Генерал-фельдмаршал светлейший князь М. С. Воронцов. Рыцарь Российской империи

Организация, управление, снабжение корпуса

26 сентября 1815 г. властители Австрии, Пруссии и России подписали декларацию, положившую начало деятельности «Священного союза».

Затем был подписан так называемый Парижский мир — 20 ноября 1815 г. Мир не был столь уж тяжелым для Франции, поскольку она хотя и обязывалась выплатить контрибуцию в 700 миллионов франков, но теряла весьма незначительные территории. Но некоторые статьи договора задевали национальное достоинство французов, в особенности о временной оккупации. В специальной инструкции[240] «О целях и задачах Русского оккупационного корпуса во Франции, составленной Императором Александром I, в частности, говорилось, что ситуация 1815 г. заставила союзников разместить на территории Франции часть своих войск числом 150 000 человек, которые должны расположиться в крепостях и содержаться за счет Франции. Герцог Веллингтон назначался главнокомандующим, оккупацию предполагалось продлить на пять лет. Император подчеркивал, что это решение было принято для гарантии безопасности в Европе и спокойствия внутри самой Франции. Интересы Европы требовали этой меры, и Россия оставила во Франции две пехотные дивизии, одну кавалерийскую дивизию и два полка казаков».

В указанном документе содержатся важные свидетельства о причинах, побудивших Александра Павловича остановить свой выбор на М.С. Воронцове в качестве командующего оккупационным корпусом: М.С. Воронцов всей своей предыдущей службой доказал право на доверие Императора; большое значение имело уважение, которым пользовался Воронцов среди военных, а также та строгая дисциплина, которая царила в войсках, возглавляемых им. «Все эти причины, — писал Александр I, — привели меня к решению доверить Вам командование, что будет новой возможностью для Вас оправдать мое уважение и хорошее мнение о Вас»[241]. Еще одной причиной назначения Воронцова, о чем упоминал Император, было то, что командующий должен был иметь хорошие отношения и общие взгляды с главнокомандующим герцогом Веллингтоном, которого император уважал как военного и политического деятеля.

Александр I вручал герцогу абсолютные права в командовании соединенными русскими силами, и Воронцов обязан был точно исполнять его приказы, имея право не подчиняться Веллингтону лишь в том случае, если увидит в его распоряжениях угрозу целостности корпуса; русские части должны были быть сосредоточены в одном корпусе и не дислоцированы в разных местах. Если бы главнокомандующий принял решение разделить корпус, М.С. Воронцов должен был объяснить герцогу Веллингтону, что это противоречит воле Императора. Во всех же других случаях полномочия Веллингтона были безграничны, вплоть до права начать боевые действия, если безопасность короля и спокойствие Франции окажутся под угрозой. В такой экстремальной ситуации М.С. Воронцов должен был самым активным образом помогать главнокомандующему.

Император особо подчеркивал необходимость сохранения среди местных жителей доброго мнения о русском солдате, которое приобрели наши войска во время войны. Александр Павлович советует М.С. Воронцову предпринять необходимые меры для укрепления дружеских отношений с местными жителями, чтобы военная оккупация оказалась для них менее болезненной.

В конце инструкции «О целях и задачах Русского оккупационного корпуса во Франции Император сообщал, что даст уточняющие конкретные распоряжения, когда „общая ситуация более прояснится“, при этом он должен быть всегда в курсе происходящего в корпусе, а Воронцов обязан регулярно переписываться с министром в Париже, который передаст ему инструкцию обо всем, что касается ситуации»[242].

Таким образом, приобретенное за время предыдущей службы доверие, уважение среди сослуживцев, умение поддерживать на высоком уровне военную дисциплину дали право М.С. Воронцову в 33 года занять пост командующего Русским оккупационным корпусом во Франции, имея в подчинении военачальников, участвовавших еще в походах Суворова и Румянцева-Задунайского.

Одной из причин назначения командующим М.С. Воронцова Император называл и его хорошие отношения с герцогом Веллингтоном.

В отечественных и зарубежных исследованиях, посвященных Веллингтону, нам не удалось обнаружить сведений об отношениях герцога с М.С. Воронцовым, нет материалов в собрании музея Веллингтона при Ватерлоо в Бельгии. В то же время отдельные, хотя и немногочисленные, исторические документы содержат факты о дружеских отношениях между герцогом Веллингтоном и М.С. Воронцовым. Речь идет о сведениях, которые находятся в неопубликованных материалах фонда Воронцовых в РГАДА в Москве.

Поскольку личность «железного герцога» оказала заметное влияние на М.С. Воронцова, следует остановиться на взглядах главнокомандующего на воинскую службу. Строго следя за выполнением собственных приказов, Веллингтон обязывал командиров делать то же по отношению к солдатам. Он лично демонстрировал подчиненным работоспособность, превосходство трезвого расчета над эмоциями, способность полностью подчинить себя делу. Каждый военнослужащий в его армии знал, что наказание за проступок неотвратимо и что командующий одинаково строг и к солдатам, и к офицерам. Английский главнокомандующий считал, что хорошо обутый, одетый и накормленный солдат и более дисциплинирован, и лучше воюет. Для укрепления боеспособности своей армии Веллингтон проделал колоссальную работу. Крайне скупой на похвалу, герцог редко одобрительно отзывался о подчиненных. Практически никто из сподвижников Веллингтона на Пиренеях не принадлежал к числу его друзей. «Он всегда соблюдал дистанцию, которая исключала не только фамильярность, но и просто человеческую привязанность», — утверждал М.М. Куриев[243].

Особую значимость приобретает мнение главнокомандующего о М.С. Воронцове: как писал Н.И. Лорер в своих «Записках», «Веллингтон о нем справедливо отнесся, назвав звездою России»[244].

Забегая несколько вперед, хотелось бы особо отметить, что в 1819 г. герцог Веллингтон будет посаженым отцом на свадьбе М.С. Воронцова и Е.К. Браницкой. Согласно русским обычаям, посаженые отец и мать заменяли жениху и невесте на свадьбе родителей, а посаженый отец должен был святым образом благословить молодых. Это лучше всего говорит, сколь доверенными были отношения между герцогом Веллингтоном и М.С. Воронцовым.

Веллингтону подчинялось четыре союзных корпуса и бригада датчан. Гоф-квартира Веллингтона находилась в Камбре.

3 сентября 1815 г. М.С. Воронцов получает приказ от Барклая-де-Толли, в котором определяются вопросы организации и порядка сношений отдельного корпуса во Франции; в нем, в частности, говорится: «Получено 3-го сентября 1815 года. Господину генерал-лейтенанту и кавалеру графу Воронцову. При переходе армии за Рейн вверенный Вашему Сиятельству корпус, во Франции оставляемый, будет считаться отдельным корпусом на тех правах, кои значатся в Учреждении для управления действующей армией, о чем вы получите в свое время особое повеление и вместе с тем дальнейшие постановления»[245]. Далее в этом приказе Воронцову отдается распоряжение выбрать чиновников для штаба отдельного корпуса и предоставить их кандидатуры для утверждения фельдмаршалу.

Вскоре М.С. Воронцов получает Еще один приказ от Барклая-де-Толли со следующими указаниями: «Когда русская армия покинет регион Франции», ею занимаемый, Воронцов должен расположить в этом районе корпус, находящийся под его командованием, если этому не помешают какие-либо непредвиденные обстоятельства. Ввиду удаленности корпуса от армии и особого его назначения, согласно Учреждению для управления большой действующей армией, М.С. Воронцов выходил из-под начала Барклая-де-Толли и получал право «обо всем доносить прямо Государю Императору, и во всех случаях испрашивать высочайшее разрешение»[246]. И наконец, М.С. Воронцову предписывалось для получения дальнейших инструкций явиться в Париж к Императору Александру Павловичу.

Барклай-де-Толли отдает приказ генерал-интенданту Канкрину снабдить весь корпус двух- и трехгодовыми мундирными вещами начиная с 1816 г. и выдать жалованье по 1 сентября 1815 г., а также обеспечить корпус полным комплектом ружей, согласно специальному положению. На этом, согласно вышеприведенному приказу, подчинение М.С. Воронцова генерал-фельдмаршалу Барклаю-де-Толли заканчивалось.

Хотелось бы обратить внимание на тот факт, что хотя официально Парижский мир был подписан 20 ноября 1815 г., но, согласно инструкции императора, датированной сентябрем 1815 г. (точная дата не указана) и приказам Барклая-де-Толли (первый от 3 сентября 1815 г.), решение об оккупационных частях, назначении главнокомандующим герцога Веллингтона и командующим русским корпусом М.С. Воронцова было принято задолго до подписания документа в Париже. Несомненно, создание корпуса требовало серьезной подготовительной работы, касающейся вопросов управления, организации и снабжения войск. И главнокомандующий и командующий, получившие столь важные назначения, должны были иметь достаточно времени, чтобы выявить основные проблемы и составить программу их решения.

Боеспособность вооруженных сил во все времена определялась такими факторами, как управление, организация, снабжение, вооружение, офицерские кадры, рядовой состав.

Рассмотрим эти составляющие применительно к Русскому оккупационному корпусу, более трех лет пробывшему во Франции под командованием графа М.С. Воронцова.

Исходя из сведений, содержащихся в специальных ведомостях, направляемых из корпуса дважды в месяц на имя главнокомандующего, общая численность корпуса на 25 декабря 1815 г. составляла 36 334 человека и 34 орудия. Эта цифра включала в себя, как сказано в ведомости, и временно занятых, не военнообязанных, находящихся при госпиталях и полках. Всего же основной состав военнослужащих по корпусу составлял на 15 декабря 1815 г. 28 887 человек[247]. Н.И. Шильдер в своем исследовании определяет состав корпуса в 27 000 человек.

Русский корпус состоял из двух пехотных дивизий и одной кавалерийской, пионерной роты, запасных парков № 2 и № 4, подвижного магазина. Корпусная квартира находилась в городе Мобеже.

Начальник 9-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Евстафий Евстафьевич Удом 2-й (1760–1831) был участником русско-турецкой войны 1787–1791 гг. и боевых действий на Дунае в 1811 г., он командовал в 1812 г. 9-й пехотной дивизией в армии Тормасова. В состав 9-й пехотной дивизии входили полки: Нотебурский, Апшеронский, Ряжский, Якутский, 10-й и 38-й егерские и артиллерийские роты — батарейная № 17 и две легкие № 17 и 18. Дивизионная квартира располагалась в крепости Авеле. Пехотная дивизия насчитывала на 15 декабря 1815 г. 11 696 человек воинского состава, из них:

Начальником 12-й пехотной дивизии был Григорий Иванович Аисаневич (1756–1832) — генерал-лейтенант, участник штурмов Очакова и Праги, сражений под Аустерлицем, Прейсиш-Эйлау и Фридландом, боевых действий на Дунае в 1809-1811 гг. В Отечественную войну командовал Чугуевским уланским полком в армии Чичагова. В генерал-лейтенанты произведен в 1814 г. за сражение при Барсюр-Об. 12-я пехотная дивизия включала полки: Смоленский, Нарвский, Алексопольский, Новоингерманландский, 41-й и 6-й егерские и артиллерийские роты — батарейную № 23 и две легкие — № 23 и 24. Дивизионная квартира находилась в крепости Мобеж. Состав 12-й пехотной дивизии включал на 15 декабря 11 507 человек, из них: генералов — 4, штаб-офицеров — 26, обер-офицеров — 215, унтер-офицеров — 777, музыкантов — 293, солдат — 10 192[249].

3-й драгунской дивизией был назначен командовать генерал-лейтенант Илья Иванович Алексеев (1773–1830) — участник штурма Измаила, русско-шведских войн 1788–1790 гг., 1808–1809 гг. и кампании 1807 г. В Отечественную войну 1812 г. командовал кавалерийской бригадой в корпусе Витгенштейна, четырежды ранен. 3-я драгунская дивизия включала полки: Смоленский, Тверской, Кинбурнский, Курляндский, два казачьих полка и конно-артиллерийскую роту № 7. Дивизия состояла на 15 декабря 1815 г. из 4324 человек, из них: 4 генерала, штаб-офицеров — 12, обер-офицеров — 136, унтер-офицеров — 394, музыкантов — 75, солдат — 3703. Два полка донских казаков насчитывали 942 человека, из них 31 офицер, 26 унтер-офицеров и 885 солдат[250]. Еще раз обратим внимание на тот факт, что в подчинении М.С. Воронцова находились очень опытные и заслуженные военачальники, что говорит о том, что высшее командование доверяло М.С. Воронцову не только как военачальнику, но было уверено, что он пользуется достаточно большим уважением своих подчиненных любого ранга. Это было особенно важно, учитывая обстоятельства пребывания корпуса во Франции.

Обычно армии воспринимаются нами в связи со сражениями и маневрами. Это яркая, но непродолжительная страница солдатской жизни. Традиции, быт, отношения с местным населением, словом, повседневность почти всегда остаются вне изучения. В 1810 г. один из визитеров, посетивших Пиренеи, попросил Веллингтона проводить его в расположение частей. Вернувшись в штаб, он недоуменно сказал Веллингтону: «Я ничего не увидел, ничего, кроме каких-то хаотично разбросанных групп людей. Кто-то стирал, кто-то готовил пищу, а большинство — просто спали». — «Что ж, — ответил полководец, — значит, Вы и видели армию»[251].

Забота о солдате — одна из лучших традиций русской армии. Депеши М.С. Воронцова свидетельствуют, какую огромную работу выполнил командующий для снабжения корпуса всем необходимым.

В первую очередь М.С. Воронцову приходилось решать сложные административно-хозяйственные вопросы, связанные с проблемами денежного довольствия корпуса. Первоначально генерал-интендант Канкрин намеревался назначить на содержание корпуса в год 8 300 000 франков. Но в связи с уменьшением сумм, предназначенных для войск всех союзных держав, на содержание Русского корпуса с 1 декабря 1815 г. по 1 апреля 1817 г. предполагалось отпускать ежегодно по 7 142 857 франков, а всего за 16 месяцев — 9 523 809 франков. После ухода пятой части войска корпусу полагалось с 1 апреля 1817 г. по 1 декабря 1818 г. ежегодно — по 5 714 286 франков, а за 20 месяцев — 9 523 810 франков. Согласно этому расчету, всего следовало получить 19 047 619 франков[252].

Однако, как указывает М.С. Воронцов в своей докладной записке на имя Императора, французское правительство отпускало на содержание Русского оккупационного корпуса «ежегодно 4 миллионами менее получаемого войсками других держав, оставленными во Франции на том же основании…»[253]. Вполне закономерно, что подобная ситуация вызывала большое беспокойство М.С. Воронцова, о чем он говорит в «Записке»[254].

Одним из вариантов решения проблемы становится «выписывание некоторых вещей из России и подрядов». В результате корпус не только обошелся выделенной суммой, но и передал в казну «более двух миллионов экономии»[255]. При этом, согласно докладу М.С. Воронцова, для обмундирования использовались лучшие французские и английские сукна, войска корпуса были обеспечены жалованьем и другими денежными выдачами по 1 января 1819 г.[256].

Не следует полагать, что М.С. Воронцов старался избегать помощи Петербурга в решении финансовых проблем, целиком полагаясь на собственные средства. Так, в 1815 г., опасаясь, что в результате введенного тарифа на офицерские порции обер-офицеры будут нуждаться, М.С. Воронцов обращается с письмом по этому вопросу к Императору (15 октября 1815 г.). В ответном письме Александра Павловича из Берлина от 26 октября 1815 г.[257] на имя М.С. Воронцова Император сообщает, что находит замечания его правильными, он согласен, что выделение 500 000 франков необходимо для нормального обеспечения продовольствием офицерского состава, так как офицер должен иметь возможность покупать все необходимое.

Впоследствии М.С. Воронцов сумел сэкономить практически полностью 1 500 000 франков (500 000 в год) путем заключения удачной сделки с французским правительством, которое назначило за офицерский порцион достаточное денежное содержание, в итоге корпус обошелся без новых поступлений из казны, более того, из сэкономленных средств все офицеры имели дополнительный порцион на шесть недель свыше установленного срока по контракту, а все чиновники, оставшиеся с больными корпуса, получили порционы на весь период их нахождения во Франции.

В целом распределение порционов выглядело следующим образом:

Всего ежедневно 1600 офицерских порционов[258].

Исходя из распоряжения Императора отпускать корпусу на офицерские порции 500 000 франков в год, было сэкономлено для казны 1 500 000 франков.

Бытовые стороны жизни корпуса требовали значительного внимания, ввиду чего М.С. Воронцову приходилось вникать во все хозяйственные проблемы и оперативно находить выход из положения.

С самого начала пребывания во Франции М.С. Воронцов много занимался размещением военнослужащих корпуса, полагая, что от решения этой задачи зависит как сохранение собственных военных привычек и традиций, так и нормальные отношения с местными жителями. Для этой цели М.С. Воронцов приказал предоставить в деревнях отдельные дома для казарм, таким образом были устроены две трети состава корпуса. Существовал и второй способ размещения — «частные лагеря, на которые выпрашивал палатки у французского правительства и герцога Веллингтона»[259].

Первый вариант имел серьезный недостаток, на который указывал М.С. Воронцов, а именно: «умножение больных», но, как пишет командующий, «я почитал зло сие меньшим в сравнении пользы, от них получаемой»[260]. При этом его приказы, отданные по корпусу, свидетельствуют о том, какое большое значение М.С. Воронцов придавал этой проблеме. Так, в приказе от 26 октября 1816 г. он свидетельствует, что, узнав об увеличении больных в одном из госпиталей, особенно из Смоленского полка, и посетив казармы, он нашел, что начальники не уделяют должного внимания поддержанию чистоты в казармах. «Между тем первыми и неотложными правилами должно утвердить содержание в покоях свежего воздуха, частое мытье водою с песком полов, столов, кроватей и прочих деревянных вещей и строгий надсмотр, чтобы постели были всякое утро убраны и чтобы на оных до вечера опять не ложились»[261].

М.С. Воронцов распространяет правило среди своих подчиненных: «Чистота есть первая причина здорового и веселого духа»[262]. В одном из приказов М.С. Воронцов для помощи «полкам и командам в устроении бань, совершенно необходимых для чистоты и самого здоровья солдат», приказывал выдать каждой пехотной артиллерийской роте, драгунским эскадронам, всем полковым унтер-штабам и артиллерийским паркам по 100 франков, а каждой казачьей сотне по 50 франков[263]. В результате каждая часть корпуса имела собственную баню, полки размещались частью в городах в казармах, частью по деревням на квартирах обывателей, причем в каждой деревне было положено находиться не более чем одному взводу (36–40 человек). «Для сохранения здоровья в войсках и в целях содержания их во всегдашней готовности к походу полки заставляли делать каждую неделю по два и по три раза переходы, верст по двадцать и более в полном вооружении. И как громко, на удивление французам, песенники выводили русскую песню на полях Франции»[264].

Но, как известно, хорошая песня на голодный желудок вряд ли сладится. Здоровье и настроение солдат и офицеров не в малой мере зависит от их питания. В 1815 г. обязательный набор продуктов, входящий в ежедневный порцион военнослужащих русской армии, находящихся во Франции, был следующий (данные приводятся из расчета на одного человека)[265].

Для сравнения отметим, что в 1853 г. нижним чинам, находящимся в дунайских княжествах, ежедневно выдавали по три фунта хлеба (или по 1 ³/₄ фунта сухарей, или по два фунта золотников ржаной муки), по ¹/₄ фунта крупы (овес, просо, ячка, полба или рис), по 5¹/₃ золотника соли, по ¹/₄ золотника перца, по ¹/₂ чарки уксуса (уксус и соль отпускались с 1846 г. для профилактики заболеваний). Строевые, кроме того, получали мясные и винные порции три раза в неделю, нестроевые — два раза. Обер-офицерам ежедневно полагалось три фунта хлеба, одна четвертая фунта крупы и один фунт мяса; штаб-офицерам — вдвое больше. Недостаток ржаной муки заменяли пшеничной, недостаток хлеба — мясом (за фунт хлеба ¹/₄ фунта мяса), недостаток круп — бобовыми культурами (за ¹/₄ фунта круп — ¹/₂ фунта) или овощами (за 1 фунт картофеля или репы)[266]. Ежедневный порцион «офицеров на биваке», как сказано в источнике, включал 2 фунта мяса и хлеба, ¹/₄ фунта крупы и порцию ликера, пива или вина. Причем специально подчеркивалось, что для «офицеров капитанов и помощников командиров рот», находившихся на квартирах, порцион питания составлялся «согласно тарифу для солдат»[267]. При этом мясо входило в обязательный ежедневный набор продуктов для всех военнослужащих. После возвращения в Россию в 1819 г. солдаты оккупационного корпуса «ели у обывателей кашицу и очень редко по небольшой порции мясо»[268].

Чтобы упростить систему контроля расходования денежных средств, предназначенных на покупку продовольственных и других необходимых товаров, было составлено специальное «Положение», которое обязывало при получении продовольствия предъявлять другой стороне квитанции, которые были напечатаны на русском и французском языках.

Во Франции войска получали довольствие от французского правительства после заключения контрактов с подрядчиками. Так, в Смоленский полк доставлялся живой скот (весом не менее 560 фунтов в одной туше), который убивался на устроенной при полку бойне[269].

Согласно приказу Императора от 12 декабря 1816 г. было увеличено жалованье всем офицерским чинам и сверх этого назначались столовые деньги полковым и бригадным командирам, начальникам дивизии и выше. По табелю 1816 г. положено было жалованье чинам армии:

По мнению М.С. Воронцова, денежное обеспечение солдат было крайне недостаточно, поэтому, имея небольшое жалованье, они не могли покупать некоторые необходимые в быту предметы и продукты питания, к примеру мыло, соль, квас и прочее[271]. В приказе от 18 января 1816 г. говорится о жалобе мэра селения Шины[272], что 3-й мушкетерской роты Якутского пехотного полка нижние чины вместо полагавшейся от жителей винной порции брали у них деньги для починки старой амуниции, а потом вновь требовали водку и пиво. «А как помянуто соглашение нижних чинов со стороны ротного командира было вовсе непозволительно, ибо водка отпускается солдату в пищу и для здоровья его, а совсем не для мелкой экономии, на которую есть законные способы, и сверх того вообще при таковых злоупотреблениях нельзя полагать, куда сии деньги поступают»[273].

Учитывая создавшееся положение, М.С. Воронцов сообщает о вышеупомянутых проблемах герцогу де Ришелье и с помощью Веллингтона и находившегося тогда в Париже графа Каподистрия договаривается о выдаче оккупационному корпусу дополнительной ежемесячной суммы сверх положенной по контракту. Интересен и важен тот факт, что М.С. Воронцов расходовал часть этих средств на возмещение убытков местному населению, последовавших от учений и маневров корпуса, что не могло не сказаться положительно на взаимоотношениях сторон. По завершении срока пребывания корпуса во Франции остатки этой султы должны были быть отправлены в Россию для устройства армейских школ, что является продолжением просветительской деятельности М.С. Воронцова, проводимой в корпусе[274].

Немаловажной задачей для М.С. Воронцова становится проблема организации в корпусе регулярных занятий по обучению основам грамоты солдат и младшего офицерского состава, причем в Докладной записке он указывает на возросшее число в войсках неграмотных унтер-офицеров и фельдфебелей. Командующий связывает этот факт с большими потерями во время предыдущих кампаний старых солдат, обучавшихся грамоте, и «грамотных из школьников солдат»[275].

Изначально М.С. Воронцов создает в полках обыкновенные школы для солдат, учителями которых становились офицеры и полковые священники, изъявившие желание преподавать. Но, несмотря на увеличение числа школ и учащихся в них, обучение продвигалось, по словам М.С. Воронцова, крайне медленно, что заставило его обратиться к методу взаимного, ланкастерского обучения. «Стараниями находившегося при мне дипломатического чиновника Тургенева отыскан в Париже находящийся ныне в Одессе российский подданный Г. Ганри, который по приглашению моему взялся перенять методу ланкастерского учения и ввести оную в вверенном мне корпусе, что со стороны и было с успехом исполнено»[276].

Во время изучения Г. Ганри этого метода М.С. Воронцов вместе с Тургеневым, который внимательно наблюдал, по словам Михаила Семеновича, за его деятельностью, подготавливал условия для работы учебных заведений. В результате было образовано четыре училища, за которые отвечал адъютант командующего князь Голицын. Во время нахождения во Франции Император Александр I лично посетил одну из школ, находящуюся в Мобеже, и высказал одобрение по поводу ее деятельности.

Как уже отмечалось, М.С. Воронцов вырабатывал различные программы для успешного прохождения службы солдатами и офицерами вверенного ему корпуса, а также ставил перед собой задачу ввести и в России начинания, хорошо зарекомендовавшие себя во Франции.

Итоговая строка ведомости о результатах обучения грамоте в корпусе Воронцова показывает, что в целом обучение в ланкастерских школах прошел 1381 человек. При этом азбуке обучились 168, читать по складам 209, освоили начальное чтение 119, научились читать хорошо 176, писали по складам 218, освоили навыки письма 229, стали писать хорошо 109, обучились основам арифметики 266, освоили первоначальные правила 72; «к числу познаний первой части довольно достаточно — 51»[277]. Итак, грамоте обучалось примерно 4–5 солдат из 100. Если учитывать, что, к примеру, в 1812 г. на 100 новобранцев в русской армии приходилось чуть больше 60 неграмотных (в германской — 2; в шведской — 3 неграмотных), а также что грамотные в этот список не входили, число обучавшихся не так мало[278]. Необходимо заметить, что средства на создание школ были заимствованы из остатков суммы, отпущенной в целом на содержание корпуса, при этом около 100 000 франков, по мысли М.С. Воронцова, могли быть использованы на создание подобных школ в России.

Командиры полков следили за успехами в обучении не только нижних чинов, но и подчиненных им офицеров. Так, в специальных списках «О поведении офицеров Смоленского полка за вторую половину 1817 года» содержатся аттестации тридцати восьми офицеров, в графе «каково ведет себя по службе» у 10 значится «очень хорош», у 25 «хорош» и у 2 «нет старания», у одного «старается без успеха»; в графе «каковы имеет способности ума» у одного значится «весьма хорошие», у 36 человек «хорошие», у одного «малые».

В списках подробно перечислены знания каждого офицера, согласно содержащимся там сведениям — 13 человек знали «иностранные языки», 15 человек «обучались разным наукам» и 21 человек «не обучались никаким наукам» (которым удалось лишь преодолеть «российскую грамоту» — «читать и писать умеет»[279]).

Необходимо отметить, что командир Смоленского полка полковник Г.И. Ностиц, кавалер ордена Святого Георгия 4-го класса, участник военных кампаний начиная с 1806 г., говорил и читал по-русски, по-немецки и по-французски. Таким образом, большинство командиров корпуса, начиная с командующего лично, демонстрировали своим подчиненным искреннее стремление к получению знаний в различных областях науки и искусства.

В Кинбургском полку был создан прекрасный хор, а для обучения трубачей пригласили французского преподавателя, после занятий с которым хор мог исполнять самые трудные классические произведения современных композиторов того времени.

После возвращения в Россию музыка полка считалась лучшей в корпусе, и в случае приезда высоких особ командование требовало трубачей Кинбургского полка[280].

Как известно, овладение танцевальной культурой было неотъемлемой частью образования русского офицера, но во Франции танцами увлеклись и нижние чины корпуса При этом особой популярностью пользовалась французская кадриль.

Следует отдельно остановиться на одной из обязательных, по мысли М.С. Воронцова, мер, направленных на поддержание морального духа в корпусе: «Я думал тоже, что получение писем из России от родных могло действовать на расположение солдат к отечественным связям, и потому всеми мерами старался доставлять им способы отправлять и получать письма»[281]. Кстати, М.С. Воронцов подчеркивает, что особенно плохо доходили партикулярные письма к нижним армейским чинам, почти всегда пропадая в пути.

М.С. Воронцов организует строгий контроль за доставкой из почтамта корпуса всех писем путем объявления способов и времени отправки корреспонденции в Россию, по его словам, без труда и расходов. Созданию столь действенной почтовой связи немало содействовал тот факт, что в России М.С. Воронцову активно помогали люди, непосредственно занимающиеся развитием связи, о чем особо упоминает в Докладной записке М.С. Воронцов. В результате количество отправляемых в Россию писем постоянно росло, и за все время нахождения корпуса во Франции было отправлено в Россию 20 830 писем[282].

Вместе с письмами в корпус регулярно доставлялись из России газеты, бывшие буквально нарасхват. Поступавшая из России корреспонденция не только несла информацию, но словно незримая нить связывала солдат и офицеров с Родиной, в решении проблем которой они старались участвовать, находясь за сотни километров от России. Так, после прочтения воззвания к русскому обществу о сборе средств на выкуп наших пленных у кавказских горцев не только офицеры, но и солдаты корпуса решили участвовать в данном движении, выделяя для этой цели «половину своего третного жалования»[283].

Глубоко продуманное решение социально-экономических, административно-хозяйственных, культурных проблем во многом способствовало созданию здоровой моральной атмосферы в воинских частях, солдаты и офицеры которых были оторваны от России и находились в чужой стране несколько лет. Но для граждан Франции присутствие союзных войск, оставленных на территории их государства, было прежде всего оккупацией, и данное обстоятельство налагало свой отпечаток на взаимоотношения военных с местным населением. Для М.С. Воронцова эта проблема имела особое значение не только в связи с указаниями, полученными от Императора при назначении его командующим, но и в силу его образования, воспитания и присущих ему нравственных принципов.

Отношения с местным населением. Военная подготовка в корпусе

К моменту назначения командующим корпусом М.С. Воронцов уже имел достаточный опыт общения с гражданским населением государств, на территориях которых проходили военные действия. Причем этот опыт носил в целом положительный характер. Достаточно напомнить о полученных М.С. Воронцовым в 1814 г. золотых медалях от жителей городов Ретеля и Вузье в знак благодарности за спасение их от разорения.

В одном из своих приказов (о таможенном досмотре на границах Франции) М.С. Воронцов особо подчеркивал, что смысл сношений Русского оккупационного корпуса с Францией заключается не только в том, чтобы никто не смел нарушать соответствующих французских законов, но и в том, чтобы каждый, в случае необходимости, оказывал помощь французским властям. «Я никак не полагаю, чтобы Российский Офицер мог забыть честь мундира своего и звания до того, чтобы делать самому контрабанду, но сего не довольно; всякой из нас заинтересован в том, чтобы никто из принадлежащих к нашему корпусу, как-то: подрядчики, маркитанты, жиды и прочие не могли бы под покровом имени русского делать таковые постыдные выигрыши»[284].

Далее М.С. Воронцов сообщает в приказе, что обратился к местным властям с просьбой специально проверять проезжающих из Российского корпуса, независимо от их звания и цели путешествия, будь то казенная или партикулярная надобность, причем это касалось и любого российского транспорта.

Запрещая своим подчиненным самовольно пользоваться подводами местных жителей, М.С. Воронцов еще раз напоминал, что корпус оставлен во Франции не на короткий срок и находится не на военном положении, поэтому следует строго соблюдать законность и порядок. М.С. Воронцов не оставляет без внимания ни одной жалобы местных жителей, о чем свидетельствуют приказы, отданные им в период нахождения корпуса во Франции.

Конвенция, заключенная с французским правительством, полагала, чтобы нарушители порядка с обеих сторон выдавались своим властям и судились по своим законам. Порядок ведения дел заключался в том, что несколько русских офицеров и один французский чиновник, собрав необходимые сведения, совершали над виновным военный суд, руководствуясь полевым уголовным уложением действующей армии. Вынесенный приговор подлежал утверждению М.С. Воронцовым и лишь затем приводился в исполнение. Так, 29 декабря 1815 г. М.С. Воронцов подтверждает приговор одному из канониров артиллерийской бригады батарейной роты, избившему до смерти жителя города Коммерси, хотя суд установил, что зачинщиком драки был француз. Суд приговорил прогнать канонира шпицрутеном три раза через пятьсот человек и затем отправить в Россию.

В другом случае русские погонщики, состоящие «при корпусе подвижного магазейна», совершили нападение в ночь с 20-го на 21 ноября 1815 г. на проезжую коляску, при этом был застрелен предводитель группы, упоминающийся в приказе как «вольный человек», то есть не состоящий, видимо, под началом М.С. Воронцова и не являющийся военным. По приказу М.С. Воронцова военный суд при главной квартире корпуса приговорил прогнать виновных шпицрутенами через пятьсот человек каждого (приговор был исполнен в 12-й дивизии). Воронцов отдал распоряжение прочитать данный приказ при первой же перекличке в каждой роте и каждом эскадроне корпуса[285].

М.С. Воронцов старался лично вникать в каждую жалобу местных жителей на своих подчиненных. Так, в приказе по корпусу от 26 января 1816 г. содержатся сведения о том, что М.С. Воронцов получил жалобы от населения на 10-й егерский полк и на артиллерийскую роту № 17. «Причем оказались виновными того полка унтер-офицеры: Сухаченко — в причиненных одному жителю и жене его побоях, Мадич — в ударе вдовы Андре, которая от того упала и разбила себе голову, и Бирюля — в допущении товарища своего до сего поступка, артиллерийской № 17 роты готландер Федор Алексеев — в порублении хозяину тесаком в двух местах руки по неудовольствию на него за подание худо приготовленной пищи и фурлейт Игнатьев — за побои, нанесенные жене и дочери хозяина, не пускавшим его в сарай взять в подводу волов»[286]. Далее в приказе говорилось, что все вышеназванные лица признаны виновными и получили наказание, а именно: унтер-офицер Мадич разжалован в рядовые, а остальные подвергнуты телесным наказаниям.

М.С. Воронцов следил, чтобы любое нарушение общественного порядка со стороны солдат и офицеров корпуса не оставалось незамеченным. Приведем выдержку из приказа от 6 мая 1817 г.: «Предан военному суду корпусного дежурства писарь Александр Добровольский, обвиняемый в сделанных в ночное время на улице беспорядках и в непослушании офицеру, приказавшему ему от оных удержаться. Предан военному суду подвижного магазейна погонщик Семен Кисель, обвиняемый в потере в бесчувственном пьянстве двух казенных лошадей»[287].

Как было сказано, конвенция, заключенная с французским правительством, предполагала выдачу нарушителей законности с обеих сторон и совершение суда согласно закону страны, к которой принадлежали нарушители. Однако в начальный период пребывания корпуса во Франции русское командование сталкивалось с большой необъективностью и несправедливостью французских судебных органов, как отмечает М.С. Воронцов в докладной записке. В качестве примера он приводит решение Авенского трибунала об освобождении из-под стражи «одного таможенного»[288], убившего русского казака, при этом М.С. Воронцов возмущен лживым заявлением, что суд над убийцей совершен должным порядком. В связи с отсутствием герцога Веллингтона М.С. Воронцов оказался в ситуации, требующей незамедлительного решения. Он объявил высшим французским властям, что «после столь постыдного поступка одного из важных гражданских мест я должен был неминуемо вопреки конвенции почитать себя на военной ноге и что всякого виновного против нас француза буду судить нашими законами и подвергать по оным наказанию, хотя бы привелось и расстрелять»[289].

Это заявление сопровождалось требованием строго наказывать провинившихся французских чиновников. По корпусу М.С. Воронцов объявляет приказ, в котором говорится, что французов, замешанных в нарушениях против лиц Русского корпуса, не передавать властям, а отсылать в корпусную квартиру.

В ответ на эту меру М.С. Воронцов получает из Парижа послание с предложением продолжать следовать конвенции, из чего он делает вывод, что французское правительство уклоняется от поставленного им вопроса. Он настаивает на своем решении и в доказательство серьезности намерений приказывает привести к себе французскую команду, заподозренную в убийстве одного из российских артиллеристов. М.С. Воронцов лично рассматривает показания задержанных, находившихся под караулом 26 часов, и, не установив доказательств вины каждого из подозреваемых, приказывает всех отпустить, объявив, что если бы следствию удалось установить личность убийцы, то он точно был бы расстрелян на городской площади.

Данное происшествие вызвало столь сильный резонанс, что из Парижа последовал удовлетворительный ответ на требование командующего. С этого времени, как подчеркивает М.С. Воронцов в Докладной записке, подобных разногласий с французской стороной не происходило, и судьи трибуналов демонстрировали не только беспристрастие, но усердие и ревность[290].

Одним из подтверждений того, что меры, принятые Воронцовым, возымели успех, является содержание приказа командующего от 5 марта 1816 г.[291]. В нем речь идет о двух жителях г. Нанси, которые за ранения, нанесенные двум солдатам, были осуждены уголовным трибуналом и приговорены — один к десятилетней ссылке на каторгу «с заклеймением», другой — к годичному тюремному заключению. Данный приказ с уведомлением французских властей было приказано зачитать в каждой роте и во всех эскадронах корпуса.

Проблемы взаимоотношений возникали не только между местным населением и представителями Русского оккупационного корпуса, но и среди самих русских военных. В приказе от 15 марта 1816 г.[292] М.С. Воронцов утверждает приговор суда расстрелять унтер-офицера Нарвского пехотного полка Михаила Челышева за преднамеренное убийство из пистолета в лесу рядового того же полка Григория Николаева, у которого убийца отобрал два червонца и 15 тысяч рублей ассигнациями. Приказ был прочитан в каждом эскадроне и во всех ротах корпуса в присутствии всех чинов.

Воспитанный с детских лет в духовных принципах православия, М.С. Воронцов прекрасно осознавал необходимость поддержания духа своих подчиненных, находящихся вдали от России, традициями православного вероисповедания. Так, первый приказ от 6 декабря 1815 г. гласит: «Быв отдален с вверенным мне корпусом от Отечества и находясь следующего другой с нами религии, я весьма желаю, чтобы сие не было препятствием к соблюдению обрядов нашего православного исповедания, и потому объявляю, что полки, при коих не состоит ныне церквей и кои желают иметь оные при себе, могут за ними командировать офицеров, присылая таковых в корпусную мою квартиру для снабжения их видами на проезд куда следует и на получение в пути продовольствия как для людей, так и казенных лошадей[293].

В феврале 1816 г. М.С. Воронцов разрешает командирам, в связи с началом Великого поста, договариваться с поставщиками мясной продукции о получении от них в течение не более двух недель вместо мяса рыбы, так как, продав живой скот, можно было купить рыбу и овощи. Здесь же дается приказ дивизионным командирам, чтобы они, в свою очередь, сделали необходимые распоряжения, и „в течение Великого поста все чины Греческого исповедания по обряду Православной Российской церкви могли отговеть, а потому начать заранее, каким порядком и на какой неделе священникам нужно будет объехать полки и артиллерийские роты“[294].

Приказы, отданные по корпусу в 1817 г., свидетельствуют, что М.С. Воронцов последовательно и строго контролировал поведение состава корпуса, стремясь, чтобы ни один проступок не оставался безнаказанным.

Но, вынося приговор одним, корпусное начальство, как видно из донесений, не оставляло без поощрения отличившихся по службе. „Унтер-офицерам Нарвского пехотного полка, находящимся при Мобежском госпитале, предписано выдать каждому по 50 франков за усердную службу и отличное поведение“[295].

Понимая всю глубину ответственности за своих подчиненных, М.С. Воронцов старался удалить из корпуса лиц, не приносящих конкретной пользы на службе. „№ 28 майя 13. Предписано прислать в крепость Мобеж к 10 числу июня всех неспособных нижних чинов, для отправления в Россию с полками, идущими под командою генерал-майора Полторацкого“[296].

Необходимо отметить и проявления дружелюбных отношений между Русским оккупационным корпусом и местными жителями. Так, М.С. Воронцов с удовольствием, как сказано в приказе от 1 февраля 1816 г., принял благодарный отзыв от жителей селения Сар-Лотери о капитане Нарвского пехотного полка Атамонове, предпринявшем все меры для тушения пожара в этом селении: „Дав знать о сем по корпусу, я остаюсь в полном уверении, что всякой частной (так в источнике. — 0.3.) командир вверенного мне корпуса не откажет себе в удовольствии помогать жителям в подобных и других требуемых помощи случаях“[297].

В приказе от 21 марта 1816 г. М.С. Воронцов рекомендует всем начальникам смотреть, чтобы люди не ходили и не ездили по вспаханным полям, тем более что есть тропинки и дорожки, через поля идущие, которых нужно держаться. М.С. Воронцов выражает признательность командирам Новоингерманландского и Алексопольского полков и командирам первых гренадерских рот этих полков за порядок в их частях, чему он был свидетелем, объезжая корпус на егерских учениях[298]. В одном из апрельских распоряжений Михаил Семенович строго запрещает воинским чинам его корпуса рыбную ловлю в реке Самбре и всякую охоту, особенно псовую: первое — потому, что река отдана на откуп одному французу, который понес бы убыток; второе — для охоты отводится определенное время года, к тому же необходимо оберегать хлеба на полях.

Приведенные выдержки из приказов М.С. Воронцова по корпусу являются проявлением тех принципов, на которых строил М.С. Воронцов свои отношения с подчиненными. Главной целью каждого являлось достойное выполнение обязанностей. Касаясь этого вопроса, М.С. Воронцов так определял свою позицию в Докладной записке Императору Александру I о пребывании Русского оккупационного корпуса во Франции в период 1815–1818 гг.[299]: „Я был всегда уверен, что, дабы укротить порки и вместе с тем поддержать дух и надежду добрых солдат, нужно строгое и неослабленное наказание за важные проступки, сопряженные с действительными мерами для укрощения бесчеловечных и без разбору на одном капризе основанных притязаний, особливо таковых, кои еще, к несчастью, у нас в армии употребляются для узнания виновных, весьма часто делается сие над невинными и честными солдатами. Пытка сия столь противна Божеским законам и Высочайшей воле Вашего Императорского Величества, нередко вводит сих людей в отчаяние, а от оного к пьянству и в те самые пороки, коими они прежде невинно обвинялись. Одна из самых главных и самых нужных вещей есть, чтобы солдат знал, что за хорошее поведение в службе, честность, усердие и ревность в учении он должен надеяться на хорошее обращение с ним начальников, как противное поведение немедленно приведет его к строгому и справедливому наказанию“[300].

В подтверждение вышесказанному М.С. Воронцов перечисляет в Докладной записке свои требования, направленные для соблюдения обозначенных выше правил, заключавшихся в следующем:

1. Искоренение бесчеловечия, то есть жестокости по отношению начальников к подчиненным;

2. Строжайшее наказание за крупное преступление, но при этом солдаты должны ясно видеть различие, зависимость, меры наказания от степени тяжести (каждого) совершенного преступления;

3. Каждое телесное наказание, произошедшее в полку, должно было строго фиксироваться в специально предназначенной для этого книге[301].

„Меры сии, — пишет в Записке М.С. Воронцов, — возымели желаемый результат (успех): солдаты тех полков, где прежде так сему следовали, увидели, что за преступление, как-то за смертоубийство, разбои, кражи, неповиновение и грубость к начальству, никто не миновал строжайшего по законам наказания и что я почти не убавлял в таковых случаях приговоров судов, хотя бы они и до жизни касались. Они увидели, что за меньшие или неумышленные проступки нужная строгость по оных смягчалась и что ни в чем не виноватый — ничем никогда не наказывался“[302].

М.С. Воронцов подводит итоги нравственно-воспитательной работы в корпусе в результате принятых мер. Практически было искоренено воровство, при этом М.С. Воронцов обращает внимание Императора на тот факт, что во время расследования им строжайше было запрещено „в каком бы то случае ни было употреблять наказание и пристрастные допросы“[303]. М.С. Воронцов подчеркивает, что истязание невиновного рождает в каждом солдате мысль о возможности быть безвинно наказанным за чужой проступок, что приводит к тому, что „слабые умы, привыкая к возможности наказания, легко привыкают и к возможности преступления“[304].

Судя по неоднократному возвращению М.С. Воронцова к теме справедливого наказания и „недопущения жестокого обращения с подозреваемым“, этот вопрос волновал его действительно серьезно, при этом он не желает ограничиваться в этом вопросе только рамками корпуса, которым он командовал. В той же Докладной записке Императору он пытается обратить внимание Александра I на решение данной проблемы в целом по Империи: „Смею быть уверенным, что полиция в России будет отличаться поведением, дисциплиной и субординациею“[305].

Испытывая справедливое, но при этом строгое и требовательное отношение к себе, солдаты Русского оккупационного корпуса невольно сравнивали свое положение с ситуацией в войсках союзников. Они видели, что телесные наказания применяются в Русском корпусе значительно реже, чем в английском В британской армии были издавна широко распространены суровые меры укрепления дисциплины — розги, плеть, а в иных случаях — расстрел. Наказание в 1000 ударов считалось обычным явлением. Именно Веллингтон опустил „потолок“ наказания розгами до 300 ударов, но до конца своих дней оставался принципиальным противником отмены телесных наказаний.

За трехлетний период пребывания во Франции Русского оккупационного корпуса было расстреляно 7 человек. При этом пять человек подверглись этому страшному наказанию в 9-й пехотной дивизии. Ни один человек не был расстрелян в 3-й драгунской дивизии, а также в пионерной роте, во 2-м и 4-м артиллерийском парке, в артиллерийском депо, в подвижном магазине.

Число дезертиров с 1 сентября 1815 г. по 1 сентября 1818 г. составило: в 3-й драгунской дивизии — 68 человек, число бежавших из 9-й пехотной дивизии за три года составило 121 человек, из 12-й пехотной дивизии — 78 человек. Ни один человек не бежал из бывшего генерал-майора Ягодина казачьего полка; ни одного дезертира не было в легкой артиллерийской роте № 17; артиллерийской батарейной роте № 23. Среди полков дивизии наименьшие потери были в Смоленском — 35 человек[306].

Полные потери Русского оккупационного корпуса во время трехлетнего пребывания во Франции (с 1 сентября 1815 г. по 1 октября 1818 г.) составили: умершими в госпиталях — 595 человек; умершими при полках — 96 человек; „убито разными случаями“ — 16 человек; утонуло — 21 человек; расстреляно — 7 человек; бежало — 280 человек. В итоге потери корпуса насчитывали 1015 человек, но, учитывая пойманных после побега и возвращенных на службу 155 человек, убыль в корпусе в течение трех лет составила 860 человек»[307]. Отдельная ведомость свидетельствует о потерях в корпусе с 1 сентября по 20 декабря 1818 г. Они составили 69 человек, из них ни один человек не был расстрелян, бежало 39 человек, из которых 12 поймано и возвращено на службу; следовательно, потери снизились до 57 человек.

Таким образом, общие потери Русского оккупационного корпуса (с учетом возвращенных бежавших) с 1 сентября 1815 г. по 20 декабря 1818 г. достигли 917 человек, что означает примерно 3 % от общего состава военнослужащих. Количество дезертиров в Русском корпусе при выводе наших войск из Франции оказалось значительно меньше предполагавшегося командованием. И это при том, что в корпусе были оставлены, согласно приговору суда, 130 дезертиров основной армии.

Таким образом, М.С. Воронцову удалось наладить в корпусе дисциплину, от которой во многом зависела военная подготовка.

Одной из сложнейших задач, которые должен был решать М.С. Воронцов на посту командующего Русским оккупационным корпусом во Франции, было сохранение на должном уровне боеспособности вверенных ему войск.

Решение данной проблемы осложнялось следующими обстоятельствами: обе пехотные дивизии (9-я и 12-я) находились долгое время в Молдавии, а 12-я дивизия, после шести лет пребывания там, прямо вступила в Отечественную войну, поэтому на поведении солдат, их отношении к службе не могла не сказаться многолетняя усталость. С другой стороны, после изнурительных, напряженных кампаний последних лет солдаты и офицеры оставались на территории бывшего враждебного государства сроком на несколько лет теперь уже в состоянии мира, в краю достаточно изобильном и, как указывает М.С. Воронцов, не располагающем к серьезным занятиям. Все это повлияло на отношение военных к дисциплине, субординации и военным занятиям. Необходимо отметить, что во время смотра под Вертю в августе 1815 г. Император Александр Павлович хотя и высказал одобрение 12-й пехотной дивизии за шаг, одновременно отметил целый ряд недостатков в выправке солдат обеих дивизий[308].

В докладной записке на имя Императора, после смотра войск под Вертю, М.С. Воронцов уведомляет, что полковые командиры в обучении нижних чинов соблюдали все предписания воинского устава, и командующий сожалеет, что Император не смог наблюдать отдельно батальон, чтобы убедиться в достигнутом успехе полковых и батальонных командиров, уделявших с самого начала пребывания корпуса во Франции много внимания строевой подготовке.

М.С. Воронцов периодически проводил линейные учения и маневры в своем корпусе и лично присутствовал на них. 6 января 1816 г. первую благодарность получил Курляндский полк за смотр и маневры в присутствии Веллингтона, в октябре предыдущего года при этом положительно были отмечены все полки 3-й драгунской дивизии, во время смотра 1816 г. при Ретеле и при Рокруа Курляндский полк был вновь удостоен наивысшей похвалы командования.

В марте 1818 г. в присутствии Великого Князя Николая Павловича состоялись маневры русских войск, причем национальная гвардия Мобежа стояла под ружьем вместе с нашими частями. Николай Павлович благодарил командование за состояние войск и, судя по отзывам современников, остался доволен увиденным.

В тот же вечер М.С. Воронцов дал бал августейшему брату Императора, окна Мобежа украсились русскими и французскими флагами, собрались все офицеры корпуса и представители высшего общества Шампани.

29 сентября 1817 г. Веллингтон произвел смотр Русского корпуса. В приказе М.С. Воронцова после этих учений сказано: «Приятнейшим долгом имею изъявить мою истинную и душевную признательность гг. начальникам и вообще всем чинам за совершенный порядок, устройство всех частей и за отличное исполнение всех движений в маневре». Главнокомандующий герцог Веллингтон поручил М.С. Воронцову «объявить всему корпусу, сколь он доволен состоянием, в коем нашел русские войска, устройством и скоростью всех движений.

Во время этих учений пехота и артиллерия корпуса, маршируя колоннами, прошла более 15 верст по пахотным полям, с тремя переправами, по тогда же сделанным мостам, выполняя к тому же во время марша атаки. Причем Смоленский драгунский полк, спешившись, сделал и пешую атаку, в целом же кавалерия два раза ходила в обход, сперва восемь, а потом шесть верст, рысью и несколько раз выполняла атаку. Несмотря на трудный переход, войска завершили учения церемониальным маршем перед герцогом, словно не было позади описанных маневров. В специальном приказе по корпусу от 30 сентября 1817 г. (№ 48) М.С. Воронцов отметил: „Имев честь представить корпус войск, столь способный, как для смотра, так и для войны, знаменитому начальнику нашему и прибывшим с ним разных служб генералам, чувствуя в полной мере, сколь лестно для меня служить с почтенными товарищами моими“[309].

Таким образом в течение 1816–1817 гг. во время большого смотра в Русском корпусе М.С. Воронцов удостоился одобрения за его состояние Великого Князя Николая Павловича и главнокомандующего герцога Веллингтона.

Но, несмотря на это, отношение официальных властей Петербурга к деятельности М.С. Воронцова во Франции было далеко не однозначно. „Твои дела хорошо идут, ибо ты почитаем, уважаем и завидуем: последнее не меньшое обстоятельство здесь (в Петербурге), следственно, и неприятелей у тебя много: они нападают на учреждение твое. Но мне кажется, любимым быть подчиненными есть первое благополучие в свете, а ты его сыскал“, — сообщал в 1817 г. своему другу И.Ф. Паскевич, который с 1817-го по 1819 г. сопровождал Великого Князя Михаила Павловича в его путешествии по России и Западной Европе[310].

В приказе от 15 июня 1816 г. М.С. Воронцов с большим удовольствием отмечает положение, в котором он нашел 3-ю драгунскую дивизию, располагавшуюся в окрестностях Ретеля. Он отмечает выправку людей, порядок и знание в маневрах, особенно скорость, живость и дух, „без коих один порядок, — как отмечает М.С. Воронцов, — не что иное, как педантство, и которое при оном будут непобедимы“[311].

М.С. Воронцов обещает принять все зависящие от него меры, чтобы доставить в дивизию лучшее оружие по сравнению с имеющимся, о чем доложил Императору. Во время маневров М.С. Воронцов старался „приучать войска к одинаковому шагу, к равнению и соблюдению дистанции между батальонами, каковы бы сии дистанции и были, то есть целое, половинное и так далее, и к скорому и точному исполнению всех перемен линии и дирекции во все стороны на марше и на месте“[312]. Необходимость столь подробного описания деталей строевой подготовки становится понятной, если учитывать особое отношение к ней Императора, Великих Князей и всей русской армии.

И.Ф. Паскевич (1782–1856), как и М.С. Воронцов, начал службу в Преображенском полку, а затем принимал участие в русско-турецкой войне. По отзывам современников, М.С. Воронцов и И.Ф. Паскевич принадлежали к числу самых уважаемых военачальников русской армии начала века. Паскевич, как и Воронцов, „сколько мог боролся против немецкого превращения солдат в машины“[313].

И.Ф. Паскевич требовал соблюдения строгой дисциплины среди своих подчиненных, но был против „акробатства“ с носками и коленками своих солдат. В результате этих требований, считал Паскевич, армия не выиграла и, потеряв офицеров, осталась с экзерцицмейстерами. По его словам, Барклай-де-Толли преследовал старых солдат и офицеров, неспособных к „акробатству“[314]. Вероятно, в этом кроется одна из причин желания опытных военнослужащих служить под началом М.С. Воронцова, не занимавшегося муштрой своих подчиненных. В своих воспоминаниях Паскевич писал даже, что, „правду сказать, граф Воронцов весь свой век пренебрегал образованием войск, полагаясь исключительно на храбрость и расторопность русского солдата, которые считал его врожденными качествами“[315].

Подобное отношение к строевой подготовке не могло не вызвать в России неодобрения у представителей высшего военного командования. И не случайно путешествующий по Европе Великий Князь Михаил Павлович получил приказ Императора осмотреть корпус Воронцова и написать о его состоянии. Паскевич в письме Воронцову особо подчеркивал, что Великий Князь очень хорошо „знает всю экзерцицию“[316].

За четыре дня до приезда Великого Князя фельдъегерь привез М.С. Воронцову письмо от Паскевича, в котором тот указывал дату его прибытия — в воскресенье 19 (31) мая — и что во вторник будет общий смотр[317]. Накануне смотра Паскевич опасался не только плохой аттестации корпуса, но и грубого выпада Великого Князя по отношению к М.С. Воронцову. Паскевич решился воздействовать на Великого Князя. „Я видел беду, — пишет он, — ибо в корпусе не было той выучки, которая в наших войсках в то время строго требовалась. Я принужден был принять свои меры“[318].

В обращении Паскевича к Великому Князю содержится свидетельство большого авторитета М.С. Воронцова в русской армии, о чем говорит брату Императора один из лучших русских военачальников: „Ваше Высочество, сказал я Великому Князю, Вы в трудном положении. Вы можете, конечно, донести, что в корпусе плохая выучка; но подумайте, что Вы тем обидите одного из лучших и достойнейших генералов русской армии и храброе его войско, с которым надо Вам будет когда-нибудь служить, и не забудьте, что Воронцов нужен русской армии“[319].

На смотре М.С. Воронцов показал Великому Князю весь корпус, кроме части Нашебурского полка, оставленного в качестве гарнизона в районе Шарлемона и Ненна. В письме к А.А. Закревскому М.С. Воронцов сообщал: „Не знаю, что напишет (Михаил Павлович. — О. 3.), а здесь казался довольным, особливо еще потому, что, видно, так у вас при Дворе описали нас, что он думал найти не русский, а французский корпус, а в отношении фронта даже не скрывал удивления, что Нарвский батальон хорошо учился в батальонном ученье“. М.С. Воронцов специально показал Михаилу Павловичу учение своего старого полка „в движении“, как он пишет, чтобы доказать, что „ежели бы у меня точно была заведена, как у вас говорят, „татарщина“, то они скорее бы еще были в моей дивизии и в моем старом полку. Великий Князь сказал, что мало армейских в России так учатся, как этот батальон при нем учился“[320]. Таким образом, во время смотра Великий Князь в целом положительно оценил подготовку корпуса, особо отметив 12-ю пехотную дивизию и Нарвский полк.

Великий Князь дал М.С. Воронцову инструкцию, которая содержала требования, предъявляемые к войскам, и для примера сам решил заняться обучением одного из батальонов. Инструкция, в частности, гласила: „Солдат должен стоять всем корпусом вперед, касаясь каблуками слегка земли. При марше тихим шагом вытягивать носки вниз, чрез что колени будут выправлены, и корпусом податься вперед, на скором же шагу ставить ногу прямо, вытягивая колено. В некоторых полках замечено волнение корпусом, что отнюдь не должно быть“[321]. Подобные замечания свидетельствовали о высоких требованиях Великого Князя к выправке войск.

Между тем, несмотря на эти замечания, в своем отчете о смотре корпуса Михаил Павлович „так благородно отозвался и с такою редкою осторожностью, что Государь остался доволен и уважил его мнение“[322].

Хорошее мнение Великого Князя о корпусе вызвало одобрение не только Александра I, но и других членов Императорской семьи. Так, Великая Княгиня Мария Павловна писала Паскевичу, что Кочубей хвалил ей поведение брата в Мобеже и что она обрадована такому известию»[323].

В то же время И.Ф. Паскевич в письме к М.С. Воронцову с горечью замечает, что, хорошо написав о корпусе, Михаил Павлович «теперь трусит», опасаясь новых проверок русских войск во Франции Великим Князем Константином Павловичем и самим Императором. Паскевич дает совет М.С. Воронцову: «Поправь 9-ю дивизию, одень во все новое, тогда уверен в успехе»[324].

И.Ф. Паскевич искренне любил и уважал М.С. Воронцова, свидетельством чему является откровенность его писем, в которых он пишет о трудностях своего положения при Великом Князе и сообщает некоторые черты его характера, скрываемые от других. Хотелось бы отметить общие взгляды друзей и на самое понятие воинского долга, честного выполнения своих обязанностей.

В начале 20-х г. Паскевич не раз, возвращаясь с плаца, хотел бросить службу и уйти в отставку, но волнения в Греции предсказывали неизбежность войны с Турцией, поэтому он решил ждать своего часа, когда будет нужен России.

В 1818 г. в подобной ситуации был и М.С. Воронцов, которого возмущала клевета, распространяемая в Петербурге по поводу его корпуса, продолжавшаяся и после великокняжеского смотра. В одном из писем этого времени он сообщал А.А. Закревскому: «Надо мне быть сумасшедшему или пошлому дураку и скотине, чтобы думать и сметь делать в войсках государевых не по повелению Государя, а по моей голове. Сумасшедшему же или пошлому дураку, кажется, не должно давать команду над корпусом и еще в чужой стране, где есть еще и кроме учений некоторые обязанности и хлопоты»[325].

В заключение этого письма М.С. Воронцов очередной раз подтверждает свое намерение подать в отставку, решение о которой, по его словам, еще более утвердилось в нем после полученного известия о смерти фельдмаршала Барклая-де-Толли: «Он был действительно один покровитель мой в армии, всегда ко мне милостив. Я знаю, что у вас его мало чтили, но со временем увидишь, что его заместить нелегко, да еще дай Бог, чтобы порядок, им заведенный в армии, не был скоро расстроен»[326].

М.С. Воронцов возлагал большие надежды на приезд во Францию Императора, который, как он считал, справедливо оценит сделанное командующим в корпусе и увидит, что «мы все-таки русские, а не американцы». В противном случае, то есть если Государь не приедет, М.С. Воронцов писал, «что не видит конца своим неприятностям и беспокоится о роспуске корпуса»[327].

В период прохождения Ахенского конгресса Александр I и король Фридрих-Вильгельм произвели смотры стоявшим во Франции войскам. 10 октября 1818 г. союзные государи присутствовали на смотру русских войск при Киеврене, Император сказал М.С. Воронцову, что полки двигались ускоренным шагом. «Ваше Величество, этим шагом мы пришли в Париж», — отвечал Воронцов[328]. На следующий день главнокомандующий герцог Веллингтон устроил маневры союзных войск, занимавших с 1815 г. северную часть Франции. В строю было 58 батальонов, 62 эскадрона и 166 орудий. Сначала войска были выстроены колоннами в одну линию на правом крыле в следующем порядке — русские, саксонцы, ганноверцы, англичане, датчане. Маневр заключался в том, что русские части обходили неприятеля справа, а другие корпуса нападали на него с фронта, продолжая атаки на пяти различных позициях. Германские войска, расположенные около Дуэ, двинулись на рассвете к Дененцу и, встретив там английский корпус, заставили его отступить, но, когда на помощь пришли русские, на высотах Фомаре, завязался упорный бой, и германский корпус был вынужден отойти обратно к Дуэ. После маневра, продолжавшегося девять часов, войска прошли мимо монархов церемониальным маршем. Главнокомандующий герцог Веллингтон остался доволен всем виденным, мнение императора Александра Павловича было не столь однозначно. По отзывам современников, Император был недоволен многими нововведениями М.С. Воронцова, но не высказывал открыто свое отношение, дорожа мнением Веллингтона, хвалившего русский корпус. Газета «Московские ведомости» сообщала, что Император был доволен состоянием своих войск во Франции[329]. На самом деле оценка императором корпуса не была столь однозначна. В одном из писем к А.А. Закревскому М.С. Воронцов подтверждает, что Император оказался доволен в целом состоянием корпуса, но во время смотра несколько раз повторял, «что люди не довольно вытягивают вниз носки»[330].

Н.И. Шильдер в своем исследовании более категоричен по поводу оценки Императором строевой подготовки в корпусе. Так, он пишет, что на совместных маневрах союзных войск, последовавших на следующий день после смотра корпуса, продолжавшегося восемь часов, Александр I и цесаревич Константин Павлович «не были удовлетворены выправкой войск Русского оккупационного корпуса»[331].

Император не выразил лично М.С. Воронцову своего отношения к результатам его деятельности, но наградил его орденом Святого равноапостольного князя Владимира М.С. Воронцов полагал, однако, что «мог надеяться на получение чина, ибо в мирное время никакого случая нельзя найти подобного тому, который представился в мою пользу, и, потеряв теперь и остатки куража и надежды, не могу не видеть особливое против меня неблаговоление»[332].

Таким образом, мы видим, что оценки строевой подготовки корпуса весьма противоречивы.

Нельзя сказать, что образованием и дисциплиной своих подчиненных М.С. Воронцов не занимался, но он имел свое мнение о способах решения данных вопросов. Еще от отца М.С. Воронцов унаследовал особое отношение к русским солдатам, более требователен он был к своим офицерам, считая, что от их знаний и поведения зависит подготовка частей в целом В «Правилах обучения стрелков в пехотных и егерских полках» М.С. Воронцов писал, что: «Офицеры … не подготовлены и одною чрезмерною храбростию думают заменить нужные для сей службы познания». Далее М.С. Воронцов подчеркивал, что офицеры не только сами становятся первыми жертвами своей необдуманной храбрости, но и «наводят на своих тот страх и недоверчивость, кои с беспорядком нераздельны»[333]. Будучи противником бездумной муштры на плацу, М.С. Воронцов считал, что учения должны развивать «как тело, так и ум солдат: видя же пользу в том, что ему показывают, он учится с особенною охотой и усердием»[334].

Подобные взгляды были, по сути, продолжением суворовских традиций в русской армии, которые начинали вытесняться прусскими методами обучения и воспитания войск, что подтверждает и высказывание И.Ф. Паскевича: «Это экзерцицмейстерство мы переняли у Фридриха Второго, который от своего характера наследовал эту выучку. Хотели видеть в том секрет его побед, не понимая его гения, принимали наружное за существенное. Фридрих был рад, что принимают то, что лишнее, и, как всегда случается, перенимая, еще более портят»[335].

Таким образом, нежелание М.С. Воронцова превращать «солдат в машины» могло вызвать раздражение некоторых представителей высшего военного командования в Петербурге. В то же время причины недовольства императора могли быть вызваны и другими, главным образом, политическими причинами.

Уже упоминалось о ланкастерской системе обучения, введенной М.С. Воронцовым в корпусе. Но еще в 1814 г. в Париже данной системой обучения заинтересовались Ф.И. Глинка и Ф.Н. Толстой, которые по возвращении в Россию взялись за устройство школ по методу взаимного обучения Белля и Ланкастера. Результатом их трудов стало появление в Санкт-Петербурге «Общества учреждения училищ по методу взаимного обучения». Нужно заметить, что лица, входящие в состав этого общества, были масоны и занимали в нем должности в соответствии с положением их в ложе Избранного Михаила, основанной 18 сентября 1815 г. в Санкт-Петербурге под главенством верховной ложи «Астреи». Ф.И. Глинка был товарищем председателя.

Мы не имеем сведений о членстве М.С. Воронцова в какой-либо из масонских лож того времени. Одна из них существовала и в Мобеже. П.И. Бартенев опубликовал в журнале «Русский архив» «Список членам ложи (Св.) Георгия Победоносца на Востоке Мобежа»[336]. Одним из основателей ложи являлся надворный советник Коллегии иностранных дел С. И. Тургенев, деятельность которого по созданию школ взаимного обучения в корпусе отмечает М.С. Воронцов в Докладной записке на имя Императора. Высокообразованный человек, он с сентября 1816 г. был прикомандирован к М.С. Воронцову. Впоследствии М.С. Воронцова будут связывать дружеские отношения с его братом Н. И. Тургеневым, возлагавшим на М.С. Воронцова большие надежды в деле освобождения крестьян. Помимо С.И. Тургенева, одним из основателей ложи являлся полковник Новоингерманландского полка Д.В. Нарышкин и адъютант графа М.С. Воронцова князь В.С. Голицын. В состав ложи входили и другие адъютанты командующего: И.Т. Ягницкий и А.Я. Лобанов-Ростовский. Но в этом списке мы не встречаем имени М.С. Воронцова.

В мае 1820 г. статс-секретарь граф Каподистрия передал Императору записку от графа М.С. Воронцова и князя А.С. Меншикова, подписанную Александром и Николаем Тургеневыми, о намерении создать общество под руководством управляющего Министерством внутренних дел, целью которого «должно быть изыскание способов к улучшению состояния крестьян и к постепенному освобождению их от рабства»¹. Таким образом, Императору открыто сообщалось о намерении создать общество для поиска путей освобождения крестьян.

В «Записках» С.Г. Волконского содержатся сведения, что М.С. Воронцов подписал вместе с М.Ф. Орловым, И.В. Васильчиковым и Д.Н. Блудовым адрес о ликвидации крепостного права, представленный Императору Александру Павловичу в 1815 г. М.Ф. Орловым.

Этот документ до нас не дошел[337].

Учитывая традиционные, присущие семье Воронцовых понятия о чести, верности и долге, можно предполагать, что М.С. Воронцов не состоял в этот период в каком-либо тайном обществе, но его деятельность, направленная на просвещение нижних чинов корпуса, смягчение телесных наказаний, сочувствие идеям постепенного освобождения крестьян от крепостной зависимости и при этом умение и желание доводить любые начинания до конечного результата не могли не насторожить власти, подозревавшие М.С. Воронцова не только в участии, но и в лидерстве в одном из тайных обществ.

О предоставлении якобы М.Ф. Орловым Александру I этого документа данных нет. Автор статьи «М.Ф. Орлов и его литературное наследие» С.Я. Боровой, упоминая об этом адресе, ссылается на свидетельство С.Г. Волконского и заключает: «Этот документ до нас не дошел, и нет полной уверенности, что он вообще существовал» (Орлов М.Ф. Капитуляция Парижа. Политические сочинения. Письма. М., 1963. С. 281). М.К. Азадовский предполагал, что Волконский спутал только датировку «Записки» Орлова, на самом деле речь идет о действительно существовавшей, но не найденной «Записке», написанной Орловым в 1817 г. и предназначавшейся Александру I (Литературное наследство. М., 1954. Т. 59. С. 628).

Однако вернемся к Русскому оккупационному корпусу во Франции.

Следует заметить, что одной из первостепенных проблем, решаемых на Ахенском конгрессе 1818 г. (27 сентября — 22 ноября), была возможность вывода армии союзников из Франции.

Данный вопрос был решен положительно, поскольку союзники беспокоились, что пребывание войск во Франции может окончательно заразить их «якобинством». Этот мотив впоследствии был раскрыт Меттернихом в его полемике с бывшим министром иностранных дел Австрии. «А знаете ли вы, — заявил Меттерних, — единственный и истинный мотив нежелания Императора Александра видеть хотя бы один только корпус армии — всего десять тысяч человек — расположенным за границей? Это его убеждение, что корпус перейдет на сторону врагов»[338].

Подозрение властей в том, что Русский корпус «офранцузился», то есть в нем сильны революционные настроения, было также одной из причин внимания Санкт-Петербурга к деятельности М.С. Воронцова на посту командующего корпусом во Франции. М.С. Воронцов был крайне уязвлен этими подозрениями в свой адрес, которые, с одной стороны, оскорбляли его нравственные принципы, а с другой — ставили под сомнение всю его последующую карьеру как военного и государственного деятеля. Свидетельством этому является информация, содержащаяся в личной переписке Воронцова, в частности в письмах А.А. Закревскому. Так, в письме Закревскому от 4 (16) мая 1818 г. из Мобежа он буквально выплескивает старому другу боль, вызванную несправедливым отношением властей к его деятельности, упрекая друга в нежелании признать, что он подвергается гонению. М.С. Воронцов пишет: «Я совсем не думаю, чтоб я нужен был по службе, напротив, она мне нужна, потому, что я к оной привык, что, проведши в оной лучшее время жизни моей, всякое другое состояние мне сперва покажется скучным, но нельзя с нею расстаться, когда она сопряжена с унижением, и мне лучше будет не только быть вне оной, но хоть в пустыне, нежели всякий день ждать неприятность и быть трактованным как последний человек»[339].

Это один из немногих документов, где Воронцов подробно рассказывает своему другу о служебных неприятностях, что в принципе не было свойственно Михаилу Семеновичу. О сложностях во взаимоотношениях с властями в этот период Воронцов не пишет никому, кроме Закревского, он старается не говорить на эту тему с родными и с окружающими, которые заметили его плохое настроение, но связали это с ухудшением здоровья.

Такое поведение М.С. Воронцова было вызвано не только опасениями, что его недовольство оценкой своих действий станет известно, главное, что в этой ситуации Воронцов исходил из своих принципов в отношении к службе, а именно: верховная власть — это прежде всего Император, который для русского человека того времени являлся первым защитником Отечества и Веры. Служить и одновременно подвергать критике высшую власть — значит прежде всего наносить оскорбление Государю, что, в свою очередь, равносильно нарушению присяги и измене Отечеству. Как уже отмечалось, М.С. Воронцов возлагал свои надежды на приезд Императора, который должен был справедливо оценить все сделанное им в корпусе.

Надо заметить, что М.С. Воронцов особенно щепетильно относился не только к оценке своей деятельности властями, особенно он дорожил мнением друзей и сослуживцев, что неоднократно подчеркивал в письмах на Родину. «…И ежели надо уже было бы выбирать из двух одно, т. е. чтобы наградили одного меня, а другим отказ, или чтобы меня забыть, а довольно число товарищей моих наградить, то я бы, конечно, выбрал последнее, ибо на что мне и чин, коли с оным мне было бы стыдно показаться сослуживцам моим? Вне службы все чины почти равны»[340].

Мы уже писали о том, что одной из причин назначения М.С. Воронцова на пост главнокомандующего Русским оккупационным корпусом было признание Императором особого уважения, которым пользовался Воронцов в офицерской среде. Дух корпоративности был силен в этот период в русской армии. С одной стороны, это укрепляло армию, а с другой — способствовало все большему развитию тайных обществ. Вероятно, можно полагать, что об отношении к последним лучше всего за себя и близких сказал А.П. Ермолов в письме к А.А. Закревскому: «Много раз старались меня вовлечь в общество масонов, я не опровергаю, чтобы не было оно весьма почтенно, но рассуждаю как простой человек, что общество, имеющее цель полезную, не имеет необходимости быть тайным»[341].

В этом же письме, датированном февралем 1819 г., А.П. Ермолов высказывает А.А. Закревскому сожаление по поводу неприятностей М.С. Воронцова по службе: «Надобно беречь подобных ему людей: у вас нет таковых излишних! Не по дружбе к нему, но по самой справедливости оцените его, и, без сомнения, найдете, что люди с его достоинствами редки. Прибавьте и ту выгоду, что он молод и государство долго может пользоваться его услугами. Во всем свете люди на высокие ступени по большой части восходят поздно, тем лучше, что человек способный может достигнуть их в молодости»[342].

Надо заметить, что щепетильность Воронцова, его ранимость в отношении критики в свой адрес была известна его друзьям и вызывала у них неоднозначное отношение. В одном из своих писем к А.А. Закревскому П.Д. Киселев передает свою беседу с Понсетом о Воронцове: «Мы много говорили о делах их, и он согласился, что Воронцов не прав во многом, и особенно в том, что полагал геройством не скрывать пренебрежение ко всему, что свыше происходило, и порочить явно все постановления, которые по званию своему обязан был представлять не на посмешище, но на уважение подчиненных своих, либо не служить»[343].

Но именно к такому выводу пришел и сам М.С. Воронцов, так как еще в письме, датированном маем 1818 г., он сообщает А.П. Ермолову свое решение «просить Императора об отставке»[344].

Возвращаясь к письму Киселева, надо обратить внимание, что он отмечает и полезность многих распоряжений М.С. Воронцова по корпусу, особо подчеркивая «запрещение жестоких телесных наказаний, которое должно было распространить на всю армию»[345]. Несмотря на положительное мнение Киселева о ряде мер, предпринятых командующим, М.С. Воронцов был прав, утверждая, что даже хорошо знающие его люди, в том числе некоторые из друзей, имеют ложное представление о его деятельности во Франции, поэтому не приходится удивляться негативной оценке властей. «Совесть меня ни в чем не упрекает, корпус поддерживал в течение трех лет и даже возвысил честь имени русского, при том остался совершенно русским, не потерял ни в чем привычек, ни обычаев своей родины»[346], — писал М.С. Воронцов.

Стоит подробнее остановиться на последнем замечании Воронцова, так как современники, побывавшие в то время в Мобеже, отмечали особую, царившую там атмосферу. Так, Ф.Ф. Вигель вспоминал впоследствии, что все, начиная от слышимой повсюду русской речи, до малейших деталей быта (русская кухня, двойные рамы и печи с лежанкой в квартирах), заставляло его думать, что «как бы волшебным прутиком в одне сутки перенесен я был в Россию из центра Франции»[347].

С этим воспоминанием не расходится и рассказ Ф.В. Ростопчина. В июне 1818 г. Ф.В. Ростопчин гостил у М.С. Воронцова в Мобеже. В одном из писем он воссоздает своеобразную обстановку, которая сложилась во Франции в это время, когда, по его словам, в одно утро можно найти русских в Мобеже, датчан в Бушене, англичан в Валансьене и казаков в Брикете. Рассказывая о посещении М.С. Воронцова, он пишет: «Я был очень доволен своею поездкою: со мной ездил Орлов, и я у графа Воронцова побыл шесть дней, воображая, что я был в России, ибо Мобеж столько же русский, как Клин и прочее; квас, сбитень, везде речи русские; брань наша. Дрожки разъезжают, песни, пляска и даже вывески на лавках русскими литерами и словами написаны. Воронцова боготворят и наши и жители, он строг, но справедлив и доступен»[348].

Последняя фраза Ф.В. Ростопчина относительно популярности М.С. Воронцова в армейских кругах и среди местных жителей не являлась преувеличением. Так, Ф.Ф. Вигель в своих воспоминаниях отмечал, что «Мобеж был полон его имени, оно произносилось на каждом шагу и через каждые пять минут. Он составил дружину из преданных ему душою, окружающих его людей. Для них имел он непогрешимость папы; он не мог сделать ничего несправедливого или ничего сказать неуместного; беспрестанно грешили против заповеди, которая говорит: не сотвори себе кумира»[349]. В знак уважения к своему командующему все офицеры корпуса, «довольные его начальством, поднесли серебряную вазу с прописанием их имен», — говорится в формулярном списке М.С. Воронцова[350]. Но существует версия, что эта ваза была подарена командующему в благодарность за оплату М.С. Воронцовым всех долгов офицеров корпуса — примерно 1,5 миллиона рублей ассигнациями (из личных средств). Русские офицеры жили во Франции на широкую ногу, не скупились в средствах.

Офицерам разрешалось вне службы носить статское платье, и «постоянно видны были компании веселых молодых офицеров в сюртуках, круглых шляпах, чулках, башмаках и с тонкими модными тростями, беззаботно мчащихся в свободное время в Париж»[351].

Союзники буквально затопили Париж золотом. Один из современников отмечал, что у купцов дневная выручка удесятерилась, молодые офицеры абонировали первые ряды в театрах, кутили у Вэри. О расточительности офицеров ходили легенды.

«Да здравствуют наши друзья — враги!» — кричал Париж и богател за чужой счет.

Многие военнослужащие корпуса обзавелись семьями. В октябре 1818 г. Воронцов выделил 5950 франков для нижних воинских чинов 12-й дивизии, которые имели во Франции жен и детей.

Так, дивизионный писарь Савелий Бубнов и его жена Луиза получали 250 франков. Унтер-офицер Смоленского полка Василий Савельев вместе с женой Прасковьей Терентьевой и дочерьми Марьей (2 года) и Настасьей (9 месяцев) получали 350 франков. Столько же было выделено для семьи рядового 6-го егерского полка Антона Буеновского, состоящей из жены Розалины, дочери Розалины (4 года) и сына Ивана (2,5 года). Унтер-офицер Алексопольского пехотного полка Иван Куриленко, его жена Мими и сын (1 год 6 месяцев) получали 300 франков[352]. Дарованная сумма сверх полагавшегося жалованья являлась примером заботы М.С. Воронцова о семьях военнослужащих, их социальной защиты. М.С. Воронцов пользовался репутацией гуманного и просвещенного начальника не только среди своих подчиненных. В истории не часто встречаются примеры искренней благодарности местного населения командующему армией, находившейся несколько лет на территории чужого государства. 21 октября 1818 г. в мэрии Мобежа было составлено благодарственное письмо на имя М.С. Воронцова от имени жителей города. В нем, в частности, говорилось, что благодаря деятельности М.С. Воронцова жизнь города протекала в обстановке мира и спокойствия, а сам командующий являлся истинным примером благородного поведения для своих подчиненных. «Мы просим Ваше превосходительство принять чаши чувства и искреннего уважения и признательности за благодеяния, оказанные нашему городу», — сказано в письме на имя М.С. Воронцова[353].

Вряд ли Мобеж за всю историю своего существования находился когда-либо в центре таких роскошных празднеств и видел столько известнейших людей со всей Европы, как в октябре 1818 г. 13 октября в город прибыли Император Александр Павлович и король Пруссии. Как вспоминает Ф.Ф. Вигель, двухэтажный дом М.С. Воронцова с небольшим садом был достаточно просторен, чтобы в нем устроить бал для «свиты обоих государей, принцев, штаба главной и всех корпусных квартир, и других многочисленных гостей города»[354]. К нижнему этажу были пристроены две палатки, соединенные с комнатами дома. Погода в эти дни стояла настолько теплая для октября, что полы палаток временами опускались, и тогда каждый гуляющий по саду становился невольным участником бала в присутствии первых лиц Европы — в полонезе участвовали Император России и король Пруссии, герцог Веллингтон.

Из письма М.С. Воронцова к А.А. Закревскому из Мобежа от 19 (31) октября 1818 г. мы узнаем, что к этому времени некоторые полки корпуса уже выступили. Надо отметить, что М.С. Воронцов не считал целесообразным отвод войск из Франции в это время года, в письме к Закревскому, датированном 4 (16) июля 1818 г., он отмечал: «Не вижу, для чего не дождаться весны, разве хотят сделать удовольствие французским якобинцам, коих теперь чересчур ласкают»[355].

4 ноября закончилось пребывание корпуса во Франции, полки потянулись на Родину.

Лично М.С. Воронцов получает разрешение отправиться с корпусом в Германию, где он имеет право оставить войска, когда сочтет необходимым, и отправляться в отпуск на любой срок по своему желанию.

О передвижении корпуса М.С. Воронцов сообщает А.А. Закревскому, что: «Мы идем благополучно и по трехлетием пребывании в земле французской, при оставлении оной, из 30 тысяч не оставили 15 дезертиров, из коих еще большее число из людей найденных во Франции и по наказанию записанных в наши полки. Такого счастья, я признаюсь, что я не ожидал, и хотя надеялся, что беглых будет мало, но не мог думать, что во всем корпусе будет меньше, нежели в некоторых гвардейских ротах в 1814 году. Я после о сем подробно же донесу. Теперь мы идем по ужасным дорогам и проходя по 4 и по 5 миль, но все я утешаюсь тем, что вывел столь счастливо вверенный мне корпус российский из чужой и не благословенной земли. Когда меня здесь оставили, то такого успеха не ждали, впрочем, я знал, что за это спасибо не скажут, хотя в случае противном вся ответственность легла бы на меня»[356].

Действительно, мы уже обращали внимание на неоднозначную оценку Петербургом деятельности М.С. Воронцова на посту командующего оккупационным корпусом во Франции. Считая себя незаслуженно обиженным властями, М.С. Воронцов окончательно решил выйти в отставку. Для человека, который, по отзывам современников, был рожден для службы, этот шаг требовал определенного мужества.

Получив разрешение оставить корпус в Германии, М.С. Воронцов покидает его только на границе с Россией и в январе 1819 г. возвращается в Париж. В Париже он знакомится с графиней Е.К. Браницкой и просит ее руки у матери — графини А.В. Браницкой, находящейся в то время во Франции со своим семейством. Получив согласие, М.С. Воронцов уезжает к отцу в Лондон. Женитьба состоялась в Париже 20 апреля (2 мая) 1819 г., граф С.Р. Воронцов находился в это время в Париже, посаженым отцом невесты на свадьбе был герцог Веллингтон[357].

В России корпус был расформирован. Точно указать причины, побудившие власти принять такое решение, сложно. Так, Н.М. Лонгинов предупреждал М.С. Воронцова, что «многие влиятельные здесь лица, узнав о преимуществах, дарованных войскам рескриптом Государя, заявляли, что по возвращении этих полков из Франции нужно будет подыскать для них необитаемый остров, иначе прочим войскам нельзя будет примириться с их старыми распорядками». Лонгинова уверяли, что, когда подняли вопрос о формировании оккупационной армии во Франции, фельдмаршал Барклай-де-Толли сказал Государю: «Ваше Величество! Вам нужно помнить, что вы выиграли сражение, но потеряли 30 тысяч человек!»[358]. М. Бестужев, принимавший участие в выводе части корпуса из Франции в Россию, считал, что причины его последующего расформирования в том, что офицеры корпуса утратили присущую русской армии солдатскую дисциплину и либеральничали, что особенно проявилось в среде высшей иерархии корпуса М.С. Воронцова[359].

Примерно через тридцать лет после описываемых событий автор специального исследования, посвященного истории Мобежа, признал, что русские более, чем другие народы коалиции, симпатизировали французам Они были общительными и человечными. Автор подчеркивал, что военные «уносили восхищение нашими обычаями и нашими институтами в деспотичную и варварскую страну»[360]. Во Франции, по мнению автора, русские познакомились со свободой и цивилизацией.

Хотелось бы отметить, что, по мнению современных французских исследователей, таким образом «закладывалось» слишком схематичное мировоззрение, в котором «отменное воспитание» русских противопоставлялось «свирепости» прусских военных, находившихся в Мобеже до конца 1815 г. Это мнение господствовало в конце XIX столетия; воспитывая ненависть к Пруссии, поощряли тем самым союз с Россией[361].

Как отмечает современный российский исследователь М.А. Давыдов, с точки зрения военной целесообразности расформирование корпуса нельзя назвать разумным шагом, к тому же десять полков корпуса, как указывает Давыдов, были отправлены к А.П. Ермолову на Кавказ, затем расформированы и отдельными частями присоединены к ермоловским полкам[362].

Но как следует из воспоминаний А.П. Ермолова, к нему прислали Апшеронский и 41-й егерский полки, о расформировании или прибытии других полков из корпуса М.С. Воронцова А.П. Ермолов не указывает[363].

Весьма сомнительно, чтобы политически неблагонадежные военнослужащие были отправлены для продолжения службы в регион активных военных действий, где прежде всего требовалась хорошая военная подготовка, дисциплинированность, высокий моральный дух.

Изменения в дивизионной и корпусной организации пехоты, начатые им в 1816–1818 гг., являлись одним из аспектов преобразования в русской армии.

К 1816 г. Россия имела сильнейшие в Европе войска, увенчанные славой победоносных кампаний начала XIX столетия, но содержание огромной армии в относительно мирной обстановке весьма тяжелое бремя для экономики государства. Характерной особенностью данного периода стал рост числа поселенных войск, создание «корпуса поселенных войск», переименованного в 1821 г. в отдельный «корпус военных поселений». По замыслу сторонников «поселенской системы», военные поселения должны были способствовать понижению стоимости содержания армии, постепенной отмене рекрутских наборов, улучшению обеспечения отставных солдат из семей военнослужащих.

В 1819 г. от 50 до 60 батальонов различных пехотных полков получили назначение в состав «корпуса поселенных войск», не избежали этой участи и полки Русского оккупационного корпуса.

Так, 2-й батальон Нарвского пехотного полка, вместе с другими батальонами 6-й пехотной дивизии — Невским, Софийским, Копорским, 11-м и 12-м егерскими, находился в Новгородском поселении, туда же был командирован и 2-й батальон Новоингерманландского полка. 25 июля 1819 г. в состав поселений попал 2-й батальон Смоленского пехотного полка.

Таким образом, возвратившиеся из Франции части оккупационного корпуса были вовлечены в процесс общих военных реформ в русской армии. Поэтому вряд ли стоит говорить о каком-либо особом отношении к судьбе корпуса; вызвано оно исключительно политическим взглядом военнослужащих его состава.

Что касается боевой и строевой подготовки частей корпуса, то на маневрах 1-й армии в 1820 г. Император высказал особое одобрение Кинбурнскому драгунскому полку, несколько раз Александр Павлович благодарил полк за вид и подготовку на высочайших смотрах 1824 г. Во время этого смотра высокой оценки за стрельбу удостоился и Нарвский пехотный полк. В сентябре 1819 г. главнокомандующий 2-й армией генерал от кавалерии Витгенштейн отметил Смоленский полк. На смотре 1820 г. Смоленский полк был признан лучшим в дивизии. Смотры 1821–1822 гг. подтвердили отличную репутацию полка. Подобные успехи отдельных частей бывшего оккупационного корпуса не могли не сказаться на отношении Императора к Воронцову.

В ноябре 1820 г. М.С. Воронцов сообщает А.А. Закревскому, что встретился с Императором, и упоминает опубликованный в газетах рескрипт с хвалебными отзывами о корпусе и своих действиях во Франции на посту командующего: «Сей рескрипт совершенно должен успокоить меня и товарищей моих, имевших причину думать, что нами Государь не доволен, Его Величество еще лично мне изволил сказать, что поведение всех полков, возвратившихся из Франции, везде есть отлично и что все корпусные командиры оные весьма хвалят. Все сие делает, что мне не стыдно будет со старыми товарищами встретиться, ежели служба когда-нибудь меня к тому приведет, я больше и желать не был прав»[364]. Во время личной встречи с Императором М.С. Воронцов окончательно принял решение не уходить в отставку: «Отпуск у меня остается, и в чужие края на полтора года, после чего я готов служить Государю Его Величеству, только просил милости, чтобы это было в южных провинциях, что угодно было Государю обещать»[365].

Надо сказать, что друзья М.С. Воронцова были искренне рады такому решению. «Он может иметь минутныя неудачи, но несправедливо бы не пользоваться его способностями и достоинствами и он всегда будет человеком подобным»[366], — писал А.П. Ермолов А.А. Закревскому. Подобного мнения придерживался и Н.Н. Раевский: «Кому же служить можно, если не служить графу Воронцову? Его воспитание, его счастливыя способности всегда уважаемы будут достойно, и, конечно, никто затмить его не в состоянии»[367].

Таким образом, спустя почти два года после вывода Русского корпуса правительство высоко оценило сделанное М.С. Воронцовым во Франции, что окончательно утвердило его во мнении не подавать в отставку и продолжать службу на любом поприще.

С 1823 г. начнется новый этап военной и государственной деятельности М.С. Воронцова в качестве генерал-губернатора.

Подводя итоги деятельности Воронцова во Франции, следует подчеркнуть, что одним из главных результатов его командования явилось малое число потерь личного состава — примерно 3 % от общего состава. Все понимали, что подобный результат не мог быть достигнут без отлаженной системы управления корпусом, его организации и снабжения. Воронцов сумел правильно построить свои отношения как с высшим командованием оккупационной армией, так и с командирами своего корпуса. Обращали внимание на себя просветительская деятельность Воронцова, налаженная почтовая связь, социальная защита, пособия. Воронцов раскрылся во Франции как разумный и предприимчивый хозяйственный деятель. Требования к дисциплине сочетались в корпусе с минимизацией наказаний за проступки.

Активная позиция Воронцова, открыто выступавшего против морального и физического унижения военнослужащих, все более увеличивала его популярность в военных и гражданских кругах.

Пребывание М.С. Воронцова в должности командующего Русским оккупационным корпусом во Франции было своеобразным переходным периодом между начальным этапом его военной карьеры и деятельностью на посту генерал-губернатора. Во Франции он приобрел столь необходимый для будущей карьеры государственного деятеля политический опыт в решении военных, дипломатических, административных, экономических и культурных вопросов.