Гедеон

8 июля

Вашингтон, округ Колумбия

Он опять проснулся от собственного крика.

Конечно, это был сон. Тот самый. Всепоглощающий и неизбежный.

Но сейчас все было по-другому. Исчезло чувство безопасности, когда происходящее в кошмаре кажется таким далеким. Сон словно смешался с явью и стал ужасающе близким, осязаемым и реальным. Яркие краски и отчетливые звуки. Он видел лица, узнавал голоса. Чувствовал боль.

И слышал плач.

Даже осознав, что уже не спит и что рвущийся наружу вопль — его собственный, он едва смог замолчать. От физического напряжения у него перехватило горло, словно звук выдрали из глотки. Чтобы не закричать снова, человек заставил себя вспомнить, кто он и где находится. С такой силой прикусил губу, что выступила кровь. Не сделай он этого, плач продлился бы гораздо дольше — минуты, часы. Всю жизнь.

Струи пота стекали по его телу. Простыни промокли насквозь, и поначалу он подумал, что обмочился. Но все это происходило и раньше. Он даже успел привыкнуть к тому, что такое иногда случается. Нет, он пробудился, дрожа от страха и слабости. Не из-за того, что увидел кошмар, — его испугал конец сна. Не такой, как прежде.

В этот раз человеку приснилось, что он заговорил.

Он верил в вещие сны, и потому его охватил ужас.

Человек думал о причинах этого ужаса с той самой минуты, когда женщина, которую он беззаветно любил, подошла к нему, расстроенная и подавленная, и сказала, что им нужно поговорить. На дворе стояла солнечная погода, и он помнил ощущение приятного тепла, растекшегося по телу при мысли о том, что все идет как нельзя лучше и их планы близки к исполнению. Когда женщина наклонилась, чтобы шепнуть несколько слов, он понял, что никогда раньше не видел ее такой — испуганной, бледной и дрожащей. Что же могло случиться? И тут она сообщила ему о пакете. Об инструкциях, которые его сопровождали. О том, что в нем находилось.

Потом они долго сидели, обнявшись и не проронив ни слова — им было нечего сказать. Все, к чему он шел так упорно, к чему они так стремились, рушилось на глазах. Нет, не рушилось. Разлеталось вдребезги.

Он отменил все встречи и не подходил к телефону. Они вдвоем укрылись за запертыми дверями и беседовали, спокойно и методично рассматривая каждую возможность и обсуждая все варианты. Анализировали и изучали. До тех пор, пока она не положила ладонь, такую мягкую и прохладную, на его руку. Только ее нежное прикосновение помогло ему сдержать слезы.

— Это единственное, что ты можешь сделать, — сказала она.

— Это единственное, чего я не смогу сделать, — ответил он печально.

— У тебя нет выбора. Все остальное или чересчур рискованно, или причинит тебе вред. — Она прикоснулась к его щеке. — Что, если они узнают? Ты только представь, что может случиться.

Ему не нужно было спрашивать, кто такие «они». Не требовалось ничего представлять. Он и так знал, что произойдет. Знал совершенно точно.

А еще он знал, что никогда не сможет последовать совету любимой женщины. Она не представляла себе масштабов власти супруга и не понимала, от чего именно просит его отказаться.

После всех попыток найти логическое объяснение, после того как вариантов больше не осталось, он никак не мог решиться сделать то, о чем она его просила.

И тогда он принял другое решение. Намного лучше.

Тот кошмарный последний сон подсказал, что оно верное. И справедливое. Человек понимал это совершенно отчетливо.

Неожиданно он поднялся и сел в кровати, словно надеясь, что резкое движение поможет сбросить страх, будто отмершую кожу. Неистово заморгал, желая, чтобы сон, а с ним и ночное одиночество исчезли.

Светало, и первые робкие лучи солнца проникли в комнату. Казалось, они настолько слабы, что едва пробиваются сквозь окно спальни. Но ни рассветные тени снаружи, ни ледяное дыхание кондиционера внутри — самого лучшего! — не могли скрыть безжалостную влажность душного вашингтонского лета.

Дышать стало чуть легче, и человек разжал плотно стиснутые кулаки. Попытался расслабиться и успокоиться. Вернуться к жизни. Безуспешно.

Он посмотрел влево, на жену. Поразился и одновременно обрадовался тому, что она крепко спит. Впервые за всю жизнь он не смог бы посмотреть ей в глаза и поделиться своими мыслями. Все же, несмотря ни на что, ему нравилось слышать, как она тихо и размеренно посапывает рядом, так знакомо и успокаивающе. Еще одно чудо: все двадцать семь лет брака она дарила ему помощь и поддержку. Была опорой его жизни.

Человек опустил ноги на пол. Они все еще дрожали и подкашивались. Он немного посидел, касаясь босыми ступнями обюссонского ковра пастельных тонов. Затем провел левой рукой по гладкой поверхности кроватного столбика. Человеку нравилось их ложе с пологом на четырех столбиках, созданное в 1782 году самим Натаниелем Долджерсом, величайшим мебельщиком колониального периода. Вообще-то кровать была коротковата и не слишком удобна, но человек настоял на том, чтобы они спали именно на ней. Он взглянул на жену, свернувшуюся калачиком, и улыбнулся. Она считала, что супруг питает пристрастие к этой громадине потому, что любит работать руками и превыше всего ставит мастерство. На самом деле причина крылась в цене раритета — сто семьдесят пять тысяч долларов! И каждую ночь, перед тем как заснуть, человек думал о том, что сделала его мать, узнав, что он спит на такой дорогой кровати.

Она рассмеялась. Откинула в изумлении голову назад и хохотала до тех пор, пока слезы не потекли по щекам.

Ноги уже не дрожали, а сердце перестало бешено колотиться. Он медленно встал и, мягко ступая, подошел к окну, за которым простиралась площадь, тихая и пустынная. Справа, у восточной стороны дома он разглядел сад и силуэты ее цветов. Человек оглянулся на спящую женщину и покачал головой. Цветы были ее, и она говорила о них как о своих детях, которых супругам так и не удалось завести. При виде розы или, скажем, колокольчика черты ее лица смягчались, в глазах появлялся блеск, а голос становился нежным и мелодичным. А как она прикасалась к лепесткам — так ласково и любовно! Когда человек проходил мимо букетов, которые супруга срезала для дома, то не мог удержаться, чтобы не потрогать цветы. Ему казалось, что он касается жены, а она отвечает на его прикосновение.

Он отвернулся от сада и тихо прошел в ванную. Посмотрел в зеркало над мраморной стойкой, на которой покоилась раковина. Для пятидесяти пяти он выглядел совсем неплохо. Просто великолепно. Привлекательная внешность не раз ему помогала. Квадратный подбородок, синие, излучающие уверенность глаза. Конечно, седины прибавилось, особенно за последние три года. Зато он не располнел, ну прибавил килограммов пять со времен учебы в колледже, не больше. Морщины, правда, заметны, особенно вокруг глаз, ну и черт с ними. Все говорят, что они делают его лицо выразительнее.

В молодости он и не представлял себе, что будет выглядеть так, как сейчас.

Он решил, что пора побриться. Достал электробритву и, как обычно, пожалел, что нельзя соскоблить щетину старомодным лезвием. Жена не разрешала. Говорила, что с лезвиями никогда не угадаешь. А вдруг он порежется? И придется проводить первую за день встречу, налепив на подбородок клочок туалетной бумаги? Иногда он размышлял, сказал бы об этом кто-нибудь или все сделали бы вид, что ничего не замечают. Вряд ли он узнает. Бритье старомодной безопасной бритвой — слишком непредсказуемый поступок для человека его положения.

Когда он побрился, как обычно недовольный результатом, то лег на холодный кафельный пол и начал делать упражнения для спины. Прижал колени к груди, обхватил их руками и стал раскачиваться взад-вперед, чувствуя, как растягиваются напряженные мышцы.

Конечно, в доме был спортзал. Она, как образцовая жена, переоборудовала под него одну из спален второго этажа, установив там самые современные тренажеры. Иногда он там занимался, например проводил минут десять на беговой дорожке или качал пресс. Но утренние упражнения на растяжку ему нравилось делать в ванной. Там было уютно и тихо.

А лучше всего было то, что он мог остаться наедине с самим собой.

Кошмарный сон начал постепенно блекнуть. Как обычно, утро принесло некоторое облегчение. А сегодня — еще и новое понимание. Потому что, в некотором смысле, с наступлением рассвета сон не закончился. Какая-то его часть осталась и манила, соблазняя. Обещая освобождение и правду.

Он страшился этой правды больше, чем самого сна. Боялся обнаружить то, что, как подозревал, наверняка было правдой. И все же он знал, что должен сделать.

На стене ванной, справа от зеркала в золоченой раме, висел телефон. Человек снял трубку, чуть помедлил, барабаня пальцами по розовой мраморной плите со встроенной двойной фарфоровой раковиной. Этот звонок был ежедневным ритуалом, и во время разговора человек всегда смеялся или сиял от давно забытой гордости. Но сегодня он не хотел набирать номер. Требовалось время обдумать то, что он скажет, и что, скорее всего, услышит в ответ. Судя по всему, сегодня не будет повода ни для радости, ни для гордости.

Все-таки он позвонил, и на другом конце провода отозвался веселый голос, который слегка дрожал от преклонного возраста говорившей и, казалось, был профильтрован сквозь семьдесят лет джина, самокруток и беспорядочных любовных связей.

— Мама, — произнес человек, стараясь говорить ровно и спокойно.

Голос пожилой женщины был полон неподдельного удовольствия.

— Черт меня подери, если это не слишком ранний час даже для тебя! Ты там совсем заработался.

— Не больше обычного.

— Поговори со мной, сынок.

— А я что делаю, мама?

— Нет, расскажи мне. Я по голосу слышу: что-то неладно. Ты бы не стал звонить так рано.

— Когда ты в последний раз заглядывала в сейф?

— Сейф? А с чего бы я…

Женщина замолчала. Человек подождал, пока она наконец не поймет, в чем дело. Мать сообразила довольно быстро.

— Милый, — сказала она. — Я не открывала его уже очень давно. Проклятый артрит, чтоб его…

— Пожалуйста, загляни в сейф.

Мать не спросила, зачем ему это нужно. Просто отошла от телефона минут на пять, оставив сына ждать на линии. Когда женщина вновь взяла трубку, то сообщила об увиденном.

И тогда он оказался лицом к лицу с правдой. Она предстала перед ним, такая неопровержимая и беспощадная, что у человека перехватило дыхание и он согнулся, словно от боли. Дар речи покинул его на время, а душа опустела.

Мать слишком хорошо знала сына и не стала тратить лишних слов. Только сказала, что любит его. Что ему не нужно так переживать. Она сделает все, что нужно.

Она попросила простить ее.

Человек повесил трубку и немного постоял, опершись на мраморную стойку, чтобы не упасть. Ему понадобилась целая минута, чтобы собраться с силами и шагнуть под душ. Обжигающие струи били его по груди, затем по спине, вокруг клубился пар, затуманивая кабинку и зеркало. На миг почудилось, что кошмар вернулся, вдруг стало нечем дышать, и тогда человек резким движением выключил воду. Прислонившись к стене душевой кабинки, он хватал ртом воздух до тех пор, пока мысли не стали проясняться.

И тогда он принял решение.

Он вышел из душа, вытерся пушистым белым полотенцем, взял сначала дезодорант, потом — одеколон. Человек думал только о том, как прост и легок придуманный план.

Его одолевало сомнение, сможет ли он это сделать.

В гардеробной для него уже приготовили одежду. Темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в красную и синюю полоску. Тонкие черные носки до середины голени. Начищенные до зеркального блеска туфли. Рядом с одеждой лежало аккуратно напечатанное расписание на сегодняшний день. Человеку предстояло провести четыре утренние встречи, за которыми следовал ланч с финансистами с Уолл-стрит. Вряд ли тут возникнут какие-то сложности — воротилам просто нужны деньги. Такое впечатление, что сейчас всех интересуют только деньги. Всех, кроме него. Он ничего не делал ради денег.

Страх, вот что всегда им двигало.

Уже четверть седьмого. До начала рабочего дня есть еще немного времени. Но придется поторопиться.

Он позвонил шоферу и велел подогнать машину. Ему хотелось уехать без промедления.

Потом сбежал вниз по ступенькам. Неожиданно стала дорога каждая минута. Ему многое нужно было сказать. Очень многое.

Семь пятнадцать утра.

Сейчас он знал, что собирается сделать. Он избавится от кошмара. Навсегда.

Шестой по величине собор в мире.

Каждый раз, когда отец Патрик Дженнингс стоял на кафедре, он не мог поверить, что читает проповедь в шестом по величине соборе в мире.

А еще священник не мог отогнать от себя мысль: «Я этого не заслуживаю. Люди узнают мою тайну, и я все потеряю».

Отец Патрик зубами вцепился в заусенец на большом пальце правой руки. Кожа вокруг ногтя была воспаленной и потрескавшейся и сразу начала кровоточить. Священник посмотрел на тонкую красную струйку, стекающую к суставу, и печально покачал головой. С недавних пор скорбь стала его жизнью.

Отец Патрик терял веру в Бога и не знал, что с этим делать.

Неверие грызло священника изнутри, разъедало душу.

Он шесть лет проучился в духовной семинарии в Маркетте и закончил ее с отличием. Быстро снискал репутацию прогрессивного священнослужителя, способного с блеском отстаивать любую, даже самую суровую доктрину Рима, опираясь на логику и не отвращая от религии подавляющее большинство современных верующих, которые ищут в церкви утешения, но не хотят поступиться собственными удобствами. Более того, говорили, что отец Патрик — несравненный оратор. Его паства как завороженная слушала даже самые длинные и серьезные проповеди. Он обладал сочным, выразительным баритоном, успокаивающей манерой общения, свойственной хорошим докторам, и внешностью, которой бы позавидовал любой красавчик актер. Не пил и не курил. Неукоснительно придерживался обета безбрачия. Ну, по крайней мере с того времени, как решил посвятить себя религии. Вскоре молва о его добродетелях достигла ушей кардинала, и почти сразу же молодого священника заметили епископ с архиепископом. Они то и дело приглашали отца Патрика отобедать, способствовали его переводу в столицу и сделали настоятелем.

Шестого по величине католического храма в мире.

Некоторым священникам не понравилось, что их обошел какой-то выскочка. Епископ находился уже в преклонных летах, и был недалек тот час, когда ему предстояло выбрать преемника. Молодой пастырь, несомненно, числился первым кандидатом, что вызвало немало зависти и досужих разговоров. Но отец Патрик встретил нападки во всеоружии, и вскоре недовольство утихло. В конце концов, он прекрасно знал свое дело. И любил его.

Собор Святого Стефана — даже сам отец Патрик мысленно называл его так, хотя официально храм именовался Вашингтонским кафедральным собором Святого Стефана и Апостолов — был величественным готическим строением и легко смог бы соперничать с любой подобной церковью четырнадцатого века в Италии, Англии или Франции. Постепенно, камень за камнем, вознеслись ввысь неф, летящие контрфорсы, трансепты и своды, и теперь каждый замирал от восторга и гордости при виде этого сооружения, восхищаясь исходящей от него силой.

Когда отец Патрик Дженнингс впервые пришел сюда, он почувствовал присутствие самого Спасителя.

Но с недавних пор это ощущение исчезло.

Шесть месяцев назад младшая сестра отца Патрика погибла по вине пьяного водителя.

Милая и нежная Эйлин. На десять лет младше Патрика, ей едва исполнилось двадцать четыре года. Такая красивая. Такая любящая и талантливая.

Когда старший брат стал священником, Эйлин часто посмеивалась над ним, храня в памяти времена, когда Патрик не был столь праведным. Сестра никогда не чуралась радостей жизни и не могла понять, зачем брат с такой охотой принимает самые суровые ограничения. Патрик объяснял ей, что сбрасывает цепи мирского существования. Эйлин, напротив, утверждала, что он заковал себя в вериги и выкинул ключ. И все-таки она понимала стремление брата обрести непорочность и восхищалась им. Патрик, в свою очередь, знал, что Эйлин обладает чистой и благородной душой, и молился, чтобы сестре удалось ее сохранить. Несмотря на все различия, Патрик и Эйлин всегда поддерживали и искренне любили друг друга.

Эйлин погибла в ясный солнечный день. Брат и сестра договорились пообедать вместе. Из-за спущенной шины девушке пришлось притормозить у обочины дороги. Отец Патрик представлял, как она стоит, подбоченившись и неодобрительно поджав губы, качая головой, — Эйлин всегда так делала, когда злилась. Ему сказали, что она наклонилась достать через открытое окно машины мобильный телефон. Патрик так и не узнал, кому она хотела позвонить, — может, в ресторан, предупредить, что опоздает. А может, в Американскую ассоциацию автомобилистов, за помощью. Эйлин не успела набрать номер. Автомобиль с кузовом «универсал» пересек две полосы и ударил девушку с такой силой, что ее перебросило через машину. Эйлин пролетела метров десять и упала лицом вниз. Даже если бы убийство было преднамеренным, вряд ли она пострадала бы больше. Но никто не собирался ее убивать. Просто шофер, которого уже тринадцать раз привлекали к суду и лишили водительского удостоверения, был пьян в стельку и не отвечал за свои действия. Так вышло, что на его пути оказалась Эйлин.

По крайней мере, она не успела почувствовать боль, успокаивал себя отец Патрик. Но для него не осталось в жизни ничего, кроме боли. Бог испытывал его, и священнику пришлось признать, что посланное испытание ему не по силам.

Сразу после автокатастрофы отец Патрик начал пить. А вскоре стал пить много.

Этим утром, едва пробудившись, он уже успел глотнуть неразбавленной водки.

До гибели Эйлин священник любил приходить в собор пораньше, когда там было так тихо, что шаги гулким эхом разносились под каменными сводами, любил смотреть на причудливые фигуры горгулий — самых преданных и молчаливых представителей его паствы. До трагедии отцу Патрику нравилось сидеть в одиночестве, погрузившись в религиозный экстаз. Он по-прежнему приходил чуть свет. По-прежнему сидел, не проронив ни слова. Только теперь молился о том, чтобы вновь обрести веру.

Исповедники должны были ждать прихожан с самого утра, но в столь ранний час жаждущие получить отпущение грехов предпочитали спать. Отец Патрик не препятствовал тому, чтобы священники начинали службу позже, чем требовал архиепископ. Настоятель нуждался в одиночестве, взывая к Господу и надеясь, что тот явится и заговорит. Отец Патрик обычно заходил в исповедальню и оставался там в тишине и покое, которые лишь изредка прерывал рассказ о грехах какого-нибудь любителя вставать спозаранку.

Именно такой грешник пришел в собор этим утром.

Вначале отец Патрик услышал шаги и только потом увидел посетителя. Настоятель быстро положил в рот мятную пастилку, чтобы скрыть запах спиртного. Но почти сразу же проглотил ее от удивления, узнав человека, который зашел в исповедальню.

Священник подумал: «Да, Боже, Ты испытываешь меня».

— Простите меня, святой отец, ибо я согрешил. Страшен и ужасен мой грех.

— Господь тебе судья, сын мой, — тихо ответил пастырь, подумав: «Да, тот самый Бог, который решил, что Эйлин должна погибнуть».

— Иногда человек сам себе судия.

— Бывает, человек судит себя слишком строго, гораздо строже Господа, — произнес отец Патрик.

— Только не я, святой отец, и не в этот раз. Я совершил нечто такое… а сегодня утром узнал… и не найдется достаточно сурового наказания за мой грех.

Священнослужитель смотрел на знакомые волосы с проседью, на проницательные светло-синие глаза, взгляд которых то был полон очарования и тепла, то становился холодным, колючим и неподвижным. Голубоглазый человек помедлил, словно собираясь с силами.

— У меня есть тайна, святой отец. Даже вам я не говорил о ней.

Неожиданно отцу Патрику стало невыносимо грустно. «Кто из нас не нуждается в помощи? — думал он. — У кого из людей нет секрета, который может разрушить всю их жизнь?» Его собственная тайна заключалась в том, что он не мог никому помочь и меньше всего — себе самому. И уж точно не человеку, стоящему перед ним на коленях. Какие грехи он совершил? За какие проступки его душу переполняла вина? Что стало бы искуплением? Впрочем, не важно, ведь что мог сделать для такого человека он, отец Патрик, медленно снедаемый собственной слабостью?

Человек в исповедальне торопливым шепотом начал свой рассказ. Приятный южный акцент придавал речи успокаивающую размеренность и мелодичность. Вот только сами слова были отнюдь не успокаивающими.

— Я согрешил очень давно, святой отец. Когда был почти ребенком. Хотел бы я сказать, что был так юн, что не мог отличить добро от зла. Но это стало бы еще одним грехом, ибо тогда я бы солгал…

Человек говорил уверенно, без запинки, словно готовился к этой исповеди, повторяя и совершенствуя свой рассказ много-много лет подряд. Отец Патрик терпеливо слушал, и вдруг его бросило в пот. Вначале стали мокрыми ладони, затем — шея. А потом рубашка на спине промокла насквозь. Речь все продолжалась, человек говорил о годах, прожитых в грехе, а святой отец больше не испытывал печали. Ни жалости к самому себе, ни любопытства.

Его охватил ужас.

13 июля

С той минуты, когда он закончил исповедь и покинул собор, его охватила странная безмятежность. Окружающий мир, казалось, утратил реальность. Рассудок был ясен, но мысли беспорядочно перескакивали от настоящего к прошлому, в памяти всплывали лица, события, впечатления. Все же он радовался, что пять дней назад пошел к священнику. Исповедь стала его первым спонтанным поступком за долгие годы. А еще больше лет прошло с тех пор, как он совершал что-то без одобрения супруги.

Благодаря жене он долгое время ощущал себя в безопасности. И постоянно задавал себе вопрос: как это ему удалось заслужить любовь столь удивительной женщины? Она оберегала его яростно и решительно не только от врагов, но и от себя самого. Но сейчас его никто не смог бы защитить. Безопасность стала недостижимой мечтой. Власть потеряла значение. Будущее… его просто не существовало.

Он закрыл глаза. Гул оглушил, поначалу никак не удавалось найти его источник, затем он понял, что гудит у него в голове. Кроме этого шума были еще голоса, и человек вдруг осознал, что они обращаются к нему. Голоса бормотали, брюзжали, задавали вопросы и выкрикивали ответы. Где же он? Мужчина открыл глаза и с удивлением обнаружил, что находится на собрании. Как он сюда попал? И почему все спорят?

Затем он вспомнил. Обсуждение бюджета. Он расстался с женой около часа назад. Она не переставала донимать его вопросами. Все ли с ним в порядке? Сможет ли он придерживаться своего обычного расписания? Он только кивал головой и печально улыбался. Она нежно поцеловала его в губы, затем еще раз, в щеку. Сказала, что нужно держаться. Словно ничего не произошло. Они обязательно найдут выход, добавила жена.

Он едва не почувствовал себя виноватым. В то же время ему было не по себе. Потому что впервые за много лет у него появилась тайна от жены. Она не знала, что он уже нашел выход.

Он посмотрел вокруг, на знакомые лица. Почему они уверены, что у них есть ответы на все вопросы? Глупое заблуждение. Ему-то это ясно. Ничего они не могут, только деньги считать! Мелочные, жалкие типы! Он вдруг с искренним удивлением понял, что ненавидит их.

Человек сидел, смотрел, как шевелятся губы окружающих его людей, но не слышал ничего, кроме шума в ушах. Он потянулся за стаканом воды, руки дрожали. Интересно, заметит ли кто-нибудь? Вряд ли, они все слишком мелочны и невнимательны.

А вот его никогда не интересовала только выгода. Никогда. Он был творческой личностью. Свежие идеи — вот его стихия. «Полагаю, что я — творческий и инициативный работник» — так сказал он о себе на собеседовании, когда устраивался на первую работу. Сколько лет назад это было? Сто? Двести? Миллион? Давным-давно, когда предполагалось, что все будет хорошо. Только вот хорошо уже не будет. Никогда.

Пока он сам все не исправит.

Наконец-то он это понял.

Он встал из-за стола, вызвав удивление присутствующих, молча покинул зал и направился вдоль по коридору в свой кабинет. Человек шел, пошатываясь и задевая стены. Ноги, казалось, стали ватными, но никогда еще он не ощущал в себе столько силы. Столько могущества.

Секретарь встретила его удивленной улыбкой. Почему он не на совещании? Наверняка оно еще не закончилось. Женщина что-то спросила, но он не расслышал ее слов из-за шума в ушах, в котором утонули все звуки.

Он зашел в кабинет и сел за стол. Огляделся, пытаясь вспомнить что-нибудь приятное, связанное с окружающими его вещами, и не смог. Он ненавидел эту комнату и все, что в ней находилось. У него всегда было ощущение, что кабинет является собственностью другого человека. Лучше его.

И все-таки в эту минуту комната принадлежала ему. И почему-то он вдруг подумал, что отныне она каким-то странным образом станет его навсегда. Он был один, правда, вряд ли надолго. Скоро сюда явится кто-нибудь из ничтожных людишек. С документами, которые нужно подписать, нерешенными проблемами или заявлением, с которым надо выступить.

Он любил одиночество.

Для одиночества настало время.

Пришла пора выполнять принятое решение.

Он выдвинул ящик и достал оттуда свой второй секрет — револьвер сорок пятого калибра, который положил в стол в тот день, когда жена рассказала о посылке. В день, когда впервые понял, что все кончено.

Он хранил оружие еще со времен армейской службы. В прошлом не раз порывался его выкинуть, но так и не смог, что-то его останавливало. И, судя по всему, не зря.

Он сунул дуло револьвера в рот. Так глубоко, что почувствовал, как металл упирается в заднюю стенку гортани. Нужно действовать продуманно. В этот раз он не имеет права на ошибку.

Он сидел за столом и мучительно пытался вспомнить о чем-либо, что заставило бы его пожалеть о принятом решении. Для него это было важно. К несчастью, ничего не приходило в голову, наверное, из-за этого назойливого шума в ушах. Неожиданно он расстроился. Должно ведь быть хоть что-нибудь!

А потом он услышал шаги. Они приближались. Мелкие, ничтожные людишки. И вдруг он вспомнил. Цветы. Ее цветы. Он улыбнулся, довольный. Гул в ушах стих. Он был счастлив. Ему было хорошо. Он не почувствовал, как выстрел разнес ему затылок. Не увидел, как брызнула кровь и по стене кабинета, который он так презирал, разлетелись клочья волос и осколки костей. Не услышал, как с грохотом распахнули дверь и кто-то прошептал: «Боже милостивый!», а еще чей-то голос попытался произнести: «Позвоните его жене», но не смог, захлебнувшись в рыданиях. Он уже не слышал ни единого слова из того, что кричали вокруг, не замечал суматохи у входа в кабинет, где прибежавшие наперебой спрашивали, что стряслось. Не слышал всхлипываний и плача, не чувствовал душевной боли, которая волной прокатилась по коридору, когда люди узнали страшный ответ на свой вопрос.

Его уже ничто не волновало и не беспокоило. Только одна, последняя мысль пронеслась в сознании за несколько мгновений до того, как пуля уничтожила мозг, и, к своему удивлению, он ощутил злорадство, затем печаль и наконец раскаяние.

«Я совершаю великий и ужасный поступок, — подумал он. — И никто не узнает почему. Помоги, Господи, тому, кто докопается до правды».