаршие пруды. 1-е марта 1940 года

Вечером как-то так само собой вышло, что мы очутились на Патриарших прудах. И Булгаков здесь был не при чем… как у кого-то там написано будет… Мы гуляли по Неглинной, заходили на Бульвар[25]…

На самом деле, куда можно повести девушку, когда время еще не перевалило полудня? Любой москвич мгновенно ответит: в Мюр и Мерлиз, который сейчас именуется ЦУМом. Маргарита долго отнекивалась, я же настаивал, уговорил наконец, объяснив, что был в важной командировке и уже успел получить очень неплохие командировочные, а холостому комдиву тратить денег все равно некуда. Так что немного потранжирить мы имеем полное право. Судя по выданному мне жалованию еще и за всю Финскую, я мог позволить себе некоторые расходы. Пока добрались до ЦУМа, пока уломал Марго купить себе хоть что-то, пока удивлялся ее скромным запросам, понял, что от редакционного чая остались только приятные воспоминания. Благо, в том же ЦУМе располагалась приятная кафешка, в которой кроме кофе (удивительно приличного качества), оказались еще и свежайшие эклеры, горочка которых аккуратно выстроилась перед Марго, которая призналась в том, что жуткая сладкоежка. Тут я передал девушке ее редакционное задание – несколько страниц моих собственных мыслей, оформленных в виде почти готовой статьи. Маргарита прочла их между вторым и четвертым эклерами, после чего заявила:

– А вы интересный человек, Алексей Иванович!

– Ну да, с такими талантами и на свободе![26] – развил я мысль Маргариты, которая прыснула смехом в ответ.

Вообще-то мне помогли чуть-чуть в редакции, отдав поручение Маргарите занести какие-то документы в отдел нежилых помещений. Так мы оказались во флигеле старинного трехэтажного здания, которое было ни много ни мало тем самым «Яром» – гостиницей и рестораном. Как говорится … «в этом доме Пушкин был[27]»… Потом мы осматривали достопримечательности столицы, в которых Марго прекрасно ориентировалась…

– Тебе бы экскурсоводом работать, отбою от клиентов не было бы! – замети я ей, когда мы утомились от прогулок и решили зайти куда-то пообедать. Метрополь был невдалеке. Марго пыталась отнекиваться, мол для такого ресторана не одета, но, когда я пригрозил, что немедленно поедем покупать ей коктейльное платье, рассмеялась, посчитав это остроумной шуткой… Ну да, сейчас красавицы, даже жены или любовницы самого-самого большого начальника готовую одежду не покупали – зато заказать платье у модистки, это было единственный способ одеть что-то приличное.

Роскошь творения Саввы Мамонтова оставалась роскошью, но уже с пролетарской отделкой. Не знаю, чем руководствовались товарищи, но надпись на фасаде гостиницы гласила: «Только диктатура пролетариата в состоянии освободить человечество от гнета капитала. В. Ленин». Лично я ничего не имел против это надписи по сути, кроме одного – она не прошла проверку временем.

Как потом оказалось, я угадал, Марго подрабатывала экскурсоводом. В редакции платили не так уж и много, так что все выходные дни девушки были загружены до предела. Но Москву она знала на твердую пятерочку, во всяком случае, все ее основные достопримечательности. А потом мне пришлось сказать Марго, что идем в театр, она предположила, нежно усмехаясь, что большой человек предложит ей Большой театр, но была совершенно ошарашена, когда узнала, что мы пойдем на «Мадам Бовари» в Камерный театр[28]. Достать туда билеты было делом фантастическим, но не для вездесущего сержанта Сидорова. Таировский спектакль пользовался оглушительным успехом, был совершенно недавно привезен из поездки театра на Дальний Восток, так что признательность и легкое удивление (опять) было мной честным образом заслужено.

Мы вернулись в Орликов переулок, поскольку в театр все-таки надо было приодеться. Дома никого не было. Я был допущен на кухню. Марго поведала, что у ее мамы появился старый друг, с которым она давно разбежалась, но которого любила больше даже чем ее, Маргариты, отца. Сейчас у них второй цветочно-конфетный период и у нас есть немного времени, чтобы собраться и попить еще чаю. В гостиной на столе стояла ваза с белыми розами…

Учитывая среднюю скорость сбора одной среднестатистической девушки, я предпочел спуститься и «поймать» такси. Машина меня уже поджидала, а за ее рулем был, скорее всего тот самый, никому не известный «сержант Сидоров»: крупногабаритный мужчина с волевым лицом и грубыми чертами лица имел вид совсем не шоферский, но, на мое счастье, Марго на это не обратила никакого внимания.

Камерный театр начинался с вешалки. Я в военной форме со всеми наградами и знаками отличия, чего уж там стесняться. Марго в вечернем платье, аккуратном, красивом, но не роскошном. Вообще-то, слишком крикливо одевались только женщины из артистической (художественной, литературной и прочая) богемы да жены видных совслужащих. У многих из последней категории со вкусом была беда. Совершеннейшая беда!

В последнее время, все больше общаясь с хроноаборигенами, назовем их так, хотя, нет, противный термин… Общаясь с этими людьми, я заметил одну черту, на которую сначала не обращал внимания, но которая оказалась сейчас для меня очевидной. Я говорю о свободе. О странной свободе людей этого времени. Они как-то умудрялись быть совершенно свободными даже под гнетом системы тотального контроля и подавления. Но! Во-первых, тотальный контроль на самом деле не был тотальным. Просто не было технических и материальных средств. Даже в начале двадцать первого века до общества тотального контроля очень далеко. Близко… и в тоже время далеко… Во-вторых, на кого падет внимание органов, предположить было невозможно. Вот люди и не думали об этом. Просто превратив это в фактор фатума, «от сумы да от тюрьмы»… Да, они существовали в рамках. В довольно жестких рамках. Но при этом оставались свободными! Как будто заключили негласный договор с теми, кто наверху: мы соблюдаем ваши заповеди, вы же нам не мешаете жить. А если на кого падет гнев высших сил, так разве кто-то обижается на молнию, которая в него влупит в весеннюю грозу? Те, кому повезло, забывают о неудачнике, а сам неудачник – ему уже все равно. Я понял так, что свобода – это внутреннее состояние души человека… и чем больше я понимал, что можно оставаться свободным в условиях несвободы, тем более восхищался этими людьми, становился частью их социума, стирая в себе привычную свободу ляпать языком и вседозволенность, которые мы считаем истинной свободой, не осознавая, что на самом деле становимся рабами… Потом пришла в голову цитата из какого-то классика, про то, что на войне первыми гибнут лучшие[29]… И пришло осознание того, что я обязан сделать так, чтобы как можно больше этих настоящих людей остались в живых.

Извините, отвлекся…

Камерный театр не поражал роскошью убранства, но он был каким-то очень приятным и очень домашним. Театральные подмостки сороковых годов еще хранили тот импульс авангардного поиска, который вывел русский театр на передовые позиции в мире. Но коса репрессий прошлась и по театральной жизни столицы (и не только). Всеобщая грамотность породила еще и массовое написание доносов, а при условии быстрой реакции органов на такую информацию, то доказывать свою правоту стали музыкальным методом: массово писали оперу. Часто случалось, что при каких-то конфликтах доносы писали обе стороны, кого-то забирали раньше, кого-то позже… На Таирова писали… много писали. Были попытки слить его театр с другой труппой (неудачные). Но судьба его хранила. И не говорите, что заступничество Ворошилова или еще кого-то из «сильных мира сего» могло спасти выдающегося режиссера. Отнюдь. Могло даже повредить. Судьба, однако же, хранила Таирова ровно до 49-го года. Этот год оказался роковым для всей семьи выдающегося режиссера. Начинается компания борьбы с космополитизмом. В сорок девятом вышло решение о закрытии Камерного театра, Таирову и его жене, великолепной Алисе Коонен предстояло перебраться в театр Вахтангова на вторые роли. Тяжелое потрясение подкосило выдающегося режиссера, которого совсем недавно, в сорок пятом, наградили орденом Ленина. И это его не спасло. Александр Яковлевич Таиров в РИ умер в сентябре пятидесятого года.

Что сказать о спектакле? А спектакль был великолепен! Я видел, как играла сама Алиса Коонен! И этим сказано все! Великая актриса, которой в тот год исполнилось… пятьдесят лет ровно! А она играла мадам Бовари, женщину тридцати лет от силы! И никто не сомневался ни на минуту, что на сцене женщина почти тридцати лет, вопрос был в том: двадцать восемь или все-таки тридцать ровно… Удлиненное лицо, черные, как смоль, волосы, крупные выразительные черты лица, аристократическая бледность, и неожиданно яркая, раздражающая помада, резким контрастным мазком на бледном лице. И эта высокая шляпа-цилиндр, который ей неожиданно шел в сочетании со строгим костюмом. Алиса вообще прекрасно чувствовала себя в любых нарядах, которые ей не мешали играть совершенно. Впрочем, говорить в отношении этой актрисы «играть» огромная глупость. Она жила на сцене. И это было очевидно. Как актриса она осталась верна своему режиссеру и после смерти Таирова ни в одном из театров не служила. Удивительная женщина, честное слово! Мы с Марго вышли на улицу совершенно потрясенные. В итоге, не было еще и десяти часов вечера, как мы оказались на Патриарших прудах. Почему? Да потому что сюда от Камерного театра идти всего ничего. А после такого спектакля хотелось пройтись. А если еще и по Булгаковским местам!

Мы прошлись до деревянного павильона, по случаю позднего времени дня и зимнего времени года заколоченного. Все-таки, второе мое предположение ближе к правде. Зима не способствует проведению времени в деревянном здании без отопления. Морозы отступили, поэтому импровизированный каток, в который превратился искусственный пруд правильной прямоугольной формы, пустовал. Невдалеке проехал конный милицейский патруль. Маргарита опять щебетала о домашних делах, а потом, совершенно внезапно, выпалила:

– Леша, а ты знаешь, когда, по традиции дарят девушке белые розы?

Я опять-таки растерялся, пожал плечами, сделал удивленной морду лица, хотя, нет, это так само по себе с лицом приключилось, да, застукали меня врасплох… вот это тактика: столько отвлекающей шелухи, а потом как обухом по голове… Интересно, я правильно понимаю, на что перейдёт разговор? Пожимаю для убедительности плечами и получаю почти ожидаемый ответ:

– Вообще-то белые розы дарят невесте, или будущей невесте, или на свадьбу, так что выбор вариантов у тебя, товарищ комдив, невелик! Для разнообразия можно еще раз признаться в любви!

И Марго приятно рассмеялась, увидев мое явное замешательство… Ну, выручай меня, нахальство!

– «Донна Роза, я старый солдат, и не знаю слов любви. Но когда я впервые увидел вас, донна Роза, я почувствовал себя утомлённым путником, который на склоне жизненного пути узрел на озарённом солнцем поле нежную, донна Роза, нежную фиалку.[30]»

Я произнес эту фразу на одном дыхании, чуть скопировав мимику бесподобного Михаила Казакова. Мне наградой стало уже ошарашенное лицо моей Маргариты.

– Подожди-ка… это фраза откуда-то… знакома… мне она знакома… Это, мне кажется, не наша фраза, в смысле, зарубежного драматурга. А можешь ее вспомнить на языке оригинала?

– Нет проблем… Секундочку. «Donna Lucia, you'll pardon the rude metaphor of an old campaigner, I'm sure, but to meet you today for the first time, as I have done, is to me like a lonely traveller coming across some- er… bright little floweret by the wayside»[31].

– Вот оно! – Торжественно произнесла Маргарита. Донна Люсия! Конечно! Я же это читала. Причем совсем недавно. «Тетушка Чарлея»! Вот! Брэндон Томас, кажется! Нет, точно Брэндон Томас!

– Уолтер Брэндон Томас – автоматически поправил я, да, а вот зачем это сделал? Потому как Марго тут же закрыла тему тетушки Чарлея и спросила:

– Так что означает эта цитата, товарищ военный? Мне показалось или это было предложение руки и сердца? Оригинальненько!

Марго иронизировала, но я-то стоял, как пришпиленный растерявшийся мальчик, который действительно намеревался седлать предложение, поэтому достал из одного из бездонных карманов заранее заказанную обручку (обручальное кольцо, извините меня за волнение). Спасибо незнакомому сержанту Сидорову. Почему-то не сомневался, что колечко будет подобрано впору. Кстати, я заплатил за него из своих боевых за Финскую. Кровно заработанные честным трудом… Ну и протянул девушке открытый футлярчик с кольцом, не забыв при этом утопить одно колено в рыхлом и грязноватом мартовском снегу.

– Я могу подумать? – поинтересовалась Маргарита, внимательно рассматривая кольцо, как будто не могла поверить, что это правда. Наверное, наглость была рассчитывать, что она сразу же ответит согласием. Но… Не принято в это время что-то решать мгновенно, все важные решения обдумывались и довольно долго. Ну, наглость города берет, поэтому заявляю:

– Конечно можешь, вот, проведу тебя до подъезда, там и дашь ответ, так что времени у тебя завались, особенно если идти будем медленно!

Марго рассмеялась, мне показалось, что ее смех отразился от сугробов, деревянного павильона, замерзших деревьев, скамеек и голых кустов, выглядывающих из-под снега, отразился и тут же разбился сотнями колокольчиков, так что сразу стало ясно, каким будет ее положительный ответ.

Мы долго шли по Садовому кольцу, а я не чувствовал ни холода, ни ветра, ничего. Внезапно пошел снег, мокрый, противный, зачем он был нужен? Разве для того, чтобы мы прижались друг к другу теснее. Снег таял на лице, обжигая кожу, таял и мелкими каплями протекал за воротник, который пришлось поднять, снег носился вокруг нас, создавая пелену-завесу от прочих прохожих, огораживая нас от их назойливого внимания, а мы шли к дому Маргариты, невзирая на снег, на прохожих, на ветер, ни на что! А я чувствовал себя самым везучим человеком на Земле. Хотя бы потому, что чувствовал: любовь – существует!

Мы дошли до ее дома, вот и подъезд, где мы вот-вот, через минуту, расстанемся! Мы даже зашли в подъезд, чтобы спастись от мартовского снегопада…

– Мама дома, – не без сожаления произнесла Маргарита. – Уже поздно. Неудобно. Потом. Ты опять появишься как снег на голову?

– Вот, получу назначение… и появлюсь. Куда я денусь с этой желтой подводной лодки…

– Почему желтой? – спросила Маргарита удивленно.

– Ну это мирная подводная лодка, научная. Поэтому должна быть яркая и красивая. – сообразил я, что чуть было не ляпнул про битлов, но вовремя удержал язык за зубами. Это стало даваться мне все проще – сказывалась многодневная практика.

– Вот как… – задумчиво проворковала Марго, вот только чувствовалось, что думала она отнюдь не об yellow submarine.

– Так каков будет твой положительный ответ? – набрался смелости и выпалил почти с мальчишеским задором…

– Ой, Лешенька, какой ты нетерпеливый! – попыталась отшутиться Марго. Но внезапно стала серьезной, обхватила шею вашего покорного слуги обеими руками, да так крепко, что я решил задохнуться от счастья… Опять-таки не повезло… Не получилось!

– Мой положительный ответ крайне положительный. Да!

И мы впервые за все это время поцеловались. По серьезному… но почему нельзя было затянуть этот поцелуй хотя бы на часик-второй? А тут пару мгновений счастья и всё! Девушка отпрянула и кинув:

– До нового свидания, Лёшенька, – бросилась домой.

Через три минуты я загрузился в авто, в котором кроме вроде бы товарища сидорова за рулем, на заднем сидении оказался и товарищ сержант госбезопасности Иванов. Петров, видимо, отдыхал на базе.

– Ну вы даете, товарищ комдив, гулять по такой погоде. Любовь, однако… только мне шкуру спустят, если заболеете. Так что откушайте коньяку с чайком, согреетесь.

В руках товарища Иванова оказалась металлическая фляга и термос, из открытого горлышка которого поднимался пар. Я забрал из рук сержанта фляжку, в которой оказался недурственный коньяк. Я не заметил, как напиток кончился. Под одобрительным взглядом бодигарда налил чай из термоса в протянутую кружку. Чай был сладким и горячим. Пока мы подъехали на место, я сумел согреться. Не после коньяка, после чая.

А ведь это любовь, черт меня подери!

Глава четырнадцатая Какие кадры решают всё

Москва. Кремль. Кабинет Сталина. 3 марта 1940 года.

Сталин курил. Его ум искал выход из ситуации, отличный от того, что предложил «попаданец» Виноградов. И понимал, что все это прожекты А вот сценарий событий, описанный Писателем, становится все реальнее и реальнее. Самым главным дефицитом оказались кадры. Он знал это давно. Сколько раз уже менялись кадры в управлении государством и партийном аппарате? Борьба с оппозицией шла на всех уровнях. Сталин сумел найти ту точку равновесия, которая примирила национальные элиты, заставила их работать на всю страну. После Гражданской было ощущение, что война продолжается, вот только ведется уже совсем другими методами. А сейчас… сейчас стало необходимостью осуществить несколько важных решений. Доверял ли он до конца комдиву Виноградову? Хренушки! Это надо быть дураком, чтобы воспринимать на веру его слова. Но когда слова подтверждались делами и расчётами… Вообще, в руки Сталина попал первоклассный аналитик, судя по всему.

Вот и сейчас Иосиф Виссарионович перебирал аналитическую записку Виноградова с характеристиками различных руководителей партии и правительства. А ведь действительно, если что-то с ним случится, передать власть оказывается некому! Красный карандаш вождя оставил на аккуратной записке немало пометок размашистым почерком. Особенно его поразила фраза, написанная «попаданцем»: «Чтобы эффективно победить в Отечественной войне необходимо закончить Гражданскую». В первых числах марта Вождь принимал только Лаврентия Берию и Вячеслава Молотова. Все остальные совещания были перенесены, кое-какие встречи отменены, в верхах поползли слухи о плохом состоянии здоровья Сталина. Но Иосифу Виссарионовичу было на это наплевать. Надо было освоить тут массив информации, который вывалил на свет Божий «попаданец». Фактаж был ужасным. Его, его дело, дело всей партии большевиков предали, сдались, сдались без войны. Партия переродилась. Неужели? Но Сталин знал, да, такое было возможно. Он устраивал регулярные чистки, чтобы кадры оставались кадрами партии, а не партийными нуворишами. Получается, что верхушка партии стала классом новых капиталистов. Система не сработала. Выстроенные им самим противовесы в органах власти оказались нерабочими.

Первой мыслью было кое-кого убрать. Но, с исчезновением персонажа не исчезнет структура, которая противодействует ему, его партии, его народу. Слона следует есть по кусочкам, Виноградов так писал о возможностях решения этой проблемы? Хорошо, начнем с этих самых кусочков. Десть минут назад кабинет вождя покинул Никита Сергеевич Хрущев. Сталин остался в недоумении. Деловой разговор. Говорили, что Никита Сергеевич перед ним заискивал, изображал из себя клоуна. Глупости это! На такой должности клоуна держать – непозволительная роскошь! Это какая сволочь могла бы додуматься до того, чтобы паяц возглавил Украину? Нет. Никита демонстрировал исполнительность, лояльность, готовность следовать решениям партии и правительства. И даже предлагал вполне правильные и идеологически верные пути решения тех проблем, которые заинтересовали вождя. Присутствовавший на разговоре Молотов позицию и предложения Хрущева поддержал. Ох, и не прост ты, Никита Сергеевич! Ох, как непрост. Значит, правильно делаю, что не решил актировать гражданина Хрущева. Пусть поживет, посмотрим, кто сейчас прибьется к кругу приближенных. Связи, связи, связи… Пора работать. Сталин развернулся к столу. Молотов закончил пить чай с печеньем, и изучал тот документ, который ему подложил Поскребышев. Незаменимый секретарь убрал чайный набор и вазочку с печеньем, в ответ на легкий кивок Сталина склонил голову в ответ. А уже через несколько минут в кабинет вождя вошёл Берия, а за ним Семён Иванович Аралов, пожилой, но еще крепкий мужчина, шестидесяти лет. Три года в застенках НКВД не сломили этого человека, одного из немногих представителей ленинской плеяды, работавшего на многих важных должностях. В тридцать шестом Аралов попал под ежовские репрессии, но в тридцать девятом после бериевской реабилитации, был отпущен и сейчас работал в литературном музее, своеобразной тихой гавани старых большевиков. Человек и при деле, и на виду… Возьмите того же создателя этого музея Владимира Дмитриевича Бонч-Бруевича, которого уже в хрущевские времена сделали руководителем Октябрьского военного переворота.

Семен Иванович не растерялся при виде высших должностных лиц и поздоровался:

– Товарищ Сталин, большевик Семен Аралов по вашему приглашению прибыл.

– Как ваше здоровье, товарищ Аралов? – поинтересовался хозяин кабинета.

– Полон сил и энергии. – бодро ответил замдиректора литературного музея.

– Присаживайтесь…

Семен Иванович занял свое место за столом, через один стул от Молотова.

– Что скажет товарищ Берия? – спросил Сталин, подождав, когда Аралов устроится за столом.

– Товарищ Аралов находился на работе в Наркомфине, был арестован по доносу сотрудника этого же наркомата. Следствие было проведено с нарушением норм социалистической законности. Признательные показания стали результатом давления следствия. Осужден к высшей мере наказания – расстрелу. Освобожден в 1939-м году. Реабилитирован. Сейчас виновные в незаконных действиях против товарища Аралова строго наказаны.

– А что скажет товарищ Молотов по этому вопросу?

– Работая в наркомате иностранных дел товарищ Аралов был нашим постпредом в Литве и Латвии, кроме того представлял нашу страну в Турции и Китае, после чего был переведен в аппарат ВСНХ СССР. За время работы зарекомендовал себя грамотным дипломатом, настойчиво и умело защищал интересы нашего молодого государства.

– Товарищ Молотов, есть такое мнение, что необходимо вернуть товарища Аралова на работу в НКИД, что скажете?

– Я полностью с этим мнением согласен. – твердо и уверенно произнес Молотов.

– А товарищ Берия может поручиться за то, что три года в заключении не сломили товарища Аралова, и он остался таким же преданным делу революции партийцем, как и был до ареста? – тихо и как-то вкрадчиво произнес Сталин.

– Я могу поручится за товарища Аралова. – так же уверенно произнес Берия, чем заставил Семена Ивановича удивиться намного больше, чем он был способен. Таких слов от Берии, который в том самом тридцать шестом проводил зачистки компартий на Кавказе и был причастен к расстрелам многих видных большевиков он не ожидал.

– Скажите, товарищ Аралов, – Иосиф Виссарионович подошел к сидящему партийцу почти что вплотную, тот вскочил при приближении вождя, н тут же сел, подчиняясь спокойному движению руки хозяина кабинета, – вы готовы снова начать работу на ответственной должности в НКИДе?

– Готов. – после двух-трех секунд не то раздумья, не то необходимой паузы, чтобы прийти в себя, ответил бывший сотрудник литературного музея.

– Я хочу переговорить с товарищем Араловым наедине.

Сталин подождал, когда Молотов и Берия выйдут из кабинета. Состоявшимся представлением вождь был доволен. Он закурил, изредка поглядывая на немного отошедшего от такой резкой перемены в судьбе старого большевика. Правда, большевиком Семен Иванович стал не сразу, он был отъявленным меньшевиком, призывал арестовать Ленина и Троцкого, бороться с немцами. Вместе с коллегами меньшевиками покинул заседание Второго съезда Советов в знак протеста против Октябрьского переворота. Но уже в марте восемнадцатого – большевик, помощник Троцкого. Был создателем советской разведки и контрразведки, выполнял очень ответственные и не всегда простые поручения товарища Троцкого, например, участвовал в операции по устранению партизанского командира Щорса, расстрелах царских офицеров, часто отправлялся на фронт с самыми серьезными полномочиями, которые использовал не задумываясь. После отъезда Троцкого к победившей стороне примкнуть не спешил.

– Семён. О твоих отношениях с Троцким можешь мне нэ говорить. Я хочу, чтобы ты понимал, что партия тебе доверяет, Семён. Тебе предстоит сложная и ответственная миссия. Ты поедешь послом в Великобританию. Майский отличается слишком длинным языком и слишком бурной фантазией. Но не это главное. Твое самое важное задание – личный контакт с Лордом Адмиралтейства Уинстоном Черчиллем. Весной, максимум летом этого года, Франция потерпит поражение, а это повлечет смену правительства в Великобритании. На наш взгляд, Уинстон Черчилль наиболее вероятная кандидатура на роль премьер-министра. Вы передадите ему мое небольшое личное послание. Получите его перед отъездом. Кроме этого, вы покажите Черчиллю несколько документов, которые передаст вам товарищ Берия. Очень важно создать у старого прохвоста впечатление, что для нашей страны критически важно избежать удара союзной авиации по нефтяным промыслам Баку и Грозного. Это действительно важно для нас. Но не настолько критично, как считают английские лорды. Будет достаточно, если Черчилль сможет какое-то время тормозить эти планы. Кроме того, донесите до будущего премьер-министра факт, что несколько десятков тысяч польских офицеров в ближайшее время будут размещены в лагерях Приморья. И очень может быть, что в какой-то момент мы вышлем их из страны, да в те же США, например. А куда они потом попадут, какое нам дело?

– Я должен что-то попросить за это у британцев? – впервые посмел задать вопрос Аралов.

– Пока только зондаж почвы. Британцы наш враг. И останется нашим врагом. Но Гитлер может стать врагом намного более страшным. Истинная цель империалистов Англии и США – столкнуть СССР и Германию лбами. Наши страны должны истощить себя в войне, а потом англосаксы будут диктовать волю всему миру. Пока Германия ослабляет Британию, это нам на руку. Пока идет активная война на Западе, Гитлер на Восток не пойдет. А вот попытки договориться с Гитлером за наш счет – более чем возможный вариант. Так что, кроме обычной работы посла, тебе предстоит вспомнить свои навыки чекиста, Семён.

Выйдя из кабинета Сталина новый сотрудник НКИДа через пару минут натолкнулся на Землячку, которую знал еще с 1904-го года. Они тогда входили в один марксистский кружок РСДРП, после дезертирства с японской войны Аралов и Землячка встретились уже в военной организации Московского комитета РСДРП, с тех ор они неоднократно пересекались в коридорах власти. Столкнулись и сейчас. Розалия Самойловна куда-то спешила, скорее всего, в тот же кабинет, где только что побывал Семен. Но увидев старого знакомого, тут же остановилась. Её всегда суровое лицо чуть искривилось каким-то подобием улыбки.

– Сема! Какими судьбами? – она говорила негромко, но ее интонации были как раз такими, что от них могли содрогаться не только люди – камни. А вот в этой фразе было очень много самого обычного человеческого тепла.

– Ну вот, Роза, понадобился! Предложили вернуться в НКИД. Отправляют постпредом в Лондон.

– Был у него? – просто спросила Розалия, тут любой догадался бы, о ком она говорит.

– Да.

– Тебе поручили ответственное дело, Семён, не подведи партию. – и старый революционер снова почувствовал обычное участие, которое от этой стальной женщины получить было непросто. Он помнил ее совсем молодой женщиной, красавицей с удлиненным овалом лица, резковатыми но привлекательными чертами лица, выразительными глазами и красивыми волнистыми волосами. И эта девятнадцатилетняя девочка была одним из руководителей боевиков, хладнокровно стреляя в солдат и жандармов. Он помнил, что она никогда не теряла хладнокровия и была опасна и стремительна, как змея. Говорили, что такой она стала после инсценировки охранкой самоубийства ее мужа, социал-демократа Шмуля Берлина. Розалия тогда была сторонницей теории свободной любви. У нее с Семеном был короткий период романтических (точнее, постельных) отношений. Слишком короткий. Их арестовали в разное время. Но доказать ничего не смогли. Землячку выпустили и через некоторое время арестовали опять. А Семен стал работать в банке и учиться в Московском коммерческом институте. Там он познакомился со своей Софьей, человеком, с которым решил прожить свою жизнь, и пока что ни дня не жалел о своем решении. А Землячка долго оставалась одна, часто переходила на нелегальное положение, и уже в годы Гражданской встретила своего второго мужа, фамилию которого взяла, став Розалией Самойловой. «Семен, не подведи партию» – произнесла Землячка, а Семен Аралов услышал: «не подведи меня».

– Роза, не подведу. – ответил просто, они разошлись, а он по-прежнему видел не шестидесятилетнюю женщину с волевым лицом, которой пугали партийных функционеров, а ту пламенную боевичку, стрелявшую в полицейских на московских улицах и вновь почувствовал тот запах горелого пороха, который щекотал его ноздри, когда она разделась, ничего и никого не стесняясь, и юркнула в его постель, прижавшись горячим телом. Почему он выбрал Софью? Очень трудно жить с готовой взорваться бомбой. А Софья – простая, чистая, очень домашняя, она была совершенно другой. Захотелось простого мещанского счастья? Захотелось!

А сама Землячка уже через несколько минут входила в кабинет товарища Сталина. Там находились другие соратники вождя: Молотов, Берия, Мехлис. Как только товарищ Землячка поздоровалась с присутствовавшими и заняла свое место за столом совещаний, как Сталин спросил ее:

– Товарищ Самойлова, вы написали мне про свои сомнения по поводу нашего решения о преобразовании Комиссии советского контроля в Наркомат Советского контроля. Это верно?

– Да. И я продолжаю настаивать на том, что излишнее укрупнение этой структуры уменьшит эффективность ее работы.

– Что вы имеете в виду? – Сталин спокойно прохаживался по кабинету, сжимая в здоровой руке трубку, но даже попытки закурить не делал.

– У комиссии был строго очерченный круг обязанностей, который четко распределялся между ее сотрудниками. Сейчас у нас появилось новые направления работы, на которых сотрудников просто нет. Так, отдел наркомата народного контроля по состоянию вооруженных сил возглавил какой-то командир, который постоянно чем-то занят и из своего кабинета не выходит. Непонятна функция приданных ему в подчинении командиров, которые и слова по своим функциям и задачам сказать не могут. Товарищ Сталин, я могу поручиться за своих сотрудников, которые знают свою работу, преданы делу партии, но где найти необходимое количество проверенных кадров, чтобы заполнить вакансии наркомата, мне сказать сложно.

– А по поводу назначения наркомом товарища Мехлиса у вас вопросы имеются?

– Нет. Товарищ Сталин, я знаю товарища Мехлиса как принципиального и честного партийца, беспощадного к выявленным недостаткам. Лучшей кандидатуры на должность наркома советского контроля сложно было бы найти.

Сталин оценил искренность слов Землячки. Она говорила правду. Хотя, по идее, она должна была бы возглавить наркомат, как глава комиссии, которая была в курсе дела. Но у Розалии была такая черта – полное отсутствие карьеризма, вместе с ответственностью в исполнении порученного ей дела. Иосиф Виссарионович понимал, что таких ценных кадров очень мало. Но как вырастить тысячи Землячек, преданных делу партии, как сохранить их в горниле грядущей войны? Правильно ведь Писатель подчеркнул, что именно такие, как Землячка, будут гибнуть в первых рядах.

– Роза, я скажу тебе, как старому партийцу, создание наркомата – это необходимость поднять статус вашей комиссии, потому что в нашей стране стали уменьшать роль контроля, а м этого допустить не можем. Было решено выделить несколько приоритетных направлений, откуда создание еще трех отделов в наркомате, и одно из них будет находится под непосредственным руководством товарища Мехлиса. Это контроль над состоянием нашей армии. Мы вкладываем очень большие силы и средства в создание боеспособной рабоче-крестьянской армии, но уровень ее возможностей выглядит недостаточным. В этой структуре создается отдел по контролю над перспективными разработками в области вооружений. Этим отделом назначен руководить комдив Виноградов, он подчиняется только непосредственно товарищу Мехлису и еще товарищу Сталину. И никому о своей работе отчитываться не имеет права. Это понятно?

Землячка кивнула в ответ.

– Роза, тебе поручается важнейшая задача – надо исправить перекосы в нашей плановой промышленной экономике. Нами разрабатываются ряд мер в том, чтобы уменьшить процент брака при увеличении эффективности и качества производства. Борьба с браком, когда ценные ресурсы и материалы расходуются почем зря – важнейшая на данный момент! Мы не настолько богатая страна, чтобы позволить себе разбазаривать те крохи, которые достаются нам с таким трудом. И еще… вы с товарищем Мехлисом склонны к крайним мерам и стремительным выводам. Прошу учесть – что ценные специалисты – это невосполнимый ресурс. Расстрелять инженера – дело одной минуты и двадцати копеек за патрон. Вырастить толкового инженера – десятки лет и тысячи потраченных рублей. Это касается и квалифицированного рабочего! Сейчас я попрошу вас с товарищем Мехлисом заняться структурой наркомата и окончательно утрясти все спорные вопросы и неясные моменты. Я жду вашего совместного доклада со списками необходимых сотрудников 5-го марта в девятнадцать-тридцать. Вопросы есть?

Ни у Мехлиса, ни у Землячки вопросов не было

Глава пятнадцатая Несколько дней из жизни попаданца

Москва. 12-е марта 1940 года.

Московское время двадцать три часа пятьдесят девять минут. Я счастлив.

В существующий раз в четыре года день я был «на ковре» у товарища Сталина. Как никогда раньше я был всего на волосок от смерти. Если мне не удастся убедить вождя в своей правоте, то крышка. И не имеет значение, как меня уберут из этого мира. Все окажется напрасным! И снова двадцать семь миллионов людей лягут в землю, жертвой, остановившей коричневую чуму. Когда ехал в Кремль, всматривался в прохожих, которые шли по тротуарам мирных мостовых, не подозревая, что на многих из них уже выписаны похоронки, а их жизненная нить обрезана слепыми жестокими Парками. И на долю некоторых из них даже похоронок не выпадет.

Неожиданно для себя я совершенно не волновался. Сталин получил мой доклад утром и уже успел его изучить. Я заметил, что первый лист доклада исчеркан красным карандашом.

Мое приветствие Хозяин пропустил мимо ушей. Он остановился напротив меня, уставился в меня пристальным взглядом и спросил:

– В чём главная причина развала СССР?

– В вырождении коммунистической элиты и отсутствии крепкого лидера, способного это вырождение остановить. – Я отвечал быстро и уверенно. Время, когда можно было скользить ужом от бериевских вопросов прошло. Слишком многое стояло на карте.

– Опять два ответа в одном, так, товарищ Виноградов?

– Это только для краткости, товарищ Сталин. Развалу СССР предшествовал целый ряд причин. Некоторые из них объективные. Некоторые субъективны и сложились в результате ошибочных решений руководителей СССР. Но, самое главное, что решив две важнейшие задачи: победив в войне и восстановив экономику СССР, мы оказались идеологическими банкротами.

– Объясните…

– Гигантские усилия привели страну в состояние относительного благополучия. Ядерный щит надежно защищает страну. Противостояние с капиталистическими странами продолжается, но на чужой территории. Но мировая революция как цель – это в прошлом. Общество справедливости строится. Пусть с перекосами, но строится. А цель? Мы вышли в космос. Первый спутник. Первый человек. Полет к Луне, Марсу, Венере, пусть только автоматических станций! По экономической мощи мы вышли почти на половину мощи США – это гигантский скачок! Но потом были поставлена цель – построить коммунизм за двадцать лет в одной единственной стране.

– И кто такую ерунду придумал, неужели… – Сталин непроизвольно поморщился…

– Так точно, Никита Сергеевич. Было ясно, что цель невыполнимая. Фикция. И вот тут произошло главное – партии перестали верить! Возникла гигантская пропасть между партией и народом. Между партийной верхушкой и простыми партийцами. Спецраспределители. Второе – Хрущёв вывел партийную верхушку из под контроля органов безопасности. Это вам ничего не напоминает, товарищ Сталин?

– Семья Романовых? На это намекаете, товарищ Виноградов?

– Не намекаю. Это так и было. Фактически все было готово для демонтажа СССР силами одного невыявленного троцкиста. Правда, за ним стояли серьезные люди. В первую очередь партийные верхушки союзных республик. Национальные элиты. А дальше больше. Наши чиновники видели, что на Западе их воспринимают как бедноту, а хотелось другого. Бесконтрольность партийной, а потом и государственной верхушки породили коррупцию, взяточничество, приписки, и в гигантских масштабах, но… кому нужны комнаты, наполненные бесценными полотнами и слитками золота, если их нельзя показать всем, легализовать, когда нельзя построить дачу в два этажа и эта дача принадлежит не ему, а государству, а можно позволить себе дворец построить, под стать Зимнему? Рыба гниет с головы. Комитет госбезопасности стал органом политического сыска, чем-то вроде царской охранки. Наша партийная верхушка отказалась от противостояния с Западом, от нарастающего развития научно-технического прогресса, а главными идеями стали: мирное сосуществование и повышение благосостояния населения. Скажите, товарищ Сталин, могут люди идти на смерть ради сорока шести сортов колбасы?

– Ну вот, а говорите, что нэт в вашей родне евреев, товарищ Виноградов. На смэрть идут ради большой идеи. Очень большой. Или когда уже хлеба нет, чтобы семью прокормить. Тогда идут. А если есть три сорта колбасы, а надо иметь тридцать три… нэт, ради этого на смэрть не идут.

– И тогда, когда усилился кризис в верхах, вместе с борьбой за власть, а народ стал безучастным к судьбам страны, тогда сработала заготовка капиталистов. И сами коммунисты развалили свою страну.

– За бочку варенья и ящик пэченья, вы так написали про это, товарищ Виноградов?

– Я только процитировал товарища Гайдара. – а что еще оставалось? Правда и ничего, кроме правды!

– И это вы любите, товарищ Виноградов, почему прячэтесь за чужими мыслями? Своих нэ хватает, так понимать?

Сталин очень нервничал. Он внешне был спокоен. Чуть выдавал волнение акцент, чуть – непроизвольное подергивание трубки в руке, еще немного – злой прищур глаз, который то и дело брал «попаданца» в фокус, как будто в прицел. Тогда я рискнул.

– Свои есть, но если чужая мысль очень емкая, почему бы ее не использовать? Извините, товарищ Сталин, но я хотел спросить: кто возглавит страну, если завтра вы захотите пойти на покой. Махнете на все рукой, и в Пицунду на пенсию?

Задавая этот вопрос, я понимал, что подписываю себе приговор. Вот только какой: казнить или помиловать? И внезапно я понял, что пока еще буду жив…

И понеслась моя жизнь по кочкам.

Кочка первая: первое марта, день рождения моей Маргариты.

Кочка вторая: второе марта. Свидание с товарищем Мехлисом. И произошло оно в здании Комиссии советского контроля, куда Лев Захарович приехал принимать Комиссию и преобразовывать ее в Наркомат советского контроля[32]. Надо сказать, что Мехлис обрадовался, когда меня увидел, крепко пожал руку и сказал:

– Говорил я, что тебе ко мне надо. Не захотел в политотдел, так в совконтроле попался. А от судьбы не уйдешь, Алексей Иванович!

И Мехлис довольно добродушно, но очень крепко стукнул меня по плечу…

– Идем, комдив, покажу твой кабинет. Мой-то еще не готов, а твой вот он – под седьмым нумером! Обживайся!

На скромной двери ничего, кроме таблички с цифрой 7, не было. Кабинета у меня как такового тоже не было. Был общий кабинет на три посадочных места (стола), мой стол стоял напротив двух остальных, так, что я сидел боком и к окну, и к дверям. От окна меня огораживал еще и массивный сейф, в котором, при необходимости, можно было бы пережить обстрел из стрелкового оружия. За столами напротив сидели два армейских капитана, которые еще вчера были сотрудниками госбезопасности, но теперь они становились моими помощниками и еще одной группой обеспечения безопасности. Потому как неизменная тройка: Иванов-Петров-Сидоров оставалась при деле. Новые сотрудники наркомата вытянулись по стойке смирно, как только в дверях появилось высокое начальство и я рядом с ним.

– Капитан Самарин, – представился чуть полноватый блондин с глубоко посаженными глазами.

– Капитан Абашидзе, – не менее лаконичным оказалось представление второго.

– Ну вот и хорошо. Обживайся.

Начальство опять одобрительно похлопало меня по плечу и куда-то исчезло. Но ровно через пару секунд в дверях нарисовалась подтянутая женская фигура с аккуратно зачесанными назад седыми волосами. Резкие черты красивого волевого лица, сжатый в тонкую ниточку рот. Так это же сама Землячка!

– Самойлова! – коротко представилась и протянула руку. Её пожатие было энергичным и неожиданно крепким. Так! Это она по мужу Самойлова, кажется, по второму! – вспомнил я и успокоился. Значит передо мной та самая Розалия Землячка, про которую слышал так много разного. В том числе про ее роль в расстрелах сотен тысяч белогвардейских офицеров. Про пламенных большевиков писали много разного, а уж про Розу – тем более. После капитуляции остатков армии Врангеля в Крыму оказалось почти четверть миллионная толпа офицеров и прочих, воевавших с советской властью. К ворвавшейся в Крым Красной армии прибилось множество бандформирований, некоторые из них (те же отряды батьки Махно) сыграли важную роль во взятии полуострова. И надо было очень быстро навести порядок и дисциплину в частях Красной армии. С этой целью в Крым и отправили Розалию Землячку. Это с нее напишет образ комиссарши в своей «Оптимистической трагедии» драматург Вишневский. А Розалия увидит себя в театре в исполнении Алисы Коонен, брякнет только одно слово: «Похожа». И более ни слова! И вот ей, прибывшему из Москвы Пятакову и Бела Куну, который с самых первых дней возглавил реввоенсовет Крыма, пришлось решать, что с этой толпой делать. Отправить их с острова? Так это ж сколько врагов растечется по стране. И снова начнут вспыхивать мятежи, да еще поднятые опытными вояками! Тогда были приняты решения о фильтрации. Во-первых, отделили тех, кто служил в красной армии, а потом оказался в белой. Обычная история для Гражданской войны. Мобилизовали (отловили) крестьянина белые – оказался у белых, красные – у красных. А потом попал в плен, перешел на другую сторону. Некоторые умудрялись поменять погоны на звездочку раз пять-шесть, были такие уникумы, что и более… Этим предлагали идти снова в Красную армию (после недолгой проверки). Остальных фильтровали уже тщательнее. По справедливым оценкам историков, в итоге расстреляно было не более двенадцати-пятнадцати тысяч офицеров. Много? Чудовищно много! Но не сотни тысяч! Еще чудовищней выглядит ложь. И это были расстреляны враги. Те, кто продолжал бы бороться с советской властью! И что, им надо было выдать по пачке леденцов и отпустить? Это была Гражданская война! И не было в гражданских войнах примеров, когда победившие щадили побежденных! Не верите? Прочитайте рассказ Борхеса «Другой поединок», в этом времени еще не написанный! Судить о событиях той войны с колокольни нашего монастыря смысла не имеет… И последнее, простите, что отвлекся… Когда-то начал смотреть фильм оскароносного нашего Михалкова «Солнечный удар». Стошнило при кадрах наркоманки Землячки. Думаю, встретились бы они в реальной жизни, обсорался бы наш оскороносец по все свои штиблеты… ибо не того масштаба была личность, чтобы на Розу Землячку переть… Да… а ведь не закончилась Гражданская война и через сто лет, раз пытаются так называемые «дворяне» свести счеты с теми, кто их победил!

– Самойлова! – коротко представилась Землячка.

– Комдив Виноградов – так же лаконично представился я. И услышал, как аналогично представляются мои новые сотрудники.

– Так это, я понимаю, наш новый отдел? – поинтересовалась и добавила, сверкнув стеклами очков:

– С товарищем Мехлисом в приятельских отношениях состоите?

– С товарищем Мехлисом встречались на финской. Отношения установились ровные и доверительные. Приятельскими их назвать не рискну.

– Вот как. – казалось, я Розалию интересовать перестал, и она переключила свое внимание на моих сотрудников.

– В чем ваша работа будет, товарищ Абашидзе, представляете? – землячка вперила свой взгляд в капитана – жгучего брюнета с кавказской фамилией, как говорили бы в мое время…

– Четко и точно выполнять распоряжения товарища комдива. – браво отрапортовал капитан.

– Этот второй такой же? – со вздохом произнесла Землячка. – Вижу… товарищ комдив. Завтра в восемь-тридцать ровно совещание начальников отделов.

– Спасибо, товарищ Самойлова, за приглашение. Но не в этот раз. Буду занят организацией работы своего отдела.

Я ответил спокойно, но тоном, пресекающим какие-то возражения. Надо отдать должное Розалии. Она не поднимала скандала, а просто еще сильнее поджала губы, развернулась и ушла по коридору. Вот кого я не хотел бы иметь своим врагом, так это товарища Землячку.

Кочка третья: восьмое марта, когда я наконец-то познакомился с семьей моей Маргариты. Точнее, с ее мамой. Эффектная женщина! Возраст ее не портил! Она могла еще кружить голову. Удивительно, что ее дочь отличалась красотой совсем иного рода. У мамы красота была вызывающая, красота напоказ. У Марго – красота скромная, не требующая излишней аффектации и подчеркивания. Ядвига Цыбульская (после развода она взяла свою девичью фамилию) была миниатюрной яркой брюнеткой, чуть худощавой, что было ей к лицу. В тридцатом году ей повезло, она попала в Мытищинскую городскую больницу к хирургу Александру Николаевичу Бакулеву, во время его дежурства. И уже через пол часа лежала на операционном столе. Тот блестяще провел сложнейшую операцию[33]. Да, этот мир не мой, это параллельная реальность. Еще один маленький штрих в копилочку. Через какое-то время появился родной дядя Маргариты, Яков Сергеевич Лурье, совсем молодой журналист, приехавший по своим делам из Ленинграда в Москву и очень удачно заскочивший к племяннице на огонек. Он был на восемнадцать лет моложе старшего брата, очень переживал после его отъезда в Париж, а сейчас хотел устроиться в какой-то журнал в Москве. Но ему было отказано, и горем он своим хотел поделиться с родственниками (Маргаритой). Застал же процесс сватанья, в советском варианте. Потом появился и Исаак Ильич, опять официальный муж Ядвиги, которая сообщила, что сегодня окончательно решила стать товарищем Шапиро. И тут меня как током ударило! Я не узнал в этом сильно худом, невысоком, чуть суетливом мужчине с высоким лбом, типично еврейским массивным носом некоего товарища Шапиро, недавнего старшего майора госбезопасности – одного из доверенных людей Ежова. Неужели его не расстреляли? Так нет же, вот он, передо мной… насколько я помню, Шапиро помог, очень сильно помог слить своего патрона. Ходили слухи, что Ежов был с ним очень близок, что, учитывая наклонности самого наркома означало… но отношения Шапиро с Ядвигой говорило совсем о другом. Конечно, существуют люди – бисексуалы, но как-то не похоже… В любом случае, вот, вспомнил! Шапиро оказал такую помощь следствию, что его расстрелять милостиво «забыли». Хотя приговор объявили. Так… Это что, многоходовочка получается? Меня под контролем держать? Или семью Лурье? Учтем-с! В итоге: девятого марта мы с Маргаритой посетили ЗАГС. Роспись нам назначили на двенадцатое, потому что раньше никак, сообщила мне извиняющимся тоном подозрительно вежливая и предупредительная руководительница ЗАГСом. Никак, товарищ Калинин мне ворожит!

Кочка четвертая: десятого марта умер Михаил Афанасьевич Булгаков! Поздно вечером Маргарита утешала рыдающую вдову, вот только появились и другие утешальщики и утешальщицы… До сих пор не понимаю смысл этих глупых слов, которыми стараются утешить человека, от которого ушел самый дорогой и любимый… Нет таких слов, которыми можно утешить. Ибо эта потеря невосполнима. Тем более словесами… Сочувствие. Ободрение. Но не утешение. Глупо это. Глупо…

Кочка пятая: мы (я и Маргарита) заселялись в квартиру, которую нам выделили по ведомству товарища Мехлиса (наркомату совконтроля). И что вы хотите? Двухкомнатная квартира в центре Москвы. Скромная, но со вкусом обставленная предыдущими жильцами. Нам установили на просторной кухне холодильный шкаф и новую плиту. Комендант дома что-то подумала, посмотрела на бумаги и выделила неплохую мебель, которую мы с Маргаритой передвигали весь вечер. В конце-концов уморились до того, что Марго осталась ночевать у меня… но! Ничего, кроме поцелуя я не заслужил! Ибо! До свадьбы ни-ни! А у меня гормоны из штанов выпрыгивают, как только она ко мне прикасается! Вот тебе блин, гормональная буря! Да! В квартире меня ждал сюрприз! Ни за что не догадаетесь! Я когда увидел письменный стол, за которым мне предстоит работать, так сразу стал вспоминать, где его видел. Я говорил про свою фотографическую память? Так это тот самый стол, на котором Лаврентий Павлович Берия школьниц насиловал, если верить нашим либерастам! Конечно, вот и записка. Лаконичная. Квадратик бумаги и написано знакомым почерком: «Подарок». И размашистая подпись всесильного наркома. Отомстил он мне, отомстил… ну, если сюда подушечку пристроить, а на подушечку Марго… эх, ну никак не смогу ей объяснить, зачем мне этот эксперимент понадобился… никак… Но попробовать обязан! Ага! Я что, зря по порносайтам хаживал? В курсе… вроде того…

Кочка шестая: в полдень в ЗАГСе Замоскворецкого района столицы было немного шумно. Охреневшая от таких свидетелей, как Мехлис, Берия, Сталин, Тимошенко, Молотов и Землячка начальница ЗАГСа сама произвела торжественную роспись. Как и когда Маргарита сумела пошить свадебное платье ослепительно белого цвета – понятия не имею. Очень скромно отметили свадьбу на даче у Берии, Сталин был на этом мероприятии недолго, а вот Мехлис оказался душой компании, говорил много и красиво, тамадой был признан всеми без исключения, и тамадой оказался исключительным! Не преминул поблагодарить Берию за подарок. Пил мало. Нервничал. Всё-таки всё будет у меня впервые! И еще меньше хотелось, чтобы из-за нервов опозорился. Читал про такие случаи в Сети.

Чтобы успокоить себя, начал думать, почему я решил, что это все-таки альтернативная реальность, а не моя? Я сосредоточился на погасших углях мангала, сделал несколько глубоких вдохов, мгновенно переведших мозг в состояние усиленной активности. В таком состоянии можно практически мгновенно пересеять и обработать огромный массив информации, этим я и занялся. Во-первых, глупейшее падение моего начштаба полковника Волкова, но это могло быть результатом и моего воздействия на реальность, но такого в Моей реальности точно не было! То, что именно сегодня, в день моей свадьбы, должна была закончиться Та Северная война тоже посчитаем совпадением. Отбрасываем. Шапиро! Он должен был быть уже расстрелян или умереть в тюрьме от болезни! Дочку Ядвиги Цыбульскй звали Анна! В честь Анны Ахматовой, с которой папаша ее, Артур (он же Наум) Лурье имел более чем романтические отношения. Значит, по семейству Лурье мы имеем три точки: Маргарита (Анна), вполне себе живая Ядвига Цыбульская и Исаак Шапиро под вопросом. А еще был список из восемнадцати ученых и шести крупных военных, которые были еще живы и находились в лагерях, потому что им в последний момент расстрел заменили на заключение. Надо проверить, возможно, число репрессированных в этом мире тоже отличалось от моей реальности? А, вот еще что – гексоген был уже создан… и даже производился, хоть и в мизерных количествах! Не помню. Как-то гексогеновая тема от меня ускользнула! Стоп! Понял! Различия в судьбах отдельных людей! Смерть некоторых персонажей на год или два позже/раньше в силу инерции, присущей историческому процессу, на саму историю и ее реперные точки не влияют. Простите, хотел сказать, что узловые точки не изменятся, даже если изменить судьбу нескольких людей. Должно произойти лавинообразное изменение судеб нескольких поколений, большой человеческой массы, чтобы вывести узловую точку из состояния равновесия и произошло рождение новой реальности. Что и было истинной целью эксперимента, после которого очутился здесь, в этой реальности.

Прошло мгновение. Всего одно! Услышал тост Мехлиса, повернулся к моей! Теперь уже и по документам моей Маргарите и снова поцеловал ее, никого при этом не стесняясь.

А потом мы с Марго уединились у нас дома… Как это было? Извините, подробностей описывать не буду. Обойдетесь! А вот об общем чувстве скажу… Борис Виан писал, что это лучше консервированных ананасов. Чувствуется, что в любви он не разбирался от слова совсем!

И я сейчас лежу, смотрю в потолок, а на плече у меня сопит самая любимая в мире женщина. И это любовь! И какие нахрен там ананасы? Я чувствую себя абсолютно счастливым человеком. Вот оно – начало новой жизни. Точнее, нового смысла жизни. Московское время ноль часов – ноль минут!