Генеральские игры

На пост номер четыре на восточной стороне периметра ограждения Краснокаменского военного арсенала рядовой Владик Юрченко заступил в час ночи. По крепким ступеням поднялся на караульную вышку. Махнул рукой разводящему, до смены прощаясь с уходившими в караулку ребятами.

Днем с вышки открывался удивительный вид на океан и таежные дали.

Тайга со всех сторон подступала к гарнизону; за глухим забором простиралась стометровая полоса пожарной безопасности, походившая на контрольно-следовую полосу вдоль государственной границы.

Вглядываясь в таежные дали, Владик думал о том, что леса отсюда тянутся на север до самой колымской тундры. Глухо и дико в сизых далях. Теплые ветры с моря до них почти не долетают: путь им перекрывают суровые кряжи, хаотично громоздящиеся на огромных пространствах. Могучие тектонические силы сдавливали здесь землю, ломали и корежили ее как могли: на скручивание, на изгиб и излом.

Сырой тяжелый мрак прятался в таежной чаще даже в яркие солнечные дни. Черная бесплодная земля пахла сгнившими валежинами и лишайниками, спокойно жившими в вечном сумраке и сырости. В этих лесах камни постоянно блестели от влаги, которая за ночь оседала на их крутых боках. Здесь борьба за жизнь и свет велась сурово и ничем не маскировалась. Молодые деревья, не имея сил вырваться из-под сени гигантов, гибли на корню, не дотянувшись до света. А старые великаны, захватив жизненное пространство и присвоив себе право на свет и влагу, стояли как седые деды, обросшие бородами сизых мхов.

Продвигаясь к вершинам хребтов, лес редел: до верха добирались лишь одинокие, наиболее сильные лиственницы. Но и здесь они не получали свободы. Сильные ветры и морозы скручивали, уродовали, корежили стволы, сбивали кроны набок. Еще выше растительность исчезала, уступая место россыпям чешуйчатых камней, за которыми острыми зубьями торчали спины кряжей. За ними, утопая в мареве, громоздилась новая линия хребтов, уходя все дальше и дальше и теряясь в необозримых далях.

А если с вышки смотреть на восток, то открывалось бесконечное морское пространство.

Море впечатляло Владика в любую погоду.

В штиль, когда за кромкой горизонта начинал проступать краешек солнца, вода загоралась красными бликами, и душу охватывала тоска бродяжничества. Что там, за горизонтом? Курилы. Еще дальше – Америка. И кто-то плавал по этому морю, разогретому лучами встающего светила, и кричал после долгих странствий: «Земля!» И сердце его билось учащенно и радостно.

В шторм, когда океан обрушивался на берег, когда волны разбивались о скалы, взлетали вверх водопадами брызг, а земля вздрагивала от тяжелых ударов, Владику становилось страшно от мысли, что кто-то сейчас на утлом суденышке испытывает судьбу. И он радовался, что под ним твердый настил караульной вышки, а не качающаяся палуба корабля.

В эту ночь светила полная луна. Ее диск висел низко над горизонтом и казался огромным, ярко сияющим окном в дали межзвездных миров. А под диском, переливаясь расплавленным серебром, к берегу тянулась дорожка лунного света.

У самого горизонта – попробуй, разбери в темноте, далеко или близко, – маячили ходовые огни корабля, шедшего к северу.

Тишина и покой царили в мире. В синеватых лучах прожекторов, бивших вдоль просеки, толклась серыми тучами мошкара. Владик поправил сетку накомарника, понадежнее прикрыв шею. Из тайги, со свистом рассекая воздух, вырвались и умчались вдаль две тетерки. Владик проследил их полет по звуку, но самих птиц не увидел.

Что произошло затем, он не понял. Огромный столб пламени, будто вырвавшийся из жерла вулкана, взметнулся над пятым хранилищем. И сразу горячая, удушающая тротиловой вонью волна накатилась на вышку, опрокинула Владика с ног.

Вышка, угрожающе заскрипев, начала валиться.

Не выпуская автомата, Владик нажал кнопку тревоги и, обдирая спину, скатился по ступеням крутой лестницы. У ее основания со времен войны оставался бетонный пулеметный бункер. В те годы командование, опасаясь налета японских диверсантов, основательно готовило базу к долговременной обороне.

Охая и кряхтя, Владик втиснулся в бункер. Снаружи метелил громом и багровыми вспышками огненный фестиваль. Взрывы сотрясали воздух непрерывным грохотом. Рваная сталь снарядов колотила по бетону колпака нескончаемым градом. Счастье, что в давние советские времена военные сооружали оборонительные объекты на совесть и генералы не воровали ни цемент, ни бетон для строительства дач.

Черная копоть ползла над землей. В горле першило от едкой гари.

Не понимая, что происходит, Владик передернул затвор автомата и прижался спиной к бетону, направив ствол к выходу. Откуда последует нападение, он не знал…

Капитан Борис Прахов вышел из дому ранним солнечным утром. В тот день ему надлежало явиться в военный госпиталь для плановой перевязки и получить лекарства.

Два месяца назад Прахов, офицер отряда специального назначения «Боец», направленного из Приморья в Чечню, был под Бамутом ранен в ногу и теперь долечивался в своем родном городе.

Прахов жил далеко от центра, в микрорайоне, застроенном стандартными многоэтажными домами. Еще двадцать лет назад – Прахов помнил те времена – в этих местах стояла тайга. Горожане приезжали сюда на пикники, собирали грибы и ягоды, ловили в светлой речушке рыбу.

Теперь землей овладела плесень цивилизации. Даль океана, тучи, громоздившиеся, как горы, на горизонте, уже не определяли пейзаж и не украшали его, потому что человек, потеснивший тайгу, обезобразил все, что оказалось рядом с ним.

Повсюду: на обочинах асфальтированной дороги, на берегах некогда прозрачной речки, вода в которой теперь переливалась радужными разводами бензина, – валялись мятые банки из-под тушенки и пива, масляные и воздушные фильтры, выброшенные автомобилистами. Громоздились груды мятых картонных коробок с иностранными надписями: «Самсунг», «Дэу», «Панасоник».

Уличные светильники, размещенные на высоких столбах дороги, пересекавшей микрорайон, по вечерам не светили – у города не было денег, чтобы заменить перегоревшие лампочки.

Возле домов стояли многочисленные ларьки. Витрины их забивали разнокалиберные бутылки с этикетками разных цветов, с названиями, которые должны были вызывать у пьющих неутолимую жажду познания: «Московская», «Столичная», «Перцовая», «Рябиновка», «Зубровка», «Спотыкач», «Метакса»… Всего и не назовешь. И хотя «заморские» коньяки и водки создавались умельцами в этом же городе, многие, покупая их, верили, что приобщаются к питейной культуре Запада.

К вечеру все проезды между домами забивали подержанные иномарки, прибывшие из Японии в количествах, трудно поддающихся учету.

В замкнутом мирке местных автомобилистов существовали градации, позволявшие судить по тугости мошны о состоянии человека, и в первую очередь с этой целью на учет брались «тачки».

Владельцы машин четко распределялись по категориям. Те, у кого были «шкоды», именовались «шкодниками». Имевшие «вольво» попадали в «вульвисты» (это слово произносилось так, чтобы вызвать ассоциации с неким телесным органом). Владельцев «хонд» относили к разряду «хондюков». Высшие категории владельцев машин – «кэдди» – имели «кадиллаки» и «мерсы» – рулили «мерседесами».

Когда в разговорах произносились слова вроде «кэдди Винокуров» или «вульвист Косой», говорившие понимали, о ком идет речь. Они следили друг за другом пристально.

По ночам стада диких иномарок, непонятно, по каким причинам, просыпались, и сирены их сигнализаций начинали бешено выть, причем каждая своим голосом. Одни орали с истерическим подвыванием, другие дробили тишину басовитыми стонами, третьи визжали и мяукали, заставляя обитателей спального микрорайона пробуждаться в колючем страхе.

Не менее чем ревущие во тьме ночи машины, Прахова раздражало необъяснимое стремление сограждан делать все так, чтобы выглядело «по-иностранному». В городе эта болезнь так и перла: «Пепси-кола», «Кодак», «Сони», «Хитачи». Это еще куда ни шло, это были марки производителей, чья продукция известна во всем мире. Но о чем должны были говорить именования местных фирм: «Парадигма», «Приор», «Инэкс», «Эксклюзив»? Еще несуразнее звучали названия мелких индивидуально-частных предприятий и обществ с ограниченной ответственностью: «Галлион» торговал скобяными изделиями, «Невада» специализировалась на продаже пиломатериалов, «Ниагара» предлагала сливные бачки и унитазы.

Немало вывесок вообще не поддавалось расшифровке. Кафе «Наркоман» принадлежало Нарышкину, Комину и Ананьеву. Владельцы выделили названию первые буквы своих фамилий. Правда, при регистрации возникли некоторые трудности. Слово властям не понравилось. Тогда предприниматели заявили, что поименуют кафе «У наркома Кагановича». Название показалось еще более вызывающим, отдающим большевизмом. Потому демократ, решавший судьбу заведения, утвердил первое предложение.

Поплевавшись на вывески и рекламу, Прахов направился к стоянке троллейбусов. Хотелось прийти пораньше и сесть: ехать до центра стоя ему было бы тяжело, а надеяться, что кто-то уступит место, не приходилось. Транспорт брали с боем, и первыми врывались самые сильные и нахальные. Завоевав сидячее место, они считали, что оно принадлежит им по праву.

Прахов, сокращая путь, пошел по тропке через пустырь, вдоль оврага, поросшего кустами сирени. За одним из поворотов он увидел компанию. По неровному шагу, по обалделым глазам и неверным движениям Прахов понял – мужики «на газу».

Впереди двигался парень лет семнадцати в черной кожаной куртке, с красными блудливыми глазами. На его голове красовалась бейсбольная кепочка с желтыми крупными буквами «USA». Приблизившись к Прахову, красноглазый расслабленным голосом протянул:

– Ты, хромой, ну-ка постой. Стольник есть? Выкладывай.

«Стольник» по тем временам был не сторублевой бумажкой, на которую и стакана сока не купишь, а являл собой стотысячник – банкноту с изображением храма недоступной народу культуры – Большого театра. Как для кого, а для Прахова с его казенной зарплатой, которую выплачивали с неизбежными задержками, да еще с двумя детьми дома, сто тысяч – сумма не столько солидная, сколько жизненно необходимая. Делиться ею он был не намерен.

Прахов остановился, перенес опору на здоровую ногу, поставил палочку в виде распорки. Сердце не екнуло, сознание не подало сигнала тревоги. Он был дома, на своей земле, в своем городе. Где-то там, на краю Кавказских гор, где каждый куст мог полыхнуть вспышкой выстрела, он бы держался по-другому. Но здесь-то чего бояться ему, спецназовцу, хотя и раненому и еще не вполне оправившемуся после госпиталя?

Показать свой страх собакам и шпане – заведомо обречь себя на роль жертвы. Впрочем, Прахов шпаны вообще не боялся, считая, что та должна дрожать перед ним. И так было до определенного времени.

В мегаполисах, вроде Москвы или Питера, черная маска с прорезями для глаз надежно оберегает спецназовца от узнавания при случайных встречах с клиентами из преступного мира. В городах небольших и средних, где после трех – пяти лет проживания люди на улицах узнают друг друга в лицо, криминальный мир знает о своих противниках все, вплоть до того, где они живут и прописаны, какие у них семьи, номера автомобилей. Особое место в этой информации занимают сведения о финансовом положении работников правоохраны, о том, кто из них падок на сладкое, кого можно прикупить и за сколько. Каждому определена своя цена.

Прахов слыл среди приморской братвы «ломовым», не умевшим понимать собственной выгоды, следовательно, неподкупным. Крутые паханы, презиравшие ментов, которых прикармливали из собственных рук, Прахова боялись и втайне уважали. Смелость и твердость характера бойца всегда заставляют тренеров сожалеть, что мастер не в их команде.

Новое поколение блаты, взошедшее на дрожжах кокаина и экстази, мало задумывалось о последствиях своих поступков, верило в собственную неуязвимость, в чем их постоянно убеждали неквалифицированность следствия и либеральность судей. В то, что милиция и спецназ могут сами разобраться с ними, верилось мало.

– Слушай, малый, – Прахов говорил, не повышая голоса, – канай по холодку. Ать, два!

В следующий момент стальная проволока перехватила ему горло.

В глазах померкло.

Прахов был уже без сознания, когда заточка пробила ему сердце…

Зиновий (или по-домашнему Зяма) Бергман, вице-президент акционерного общества закрытого типа «Медиатор», прилетел в Шанхай утром и уже к обеду отправился на деловую встречу.

Зяма остановился в роскошном отеле «Шанхай-Хилтон» на Хуа Шан-роуд. Не спеша, с видом любопытствующего бездельника он двинулся по Хуайхай вдоль череды магазинов и представительств торгово-промышленных фирм, свернул на Синань. Свидание с Чен Дусином, его торговым партнером, было назначено у парка на Фуксин-роуд, неподалеку от мемориальной резиденции Сунь Ятсена.

Воздух, прокаленный солнцем и напоенный влагой близкого моря, казался невыносимо тягучим и жарким. В такое время только и сидеть в номере гостиницы, отдыхая у кондиционера, но дело есть дело, тем более что и ехать в такую даль на такую жару не стоило, если б поездка не сулила больших барышей.

Чена Зяма увидел издалека. Приветственно вскинул руку.

– Коннитива, сэнсей! Здравствуйте, уважаемый господин!

С китайцем Зяма общался на классическом японском, который оба знали в разной степени совершенства. Чен Дусин послабее, Зяма – значительно лучше – в свое время с отличием окончив военный институт иностранных языков, он в совершенстве овладел японским и говорил на нем с четкими интонациями коренного токийца. «Твой, – делился с ним по-русски один из знакомых японцев, – сиди другой комната и говори, моя подумай – ты японса». Выше оценку вряд ли возможно получить от самых строгих экзаменаторов.

Как ни странно, английский давался Зяме хуже. На первом курсе он прославился тем, что, переводя учебный текст, слова «паблик билдинг» – общественное здание – перевел как «публичный дом». А на протяжении целого семестра в слове «импотент» – важный – делал ударение не на втором, а на третьем слоге, приводя в восторг милейшую Анну Яковлевну, ставившую курсантам произношение. «Ой, – всякий раз восклицала она, – не рано ли вам, товарищ курсант, знать такое слово?!»

Настоящий интерес к языку возникает в момент, когда начинаешь понимать его внутреннюю музыку и гармонию. Зяму в японском пленило обилие вежливых слов и выражений. Даже обычное «спасибо» в японском имело несколько разных форм. По-разному граждане Страны восходящего солнца благодарят за проявленное внимание, за подарок, за труд, за угощение… Казалось, в перенаселенных городах, где люди по улицам вынуждены двигаться плотной толпой, язык обеспечивал возможность вежливо извиняться за причиненные неудобства и беспокойство.

Поначалу трудно было понять и казалось смешным, как в разговоре можно обходиться без некоторых звуков. Например, звук «л» японцы в иностранных словах заменяют на «р»; «ч» – на «т». Так, фраза «Любимая Ляля» прозвучит в японском произношении как «Рюбимая Ряря», а город Чита неминуемо превращается в Титу.

Окунувшись в стихию японского разговорного языка, Зяма стал находить в нем массу интересного. Особенно восхищало, как ловко удается жителям Страны восходящего солнца приспосабливать для удобного произношения названия чужих городов, иностранных блюд, приборов, техники, чужеземных имен. Город Владивосток в устах японца становится Урадзиосутоком, Хабаровск – Хабарофусуком, Турий Рог – Турирогом. Бифштекс именуется бифутеки, водка – уоцуку, коньяк – конняку. Радиолокационная антенна называется рэда-антенна…

Известно, что успех в учении приходит к тем, кого природа наделила либо светлой головой, либо чугунной задницей. Зяма поражал всех чудовищной усидчивостью и к последнему курсу уже обошел все светлые головы, которые чаще всего чугунными задами бывают не обременены.

После окончания института Зиновий надеялся попасть в кадры военной разведки, но его не взяли.

Некий полковник Иванов (во всяком случае, он так представился) беседовал с кандидатом более часа. Зяма бойко отвечал на заковыристые вопросы, блистал памятью и эрудицией, куда большей, чем у самого ловкого артиста телешоу «Что? Где? Когда?». Полковник улыбался, кивал, и все шло отлично.

Они расстались, довольные друг другом. Полковник крепко пожал Зяме руку и обнадежил: «Наше решение вам сообщат».

Когда Зяма вышел, полковник на карточке-«объективке», заполнявшейся на каждого претендента, написал одно слово. Оно не укладывалось в рамки норм казенного делопроизводства, но тем не менее с исчерпывающей полнотой определило сущность Зямы: «Хитрожопый».

Сообщить Зяме свое решение кадровики разведывательного управления почему-то забыли, и вопрос отпал сам собой.

Зиновий переживал неудачу, но его дядя – Корнелий Бергман, президент крупного банка, успокоил племянника.

– Зямочка, в политику не лезь. Заруби это себе на носу. Он у тебя не маленький, и зарубку ты будешь видеть постоянно…

– Почему не лезть? Надо уметь играть во всех зонах.

– Зяма, заткнись. Жизнь далеко не волейбол. И уж кем-кем, а стать шпионом тебе нужно как зайцу триппер. Если у тебя будут деньги, ты и в дерьме всегда останешься красивым. Во всяком случае, тебе об этом станут говорить окружающие. Политика – иное. Войдешь в белоснежных перышках, а при любом исходе уйдешь обляпанным. Политика не для белых лебедей.

– Ха! – Зяма развеселился. – Это намек на нечто современное?

– Нет, майне либер, это истина.

Зяма принял совет дяди и успокоился.

Впервые он прибыл в Японию по приглашению судоходной компании «Осака сёсэн кайся» в качестве переводчика. Работник фирмы, подбиравший штат, высоко оценил знания Зямы.

На островах Зиновия встретили приветливо. Предложили на выбор гостиницу европейского или традиционно японского типа. Зяма выбрал последнее.

Его поселили в домике с раздвижными стенами, с большим ухоженным садом и бассейном.

Помимо официальной работы в фирме Зяма стал преподавать русский на коммерческих курсах. Там он познакомился с японской журналисткой Сашико, решившей освоить язык Пушкина и Чехова. Ей нравилась русская литература, музыка, живопись. Она хотела читать книги в оригинале.

Сашико первая на курсе выучила строки «Сижу за решеткой в темнице сырой». Она с очаровательной улыбкой произносила:

– Вскормренный на воре орер мородой…

Вскоре Зяма и Сашико сблизились. Это произошло удивительно просто.

Уже после второго занятия Сашико подошла к нему, легкая, сияющая.

– Сяма-сэнсей, вам не одиноко в этом городе?

Вопрос прозвучал искренне и заинтересованно.

Зяма посмотрел в глаза Сашико, лучившиеся улыбкой.

– Пока не знаю. У меня не было времени в этом разобраться. Работа утром, работа вечером… – И тут же, следуя генетически заложенной привычке, спросил: – А что?

– Извините, сэнсей, я думала, что могу быть для вас полезной. – Сашико придерживалась правил вежливости. – Мне показалось, вам может быть интересно в свободное время познакомиться с нашим городом.

Так уж устроен мужчина, что в каждом слове женщины угадывает намеки определенного рода. Сразу их уловил и Зяма. Будь он жеребчиком, непременно ковырнул бы землю копытом правой передней ноги, но человеку приходится выражать настроение иначе. Потому только ноздри Зиновия раздулись да глаза блеснули.

– Со нан дэс, Сашико-сан. Это так, Сашико. Я думаю, с вашим предложением мне удивительно повезло. Сонна урэсий като ва аримасен. Что может быть лучше?

Они стали любовниками. Зяму поразило отсутствие комплексов у его новой подруги. Она исходила из простого соображения: если есть женщины и мужчины, то их отношения предопределены самой природой. И коли чувства влекут обоих друг к другу, то для сопротивления желаниям нет оснований. Впервые в жизни Зяма встретил женщину, которая не связывала своего поведения условностями. Единственное, чего не могла переступить Сашико, – это правил традиционной японской вежливости. Зяму разбирал смех, когда она вдруг просила:

– Сэнсей, будьте любезны, если вас это не затруднит, повторите со мной все, что так хорошо получилось у вас, а мне очень понравилось…

И они повторяли.

Сашико оказалась женщиной страстной, под стать Зяме. Она его заводила раз за разом, а когда видела, что сил у партнера не осталось, что от усталости у него мутится в глазах, весело хохотала:

– Пропар, орер мородой!

Однажды Сашико спросила:

– Почему ты не делаешь бизнес, орер?

Зяма, несколько удивленный вопросом, пожал плечами. Он всегда считал, что переводческое дело – это и есть его бизнес. Причем неплохой. Все больше и больше японцев стремились завести деловые связи с Россией, искали на материке партнеров, и знаток японского языка шел нарасхват.

– Разве у меня нет дела? Вроде бы я неплохой переводчик.

Сашико улыбнулась.

– Ты просто терефона.

– Банго-тигаи дэс, – сказал Зяма обиженно. – Тогда вы ошиблись номером.

– Очень прошу прощения, сэнсей. Переводчик – это не совсем то дело, которое украшает мужчину. Бык, который тянет плуг, просто работает. Бизнесом занят его хозяин…

Зяма понял, что разговор Сашико затеяла неспроста. Она никогда не лезла в его дела, тем более не пыталась навязать ему свои нормы поведения. И вот вдруг… Спросил напрямую:

– Ты можешь что-то предложить?

– Только новое знакомство. А уж этот человек предложит тебе настоящий бизнес. Во всяком случае, я так думаю.

Сразу возникла мысль о происках спецслужб. Что-что, а становиться шпионом Зяма не собирался (дядя сумел открыть ему глаза). Жить в постоянном нервном напряжении, дрожать, выходя на связь, маяться медвежьей болезнью и напускать в штаны при встрече с органами он не желал.

– Он кто, шпион?

Сашико засмеялась. Она была счастлива, что у нее есть этот русский друг (японцы не делят выходцев из России по национальностям, будь то евреи, татары, чуваши, марийцы – это все русские), крепкий мужчина, с большой сильной плотью, о какой могут мечтать многие японцы, которые мечту о подобных достоинствах воплощают в камне и дереве, молятся, чтобы милость небес снизошла на них. А ее Сяма-сан еще и образован, добр, знает японский и по-восточному вежлив. Сашико не связывала надежд на будущее с их отношениями. Люди, живущие на вулкане, умеют радоваться дню сегодняшнему, если даже дымит гора, но земля еще не трясется. Они ценят счастье, которое дарит реальность, и не строят песчаных замков, которые разрушает первый же удар тайфуна.

– Нет, он обычный торговец, китаец. Большие деньги. Интересуется торговлей с Россией.

Чен Дусин оказался высоким, подтянутым человеком, одетым по-европейски: синий английский костюм-тройка, галстук-бабочка. Он уверенно протянул Зяме руку.

– Коннитива, дайсан-но сэнсей. Здравствуйте, господин третий.

– Третий? – Зяма не понял. – Сорэ-ва даю кото дэс ка? Как вас понять?

Чен засмеялся.

– Извините, я не учел, что сразу такое поймет только китаец. Наши стратеги в Пекине распределили врагов Китая по номерам. Первый – враг открытый. Это Америка. Второй – сильный и процветающий враг – Япония. Третий – воинственная сила и безусловный враг – Россия. Так что здесь второй – Сашико, третий вы, сэнсей.

Разъяснение смутило Зяму. Если при встрече собеседник называет его место в списке врагов, хорошего ожидать не приходилось. На такого рода заявления на Востоке нельзя не обращать внимания. Прямота сопутствует состоянию объявленного конфликта. Однако Чен поспешил предупредить возможное недоразумение. Демонстрируя блестевшие жемчугом зубы, он продолжил:

– Прошу прощения, Зяма-сан, если пошутил неудачно. Еще я имел в виду русское употребление этого слова. Во Владивостоке мне объясняли, что русские собирают компанию на троих, если хотят выпить. Нас уже трое – Сашико-сан, вы и я. Турети будеш? – произнес он, подражая кому-то, и засмеялся. – Конняку?

Они выпили. Сашико вышла, оставив мужчин наедине.

– Зяма-сан, – начал Чен, – поговорим прямо. У меня очень широкие связи. Но сфера моих интересов не рыба и не рис. Ее название – оружие. Я могу купить все: боеприпасы, пулеметы, автоматы. Я прекрасно понимаю, Зяма-сан, что вы сразу не откроете портфель и не положите передо мной пушку. Но у вас за спиной большая Россия. Там много генералов, у которых много оружия. Генералы любят пушки, но еще больше любят деньги. Я не стану вас торопить. Серьезное дело не любит спешки. Хорошее здание строят с большим терпением. Я готов ждать. Вы согласны с моим утверждением, Зяма-сан?

Зяма старался уловить некий скрытый смысл не только в словах, но и в интонациях собеседника. Однако Чен говорил с типично европейской деловитостью, не прибегая к иносказаниям, смысл которых можно толковать по-восточному.

Возникла мысль: не ищет ли к нему подхода опытный разведчик. В том, что Чен связан со спецслужбами, Зяма не сомневался. Но какой смысл ему вербовать человека, который уже год торчит на островах и насквозь «просвечен» местными мастерами политического сыска. В том, что японцы делают это прекрасно, Зяма не сомневался. Только мог ли заинтересовать разведку переводчик, или, как говорила Сашико, – телефонная трубка, которая не подключена в России ни к одному источнику военной или государственной информации?

Более того, предлагая оружейный бизнес, Чен рисковал и сам. Япония – не самое удобное место для прокручивания таких операций двумя иностранцами – китайцем и русским.

Чен понял, какие мысли тревожили собеседника, и пояснил:

– Мои желания, Зяма-сан, чисто торговые. Меня не интересуют новые разработки и образцы. Мне требуется уже испытанное оружие, но в большом количестве. Допустим, Кала-ши.

– О-ханаси-тю сицурей ё дэс га… Извините, что прерываю вас, но… Давайте переменим тему разговора…

– Не возражаю, Зяма-сан. И все же подумайте. Мое предложение стоит того…

В тот момент Зяма даже не представлял, какой размах может принять дело, которым его пытался заинтересовать Чен Дусин. Только дома, в России, он узнал, что достать товар иногда легче, нежели его сбыть.

Основа рыночных отношений – наличие рынков сбыта. Спрос рождает предложение. За рынки сбыта идет борьба, скрытая и открытая. Возникают войны. Конкуренция – это форма борьбы за сбыт. Чтобы заполучить покупателя, привыкшего брать определенный товар, нужно предложить ему новый, более качественный и менее дорогой.

Короче, товар Зяма нашел. И его приезд в Шанхай должен был закрепить третью сделку за время их сотрудничества. Две предшествовавших прошли успешно и принесли немалую прибыль.

Партнеры уже хорошо знали друг друга.

Чен Дусин ни разу не нарушил договоренностей, не утаивал денег, предназначенных контрагенту. Договор – это репутация партнера, это святое. Потеряешь доверие, и уже никто никогда не пожелает иметь с тобой дела. В то же время Чен без зазрения совести мог подсунуть лежалый, а то и вовсе гнилой товар: оценка его качества – обязанность покупателя. Не смотрел как следует («Твоя глаза имей? Куда смотри? Зачем брала?»), значит, сам и отвечай.

Зяма знал эту особенность торговца, вел с ним дела без особой опаски и обманывать китайца не собирался. Оба получали сполна и оставались довольными.

На этот раз речь шла о трех тысячах автоматов АК-74. Главным в сделке оставался договор о цене.

– Чен, – говорил Зяма, – подумай сам. Сто за ствол – это дешевка. Ты его будешь гнать за сто пятьдесят, я знаю. И где ты найдешь другого дурака, который поставит тебе товар прямо со склада в заводской смазке? Да за это масло я могу еще по сотне зеленых надбавить…

Чен улыбнулся, оценив остроумие собеседника, но не сдался.

– Девяносто.

– Ты знаешь, куда я еду из Шанхая? В Сеул.

Чен промолчал. Проявлять любопытство серьезному человеку не к лицу. Его не интересовало, куда и зачем поедет его контрагент. Зяме пришлось продолжить.

– В Сеуле меня ждет Ким Дык. Хитрый кореец (это была потачка Чену, который корейцев недолюбливал), но не скупец (а это уже подначка, которую Чен должен был понять, сам продолжив мысль собеседника: «Но не скупец, как ты»).

Азиаты всегда угадывали скрытый смысл слов. Спросите китайца: «Какая завтра будет погода?» – и он может на вас смертельно обидеться. Погоду легко угадывают лягушки. Значит, задавая вопрос, вы решили намекнуть, что ваш собеседник из этого квакающего племени.

Чен умел держать нетактичные выпады европейцев, поскольку имел дело с ними не в первый раз. Он знал, что эти длинноносые люди, сляпанные природой на одно лицо – пока не привыкнешь, не угадаешь, кто из них кто, – не умеют взвешивать своих слов, и язык их не кисть художника, а топор дровосека.

– Съездить в Сеул полезно. – Чен отвечал спокойно. – Девяносто пять. Идет?

– Только сто. За то, что ты такой большой и умный.

Это уже в отместку. Зяма знал, что партнер за глаза называет его Шуй Сяошанем – Мокрым Маленьким Бугорком. Прозвище задевало Зяму, который не мог взять в толк, что в нем такого мокрого, но демонстрировать своего неудовольствия не собирался. Тем более что в глаза Мокрым Бугорком его никто не называл.

Чен торговался не из-за малой кредитоспособности – ворочал он миллионами, но даже доллар, сброшенный с единицы груза, позволял сорвать неплохой куш. Однако Зяма уперся, и Чен согласился. Потерять товар, который уже ждали, было неразумным.

– Через неделю в порт придет судно. «Фудзи-мару». Будьте готовы.

Разговор завершился рукопожатием. Чен остановил такси, и они поехали на Наньянг-роуд в ресторан «Ривьера». Зяма отдавал предпочтение европейской кухне…

Оперативно-следственная группа прокуратуры и контрразведки приступила к работе на месте взрыва сразу после отъезда высокого руководства. Захолустный Краснокаменский арсенал со дня своего основания не видел такого наплыва генеральских звезд – съехались все, кто хоть в какой-то степени мог оправдать свое появление здесь.

Следователь-криминалист майор Гуляев, глядя на два вертолета, на отъезжающие машины, с раздражением подумал, что для привлечения высоких чинов в забытые гарнизоны нужно периодически устраивать там громкие происшествия. И ведь никому из побывавших здесь генералов и полковников в голову не приходила мысль о бессмысленности их массированного налета, который ни помочь, ни исправить ничего уже не мог. Единственное, что получали приезжавшие, так это право в случае спроса с них заявить, что они побывали на месте взрыва и лично руководили ликвидацией последствий.

После отъезда начальства территория базы опустела. Гуляев подошел к караульной вышке, на которой в ночь взрыва нес службу солдат Владик Юрченко.

С противным ощущением опасности Гуляев стал подниматься по деревянным расшатанным ступеням, которые пугающе скрипели под ногами. Мастера, строившие вышку, халтурщиками не были. Она выдержала мощный напор ударной волны, не рухнула, не рассыпалась.

Гуляев выбрался на верхнюю площадку и оглядел территорию.

Взрыв снес пятое хранилище боеприпасов до основания. Осколки превратили в решето высокие блоки наружной стены базы, находившиеся в полусотне метров. Хранилище номер шесть, в котором до взрыва находилось свыше двадцати тысяч автоматов Калашникова «АК-74», сгорело дотла. Одна стена была выбита ударной волной и упала внутрь пожарища. Все остальное – оружейные ящики, поддоны, стропила – превратилось в пепел и угли.

Три остальные стены, закопченные, покосившиеся, продолжали стоять, угрожая падением.

Контрразведчик майор Рубцов, никогда не работавший по взрывам, скептически оглядел место катастрофы:

– Ни хрена мы тут не выясним. Все стерто, будто грейдером разровняли.

Гуляев пропустил его слова мимо ушей:

– Отработаем три версии. Первая – взрыв и пожар в силу естественных причин – гроза, шаровая молния…

– Погода в ту ночь была ясной.

– Может, и так, – согласился Гуляев, – нам потребуются официальные справки от ветродуев авиационного полка и гидрометеоцентра. Вторая версия – техническая неисправность, неосторожное обращение с огнем, сварочными работами, самовозгорание, наконец. И третья – диверсия…

– Возможен умышленный поджог, – предположил Рубцов. – Арсенал – почти магазин. А в торговле, как известно, спичка и огонь – лучшее средство скрывать недостачи.

– Леонид Кузьмич, вы правы. Однако поджог мы вынуждены будем рассматривать как диверсию. Арсенал – не керосиновая лавка. В статье об умышленном поджоге Уголовный кодекс не связывает пожар со взрывом, эта связь прослежена в статье шестьдесят восьмой. И определяет состав преступления, относимого к диверсии.

Заместитель начальника отдела контрразведки майор Кононов слушал разговор, переминаясь с ноги на ногу. Он торопился уехать из гарнизона. Кононов приехал в Краснокаменск вместе с окружным прокурором, и водитель прокурорского «козлика» уже несколько раз сигналил, призывая майора.

– Ты особенно пуп не рви, Рубцов. – Кононов взглянул на карманные часы на золотой цепочке – майор придерживался моды и не скрывал этого. – Завершай эту бодягу в темпе. Раз-два – и закрывайте дело.

Рубцов не принял благодушного тона своего начальства. Человек обстоятельный, он не любил поверхностных расследований и поспешных решений. Рубцов прошел школу оперативной работы в Афганистане и знал, что даже мелкие ошибки контрразведчика оборачиваются крупными потерями для тех, чью безопасность он призван обеспечивать.

– Сделаем, – ответил он хмуро, не уточняя, с какой степенью обстоятельности поведет расследование.

– Все. – Кононов пожал руки офицерам. – Я поехал. – Он козырнул и заторопился к машине.

Подошли пиротехник и пожарный, которые включались в расследование на правах экспертов.

Пиротехник – подполковник запаса Федор Иванович Телицын – был высококвалифицированным артиллеристом. В свои пятьдесят Телицын выглядел удивительно подтянуто и спортивно. Загорелый, стройный, он мог дать фору некоторым кадровым капитанам и майорам, обремененным солидными животами и жировыми накоплениями на боках.

Гуляев испытывал уважение к офицерам, носившим артиллерийскую форму. Эта профессия требовала не только смелости, но и немалого интеллекта. Артиллерист – это математик, решающий тригонометрические задачи под огнем противника.

Пожарный эксперт – Александр Васильевич Сычев – невысокий, худенький, походил на своего тезку генералиссимуса Суворова. Он знал об этом и, похоже, старался усиливать сходство: носил седой хохолок на голове, двигался резко, порывисто.

Сычева порекомендовал начальник пожарной службы края – генерал Лосев.

– Александр Васильевич, – сказал он, – старый специалист. Лучше его вы не найдете, но учтите, в работе с ним нужна деликатность: постарайтесь не произносите слова «пожарник», только «пожарный».

– Странно, – Гуляев удивился, – какая разница?

– Александр Васильевич – потомственный борец с огнем. Его дед, отец, он сам сражались с этой стихией всю жизнь. Сычев – блюститель профессиональных традиций и русского языка. Говорит, что у Даля в словаре вообще нет слова «пожарник». «Пожарщик» – это погорелец. Пожарный – борец с огнем. Слово «пожарник», уважая московских пожарных, никогда не употреблял Гиляровский.

– Вы знаете, мне он уже понравился, ваш Сычев, – восхитился Гуляев.

Лосев продолжал:

– Еще не вздумайте ни всерьез, ни в шутку сказать ему: «Пламенный привет!» Это будет катастрофой. Наконец, Александр Васильевич употребляет обращения «голубчик» или «сударь». Вы уж не обижайтесь.

– Сплошные условия, – усмехнулся Гуляев, – но они принимаются.

Офицеры обошли всю зону арсенала. За ними серым облаком тянулись полчища кровососов. Гнус звенел над ушами, лез в глаза и носы. Комары норовили устроиться на шее. Гуляеву на укусы было плевать – шкура толстая, дубленая, не сразу такую прокусишь, но возить на своем горбу захребетников он был не намерен. Через каждые два шага Гуляев хлопал рукой по загривку, и кляксы собственной крови расплывались по ладони.

Никаких дефектов электротехнического ограждения они не обнаружили. Ряды бетонных столбов с белыми набалдашниками изоляторов на металлических крючьях тянулись из конца в конец просеки, выровненные по ранжиру.

Сторожевые вышки высились как крепостные башни. Часовые на них – словно инопланетяне: лиц не видно из-под накомарников – с любопытством провожали инспекцию взглядами.

Вечером появились первые подозрительные неясности. Посеял сомнение подполковник Телицын.

– В серьезной проверке нуждаются два момента. Прежде всего надо выяснить природу взрыва.

– Что вы имеете в виду? – спросил Гуляев. – Разве детонация не могла быть самопроизвольной? От того, что в негодность пришел какой-нибудь взрыватель?

– Пресса часто сообщает о самопроизвольных взрывах. На деле тринитротолуол, или тол, детонирует только от мощного взрывного импульса. Его дает специальный взрыватель. Поэтому на складах снаряды хранятся в виде «не окснар». Так мы называем «не окончательно снаряженные» боеприпасы. У них вместо взрывателей ввернуты нейтральные пробки. Думаю, надо искать следы специального подрыва. И еще: неясен объем боеприпасов, которые находились в хранилище.

– Что вас смущает?

– Тысяча тонн – это шестьдесят семь тысяч гаубичных снарядов. Стандартная грузоподъемность железнодорожного вагона позволяет перевезти две с половиной тысячи снарядов, или тридцать семь с половиной тысяч килограммов. Для перевозки тысячи тонн снарядов требуется около двадцати семи вагонов.

– Вывод?

– Емкость взорванного хранилища не позволяла разместить то количество боеприпасов, которые там находились по учету.

– На момент взрыва?

– И до и в момент.

Услышь такое Гуляев лет пятнадцать назад в пору следовательской молодости, он бы загорелся охотничьим азартом.

Сейчас он спокойно сказал:

– Будьте добры, Федор Иванович, поработайте в этом направлении. Чем, как говорят, черт не шутит.

– Коля. – Голос в телефонной трубке звучал настороженно. Таким сообщают о житейских гадостях и неприятностях. – Слыхал новость?

У Лунева упало сердце, во рту появился привкус ржавого железа. С утра он ощущал неясное беспокойство и сейчас был уверен, что услышит нечто, чему не придется радоваться.

Лунев сразу узнал голос приятеля, Андрея Ковалева – однокашника по военному училищу и сослуживца по спецназу.

– Коля, Бориса убили…

Голос Ковалева дрогнул и сорвался. Молчал и Лунев. Произнести банальное «не может быть» не позволяла совесть. Лунев слишком сильно был привязан к Прахову, чтобы выразить чувства, которые его обуревали.

Капитану Прахову он был обязан жизнью. В Чечне, под Бамутом, спецназовцы «зачищали» аул Ачхой-Мартан, разыскивая в подвалах и развалинах боевиков, не успевших уйти в горы. Когда группа «Боец» вышла на западную окраину аула, из садов выстрелил снайпер. Пуля попала Прахову в ногу, раздробила малую берцовую кость.

Лунев бросился к упавшему командиру.

– Коля, стоять! – крикнул Прахов и добавил слова далеко не уставные, но весьма выразительные.

Лунев залег за развалинами, и до него дошло: снайпер завалил командира, чтобы к нему на помощь кинулись другие. И тогда можно будет щелкнуть еще одного или даже двух человек.

Прахов разгадал замысел снайпера и отказался от помощи ребят. Он заполз за раму сгоревшего грузовика, сделал себе перевязку и пролежал на солнце до сумерек, когда его смогли отправить в госпиталь.

Лунев тогда понял, что командир спас ему жизнь.

И вот Прахов погиб.

Легче всего слова «искреннего» соболезнования произносят те люди, кого утрата задевает меньше всего. Президент страны, посылающий на гибель тысячи солдат в Чечне, со скорбным видом может объявить всенародный траур в память десятка шахтеров, погибших при обвале шахты. И ничего. А ты, тяжело переживающий гибель друга, мучаешься из-за того, что никакие слова не передадут твоей боли.

– Как его убили?

– Задушили удавкой. Подкололи шилом. Избивали. До или после смерти – не знаю. Сломано четыре ребра.

– Кто ведет следствие?

– Городская прокуратура. Коля, что будем делать?

Таков уж был Андрей. Он умел только предполагать. Решать за него всегда приходилось другим – жене, командирам.

Андрей зарекомендовал себя прекрасным бойцом, но сам командиром никогда быть бы не мог. Зато прикажи ему – расшибется в лепешку, ляжет костьми и, даже смертельно раненный, дойдет, доползет, сделает все и только потом умрет.

– Андрей. – Лунев уже приказывал. – Оповести ребят. Собери деньги. Сколько сумеешь. Поезжай к Маше. Ей надо помочь. Я приеду позже.

Теперь Лунев знал – Андрей включится в дело и все доведет до конца.

Вспомнилась операция, которую группа «Боец» провела незадолго до отъезда в Чечню.

Сорокалетний бездельник, некий Пупок, обкурился и, вооружившись охотничьим ружьем, загнал двух соседок в свою квартиру. Сам же позвонил в милицию и потребовал миллион рублей на «поправку здоровья», грозясь убить заложниц.

В милиции это показалось шуткой телефонного хулигана. Однако выслали наряд для проверки. Когда милиционеры позвонили в дверь квартиры, Пупок открыл огонь.

Будь наркоман в квартире один, его можно было оставить там до тех пор, пока не очухается. Но жизнь двух женщин оказалась под угрозой, и надо было действовать.

Прахов заметил, что рядом с окнами квартиры Пупка проходила пожарная лестница. На уровне пятого этажа имелась металлическая распорка между ней и стеной, встав на которую, можно было даже заглянуть в окно кухни. От лестницы до стекла расстояние не составляло и двух метров. Если положить доску между распоркой и подоконником и проползти по ней на животе или прыжком преодолеть провал, а затем выбить раму, то легко попасть в квартиру.

Андрей выбрал второй вариант. Он надел перчатки, сферический защитный шлем, натянул на плечи куртку и взобрался на перекладину. Там принял устойчивое положение, прицелился, надел поверх шлема большую алюминиевую кастрюлю – ее Андрею одолжила одна из хозяек, чья невестка оказалась в заложницах у Пупка.

Придерживая кастрюлю за ручки, Андрей оттолкнулся от распорки и бросился в окно вперед головой.

Отвлекая внимание Пупка, те, кто стоял у двери, громко колотили в нее. Андрей, ворвавшийся в комнату через кухню, без труда скрутил несостоявшегося террориста.

– На кой тебе была нужна кастрюля? – спросил Николай, когда все было закончено.

– Ха! – Андрей говорил совершенно серьезно. – А если бы треснул шлем?

– И что?

– А то. Выплачивать за казенку, когда зарплату не дают по два месяца, я не намерен. Жена меня со свету сживет.

Решение надеть на шлем кастрюлю было одним из немногих, принятых Андреем самостоятельно. Но когда в городской газете появился криминальный репортаж, в котором Ковалева называли «инициативным и решительным бойцом», никто в группе антитеррора не возражал – Андрея уважали.

Прежде чем поехать к Праховым, Лунев отправился в городскую прокуратуру.

Учреждение, для которого в иных государствах строят здания, именуемые «дворцами правосудия», размещалось в ветхом кирпичном доме с выложенными на фронтоне цифрами «1905». Он был свидетелем Русско-японской войны. Денег у города хватало только на то, чтобы подкрашивать раз в десять лет фасад здания да обновлять побелку в кабинетах. Словно для того, чтобы подчеркнуть нищету российского правосудия, а также показать, в чьих руках власть, коммерческая фирма «Восток трейдинг» вбухала в ремонт своего особняка несколько миллионов долларов. И теперь он стоял напротив прокуратуры, словно новая палехская шкатулка.

Лунева принял помощник городского прокурора Рудольф Николаевич Константинов. Молодой, но уже заметно лысеющий, он был одет подчеркнуто небрежно: вытертые джинсы, черная безрукавка с рекламным рисунком, ботинки, которых сапожная щетка не касалась по меньшей мере неделю. Вид представителя закона, сидевшего в служебном кабинете за казенным столом, покоробил Лунева, хотя, подумал он, может, честному юристу и не хватает денег на приличный костюм, а брать взятки он еще не научился.

Константинов встретил посетителя с недовольным и утомленным лицом. О том, что Лунев – боец спецназа, он не знал, и это делало его еще менее гостеприимным.

Помощник прокурора всегда считал, что служит вовсе не отдельным гражданам, а закону и обществу в городском масштабе. Посему его нервировало, когда настырные искатели правосудия пытались вторгаться в следствие. Тем не менее Константинов никогда не грубил: посетителя нетрудно отшить и вежливостью.

– Прошу понять меня, – говорил он Луневу, – мы живем в новых условиях, к которым, к сожалению, общество еще не привыкло. Это в советские времена в городе убивали раз в неделю, не больше. И вся прокуратура, вся милиция становились на уши. Сейчас у нас на каждом следователе висит по пять-шесть дел об убийствах…

– Впечатляет.

Помощник прокурора угадал иронию и поджался.

– А вы бы шли в правоохранительные органы, помогли бы в борьбе с преступностью.

– Это мысль. Придется пойти. А пистолет мне дадут?

Доброжелательный тон Лунева успокоил служителя закона. Он не знал, что чем спокойнее Николай выглядел внешне, тем сильнее кипела в его душе злость.

– Вы не переживайте, товарищ Лунев. Все пойдет своим чередом. Уже возбуждено уголовное дело. Назначен следователь…

Константинов говорил бесцветным, а точнее, казенным голосом. Он считал, что такая манера успокаивающе действует на посетителей, особенно если те пытаются возмущаться.

– Могу я с ним поговорить?

Константинов почесал затылок, потом пригладил волосы на лысеющей голове.

– В принципе – да. Но не сейчас. – Помощник прокурора перелистал страницы перекидного календаря. – Следователь Серков Владимир Эдуардович через два дня выходит из отпуска. Вернется и сразу займется делом Прахова.

– Разве это не потеря времени? Человека убили вчера, следствие начнется послезавтра. Уходит оперативность…

– А вот так и живем.

В голосе Константинова было столько горечи и уныния, что Лунев понял – ругаться нет смысла. Он обычный ишак, которого заставляют тащить груз, не спрашивая, сколько в состоянии выдержать его спина. Точно так же и самого Лунева в Чечне заставляли одним блокпостом держать участок долины шириной в три километра. И стоило боевикам просочиться стороной, начиналась выволочка: «Сержант! Ты допустил! Недоглядел. Спите вы там, дармоеды!» Хотя в штабе прекрасно знали об абсурдности претензий. С них ведь тоже таким же образом снимали стружку слой за слоем, чтобы не дремали, не спали, а шевелились, даже если на это нет сил.

Константинов пристально посмотрел на Лунева.

– Что, ваш приятель хороший человек был?

– Вместе воевали.

– Чеченец?

– Русский.

– Я не о том. Что он собою представлял?

Отвечать Лунев не захотел, хмуро спросил:

– Так мне что, самому начинать следствие?

Константинов заметно встревожился.

– Не надо частного сыска. Не надо! Свернете шею и нам следы запутаете. Вернется Серков, зайдите к нему. Расскажете, что сочтете нужным. Только, ради бога, без самодеятельности.

Николай встал.

– Спасибо, я понял. Будьте здоровы.

Из прокуратуры он направился в микрорайон Светлореченский, где жила осиротевшая семья Прахова. От остановки автобуса двинулся пешком через пустырь вдоль оврага, поросшего кустами сирени, по тропинке, на которой убили Бориса.

Место, где произошла трагедия, он угадал сразу: бурьян здесь был вытоптан старательными сыщиками, искавшими вещественные доказательства.

Лунев постоял, склонив голову в молчании. Тогда под Ачхоем, в садах за рекой Фортангой, он выследил того снайпера. Боевик выбрал позицию среди ветвей старой яблони и занимал ее в предрассветных сумерках. Лунев, который с вечера залег в кустах на берегу небольшого ручья, всю ночь пролежал на земле и в сыром тумане продрог до костей. Но терпение было вознаграждено.

В пятом часу утра Лунев заметил боевика; серая пелена, подрагивавшая над землей, закрывала того до пояса.

Подойдя к дереву, снайпер забрался на него и первым делом закурил.

«Нахалюга, – злорадно подумал Лунев, – ну, такое мы не прощаем».

Он поправил резкость оптики и взял боевика в перекрестие. Целил не в голову, а чуть ниже шеи. Дымка была сильной, и промазать не хотелось.

Выстрел ударил глухо, тут же утонув в вате тумана.

Лунев видел, как тело снайпера закачалось и рухнуло на землю. Подойти к нему Лунев не захотел. В сад пошли другие. Они и рассказали, что снайпером был тщедушный мужичок, похоже, туберкулезник, с бритой наголо головой и с зеленой повязкой моджахеда на лбу. На прикладе его винтовки обнаружили пять процарапанных рисок – счет пораженным целям.

На винтовке, из которой положил снайпера, Николай делать меток не стал…

Лунев свернул к оврагу, продрался сквозь кусты сирени и оказался на круглой плешке, вытоптанной до голой земли. На кирпичах, сложенных столбиками, сидели четверо мальчишек. Они играли в карты и покуривали, передавая сигарету один другому. Увидев незнакомого человека, смутились. Один спрятал окурок за спину. Другой начал торопливо собирать карты.

– Здорово, мужики! – Лунев старался говорить жизнерадостно, чтобы разрядить обстановку недоверия и натянутости. – Минздрав предупреждает: курение опасно для жизни. Кто хочет жвачку?

Он с хрустом разорвал упаковку «Стиморола» и высыпал на ладонь содержимое.

– Налетайте!

За жвачкой потянулись руки.

– Можно тут у вас в холодке посидеть?

– Ну. – Замурзанный круглолицый мальчишка с короткой стрижкой, должно быть, считался за главного. – Сидите сколько угодно.

– Хорошо тут у вас. Тихо, прохладно. Играете на интерес или на ставку?

Парнишка, сунувший карты в карман, глянул на Лунева настороженно.

– На щелбаны.

– Мы тоже так пацанами играли.

Ребята восприняли сообщение с одобрением: засмеялись, зашевелились.

– Да, орлы, правда, что тут у вас мужика убили?

Луневу претило называть Прахова «мужиком», но иначе в такой обстановке спросить о нем было нельзя.

– Точно, положили, – за всех ответил круглолицый.

– Говорят, стрельба была?

Лунев наводил тень на плетень, чтобы завести ребятишек. И сразу добился успеха.

– Во свистят! – Круглолицый не выдержал неправды.

– Туфта. – Его поддержал тот, что убрал карты. – Ножом пырнули.

– Они что, косые были?

– Не, нормальные.

Лунев дружески ткнул круглолицего в плечо.

– Да не о том я. Поддатые они были или как?

– Хромой, которого они прихватили, нормальный. А кодла вся на газу. Может, пили, может ширялись. Вело их всех, это точно.

– И что, двое на одного?

– Ну да! Шестеро.

– На одного? Ну, мужики, не верю.

– Гад буду! – Круглолицый отчаянно забожился. – Вот, Леха тоже видел. Мы здесь играли…

Леха, худенький лет двенадцати парнишка с блестящими черными, как у мышонка, глазами, подтвердил:

– Точно. Шестеро.

– И откуда кодла? Из ваших домов?

– Нет, чужие. Из наших один Бабай был.

– Бабай? Это такой длинный, тощий? Жердяй?

Леха возмутился неосведомленности собеседника: кто же в их микрорайоне не знает ханыгу Бабая?

– Ну что вы! Он маленький, метр с кепкой. И уши в стороны. Сантехник из «красной высотки»…

– А-а, – протянул Лунев. Теперь ему оставалось узнать, что такое «красная высотка», и дело наполовину сделано. Лунев дружески хлопнул Леху по спине: – Валяйте, играйте. И смотрите, на глаза кодле не попадайтесь.

– Мы знаем, – солидно заявил круглолицый. – Не дураки…

Под началом прапорщика Лукина солдаты поставили вокруг зоны разрушения временное ограждение. На металлические стержни, вколоченные в землю, навесили белую пластиковую ленту с широкими красными полосами. На огражденной таким образом территории поставили две палатки – для охраны и следственной группы.

Работа пошла по трем направлениям.

Эксперты ковырялись в развалинах, стараясь выяснить причины взрыва.

На месте шестого хранилища, уничтоженного взрывом и огнем, грудами лежали обожженные, изогнутые и оплавленные остатки автоматов Калашникова. Лейтенант Войтюк из службы вооружений округа и несколько солдат разбирали груды этого металлолома.

Поначалу, увидев объем предстоявшей работы, Войтюк посмотрел на Гуляева с испугом.

– И это все нам надо перебрать? Сорок тысяч штук?! Ни хо-хо! Сдуреть можно.

– Ладно, лейтенант, не ной. – Гуляев понимал, что работа и в самом деле грязная, утомительная и нудная, но сделать ее придется. – Все будет нормалек, не боись. Это всегда так: глаза боятся – руки делают. Начинайте по номенклатуре: автоматы Калашникова АК-74 с подствольниками ГП-25…

Из груд обгоревшего металла солдаты извлекали то, что осталось от оружия. Считывали номера и бросали железки в контейнер автопогрузчика. Войтюк тут же вводил номера в память портативного компьютера.

Уже через десять минут солдаты выглядели кочегарами, проработавшими возле угольной топки две смены подряд: руки сделались черными, по лицам струился пот, оставляя грязные потеки на лбу и щеках.

– Ничего, ребята, – пообещал им Гуляев. – После смены – сауна. Это я вам обещаю.

– И пиво, – подсказал Войтюк.

– Не поплохеет? – Гуляев умел отвечать на такие вопросы.

Распределив дела, сам он устроился в палатке и начал допрос свидетелей. Первым вызвали часового, стоявшего на посту в момент взрыва.

– Рядовой Юрченко. – представился солдат и вдруг застенчиво добавил: – Всеволод Иванович. Владик…

– Садитесь, Юрченко, – Гуляев указал на раскладной стульчик.

Солдат опустился на хлипкое сиденье. Стул под его весом жалостно скрипнул металлическими сочленениями.

Гуляев уже успел разглядеть Юрченко. Крепкий парень с загорелым лицом и выцветшими соломенно-желтыми волосами был явно не в своей тарелке. И это можно понять: человек впервые в жизни оказался перед следователем военной прокуратуры, перед человеком, за спиной которого неясно маячил призрак под названием «трибунал». И попробуй угадай, кем ты останешься после допроса – тем же свидетелем, каким вошел в эту палатку, или тебя назначат виновным, защелкнут на руках браслеты и уведут, подталкивая стволом автомата в спину.

Так уж ведется в России, что человек, никогда не преступавший рамки закона, при встрече с лицами, этот закон охраняющими, испытывает плохо скрываемое волнение и даже страх. Милиционеры, грабящие граждан в ночное время; прокуроры, выполняющие заказы властей; судьи, принимающие решения в пользу тех, кто бросает на чашу весов правосудия более толстую пачку денег, – это действительность, от которой не скроешься, не сделаешь вида, что не знаешь о ней, не ведаешь.

– Курите. – Гуляев подвинул пачку дешевых сигарет.

– Спасибо, не курю.

Было видно, что если даже Юрченко курил, то брать из пачки следователя сигарету не рискнет.

– Скажите, Юрченко, взрыв для вас оказался неожиданностью?

– Еще какой. Так ахнуло…

– До этого никаких признаков беды вы не приметили?

– Нет.

– Что вы подумали, когда взорвалось? – Гуляев поинтересовался из чистого любопытства.

– Подумал – война. Что еще могло быть?

«Война» – слово привычное, постоянно живущее в подсознании каждого из нас. В минуты катастроф оно первым приходит на ум человеку, даже искушенному и опытному. В 1966 году, когда мощное землетрясение разрушило Ташкент, командующий войсками Туркестанского военного округа генерал армии Александр Александрович Лучинский после первого же толчка вскочил с постели и выругался: «Эх, твою!..» Старый военный был убежден, что армия снова проморгала начало новой войны.

Когда в разрушенном землетрясением армянском городе Спитаке израильские спасатели, одетые в красно-оранжевые костюмы и в противогазах, извлекли из развалин пожилого армянина, тот сразу поднял руки над головой. Ему пришло на ум, что началась война, разрушившая город, и он уже в плену у неизвестных завоевателей.

Отвечая на вопросы Гуляева, Юрченко постепенно успокоился. Ему и самому показалось интересным разобраться в своих ощущениях и поступках, шаг за шагом проследить, что он думал, какие действия предпринимал. Отвечал он толково и потому страшно удивился, когда Гуляев предложил:

– Что ж, Юрченко, отлично. Теперь давайте еще разок, с самого начала.

– Товарищ майор! Я все рассказал как было.

– И все же давайте восстановим события по минутам.

Юрченко выглядел растерянным.

– Что вас интересует, не могу понять.

Ответь ему Гуляев, что и сам точно не знает, солдат крайне бы удивился. Уж слишком уверенно и напористо следователь старался вытрясти из него нечто неизвестное.

– Итак, Юрченко, вы заступили на пост. Что сделали первым делом?

– Закрыл крышку люка в корзину.

– На вышку?

– Нет. Вышкой мы называем все сооружение – балки, лестницу. А корзина – это площадка с бортами для часового.

– Туда ведет люк?

– Да. Корзина изнутри обшита листовым железом. И крышка люка тоже железная. Заступив на пост, часовой ее закрывает.

– Почему корзина обшита металлом изнутри?

– Если обстрелять пост, пули прошьют доски и срикошетят от железа. Во всяком случае, так нам говорили.

– Закрыли люк и дальше?

– Осмотрелся.

– Что-нибудь видно в темное время?

– Отлично. Прожектора по периметру хорошо освещают просеку. Я иногда даже ежей на ней замечаю.

– Отлично. Что заметили в тот раз?

– Говорить обо всем вообще?

– Конечно.

– Видел, как ушла смена в караулку. Ее глазами всегда провожаешь. Потом повернулся к морю. Увидел – идет корабль.

– Почему обязательно идет? Может, стоял на рейде?

– Было заметно движение. И ходовые огни. Шел на север. Я видел отличительный красный огонь левого борта.

– Хорошо. Признаков грозы не было?

– Нет.

– А вы умеете их замечать?

– Ну! – Юрченко даже обиделся. – Бывает над хребтами гроза, там все небо краснеет от всполохов. Грома не слышно, а зарево как от пожара.

– Пойдем дальше. Вы на часы смотрите?

– Да. Только ближе к концу смены. Лишний раз глядеть – душу маять.

– Слышали какие-нибудь шумы?

– Нет, ничего особенного.

– А не особенного?

– Барсук шебутел. У него нора за пятым хранилищем. Мы его не трогаем.

– И все?

– Потом птицы всполошились. Тетерки.

– Почему вы считаете, что тетерки?

– Ну! – Голос солдата прозвучал обиженно. – Мы таежники. Я птиц и днем и ночью по лету определяю.

– Их могло что-то спугнуть?

– Запросто.

– Кто?

– Чаще всего лиса или рысь…

За пологом шатра послышался шум. Гуляев прислушался.

Посмотреть, чем занимается следственная группа, пришел начальник арсенала полковник Блинов. Он приблизился к ленте с красными полосами и собрался ее перешагнуть. Часовой – явно не призывного возраста контрактник в камуфляже – остановил его окриком:

– Стой!

– Я начальник гарнизона. – Блинов произнес это, с трудом сдерживая злость: ему, офицеру с полковничьими звездами, приказывают стоять.

Блинов попытался перешагнуть ленточку ограждения.

– Стой! Стрелять буду!

Чертов караульный устав! Он не оставляет часовому даже выбора слов для нормального разговора.

– Позовите своего начальника.

Часовой достал свисток и подал сигнал. Минуты через две из-за развалин склада вышел прапорщик Лукин.

– Здравия желаю. Слушаю вас, товарищ полковник.

– Прапорщик! – Блинов играл голосом, как это делал, прорабатывая на совещаниях подчиненных. – Что это вы тут железный занавес устроили?

Лукин знал: спорить с офицером, который завелся, себе дороже.

– Так точно, товарищ полковник, занавес.

Блинов проявил понимание солдатского юмора и сказал:

– Тогда приподнимите край, я пройду.

– Не властен, товарищ полковник.

Блинов мог и психануть. Он умел это делать, когда собирался нагнать на подчиненных страху. Демонстрируя вспышку гнева, полковник внутри оставался спокойным и холодно наблюдал, на кого как действует проявление его эмоций. Обычно прапорщики – а их в подчинении Блинова находилось больше всего – втягивали головы, боясь встретиться глазами с бушующим командиром. Да и попробуй не забоись, если каждый, кто жил в гарнизоне, именно из рук полковника получал право на конуру в служебном доме и деньги на хлеб из казенной лавочки.

К страху и угодничеству, встречаясь с ними, человек привыкает быстро. Особенно если он по-военному прямолинеен и дубоват. Оттого среди полковников и генералов так много хамоватых и наглых в обращении с подчиненными. И на какую бы высоту ни поднял их случай, они все свое существо выражают в словах: «Смотрите у меня! Сначала вам будет больно, потом будете долго сидеть». Эта формула может изменяться, но суть ее всегда остается в рамках сформулированной Лаврентием Берией: «Я вас всех сотру в лагерную пыль».

И все же наглость любого чина соизмеряется с его положением, хотя самые крутые обычно яростней всего топчут пол, харкают на стены, но опасаются плевать на потолок – себе же попадешь на голову.

Столкнувшись с сопротивлением прапорщика, Блинов изменил тон. Конфликтовать с проверяющими в армии не приучены: как ни мала козявка, укусить может больно.

– Молодец, прапорщик. Службу знаешь.

Точно найденное слово – и некорректное поведение вдруг находит логическое обоснование, а его целесообразность в интересах службы становится очевидной.

– Позовите своего начальника, прапорщик.

Вышедший из палатки Гуляев с интересом разглядывал Блинова. Первое впечатление нередко помогает понять человека в той же мере, в какой и частое общение с ним. Было видно, что полковник следит за внешностью и физической формой. Короткие рукава летней рубахи открывали мощные руки, поросшие до локтей густым золотистым волосом. Темная, слегка посеребренная на висках шевелюра была коротко пострижена. Все в облике полковника свидетельствовало – он должен пользоваться успехом у женщин и сам, скорее всего, не пренебрегает их вниманием. К тому же, по отзывам, это мужик крепкий, выносливый, привыкший управлять большим коллективом и умевший поддерживать в нем строгий порядок.

– Майор…

Не «товарищ майор», как устав требует обращаться даже к младшим по званию, не «господин майор», как некоторые начальники это иногда произносят, желая подколоть нижестоящего, а просто «майор» – с предельной дружеской фамильярностью: мол, мы одной крови – ты и я.

– Майор, что у вас тут за порядки? – Голос Блинова звучал чуть насмешливо, хотя глаза оставались злыми. – Объясните своим людям, что здесь, – левая рука обрисовала круг, – я могу находиться в любом месте в любое время по своему усмотрению.

Гуляев знал: когда с тобой разговаривают таким тоном, нельзя показать ни малейшей слабины или выдать свои колебания. Естественную нагловатость военачальников можно преодолевать только тем же методом. Жесткость ответа поможет Блинову усвоить серьезность ситуации, в которой он оказался. Более того, заставит понять это с первых же слов.

– Нет, Геннадий Корнеевич, – голос Гуляева прозвучал открытым вызовом, – ваше присутствие на огражденном участке и участие в работе следствия не обязательны. Если хотите точнее, в данное время это вам противопоказано. Оставьте все беспокойства на нашу долю.

– Но я – начальник базы…

Гуляев едва заметно поморщился, как человек, испытавший легкую, но неприятную боль. Он не любил тех, кто не понимал с первого слова, что происходит.

– Простите, Геннадий Корнеевич, но командующий войсками округа временно отстранил вас от исполнения обязанностей. До окончания следствия. Если вы об этом не знаете, надеюсь к вечеру, распоряжение к вам поступит. А разрушенные объекты уже не входят в состав арсенала, как вы то представляете. Их физически не существует. Вы станете возражать?

Блинова сообщение ошеломило. Такого оборота событий он не ожидал. Уезжая, командующий не сказал об этом ни слова. Лицо полковника побледнело, глаза потеряли блеск, голос – властность. Спина заметно ссутулилась.

– И еще. Зона разрушений взята под охрану. Поставьте в известность личный состав, что проход сюда запрещен.

Такого потрясения Блинов еще ни разу в жизни не испытывал. Майор очень вежливо, с соблюдением всех армейских норм приличия раздавил его, растоптал и даже вдавил в землю. Пережить подобное человеку властному и самолюбивому нелегко. Однако поделать ничего нельзя: майор в данной ситуации лишь колесо закона, которое наезжает на все, что под него попадает, а истинная сила за его спиной, и против нее не попрешь. Чтобы уйти с сохранением максимума достоинства, Блинов сказал:

– Хорошо, майор, если я вдруг понадоблюсь, всегда к вашим услугам. – И он небрежно бросил расслабленные пальцы к козырьку фуражки. – До встречи.

После обеда Сычев пригласил Гуляева к развалинам шестого хранилища. Здесь чумазые, как углежоги, солдаты Войтюка пересчитывали загубленное оружие.

Сычев подвел Гуляева к опрокинутой стенке.

– Голубчик, распорядитесь подогнать сюда автокран. Надо бы перевернуть эти плиточки внутренней стороной наружу.

«Плиточки» были огромными стеновыми панелями.

– Может, обойдемся без этого, Александр Васильевич?

– Голубчик, можно вообще обойтись без экспертизы. Составим акт, что причины происшествия комиссии установить не удалось, а посему рекомендуется ущерб списать, дело сдать в архив. Да, еще немаловажно – членам следственной комиссии объявить благодарность. Вы все это подпишете. Без меня…

Гуляев обреченно вздохнул:

– Понял, Александр Васильевич. У вас есть причины ворочать камни?

– Голубчик, поверьте старику: есть. Я проверил дежурную пожарную службу. В ту ночь несли вахту двое – дежурный и его помощник. Помощником был солдат… – Сычев вынул блокнот размером с пачку сигарет, – вот, рядовой Зосимов Андрей. Мне удалось с ним поговорить.

– И что? – Голос Гуляева звучал ровно, беспокойство еще не коснулось его.

– Показания дежурного прапорщика Матвеева и его помощника Зосимова не совпадают…

– Так, давайте уточним. Ведутся ли дежурными записи, которые отражают показания противопожарной сигнализации?

В глазах Сычева блеснула хитринка.

– Болевую точку вы нащупали. Записи ведутся, но они необъективны. На двух хранилищах имелось двадцать огнетушителей. После взрыва пятнадцать из них не сработали: они не были заряжены. А по документам проверка на исправность проводилась всего две недели назад. Это называется подлогом.

– В журнале есть подчистки? Вырванные страницы?

– Нет. Страницы пронумерованы, журнал прошит и опечатан.

– Почему же слова дежурного подтверждены записями в журнале, а его помощник говорит иное?

Сычев понимал, что Гуляев догадывается, почему такое могло произойти, но догадка следователя не может подменить мнение эксперта. Поэтому Гуляеву требовалось подтверждение.

– Зосимов говорит, что у них принято записывать текущую информацию на отдельный лист бумаги, а в конце смены они выбирают нужные записи и вносят в журнал.

– Нужные?

– Нужным считается все, что создает благоприятное впечатление и не может испортить карьеры.

Гуляев понимающе кивнул.

– И что оказалось нужным в данном случае?

– Они сочли за благо не показывать, что пожар в шестом хранилище возник несколько раньше, нежели взорвалось пятое.

– Считаете, Зосимову можно верить?

– Да.

– Он знает, что его начальник и журнал свидетельствуют об ином?

– Когда я с ним говорил, таких сведений он не имел.

– Как вы это можете объяснить?

– Решение о том, что записать в журнал, принимал прапорщик Матвеев. Может быть, при этом был еще кто-то. А солдата отправили в казарму: его подпись под записью не требуется.

– Какой смысл скрывать правду Матвееву?

– Взрыв покончил с двумя хранилищами сразу. Зачем на себя еще вешать пожар, если его следы уничтожены?

– Резонно. Вы закрепили свидетельство Зосимова?

– Мы беседовали под магнитофон. Кстати, в его сообщении две важные детали, которые помогают восстановить ход событий. Первыми очаг возгорания в шестом хранилище засекли извещатели пульсации пламени. Только потом сработали приборы, предупреждающие о задымлении.

– О чем это свидетельствует?

– Когда мы имеем дело с пожаром от случайных причин – от окурка, короткого замыкания, от самовозгорания, – вспышка огня предваряется тлением. Открытым пламенем вспыхивают только горючие смеси и вещества – бензин, керосин, лаки… Поверьте, упаковочные ящики, которые заполняли хранилище, не те предметы, которые огонь может охватить сразу. На всем пространстве склада от одной стены до другой даже сильное пламя не пройдет со скоростью горящего пороха. Попробуйте разжечь костер из сухих мелко наколотых чурок. Потребуется время, пока растопка передаст огонь всей поленнице. В нашем случае – и это очень подозрительно – склад полыхнул сразу во всю длину.

– Поджог?

– Очень похоже…

Кран подогнали через час. Панели были приподняты.

Сычев походил вокруг, о чем-то подумал и снова пригласил Гуляева.

– Теперь я могу утверждать, Виктор Петрович, что взрыв и пожар имели разные причины.

Сычев говорил спокойно, голосом, полным усталости. Охотник, сообщающий о своих успехах, произнес бы эту фразу иначе. Но Гуляев понял – ловить своих коллег-пожарных на нечестности эксперту не доставляло никакого удовольствия.

– Обратите внимание на внутренние поверхности панелей. Если их выбило взрывом, который стал причиной пожара, на плитах изнутри не могла образоваться копоть. А она есть. И достаточно густая. Значит, взрыв произошел, когда в шестом хранилище уже полыхало пламя.

– О чем это говорит?

– О том, что у пожара и взрыва разные начала. Более того, взрыв не предварял пожар, а последовал за ним.

– Что вам еще здесь не понравилось, Александр Васильевич?

Сычев отколупнул от пола черную пористую пластинку. Протянул Гуляеву.

– Что это?

– Когда я сумею ответить и сказать, как это появилось на бетонном полу, мы будем знать причину возгорания.

– И все же что это? На первый взгляд?

Гуляев вернул хрустящую корочку Сычеву.

– Думаю, железо.

– Откуда оно? Что-то расплавилось?

– Вот именно расплавилось. Сегодня нам известно немало видов зажигательных веществ. Они отличаются по эффективности и температуре горения. Например, напалм, сгорая, дает девятьсот градусов по Цельсию. Белый фосфор – тысячу триста. То, что мы видим, похоже на железо. Температура его плавления – тысяча пятьсот тридцать девять градусов. Такая жара достигается при сгорании сплава электрон или термита.

– Какую температуру дает термит?

– Две с половиной тысячи градусов.

– Можно ли точно установить, что оплавило железо?

– Элементарно. Термит – смесь металлического порошка алюминия с опилками окисленного железа. С железной ржавчиной, если угодно. Правда, обычно железо закладывается в состав в виде измельченной окалины или богатой железной руды. Компоненты смешиваются и прессуются в сегменты той формы, которая требуется. Запальная смесь поджигает сегмент. Происходит разогрев массы, и начинается бурное окисление алюминия. Одновременно идет реакция восстановления окислов железа. Выделяется огромное количество тепла. На месте сгорания термита анализ позволяет обнаружить следы окислов алюминия и металлическое железо с определенной кристаллической формой.

– Как быстро можно сделать такой анализ?

– Необходимо оформить документальное изъятие образцов, договориться с химической лабораторией университета. И отстегнуть гроши. Даром нынче и чирьи не вскакивают.

– Хорошо, Александр Васильевич, на завтра дело откладывать не будем.

«Красную высотку» – пятиэтажный кирпичный дом, получивший свое название во времена, когда он в одиночестве стоял в окружении бревенчатых избушек, Лунев нашел без труда. Отыскать ханыгу Бабая, который сшибал рубли, ремонтируя водопроводные краны и унитазы жителям близлежащих домов, также оказалось предельно просто. Первый же встреченный старик в поношенной офицерской форме советского образца нисколько не удивился вопросу.

– Бабай? Да где ему быть? Ищите во втором подъезде в подвале.

Железная дверь в подвал с табличкой, на которой красовался череп со скрещенными костями и читалась полустертая надпись «Осторожно! Высокое напряжение!», была полуоткрыта. Толкнув ногой створку, Лунев вошел в помещение, освещенное желтым тусклым светом грязной лампочки. Она висела на черном коротком проводе под самым потолком. Вдоль стены тянулись ржавые мокрые трубы. Было душно, и пахло болотной тиной.

На деревянном ящике, задумчиво держа старый водопроводный кран, сидел мужичок ростом «метр с кепкой» и надсадно кашлял. Закатанные рукава грязной, некогда голубой рубахи обнажали тощие плети рук. Длинные темные волосы сальными прядями свисали на уши с головы, главное место на которой занимала желтая плешь. Она начиналась со лба и тянулась до самой макушки. На скулах, выпиравших наружу сквозь тонкую серую кожу, краснели пятна нездорового румянца.

– Здорово, Бабай!

Мужичишко перестал кашлять, смачно сплюнул на пол и посмотрел на Лунева туманным взглядом.

– Те чо, коммерсант?

Бабай хорошо знал крутых хозяев своего микрорайона. «Мерсы» они себе позавели, а кран в ванной поправить не могут. Сейчас и этот попросит пройти с ним, а Бабай еще посмотрит, прикинет. Конечно, одет проситель без шика, но, скорее всего, прибедняется. Сейчас те, у кого заводятся большие бабки, стараются при людях кошельки не раскрывать. Боязно. Увидит кто из братвы, делиться заставит. Но торг с такими вести можно. Начинать стоит с полусотенной. Даст десять тысяч – Бабай возьмет, не гордый. Но потом и скажет, за ним уж не заржавеет.

То, что произошло затем, Бабай никогда и представить не мог. Посетитель задал ему вопрос, да еще какой:

– Стакана не найдется?

Так обычно произносят активисты питейного дела. Бабай посмотрел с искренним удивлением: у человека, который держит в руке тару с содержимым, не должно возникать вопроса о стакане. Было бы проще подсказать: «Дерни из горла», но надежда на соучастие в распитии заставила Бабая засуетиться.

– Чичас! Такой инструмент имеем. – Чтобы подчеркнуть пребывание в состоянии постоянной питейной готовности, Бабай добавил: – Солдат завсегда при оружии.

Из ящика с мотками железной проволоки, гайками, болтами, водопроводными кранами он вынул два граненых стакана.

Лунев свернул винтовую пробку. Поднял бутылку к лампочке.

– «Кристалл».

Бабай шлепнул губами, подбирая слюну, восторженно охнул:

– Господня слеза!

– Долдон! Я тебе не о цвете. Продукт московского завода «Кристалл». Сам оттуда привез.

Когда жидкость хлюпает, выливаясь из бутылки в твой стакан, на обращение в виде «долдон» внимания обращать не положено. Не такое приходилось слышать – и обходилось. Бабай ответил добродушно:

– Не стану спорить, командир. Ин вина, как говорят, веритас.

Трудно поверить, но ханыга, которого никто и не звал иначе, нежели Бабай, имел высшее образование. Он окончил сельскохозяйственный институт, получил диплом инженера и назначение на работу в пригородный совхоз. В день первой получки Бабай напился. Впрочем, это слово не совсем верно определяло состояние, в которое впал молодой инженер. Точнее сказать так: он надрался вусмерть. Чтобы доказать собутыльникам свою крутость, Бабай кулаком высадил зеркальное стекло витрины универмага. Сильно порезал руку, но, когда подкатила милиция, он оказал патрулю сопротивление. Получил год с отбытием наказания в исправительно-трудовом учреждении общего режима. Отмотал срок на рыбозаводе, где окончательно оформил гражданское состояние хронического алкоголика.

Бабай протянул Луневу стакан, наполненный до краев, предлагая чокнуться.

– Чин-чин, канбей!

В одном тосте он лихо объединил сразу два предложения выпить до дна: немецкое и китайское.

Водка исчезла в луженой глотке Бабая в одно мгновение со звуком сработавшего сливного бачка.

Ждать Луневу пришлось недолго. Питьевую смесь он готовил по лучшим рецептам приморских проституток, опаивавших провинциальных губошлепов, которых ловили в аэропорту или на вокзале.

Через несколько минут Бабай с блаженной улыбкой впал в отключку и тихо улегся на бетонный пол возле ящика, на котором еще недавно сидел.

Подхватив тщедушное тело, Лунев выволок его из подвала и, как куль картошки, погрузил в свою «Оку». Никто на этом пути им не встретился.

Двадцать минут спустя Лунев остановил машину на пустыре возле заброшенной стройки. Это место Николай заприметил еще год назад. Тогда группа бандитов, «наехавших» на сельское отделение Сбербанка, сняла «сливки» в виде двадцати миллионов рублей и пяти тысяч долларов, потом сорвалась с места ограбления и бесследно исчезла. Уголовный розыск сумел за три часа выяснить, что грабители засели в подвале новостройки в микрорайоне Океанский. Здесь при Советах затевалось новое строительство, которое новой власти оказалось не по карману.

Спецназовцев подняли по тревоге. Прахов, послав подальше приказывателей и советчиков из УВД, сам продумал план операции. Потому она прошла для группы «Боец» без потерь.

Банда, состоявшая из пяти налетчиков, вооруженных «калашами», сдала оружие после перестрелки, в которой потеряла двух своих членов. Короче, ничего примечательного в акции не было – обычная бестолковщина со стрельбой и с дураками, которые не понимают, что спецназ ошибок не прощает. Но в тот день Лунев заприметил огромную стройку, которая умерла в момент зачатия. Длинным рядом тянулись глубокие котлованы с обсыпавшимися бортами, дальше шли сооружения с законченным нулевым циклом, еще дальше – торчали скелеты домов, поднявшиеся над землей на два, три, а то и пять этажей. Вокруг, в зарослях бурьяна, который достигал груди взрослого человека, покрывались ржой забытые всеми трубы, балки, рельсы. Там же стояла замызганная бетономешалка, рядом гнил раскуроченный бульдозер, у недостроенных домов высился кран.

Пейзаж подсказывал: здесь удобно залечь банде налетчиков или вершить расправы над конкурентами. Подходило место и для целей, которые поставил перед собой Лунев.

Он подхватил Бабая за шкирку, выволок из машины, бросил на землю. Достал наручники и заковал ханыге руки. Зачерпнув дождевой воды в котловане, вылил тому на голову. Не подействовало…

Бабай стал приходить в себя только после пятого ведра. Очухавшись, начал надсадно кашлять и лаяться всеми известными словами, переполнявшими его лексикон.

Лунев спокойно сидел на бетонном блоке, ожидая, когда ханыга оклемается окончательно. Посчитав, что тот приблизился к обычному похмельному состоянию, рывком поднял его на ноги.

– Вперед! – указал на лестницу, ведущую на верхние этажи.

Бабай потряс головой, как пес, отряхивающийся от воды. Заорал истошно:

– За фраера держишь? Убей, чтобы я туда своими ногами топал.

– Ты мне нужен там, значит, пойдешь. – Лунев говорил спокойно, чуть растягивая слова. Он никуда не торопился, ничего не боялся и всем видом старался внушить это Бабаю. Тот намека не понял.

– Чуркой меня считаешь?

– О! – Лунев оживился. – Хорошая мысль!

Он подошел к тросу, который свисал с лебедки, установленной на пятом этаже. Снял с пожарного щита брезентовый страховочный пояс монтажника. Перехватил им тощее брюхо Бабая, затянул пряжки. Закрепил страховочную цепь на крюке.

– Сейчас поедем.

– Сдурел?! – Бабай орал, надеясь привлечь чье-либо внимание. – Эй, помогите!

Лунев поднял большую круглую гальку и сунул ее в рот Бабая. Тот вытаращил глаза, замычал, заколотил по земле ногами.

– Всякий раз, когда мы едим, – сказал Лунев назидательно, – во рту нарушается кислотно-щелочной баланс… Ты это хотел сказать?

Бабай продолжал мычать.

Лунев вынул гальку.

– Я высоты боюсь. – Бабай не мог скрыть страха. – Давай я пойду сам.

– Ну, зачем? – возразил Лунев. – Такой человек и пешком. Мы тебя доставим до места с почестями. Будь мужиком, держи слово. Раз не хотел идти – теперь терпи. И смотри, не навали в штаны.

Лунев проверил крепление, подошел к забрызганному цементом пульту. Главное, чтобы ток не был отключен. Нажал кнопку. И в самом деле загудело.

Лебедка быстро выбрала трос. Застропленный Бабай повис над землей на уровне пятого этажа. Поза была неудобной: голова слегка перетягивала, и ноги оказались вверху. Ханыга замер, парализованный страхом, боясь шевельнуть даже пальцем.

Лунев выключил мотор. Быстро взбежал на пятый этаж, где были уложены плиты потолочного перекрытия. Развернул стрелу лебедки. Поддержал Бабая, чтобы тот не грохнулся головой о бетон. Тощее тело легло на плиту плашмя. Лунев встал над ним, широко расставив ноги.

– Теперь поговорим. Буду задавать вопросы, не финти. Отвечай точно.

– Ты кто? – Бабая вдруг заинтересовало, в чьи руки он попал. Ждать откровенного ответа не приходилось, но время такой разговор затягивал.

– А я, козел, друг того, кого вы убили.

– Мент?! – Бабай в ужасе вытаращил глаза.

– Все! Здесь спрашиваю я. Будешь молчать, полетишь вниз вольной птицей. Тебе самому решать – соколом или вороной.

Как ни странно, но Бабай, оценив обстановку, решил, что мент не станет преступать закон. Его действия обусловлены рефлексами послушания, живущими в каждом, кто носит форму. Бабай даже представить не мог, что в новых условиях рефлексы менялись и личная ненависть стража правопорядка способна попрать нормы закона.

У людей, присвоивших себе право казнить и миловать по принципу «как левая нога захочет», атрофируется чувство ответственности. На первых порах, пустив нож или пистолет в дело, они еще побаиваются, как бы не сесть по статье. Но два-три безнаказанных преступления вселяют в них уверенность в неуязвимости. Им начинает казаться, что все должны их бояться, и, лежа на спине со скованными руками, Бабай все еще не мог поверить, что какой-то тип в дешевой белой кепочке с зеленой надписью «Лотто» на высокой тулье может ему что-то сделать. На то, чтобы покуражиться, ему духу хватит, но чтобы пришить… нет, такое фраерам не по плечу. Особенно если разъяснить, что хевра, узнав о попытке качать права над ее членом, перероет весь город, и найдет гаденыша, и порежет на длинные узкие ленты, чтобы неповадно было ему и всем остальным пасть разевать на тех, кто входит в стаю братвы.

– Давай убивай!

Лунев прекрасно понимал, о чем думал Бабай, произнося эти слова.

– Учти, поганец, ты сам попросил. И зря. К чужим просьбам я отношусь чутко.

Лунев отцепил цепь от крюка лебедки. Затем размахнулся и пнул Бабая в бок, но не носком, а по-футбольному – щечкой ботинка. Удар сдвинул легкое тело на полметра к месту, где обрывалась площадка пятого этажа. И тут к Бабаю пришло осознание страшной истины – теперь с ним уже не блефуют. Бросило в жар.

– Не надо! – Ханыга уже не кричал, а хрипел.

– Это чой-то? – спросил Лунев. – Даже очень надо. Сейчас ты у меня войдешь в невесомость.

– Что вы делаете?!

– Ой, он уже на «вы» перешел. – Лунев посмотрел на Бабая с улыбкой. – Случается такое, а?

– Что вы де-ла-е-те?!

– Да вот, дружок, хотел тебя спихнуть. И представил, что ты в полете наложишь в штаны. Такой крутой и весь в дерьме. Верно?

Лунев замахнулся для очередного пинка. Бабай понял: это конец. Он дернулся, как червяк, которого потрогали палкой.

– Фу! – сказал Лунев с отвращением. – Уже обделался…

– Нет, – заорал Бабай, – все скажу! Спрашивай.

– Кто был в компании, когда вы убили капитана Прахова?

– Мы не знали, что это капитан! Клянусь, падлой буду!

– А некапитанов убивать можно? Просто так, не понравился – и готов?

– Я его не убивал, клянусь…

– Кончай, Бабай, имел я твои клятвы. Кто его душил, кто резал? Быстро!

– Удавку набросил Шуба. Заточкой кольнул Гоша.

– Кто такой Шуба?

– Аллигатор. Ко всему эмигрант.

– Бабай, оставь феню, я ее не люблю. Говори по-русски. Значит, Шуба беглый уголовник?

– Да, очень крутой. Псих. На игле он.

– На кого тянет помочи?

– Командир! – Бабай захныкал. – Скажу – мне доска.

– Возможно, но это потом. А сейчас – вольный полет. Выбирай.

– Толкай! Пусть подохну!

Как любой профессиональный алкаш, Бабай то и дело менял поведение. Накатывала волна хмельного остаточного обалдения, он сразу становился дерзким. Неясные видения в мутной башке не позволяли воспринимать действительность такой, какой она была на самом деле. Также внезапно дурь слетала с него, в одно мгновение превращая в слизняка, перепуганного, безвольного, больше всего желавшего взять в руки стакан с водярой, хряпнуть содержимое и закосеть. Ему казалось, что все происходящее всего лишь дурной сон, который исчезнет, едва проснешься.

– Кто такой Гоша?

– Сучонок. Его Шуба с руки прикармливает.

– Капитана били до того, как закололи?

– Потом. Мертвого. Словно охренели.

– Ты бил?

– Нет, клянусь… И Рваный не бил…

– Почему же?

– Я мертвых трупов боюсь. Век не видать свободы.

– Кто же бил?

Бабай, до которого дошло, что чистосердечное признание гарантирует жизнь, раскололся. Его понесло. Он выложил все, что знал о подельниках. Они шли кирнуть в его закуток в «красной пятиэтажке», куда заранее пригласили Зойку-черную, толстенную дворничиху, за стакан водки способную ублажить всех кобелей в округе.

– Чьи это люди? – спросил Лунев в заключение. – Где пасутся?

– Братва Гулливера. Только его самого тебе не достать.

Гулливер – в гражданском состоянии Алексей Павлович Сучков – из сорока пяти лет жизни пятнадцать провел за колючей проволокой, где именем закона Российской Федерации его закаляли на жаре и морозе. Свою кличку Гулливер, низкорослый и щуплый, получил уже при первой ходке в зону. Поначалу она звучала иронично, но постепенно интонации у произносивших ее менялись. В маленьком жилистом теле билась взрывная энергия и кипела неукротимая ярость. Короткие руки удлинял нож, длиннее ножа оказывались пистолеты, которые Гулливер пускал в дело без раздумий и колебаний.

Маленький Гулливер стал большим «бугром» криминального мира. Любой из накачанных костоломов, шестеривших на него, мог ногтем придавить «бугра», и тот бы хрустнул, как таракан под сапогом. Но за Гулливером стояла система, хорошо организованная, вооруженная, отлично законспирированная и богатая. Территории, занятые криминальными группами, входившими в систему, были четко поделены. И делили их не за столом в дружеской компании, а в кровавых разборках, в которых каждая сторона несла потери.

Гулливер, родившийся и выросший в Таллине, прекрасно знавший нравы и язык эстонцев, специализировался на оружейном бизнесе. Он строго охранял секреты своих тайных транспортных каналов, имена и адреса поставщиков, пароли и явки, не позволял конкурентам лезть в свою сферу и потому был нужен всем, кто не собирался засветиться при добыче стволов.

В Приморье Гулливер попал после третьей ходки в зону, после досрочного освобождения волей демократической власти республики. На Восток его пригласили – у распахнутых океанских ворот в Японию и Юго-Восточную Азию криминальной организации требовались знающие, энергичные и решительные люди.

Гулливеру крупно повезло, едва он сел в поезд. В одном купе с ним ехала Дора Михайловна Лужина, дородная, красивая дама сорока шести лет, директор средней школы, преподаватель литературы. Она знала наизусть поэму Блока «Двенадцать», «Стихи о советском паспорте» Маяковского и «Коммунисты, вперед!» Александра Межирова, написанные задолго до того, как автор смотался из России в Америку, о которой до того стихов не писал. При этом Дора Михайловна любила не то, что ей нравилось, а то, что требовала любить школьная программа, утвержденная Министерством просвещения. Онегин и Печорин для нее были лишними людьми, Базаров и Павка Корчагин – провозвестниками светлого будущего.

Дора Михайловна возвращалась из отпуска, проведенного у родных на Байкале, и охотно свела знакомство с тремя мужиками, элегантно одетыми, чисто выбритыми, благоухавшими дорогими мужскими одеколонами «для джентльменов».

Учительнице и в голову не приходило, что это, отмочалив последний пятилетний срок, из зоны сквозил «бугор» Гулливер, которого у железных ворот встретили кореша и теперь сопровождали в поездке, оберегая от нахальных «бакланов», которые в новых краях мало знали его в лицо.

Маленький энергичный живчик Гулливер помнил только поэму, которая начиналась словами: «В зоопарке как-то летом вышли звери все из клеток и, решив, что рано спать, захотели погулять». Но то, как попутчик проникновенно пел под гитару, пробивая душу до слез словами «По тундре, по железной дороге, где мчится поезд Воркута – Ленинград», покорило Дору Михайловну. Овдовевшая три года назад, она ощутила влечение к энергичному волевому мужчине, излучавшему напористость и уверенность.

На второй день пути Гулливер приобрел билеты в спальный вагон и увел Дору Михайловну в двухместное купе. Завтраки, обеды и ужины затворникам любви приносили из вагона-ресторана официантки, надежный догляд за которыми вели верные личарды Гулливера.

Было вполне естественно, что в городе Гулливер поселился у Доры Михайловны, которая расцвела и купалась в счастье.

Литераторша жила в трехкомнатной уютной квартире на втором этаже пятиэтажного кирпичного дома вместе с двадцатипятилетней дочерью.

Поначалу Дора Михайловна не совсем понимала, откуда у ее сожителя средства, позволявшие жить изобильно и радостно. А когда разобралась, было поздно отказываться от всего, к чему быстро привыкла, – возможности не чувствовать себя стесненной в деньгах, постоянному присутствию мужчины в доме, запаху его терпкого пота, бурным ласкам в ночи.

На второй год сожительства Гулливер приобрел Доре Михайловне путевку в Таиланд. Полная незабываемых впечатлений, нагруженная пластиковыми сумками с подарками дочери и любовнику, пылая от ожидания встречи, на волне бурной радости она ворвалась в дом.

Дорожно-транспортные происшествия всегда неожиданны для тех, кто в них попадает. Удар, скрежет металла, жертвы…

Дочь, любимая Верочка, создание воздушное и чувственное, бросилась маме на шею, повисла, согнув ноги. Заверещала радостно и счастливо:

– Мамулька, можешь поздравить! Мы с Алексеем Павловичем зарегистрировались!

Дора Михайловна выпустила сумки из рук. Что-то грохнуло, зазвенело. Пальцы с ногтями алого цвета вцепились в горло дочери. «Стихи о советском паспорте» были забыты напрочь. В ход пошли слова из лексикона Гулливера, те самые, которые он ласково нашептывал на ухо подруге в минуты страсти и которые очень возбуждали Дору Михайловну:

– Сука! Проститутка! Курва!

Верочка была не из тех, кого можно укусить словами или обидеть приложением силы. Она оторвала от себя мать, швырнула на пол.

Дора Михайловна тут же вскочила. Вцепилась дочери в волосы.

– Вон из моего дома! Шлюха! Дрянь!

Гулливер сидел за столом, покрытом белой вязаной скатертью – плодом рукоделия Доры Михайловны. Сидел, покуривал и улыбался, наблюдая, чья сторона возьмет верх.

Когда стало ясно, что сражение принесет только жертвы, но победителя не выявит, Гулливер подошел к дравшимся бабам. Врезал Доре Михайловне. Шлепнул по попе Верочку. Голосом, звеневшим сталью ножа, приказал:

– Заткнитесь обе! Сесть! Быстро!

Подтолкнул одну, потом другую к стульям. Подошел к Доре Михайловне. Оперся руками о стол, посмотрел в глаза.

– Ты что, дура?! Озверела? Так я мигом приведу тебя в чувство. Ну-ка скажи, ты раньше не догадывалась, что я давно растираю пуп Верке? Не догадывалась? Значит, и впрямь дура. А Верка вот слыхала, как ты орешь по ночам, когда мы с тобой бываем вместе, и пошла на все сознательно. Так кто умнее? Привыкнешь. Все будет путем.

Дора Михайловна рыдала, растирая по лицу черные потеки туши.

– Все, бабы, кончили! – Голос Гулливера звучал приказом.

Ко дню свадебных торжеств Гулливер уже отгрохал коттедж в новом дачном районе, который коммерческая элита города оттягала у хилых природоохранительных органов, вырвав землю из заповедных фондов.

Незадолго до свадьбы в крае прошли выборы губернатора. Большинством голосов население избрало Игната Носенко, двоюродного брата Доры Михайловны.

Первым губернатором края после прихода к власти администрации Ельцина стал назначенец от демократии профессор экономики Михаил Харлампиевич Попов, с ударением на первом слоге фамилии, ибо среди предков, давших прозвище всему роду, попов не водилось, а самый давний пращур оказался румынским торговцем, который звался Михаем Попой.

Сам Попов, руководствуясь высоким интернациональным порывом, в документах в графе «национальность» записал «кореец». На это преображение в некоторой мере работал губернаторский облик. Его большой мясистый нос выглядел вареной картошкой, на которую кто-то случайно присел. Это вносило в черты лица азиатский оттенок. Однако корейцы, когда в день организации землячества Попов появился в их культурном центре, за своего губернатора не признали и в президиум не пригласили. Михаил Харлампиевич резко обиделся. С тех пор свою национальную принадлежность он не афишировал, считая, что куда важнее в новое время быть просто демократом.

Профессор экономики Попов короткое пребывание у власти использовал для личного обогащения на все двести процентов. Под шумок приватизации он оформил как личную собственность две государственные дачи бывшего партийного руководства и санаторий на минеральном источнике. Так Попов стал крупным владельцем недвижимости и сразу начал уходить в тень. Заботу о крае он переложил на своих заместителей и помощников, хищных и жадных дельцов.

Вполне естественно, что, когда подошло время выборов губернатора, у Попова и его команды не оставалось никаких шансов получить голоса избирателей.

Игнат Носенко шел к власти, как танк, подминая под себя все, что мешало. Крупными финансовыми вливаниями его стимулировала мощная группа местных дельцов. Они стремились полностью овладеть богатствами края: рыболовством, лесозаготовками, золотодобычей, энергетическим комплексом, и ставка делалась на своего человека – Носенко.

Избирательную кампанию Носенко повел на основе здорового национализма.

– Учтите, – бросил он на одной из первых встреч фразу, ставшую потом знаменитой, – среди тех, кто собирается управлять вами, один я русский, а остальные… Изберете кого-то из них, они здесь все разграбят, умотают в Израиль, а вас оставят лицом к лицу с китайцами.

Этой фразой Носенко одним махом отобрал половину голосов у конкурента – Грушецкого, который ни евреем, ни китайцем не был. Конечно, при голосовании Носенко победил.

Таким образом, главного гостя свадьбы Гулливеру выбирать не пришлось: без губернатора, родственника тещи, обойтись было нельзя.

Вторым почетным гостем молодоженов стал Пират – уголовный авторитет, трубивший часть последнего срока в одной зоне с Гулливером. Именно Пират упросил кореша поменять Запад на Восток и возложить на себя руководство оружейным бизнесом.

Пират после отсидки быстро освоился в новых условиях. Он сколотил банду крутых ребят, но не стал ее прятать от общественности, а, наоборот, легализовал, назвав «казачьим формированием».

Своих «казачков» Пират одел в военную форму, обул в сапоги, которые кадровые уголовники по инерции продолжали именовать «прохарями», украсил фантастическими крестами. Кто-то из столичных корешей Пирата купил их оптом в Москве на Таганке у местных нумизматов. Кресты выдавались не просто так, а с учетом судимостей и ходок в зону. За каждую полагался крест. Были в этом «казацком» строю заслуженные воины с тремя-четырьмя крестами. Сам Пират на кителе табачного цвета носил радужную колодку с ленточками советских орденов, которых ему никогда не вручали.

Но не китель и не кресты «казачков» открыли Пирату калитку к власти. Во-первых, он сразу поддержал кандидатуру Носенко, и «казачки» взяли на себя охрану претендента на губернаторское кресло. Это заметили в администрации и оценили весьма высоко. Затем с помощью московских авторитетов Пират пробился в приемную президента, был обласкан и получил на память фотографию, на которой президент был снят в рост у ствола большого дерева. Фотографию украшала личная подпись Ельцина.

Короче, и второго гостя Гулливеру выбирать не пришлось. Дальнейший список составлялся при участии помощника губернатора и самого Пирата. Так что в нем оказались только люди нужные и приятные.

Вечером в назначенный час в поселок Новый (злые языки завистливых горожан добавляли к этому названию еще слово «русский») к усадьбе Гулливера потянулась череда дорогих машин иностранного производства. Они заполонили длинную улицу, забив ее от перекрестка до места, за которым начинался лес.

Церемонной чередой гости проходили внутрь усадьбы и по длинной дорожке, выложенной цветной итальянской плиткой, двигались к дому. Уже от ворот перед ними открывался вид, который позволял судить о светлом настоящем хозяина, который при жизни одного поколения сумел достигнуть всего, о чем мечтали миллионы чудаков, веривших в обещания власть имущих подарить им благополучие и процветание.

На фоне зелени высилась большая, светлая дача в три этажа – широкие окна, декоративные башенки по углам, огромная серебристая тарелка спутниковой антенны на крыше.

В саду стояла крытая веранда, пахнувшая свежеоструганными досками и краской. Ее за пять дней специально соорудили для полусотни дорогих гостей, приглашенных на свадьбу. Во всю длину веранды тянулся стол, накрытый со скромной изысканностью. Гулливер заранее определил, что все должно поражать простотой и на каждого приглашенного не следует тратить более двухсот долларов. Это удалось выдержать.

Вдоль стола, поджидая гостей, стояли двадцать пять официантов в одинаковых красных пиджаках. Строй возглавлял метрдотель в черной тройке, в строгих роговых очках – ни дать ни взять действительный член Российской академии наук, ждущий вручения Нобелевской премии.

Невеста и жених встречали гостей у входа на веранду. При этом Гулливер стоял на второй ступеньке крылечка, невеста – на первой, дабы уравнять различия в росте.

Гости целовали Верочке руку, а с хозяином здоровались в зависимости от того, в какой близости с ним находились. Некоторые дружески жали ладонь, другие тискали в объятиях. И слова произносились при этом разные. Начальник Управления внутренних дел полковник Якименко с командирской теплотой в голосе сказал: «Алексей Павлович, искренне поздравляю. Искренне». Вадик Штука, сокамерник и сонарник по второй ходке, стиснул виновника торжества в медвежьих объятиях: «Ну, Гулливер! Значит, заштамповался? Сочувствую!» И от полноты чувств он шлепнул невесту по кругленькой попе: «А ничего подрессоривание. Ничего!»

Губернатор назвал невесту пампушечкой, помял, потискал в объятиях, а жениху пожал руку: «Желаю. Да, сердечно. Желаю». Видимо, в тот момент он еще не знал толком, что же сказать новоявленному родственнику.

Зато Пират знал.

– Гуля! – сокращая слово «Гулливер», грохнул он как из пушки на всю веранду. – Манали мы фраеров. Кончился коммунизм. Теперь власть взяли мы! – Он сжал кулак, поднял его над головой, посмотрел на начальника Управления внутренних дел. – И уже не выпустим. Верно я говорю, полковник?

– А что? – ответил Якименко с дипломатичной неопределенностью. – Тут уж как получится.

Свадьба гудела и веселилась. Текло, лилось спиртное, наполняя души хмельным угаром. Оказалось, что некоторые гости привезли с собой не жен – что с ними делать на таком важном симпозиуме, – а своих любовниц. Крича «горько», они заводили себя.

Гремела музыка. Начались танцы. Поскольку «молодых» на свадебном пиру не обуревало желание уединиться (заветный пирог они уже давно распробовали), Гулливер и Верочка гуляли с гостями, веселились сами и созерцали чужое веселье.

После полуночи, когда все изрядно притомились, губернатор взял Гулливера под руку и отвел в сад. Кто таков его новый родственник, он уже знал, но все же решил прощупать его взгляды и надежность.

Они остановились у фонтана. Рядом тихо плескались струи воды, подсвеченные красным светом.

– Алексей, – Губернатор говорил раздумчиво, словно колебался, стоит ли затевать разговор вообще, – ты Каравая знал?

Каравай в криминальном мире считался авторитетом старой закалки. Несколько лет назад он бесследно исчез с горизонта, хотя кореша о нем изредка вспоминали. Поэтому Носенко собирался выяснить, в каких отношениях Гулливер находился с Караваем, и, исходя из этого, строить с ним разговор.

– Знал, – ответил Гулливер и поморщился, – но не кентовался.

– Что так?

– Не нравятся мне такие: не каравай – окусок.

– Это ты точно заметил.

Губернатор засмеялся и шутливо подтолкнул Гулливера. У него с исчезнувшим Караваем были свои отношения.

В конце восьмидесятых годов горный инженер прииска «Лазурный» Игнат Носенко приобрел лицензию на старательские работы по золотишку и сколотил артель. В нее он отобрал лихих мужичков с опытом работы на руднике и имевших судимости за баловство с драгметаллами.

Носенко создавал артель прицельно. Он хорошо знал район тайги, куда собирался вести старателей. Их маршрут лежал на реку Пустышка. Так золотоискатели назвали поток, в котором за многие годы им ни разу не попадались даже блестки слюды или колчедана. Слава бесплодной воды отбивала интерес к Пустышке, и никто не обратил внимания на небольшой пустячок. После землетрясения огромная скальная глыба сползла в воду, и реке пришлось пробивать новое русло. Бурный поток, прорвавшись из-за запруды, смыл наносы и вскрыл коренную породу, обнажив золотоносную жилу.

Артель Носенко, отработав на Пустышке сезон, сорвала большой куш. Осенью, когда настала пора уходить, один из артельщиков доложил бригадиру, что вблизи стоянки появились подозрительные охотники. За неизвестными организовали наблюдение. Хватило одного дня, чтобы выяснить: банда из четырех человек, вооруженная чешскими автоматами «скорпион», целилась завладеть добычей старателей. Месяц назад подобным образом была перебита артель, работавшая в пяти километрах от Пустышки.

Как потом выяснилось, возглавлял банду Каравай. Однако он просчитался, решив, что артель Носенко станет легкой добычей. Когда под покровом тьмы налетчики стали подбираться к лагерю, их встретил ружейный огонь. Ребята Носенко ударили из всех стволов сразу. Без криков «Стой, кто идет!», без предупреждений «Будем стрелять!». Просто ночная тишь взорвалась грохотом двустволок, и в три минуты все стихло.

Убитых Носенко приказал сбросить в реку. Раненого Каравая привязали проволокой к сосне и оставили на произвол судьбы. Как приз артели Носенко досталось золотишко, за сезон награбленное налетчиками.

Именно с той поры Каравая никто не видел, а Носенко стал побаиваться, что кто-нибудь из его приятелей займется розыском крутого кореша.

Гулливер и Носенко перекинулись парой незначительных фраз о хорошем вечере, об удавшейся свадьбе, пока губернатор не сказал главного, ради чего увел новобрачного в глубину сада:

– Ты вот что, Алексей, зайди ко мне. Будет разговор… о нашей кооперации…

После того как Лунев вытряс из Бабая нужную ему информацию, он решил найти Петра Ермакова, старого приятеля и сослуживца, с которым под командованием Прахова воевал в Чечне. Вернувшись из боевой командировки, Ермаков послал патриотические чувства и военную службу подальше, сказав, что не намерен сражаться за интересы тех, кто на войне зарабатывает миллионы.

По слухам, которые доходили до Лунева, Ермаков устроился в охране одного из многочисленных базаров города. Его предстояло разыскать.

Базар ворвался в жизнь горожан с напористостью цунами, ломая старые порядки и традиции. Возможность стать вольными торговцами всколыхнула в тысячах людей надежду на скорое и легкое обогащение: купил – продал, и гуляй, веселись, пропивая прибыль. Отцы семейств, потерявшие работу, а то и бросившие ее ради торговли, и их предприимчивые жены стали осваивать внешнеторговый бизнес. В лавочках Китая, накупив на рубль пятаков, а если ближе к истине – на доллар центов, – они возвращались домой в надежде наварить на каждый рубль, вложенный в дело, три, а то и пять новых.

Дело, однако, оказалось нелегким. Ловкие китайцы старались всучить малоопытным оптовикам товар с гнильцой, строго исповедуя принцип «на тебе, боже, что нам негоже». Впрочем, обучение новичков шло быстро. Проколовшись раз-второй, торговцы-«челноки» по нужде осваивали смежную специальность товароведов.

Вторая напасть челноков ждала уже на территории собственного государства. Сперва на границе, а потом уже на городских рынках их встречали алчные и свирепые волки демократических джунглей – рэкетиры. Они облагали челноков поборами в денежной и натуральной форме.

И все же постепенно отношения двух сторон нормализовались. Грабить одних и тех же людей, встречаясь с ними два раза в месяц, в году – двадцать четыре, стало вроде бы даже неловко. Как-никак – знакомые. Рэкет обретал «цивилизованные» формы. Теперь банды вымогателей за принудительно взыскиваемую с челноков плату взяли на себя заботу об их охране от залетных чужаков как в дороге, так и на местах постоянной торговли. Милиция в такие дела не вникала. Зачем? По случаям вымогательства и попыток ограбления мелкие торговцы в отделения не обращались. У них теперь была собственная «крыша», под которой самые сложные конфликты решались скоро и сурово: обидчик «своих» получал либо нож в бок, либо пулю в лоб. Судебные решения «бугров» приморской братвы никогда не оставались неисполненными, а приговоренным незачем было ждать годами помилования от имени президента.

В связи с тем, что племя мелких торговцев размножалось без сексуальных потуг, методом простого деления, улицы и рынки стали тесны для нормального процесса товарооборота. И власти дали согласие на использование в интересах рынка городского стадиона «Моряк», некогда принадлежавшего добровольному спортивному обществу профсоюзов. И закипела на игровом поле и гаревых дорожках толпа продающих и покупающих, ворующих и охраняющих, обдуряющих и обдуряемых.

Трудно сказать, кто первым назвал стадион «Шанхаем», но это мгновенно приняли все. Если зайти в глубины языкознания, то название было точным. Шанхай в переводе с китайского означает «на море». Так что стадион-базар, стоявший в каком-то километре от океана, мог носить свое имя гордо, не боясь обвинений в плагиате или обмане.

Именно в Шанхае в парусиновом шатре Лунев обнаружил Ермакова. Тот возглавлял охранное агентство «Прилив» и командовал двумя десятками дюжих ребят, рекрутированных из морпехов и десантуры.

За время, которое Лунев не видел Ермакова, тот заматерел, раздался пузом, налился видимой силой и сытостью. Ходил он, широко расставляя ноги циркулем, поскольку сблизить их мешали толстые ляжки. Лицо выгладилось и лоснилось маслянистым блеском, как у колобка. Джинсы, неимоверного размера в поясе, обтягивали задницу так, что Луневу показалось – присядь Ермаков, и прочная ткань поползет, как марля.

Ладонь Ермакова, горячая, как сковорода, крепко сжала руку Николая. Губы растянулись в улыбке.

– Что, сержант, ожил?

– Да вот…

Лунев даже не знал, с чего начать разговор. Ермаков заметил это.

– Ты не тушуйся. Деньги? Дам. Место ищешь? Подберем в лучшем виде. Своих мы берегём и ценим.

– А вот Бориса мы не уберегли…

– Это ты прав. Узнал бы, кто его порешил, сам ноги повыдергивал. – Ермаков помолчал, выдерживая паузу, приличествовавшую моменту. – Так чем могу помочь?

– Ничем. Просто я хотел на тебя взглянуть. Узнать, как ты тут.

– Спасибо, старичок. В наше время такое случается редко. Кто из своих ни зайдет, обязательно с просьбой.

– Мне ничего не надо.

Лунев лукавил, но совсем немного. В самом деле, ничего материального просить у Ермакова он не намеревался. А вот выспросить, кто такие Шуба, Гоша и Туляк, чьи имена назвал Бабай, можно было и в простом разговоре.

Ермаков хлопнул в ладоши.

– Семен!

Из-за парусины за его спиной появилась лохматая голова. Луневу даже показалось, что сейчас последует вопрос: «Что прикажете, мой господин?» Но лохматый ограничился демократическим: «Ну?»

Не оборачиваясь, Ермаков закинул руку через плечо назад и щелкнул пальцами:

– Сеня, будь другом, организуй нам вина и фруктов.

Суть заказа была предельно ясна, как в старом анекдоте. Однажды в шикарный ресторан забрел ханыга. Махнул рукой: «Вина и фруктов!» – «Что именно?» – пытался уточнить официант. «Сто граммов и огурец», – разъяснил посетитель.

Действительно, две минуты спустя лохматый Сеня принес пластмассовый круглый поднос, на котором стояли два граненых стакана, до половины наполненные водкой, и тарелка с крупно нарезанными помидорами и огурцами. Завершал натюрморт ломоть ржаного хлеба, разрезанный надвое и посыпанный крупной солью.

Ермаков взял стакан.

– Ты прости, я по скромному. Как-никак при деле. Не обидишься?

– Я и на это не рассчитывал, – честно признался Лунев.

– За наших, – сказал Ермаков. – За тех, которые ушли и которые еще живы. Дай бог не последнюю…

Они выпили, помолчали. Первым заговорил Ермаков:

– Ладно, старичок, не темни. Говори, зачем пришел?

– Петр Васильевич! Я уже объяснял…

– Оставь. Мое мнение о тебе хуже не станет, но свистеть мне не надо. Высыпай правду. Ко мне просто так не приходят. Не те времена.

– Хорошо, коли на то пошло… Мне… – Лунев запнулся. Ермаков понял.

– Пошли пройдемся. Душно здесь. А просьба у тебя серьезная. Верно?

– Так точно.

Ермаков толкнул Лунева в спину кулаком.

– Все же приучил я тебя к дисциплине. Так что тебе?

– Машинку ищу, Петр Васильевич.

– О чем речь? Ищешь? Значит, найдем. Тебе попугать кого или на самом деле нужна крутая?

– На самом деле.

– Помогу, но хочу знать: ты не вмажешься с ней в какое-нибудь дерьмо?

– Нет, дело святое.

Ермаков задумался. Подергал мочку правого уха, словно проверял, на месте ли оно.

– С Праховым связано?

– Так точно.

– Тогда воистину святое…

Ермаков задумался и опять взялся за ухо. На этот раз он дергал с силой, как дергают ребенку в наказание за шалость. Доставать оружие, особенно если делаешь это не для себя, дело опасное. Ствол всегда остается стволом, и из него даже случайно может вылететь пуля. Кого она поразит? При использовании огнестрельных игрушек следствие роет землю на метр в глубину, не всегда эффективно, но с предельной дотошностью. Выстрелит один, а подставит сразу нескольких человек, в их числе и тех, кто помогал достать «дудку» и боеприпасы к ней.